Глава 11 Сон о комиссаре

Высокий потолок, своды, сложенные из старого кирпича, но сумрак, стены без окон подсказывали, что я нахожусь в каком-то подвале. Ничего себе подвал! Мощный. Но все равно, подвал — это хреново.

— Товарищ генеральный комиссар государственной безопасности, — вытянулся передо мной крепкий мужчина в форме, с зелеными петлицами, на которых багровели два «кубаря». — ночью мы двинемся на прорыв. Приказывать вам не могу, но требую, чтобы вы шли в конце колонны. Не исключено, что придется схватиться в рукопашную.

— Я, товарищ Кижеватов, в рукопашную хаживал, когда вы еще пешком под стол ходили, — усмехнулся я, поправляя на плече автомат незнакомой конструкции. Не то "шмайсер'[1], не то урезанный вариант АКМ. Ба, так это же ППС! Плохо, что эта конструкция не предусматривала штыка.

— Как знаете, товарищ генеральный комиссар, — вздохнул Кижеватов. — Но я за вас головой отвечаю. И ладно бы, только я, но и вся застава, да и весь отряд.

— Разберемся, товарищ капитан, — отмахнулся я.

— Я лейтенант, — скромно произнес Кижеватов.

— Уже нет, — твердо сказал я. — Имею право представить вас к очередному званию, а то даже и к внеочередному. Бумаги позже оформим, когда из окружения выйдем, а пока вы можете искать «шпалу», в петлицы вставлять. Проставу для друзей тоже на потом откладываем.

Кижеватов — он же Герой Советского Союза, только посмертно. Парню уже за тридцать, а он до сих пор в лейтенантах ходит. Может, если его в капитаны произвести, так он золотую звезду заработает, но живым? Такие люди живыми нужны.

— Служу Советскому Союзу! — просветлел лицом Кижеватов. — Только, «шпалы» мне пока никак не найти.

— Ладно, и без «шпалы» повоюете. Эх, жалко «мосинки» у вас нет, мне бы с ней в рукопашную привычнее.

— Я вам лопатку саперную дам, с ней тоже сподручно, — пообещал Кижеватов. — А «мосинки» я только в начале службы застал, а служу с двадцать девятого года. Как пришел, нас на автомат Дегтярева переводить стали, а год назад — на ППС. С «мосинками» у настолько в караулы ходят, да снайперы вооружены. У армейцев, конечно, винтовок еще навалом, но так где же их всех на автоматы перевести? Но, как по мне — так Дегтярев лучше, чем ППС.

Я не знал, чем ППД лучше, чем ППС, но ответил так:

— ППС государству в три раза дешевле обходится, чем «дегтярев».

— А, понятно, — протянул Кижеватов. — Разрешите идти? Там у радиста нашего рацию заело, надо помочь.

— Идите.

Присев на табурет, поставленный для большого начальника, я посмотрел на собственные петлицы, потом на грудь. На груди у меня орден Ленина, четыре «Красного Знамени». Стало немного обидно, что отсутствует орден Красной звезды. Почему это обошли? Зато в петлицах, словно компенсируя отсутствие на груди, у меня здоровенные звезды с серпом и молотом. Я что, и на самом деле генеральный комиссар государственной безопасности? Так что, дослужился до наркома госбезопасности? Или тут у нас НКВД? А где незабвенный Лаврентий Павлович?

Ладно, это все ерунда. Вот как сумел очутиться на передовом рубеже генеральный комиссар? Судя по всему — это Брестская крепость. Надо бы спрятать документы, снять ордена и петлицы и тоже куда-нибудь заховать, на тот случай, если попаду в плен. Но если в плен — то все равно опознают. И даже мой труп для врага лакомая добыча!Поэтому, самое лучшее, что можнопридумать для себя — отыскать в подвале каморку поглубже, да поменьше, затворить за собой дверь и взорвать пару гранат. Крепость не пострадает, свод подвала не обрушится, тряханет, а вот взрыв в замкнутом помещении… Соскребайте потом со стенок комиссара госбезопасности и его ордена.

А с другой стороны — а хрен вам! Пусть все пойдет, как пойдет. А гранаты я для врагов приберегу.

Спустя несколько минут подошел Кижеватов. Протянув мне лопатку, сказал:

— Связь у нас лишь на прием работает, сами сообщение дать не можем.

— А что сообщают?

— Приказано к Пинску отступать своим ходом, но пробиваться придется. Или сидеть на месте и ждать, пока от Белостока наши не подойдут. Как хорошо, что мы из крепости женщин и детей успели в Минск отправить. Куда бы я сейчас с бабами да детками? До Пинска-то почти двести километров, далековато, если своим ходом. Но мужики, как-нибудь дойдем. Разрешите вопрос, товарищ генеральный комиссар?

— Разрешаю.

— Скажите, а правда или просто сплетни такие? Мол, вы провидец, товарищ генеральный комиссар?


Почему меня посчитали провидцем, так и не узнал.Проснулся. Или очнулся? В чем разница?

Первое, что увидел — сверкавшие стеклышки очков, а потом опознал, что они на лице Александра Петровича. А он откуда в Берлине взялся?

— Товарищ Исаков, — пробормотал я. — Вы же в Париже должны быть?

Петрович, поправив очки, обернулся и позвал:

— Света, очухался наш начальник. Только, пока еще заговаривается. Верно, думает, что он до сих пор в Германии. — Повернувшись ко мне, сочувственно поинтересовался. — Володя, то есть, Олег Васильевич, ты что-нибудь помнишь?

Я откинул на подушку тяжелую голову, прикрыл глаза и начал вспоминать. Так, а ведь из Берлина-то я уехал. Была дорога, ехали долго, с пересадками, потом пересек границу. Во Франции была проверка документов. Кажется — уже к Парижу подъехал, а дальше все напрочь вырубило. Какое сегодня число? Мне второго сентября в Елисейский дворец, крест получать. То есть, не крест, а орден Почетного легиона.

Почувствовал, что мое лицо протирают влажным холодным полотенцем. Открыв глаза, увидел заботливый взгляд Светланы Николаевны. Точно усыновила!

— А что со мной? — поинтересовался я.

— Точно не скажем, но доктор был, сказал, что такое бывает при последствиях контузии, — сообщила Светлана Николаевна. — Сказал, что раньше бы он такого и сам не знал, даже диагноз бы не поставил, но в госпитале сталкивался, когда бойцов из-под Амьена привозили. Дескать — выкарабкался после контузии, уже выписывать можно, а тут — рецидив. Высокая температура — а у тебя, товарищ Кустов, всю ночь под сорок, бессознательное состояние. Бывает, что и умирают, не приходя в себя, бывает, что и очухиваются. Кто через день-другой, а кто и через неделю.

— А я такое и безо всяких докторов знаю, — вставил свою фразу Петрович. — Сам после Мукдена в госпитале лежал, и на раненых насмотрелся, и на контуженных. Всяко бывало. Ты, товарищ начальник, пошевели-ка лучше пальчиками, и на руках, и на ногах. — Приподняв одеяло, Исаков скомандовал: — Ну-ка, сначала на ногах… Ага, шевелятся. И на руках тоже ничего. Значит, не парализован, встанешь скоро.

Ну вот, есть и хорошая новость. А я уже испугался, а еще вспомнил слова страшной докторши из госпиталя в Питере, которая когда-то Артуру Артузову уши крутила — дескать, долго не проживу, с такой-то жизнью. Но если я хотя бы во сне дожил до сорок первого года, значит, доживу до сорока с лишним лет. Ух ты, сорок с лишним, это же почти старик.

Сорок, блин. А мне в той реальности сколько было? Пятьдесят два?

— А я здесь сколько лежу? И как оказался?

— А ты, товарищ начальник, сам нам с вокзала позвонил, — сообщила Светлана Николаевна. — Я трубку сняла. А тут твой голос, как у умирающего лебедя — ты уж прости, от тебя и слышала — дескать, сижу около вокзала, в скверике, приезжайте и заберите. Приболел. И пусть мол, Петрович приезжает и никому из сотрудников не говорить, особенно Наталье Андреевне. Сболтнете — расстреляю через повешение. Ну, мы с Сашей шапку в охапку, в машину, да на вокзал. А ты и на самом деле в скверике, только уже без сознания. Но ничего, даже карманы не успели обчистить, и чемодан на месте. Мы тебя вместе с нашим шофером, который Владимир Иванович, в машину, да и сюда, от греха подальше.

— Сюда — это куда? — не понял я.

— Эх, а мы думали, что начальник все про всех знает, — покачал головой Петрович. — А сюда, так это на квартиру, что мы со Светой в аренду взяли. Не можем же мы все время то в торгпредстве жить, то в гостинице. Или нельзя?

— Так ладно, что уж с вами делать, с молодоженами, — хмыкнул я, слегка посетовав, что такая вещь прошла мимо моего внимания. А вообще — прошла мимо, так и прошла.

Стало быть, до Парижа я кое-как доехал, а там, практически «на автомате» позвонил своим, да еще и пристрожил? Ну и ну. И как это я умудрился? Впрочем, я молодец. Представляю, что бы случилось, если бы потерял сознание в вагоне. Из вагона бы не выкинули, понятное дело, но что могли решить, если человек без сознания и с температурой? Отвезли бы в больницу, положили бы в инфекционное отделение, стали подозревать какую-нибудь болезнь, вроде испанского гриппа, а то и тифа. А там, глядишь, чего-то бы подхватил, вроде холеры или малярии. А еще ведь ума хватило попросить ехать за мной именно Петровича.

— Ребята, дайте руки, — попросил я, вытаскивая свои собственные из-под одеяла. Ухватив и Петровича и Светлану Николаевну, пожал их ладони и сказал. — Спасибо вам. И спасибо, что вы у меня есть.

Потряс, а потом уронил руки обратно на постель. Что-то они у меня плохо держатся на весу. А еще и дрожат.

Кажется, от неожиданной благодарности смутились все. И Петрович, и его боевая подруга, а больше всех я сам. Что-то на меня такое накатило. Светлана Николаевна вытерла слезу, а Исаков нарочито грубовато спросил:

— Скажи-ка, товарищ командир, у тебя сколько контузий было? Про одну я знаю, которая под Кронштадтом была. Шрамы мы тут твои видели, Света вся обрыдалась.

Как это они мои шрамы видели? Ух ты, а ведь меня и раздели, и переодели.

Так, а сколько их у меня было-то, контузиев? Под Кронштадтом, когда словил шрапнель в грудь, но жив остался — это раз. А еще была пуля, когда мужики восстали. Но это ранение. А вот когда еще один мятеж был, под Шексной? Кажется, тоже приложило, а это считать? Да, а ведь у моего Володьки Аксенова было и ранение, и контузия.

— Три штуки, — сообщил я. — Самая первая — на германской, хотя ранение от австрийцев. А две уже после. — Подумав, решил задать вопрос, который меня мучил очень давно, еще с того времени, когда я первый раз открыл «Записную книжку нижнего чина». — А вот скажи мне, товарищ штабс-капитан, как опытный человек, войны прошедший, да еще и кавалер орденов. Как такое возможно — чтобы и штыком получить, да еще и контузию?Если мы с австрийцами в рукопашной сошлись, отчего по нам огонь отрыли?

— Так тут по-разному могло быть. Допустим — пошли австрийцы в атаку, нашей артиллерии приказ отдали бить по противнику, а вашим командирам о том не довели, а вы уже в контратаку пошли. Вот и попали под собственный огонь. Или наоборот — вы в атаку пошли, а австрияки навстречу, а их артиллерия огонь открыла. А могло и такое быть. Сцепились вы в рукопашную, неприятеля много, а начальство вас решило списать — мол, все равно пропадете. Вот, тогда по вам и шарахнули — и по австриякам, и по своим. Или австрияки огонь открыли. На войне всякое бывает. От своего огня потери, иной раз такие бывают, что и враги не нанесут. А то ведь и бомбу кто-то мог рядом кинуть. И так бывает.

Да уж, да уж. Петрович зря говорить не станет. Чай, русско-японскую прошел, империалистическую, а еще и гражданскую. Потери от «дружественного» огня были во все времена. И в моем времени, кстати.

— А какая число сегодня? — спросил я, заранее приготовившись к плохой новости. Дескать — уже число второе или третье.

— Завтра первое сентября.

Первое — это завтра, а прием у меня второго, в три часа пополудни. Значит, мне как-то нужно встать, себя привести в порядок, а потом либо в торгпредство ехать, либо к Наташе. Моя попытка встать с постели была сразу же пресечена Петровичем. Бывший штабс-капитан без особых усилий уложил мою вялую тушку обратно на кровать.

— Лежи, товарищ начальник, вставать тебе пока не велено. Доктор велел тебе спать побольше. Мол — лекарств от контузий все равно нет, поэтому сон — лучшее лекарство. Он тебе веронал оставил. Велел, чтобы как в сознание придешь — пилюльку выпить.

Веронал? Веронал я уже ел, но тогда другие обстоятельства были. Нет, веронала не хочу. Побочка замучает. Лекарства, блин…


— Спробуй заячий помет!

Он — ядреный! Он проймет!

И куды целебней меду,

Хоть по вкусу и не мед[2].


— Это откуда такое? — удивился Исаков, услышав мое бормотание.

— А это стихи такие. Слышал где-то, а кто автор — не помню. Может, слова народные, — бодро соврал я. Не говорить же, что стихи написаны еще не родившимся автором? — Это я про то, что уж лучше заячью какашку съесть, чем веронал. Я же потом дня три спать буду.

— Ясно, — хмыкнул бывший сапер. — Вечно из тебя то стихи прут, то песни, о которых никто не слышал. Но коли пилюлю не хочешь, тогда я тебе средство одно подскажу. Самое надежное, самое народное. И вкуснее, чем какашка. Свет, где там у нас коньячок-то стоит?

— Саша, начальнику нашему сейчас ужинать надо, а уже потом лекарство принимать, — возмутилась Светлана Николаевна. — А коньяк он все равно пить не станет, разве ты забыл?

Прислушавшись к себе, голода пока не почувствовал.

— Да я еще не созрел для ужина.

— Тогда коньяк, — твердо сказал Петрович, вытаскивая откуда-то бутылку и стакан. Простой такой, граненый. Значит, у супруги он спрашивал лишь для проформы.

— Много не налью, а полстакана вполне хватит. И не вздумай сказать — дескать, из староверов я, непьющий, или алкоголиком был — пить нельзя ни капли, все равно не поверю. От половинки стакана еще никто не умирал, даже староверы или непьющие, вроде тебя. Пей!

Но выпить коньяк я не смог. От одного только запаха стало выворачивать. А когда попытался влить в себя насильно, то раскашлялся. Видимо, какая-то особенная реакция организма. И, не исключено, что это связано с переносом моего сознания из своей реальности в эту.

— Издевательство над продуктом! — сурово сказал Петрович. — Переводишь, товарищ начальник, драгоценный нектар. Тогда придется веронал лопать.

— Не надо, — отозвался я. — Ни веронала не надо, ни коньяка и по башке меня тоже можно не бить. Я так засну.

Пообещать легче, чем выполнить. Мысли лезут. И по поводу моей неожиданной отключки, и по поводу сна. Второй уже мне такой пришел. Не иначе — тутошняя реальность сигнал шлет о том, что будет.

И что получается? Аксенов теперь дослужился до высоких чинов, но ума не прибавил, коли поперся на самую границу, накануне войны. Под танками, вместе с учениками не погибну.

Но что радует, так это то, что я пережил тридцать седьмой год. А был ли он вообще здесь? Так, что еще? А еще, что пограничники и армейские части имеют на вооружении ППС. Но его, вроде, только в сорок втором стали выпускать? Значит, здесь это случилось раньше. И что-то еще меня должно было порадовать. Что именно? Ах, так ведь Кижеватов сказал, что у него имеется рация. Пусть и поврежденная, но это уже детали. Значит, в начале войны у нас имелась не только проводная связь, но и беспроводная! И Пинск пока наш, а не немецкий, и от Белостока должны наши подойти. Ничего не понимаю.

Начал проваливаться в сон, но успел подумать. Вроде бы, война началась не так, как должна начаться, но все равно плохо. Мне нужно, чтобы никакой войны не было. И мне бы такой сон увидеть, в котором мы с Наташкой гуляем с внуками, а я, не в военной форме, а в пиджаке. Предположим — тружусь на должности директора архива, или музея. В крайнем случае — книги стану писать. И плевать, если мы уже будем немолодыми. Наташу я и старенькой любить буду, а что до самого себя — так мне любой возраст хорош.

И никаких орденов не надо, кроме тех, что у меня уже есть.

[1] Не нужно писать в комментах, что на самом деле это Шмайсер не имел отношения к созданию этого автомата. Автор знает.

[2] Стихи всем известны, автор тоже. Но из уважения к поэту должен все-таки сказать, что слова Леонида Филатова.

Загрузка...