Исчезновение

Эван ХАНТЕР Когда кому-то смешно…

Он ненавидел директора.

Вчера он понял это. А сегодня утром, когда он вошел в универмаг с «люгером» за поясом брюк, его ненависть к директору разрослась настолько, что подавила все остальные чувства. Он был уверен, что директор знал об этом. И именно это знание, смодовольное насмешливое знание, с привкусом снисходительности, питало его ненависть, лелеяло ее, заставляло ее подниматься, как какую-то темную дрожжевую массу, пузырящуюся, клокочущую и убегающую через край.

«Люгер», прижатый к животу, передавал свое металлическое спокойствие.

Пистолет ему подарил в добрые старые дни, в Вене, поклонник. В добрые старые дни было много поклонников и много подарков. Он помнил эти дни. Они иногда возвращались к нему с приступами жестокой и сладкой ностальгии, накатывавшейся на него валами болезненных воспоминаний. Он помнил огни рампы, аплодисменты и…

— Доброе утро, Ник.

Голос, ненавистный голос…

Он резко остановился.

— Доброе утро, мистер Эткинс.

Эткинс улыбался. Улыбка на его продолговатом лице воспринималась узкой кривой линией, да, узкой бескровной линией, прятавшейся под смехотворно жидкой бородкой на раздваивающейся оконечности этого кувшинного рыла. Волосы у директора были черными и искусно причесанными для сокрытия расширяющейся плеши. Одет он был в серый костюм в тонкую полоску. Соответственно карикатурным изображениям всех заведующих магазинами, в петлице торчала гвоздичка. Он продолжал улыбаться. Улыбка приводила в бешенство.

— Ну что, готов к последнему акту? — спросил он.

— Да, мистер Эткинс.

— Это последний акт, верно, Ник? — Эткинс не переставал улыбаться. — Сегодня занавес опускается, да? С завтрашнего дня все кончено. С завтрашнего дня все возвращается к обычной жизни.

— Да, мистер Эткинс. Сегодня последний акт.

— Но без выхода на поклон, а, Ник?

Его звали не Ник. Его имя было Рэндольф Блэйр, имя, которое блистало на театральных вывесках в странах четырех континентов. Эткинс знал это и, возможно, знал еще в тот день, когда нанимал его.

Он знал это, и поэтому кличка «Ник» выступала в качестве дополнительного шипа-напоминания нынешнего положения Блэйра, в качестве телячьей изысканности, кричащей на всехуглах: «Ха, посмотрите, как пали великие!»

— Я не Ник, — решительно сказал он.

Эткинс в ложном отчаянии сцепил пальцы.

— Да. Правильной забыл. Так как там? Рэндольф Что? Клэйр? Флэйр? Шмэйр? Как тебя зовут, Ник?

— Мое имя — Рэндольф Блэйр!

Он представлял, что произнес его с большим достоинством. Он представлял, что произнес это так, как Гамлет возвестил бы, что он принц Датский. Он помнил добрые старые дни, когда имя Рэндольф Блэйр являлось магическим ключом к воротам тысяч городов. Он помнил служащих гостиниц с их суетливыми движениями, метрдотелей, вертящихся вокруг, молоденьких девиц, дергающих его за одежду, помнил даже телефонисток, преисполнявшихся уважением при упоминании его имени. Рэндольф Блэйр! В его мозгу имя светилось огнями. Рэндольф Блэйр! Вдруг огоньки замигали и погасли. Он ощутил стальной рельеф «люгера», вжавшегося в живот. Легкая усмешка тронула губы.

— Вы ведь знаете мое имя, мистер Эткинс.

— Да, я знаю твое имя. Я иногда слышу его.

Неожиданное заявление возбудило в нем интерес.

— Неужели?

— Да. Я слышу, как люди время от времени спрашивают: «Скажите, что там случилось с Рэндольфом Блэйром?» Я знаю твое имя.

Он почувствовал, как жало, допущенное Эткинсом, вонзилось ему в горло, почувствовал, как яд растекается в крови. «Что там случилось с Рэндольфом Блэйром?» Не далее как две недели назад какой-то комедиант использовал эту фразу на телевидении, сорвав аплодисменты публики. Рэндольф Блэйр, «знаменитый на все времена» Рэндольф Блэйр. Кто ты сейчас? Никто и ничто, предмет шуток для телекомика. Забытое имя, забытое лицо. Но Эткинс запомнит. Он навечно запомнит и имя, и лицо Рэндольфа Блэйра, и его ужасную силу.

— Не… — начал он и внезапно остановился.

— Что… «не»?

— Не заводите меня слишком далеко, мистер Эткинс.

— Заводить тебя далеко, Ник? — с невинным видом поинтересовался Эткинс.

— Прекратите обзывать меня Ником!

— Извините, мистер Блэйр. Извините меня. Я забыл, с кем я разговариваю. Я думал, что разговариваю со старым пьяницей, который умудрился получить временную работу…

— Прекратите!

— …на несколько недель. Оказывается, я забыл, что разговариваю с Рэндольфом Блэйром, уважаемым Рэндольфом Блэйром, величайшим выпивохой в…

— Я не пьяница! — закричал он.

— Ты пьяница, пьяница, — убежденно сказал Эткинс. — Не тебе говорить мне о пьяницах. Мой отец был таким же падшим пьяницей. Таким же кричащим, истеричным пьяницей. Я вырос с этим, Ник. Я видел, как этот старик воевал с воображаемыми чудовищами, шаг за шагом убывая мою мать. Так что не говори мне о пьяницах. Даже если бы газеты не объявили о твоем пьянстве на весь свет, я бы разглядел в тебе пропойцу.

— Зачем тогда вы наняли меня? — спросил он.

— Была вакансия, и я подумал, что ты сможешь заполнить ее.

— Вы наняли меня чтобы издеваться.

— Не будь смешным, — ответил Эткинс.

— Вы совершили ошибку. Вы дразните не того человека.

— Да? — мягко вопросил Эткинс. — Так ты из крутых пьяниц? Агрессивный? Поначалу и мой отец был крутым пьяницей. Он мог выпить кровь из любого человека в доме. Единственное, чего он не смог вылакать, была бутылка. А потом, когда со стен на него начинали ползти непонятные тени, он менялся. Он становился визжащим, плачущим ребенком, бегущим под защиту моей матери.

Так ты крутой пьяница, Ник?

— Я не пьяница! — еще раз возразил он. — Я не выпил ни капли с тех пор, как получил у вас работу. Вы прекрасно знаете!

— А почему? Боишься, что это помешает твоему представлению? — Эткинс грубо рассмеялся. — Вроде, это никогда не беспокоило тебя в старые времена.

— Времена поменялись, — сказал он. — Я хочу… я хочу возвратиться. Я… я пришел к вам, потому что… я снова захотел ощутить это чувство, чувство работы. Вы не должны дразнить меня. Вы не осознаете, что делаете.

— Мне дразнить тебя? Ну, Ник, не глупи. Я дал тебе эту работу, я. И из всех претендентов я выбрал тебя. Так зачем мне дразнить тебя? Это глупо, Ник.

— Я хорошо выполнил свою работу, — произнес он в надежде, что Эткинс найдет правильные слова, скажет то, что нужно. Он желал ему найти эти слова, которые бы сокрушили его ненависть. — Вы знаете, что я хорошо выполнил свою работу.

— Ты? — переспросил Эткинс. — Я думаю, ты отвратительно выполнил свою работу. Между прочим, я считаю, что ты всегда отвратительно делал свое дело. Я считаю, что ты был одним из самых бездарных актеров, кто когда-либо выходил на сцену.

И этим заявлением Эткинс подписал себе смертный приговор.

Весь день, сидя в кресле и выслушивая просьбы и расспросы надоедливых покупателей, наблюдая бесчисленные склоненные к нему лица, он обдумывал убийство Эткинса Он выполнял свою работу автоматически, улыбался в ответ, но голова его была занята только механикой осуществления задуманного.

Это напоминало разучивание роли.

Снова и снова он репетировал каждый шаг в уме. Магазин закроется в пять вечера Служащие будут озабочены тем, как быстрее попасть к семьям. Это были тяжелые, мучительные несколько недель, и сегодня вечером все закончится. Служащие устремятся на улицы, в подземки, а там — домой, к своим любимым. Отчаянная, стремительно бегущая волна жалости к себе нахлынула на него: «Кто мои любимые? Кто ждет меня сегодня?»

К нему обратился человек, начал что-то говорить. Он посмотрел на говорившего, кивнул.

— Да, да, — машинально подтвердил он. — А что еще?

Человек продолжал говорить. Он слушал вполуха, все время кивая и улыбаясь, улыбаясь.

В добрые старые дни было много любимых. Всех не сосчитать. Богатые женщины, молодые и увядшие, цветущие молоденькие девушки. Где был он в это время десять лет назад? В Калифорнии? Да, конечно. На съемках картины. Каким странным казалось находиться на земле, полной солнца в это время года. И он сорвал картину. Он не хотел этого, вовсе не хотел. Но он долго-долго был безнадежно пьян. А ведь невозможно снять картину, когда звезда не является на съемочную площадку.

Звезда…

Рэндольф Блэйр…

Сегодня вечером он снова будет звездой. Сегодня вечером он убьет Эткинса изящно и со вкусом. Когда прекратятся бесконечные расспросы и просьбы покупателей, когда они покинут магазин и когда закроются его двери, он отправится в кабинет Эткинса. Он даже не станет переодеваться. Он пройдет прямо в кабинет, заберет свой конверт с зарплатой и застрелит Эткинса. Потом выбежит на улицу. На улице он будет в безопасности. На улице Рэндольф Блэйр — человек, чье лицо было когда-то известно миллионам, — станет анонимом. Задумка несла в себе иронию. Она затрагивала остатки юмора где-то глубоко внутри его. Рэндольф Блэйр сегодня вечером будет играть самую важную роль в своей жизни, и играть ее он будет анонимно.

Улыбаясь и посмеиваясь, он выслушивал покупателей.

Толпа начала рассеиваться примерно в четыре тридцать. Он был измотан к этому времени. Единственное, что поддерживало его, так это мысль о том, что вскоре он убьет мистера Эткинса.

В четыре сорок пять он ответил на последний вопрос. Оставленный, наконец, в покое, тучный, хмурый человек не отводил взгляда от часов на стене. Четыре пятьдесят две. Четыре пятьдесят семь. Четыре пятьдесят девять.

Он поднялся со стула и вразвалку направился к лифту. Продавцы подсчитывали выручку, торопясь покинуть магазин. Он нажал кнопку вызова и стал ждать.

Двери распахнулись. Лифтер по привычке улыбнулся.

— Что, все кончилось? — спросил он.

— Да, все кончилось.

— Идешь за своим конвертом? Тебе в кассу?

— Мистер Эткинс платит мне лично.

— Да? С чего бы это?

— Он так пожелал, — ответил Блэйр.

— Может, он надеется, что ты не обойдешь его своим вниманием, а? — предположил лифтер и захохотал.

Он не засмеялся вместе с лифтером. Он слишком хорошо знал, почему Эткинс платил ему сам. Он делал это для того, чтобы иметь удовольствие каждую неделю вручать Рэндольфу Блэйру — человеку, который когда-то зарабатывал по пять тысяч долларов за одну неделю, — конверт с деньгами, содержащий сорок девять долларов и тридцать два цента.

— Тогда вниз, на цокольный?

— Да, на цокольный.

Когда лифт остановился, он быстро вышел и направился прямо в кабинет к Эткинсу. Секретарши ухе не было. Он мрачно улыбнулся, подошел к двери Эткинса и постучал.

— Кто там? — спросил Эткинс.

— Это я, — ответил он, — Блэйр.

Он отворил дверь и ступил в кабинет.

— Пришел за получкой?

— Да.

Он хотел сразу же выхватить «люгер» и открыть стрельбу. Но ждал. Напряженно ждал.

— Выпьешь для начала, Ник? — предложил Эткинс.

— Нет.

— Брось. Немножко спиртного никогда не повредит.

— Я не пью.

— Мой отец тоже так говорил.

— Я не ваш отец.

— Я знаю, — согласился Эткинс. — Ну, давай, выпей. Это тебе уже не повредит. Твоя работа закончилась. Твое представление закончилось, — он подчеркнул это слово с само довольной ухмылкой.

— Ты можешь выпить. Все сегодня немножко выпьют.

— Нет.

— Почему, нет? Я стараюсь поступать по-дружески. Я стараюсь…

Эткинс замер. Его глаза округлились. Из-под верхнего платья Блэйра плавно появился на свет «люгер». Эткинс уставился на пистолет.

— Чт… что это? — спросил он.

— Это пистолет, — холодно ответил Блэйр. — Дайте мне мои деньги.

Эткинс поспешно выдвинул ящик стола.

— Конечно. Конечно. Ты ведь не подумал, что я… я собирался обмануть тебя, правда? Ты…

— Дайте мне мои деньги.

Эткинс положил конверт на стол. Блэйр забрал его.

— А это — тебе, — сказал он и трижды нажал спусковой крючок.

Эткинс рухнул на письменный стол…

Чудовищность совершенного ошеломила Блэйра. Дверь, дверь! Ему нужно добраться до нее. Он наткнулся на мусорную корзинку и едва не полетел на пол, но взмахом рук ему удалось вернуть равновесие и удержаться от падения.

Покинув кабинет, он проверил путь к спасению. «Спокойно, — приказал он себе. — Сохраняй самообладание. Не забывай, что ты Рэндольф Блэйр.»

Прилавки были уже накрыты чехлами от пыли.

Они напомнили ему о теле — закрытом, мертвом. Теле Эткинса.

Ему стало не по себе, ноги сами ускорили шаг, но у него хватило сил сдержаться и переждать в туалетной комнате.

Он не помнил, сколько находился там, но когда вышел оттуда, было ясно, что он полностью взял себя в руки. Походка его была королевской, она свидетельствовала о спокойствии актера, уверенно исполняющего свою роль. Теперь он укорял себя за поведение, достойное разве что новичка, внезапно охваченного страхом перед выходом на сцену.

Рэндольф Блэйр толкнул вращающиеся двери и очутился на улице. Воздух покалывал лицо, обещая снег. Он сделал глубокий вдох, спокойно посмотрел на спешащих мимо него людей, нагруженных покупками.

И неожиданно услышал смех, тоненький, пронзительный детский смех. Этот смех вонзился в него, как нож. Он обернулся и увидел смеющегося малыша, который держался одной рукой за женщину рядом с ним, увидел бледное лицо мальчугана, его другую руку с указательным пальцем, насмешливо нацеленным вверх.

Раздался еще смех. Смех мужчин, женщин. Сбоку от Блэйра в витрине магазина закрутилась праздничная карусель. Заиграла музыка. Она слилась со смехом, подчеркивая и усиливая его.

Блэйр почувствовал, что попал в наказующий водоворот. Казалось, нет никакой возможности остановить музыку, движение, все, что словно сговорилось и задумало погубить его. Наконец, совершенно лишил его присутствия духа вид полицейских, выходящих из магазина. Они направлялись к нему. И когда он навел на них «люгер», и даже когда его схватили и обезоружили, каким-то уголком своего мозга он ощущал, что вся его игра, вся его драматическая роль была чем-то неправдоподобной.

Да она и не могла быть правдоподобной для того, кто носит красный халат и брюки, черный пояс и сапоги Санта Клауса из универсального магазина, ту самую одежду, которую носили три тысячи других людей по всему городу. Для того, чтобы раствориться в их анонимности, ему не хватало белой бороды, а ее он потерял во время неистового побега из кабинета Эткинса.

И, конечно, для ребенка, и даже для некоторых взрослых, Санта Клаус без бороды представлялся смешным.