Империя

От автора

За написание этой книги меня побудила взяться одна идея. Однако прежде чем вас с ней ознакомить, хотелось бы сделать небольшое отступление. Я придерживаюсь точки зрения, которая, в общем-то, с порога отвергается мэтрами так называемой «серьезной» литературы, а именно — что фантастика служит осмыслению окружающего мира и его взаимоотношений с духовным миром человека ничуть не меньше, а порой даже и в более значительной степени, чем «серьезная» литература. Просто, в отличие от этой литературы, занимающейся, если можно так выразиться, реальной действительностью, фантастика экстраполирует эти процессы на будущее, имея в виду, что это может стать реальностью, а может и не стать, исходя при этом из современных нам представлений о дальнейших путях развития технологий, социума и возможностей человека. То есть, говоря проще, Достоевский пишет, к чему можно прийти, задавшись вопросом: «Тварь я дрожащая или право имею» в русле рассуждений молодого петербуржца Раскольникова, а его современник Жюль Верн в поисках решения той же проблемы рассматривает, к чему повел бы подобный ход мыслей, попади сверхсовременная военная технология, например, технология постройки подводного корабля, в руки молодого, горячего, пусть и образованного, представителя порабощенного индийского народа.

Сегодня уже ясно, что подобная экстраполяция стала жизненной необходимостью. Недаром же этим занимаются целые институты и международные исследовательские центры. Но только фантастика может поставить вопросы, на которые нет однозначно достоверного, а возможен лишь статистически достоверный ответ, и вовлечь в процесс осмысления этих вопросов и поиска ответов на них огромные массы людей.

Размышляя обо всем вышесказанном, я заинтересовался, почему авторы, так или иначе касающиеся в своих произведениях темы освоения человечеством Галактики, в подавляющем большинстве совершенно четко и ясно дают понять, что на этом пути человечеству не миновать возрождения имперской формы правления. «Неужели, — подумал я, — все дело в том, что слова „граф“, „дворянин“, „Ваше Высочество“, „сэр“, „леди“, „вассал“, „честь аристократа“, „офицер Его Высочества“ и множество других, которые мы связываем с монархией, просто романтичны и ласкают слух? Или это все же пусть не всегда осознанная, но явно ощущаемая большинством людей, овладевших мастерством экстраполяции (без чего, по моему мнению, успешного писателя-фантаста просто не может быть), „генеральная вероятность?“ Признаюсь, я относился к монархии и, соответственно, к монархистам несколько… снисходительно, что ли, воспринимая монархию как некий курьезный, совершенно ненужный и неработающий обычай некоторых отсталых, не особо значительных или традиционно консервативных стран. Что до российских монархистов, то они казались мне просто ряжеными.

И вот однажды мне попал в руки статистический сборник. Перелистывая его, я обратил внимание на то, что из десяти стран с наивысшим уровнем жизни граждан — семь являются монархиями. Это меня заинтересовало, и я попробовал провести что-то вроде сравнительного анализа по нескольким параметрам, ориентируясь именно на этот необычный признак. Оказалось, что монархии, как ни странно, оставили далеко позади страны с иной формой правления практически по любому показателю. Продолжительность жизни… уровень технологического развития… количество компьютеров на душу населения… уровень образования… темпы роста промышленного производства… Я обнаружил, что монархии опережают своих соседей в любой своей ипостаси и в любом регионе (исключения, конечно, присутствуют, но именно единичные, то есть из числа тех, что как раз и подтверждают правило). В Европе большинство монархий принадлежит к конституционному типу, то есть их скорее можно было бы назвать монархическим вариантом демократического государства, но при всем при этом, за что бы эти монархии ни брались, у них это выходило лучше, чем у соседей. Шведы, например, не отказываясь от короля, сумели даже построить нечто, что было названо потом „шведским социализмом“. В арабском мире, где демократия не в чести и монархии присутствуют в своем изначальном абсолютистском виде, Кувейт, ОАЭ и Саудовская Аравия оставили далеко позади своих соседей — Иран и Ирак, обладающих не меньшими нефтяными богатствами.

До сих пор у меня пока больше вопросов, чем ответов, но некие мысли по этому поводу уже появились, и я попытался предложить их для обсуждения читателю. И все же не это было то главное, что побудило меня заняться этой книгой. Дело в том, что у большинства авторов Галактическая империя либо уже давно создана, либо уже осталась в далеком прошлом. А мне стало интересно описать сам процесс ее создания.

Итак, берем интересную планетку по имени Земля, причем именно конца XX — начала XXI века, со всем набором ее проблем и успехов, разделенную на две с лишним сотни симпатичных и не очень государств, и получаем на выходе Галактическую империю. Естественно, пока никаких намеков на то, что в ближайшее время начнется движение в этом направлении, не просматривается. А потому, чтобы придать происходящему в книге хоть какую-то достоверность, мне пришлось вспомнить Аристотеля, который еще во времена Александра Македонского исследовал различные типы государств, от демократии до тирании, и пришел к выводу, что наилучшей формой правления, обеспечивающей наивысшее процветание государства и счастье народа, является именно тирания (суть абсолютная монархия). Но только при наличии в качестве тирана умного и талантливого правителя. Иначе все преимущества тирании тут же превращаются в ее недостатки. Оставалось только подумать, откуда же взять этого умного и талантливого правителя и каким боком впрячь этого умного и талантливого в столь неподъемное ярмо. Честно признаюсь, я решил особо голову над этим не ломать, так что обвинения во вторичности меня нисколько не удивят.

А вот что из всего этого вышло — решать вам. Если вы сочтете первый результат моих потуг более или менее достойным — что ж, двинем дальше, к звездам.

Пролог (За два года до начала…)

— Э-ге-гей!

Эхо от звонкого девичьего голоса разнеслось над заливом. Клаус обернулся. Грета взобралась на огромный гранитный валун и приплясывала на нем, размахивая руками и пугая чаек. Ее желтая куртка ярким пятном выделялась на сумрачном серо-зелено-бежевом фоне береговых дюн. Клаус помахал рукой в ответ и поежился. Зима в этом году выдалась премерзкая. Снега почти не было. С самого Рождества то моросило, то заряжал стылый унылый зимний дождь, опасный тем, что к рассвету городские улицы и автобаны покрывались сплошной ледяной коркой. Из-за этого происходило множество аварий. За последние два месяца Клаус трижды опаздывал на работу, потому что полицейские перекрывали объездное шоссе вокруг Бремерхафена, пока дорожные службы растаскивали огромные, на три-четыре десятка машин, хвосты воткнувшихся друг в друга автомобилей. Впрочем, владелец книжного магазина господин Нитке, в первый раз слегка поворчавший по этому поводу, к двум последующим опозданиям отнесся вполне благодушно. Возможно, потому, что и сам раза два застрял в пробке по той же причине.

— Э-ге-гей, Клаус, смотри!

Юноша поднял глаза. Грета успела спуститься со своего пьедестала и вприпрыжку бежала к нему, неся что-то в сомкнутых лодочкой ладошках. Клаус поморщился. Бог ты мой, ну почему секс делает женщин такими деятельными и энергичными? Единственное, что хотелось ему самому после бурно проведенной ночи, так это свернуться клубком под одеялом и спать, спать, спать… Но Грета умудрилась растормошить его почти на рассвете и утянуть за собой на берег. Хотя что делать на рассвете на побережье? Особенно в феврале. Клаусу ничего не оставалось, как, позевывая, таскаться по берегу следом за Гретой да поплевывать время от времени в стылые волны Северного моря в ожидании, когда же наконец истощится запас энергии, накопленный за ночь молодой кобылкой.

Впрочем, несмотря на столь нерадостное начало субботы, прошедшую неделю можно было назвать вполне удачной. Ведь Грета согласилась в конце концов провести с ним уикенд на побережье, да и номер в мотеле удалось снять почти на десять марок дешевле, чем Клаус рассчитывал. Впрочем, этому тут же нашлось простое объяснение — мотель был почти пуст. Кроме них двоих, на два десятка номеров был только один постоялец — рослый старик с благородным профилем и роскошной гривой седых волос. Самое удивительное, что, несмотря на возраст, на женщин он, похоже, действовал ошеломляюще. Во всяком случае, вчера вечером, когда пожилая консьержка записывала их имена в толстенную амбарную книгу и этот старый пень появился у стойки, Грета, бросив на него поначалу вполне равнодушный взгляд, внезапно вздрогнула и, практически одновременно с консьержкой, при появлении старика мгновенно встряхнувшейся подобно старой охотничьей собаке, услышавшей звук рога, инстинктивно поправила волосы и расцвела ТАКОЙ улыбкой, какую Клаусу на ее симпатичном личике до сих пор наблюдать не доводилось. Но старик не обратил на эти потуги двух самок ни малейшего внимания. Он коротко кивнул и, задержавшись у стойки всего на какую-то минуту, а может, и меньше, величественно-аристократичным жестом принял ключ, после чего спросил глубоким баритоном без малейшего признака старческого дребезжания:

— Мне не звонили?

Консьержка кокетливо повела плечами, совершенно позабыв о том, что они укутаны в серую, побитую молью шаль:

— Нет, герр Мойзель, — и после короткой паузы добавила таким голоском, что, не видя старушку, можно было подумать, что говорит женщина по крайней мере лет на тридцать-сорок помоложе, еще не потерявшая все свои зубы: — Ваши вечерние газеты я оставила на столике в номере. Вы знаете, — консьержка игриво склонила голову к плечу, — Горбачев опять встречается с Рейганом.

Скорее всего, старухе было глубоко наплевать на Горбачева, Рейгана и им подобных высоких персон, просто она почему-то была убеждена, что столь солидного господина должны интересовать именно такие вещи. Старик ответил кивком, походившим на изысканный легкий поклон.

— Благодарю вас, фрау Марта.

И двинулся вверх по лестнице, словно и не заметив новее стоявших рядом Клауса и Грету. Грета проводила его взглядом, потом живо повернулась к консьержке.

— Кто этот господин?

Старушка, различив, как видно, в ее голосе некие обертоны, которые любая женщина учится распознавать с молоком матери, мгновенно превратилась из престарелой Клеопатры в мегеру соответствующего возраста. Она поджала губы, мгновение сверлила Грету колючим взглядом, затем процедила сквозь зубы:

— Это — солидный и серьезный господин, а остальное нас с вами не касается, милочка. — После чего сдернула с висевшей за ее спиной доски массивный ключ со старомодной деревянной грушей на кольце и все тем же тоном бросила: — Ваш номер — семнадцать.

По случайному совпадению номер старика оказался в противоположном конце мотеля…

— Смотри, Клаус! — Грета резко затормозила прямо перед юношей, обдав его ботинки вылетевшим из-под ее каблуков мокрым песком, и ткнула ему под нос свою находку: — Это же янтарь, настоящий! Кто бы мог подумать?

Клаус вяло покосился на непривлекательный коричневый голыш, покоящийся в посиневших от холода ладошках девушки, и, едва удержав зевок, глубокомысленно кивнул:

— Действительно удивительно, как будто мы на Балтике.

— О-хо-хо! — Издав эту пародию на крик индейца, Грета рванула в обратную сторону, заставив сердце Клауса на мгновение екнуть. Пожалуй, надежде, что ему удастся вернуться в мотель еще до полудня, чтобы немного подремать и приготовиться к продолжению ночной оргии, не суждено сбыться. В этот момент за его спиной послышались приглушенные шаги. Клаус обернулся и… опешил. К нему приближался тот старик из мотеля. Но что за вид был у этого старого чучела! Уж не выжил ли он из ума? Выйти в такую погоду в махровом халате, купальной шапочке и шлепанцах на босу ногу! О господи, похоже, старый хрыч ошибся в исчислении как минимум на полгода. Клаус невольно отступил назад, опасаясь оставаться слишком близко от траектории упрямого движения жертвы старческого маразма, но сия жертва величественно проследовала мимо, не удостоив молодое поколение даже взглядом. Клаус нервно хмыкнул, но решил не вмешиваться, здраво рассудив, что если у этой древности еще есть шанс прийти в норму, то ледяная вода — лучшее лекарство. Между тем старик добрался до песчаной отмели и остановился, картинно оглядывая горизонт из-под ладони. Слева послышался отчаянный хруст песка. Клаус нервно огляделся, подспудно ожидая появления еще одного сумасшедшего. К счастью, это оказалась Грета.

— Клаус, он что, собирается купаться?

Юноша растерянно ухмыльнулся:

— Похоже.

— Но… там же холодно.

Клаус нервно скривился. Что ж, он всегда знал, что глубокий, проницательный ум никогда не относился к явно выраженным достоинствам его подружки.

— Я знаю.

Между тем старик, по-видимому вполне удовлетворившись результатами своих зрительских изысканий, аккуратно расстелил на песке махровую простыню, сбросил на нее халат и скинул шлепанцы. Сделав полтора десятка энергичных движений руками, он легким шагом двинулся вперед, совершенно не обращая внимания на стылые волны, катящиеся ему навстречу. Когда вода дошла ему до пояса, старик на мгновение остановился, зачерпнул руками пригорошню воды и отер лицо, а затем изящным, гимнастически выверенным движением поднырнул под набегающую волну. Грета, все это время наблюдавшая и ним с возбужденно пылающим лицом, восторженно взвизгнула и захлопала ладошками, обтянутыми теплыми вязаными варежками. Клаус почувствовал приступ ревности. Поэтому он грубо оборвал восторги подружки.

— Пожалуй, надо вернуться в мотель и предупредить консьержку. Герр Нитке рассказывал, что человек может выжить в воде при такой температуре не больше двадцати минут, так что пусть старая грымза вызовет „скорую“. Похоже, этому деду вскоре потребуется серьезная медицинская помощь.

Грета повернула к нему раскрасневшееся личико. Она была явно обеспокоена:

— Это правда?

— Что?

— Про двадцать минут?..

Клаус небрежно пожал плечами:

— Не знаю, но господин Нитке утверждал, что это максимальное время. Многие выдерживают гораздо меньше.

— Тогда побежали быстрее, — выкрикнула она и кинулась бегом к мотелю. Клаус облегченно вздохнул. Он опасался, как бы Грете не вздумалось лезть в воду и вытаскивать старика своими силами, но, слава богу, у нее оказалось достаточно здравого смысла, чтобы оставить эту работу профессионалам.

Когда он добрался до мотеля, Грета уже пританцовывала на ступеньках.

— Не волнуйся, Клаус, оказывается, герр Мойзель практикует какую-то восточную систему оздоровления. Китайскую или русскую. Он купается так каждое утро.

Клаус ухмыльнулся. Вот уж что-что, а волноваться из-за сумасшедшего старика он и не собирался. Просто… когда твоя девчонка смотрит на кого-то постороннего ТАКИМИ глазами, это не очень-то радует. Впрочем, похоже, это приключение вполне еще может закончиться довольно приятно. Достаточно посмотреть на Грету, глазки так и сверкают. Клаус взбежал по ступенькам и, ухватив подружку за локоток, другой рукой провел по ее тугой попке, обтянутой тесными джинсами:

— Пожалуй, нам тоже стоит освежиться перед завтраком.

Грета стрельнула глазами в сторону сосен, за которыми был скрыт берег, но охватившее ее возбуждение явно требовало выхода, и она, хихикнув, послушно повернулась к входной двери и нырнула внутрь.

К завтраку они так и не вышли.

На следующее утро они проснулись поздно. Когда Клаус продрал глаза, за окном вовсю бушевала непогода. Резкие порывы северного ветра колотили в окно тяжелыми плетями мокрого снега. Грета уже встала и плескалась в душе. Юноша широко зевнул и потянулся. Ветер ударил в окно с такой силой, что рама вздрогнула, стекла задребезжали, так что показалось, они вот-вот вылетят. Клаус поморщился. Если бы такая погода была вчера, он бы только порадовался, но сегодня им предстояло тащиться на автобусную остановку. Плеск воды в душе прекратился. Клаус неожиданно вспомнил вчерашнее утро и старика в халате и покосился на окно. Вряд ли сегодня старик занимался своими безумными водными процедурами, если он, конечно, не самоубийца. Дверь душевой распахнулась, на пороге появилась Грета. Заметив, что Клаус уже проснулся, она замерла, отставив левую ногу и картинно потянувшись своим крепким молодым телом. Но после двух бурных суток Клаус уже чувствовал некоторую усталость от секса, поэтому столь откровенный намек остался без должной реакции. Грета обиженно надула губки и хотела что-то сказать, как вдруг в дверь номера громко постучали.

Клаус недоуменно замер. Кому это они с Гретой могли понадобиться в этой глуши?

— Кто там?

— Откройте, это полиция.

Они переглянулись, Грета с легким взвизгом скользнула обратно в душевую, на ходу прихватив свои джинсы, футболку и свитер. Клаус свесился с кровати, отыскал на полу трусы и, натянув их, подскочил к двери.

За дверью стоял рослый капрал, на первый взгляд будто сошедший с картинки вербовочного плаката, но, когда он шагнул внутрь, оказалось, что выверты погоды способны подействовать даже на доблестную немецкую полицию. Глаза и щеки у капрала были красные, а с посиневшего кончика носа свисала мутная капля.

— Герр Креммер?

— Да.

Под колючим взглядом представителя власти Клаус почувствовал себя неловко оттого, что не успел натянуть футболку и сейчас торчит перед ним в одних трусах.

— А где фрау Штауф?

Клаус недоуменно застыл, но тут до него дошло, что капрал спрашивает о Грете.

— Она… в душе.

Капрал кивнул и, окинув его несколько недовольным взглядом, чопорно произнес:

— Господин следователь просит вас спуститься вниз.

Клаус тупо кивнул, все еще не понимая, с чего это вдруг в этом богом забытом месте появилась полиция и почему она желает видеть именно их. Но спросить ничего так и не успел. Полицейский вышел и аккуратно притворил за собой дверь. Из душа появилась Грета.

— Что случилось, Клаус?

Юноша пожал плечами:

— Не знаю, нас желает видеть какой-то следователь.

— Да? — Грета оживленно повертелась перед зеркалом и, поправив рукой еще влажные волосы, повернулась к Клаусу: — Ну, я пошла. А ты одевайся и спускайся поскорее. Наверное, произошло что-то захватывающее. Вот здорово! — И ее рыжий хвост исчез за дверью. Клаус уныло поплелся натягивать джинсы. А он-то надеялся всласть поваляться. Ибо чем еще можно заниматься в такую погоду? Нет, все-таки секс действует на женщин неприлично возбуждающе. Он подошел к окну и выглянул наружу. На пустынной стоянке перед входом одиноко помаргивала сигналами новенькая бело-зеленая полицейская „джетта“. Клаус завистливо вздохнул и, отвернувшись, начал одеваться.

Когда он наконец выбрался из номера в коридор, снизу доносились возбужденные голоса, среди которых выделялся тонкий, немножко визгливый голосок Греты:

— …правда? О боже! — тут же прерванный брюзгливым возгласом старой консьержки:

— …а я вам говорю, что я прекрасно слышала все, что ему сказали. У нас очень старый аппарат, и у него большая трещина с обратной стороны трубки. Я уже давно говорила фрау Маншлоссе, это наша владелица, что пора поставить нормальный телефон, но она всякий раз отвечает только одно — что этот аппарат покупал еще ее покойный муж. Так вот, из-за этой трещины мне прекрасно слышно, что говорят постояльцам. — Старуха запнулась и уточнила: — Конечно, если они говорят рядом со стойкой.

Как будто допотопная развалина с куцым шнуром, выполнявшая в этом заведении роль телефона, могла стоять где-нибудь еще, кроме стойки…

Клаус вздохнул и двинулся вниз по лестнице.

Когда он появился в тесном вестибюле, Грета вовсю кокетничала с рослым капралом, а консьержка в неизменной шали, неодобрительно косясь на девушку, все еще доказывала что-то толстячку примерно такого же возраста» что и она сама:

— …я вам говорю, там был женский голос, и она сказала только одну фразу: «Все хорошо». И больше ничего. А он молча положил трубку, улыбнулся и вышел наружу. Как и обычно, в халате, шлепанцах и купальной шапочке… да-да, я понимаю, но он делал так все двадцать дней, что был здесь. И, смею вам заметить, в прошлый понедельник погода была ничуть не лучше. В это время года у нас всегда ужасная погода, а этой зимой она вообще будто взбесилась.

Клаус, засмотревшись на старуху, споткнулся и чуть не упал. Он уже почти догадался, о чем идет речь. Грета повернула к нему свое раскрасневшееся, возбужденное лицо и протрещала:

— Клаус, ты только представь, какой ужас! Герр Мойзель утонул!

Часть I Начало

Этот молодой человек появился в агентстве недвижимости «Белые ворота» уже перед самым закрытием. Одет он был модно и явно дорого. А ко всему прочему, несмотря на юный возраст, в том, как он держался и вел себя, чувствовался тот странный, едва уловимый шарм, который имеет некое отношение к большим деньгам, но который невозможно приобрести, лишь просто заполучив эти самые большие деньги. Как классическому английскому газону требуется всего лишь обычная регулярная стрижка, но в течение двух-трех сотен лет подряд, так и первые намеки на подобный шарм могут появиться только в третьем-четвертом поколении людей, основной жизненной заботой которых является не как заработать деньги, а как их с толком потратить. Такие господа среди уроженцев одной шестой части суши пока еще не встречались, так что этот юнец мог быть только иностранцем. А столь юный иностранец, интересующийся недвижимостью в России (а зачем еще стоило приходить в агентство), — это уже что-то сулило. Поэтому старший менеджер, заметив посетителя, тут же насторожился и, быстренько сплавив клиента, которым занимался, одному из юных дарований, пытающихся проявить себя на ниве торговли недвижимостью, подошел к молодому человеку, скромно стоявшему у стены и разглядывавшему фотографии в строгих багетных рамках — портреты знаменитостей средней руки, воспользовавшихся в разное время услугами агентства.

— Добрый вечер, чем могу быть полезен?

Посетитель обернулся, и по тому, что на его лице мгновенно вспыхнула привычно-вежливая улыбка, менеджер понял, что не ошибся. Юнец явно был иностранец. Однако, как оказалось, по-русски он говорил вполне прилично.

— Добрый… вечер. — Молодой человек мгновение помедлил, наверное, мысленно выстраивая русскую фразу. — Я бы хотел купить недвижимость.

Менеджер растянул губы в самой радушной улыбке, которую только смог изобразить. Какое умное заявление, а то он не догадался.

— И что же вас интересует?

Юноша немного помолчал, на этот раз, по-видимому, мысленно переводя с русского на тот язык, который считал для себя родным, затем, покончив с этим нелегким делом, вновь улыбнулся и произнес:

— Меня интересует дом на Крымской.

Менеджер сохранил спокойную мину, но про себя ахнул. С этой развалюхой на Северо-Западе фирма изрядно просчиталась два года назад, причем по его собственной вине. Он попал на муниципальные торги наутро сразу после хороших посиделок с институтскими однокашниками по случаю двадцатилетия выпуска. Поэтому голова у него работала не очень. Отдельное жилое строение общей площадью около тысячи квадратных метров было выставлено на муниципальных торгах за такую смехотворную цену, что, когда ее объявили, он подумал, что ослышался. Однако на всякий случай вытянул руку, справедливо (как ему тогда казалось) полагая, что если это окажется правдой, то пусть даже от здания остался один только фундамент, они все равно сумеют вернуть свое с лихвой. Это ведь Москва, а не Урюпинск. Но когда оказалось, что, кроме него, на этот лакомый кусочек других претендентов не наблюдается, у него засосало под ложечкой. Ну а когда на следующий день они поехали посмотреть на столь выгодное приобретение, он окончательно осознал, как они влетели. Это был дряхлый двухподъездный кирпичный дом времен, может быть, первых пятилеток, зажатый между глухими складскими заборами. Он жалостливо взирал на своих новых хозяев зияющими проемами выбитых окон, уныло свесив набок снежную шапку, сквозь которую торчали, словно кости, стропила обрушившейся крыши. На уровне второго этажа вдоль дома тянулась двойная труба теплоцентрали, причем изрядно фонтанирующая, отчего вся его передняя стена была покрыта ледяными сталагмитами. Но, самое главное, окна нижнего этажа были забиты гнилой фанерой, обрывками картонных коробок и почерневшими досками. И это означало, что сие строение, кроме всего прочего, еще и облюбовано бомжами…

— Вы хотите купить этот особняк?

Юноша вновь улыбнулся:

— Нихт… э-э, нет, не особняк. Дом, старый дом. Мне сообщили, что он принадлежит вам.

— Да-да, конечно, прошу. — Менеджер, спохватившись, радушно указал рукой на дверь кабинета. Черт возьми, неужели появился шанс избавиться от этой развалюхи?! Отворяя перед юношей дверь, он поинтересовался:

— Чай, кофе?

— Кофе, пожалуйста.

Менеджер кивнул секретарю:

— Танечка, две чашечки и побыстрее, — попутно подмигнув и сделав жест пальцами, означавший, что все должно быть в лучшем виде.

Во внутреннем кармане посетителя запиликал мобильник. Он улыбнулся, как бы извиняясь, и поднес его к уху. Выслушав сообщение, он сказал что-то по-немецки и повернулся к менеджеру:

— Прошу меня извинить, но мне сообщили, что у нас изменились обстоятельства. По-видимому, эта недвижимость нам больше не нужна.

Менеджер замер. А юноша с несколько смущенным видом (он явно был еще слишком молод и слишком правильно воспитан, чтобы научиться бестрепетно разбивать людские надежды) добавил:

— Дело в том, что, как мне только что сообщили, представителю нашего фонда удалось подобрать другое помещение за схожую цену. Он как раз едет его смотреть.

А вот это уже давало шанс. Менеджер вообще не мог себе представить, чтобы в Москве нашлось хоть что-нибудь сравнимое по стоимости. А если даже и так, то состояние этого неизвестного строения должно быть еще более ужасающим. Поскольку они просят за эту развалюху такую цену, что ни о какой прибыли не может быть и речи. А если учесть, что за то время, пока сие убожество висело на их балансе, им пришлось заплатить за него земельный и остальные налоги, можно считать, что они работают себе в убыток. Менеджер встрепенулся:

— Ну что ж, жаль, однако если вы не торопитесь — давайте немного подождем. Вдруг наше предложение покажется вашему руководству более предпочтительным. Тем более что кофе уже готов. — И он самым настоятельным жестом указал в сторону изящного стеклянного столика, возле которого располагались два роскошных бельгийских кожаных кресла в классическом стиле. Юноша на мгновение застыл на месте, как будто раздумывая, стоит ли ему поддаваться на столь настойчивое приглашение, нахмурился, будто сердясь на себя за нерешительность, и, важно кивнув, что, по правде говоря, выглядело немножко забавно, направился к креслам.

Не успели они усесться, представиться и обменяться визитками, как дверь отворилась и в кабинет, покачивая бедрами, туго обтянутыми стильными штанишками из блескучего материала, издали похожего на кожу, но гораздо более тонкого и легкого, вплыла Танечка. В ее изящных ручках покоился поднос, на котором теснились две дымящиеся чашечки свежесваренного кофе, небольшой молочник со сливками, крошечная сахарница и вазочка с воздушным берлинским печеньем. Менеджер довольно крякнул. Танечка все поняла правильно. Обычных посетителей они потчевали растворимой «Макконой» с парой ложек сухих сливок. Паренек повел носом, его губы тронула довольная улыбка. Похоже, он понимал толк в хорошем кофе. Танечка грациозно опустила поднос, изящно вильнув туго обтянутой брючками крепкой попкой, и наклонилась над столиком, представив на обозрение столь важному для руководства клиенту свою небольшую, но очень аппетитную грудь в глубоком (на грани приличий) вырезе кофточки. По возрасту паренек как раз находился на самом пике гормонального взрыва, так что эта демонстрация Танечкиных прелестей должна была подействовать оглушительно на его неокрепшие мозги, существенно ослабив аналитические способности перед предстоящей атакой. Однако, к удивлению менеджера, посетитель отреагировал на Танечкины изыски довольно вяло, явно отдав предпочтение хорошему кофе. И это было тем более необычно, что во всем остальном он демонстрировал реакции, довольно типичные для своего возраста. Поэтому менеджер быстренько пересмотрел уже сформировавшийся у него план обработки юного клиента, решив уделить установлению доверительного контакта гораздо больше времени, чем планировалось вначале:

— Как вам кофе?

Юноша благодарно склонил голову:

— Спасибо. Очень хорошо.

— Скажите… — Менеджер мельком взглянул на небрежно брошенную на стол скромную визитку гостя. — Дмитрий Иванович, а что это за организация — «Фонд Рюрика»? Честно говоря, я о нем впервые слышу.

Посетитель отставил чашку и, откинувшись на спинку кресла, устремил на менеджера пристальный взгляд:

— А чем вызван ваш вопрос?

Менеджер вскинул руки:

— О, ничем иным, кроме обычного любопытства. Просто у нас, в России, как правило, мода на различные имена и структуры идет волнами. Сначала было модно организовывать банки, потом агентства по торговле недвижимостью, затем повсюду как грибы после дождя стали открываться негосударственные пенсионные фонды и так далее. Но мода на общественные организации давно закончилась. Скажу откровенно, вы не производите впечатление представителя организации-однодневки, хотя мне как-то не приходилось слышать о такой организации, как «Фонд Рюрика».

Эта была лесть, причем довольно грубая. Известно, что в таком возрасте лесть в устах старшего действует неплохо. Однако и на этот раз реакция гостя оказалась совершенно несоответствующей его возрасту. Он никак не отреагировал на лесть, как будто вообще ничего не понял. Менеджеру показалось, правда, что в глубине его глаз мелькнуло что-то вроде понимающей усмешки, хотя в следующее мгновение он уже сам усомнился в этом. Между тем посетитель поставил чашку на столик и, аккуратно промокнув губы безукоризненно сложенным платочком, повернулся к собеседнику:

— Вы правы, «Фонд Рюрика» — организация довольно молодая. Он зарегистрирован в Министерстве юстиции Российской Федерации (столь старательно произнести полное название подобного учреждения мог только иностранец, причем появившийся в России совсем недавно) всего две недели назад. Но наш Фонд представляет в России другую организацию. А той официально насчитывается уже почти две сотни лет, а неофициально — более четырехсот.

— Да? Как интересно. И что же это за организация?

— В переводе с немецкого ее название звучит так — «Общество содействия возрождению династии». Она была создана людьми, которых можно назвать первой волной русской эмиграции. — Юноша мгновение помолчал, затем с легким смущением в голосе признался: — Должен вам сказать, я сам узнал о ее существовании не так уж давно. Поэтому все, что я вам рассказываю, — это повторение чужих слов.

Менеджер ободряюще улыбнулся:

— Ну, если брать по большому счету, то все наши знания — суть информация, полученная с чужих слов. Во всяком случае, я не знаю людей, которым вздумалось бы лично проверять закон Ньютона или вычислять плотность воды.

Юноша улыбнулся в ответ:

— Вы правы. Так вот, когда руководители этой организации решили, что пришло время разворачивать деятельность Общества в России, тогда и был зарегистрирован этот Фонд.

— А… каковы цели деятельности вашего Фонда?

Юноша вновь как будто замялся, по крайней мере так казалось:

— Да так, изучение общественного мнения и… другое. — Похоже, гость был совершенно не расположен говорить на эту тему. Ему помог мобильник, который снова запиликал у него в кармане. Юноша все с той же извиняющейся улыбкой извлек трубку и, поднеся ее к уху, произнес:

— Я слушаю.

А менеджер, воспользовавшись тем, что гость отвлекся, решил повнимательнее изучить его визитную карточку. Она была чрезвычайно проста и незатейлива — гладкий серый картон, черный шрифт и маленький алый выпуклый логотип внизу посередине. Но менеджер знал, что именно вот за такой внешней простотой, как правило, скрываются очень дорогостоящие технологии. И эта на первый взгляд простенькая визитка скорее всего стоит как добрый десяток изукрашенных золотой фольгой, выпуклым, резным шрифтом и иными прибамбасами безвкусно-роскошных творений, которые так любят личности, послужившие прообразами героев анекдотов под названием «новые русские». Он оказался прав.

Между тем его визави закончил разговор по мобильнику и вновь обратил к менеджеру свою улыбчивую физиономию:

— Вы были правы. То, что нам предложили, оказалось совершенно неподходящим вариантом. Поэтому я с удовольствием вернусь к… нашим баранам. По-моему, пословица звучит именно так?

Менеджер кивнул:

— Да, совершенно верно… — Он сделал паузу, затем вкрадчиво спросил: — А вы уверены, что особняк на Крымской — именно то, что вам требуется?

Конечно, сплавить развалюху было бы большой удачей, но чем дальше, тем больше менеджеру казалось, что с подобным клиентом можно сделать гораздо более денежные дела. О, нет, речь не шла о примитивном обмане типа: купил задешево — всучил задорого. Он собирался работать предельно честно. И взять свое исключительно на обороте. А в том, что эти пока еще загадочные руководители молодого человека собираются вложить в дело просто гигантские средства, он почему-то был уверен. И откуда эти деньги, его совершенно не интересовало. Впрочем, кое-какие предположения у него появились. В сказку о какой-то зарубежной организации, внезапно воспылавшей желанием вкладывать деньги в Россию, он не особенно поверил. Как правило, все зарубежные инвестиции являлись деньгами, которые в свое время были вывезены из самой же России, как говорится, от греха подальше или, может, в преддверии близкого отъезда тех, кому они принадлежали. Но, как оно обычно бывает, уехать так и не собрались, а здесь жизнь начала то и дело подкидывать такие возможности, что тощие проценты иностранных банков стали казаться сущей насмешкой. Вот и принялись изворотливые умы изобретать различные зарубежные инвестиционные фонды, опасаясь того, что родимая страна вновь потянет руку за причитающимся ей куском, и по старой привычке надеясь, что «иностранные» деньги будут в большей безопасности. Вот только явное иностранное происхождение этого мальчика не очень-то укладывалось в схему. Да и в его поведении просматривались некие неправильности, как будто на самом деле он был гораздо старше, чем казался. Вот и сейчас в ответ на вопрос юноша улыбнулся и коротко сказал:

— Да.

И это тоже не соответствовало стандартной возрастной реакции. Обычно юнцам настоятельно требуется убедить весь мир (и себя в том числе), что их компетентность полностью соответствует выполняемой задаче. Поэтому в подобной ситуации они пускаются в многословные объяснения, пересыпанные различными терминами и профессиональными понятиями, зачастую имеющими к предмету разговора чрезвычайно далекое отношение. Менеджер посмотрел на посетителя долгим взглядом:

— Извините, Дмитрий Иванович, а позволено ли мне будет задать вопрос личного плана?

В глазах его юного собеседника мелькнула обеспокоенность, но ответ был столь же неестественно (для его возраста) лаконичен:

— Пожалуйста.

— А сколько вам лет?

— Разве это имеет отношение к делу?

Менеджер вскинул руки:

— О господи, если этот вопрос вам так неприятен, то я убедительно прошу меня извинить и забыть о нем.

Юноша пожал плечами:

— Да нет. У меня нет никаких причин скрывать свой возраст. Мне — двадцать два, и я не считаю это недостатком. Но даже если это так — это один из тех недостатков, которые быстро проходят, причем без всяких усилий.

— Ну что вы. Это было простое любопытство. Еще раз прошу меня извинить. — Менеджер круто сменил тему разговора: — Так вы уверены, что недвижимость на Крымской вас вполне устраивает?

— Да.

— В таком случае нам нужны реквизиты вашего Фонда и точная фамилия, имя и отчество лица, который будет подписывать договор от его имени.

Клиент улыбнулся:

— В этом нет необходимости.

Он сунул руку в карман и извлек российский паспорт общегражданского образца:

— Договор и документы оформите на мое имя.

Менеджер вскинул брови:

— Вот как? Ну что ж, отлично.

Он быстро поднялся, в мгновение ока оказался за дверью кабинета и рысцой подбежал к Танечке, уже натянувшей свою модную короткую шубку:

— Отпечатай договор по дому на Крымской. Моментом!

Танечка удивленно на него посмотрела и дернула подбородком в сторону двери:

— А он его хоть видел? А то потом разборки пойдут…

— Видел-видел, и вообще — не твое дело. Давай в темпе.

Танечка сморщила лобик, но, заметив, что начальник уж очень серьезен, молча уселась за компьютер. Менеджер нервно потер лицо. Он и сам не до конца понимал, с чего это он так разнервничался. Вроде как еще минуту назад сидел и прикидывал, как будет загребать хорошие деньги, а сейчас хочется только одного — поскорее завершить все формальности и спровадить гостя за дверь. И больше — никаких дел с этим гребаным Фондом. Впрочем, сегодняшним днем все, естественно, не кончится. Прежде чем договор о купле-продаже вступит в законную силу, предстоит еще немало повозиться. Но это потом, а сейчас вот вам, молодой человек, в зубы ваш особнячок — и адью. А всю остальную работу пусть делают младшие агенты.

— Ну, долго ты?

— Да что вы нервничаете — все готово. — Танечка обиженно надула губки. Но ее старания показать, как она обижена, пропали втуне. Менеджер схватил еще теплые после «Хьюлетта» листки договора и рысью унесся в кабинет…

Спустя десять минут молодой человек вышел из дверей агентства и, отворив заднюю дверцу подкатившей к нему «волги» с тонированными стеклами, проскользнул внутрь не очень просторного салона. Усевшись, он несколько мгновений молча смотрел в одну точку, потом негромко приказал водителю:

— Поехали.

Машина тронулась. Когда они выехали на Садовое, водитель, поглядев в зеркало заднего вида, спросил:

— Ну и как все прошло?

Молодой человек поморщился.

— Не ахти. Я все время забывал, что мне только двадцать два и что я еще плохо знаю русский язык. — Он вздохнул. — А впрочем, как они говорят, первый блин комом. Тем более что ничего уже не изменишь. Как когда-то сказал один мой старый приятель, перейдя одну узкую итальянскую речку, — жребий брошен.

— Ты начал говорить пословицами… Дмитрий. Это значит — ты нервничаешь. Успокойся. У нас все получится.

Юноша откинул голову на подголовник и устало произнес:

— Знаю.

И «волга», шелестя шинами, выскочила на Ленинский проспект.

— …и никаких мужчин!

Грозно воздетый вверх палец должен был усилить впечатление от сурового тона, каковым была произнесена эта сакраментальная фраза, но все впечатление портило явное несоответствие массы и размеров угрожавшей и тех, кому она грозила. Говорила маленькая, сухонькая старая дева, а слушали ее две рослые ширококостные девицы, чуть ли не вполовину выше ее. Со стороны это выглядело забавно, но созерцать эту сцену со стороны было абсолютно некому. Ну а для самих ее участников она была делом достаточно серьезным и важным. Впрочем, судя по излишне вздернутому подбородку, старушка отнюдь не обольщалась насчет того, что жилицы станут непременно соблюдать последнее условие. Наверное, поэтому она и говорила так громко и с таким запалом. Девушки переглянулись со скрытой иронией, и та из них, у которой были рыжие волосы, согласно кивнула:

— Конечно, Александра Сергеевна, мы понимаем.

Старушка еще раз грозно посмотрела на них, будто ставя последнюю подтверждающую точку, и уже мягче, вполне добродушно пробурчала:

— Ну ладно, давайте деньги и устраивайтесь.

Рыжая кивнула своей черноволосой подружке, та, опустив на пол чемодан, который держала в правой руке, достала из-за пазухи помятый конверт и вынула несколько бумажек. Старушка, тщательно послюнявив пальцы, пересчитала деньги, засунула их за отворот рукава своей старенькой, заштопанной кофты и снова подняла глаза на девушек:

— Ну, прощевайте. Теперь зайду уже двенадцатого. Так что с Новым годом вас и Рождеством опять же. — С этими словами она повернулась и, шаркая ногами, шустро двинулась в сторону узенькой прихожей. Оттуда еще пару минут доносилось ворчливое бормотание, затем хлопнула входная дверь и все стихло. Рыжая вышла в коридор, тут же вернулась обратно, кивнула подруге, мол, все в порядке, и, остановившись на пороге комнаты, еще раз окинула ее оценивающим взглядом:

— Да-а-а, убогонько…

— Как? — Черноволосая явно не знала такого слова. Рыжая фыркнула:

— Учи язык, подруженька, как-никак считается, что он твой родной.

Черноволосая поморщилась и выдала длинную фразу по-немецки.

— А вот это ты зря, — протянула рыжая и укоризненно покачала головой. — Знание «неродного» европейского языка (эти слова она явно произнесла с иронией) здесь никак не помешает, но вот ругаться на нем — не стоит.

Черноволосая хмыкнула:

— До сих пор не могу понять, как это я согласилась участвовать в этой авантюре.

— А разве у тебя был выбор? — с усмешкой отозвалась рыжая. — Если Мойзель говорит «джамп», нам остается только прыгать.

Черноволосая скривилась:

— Не думала, что ночь Святого Варфоломея до сих пор производит на тебя такое впечатление.

— А на тебя нет?

Черноволосая вздохнула:

— Та ночь — нет, но все дело в том, что этот чертов Мойзель ВСЕГДА оказывается прав. К тому же он вытащил меня из Освенцима. Хотя я в сороковом послала его к черту со всеми его советами. И это формально сняло с него всякую ответственность за меня и мою судьбу.

Рыжая задумчиво кивнула:

— Да-а, за столько лет Мойзель успел сделать своими должниками почти всех нас. Так сказать, долг чести. А остальные пойдут за ним просто потому, что он ВСЕГДА оказывается прав. Кстати, перестань называть его старым именем. Теперь это милый мальчик по имени Дмитрий Иванович.

Черноволосая фыркнула:

— Вот уж никогда не думала, что когда-нибудь меня станут называть этими смешными русскими двойными именами. — Грациозным движением выхватив из сумочки паспорт, она прочитала с насмешливой улыбкой: — Ирина Валентиновна Тучина, год рождения — 1974, место рождения — город Спитак, Армянская ССР. — Она удивленно вскинула брови: — А почему Армянская? Ведь это вроде совершенно другое государство.

— Когда ты родилась — было одно и то же, — сказала рыжая и, мгновение помедлив, добавила: — и будет. Если я правильно поняла… Дмитрия Ивановича.

— Когда родилась я — не было еще ни того, ни другого. Но все-таки, почему именно это место?

Рыжая пожала плечами:

— Не знаю. Наверное, там не так давно произошла какая-нибудь катастрофа. И после нее осталось много неучтенных… биографий. Во всяком случае, тебе надо хорошенько разузнать о месте, где ты провела детство и юность. Но это потом, а сейчас давай разберем чемоданы.

Черноволосая встрепенулась и еще раз окинула взглядом комнату. Страдальчески скривившись, она капризным тоном заметила:

— О боже, и здесь мне предстоит жить! У меня в Граце самая маленькая гардеробная была больше, чем эта комната.

Рыжая усмехнулась:

— Привыкай, милая. Прежде чем мы дорастем до тех стандартов, к которым привыкли, много воды утечет. Дмитрий Иванович особо предупредил, что мы должны позиционироваться по нижнему слою того класса, к которому принадлежим согласно легенде. А сейчас мы с тобой всего лишь одинокие молодые женщины с нелегкой судьбой и более чем скромными доходами, которые отнюдь не собираются увеличивать их за счет активных занятий древнейшей профессией.

Черноволосая засмеялась:

— Пожалуй, мне действительно стоит подзаняться языком. Много воды утечет… древнейшая профессия… это означает проституцию? — И, дождавшись утвердительного кивка, тряхнула головой: — Ну, это нам не грозит. С такими-то рожами… тем более здесь. Здешние женщины не знают себе истинной цены. Ты обратила внимание, сколько здесь хорошеньких? Конечно, у них запущенный вид, они совершенно не умеют ухаживать за кожей, волосами, но какие природные данные! — Она задумчиво оттопырила нижнюю губу. — Пожалуй, во всем этом приключении уже просматривается кое-что полезное. Похоже, я слишком увлеклась южнороманским типом. И когда я наконец смогу привести свою внешность в более приличное состояние, я обязательно добавлю себе толику славянской крови.

Рыжая устало вздохнула:

— Ну что ж, добавь. А я, пожалуй, постелю и лягу. Эти две недели меня основательно вымотали. — Она резко, так, что хрустнули шейные позвонки, дернула головой, разминая затекшие мышцы шеи, и повернулась в сторону маленькой комнатки без окон, которая, как они уже установили при осмотре квартиры, была ванной. — Черт возьми, у них всего одна ванная, и та даже без окон. Представь, как я буду выглядеть в макияже, наложенном при искусственном освещении.

— Ну, здешние женщины как-то справляются. Причем не так уже плохо. Может быть, здешние светильники имеют спектр, более близкий к естественному.

Рыжая махнула рукой:

— Ну, это вряд ли. Насколько я изучила здешние нравы, здесь о подобных вещах думают в последнюю очередь. Впрочем, ты права — приноровимся. В конце концов, когда-то мы с тобой вполне умели обходиться без всякой косметики. Да и когда она появилась в нашей жизни, единственным искусственным освещением были свечи, а у них, смею заметить, спектр был еще более далек от естественного, чем у нынешних ламп.

Черноволосая ответила улыбкой:

— Ты права. Ладно, эти полмесяца действительно оказались слишком бурными для всех нас. Так что я тоже несколько приустала. Давай спать.

На следующее утро в редакции небольшой, местного значения газеты, носящий несколько претенциозное название: «Голос России», появилась молодая, не очень красивая девушка с тускло-рыжими волосами. Она робко отворила дверь, перекрывающую выход на лестничную площадку, на мгновение замерла на пороге, растерянно озираясь, затем, словно решаясь на что-то смертельное, зажмурила глаза и… шагнула вперед. К сожалению, этот явно героический поступок остался практически никем не замеченным. Редакционный коридор был полон народа, который толпился в основном как раз напротив входной двери, у давно облюбованного редакционным людом слегка заплеванного окна, одна из створок которого с самого рождения была немного перекошена, так что закрыть ее полностью не было никакой возможности. Вот почему этот угол оказался единственным местом на этаже, где неистребимый табачный запах хоть слегка перебивался струей свежего воздуха. В то же время он находился прямо напротив парадного, так сказать, входа в такой величайший оплот демократии региона, как вышеназванная газета. Поэтому любой новый главный редактор (кроме самого первого, каковой был причислен к демократам только по причине чрезвычайно слабого знакомства общественности того времени с различными политическими направлениями, так как был ярым анархистом, причем самого экстремистского толка) начинал свою деятельность с того, что пытался «секвестрировать» сие неприглядное явление или перенести его куда-нибудь подальше от входа. Причем такие попытки предпринимал любой новый главный вне зависимости от того, пришел ли он со стороны или вырос в этих же самых стенах и до назначения точно так же пристраивался на облупленном подоконнике с сигареткой в зубах. Но все эти усилия всегда оканчивались одним и тем же — главные сдавались и курилка оставалась на своем месте. Вот и сейчас здесь толпился редакционный люд, пуская в потолок клубы дыма и болтая помаленьку о том о сем.

Девушку первым заметил Роджер. Роджер, несмотря на внешность (благодаря крупным желтоватым зубам его лицо, когда он улыбался, сильно смахивало на основной элемент классического пиратского флага), считался в редакции записным сердцеедом. Причем, судя по всему, это реноме его полностью устраивало. Как, впрочем, и кличка. Хотя ее первопричины он несколько стеснялся и даже отпустил себе короткую, аккуратную шкиперскую бородку, справедливо рассудив, что черепа бородки не носят. Но благодаря какому-то странному психологическому выверту эта бородка только еще сильнее подчеркивала столь нелестное сходство. Однако пребывать в лиге «играющих на чужом поле» это ему совершенно не мешало. Впрочем, кто их поймет, этих женщин? Иной раз при первом же взгляде на мужичка любому сразу становится понятно — урод и сластолюбец, тем не менее женские сердца это чучело разбивает, что твои фужеры после лихого тоста.

Впрочем, при первом же взгляде на девушку Роджер понял, что сей объект вряд ли достоин его высокого внимания. Уж больно невзрачно выглядит. Однако отреагировал почти инстинктивно:

— Вы к кому, чудное создание?

Девушка крутанула головой и уставилась на говорившего. Несколько мгновений она недоуменно глядела на слегка взлохмаченное, бородатое существо, облаченное в кожаные брюки, косуху и высокие докерсовские башмаки, и вдруг прыснула. Подобная реакция на Роджера была внове для редакторского люда. Поэтому на девицу обратили внимание. Роджер тоже, похоже, слегка оторопел от такого странного поведения, поэтому, когда девушка шагнула вперед и, достав из сумочки щетку, с легкой улыбкой начала причесывать его взлохмаченные вихры, он с полминуты просто стоял и ошалело молчал. А девушка, закончив приведение в порядок Роджеровой головы, отступила на шаг назад и, окинув критическим взглядом свою работу, удовлетворенно кивнула.

— Ну вот, теперь на человека похож, — а затем протянула руку и, сжав Роджерову ладонь, произнесла каким-то удивительно задушевным тоном: — Спасибо, сэр, за ваш вопрос. Честно говоря, пока я поднималась по лестнице, меня просто трясло. А вы помогли мне прийти в себя. — Тут она повернулась к честной компании и с озорной улыбкой обратилась ко всем сразу: — Мальчики, не подскажете, где кабинет главного?

Улыбка, игравшая на ее лице, высветила в нем что-то… нет, не столько даже красоту, сколько внутреннюю аристократичность, что ли? Поэтому ей тут же охотно ответили:

— Да прямо по коридору, четвертая дверь по левой стороне.

Девушка изящно склонила головку, произнесла:

— Спасибо, — и, ловко крутанувшись на каблуках, двинулась в указанном направлении, оставив за спиной теплый мужской коллектив, глупо улыбающийся непонятно чему…

До квартиры она добралась только в десятом часу вечера. В дверь пришлось трезвонить почти минуту. Когда она наконец распахнулась, на пороге предстала черноволосая, в новеньком фартуке и с воздетыми вверх руками, измазанными жиром.

— Ну, наконец-то явилась.

Рыжая окинула ее удивленным взглядом:

— Чем это ты занимаешься?

Та усмехнулась и залихватски мотнула головой.

— Давай, заходи, нечего на пороге стоять.

А когда дверь за спиной рыжей захлопнулась, пробурчала:

— Я тут уже три часа торчу у плиты, а она развлекается.

— У плиты, ты?!

Черноволосая рассмеялась:

— А что? Я когда-то кормила своей стряпней самого Людовика XV. И смею тебя заверить, он остался доволен.

Рыжая подхватила смех подруги:

— По-моему, он остался доволен кое-чем другим. Впрочем, я совершенно не собираюсь критиковать твою стряпню. Во всяком случае, до тех пор, пока ее не попробую.

Все еще смеясь, рыжая исчезла в ванной.

Через пять минут она вошла в комнату:

— О господи, откуда ЭТО?

Черноволосая довольно улыбнулась:

— Ну, утку я купила сегодня на рынке, а пару бутылок бургундского прихватила с собой еще из замка. Надо же нам отметить успешное начало нашей трудовой деятельности?

Рыжая состроила горестную мину:

— Да-а, только такая роскошь двум бедным русским женщинам совсем не по карману.

Черноволосая рассмеялась:

— Завтра, все завтра. Завтра мы станем двумя бедными русскими женщинами, считающими каждую копейку, а сегодня — прощальная гастроль. Кстати, как прошел твой бенефис?

— Прекрасно. Перед тобой — оператор компьютерного набора газеты «Голос России».

На этот раз черноволосая хохотала не менее минуты:

— Да-а-а, сумасшедший рост. Ну и как вы чувствуете себя на столь высоком посту?

Рыжая изобразила задумчивость:

— Возможно, это не столь впечатляюще, как вице-президент европейского отделения «Компако», но… мы, женщины, любим перемены. А кстати, как твои дела?

Черноволосая, уже приступившая к разделке утки, усмехнулась:

— О, я устроилась, прямо скажем, получше. Поздравь себя, ты сидишь со старшим письмоводителем канцелярии областного сберегательного банка. Кстати, я едва не, как это… облажалась. Оказывается, в моем родном городке лет десять назад случилось ужасное землетрясение. Слава богу, у меня был кое-какой личный опыт, ну еще с Порт-Рояла, ты помнишь. К тому же мне удалось убедить ту милую женщину, которая со мной беседовала, что мне больно вспоминать об этом. — Она с удивлением посмотрела на подругу. — Ты знаешь, русские, оказывается, ужасно сентиментальны. Честно говоря, мне удалось немного сыграть на ее материнских чувствах, а то вряд ли бы я получила должность в таком хлебном учреждении. Представь, разница в оплате за одну и ту же работу в различных фирмах и учреждениях здесь может составлять десятки раз! Дикая страна.

Рыжая, неторопливо откупоривая бутылку, задумчиво покачала головой:

— А знаешь, мне нравится. Ребята сегодня устроили небольшой праздник. В честь моего приема на работу. Здесь это называется «прописаться». Причем мы не пошли ни в какой ресторанчик, как это принято у нас, а устроили посиделки прямо в кабинете — накрыли стол газетами, нарезали колбасу, сыр, овощи, ребята принесли этот убойный русский напиток — водку… Роджер, ну он фотограф и местный мачо, рассказывал анекдоты и вообще пушил хвост, Толик, замглавного, играл на гитаре и пел какие-то удивительные песни… Они называют их бардовскими… Все было так трогательно…

Черноволосая фыркнула:

— Я бы сказала убого.

Рыжая вздохнула:

— Да убого, но все равно в этом есть какой-то шарм.

Черноволосая тряхнула волосами и протянула свой фужер.

— Ладно, кончай умиляться. На сегодняшний вечер у нас совершенно другая программа. Ну-ка, налей… Ну, милая, за то, чтобы Мойзелю, чтоб ему вспучило живот, удалось-таки его безумное предприятие.

Рыжая приподняла свой бокал и, уже почти коснувшись им фужера подруги, не удержалась и поправила:

— Я тебе уже говорила, что теперь его зовут Дмитрий Иванович. — Она запнулась, потом с усмешкой закончила: — Судя по всему, это имя теперь останется с ним навсегда.

Она даже не подозревала, насколько была права.

Игорь Игоревич Костин услышал это объявление случайно. В тот день он с утра забежал во вторую поликлинику на рентген (в главке как раз затеяли ежегодный медосмотр) и потому ехал на работу гораздо позже обычного. Народу было немного, да и сон уже как-то слетел, а «МК» у знакомой лоточницы уже разобрали, так что все сложилось одно к одному. И когда под полукруглыми сводами, под которыми эскалаторы медленно несли вниз и вверх вереницы людей, прозвучал равнодушно-манерный голос, каким всегда произносятся рекламные объявления, он невольно прислушался. Более или менее осмысленно Костин успел услышать только последнюю треть сообщения. Но оно почему-то запомнилось. Вообще-то, подобные рекламные агитки, как правило, наполнены словами-ключами. В зависимости от того, на какие группы людей подобная агитка рассчитана. «Дешевле только даром!», «Скидки до 40 процентов!» — это для одних, «Европейский уровень!», «Прямые поставки из Германии!» — это для тех, кого цены уже не очень-то волнуют, «Свобода слова!», «Величие России!», «Завоевания демократии!», «Особый путь!» — это для тех, кто тронулся на политике. Самого себя Костин совершенно не относил к этой группе, но объявление почему-то гвоздем застряло в памяти. Может быть, как раз потому, что вот таких набивших оскомину слов-ключей в нем практически не было. Наоборот, оно было составлено обычным человеческим языком. Во всяком случае, эта простота и незатейливость на фоне рублено-манерных фраз остальных агиток просто царапала ухо.

День прошел ожидаемо скучно. Когда-то, когда их информационно-аналитический отдел только организовывали, генерал-лейтенант Субботин, который и был одним из основных инициаторов его создания, своим звериным ментовским чутьем уловив открывающиеся перспективы, возлагал на него большие надежды. Но Субботина, старого милиционера еще сталинской закваски, на дух не переносившего никого из этих самых «новых русских», быстро ушли, в приказе было сказано: «по предельному возрасту», но всем было понятно, что скорее за излишнее служебное рвение. Да и то, слава богу, что на пенсию, а не совсем. В те времена стреляли и взрывали всех кого не лень — и бандитов, и банкиров, и чиновников. А у тех, кто за последующие годы пытался обжить кабинет старого зубра, кишка явно была тонковата. Так что отдел, который должен был стать настоящим мозговым штабом всего главка, постепенно превратился в некую разновидность библиотечных архивов. Информация, стекавшаяся сюда со всех концов огромной страны, здесь архивировалась, разносилась по базам данных и благополучно успокаивалась в этих самых базах данных закрытого доступа. И Костин, когда-то пришедший в отдел с отчаянным желанием остановить наконец-то волну преступности, захлестнувшую страну, постепенно остыл и превратился в обыкновенного клерка, правда, с полковничьими погонами.

Вечером он сидел у телевизора и пил чай. Жена, как обычно, болтала с кем-то по телефону, но сей факт давно уже не вызывал у полковника былого раздражения. По первому каналу шла очередная передача из серии «ответь на вопрос и получишь деньжат», каковые Костина давно уже не трогали, а в голове все вертелось то рекламное объявление из метро. Дословно он его уже не помнил, но мысли… Если у вас есть идеи, как помочь России, — приходите к нам. Не думайте о том, что они, может быть, сумасшедшие или потребуют больших затрат, не опасайтесь того, что повторитесь, — приходите. Мы не обещаем, что обязательно поможем вам воплотить ваши идеи в жизнь, но мы обещаем, что здесь вас как минимум выслушают. Вообще-то подобные заявления, как правило, приводят к тому, что нормальные люди просто удивленно пожимают плечами и выкидывают их из головы, а вот всякие изобретатели вечных двигателей, разработчики планов преобразования природы и борцы с сионскими мудрецами прут по указанному адресу стройными могучими колоннами. Но вот отчего-то у него, всегда считавшего себя человеком с критическим складом ума, это объявление никак не шло из головы. Да и телефончик намертво впечатался в память. Настолько, что, когда супруга закончила очередной разговор и на несколько минут удалилась на кухню, Игорь Игоревич поднялся и, подойдя к телефону, снял трубку. Когда в трубке прозвучал длинный гудок, Костин на мгновение заколебался, но затем решительно стиснул зубы и быстро набрал семь цифр.

К его удивлению, спустя буквально два гудка в трубке что-то щелкнуло и приятный женский голос сказал:

— Добрый вечер. Это «Фонд Рюрика». Я вас слушаю.

Игорь Игоревич замер. В тот момент, когда он набрал последнюю цифру, до него внезапно дошло, что он решился на звонок единственно потому, что был почти уверен, что в такой поздний час в этой странной конторе никого нет и быть не может. И вот пожалуйста, ему ответили… На мгновение появилось нестерпимое желание бросить трубку на рычаг, но он поборол в себе этот приступ инфантилизма и, облизнув внезапно пересохшие губы, заговорил:

— Извините, я сегодня услышал объявление в метро и… — Игорь Игоревич запнулся, не в силах объяснить, почему позвонил, потому что ничего внятного в голову не приходило.

— Не беспокойтесь, мы понимаем, что вы волнуетесь. Вы ограничитесь телефонным звонком или предполагаете посетить нас лично?

— Я еще не решил.

— Что ж, спасибо за звонок. Надеюсь, вы скоро примете решение.

В этих словах Костину почудился намек на прощание, и он внезапно испугался:

— Нет, я уже решил. Я хочу приехать к вам… завтра. Когда можно это сделать?

— Обычно наша приемная работает с девяти до двадцати двух. Вас устроит это время?

— Д-да…

— Прекрасно, и еще одно. Извините, но, как правило, у нас все проходят через общую очередь. А это может занять не один день. Однако иногда мы делаем исключение. Если изложенная идея того стоит. Вы не могли бы хотя бы в общих чертах сообщить, о чем вы хотите говорить?

Костин почувствовал себя полным идиотом. Ну что такого он мог предложить? То есть он, естественно, мог много чего предложить, но… большую часть того, что он мог бы рассказать, составляли сведения, закрытые грифом «совершенно секретно». Игорь Игоревич вздохнул:

— Вы знаете, прошу прощения за звонок, но…

Тут его перебили.

— Вам нечего предложить?

— Нет, но я боюсь, что не смогу быть достаточно откровенным. А без этого все мои предложения…

— То есть вы предполагаете, что мы не заслуживаем доверия? Зачем же вы позвонили?

Игорь Игоревич раздраженно насупился:

— Послушайте, откуда я знаю, заслуживаете вы доверия или нет, я же совершенно не знаю, кто вы и что вы.

— Но ведь это решать вам. Почему же вы отказываетесь от этого своего права? Ведь вы позвонили нам потому, что вас что-то гнетет в этой жизни. И для того, чтобы избавиться от этой тяжести, вам нужен хотя бы собеседник, а лучше всего и единомышленники. Почему бы вам не поискать их у нас?

Костин усмехнулся. Вот уж не ожидал, что его начнут уговаривать. Он-то считал, что сотрудники этого фонда должны были уже осатанеть от прорвы желающих порадеть за Россию на чужой счет.

— Хорошо, завтра я приеду.

— Вы запомнили адрес?

— Да.

— Тогда до свидания.

На следующий день у Игоря Игоревича все валилось из рук. Он чувствовал себя полным идиотом, вроде того из известного анекдота про мужика и джинна, в котором джинн, с серьезным видом зафиксировав все пожелания мужика о вилле, «мерседесе» и счете в швейцарском банке, в конце укоризненно качает головой и говорит мужику: «Ай-яй-яй, такой большой, а все в сказки веришь». К концу рабочего дня он окончательно убедил себя, что этот странный Фонд — всего лишь очередная контора по вытягиванию денег из доверчивых граждан. И единственное, что заставило его после работы все-таки пересесть на нужную ветку метро, это твердо данное себе обещание — сразу после посещения этого пресловутого Фонда перезвонить приятелю из местного РОВД и попросить его заняться этими ловкачами. Так что как бы выходило, что он просто оказывает приятелю услугу. Подобные учреждения частенько располагались у черта на куличках, так что их надо было еще суметь разыскать. Костин успел с тоской подумать, что, пока он будет лазать по подворотням и подвалам, его ботинкам наверняка придет конец, но тут объявили нужную станцию.

От метро до Крымской он добрался на автобусе. К его изумлению, Фонд располагался в отдельно стоящем особняке, рядом с которым была оборудована автостоянка. Автобусная остановка с новеньким кирпичным павильоном размерами с добрый терем, архитектурный стиль которого чем-то напоминал Исторический музей, находилась прямо напротив особнячка. Костин вылез из автобуса и растерянно огляделся — поблизости не было ничего, хотя бы отдаленно похожего на пешеходный переход. Но тощий ручеек пассажиров решительно направился в сторону кирпичного павильона. Как оказалось, подземный пешеходный переход начинался прямо от автобусной остановки. Костин помог спуститься какой-то бабульке, которая всю дорогу шамкала:

— Спасибо… добрые люди… вот переход сделали… как хорошо таперя… а раньше-то… спасибо милок… нешто можно было идтить-то… остановка аж у самого универсама-то была… ить туды пока дойдешь… ой, спасибо, милок…

Вынырнув из подземного перехода на противоположной стороне улицы, Костин невольно остановился. Фонд разместился с размахом. С той стороны это было не особо заметно, там вид закрывали высокие шпалеры кустов, а здесь… Особняк стоял посередине сквера, занимавшего целый гектар и спланированного просто идеально. По скверу были разбросаны изящные чугунные колонны, увенчанные каждая четырьмя матовыми шарами, которые заливали кусты и деревья теплым желтым светом. Кроме того, кроны деревьев у пересечения дорожек, выложенных изящной восьмиугольной тротуарной плиткой, были окутаны мерцающей вуалью мелких искорок. Костин уже встречал такое освещение на центральных улицах, но здесь, на убогой рабочей окраине?! Да и вообще, откуда здесь взялся этот ухоженный скверик? У него в памяти вдруг всплыло, как он проезжал по этой улице несколько лет назад. Здесь не было ничего подобного. Сплошные унылые складские заборы и какие-то полуразрушенные постройки непонятного назначения. Игорь Игоревич пригляделся: ну точно, метрах в сорока севернее темнели сумрачные громады складских боксов, а еще чуть дальше поблескивали рельсы ведущей к ним железнодорожной ветки, но заборы исчезли…

— Извините, вы собираетесь посетить Фонд?

Костин резко обернулся. Рядом с ним стояли два милиционера — старший сержант и рядовой — и спокойно смотрели на него, ожидая ответа.

— Э-э-э, да.

Старший сержант улыбнулся и указал рукой на ярко освещенный стеклянный павильон, соединенный с особняком коротким переходом.

— Тогда вам сюда.

Игорь Игоревич посмотрел на милиционеров с удивлением. Ребята как будто пришли из другого мира — отутюженные куртки, ярко начищенные кокарда, бляха и пряжка ремня, перчатки, лаково блестящие ботинки, каракулевые ушанки и воротники курток. Таких милиционеров он встречал только на территории Кремля, да и те выглядели как бы не попроще.

И еще эта вежливая улыбка на лице… Он склонил голову в коротком благодарном поклоне.

— Благодарю вас. — Поворачиваясь, чтобы направиться в указанном направлении, Костин еще успел заметить, что ребята весело переглянулись. Похоже, оторопь, охватывавшая притерпевшихся к нынешним реальностям случайных прохожих при встрече с лощеными и вежливыми милиционерами, добавляла изюминку в несколько скучноватую службу этих ребят. И им это нравилось. Впрочем, долго раздумывать Игорю Игоревичу не пришлось, поскольку он уже подошел к высокой двустворчатой двери и, на мгновение задержавшись на пороге, глубоким вдохом последний раз втянул в легкие свежий уличный воздух, наполненный горьковатым запахом просыпающихся после зимней спячки деревьев, а затем решительно толкнул створку и шагнул внутрь.

В павильоне располагалась гардеробная. В отличие от всех других гардеробных, в этой гардеробщица оказалась не только не занята приятным разговором с подругой или изучением прессы, а, наоборот, встретила его вежливой улыбкой. Когда Костин по старой привычке начал запихивать шапку в рукав, девушка мягко остановила его:

— Не беспокойтесь, у нас над каждой секцией специальная полка для головного убора.

Слегка ошалевший от прямо-таки захлестнувшего его потока дружелюбия, Игорь Игоревич получил небольшой изящный номерок и прошествовал дальше. Когда он надавил на удобную изящную ручку из желтого металла и толкнул тяжелую, но мягко распахнувшуюся дверь, то невольно замер. Весь первый этаж занимал огромный холл, по которому в продуманном беспорядке были расставлены кадки с зелеными насаждениями и удобные кожаные диванчики, рядом с которыми стояли легкие стеклянные столики с разложенными на них газетами и журналами. Вдоль левой стены стояло несколько тумб, увенчанных прозрачными канистрами с питьевой водой, а рядом высились колонны из пластиковых стаканчиков. Людей, к его удивлению, было не так уж много — человек двадцать — двадцать пять.

— Добрый вечер, чем я могу вам помочь?

Костин дернулся. Черт возьми, ну что у них за дурацкая манера неслышно подкрадываться из-за спины! Он резко обернулся… и почувствовал, что при взгляде на приветливо улыбающуюся ему девушку раздражение, охватившее его, быстро испаряется.

— Извините, я у вас в первый раз и…

— Ничего, я понимаю, вам следует подойти к регистрационной стойке. Там вам помогут.

— А где… ах извините…

Белоснежная дуга стойки терялась за стеной зеленых веток. Костин благодарно кивнул и двинулся в неблизкий путь по зеленым зарослям.

Подойдя к стойке, Игорь Игоревич наткнулся на целую шеренгу белозубых улыбок. Он даже несколько засмущался. Уж больно много времени прошло с тех пор, когда молодые девушки встречали его так радушно. Поэтому он остановился у первой попавшейся секции и несколько суетливо поздоровался.

— Добрый вечер, я вчера вам звонил, и мне сказали, что можно прийти… — Игорь Игоревич запнулся, не зная, как объяснить — за каким, собственно, чертом ему понадобилось сюда переться, но девушка тут же пришла ему на помощь:

— Да-да, конечно, можно мне узнать ваше имя?

— Имя?

Девушка вновь улыбнулась:

— Не беспокойтесь. Если у вас нет желания представляться, то можете этого не делать.

— Да нет, отчего ж. Моя фамилия Костин.

Девушка благодарно кивнула и молниеносно набрала что-то на компьютере. Просто вроде как провела рукой над клавиатурой, и только пулеметный шорох клавиш сообщил, что на самом деле на клавиатуре было что-то набрано. Игорь Игоревич даже восхитился вслух:

— Эк вы, однако!

Девушка улыбнулась:

— Это входит в наши обязанности. Сейчас основной поток схлынул, а не так давно нам приходилось обслуживать по сорок человек за час… — По-видимому, на экране повернутого к девушке монитора возникла какая-то информация, потому что она прервалась на полуслове и продолжила уже более деловым тоном: — Игорь Игоревич?

— Д-да. — Костин растерянно кивнул.

— Вас ждут, — сказала девушка.

— Как? Мне сказали, что придется ждать несколько дней.

— Да, обычно так и бывает, но вам зарезервировано время сегодня.

— Мне?!

У Костина засосало под ложечкой. Кто мог ему что-то зарезервировать в этом Фонде, если он сам узнал о его существовании только вчера утром? Все его профессиональные навыки и инстинкты вздыбились и приняли боевое положение.

— Позвольте, это какая-то ошибка…

На лице девушка появилась успокаивающая улыбка.

— Вряд ли, но не беспокойтесь, если вы сегодня чувствуете себя неготовым к собеседованию, я просто отменю резервирование. Скажите, когда вам будет удобно, и я зарезервирую время на тот день.

— Да нет уж, — сердито буркнул Костин, — не надо никаких резервирований.

Девушка качнула головой:

— Что ж, это ваше право.

— То есть? — вскинулся Игорь Игоревич. Девушка пожала плечами:

— Извините, мне показалось, что вы решили вообще отказаться от собеседования.

Что-то такое было в ее тоне, что-то, что заставило Костина упрямо стиснуть зубы и, после секундной задержки, решительно заявить:

— Ладно, с кем я там должен беседовать?

Девушка отреагировала мгновенно:

— Лифты слева. На втором этаже вас встретят…

Когда двери роскошного, в зеркалах и деревянных панелях, лифта с мягким шорохом разошлись в стороны, перед Костиным предстал небольшой холл, застеленный настоящим ковром, а не столь популярным в последнее время ковролиновым покрытием. В обоих углах холла находились арки, за которыми начинались два широких коридора.

На этот раз никто не стал подкрадываться со спины. Прямо посередине ковра стоял высокий молодой человек в строгом костюме простого классического покроя, при взгляде на который, однако, любому более или менее тертому человеку сразу становилось все понятно. Эта простота стоила под пять костинских годовых зарплат.

— Игорь Игоревич? — Вопрос был задан таким тоном, что воспринимался скорее как утверждение. — Прошу. — И молодой человек первым двинулся по левому коридору…

Они прошли до самого конца и уперлись в солидную двустворчатую дверь, ширина и высота которой вполне позволяли провести через нее лошадь. Молодой человек отворил дверь и, придержав тяжелую створку, сделал приглашающий жест рукой. Костин вошел.

— Прошу вас, садитесь.

В общем-то обстановка кабинета произвела на Игоря Игоревича впечатление, но после всего увиденного он был уже подготовлен к подобной неброской роскоши, так что отреагировал вполне достойно. Заняв предложенное кресло, Костин откинулся на мягкую кожаную спинку и повернул голову в сторону входа. Его терзало любопытство. Судя по кабинету, с ним захотел встретиться кто-то из верхушки. Он покосился на молодого человека, который отошел к бару у дальней стены и склонился над… большим, пузатым самоваром, а затем вновь перевел взгляд на дверь. Что-то ожидание затягивается…

— Прошу, Игорь Игоревич.

Вот черт, его юный сопровождающий не упустил случая и сработал-таки в общей манере местного персонала.

— Мне кажется, вы любите именно такой, с мятой и зверобоем.

Костин дернулся. Ну это уже слишком, откуда они могли узнать о его чайных пристрастиях? Он сердито нахмурился:

— Послушайте, молодой человек. Чай я могу попить и дома. Вы не могли бы поторопить ваших начальников. Мне бы хотелось побыстрее начать это ваше собеседование.

Его собеседник улыбнулся:

— Не беспокойтесь, наше собеседование уже началось. А что касается начальников, то самый главный из них сейчас перед вами. — Он несколько старомодно поклонился, что в исполнении столь молодого человека выглядело немного забавно, но в то же время очень мило.

— Вы?!

Юноша вежливо кивнул:

— Разрешите представиться. Президент «Фонда Рюрика» — Дмитрий Иванович Ярославичев. — Молодой человек мгновение помолчал. — Я вас прекрасно понимаю. Но, посудите сами, если бы я не обладал достаточной компетентностью, то вряд ли мне доверили бы столь значительный пост.

Костин хмыкнул. Что ж, звучит разумно. Ну раз так, молодой человек, тогда не обижайтесь. Он вонзил в собеседника жесткий взгляд:

— Откуда вы обо мне узнали?

— Ну, это просто. Наши телефоны оборудованы определителями номера, а остальное было делом техники. У нас хорошие базы данных.

Игорь Игоревич скривил губы. Шалишь, не обманешь…

— И о моем любимом чае?

— А об этом мне рассказал Николай Алексеевич. Мы с ним встречаемся время от времени. Ведь, как у вас говорят, на его «земле» сидим. Он о вас не раз упоминал. Так что когда мне стало известно, что вы собираетесь нас посетить, я ему специально перезвонил.

Костин удивленно поджал губы. Николай как раз и был тем самым приятелем, которого он собирался озадачить по поводу этой конторы.

— Хм. Ну ладно. Так что вам от меня нужно?

— Нам?

Удивление на лице собеседника выглядело совершенно искренним.

— Мне представлялось, что это вы пришли к нам за помощью. — Молодой человек многозначительно посмотрел на Игоря Игоревича своими проницательными глазами и твердо заключил: — И мы готовы вам ее предоставить.

— То есть?

Молодой человек ответил не сразу, а когда он заговорил, голос его звучал негромко и ровно.

— Поймите, мы совершенно не собираемся толкать вас на должностное преступление. Да и имеющаяся в вашем распоряжении информация, по большому счету, нам не очень нужна. О нет, мы осознаем ее уникальность и степень достоверности. Но… у нас несколько иные цели и задачи. И дай нам бог справиться с ними. Так что самое лучшее, что мы можем сделать для вас и… для России, — это дать вам в руки ИНСТРУМЕНТ, который позволит работать ВАМ.

Костин нахмурился:

— Я что-то не понял. Вы мне что, снайперскую винтовку предлагаете, как тому деду из «Ворошиловского стрелка»?

Юный президент усмехнулся:

— О нет, вам мы предлагаем гораздо более серьезное оружие.

— И что же?

— Я предлагаю вам заняться накоплением доказательной базы.

— То есть?

Молодой человек откинулся на спинку кресла и отхлебнул глоток из своей чашки, затем поставил ее на стол:

— Понимаете, та оперативная информация, которая поступает к вам в отдел, при всей ее уникальности в доказательном плане стоит чрезвычайно мало. В то же время она, в силу своей всеобъемлемости, позволяет выявить такие скрытые связи, которые исполнители на местах заметить просто не в состоянии. Наш Фонд предлагает вам финансирование для реализации проекта, направленного на создание доказательной базы по всем наиболее существенным криминальным ситуациям, которые привлекут ваше внимание. Заметьте, именно ВАШЕ. И вы должны будете создать возможность сохранения или достоверного копирования всех материалов, которые впоследствии могут быть использованы в суде, — показания свидетелей, подлинники копий документов, видеозаписи и тому подобное, даже если официальное расследование этих случаев по тем или иным причинам было прекращено.

— А зачем?

Его собеседник опять улыбнулся.

— Как нам кажется, в России грядут серьезные перемены. И скоро то, что сейчас представляется нам невозможным, станет вполне реальным. Например, власть закона, невзирая на лица, ранги и связи.

Костин хмыкнул:

— Да вы — мечтатель.

— Возможно. Но если такое произойдет, не хотелось бы кусать локти, сожалея о том, что могло быть сделано, но…

Они помолчали. Наконец Костин, собравшись с духом, спросил:

— И какие суммы вы предполагаете выделить под это дело?

— Любые.

— То есть? Миллион долларов?

Дмитрий Иванович снова улыбнулся:

— Возможно, существенно больше.

Костин на мгновение замер, а потом зло рассмеялся:

— И какова будет Иудина доля?

Молодой человек рассмеялся в ответ, тоже недобро:

— Вы опять меня не поняли. Нам не нужны никакие ваши отчеты. Мы совершенно не собираемся контролировать, как и куда вы потратите эти деньги. Мы даем вам ВОЗМОЖНОСТЬ ДЕЙСТВОВАТЬ. А как вы ею распорядитесь — решать исключительно вам.

Костин удивленно воззрился на собеседника:

— То есть? Вы даете мне деньги, а как я их потрачу — вас совершенно не волнует? А если я, скажем, сбегу куда-нибудь на Багамы?

Дмитрий Иванович хмыкнул:

— Ну это вряд ли. Даже квартиру вы себе новую не справите. Я редко ошибаюсь в людях. Ведь у вас, как это поется, тоскуют руки по штурвалу. Вы, как и любой истинный мент, по натуре охотник, причем вы — на крупную дичь. А разве может настоящий охотник увлечься подбором нового шикарного костюмчика или разглядыванием «Плейбоя», если ему в руки попал целевой штуцер с полным комплектом патронов, а в окрестностях бродит тигр, пожирающий людей?..

Когда Костин покинул особняк, стояла уже глубокая ночь. В голове шумело, а сердце прыгало как после пяти партий в баскетбол. Черт, ну что за ошеломительный вечер? На опустевшей стоянке мягко урчала мотором одинокая «волга». Костин покосился на нее и, зажав поплотнее под мышкой новенькую коричневую папку, двинулся к подземному переходу. В папке в одинаковых аккуратненьких пачках лежало пятьдесят тысяч долларов. На первое время хватит, а там посмотрим…

Двое сидели у камина, вытянув к нему ноги, и смотрели на скачущие языки пламени. Свет в комнате был потушен, на лицах сидящих играли огненные блики. Может быть, из-за этого человек, взглянув на них мельком, подумал бы, что они — ровесники или что-то около того. Но присмотрись он повнимательнее, сам бы удивился, почему это ему в голову пришла такая мысль. Потому что один из сидевших у камина явно был очень молод, а голова второго была увенчана шапкой совершенно седых волос с двумя легкими залысинами над мощным лбом. Кроме того, лицо второго было сильно изрезано морщинами, а рука, державшая бокал с рубиновым вином, была старчески суха. Нет, второй был явно старше, причем намного старше первого. Впрочем, если отвести глаза, а потом снова бросить быстрый взгляд на сидящих у камина… Где она, истина? Недаром, по древним поверьям, живой огонь разрушает наваждения…

— Значит, на тридцать первое у нас в европейском листе только около двадцати миллиардов?

Тон, каким это было сказано, звучал несколько странно в устах такого молодого на вид человека, когда он обращается к старшему по возрасту. Он скорее был бы естествен при разговоре людей одного возраста, притом давно знакомых, да и то если бы человек, задавший вопрос, был по отношению к собеседнику лицом руководящим. Но, похоже, этот тон никак не задел второго собеседника. Он просто не обратил на него никакого внимания, как если бы считал подобный тон не только допустимым, но и вполне приемлемым. Более того, когда он начал отвечать, некоторые обертоны в его негромком, хриплом голосе позволили бы внимательному слушателю сделать вывод, что он полностью признает главенство своего юного собеседника. Впрочем, никаких зрителей и слушателей рядом не наблюдалось. Во всем немаленьком кабинете находились только эти двое.

— Пока да. Сам понимаешь, для того чтобы конвертировать активы, требуется время. Слишком крупные выбросы не только обрушат цены, но и привлекут излишнее внимание. — Старый запнулся, потом осторожно произнес: — А может, слегка притормозить процесс? Я избавился от наиболее рискованных пакетов. Сейчас подошла очередь «голубых фишек». А все идет к тому, что они вот-вот начнут сильно подниматься. Евро явно будет расти…

— Нет. — Тон молодого был несколько резковат. — Я понимаю, что ты имеешь в виду. У нас пока действительно наметилась некоторая экономия. Но через несколько месяцев мы переходим к следующему этапу, а там ситуация гораздо менее предсказуема. К тому же проект развивается несколько быстрее, так что, возможно, университет придется создавать на год-два раньше, чем я планировал. А это значит, что ты должен готовиться к тому, что и американские и азиатские активы придется выводить намного раньше.

Старый вздохнул:

— Я понимаю, но… жаль.

Они немного помолчали. Молодой пригубил бокал и поставил его на сервировочный столик, втиснутый между креслами.

— Да, и еще хорошо бы форсировать скупку государственных долгов. Я думаю, в течение ближайших двух-трех лет их стоимость подскочит почти до номинала. Сколько у нас уже есть?

— По частным и несвязанным кредитам почти двадцать семь миллиардов, а с госкредитами сложнее… к тому же цены уже ползут вверх. Еще не номинал, но…

Они снова помолчали. Старый, одним глотком допив вино и тоже поставив стакан на столик, повернулся к молодому и поймал его взгляд.

— Знаешь, мне страшно… — На этот раз в его голосе звучало беспокойство, и уже никто бы не сказал, что это подчиненный обращается к вышестоящему.

— Чего?

— Что будет, когда они узнают?..

Молодой в упор посмотрел на собеседника:

— Ты же знаешь, у нас нет другого выхода. Или ты не согласен с выводами моего меморандума?

— Да нет… впрочем, кое с чем не согласен, но это не важно. Если бы я считал это бредом, я никогда не согласился бы участвовать во всем этом… но мы столько времени были сами по себе, а после того как они узнают… Нам надо успеть стать ОЧЕНЬ сильными… — Он оборвал сам себя и откинул голову на спинку кресла. В комнате вновь воцарилась тишина. Молодой протянул руку и положил ладонь на сухую кисть старого.

— Не беспокойся. Я сам удивляюсь, как удачен был выбор. Просто поразительно. Если бы я писал меморандум сейчас, я бы даже не стал рассматривать другие варианты. Россия — просто идеальный вариант. А люди… Черт возьми, я предполагал, что народ, остановивший столько потрясателей Вселенной и покорителей Европы, просто не может иметь такого низкого базисного коэффициента, какой получался в наших расчетах, но я даже не предполагал, НАСКОЛЬКО он занижен.

Старый, встрепенувшись, изумленно уставился на собеседника:

— То есть? Что значит низкий базисный коэффициент?

Молодой улыбнулся:

— По нашим расчетам, его величина не превышала 0, 67.

Старый несколько мгновений смотрел на него недоверчиво, потом длинно выругался по-испански. Молодой покачал головой:

— Брось. Это означает только то, что наша методика устарела.

Старый поджал губы:

— До сих пор она срабатывала идеально.

Молодой взмахнул рукой:

— Ты не прав. Вспомни Вьетнам.

— Это исключение.

— Теперь я уверен, что нет. К тому же что спорить. — Он встал и подошел к стене, на которой висела большая, два на три метра, политико-административная карта мира. — Взгляни-ка. Достаточно бросить всего один взгляд — и все станет ясно.

Старый насупился:

— Это не показатель.

Молодой покачал головой:

— Ты не прав. Возможно, это не самый важный показатель и уж конечно далеко не единственный, но ЭТО — несомненно показатель. С которым ни ты, ни я и никто другой ничего не могут поделать.

Старый скривил губы:

— Подумаешь, были времена, когда над Британской империей тоже никогда не заходило солнце.

Молодой кивнул:

— Да, когда-то именно она была самым большим государством мира, и В ТО ВРЕМЯ Британия, без всякого сомнения, была и самым сильным государством Земли. Несмотря на временные затруднения вроде отколовшихся североамериканских колоний или деятельности Наполеона Бонапарта. А здесь даже популяционный ресурс превышает ресурс британской расы почти в два с половиной раза. Причем качество этою ресурса очень высоко.

Старый хмыкнул:

— Тебе так нравятся русские пьяницы?

Молодой усмехнулся в ответ:

— И они тоже. Но главное не это. Просто подумай. На Земле наберется всего лишь три, от силы пять государств, обладающих потенциалом объединения планеты, — кроме России, скажем, США, Китай, и нечто подобное можно сделать из объединенной Европы. Причем объединенной не так, как сейчас, а реально. И самым большим потенциалом в этой области обладает именно Россия. И именно сейчас, когда мы наконец имеем технологию Изменения, она находится в точке перелома, предоставляющей нам просто уникальные возможности. Просто уникальные… Ни в одной другой из перечисленных стран мы не смогли бы даже приблизиться к тому уровню контроля над ходом вещей, который здесь, в России, не просто выглядит теоретически достижимым, но прямо-таки буквально мистическим образом ложится на всю внутреннюю ситуацию. Причем сейчас эта страна находится в таком дерьме, что никто даже не сможет предположить, насколько серьезно будет все происходящее.

Старый долго и пристально смотрел на молодого, потом протянул:

— Ты решил… империю?

Молодой кивнул:

— Ты знаешь, мы бы все равно к этому пришли, просто понадобилось бы гораздо больше времени. Человечество созрело для экспансионистского рывка туда, — он вскинул глаза к потолку, — а только империя может обеспечить максимальные экспансионистские возможности. Недаром подавляющее большинство фантастов сходится на том, что на пути к звездам человечеству никуда не деться от имперского периода.

Старый поморщился. Он был слишком большим реалистом, чтобы обращать внимание на литературу такого рода.

— Что ж, ни у кого из нас нет такого опыта организации и управления крупными социумами, как у тебя. К тому же последний раз ты крупно вмешивался столетий, этак, двенадцать назад. Поэтому если ты говоришь, что это так, — значит, так оно и есть.

Молодой взглянул на старика с улыбкой:

— Крупно — да, а по мелочам всего чуть более пятидесяти. — Он взял со стола свой бокал, сделал глоток, задумчиво глядя перед собой, потом сказал: — В восемнадцатом мне отчего-то стало казаться, что та бойня с аэропланами, газами и подводными лодками так сильно напугала мир, что ничего подобного больше не должно повториться. Но спустя всего двадцать лет это началось по новой. А сейчас, после разрушения того, что удалось сделать после сорок пятого, все идет к тому, что лет через тридцать-сорок мы окажемся на грани действительно ПОСЛЕДНЕЙ войны.

— Если ты не вмешаешься?

Молодой усмехнулся:

— Я НАДЕЮСЬ, что в результате моих усилий последняя война разразится лет через двадцать-двадцать пять, но она будет последней несколько в ином, скорее порядковом, чем окончательном смысле.

Старый замер:

— Ты не писал ничего о войне в своем меморандуме.

Молодой утвердительно кивнул:

— Ты прав. И я очень не хочу, чтобы она произошла, но не все и не всегда происходит в соответствии с нашими желаниями. — Он повернулся к старому и, дружески подмигнув ему, положил руку ему на плечо. — Ладно, не бери в голову. Возможно, за эти двадцать пять лет удастся придумать что-то более эффективное. Я же тебе сказал, что наша методика устарела.

Старый несколько мгновений сидел, не отводя пристального взгляда от собеседника, потом отвернулся и тяжело вздохнул.

— Ладно. Понятно. Если ты прав, то деньги надо тратить, пока они чего-нибудь стоят.

— Вот именно. — Молодой рассмеялся. — А то ты что-то слишком привязался к этим странным никчемным бумажкам. Или уже забыл времена, когда тебе приходилось таскать на поясе стоун-другой золота?

Старый еще несколько секунд сохранял на лице озабоченно-угрюмое выражение, но молодой смеялся так заразительно, что губы старого невольно дрогнули и спустя мгновение он уже смеялся вместе со своим собеседником.

Отсмеявшись, молодой подошел к столу, на котором стоял спикерфон, и, нажав клавишу, произнес:

— Приготовьте машину через пять минут, — после чего повернулся к старому, — ну что, поедем поужинаем?

Старый с легким кряхтеньем поднялся из кресла:

— Здесь есть приличные рестораны?

Молодой снова улыбнулся:

— Сколько угодно, — и, ехидно прищурившись, добавил: — Похоже, предыдущая поездка оставила в твоей душе просто неизгладимые впечатления.

Старый поморщился:

— Да-а, пять лет назад мне казалось, что на этой стране можно поставить крест и скоро вместо огромной реинкарнации древнеегипетского фараонства под названием СССР останется три-четыре десятка голодных и ненавидящих друг друга осколочков. Но ты, как всегда, оказался прав. — Он покачал головой. — Черт возьми, одно время меня страшно занимало, почему это ты всегда оказываешься прав?

При этих словах он устремил на собеседника вопросительный взгляд, как будто ожидая, что тот немедленно даст ответ на этот явно риторический вопрос. Но молодой молча смотрел на него, растянув губы все в той же ехидной улыбке. Поэтому старый только хмыкнул и заключил:

— Это было очень давно. Теперь я уже этому не удивляюсь.

— А почему?

— Потому что, как оказалось, я не настолько инфантилен или дебилен, чтобы удивляться наличию атмосферы или тому, что вода мокрая. Я просто принимаю это как данность.

Молодой весело хохотнул:

— Таким образом меня еще никто не характеризовал.

В этот момент в динамике сникерфона щелкнуло и приятный женский голос произнес:

— Ваше Высочество, машина подана.

— Спасибо, Нина.

Старый удивленно вскинул брови и саркастически осклабился.

— Высочество?..

Но молодой ответил совершенно серьезно:

— Люди должны уже потихоньку начать привыкать, что на одной восьмой части земной суши существует НЕКТО, к кому следует обращаться Ваше Высочество.

— Только на одной восьмой?

— Пока да, — коротко ответил молодой и повторил: — Пока…

Спустя пятнадцать минут машина вылетела на широкий проспект. Старый, который все это время рассматривал проносившийся за окном расцвеченный яркими огнями ночной город, повернулся к собеседнику:

— Действительно, контраст просто разительный. Если не знать, что ты в Москве… обычный европейский мегаполис… — И все-таки не удержался, чтобы не побрюзжать: — Однако, черт возьми, мне все равно не нравится здешний климат. — Они как раз проезжали мимо куцей колонны самосвалов, вывозящих снег. — И это середина марта?!

Машина сделала крутой вираж и, резко сбросив скорость, нырнула в проулок. Еще пять минут и, бесшумно затормозив, «волга» замерла у высоких ступеней подъезда.

Старый неторопливо выбрался из салона, задрав голову, прочитал название заведения, на его лице появилась ухмылка.

— Это что, в отместку за сравнение?

Молодой, улыбаясь, отрицательно качнул головой:

— Да нет, просто надо было как-то выбирать. В сегодняшней России слишком много приличных ресторанов, чтобы выбор можно было сделать по каким-то более разумным параметрам.

— Похоже, ты влюбился в эту страну, — все с той же ухмылкой сказал старый.

— А здесь иначе нельзя, — серьезно ответил молодой. — К тому же она вполне этого заслуживает.

Они помолчали, каждый занятый своими мыслями, потом старый весело сказал, стараясь, видимо, разрядить обстановку:

— Ладно, пойдем, посмотрим, какая кухня в этом «Луксоре».

Молодой кивнул и распахнул дверь.

Когда подали десерт, молодой, легким движением пальцев обратив на себя внимание старого, едва заметным кивком указал ему на одного из официантов:

— Обрати внимание вон на того мальчика.

Старый поднял бокал и, сделав вид, что разглядывает на просвет вино, покосился на официанта:

— Ого, похоже, твой мальчик собирается слегка облегчить карман одного из твоих любимых русских пьяниц. — Он с иронией посмотрел на своего сотрапезника. — И что ты предпримешь?

Молодой молча вскинул руку, привлекая внимания того самого официанта, который только что ловко избавил от бумажника одного подвыпившего гуляку в безвкусно-роскошном костюме от Валентино и совсем не подходящем к нему галстуке от Бриони. Тот мгновенно подскочил к столу.

— Молодой человек, я как-то поиздержался с наличными, не могли бы вы оказать мне услугу?

Официант настороженно уставился на него, пытаясь скрыть нервную тревогу за слащаво-вежливой улыбкой:

— Чем я могу вам помочь?

Молодой раскрыл бумажник, изящно продемонстрировав официанту и всем, кто хотел бы это увидеть, целую пачку кредитных карточек, заполнявших одно из отделений немаленького портмоне, небрежным движением пальцев вытащил пару, да так, что старый, не знай он его так долго, дал бы голову на отсечение, что вторую он зацепил случайно, и изящным движением протянул верхнюю официанту, уронив вторую на пол под столик. Причем со стороны казалось, что он даже не заметил этой потери.

— Банкомат при входе работает?

У официанта, который заметил упавшую карточку, сверкнули глаза.

— Да-да, конечно.

— Вот, снимите со счета тысяч десять. Шифр записан на обратной стороне карточки. — Полуобернувшись к старому, он пояснил этаким капризным тоном молодого сноба: — Я все время путаюсь в этих карточках. За последние полгода потерял уже штуки три. Прямо не знаю что делать.

Когда официант испарился, старый насмешливо произнес:

— И на какой результат этого спектакля ты рассчитываешь?

Молодой молча поднялся из-за стола:

— Пошли, перехватим его на выходе из зала.

Они столкнулись с официантом почти у самых дверей. Тот, увидев, что они уходят, расцвел радостной улыбкой и бросил алчный взгляд на еле различимую с такого расстояния карточку, валяющуюся на полу.

— Вот, пожалуйста, проверьте.

Молодой небрежным жестом принял деньги, отсчитал требуемую по счету сумму и, протянув ее официанту, внезапно замер, как будто приглядываясь к нему:

— Прошу простить мое любопытство, вы приезжий?

Тот сначала как будто смешался, но тут же дерзко вскинул подбородок и с вызовом произнес:

— А вам какое дело?

Молодой пожал плечами:

— Да нет, никакого. Просто мне показалось, что у вас какой-то странный акцент. Не подумайте плохого, дело в том, что я и сам приехал в Россию не так давно.

Официант повеселел:

— Да, в общем, я из Казахстана. А вы откуда приехали?

— Я? Из Германии.

Официант еле заметно вздрогнул, смущенно пробормотал: «Очень приятно» и попытался проскользнуть мимо. Но молодой, у которого оставалось в руке еще около семи тысяч рублей, задержал его и протянул деньги.

— Вот, возьмите.

Официант оторопел:

— Я?

Молодой кивнул.

— Ну да. — И он пояснил: — Мы — два русских человека, которые раньше жили за границей, а теперь вернулись домой. И я вижу, что сейчас вам тяжелее, чем мне. — Решительным движением он воткнул деньги официанту в ладонь и шагнул в дверь.

Они уже усаживались в машину, когда из дверей ресторана выбежал запыхавшийся официант. Подлетев, он распахнул дверцу и протянул кредитную карточку.

— Вот, вы потеряли.

Старый тихонько ахнул. Он был уверен, что все эти потуги пропадут даром. Человека не переделать, и все душещипательные истории на эту тему — не более чем сочинения для воскресных школ.

Молодой медленно протянул руку и, взяв карточку, сказал:

— Спасибо.

Официант облегченно усмехнулся:

— Чего уж там, — и, резко развернувшись, двинулся к дверям. У самых дверей он остановился и, окинув скептическим взглядом типа в костюме от Валентино, уютно устроившегося на ступеньках, достал из кармана бумажник и со словами: «Вот, дядя, возьми и больше не теряй» засунул его тому за пазуху. Старый покачал головой и протянул:

— Да-а-а. Не ожидал.

Молодой улыбнулся:

— Этих людей трудно назвать добропорядочными обывателями, но у большинства из них в душе до сих пор живы понятия чести и благородства. — Он был тих и задумчив. — Возможно, именно этим и объясняется, что они смогли объединить вокруг себя столько наций и языков. И я уверен, что они еще удивят этот мир, надо только помочь им вновь обрести достоинство…

Спустя три часа небольшой частный самолет марки «фалькон», натужно гудя турбинами, взлетел с обледенелой посадочной полосы Домодедовского аэропорта и ввинтился в ночное русское небо, развернувшись носом в сторону Европы. Старый сидел у иллюминатора с поднятой шторкой и смотрел на море огней, уплывающее назад. Когда зарево ночного города скрылось за горизонтом, он задернул шторку, откинулся на спинку кресла и улыбнулся. Пожалуй, ему начала нравиться эта страна, а климат… что ж, когда он был тралсом-черпаком на норвежском драккаре, у него никто не спрашивал, нравится ли ему климат. И ничего — выжил.

— Ну ладно, Роджер, я пошла. Уже поздно. Ирина, наверное, на меня сердится.

Фотограф вздохнул и наклонился вперед, пытаясь дотянуться губами до щеки, но девушка слегка дернула головой, отчего щека ее оказалась закрыта упавшей прядью рыжих волос, и насмешливо произнесла:

— Фу, Роджер, ты же уже большой мальчик. В твоем возрасте целоваться в подъезде — дурной тон.

Фотограф дернулся и, покраснев, резко отстранился:

— Саша, зачем ты надо мной издеваешься?

Рыжая кокетливо рассмеялась:

— Разве?

Качнувшись вперед, она мимолетным движением скользнула губами по его заросшей щеке и тут же, ловко вывернувшись из кольца вскинутых рук, стремительно взлетела вверх по лестнице. На середине пролета она приостановилась и, вскинув руку в прощальном жесте, бросила: «Ладно, не переживай, до завтра», после чего на оставшегося в одиночестве мужчину снова обрушился дробный стук ее каблучков, затем хлопнула дверь и все стихло. Фотограф задумчиво похлопал себя по карманам, извлек помятую пачку, сунул в рот сигарету, прикурил, на мгновение замер, уставившись на трепещущий язычок, который явно свидетельствовал о том, что рука, держащая зажигалку, немного дрожит, и со словами «Черт! Дерьмо!» толкнул дверь и вышел из подъезда.

Когда рыжая вошла в комнату, черноволосая сидела за компьютером и что-то сосредоточенно набирала.

— Привет, подруженька.

Черноволосая поморщилась и, на мгновение подняв руку то ли в знак приветствия, то ли прося не отвлекать, бросила:

— Привет… минуту!

Рыжеволосая кивнула и, положив сумочку на трюмо, подошла к шкафу.

Через пятнадцать минут, когда она, уже переодевшись и приняв душ, деловито орудовала лопаточкой, поджаривая на шипящей и плюющейся маслом сковороде пару солидной толщины стейков из свинины, на кухне появилась черноволосая. Плюхнувшись на табуретку, она с наслаждением развела руки, запрокинула голову и довольно выдохнула:

— Уф, сегодня целый день не разгибаюсь. Сначала на работе пришлось подготовить и разослать почти триста писем. А потом здесь, как пришла — села за свой. И вот только встала.

Рыжая в очередной раз перевернула стейки и, отключив огонь под кастрюлькой со спагетти, достала дуршлаг:

— Ну и надо было так надрываться?

Черноволосая поморщилась:

— Мойз… Дмитрий Иванович сказал, что завтра прибудет курьер.

Рыжая усмехнулась:

— Ничего, подождал бы денек-другой. — Черноволосая молча достала пачку узких, тонких сигарет, прикурила одну и, выпустив клуб ароматного, чуть пахнущего ментолом дыма, прищурила глаза. — Знаешь, — мечтательно сказала она, — когда-то, в сороковом, я послала Мойзеля ко всем чертям. Ну, на том балу у герцогов Мальборо… Ну, сразу после того как Черчилль снова стал премьером, неужели ты не помнишь?

Рыжая покачала головой:

— В то время, милая моя, я чистила котлы в бесплатной столовой в Варшавском гетто и думала, что моя жизнь подходит к своему печальному завершению.

Черноволосая посмотрела на нее долгим взглядом.

— Прости, — сказала она и замолчала.

После длинной паузы, за время которой на столе появились тарелки, хлеб и бутылочка кетчупа, рыжая с улыбкой сказала:

— Ай, не бери в голову… Вот интересно, почему практически каждого из нас когда-нибудь обязательно принимают за еврея или еврейку? Насколько я знаю, один только Мойзель никогда не попадал в такую ситуацию.

Черноволосая с усмешкой возразила:

— Ты не права. Он тоже побывал евреем. Впрочем, я бы не сказала, что его ПРИНЯЛИ за еврея. Просто в то время в Гейдельберге невозможно было быть банкиром и не быть евреем.

Рыжая понимающе кивнула:

— Ну да, я же забыла, что ты имела с ним роман гораздо позже, чем я, и потому лучше меня знаешь последнюю треть его жизни. — Она лукаво улыбнулась. — Честно сказать, многие, и я в том числе, считали, что тот громкий и шикарный скандал в сороковом ты устроила как раз в ознаменование вашего разрыва.

Черноволосая рассмеялась:

— ТОГДА я считала несколько иначе, но, судя по всему, ты права. Хотя мне до сих пор еще довольно трудно признаться в этом самой себе. Так ты о нем знаешь? — спросила она серьезно.

Рыжая кивнула:

— Конечно. Каждый из нас информируется о случаях отказа от надежды. И, могу тебе сказать, многие из нас были категорически против того, чтобы Мойзель встревал в ту авантюру с Освенцимом. — Она запнулась, потом, твердо глядя в глаза собеседнице, договорила: — И я в том числе.

Черноволосая молча затянулась сигаретой, задержала дыхание и выпустила дым через ноздри. В кухне стояла напряженная тишина. Наконец черноволосая разомкнула губы и сказала:

— Что ж, я это заслужила. — Она подняла глаза и, глядя в упор на рыжую, спросила: — А это твое мнение, ты с тех пор его изменила?

Рыжая улыбнулась и тряхнула волосами.

— Перестань, конечно же — да. Иначе я бы ни за что не согласилась поехать с тобой в эту глушь. К тому же тогда в моем отношении к тебе не было ничего личного. Просто Мойзель тогда попал в такую ситуацию, что мы вполне могли его потерять. А мы НЕ МОЖЕМ позволить себе потерять Мойзеля.

Они снова помолчали, думая об одном и том же, но каждая по-своему. Рыжая взяла вилку и кивнула черноволосой:

— Ладно, давай есть, а то все остынет. — Она хихикнула. — Если бы мой консультант-диетолог узнал, ЧЕМ я питаюсь по вечерам, он пришел бы в ужас.

Черноволосая удивленно посмотрела на нее, перевела взгляд на стол и… расхохоталась:

— Да уж… и не говори.

Когда они уже пили чай, хрустя (о ужас!) сушками с маком, рыжая вдруг спохватилась:

— Ты же хотела рассказать о чем-то, что там произошло после твоего знаменитого скандала на балу.

Черноволосая тряхнула волосами:

— А-а, не стоит. — Лицо ее приняло задумчивое выражение. — Впрочем… он ведь приехал ко мне после всего этого. Через неделю. Понимаешь, большая часть того, чем мы владели, была куплена на его деньги. Поэтому я всю неделю готовилась к еще более роскошному скандалу, назначенному на то время, когда он заявится ко мне и начнет требовать своего. О, — она мечтательно закатила глаза, — при мысли об этом скандале я испытывала настоящее вдохновение. Это был бы шедевр, настоящая жемчужина моей коллекции. А уж можешь мне поверить, я за свою жизнь закатила немало талантливейших скандалов.

Рыжая улыбнулась:

— Да уж знаем, наслышаны о твоем таланте.

Обе рассмеялись. Когда смех утих, черноволосая отодвинула в сторону чашку и, опершись локтями о стол, уложила на сомкнутые руки подбородок.

— Знаешь, он вошел в дом, поднялся в свой кабинет, бросил в саквояж несколько книг, взял открытую коробку сигар и… ушел. Он даже не зашел ко мне! Черт возьми, я почувствовала себя юной хулиганкой, которая разбила любимую чашку своего сильного, мудрого и доброго папочки, а потом, с испугу, сама же на него и наорала. А такие отцы никогда не бросают в беде своих глупых дочек. Поэтому, когда наш эшелон загнали в тупик на той польской станции, ну ты понимаешь… я имею в виду Аушвиц, я была абсолютно спокойна. — Она на мгновение умолкла и неожиданно добавила: — Вот только после того вечера я вдруг поняла, что не испытываю к нему никакого сексуального влечения. И это при том, что я охотилась за ним чертову уйму лет, что буквально бесилась от дикого желания при одной только мысли о том, как я затащу его в постель…

Рыжая согласно кивнула головой:

— Да. В этом мы все одинаковы.

Черноволосая удивленно воззрилась на нее:

— Что? У тебя было так же? Мне всегда казалось, что ты холодная как ледышка, что зажечь тебя можно только большой дозой напалма.

Рыжая рассмеялась:

— Ну, во-первых, большинство тех из наших, с кем мы время от времени встречаемся, уже побывали в моей постели, так что особого интереса к ним у меня нет. Во-вторых, я действительно несколько подуспокоилась. А в-третьих, дело даже не во мне. Просто… Мойзель, черт бы его побрал, ВСЕГДА оказывается прав. Я не знаю, в чем тут дело, но каких-то, как теперь говорят, паранормальных способностей я за ним не заметила. Может быть, дело в том, что его единственная страсть, которой он отдается всей душой, — это люди. Он изучил их как никто в мире. Даже в те периоды, когда он не проявлял особой активности, он все равно внимательно следил за развитием ситуации и явно испытывал удовольствие от того, что все правильно просчитал.

Черноволосая задумчиво кивнула:

— Да, это так, но я не понимаю, при чем здесь…

— Дело в том, что он приходит к нам, глупеньким, не тогда, когда мы рычим от дикого желания и кончаем при одной мысли о том, как затащим его в постель, а тогда, когда мы уже созрели, чтобы не просто поверить, но и осознать и принять тот факт, что он — именно папочка. Причем лучший из всех, кого могут желать взрослые дяди и тети. При этом мы сами еще даже не осознаем этого, но он всегда очень точно выбирает момент.

Черноволосая замерла, пораженная открывшейся ей истиной.

— Вот сволочь! — сердито воскликнула она. Рыжая усмехнулась:

— Брось, ты же получила все, о чем мечтала, — и полные бассейны роз, и страстные объятия, и ночи любви, уж я-то знаю, как он умеет превратить жизнь женщины в сказку, а плюс к этому еще и многое другое. Представь, во что превратилась бы твоя жизнь, если бы ты продолжала желать его как мужчину?

Черноволосая сердито фыркнула, но через какое-то время ее гнев угас, уступив место невеселой улыбке.

— Да, наверное, ты права, но, черт побери, я уже давно не чувствовала себя такой униженной.

Рыжая понимающе кивнула:

— Еще бы, ведь все это время ты считала, что именно ты затащила его в свою постель. Не волнуйся, когда я поняла то, что только что тебе рассказала, я тоже была взбешена. И, могу тебе признаться, мне на это понадобилось гораздо больше времени, чем прошло с момента ВАШЕГО расставания.

Они помолчали, потом рыжая задумчиво произнесла:

— Ты знаешь, он, наверное, последний, кто может бросить лозунг древних королей: «Все, кто любит меня, — за мной!» — и все, кто его знает, рванут за ним во все лопатки, невзирая ни на что.

Черноволосая с иронией посмотрела на подругу:

— Да уж знаю, иначе какого черта мы с тобой здесь делаем?

Рыжая взглянула на черноволосую с недоумением, но тут до нее дошло, что они сами — ярчайшее подтверждение ее же собственных слов, и она расхохоталась. Через мгновение к ней присоединилась и черноволосая.

Когда они успокоились, черноволосая спросила:

— Ну ладно, давай оставим эту тему. А как твои дела?

— Как и ожидалось, — со смешком ответила рыжая. — Еще пару месяцев, и они все будут есть у меня с ладони. Но самое забавное знаешь что? Похоже, в меня сильно втрескался наш редакционный мачо. Он возит меня на своей машине, регулярно платит за мой обед и вечерами провожает до дома. А сегодня, представь себе, он даже пытался поцеловать меня.

Черноволосая сделал круглые глаза:

— Не думала, что при таком обилии симпатичных мордашек на нас с тобой здесь кто-нибудь клюнет.

— При чем здесь мордашки? — запротестовала рыжая. — Где ты видела мужчину, который влюбляется во внешность? Реагирует — да. Пожирает глазами — естественно, но… Мордашки, ножки, сиськи и попки они любят рассматривать на красочных картинках, а вживую — подавляющее большинство таких просто боится, а более храброму или, вернее, наглому меньшинству нужно только одно… Так что любовь в этом случае абсолютно ни при чем.

— Ну не знаю, — сказала черноволосая, качая головой. — Мне никогда не мешала моя внешность, да и ты тоже обычно предпочитаешь выглядеть… попривлекательней.

— Милая, по-моему, ты забыла, мы же говорим о любви, — заметила рыжая. — А разве тебе или мне нужна любовь? Влюбленность, страсть, поклонение — да, но любовь… Мы с тобой давно уже не можем позволить себе такой роскоши. А что касается мужчин, то ты права в одном. Они ДУМАЮТ, что им непременно нужна красавица. Причем больше для того, чтобы перед кем-нибудь прихвастнуть. — Она рассмеялась. — Знаешь, мне рассказали, очередной анекдот на это тему. Очень показательный. Вот послушай: «Попал мужик после кораблекрушения на необитаемый остров. Обжился, приспособился. И надо же такому случиться, что через пару лет рядом затонула роскошная яхта, а из всех, кто на ней был, спаслась только Клаудия Шиффер. Ну та, супермодель».

Черноволосая ревниво фыркнула:

— Тоже мне, супермодель…

— Не перебивай. Так вот дальше: «Мужик ее накормил, обогрел, и стали они с ней жить.» И вот эта супермодель замечает, что мужик как-то погрустнел. Она к нему и так и сяк, что, мол, тебе, родной, надобно? А он возьми да и попроси: «Загримируйся, Клава, под мужика». Та удивилась, но волосики подобрала, костюмчик мужской надела, усики подвела и предстала перед ним. Тот оживился, бражки достал, разлил по стаканам. Выпили, тут хозяин и говорит: «Слышь, мужик, ты не поверишь, но я с Клаудией Шиффер живу!».

Когда смех затих, черноволосая спросила:

— Так ты что, собираешься завести интрижку?

Рыжая задумчиво улыбнулась:

— Да нет, просто… у них даже мачо какие-то странные, такие романтичные, ранимые, они просто думают, что это они-де покоряют женщин, а на самом деле они ищут любви. Этот мальчик просто сильнее других запутался в моих сетях. Ну да ладно, а как твои успехи?

Черноволосая хмыкнула:

— Да так, потихоньку. — Она взяла со стола чашку с остывшим чаем и сделала глоток. — Знаешь, ты будешь смеяться, но я пришла к выводу, что Мойзель опять оказался прав.

Рыжая отреагировала на эту сентенцию, послав своей подруге взгляд, каким смотрят обычно на того, кто вспоминает вдруг такой старый анекдот, что не стоит даже спрашивать окружающих, знают ли они его, — достаточно произнести одно-два ключевых слова, например: «Василь Иваныч, подвинься…»

— Не язви, пожалуйста. Просто у этой страны ТАКОЙ потенциал, что, даже если бы мы не пришли, через два-три года здесь все равно начался бы такой подъем, что всему остальному миру он показался бы вертикальным взлетом. — Черноволосая прищурила глаза, будто кошка, только что втихаря уполовинившая банку густой домашней сметанки. — Черт возьми, я чувствую себя прямо каким-то царем Мидасом. Здесь можно вкладывать деньги КУДА УГОДНО: в землю, в сервис, в транспорт, в научные разработки, в промышленность, и спустя год-другой ты будешь купаться в прибыли. Только в эту область можно вложить порядка тридцати-сорока миллиардов долларов и через восемь-десять лет удвоить капитал.

Она замолчала и, вскинув очи вверх, замерла, наслаждаясь открывшимися перспективами. Но рыжая быстро вернула ее на землю:

— Возможно, но мы пришли. И сейчас все зависит от того, как получится у Мойзеля. Если ему удастся, то твой вертикальный взлет превратится в ракетный старт, а если нет…

Черноволосая усмехнулась:

— Не волнуйся, разве это его первая авантюрная идея, которая воплотилась в жизнь? Ты же знаешь — «Мойзель всегда оказывается прав».

Рыжая вздохнула:

— Хотелось бы… — Она подняла голову и с беспокойством посмотрела на подругу. — Скажи, ты хорошо поняла, что он задумал?

— А что в этом непонятного? — удивленно вскинулась та. — Он хочет восстановить в этой стране монархию и стать ее королем.

— Если бы только это… — с невеселой улыбкой сказала рыжая. — Ах, если б только это… — Она помолчала, кусая губы, потом сказала: — Он хочет стать не просто королем этой страны, он собирается стать единственным монархом этой планеты, АБСОЛЮТНЫМ!

Черноволосая вздрогнула. Некоторое время в кухне стояло тяжелое молчание. Наконец черноволосая прошептала:

— Значит… опять война?

Рыжая, помолчав немного, ответила вопросом на вопрос:

— А разве ты знаешь иной способ стать властелином мира?

Заскрипели тормоза, вагон дернулся, лязгнули буфера, мужик, стоявший позади Дашуни, качнулся вперед, пребольно заехав ей локтем между лопаток, но, вместо того чтобы извиниться, только выругался в пространство. Дашуня посмотрела на него через плечо, но тут же отвернулась. Мужик был толстый, небритый и злой. Рядом с ним громоздился небольшой Эверест из клеенчатых баулов, от которых несло салом и копчениями. Дашуня, до сих пор успешно противостоявшая этим ароматам, из-за неожиданного удара в спину слегка расслабилась, и ее рот тут же наполнился слюной. Последний раз она ела вчера вечером. Дашуня сердито сглотнула слюну и задержала дыхание. Впереди гулко лязгнуло: это проводница распахнула дверь и откинула ступеньку. Народ, толпившийся в проходе, заволновался и двинулся вперед.

На перроне было людно, а вагоны поезда продолжали извергать из себя все новые и новые потоки людей. В плотной толпе медленно, будто ледоколы, двигались носильщики, несуетливо толкая перед собой громоздкие тележки. Дашуня двигалась вместе со всеми, отчаянно вертя головой и пытаясь как следует разглядеть все вокруг, а сердечко отчаянно колотилось, и в голове гремел восторженный вопль: «Я уже в Москве!» Сзади послышался знакомый голос. Дашуня обернулась. Давешний мужик, обливаясь потом и поливая матом весь белый свет, волок на себе свои сумки, а рядом степенно шествовал носильщик с полупустой тележкой. В ленивом взгляде носильщика светилась легкая ирония, и он время от времени делал легкое движение тележкой, как будто подставляя ее под одну из свешивавшихся со всех сторон сумок, отчего мужик взрыкивал, шарахался в сторону и выплескивал новую порцию мата. Было видно, что он готов лечь костьми на этом перроне, но не дать «етим злыдням» заработать на нем ни единой копейки.

Наконец толпа продавила Дашуню через широко распахнутые, несмотря на пружины, двери и разделилась на ручейки. Основной поток двинулся в сторону метро, другой, тоже довольно солидный рукав, повернул к привокзальному рынку (откуда-то из середины этого ответвления до нее еще пару раз донеслись всплески знакомого мата), а остальные рассыпались мелкими брызгами по автобусным и троллейбусным остановкам, маршруткам и частникам. Дашуня остановилась, поставила на сухой горячий асфальт свой слегка оббитый, но еще довольно крепкий чемодан и глубоко вдохнула терпкий, чуть горчащий московский воздух. Над городом стоял гул, издаваемый сотнями тысяч машин, мчащихся по широким проспектам, окутанным ласковым зеленым пологом листвы. Москва!.. Лучший город Земли. Что там Париж или Нью-Йорк, Москва ничуть не хуже, но здесь еще и говорят по-русски. Здесь перед молодыми, энергичными, пусть и не очень красивыми девчонками из далекой российской провинции открываются такие перспективы, что просто дух захватывает. Дашуня счастливо вздохнула и, подхватив чемодан, пошла к метро…

Институт она отыскала с трудом. Вроде по схеме, скачанной из Интернета, все выходило очень просто — метро «Чистые пруды», потом две остановки на трамвае или двести метров пешком — и вот он. Но у метро оказалось два выхода, и конечно же она вышла не из того, повернула не туда и потом почти три часа плутала по всяким Малым Татарским и Большим Ивановским переулкам, Вторым Ямским проездам, где дома имели совершенно дебильную многоэтажную нумерацию типа: дом семь, корпус четыре, строение двести девяносто семь «Б». Так что когда Дашуня наконец выбралась на Бульварное кольцо, ноги у нее подгибались, а руки, отягощенные пусть и не особо тяжелым, но все-таки довольно плотно набитым чемоданом, просто отваливались. К тому же очень хотелось пить, да и есть тоже. Но когда Дашуня, решив слегка поправить это дело, подошла к стойке довольно большого уличного кафе, раскинувшего свои зонтики как раз у нужного выхода из метро, который она так бездарно проворонила, то ей хватило одного взгляда на цены, чтобы громко ойкнуть, что Дашуня и сделала. Она тут же покраснела, поймав на себе несколько насмешливых взглядов. Секунды две девушка колебалась — ей очень хотелось выложить с независимым видом за сосиску и салатик сумму, на которую она дома могла раза три довольно прилично пообедать, лишь бы доказать этим высокомерным москвичам, что и она тоже не лыком шита, но она, хотя и с трудом, подавила в себе это глупое желание. Денег у нее было не очень-то много, а до первой стипендии еще о-го-го сколько. Да и та наверняка не позволит особо шиковать. Поэтому, кроме стипендии, она еще собиралась устроиться на какую-нибудь работу. Вообще насчет того, как устроиться в Москве, у нее были довольно детально разработанные планы. Во всяком случае, дома ей казалось именно так, хотя сейчас где-то в глубине души у нее появилось… нет, не сомнение, а, скажем так, лишь первые его зачатки. Но Дашуня тут же припомнила слова Наполеона о том, что неуверенность — первый шаг к поражению. Поэтому она гордо вскинула голову и, подхватив ставший совершенно неподъемным чемодан, удалилась от кафе с максимально независимым видом. Как выяснилось чуть позже, это оказалось совершенно правильным решением. Потому что чуть дальше она наткнулась на продукт, деньги на который она потратила с легкой душой. Поскольку здесь, в Москве, он стоил даже немного дешевле, чем дома. Это были бананы.

Устроившись на скамейке и слегка утолив голод, Дашуня подняла свой чемодан, который вроде как немного полегчал, и двинулась в нужном направлении.

Институт выглядел не особо презентабельно. Мрачноватое многоэтажное здание в техностиле стыка пятидесятых и шестидесятых годов со слегка обшарпанным фасадом и оббитыми по краям ступенями, ведущими к тяжелым деревянным дверям, отворяющимся в обе стороны. Когда Дашуня прочитала табличку, означавшую, что она наконец-то добралась до цели своего почти двухнедельного путешествия, у нее засосало под ложечкой. Ей вдруг отчаянно захотелось снова оказаться дома, потому что вся эта затея с путешествием сейчас, на этом пороге, показалась ей безумной авантюрой, не имеющей никаких шансов на успех, а надежда на дипломы за победы в олимпиадах, на похвальные грамоты и особенно на золотую медаль, спрятанную в отдельной косметичке, которую Дашуня сунула в самый укромный угол чемодана, — просто смешными. Но отступать было поздно, и она, упрямо сжав губы и вызывающе выставив подбородок, протянула руку и, навалившись всем телом, отворила тяжелую дверь…

В огромном фойе было прохладно. Сразу у входа, справа и слева от дверей, протянулись гардеробные, которые оканчивались у широких лестниц, ведущих на второй этаж, а прямо напротив, у дальней стены, вдоль окон тянулся длинный стол, на который указывали стрелки на самодельных бумажных указателях. Над стрелками большими буквами были написаны два слова: «Приемная комиссия». Народу в фойе было не очень много, и большинство толпилось у стола. Дашуня потерянно оглянулась. И как это она не догадалась! Все ее бумаги лежали в старенькой ледериновой папке, упрятанной на самом дне чемодана. Ну что ей стоило извлечь все наружу еще в сквере, когда можно было удобно расположить чемодан на лавочке? А теперь что делать? Она сердито вздохнула и, подойдя к колонне с указателем, оперлась о нее спиной, согнула ноги в коленях и положила на них чемодан. Она только успела откинуть крышку, кате сбоку послышался чей-то насмешливый голос:

— Это еще что за чушка в дерюжке?

Дашуня вздрогнула, покраснела и, слегка покосившись в сторону, откуда раздался голос, увидела шагах в десяти от себя двух рослых и стильных девиц в таком крутом прикиде, что у нее перехватило дух. У них в городе тоже было немало девиц, изо всех сил старавшихся походить на картинки в «Элль» или «Космополитен», но эти… От них несло такой холеностью, что Дашуня буквально почувствовала этот запах.

— Как ты думаешь, зачем она здесь?

Они и не думали приглушать голос, спокойно обсуждая заинтересовавшее их явление и не собираясь обращать внимание на то, что сие явление живое и ему может не очень понравиться тон, в котором это обсуждение проходит.

— Наверное, хочет устроиться в уборщицы? — предположила одна.

— Или в дворничихи, — выдвинула свою версию другая. Они переглянулись, а потом первая тоном, выразительно подчеркивавшим всю абсурдность подобного утверждения, заявила:

— Ну не поступать же, в конце концов, она собралась?

И обе манерно рассмеялись. Когда смех утих, та, которая первой обратила на нее внимание, еще раз окинула Дащуню презрительным взглядом и заявила:

— Да-а, если в этом институте будут учиться такие рожи, МОЕЙ ноги здесь не будет.

Причем это было сказано таким тоном, что у всех окружающих должно было сложиться твердое убеждение, что если полы и лестницы данного учебного заведения будут лишены чести быть попираемыми ногой этого существа, мир — не мир, но уж это учебное заведение точно ожидает что-то ужасное. От такой наглости Дашуня просто остолбенела. Между тем девицы, брезгливо взглянув на нее еще разок, переключились на другую тему, главным героем которой был какой-то Арсен, обладатель синего «сааба» и весьма свободных взглядов на взаимоотношения с женщинами, которые отчего-то казались этим холеным стервам возмутительными. Впрочем, гораздо большее возмущение у них вызывала какая-то Карина. Дашуня потрясла головой, пытаясь выбросить из головы все, что услышала, но все равно, когда она наконец-то достала заветную папку и, кое-как закрыв чемодан, пошла к столу приемной комиссии, чувствовала она себя словно оплеванная.

На столах стояли таблички с названиями факультетов. Дашуня отыскала свой и, робко присев на колченогий, разболтанный стул, стоявший по эту сторону стола, деревянным голосом поздоровалась. Мадам, сидевшая за столом, оторвалась от полировки своих ногтей, окинула ее взглядом, не очень-то сильно отличавшимся от взгляда тех девиц, и спросила чуть ли не сквозь зубы:

— Поступать?

— Да.

Мадам пару мгновений сверлила ее взглядом, который должен был убедить Дашуню в полной абсурдности подобной мысли, а затем все так же сквозь зубы отрывисто спросила:

— Откуда?

— Из Тобольска.

Мадам тяжко вздохнула:

— О господи! — Она с минуту молчала, потом, сообразив, как видно, что ждать нечего и это провинциальное стихийное бедствие, обрушившееся на ее бедную голову, не собирается растворяться в воздухе, процедила: — Ладно, давай документы.

Дашуня протянула папку…

Мадам минут пять лениво ворошила ее документы, время от времени перемежая шелест бумаг скептическим хмыканьем или критичным фырканьем, затем подняла на нее глаза:

— Что же это вы, милочка?

— А что? — испугалась Дашуня.

— Да вот. — Мадам отпихнула от себя папку. — Справка от гинеколога — просрочена, справки из санэпидемстанции — вообще нет, флюорографии — тоже нет. Забери.

Дашуня не поверила своим ушам:

— Но!..

— Забери-забери. — Мадам уже вновь была занята обработкой своих ногтей и совершенно не собиралась отвлекаться от этого чрезвычайно важного занятия…

Когда Дашуне удалось наконец унять слезы, она обнаружила, что рядом с ней на подоконнике пристроился какой-то незнакомый худощавый парень. Заметив, что она уже снова способна воспринимать окружающее, он участливо улыбнулся:

— Что, документы не взяли?

Дашуня настороженно покосилась на него, но улыбка у парня была такая открытая, полная сочувствия, что она только кивнула и совершенно по-детски шмыгнула носом.

— Понимаю. — Парень кивнул и после короткой паузы заключил: — Да-а, глядя на тебя, любому лысому становится ясно, что свои законные полторы штуки с тебя никто не снимет.

Дашуня уставилась на него с недоумением:

— Какие полторы штуки?

Он окинул ее снисходительным взглядом:

— Ну ты деревня…

Тут только до Дашуни дошло, ЧТО он имеет в виду, и от названной суммы у нее захватило дух.

— Полторы! Да ведь это же…

Парень хмыкнул. Дашуня несколько мгновений потерянно молчала.

— И что, иначе никак? — спросила она наконец с какой-то отчаянной надеждой. Парень качнул головой:

— Ты же видишь. Голова у тебя, может быть, и светлая, и экзамены бы ты, возможно, сдала, но у тебя просто никто не возьмет документов. Прикопаются к каким-нибудь справкам или смазанным печатям — и все.

Дашуня еще немного посидела, раздумывая над тем, что же ей делать дальше, потом решительно поднялась на ноги. Парень с недоумением посмотрел на нее:

— Ты куда?

— Ну-у-у… в другой институт.

Парень растянул губы в снисходительной улыбке:

— Ну ты даешь! Да наш институт еще из самых дешевых. В других полутора штуками не отделаешься. В МГУ знаешь сколько берут?

— Во всех берут?

Улыбка парня выражала спокойную уверенность человека, который обладает настолько неопровержимыми фактами, что мысль о какой-либо проверке может прийти в голову только полному дебилу.

— И что же делать?

Парень слегка оттопырил губы, изображая задумчивость, и неожиданно спросил:

— Куришь?

Дашуня мотнула головой:

— Нет.

Парень хохотнул:

— Ну, ты действительно уникум. — На его лице появилось ехидное выражение. — А может, ты еще и ТОГО?

Дашуня озадаченно уставилась на него, потом, сообразив, на что он намекает, густо покраснела и со злостью отрезала:

— А вот это не твое дело.

Парень заржал:

— Вот это да. Реликт. Я думал, что таких уже и в природе не существует.

Дашуня сердито дернулась, но парень, резко оборвав смех, придержал ее за руку и миролюбиво произнес:

— Ну чего ты, брось. Я не имел в виду ничего плохого. Просто в наше время это… ну сама понимаешь.

— Ничего я не понимаю, — выкрикнула Дашуня, выдергивая руку, и повернулась, чтобы уйти, но парень быстро заговорил:

— Я ведь помочь тебе хочу, чудо. Тут в институте есть вакансия, уборщица. Деньги небольшие или, вернее, совсем никакие, но у тебя будет хороший левый доход. А дело так, тьфу, пакетики продавать. Тебе и покупателей искать не надо. Они сами будут к тебе приходить. А деньги будешь получать хорошие. Через год вполне сможешь накопить даже на МГУ.

Дашуня несколько мгновений круглыми глазами смотрела на парня, не понимая, о чем это он, и вдруг до нее дошло.

— Ты ЧТО? — крикнула она.

— Ладно, замнем, тише, — шикнул парень и, заметив, что Дашуня собирается высказать все, что она думает о таких типах, как он, зло ощерился, дернул Дашуню за руку, притянул к себе и прошипел: — А кому-нибудь ляпнешь — пеняй на себя. Понятно? — После чего, не дожидаясь ответа, соскочил с подоконника и, еще раз бросив в ее сторону свирепый взгляд, нырнул за поворот коридора…

Полночь Дашуня встретила в вагоне метро. Она каталась уже почти пять часов, и от метро ее просто тошнило, но, что делать дальше и куда идти, она абсолютно не представляла.

На очередной остановке в вагон вошла молодая женщина, вернее даже девушка, всего-то лет на пять-шесть старше Дашуни. Сначала Дашуня, занятая своими грустными мыслями, как-то не обратила на нее внимание. Но когда ее брошенный мельком взгляд скользнул по тонкой фигуре, примостившейся на соседнем диванчике, то уже через минуту она поймала себя на том, что не отрываясь смотрит на неожиданную соседку по вагону. В той не было ничего особенного. Обычное русское лицо, привлекательное отнюдь не классически правильными или яркими чертами, а скорее добротой и спокойной умиротворенностью, настолько подходящими ему, что попытка придумать этому лицу какое-либо иное выражение, вероятно, окончилась бы для предпринявшего такие усилия только головной болью. Она не старалась выглядеть красивой не потому, что не могла. Ей просто НЕ НАДО было заниматься подобными глупостями. Она и в нынешнем своем скромном виде заставляла мужчин выворачивать шей, а мужские сердца — давать сбои в отчаянной мечте не о сексапильной самке, а о верной и заботливой жене и нежной, надежной и бесконечно терпеливой матери их детей. То есть о том, чего в нынешние времена мужчинам не хватало больше всего. Так, наверное, лет через пять смогла бы выглядеть и сама Дашуня, если бы была одета, обута и подстрижена, как эта женщина. Но это было уже из области несбыточных мечтаний. После всего, что с ней сегодня произошло, Дашуня была твердо уверена, что она НИКОГДА не сможет стать хоть немного похожей на эту девушку.

Они проехали вместе шесть остановок. Дашуня, поймав себя на том, что она совершенно неприлично пялится на свою соседку, все это время старалась специально смотреть в другую сторону, но то и дело скашивала глаза, чтобы бросить на нее еще один взгляд. Наконец объявили «Коломенскую». Молодая женщина, все это время вроде бы сосредоточенно рассматривавшая какие-то бумаги, извлеченные из довольно объемистой дамской сумочки, встала и пошла вдоль вагона, хотя дверь находилась всего в двух шагах от нее. Куда она шла, Дашуня поняла, лишь когда эта женщина остановилась прямо напротив нее:

— Как тебя зовут?

Дашуня от неожиданности чуть не поперхнулась:

— Дашу… то есть Дарья.

Женщина кивнула:

— А меня Татьяна. — Она секунду молчала, внимательно глядя на Дашуню, потом улыбнулась. И от этого губы Дашуни сами собой разъехались в стороны в ответной улыбке.

— Пойдем.

— Куда?

Женщина пожала плечами:

— В общем-то, у меня тесновато, но раскладушка есть.

Дашуня оторопело моргнула. ТАКОГО она не ожидала. Но женщина не дала ей времени на удивление:

— Давай быстрее, а то проедем…

Спустя два часа, после плотного ужина и чая с печеньем (мама всегда говорила Дашуне, что есть на ночь — лучший способ поправиться, но… никогда сама не отказывала себе в этом удовольствии) Дашуня, ловко управляясь с грязной посудой, спросила Татьяну, сражавшуюся, аки Самсон со львом, с неподатливым матрасом:

— А почему ты меня позвала?

Татьяна выпрямилась, сдувая с лица выбившиеся пряди, и весело посмотрела на Дашуню.

— Тоже мне задачка. Если в вагоне метро сидит вымотанная донельзя девчонка в обнимку с обшарпанным дорожным чемоданом и косится по сторонам тоскливым взглядом, значит, ей негде переночевать.

Дашуня хмыкнула, представив описанную картину со своей драгоценной особой в центре композиции, но тут же согнала с лица улыбку и снова обратилась к Татьяне:

— Да нет, я не об этом. Почему ты вообще подошла ко мне? Какое тебе до меня дело?

Татьяна, завершив наконец свои бои с матрасом полной и окончательной победой, повернула к Дашуне серьезное лицо:

— Понимаешь, два года назад я точно так же, как и ты, оказалась в Москве, совершенно одна, с чемоданом на горбу и сотней рублей в кармане, которых не хватило бы даже на билет на экипаж, если бы между Москвой и Саратовом внезапно открылось конное сообщение. Так вот, тогда нашлись люди, которые мне помогли. А взамен… знаешь, я не очень-то понимаю, как это все вышло, но сегодня я вдруг почувствовала, что… я должна отдать этот долг.

Они помолчали, потом Дашуня тихо произнесла:

— Но… почему я?

Татьяна пожала плечами:

— Просто ты показалась мне способной принять эстафету долга.

— А кто эти люди? — спросила Дашуня немного погодя.

Татьяна не успела ей ответить, потому что зазвонил телефон, стоявший на столике за ее спиной. Она быстро повернулась и сняла трубку.

— Слушаю… Да… Конечно… Да, к трем я буду готова… Благодарю вас, Ваше Высочество. Спокойной ночи.

— Молодец, Постышев.

Инструктор выпрямился и, отвернувшись от мишеней, посмотрел на Виктора.

— Если так отстреляешься на соревнованиях — место тебе обеспечено. Только по «движке» будь повнимательней. Левого «заложника» чуть не задел.

— Учтем, — сказал Виктор, пытаясь убрать с лица довольную улыбку (что ему не очень-то удалось). Сегодня стрельба у него действительно шла как по маслу. Пистолет будто сам прыгал в руку, а пули так свирепо дырявили середину мишени, что казалось, будто они живые, а этот черный силуэт их чем-то смертельна обидел.

— Учтем, сэнсэй, — повторил Виктор. Инструктор усмехнулся:

— Ну-ну… Так что, может, еще серию?

— С удовольствием, — ответил Виктор и направился к огневому рубежу, на ходу выщелкнув магазин из рукоятки пистолета — она торчала из открытой спортивной поясной кобуры.

Но отстрелять эту серию ему так и не удалось. Он только что закончил снаряжать магазин, когда зазвонил телефон, стоявший на столике у входной двери, в двадцати пяти метрах от огневого рубежа. Инструктор чертыхнулся и рысцой побежал к аппарату. Вернулся он через пять минут.

— Вот так, Постышев, придется нам закруглиться на сегодня. Тебя желает видеть Дед.

Виктор удивленно поднял брови. Чем мог скромный оперативный сотрудник заинтересовать самого начальника Управления? Тем более что до сих пор они встречались лично только три раза. Да и то это еще как посмотреть. Если генерал Абзаров самолично инструктирует группу, в состав которой входит и капитан Постышев, то это как, можно считать личной встречей?

До Управления он добрался довольно быстро. На его счастье, когда он выскочил из дверей, прямо перед его носом сдавала назад «волжана» из их Управления.

Виктор махнул водителю, тот затормозил, глухо щелкнули фиксаторы, Виктор рванул дверцу и прыгнул на переднее сиденье. Водитель, знакомый старлей из «наружки», ткнул кнопку блокировки дверей и придавил акселератор. Под капотом вроде бы обычной «баржи» утробно взревела форсированная «тойотовская» восьмерка объемом за четыре с половиной литра, и «волжана», присев на задок, выпрыгнула из узкого внутреннего дворика, ввинтившись в узкую щель в потоке и заставив вальяжного господина в лаково блестевшем «биммере» заполошно вскинуться и отчаянно вдавить педаль тормоза. Когда он, чудом не получив в задний бампер от глыбоподобного «субурбана», сумел-таки, отчаянно матеря придурка на «барже», выровнять своего едва не пошедшего юзом «биммера», «волжана» уже проскочила пару кварталов и вылетела на Садовое. Виктор с удовольствием наблюдал, как расплескиваются в стороны высокомерные «лексусы» и «гелендвагены», едва скромная серая «волжана», к немалому удивлению хозяев этих скорее даже не машин, а движущихся памятников людского тщеславия, почти упершись передним бампером в их задний, моргала проблесковыми маячками из-за вроде бы такой обычной решетки радиатора. А если это не помогало, то водителю достаточно было лишь на полсекунды придавить кнопку включения сирены, и владельцы этих символов престижа тут же убеждались, что хваленая звукоизоляция «мерседесов» вовсе не так уж и хороша.

Однако во двор Управления они въехали довольно степенно. Окна кабинета Деда выходили на фасад, и при хорошей погоде, такой как сейчас, он частенько распахивал их настежь. В принципе все это — расположение кабинета и уж тем более распахнутые окна — было грубейшим нарушением доброй дюжины секретных приказов и совершенно секретных инструкций, но Постышев хотел бы посмотреть на человека, который заставил бы Деда сделать что-то против его воли. Дед — это была такая глыба, стронуть которую с места было практически невозможно. Ходили слухи, что особо черная полоса у одного чрезвычайно могущественного олигарха, позиции которого еще недавно казались незыблемыми, как расположение земных полюсов, началась именно тогда, когда он вздумал подсадить в кресло Деда своего человека.

Олигарх чувствовал себя настолько уверенно, что даже пригласил Деда к себе на дачу и предложил ему «полюбовно» уйти на пенсию. Да еще снисходительно пообещал «добавить на спокойную старость». ЕМУ казалось, что все решено и разговор вести не о чем. Но в следующие несколько месяцев внезапно выяснилось, что его влияние в верхах не так уж и прочно. Буквально через неделю после той памятной беседы в разных структурах и службах начали чрезвычайно настойчиво всплывать интересные фактики. В принципе, ничего нового, всем все известно, но раньше эти фактики как-то предпочитали не замечать, а теперь вдруг на них начали обращать пристальное внимание. Число этих фактиков и даже фактов росло, обретало юридическую составляющую, и старые друзья олигарха начали вдруг забывать номер его мобильника, даты рождения его самого, его жены и детей (раньше эти даты были впечатаны в их память лучше, чем свои собственные). И через какие-то полгода олигарх счел за благо переместиться за границы страны. Недаром в Управлении ходила поговорка: «Министры приходят и уходят, а Дед — остается».

Так вот, Дед страшно не любил, когда кто-то из его подчиненных, как это говорится, «выеживается». Как-то раз он поймал на подобном «простреле» по проспекту собственного водителя. После чего на парня два месяца страшно было смотреть. Старика лучше было не дразнить.

Когда Виктор влетел в приемную, референт как раз раздраженно бросил трубку на рычаг и скривился. Но услышав хлопок закрывшейся двери, поднял глаза и с облегчением выдохнул:

— Ну, наконец-то. Дед уже второй раз спрашивает про тебя.

Виктор никак не мог оправиться от удивления. Просто интересно, с чего это Деду так приспичило?

— А как он?

Референт пожал плечами:

— Да вроде ничего. Вот только ты ему зачем-то сильно понадобился.

— Вот так, с бухты-барахты?

Референт хмыкнул. В этой должности он пребывал всего полтора месяца и еще не успел приобрести того одновременно начальственного и угодливого апломба, который столь характерен для людей, долгое время подвизающихся на подобных должностях…

— Ты же знаешь, Дед никогда ничего не делает с бухты-барахты. Просто… — он вскинул вверх руки, — неисповедимы пути Господни. Что-то где-то сегодня созрело, и Деду срочно понадобился капитан Постышев.

Виктор хмыкнул, бросил взгляд в висевшее сбоку зеркало и, кивнув референту, взялся за ручку двери. Тот надавил клавишу и совершенно иным, каким-то бодро-молодцеватым голосом доложил:

— Товарищ генерал, Постышев прибыл.

Из динамика раздался рык Деда:

— Пусть войдет… — И после паузы: — Машину мне. Через пять минут.

На физиономии референта нарисовалось недоумение: похоже, столь нетерпеливо ожидаемый Дедом Постышев не так уж и нужен, однако его рука уже дисциплинированно потянулась к клавише селектора. Виктор ответил на его озадаченный взгляд столь же недоуменным пожатием плеч, дернув ручку, шагнул вперед и через мгновение уже вытянулся у начала широкой ковровой дорожки, расстеленной вдоль длинного стола для совещаний, который торцом упирался в рабочий стол начальника Управления. Самого Деда видно не было. Почти. Из-за стола торчала его спина.

— Товарищ генерал-лейтенант, капитан Постышев по вашему приказанию…

Из-под стола раздался зычный голос Деда.

— У тебя сорок третий?

Виктор осекся и растерянно сказал:

— Д-да…

Дед распрямился. В руках у него были тяжелые болотные сапоги.

— Уху варить умеешь?

Виктор секунды две, онемев, смотрел на странную картину, потом, очнувшись, четко доложил:

— Так точно!

— Ну вот и ладненько, — подытожил Дед, — держи, я за тобой сапоги таскать не собираюсь. Молод еще.

Часа через полтора Виктор сидел на корточках перед костром, над которым на толстой орешине висело эмалированное ведро с кипящим варевом. В ведре плавали здоровенные куски свежего осетра, привезенного одним из гостей Деда, а всякая ершово-пескаревая мелочь первого взвара была уже выужена из ведра и сейчас остывала в большой миске, пристроившейся на краю клеенки, которая была расстелена прямо на земле. Этот импровизированный стол был накрыт щедро, но просто: огурцы, помидоры, болгарский перец, колбаска, опять же сальце (а куда без него?), чесночок, лучок, несколько увесистых связок свежей таранки, полголовы сыра со слезой и два десятка вареных яиц. А в банальных авоськах, опущенных в озерную воду, доходили до нужной температуры дюжина бутылок «Смирновской» и пара бочонков седьмой «Балтики». Виктор все еще был слегка не в себе, и эту оторопь навело на него не столько стремительное развитие странных событий, сколько… подбор гостей, съехавшихся на дачу Деда. Из десятка мужчин, пожилых и не очень, сидевших сейчас с удочками на берегу озера, Виктор знал только пятерых. Но и этого было достаточно, чтобы составить себе представление, какого уровни эти гости. Двое были начальниками смежных Управлений, один — генерал налоговой полиции, четвертый из знакомых лиц являлся Директором русского бюро Интерпола, а последний занимал высокий пост заместителя Председателя Госдумы. По всему выходило, что на даче у Деда затевалось что-то чрезвычайно серьезное. И, похоже, в этом серьезном некая важная роль отводилась ему — капитану Постышеву. От этого было немного муторно на душе. Он давно уже вышел из того возраста, когда прикосновение к тайнам пьянило и заставляло сильнее биться его сердце. Да и что это были за тайны — тьфу, мелочь. Но даже эта мелочь попортила ему немало крови. А теперь вот его ждало что-то настоящее, и на сердце было неспокойно, хотя в то же время он испытывал какое-то странное чувство возбужденности.

Виктор приподнялся и, зачерпнув варево деревянной ложкой на длинной ручке, поднес к губам, подул и осторожно отхлебнул. Подумал. Потом отхлебнул еще и почмокал. Похоже, все в норме, разве что добавить пару горошин черного перчика.

— Ну как? — Начальственный рык раздался сзади совершенно неожиданно. Виктор вздрогнул и чуть не выронил ложку. Только что Дед, как и все, торчал с удочкой на бережке и вот, пожалуйста, стоит за спиной и деловито заглядывает в ведро. Постышев, с трудом преодолев смущение (уж очень непривычно было вот так запросто общаться с самим Дедом), отрапортовал:

— Еще десять минут — и готово.

— Вот и ладненько, — констатировал хозяин дачи, — аккурат первая желудок взбодрит, — и, взяв с клеенки тарелку из нержавейки, заколотил в нее алюминиевой ложкой, оглашая окрестности истошным звоном. — А ты, молодой, давай-ка быстренько доставай беленькую…

Спустя два часа, когда Виктор полоскал в озере миски, уже отмытые «Фейри» в тазу, сзади послышались тяжелые шаги Деда. Старый генерал остановился у него за спиной и некоторое время молча наблюдал, как капитан управляется с посудой, потом уселся на колоду рядом с ним, извлек из кармана трубку и начал не торопясь набивать ее табаком. Виктор, заметив это, удивленно хмыкнул про себя.

В Управлении считалось, что Дед не только не курит, но и вообще не выносит запаха табака. И тут Виктора осенило. Похоже, он прошел смотрины. Ибо сегодняшняя уха явно устраивалась именно для того, чтобы дать возможность остальным Дедовым сотрапезникам посмотреть на него. Все разговоры за столом велись исключительно об ухе, погоде, о видах на урожай помидоров и способах засолки сала и копчения рыбы. Чтобы все эти люди сорвались посередине рабочего дня только для того, чтобы пару-тройку часиков поболтать о таких вещах и отведать ушицы, сваренной малознакомым опером из Дедова Управления, — такого Виктор просто не мог себе представить, хотя его нельзя было назвать человеком без воображения. Ко всему прочему, по некоторым нюансам разговора Постышев понял, что о нем самом все остальные присутствующие осведомлены как минимум в объеме его личного дела, а кое-кто и гораздо более детально. Это означало, что референт прав и Дед уже давно подбирал человека для какого-то крайне деликатного дела. И по пока еще неясным причинам его выбор пал именно на Виктора. Впрочем, после сегодняшней ухи можно было сказать с уверенностью, что это деликатное дело касается отнюдь не только одного Деда.

— Ну что, Витя, все еще ломаешь голову, чего это Дед решил тебе подкинуть?

Постышев ополоснул две последние миски, кинул их в стопку и, выпрямившись, повернулся к старому генералу:

— Да не то чтобы очень.

Дед вскинул свои седые кустистые брови:

— Это почему?

Капитан обезоруживающе улыбнулся:

— Так ведь все равно скоро расскажете.

Дед хмыкнул:

— Вот стервец… Вот за это я тебя и выбрал, Витенька. Ты умеешь быть таким обаятельным наглецом, что на тебя невозможно обижаться.

Вот уж что верно, то верно. На свете было очень мало людей, которые держали зло на Постышева. Даже с подружками он ухитрялся расставаться легко и без обид. Поэтому у него по Москве было почти полсотни квартир, где ему был всегда готов и стол, и дом… ну почти всегда. Тут Виктор бросил взгляд на Деда и мгновенно посерьезнел.

— То, что я тебе поручу, не будет проходить ни по каким учетам. Более того — никаких докладов обо всем, что тебе удастся раскопать. Никому. Даже мне. Только после того, как все, что ты накопаешь, оформится в более-менее внятные выводы, только тогда я жду от тебя доклада. А до тех пор — ты обычный сотрудник, более того, пару месяцев ты походишь у меня в любимчиках, а потом я спущу на тебя всех собак, отстраню от дел и… ты уйдешь в глубокий запой. После чего тебя отправят в санаторий, подлечить нервишки. И вот тогда ты развернешься как следует. — Дед замолчал. Виктор молча смотрел на него, ожидая продолжения.

— Дело вот в чем. Не так давно, чуть больше трех лет назад, у нас появилась одна интересная контора. Так называемый «Фонд Рюрика». — Дед хмыкнул. — Сказочники, мать их… — Он сунул мундштук в рот, затянулся и продолжил: — Так вот. Контора эта очень интересная. Учредителем этого Фонда выступила одна организация, зарегистрированная в кантоне Цюрих. Судя по тем учредительным документам, до которых нам удалось добраться, ей около двухсот лет. Ее название в переводе с немецкого звучит так: «Общество содействия возрождению династии». Судя по документам, основная задача этой организации — возвращение на русский престол прямых наследников царя Ивана Грозного. Причем, если судить по имеющейся у нас информации, организационно это общество оформилось много раньше, около четырехсот лет назад. — Дед замолчал, уставившись на Постышева веселыми глазами. Секунды две они словно бы бодались взглядами, ехидным у Деда и изумленным у Виктора, потом старый генерал не выдержал и рассмеялся.

— Ладно, неча на меня пялиться, как на старого маразматика.

Капитан смутился:

— Да нет, я ничего…

— Вот и я ничего. — Дед крякнул. — Сказать по правде, если бы не кое-какие интересные факты, я бы тоже принял этих людей за очередное сборище тихих, безобидных шизофреников. Но, как выяснилось, все не так просто. Иначе нам пришлось бы признать, что на свете существуют общества тихих шизофреников, которые для удовлетворения своей шизофрении располагают ежегодным бюджетом не менее чем триста миллионов долларов. Причем заметь — это по самым скромным оценкам.

На лице Виктора было написано такое изумление, что Дед хохотнул:

— Ладно, закрой рот, кишки простудишь. — Он снова затянулся, выпустил вполне профессиональное колечко дыма и уже серьезно продолжал: — Так вот, эти люди утверждают, что более четырехсот лет назад родоначальникам этого общества ДЕЙСТВИТЕЛЬНО удалось спасти, а потом укрыть от преследований со стороны Василия Шуйского сына Ивана Грозного — Дмитрия. Да-да, того, под которого потом косили Лже-дмитрии. И на протяжении всех этих четырехсот лет они занимались тем, что сохраняли поелику возможно чистую династическую линию Рюриковичей и готовили их возвращение на российский престол. — Дед опять помолчал, ожидая, пока Виктор немного придет в себя. Уж больно ошеломляющие новости он услышал. Причем, если бы Постышев вычитал что-нибудь такое в любой, даже самой серьезной газете или, скажем, услышал бы по телевизору, он бы прекрасно знал, как поступить с подобной информацией, но то, КТО и КАК сообщил ему все это, заставляло относиться к этому бреду совершенно иначе. Между тем Дед заговорил снова:

— Но, если не считать этого бредового обоснования, во всем остальном Фонд ведет себя вполне адекватно. Настолько, что я даже начал задумываться над тем, где они набрали таких блестящих администраторов. За эти три года они потратили в России почти миллиард долларов, и ни одна копейка не пропала даром. Если они учредили Рюриковские стипендии, то все сорок миллионов долларов выданы на руки до последнего цента. Если они занимаются реконструкцией памятников, то дело поставлено так, что ни один музейный завхоз, ни один подрядчик не смогли украсть у них ни рубля. Помнишь скандал со строительной компанией «Глобал стройтраст»? Ну, об этом еще «МК» писала пару месяцев назад…

Виктор вспомнил.

— Так вот, все их неприятности начались, когда эти ребята решили, что у таких милых людей не убудет, если они слегка округлят свой собственный капиталец. — Дед покачал головой. — Я к ним давно уже приглядывался, но вот этот эпизод меня просто потряс. Ребята из «Глобал» обстряпали все очень профессионально. Но менты вскрыли эту фирму, как ты сегодня банку со шпротами. Всего через два дня у них уже были на руках не только все необходимые заключения экспертов, но и все номера счетов в офшорных зонах, все даты и суммы переводов, все схемы вывода средств и так далее. Конечно, эта фирма не «Газпром» и не «Медиа мост», но даже нашей конторе, чтобы раскопать на них эту информацию, понадобилось бы не менее трех месяцев. А тут три дня… — Дед задумчиво пососал свою трубку, а у Виктора в который раз за сегодняшний день екнуло сердце.

— Значит… — начал он. Но Дед прервал его мощным вздохом.

— А вот что это значит, тебе как раз и предстоит выяснить. И, ради бога, не делай поспешных выводов.

Они стояли на краю котлована и смотрели вниз. Склон, начинающийся прямо от их ботинок, полого опускался вниз и сорока метрами дальше уходил в воду.

— А как здесь с остаточной радиацией?

Задавший этот вопрос молодой человек повернулся к одному из сопровождающих. Тот смущенно хмыкнул:

— Да какая тут радиация…

Молодой человек молча смерил его взглядом, отвернулся и посмотрел вниз на озеро правильной круглой формы, занимавшее дно этой котловины, которая также обращала на себя внимание своей неестественно правильной формой. Он не сделал ни единого лишнего жеста и не отдал никакой команды, но из-за его спины тут же выскочили двое, отягощенные ярко-оранжевыми кубиками дозиметров и массивными дубинками зондов, закрепленных на выдвижных штангах, и порскнули вниз, к воде.

Спустя пять минут один из них рысью взлетел вверх и доложил:

— По всему обрезу воды двести — двести двадцать миллирентген в час.

Молодой человек повернулся к мужчине, которого ранее спрашивал об уровне радиации. Тот, красный как рак, переминался с ноги на ногу. Молодой человек долго и внимательно смотрел на него, затем, так ничего и не сказав, спокойным шагом двинулся прочь от котловины. Когда он удалился шагов на двадцать, мужчина с шумом выпустил воздух из легких и тут же судорожно вдохнул. До него только сейчас дошло, что все это время он стоял, затаив дыхание. Впрочем, этот факт его не очень-то поразил. Пока он чувствовал на себе взгляд этого, как ему показалось при первой встрече, сопляка, его вообще не покидало ощущение, что этот взгляд сначала сдирает с него кожу, затем очищает кости от мышц, а продолжайся эта пытка еще минуты две, дело дошло бы до печенки с селезенкой. Вот дьявол, и угораздило же его вляпаться в эту историю…

О существований этих людей он узнал всего семь часов назад в кабинете своего старого дружка, главы администрации Усть-Неры. Тот позвонил ему еще накануне вечером:

— Макарыч, у меня-меня хорошие новости.

Макарыч в тот вечер как раз хорошо посидел с нужными людьми, которым он устроил отличную охоту. На оленей, с вертолетов. Так что в его слегка затуманенной голове не сразу сложилось, кто и по какому поводу звонит.

— Кто это говорит?

Самая большая номинальная шишка Оймяконского улуса рассмеялся:

— Не узнал. Богатым буду-буду.

Тут наконец правильной мысли удалось пробиться в заполненные приятным алкогольным туманом мозги (подобная манера сдваивать слова среди его знакомых была присуща только одному человеку), и тот, кого назвали Макарычем, облегченно выдохнул:

— А, это ты, Захарыч… Проблемы какие?

Тот ответил все тем же веселым голосом:

— Наоборот. В общем, так, — ты мне завтра нужен здесь-здесь и желательно трезвый.

Макарыч обиженно втянул воздух:

— Обижаешь, разве ж я, когда нельзя, допускаю?

— Вот и отлично-отлично, — подытожил царь и бог территории размером с Бельгию (с населением, правда, вышла незадача — всего чуток поболее пятнадцати тысяч душ), — и не допускай. А завтра к десяти чтоб был как штык-штык. Понятно?

— Да в чем дело-то?

— А вот про это тебе сейчас-сейчас все равно говорить бесполезно, так что завтра все-все и узнаешь. — И он бросил трубку.

На следующий день в десять утра Макарыч, точно как штык, появился в приемной. Глава улуса был изрядной сволочью, и портить с ним отношения было себе дороже. Тот его уже ждал:

— А, Макарыч, заходи-заходи. — Пропустив гостя в кабинет, хозяин плотно притворил за ним дверь. Усадив Макарыча, он выудил из шкафа початую бутылку водки и стакан, щедро ливанул в оный живительной влаги.

— На, полечись.

Макарыч удивленно воззрился на мэра:

— Ты ж сказал — трезвый?

Тот, осклабившись, суетливо потер руки:

— Ладно, я ж вижу, как тебе тяжко-тяжко.

Макарыч хмыкнул. Бог ты мой, реки горят, камни текут, галка в сосне утонула. Да чтоб этого жлоба беспокоили такие мелочи, как чье-то здоровье… Судя по всему, длинный сизый нос этого проныры учуял деньги, причем очень большие. Однако стакан Макарыч взял (еще бы, вряд ли на одной шестой части суши найдется существо мужского пола, способное отказаться от дармовой выпивки).

— Ну так что случилось?

Хозяин кабинета нервно хихикнул:

— Понимаешь, Макарыч, вчера меня посетили такие-такие люди, что… — Он задохнулся от полноты чувств, но быстро справился с собой и продолжал: — Короче, они собираются построить у нас новый аэропорт и… многое-многое другое. Причем, когда я заикнулся о том, что у нас-нас проблемы с электро — и водоснабжением, они тут же не моргнув глазом перечислили сто тысяч этих американских рублей-рублей на неотложные нужды. — Он запнулся, едва не поперхнувшись слюной, сглотнул и с усилием проговорил: — Представь, деньги-деньги уже на счету администрации.

Макарыч удивленно покивал головой и настороженно спросил:

— А я-то на что?

Глава улуса вскинулся:

— Дык, понимаешь, они собираются построить-построить в тайге какой-то крупный исследовательский центр. Ну, рядом с Оймяконом, конечно. Чего они там собираются-собираются исследовать — я так и не понял, но это и не важно. Понимаешь, Макарыч, — это ж инвесторы! — Хозяин кабинета патетически вскинул руки. Он очень любил это иностранное словечко, так любил, что на каждом совещании призывал всех неустанно искать этих самых инвесторов, а на все упреки сверху в развале городского хозяйства сокрушенно вздыхал и горько-озабоченно возглашал: «Не идут инвесторы в улус, ну никак-никак не идут».

Между тем мэр продолжал:

— Им и аэропорт нужен как раз для того-того, чтобы завозить стройматериалы и оборудование для этого центра.

— Ну и что?

Глава администрации укоризненно посмотрел на гостя, словно сам он был учителем, а тот — нерадивым учеником, и пояснил:

— Они ищут место под строительство, причем очень-очень конкретное. Им нужен котлован.

— Чего? — не понял Макарыч. Хозяин кабинета снова всплеснул руками, едва сдержавшись, чтобы не выругаться, но вместо этого сплел пальцы и голосом, явственно показывающим, что его терпение на исходе, пояснил:

— Котлован, Макарыч, котлован, дырка, яма такая в земле-земле. Причем большая яма. Как я понял-понял, глубиной метров пятьдесят и метров пятьсот в диаметре. — Мэр раскинул руки, как будто его пухленькие грабельки были способны отмерить эти самые пятьсот метров.

— Ну а я-то здесь при чем?

Хозяин Оймяконского улуса упер в гостя умоляюще-многозначительный взгляд:

— Найди им этот котлован.

Гость удивленно воззрился на хозяина кабинета:

— То есть как это? Где ж я его найду?

Хозяин снова плеснул водки в стакан и, хитро прищурившись, вкрадчиво произнес:

— А если Проклятые озера?

— Чего-о-о? — Макарыч округлил глаза. — Ты совсем того? Там же эта, как ее, радиация!

Проклятыми озерами называли три вытянувшихся в цепочку котлована, расположенных в ста двадцати километрах от Оймякона. Когда-то давно, лет тридцать назад, военные произвели там подрыв трех ядерных зарядов. Почему не на полигоне, а здесь, в лесной глуши, неизвестно. Да что там, говорить, даже просто знать об этих взрывах в то время было довольно опасно. Во времена перестройки об этих взрывах вспомнили и местные демократы подняли большой шум, требуя от военных объяснений по этому поводу. Но, как и следовало ожидать, ни к каким результатам это не привело. Но слухов ходило много. Кто-то говорил, что в тайге потерпел катастрофу стратегический бомбардировщик с атомными бомбами на борту, и заряды, жахнувшись о землю, перешли в боевое положение. Так что трогать их с места было уже нельзя, и потому их решили подорвать. Другие возражали, говоря, что для бомб, выпавших в результате катастрофы, эти котлованы располагаются уж больно ровно, прямо-таки по ниточке. Так что это наверняка были полевые испытания новой методики прокладывания речных русл (тогда как раз широко обсуждался проект поворота северных рек для восполнения дефицита воды в Каспийском море). Третьи считали, что это были засекреченные полевые испытания сейсмического оружия. Но мало-помалу интерес общественности к этим взрывам поутих. Тем более что между Оймяконом и Проклятыми озерами было больше ста километров, и располагались они по ту сторону линии водораздела.

— Да какая там радиация, Макарыч, нет там уже ничего. Столько лет прошло. А они обещали хорошо заплатить.

Макарыч задумался:

— А для чего ж он им так нужен? Что, сами выкопать не могут?

— Дак у нас ведь тут вечная мерзлота. Пока выкопаешь — столько техники-техники угробишь. А ты ее попробуй сюда еще доставь. Да и копать придется гораздо глубже, и еще там какие-то заморочки… И вообще, не забивай мне-мне голову. Им нужен котлован, а Проклятые озера как раз и подходят. Они сказали, что вода им не помеха. Так что ты давай-давай. А заплатят они хорошо. Увидишь.

Гость задумчиво пожевал губами:

— Так это, проводить-то мы их, конечно, проводим. Чего ж не проводить. Только…

— Да че там только! — вскинулся хозяин кабинета. — ТАКИХ инвесторов упускать нельзя-нельзя. Это ж налоги, опять же рабочие места-места. Ты уж порадей. Улус тебе спасибо скажет.

Макарыч чуть заметно поморщился. Как же… улус… знаем мы этот улус… как раз напротив сидит. Но портить отношения с хозяином кабинета не следовало. Хозяин Оймяконского улуса был личностью упрямой и злопамятной и во многом благодаря именно этим качествам занимал свой пост уже четвертый срок подряд.

— Да ладно, чего уж, раз надо — сделаем.

— Вот и ладненько, — обрадовался хозяин кабинета, — сейчас я им позвоню. Договорюсь, когда ты за ними заедешь-заедешь…

В два часа дня Макарыч подрулил к покосившемуся зданию гостиницы. Его наниматели уже ждали его на улице. Их оказалось всего трое — высокий, очень молодой парень в дорогом летнем пальто, такая же высокая дамочка с несколько лошадиным лицом и черными волосами и еще один молодец, судя по массе и габаритам, исполнявший роль телохранителя. Но для его «уазика» это была не нагрузка (до 98-го он разъезжал на «ниссан-патроле», но сейчас это чудо японской мысли благополучно дремало в гараже, кураж прошел, а любая запчасть для «японца» обходилась на вес золота, да и проходимость по сравнению с «УАЗом» оставляла желать лучшего). В принципе, Захарыч говорил ему, что всем заправляет совершенно молодой парнишка, с которым он, однако, не рискнул вступать в какие-то игры. «Понимаешь, Макарыч, есть в нем что-то такое… неправильное. Ну вроде как у рыси. С виду — тьфу, кошка лесная, облезлая, веником шугануть можно, а попробуй тронь». Но Макарычу и в голову не приходило, что он УЖ ТАК молод. К тому же одежка гостей явно не соответствовала ни погоде, ни будущему месту действия. Ну кто идет в тайгу, одевшись так, будто собирается прогуляться по Арбату? И это показалось Макарычу добрым знаком.

Когда пассажиры вскарабкались в салон «УАЗа», он окинул их покровительственным взглядом и, снисходительно улыбнувшись, пожурил:

— Чтой-то вы принарядились. Чай, в тайгу едем.

Молодой парень, устроившийся на переднем сиденье, повернулся к нему и, кротко улыбнувшись, ответил:

— Не в тайгу. Поезжайте в аэропорт. Нас там ждут.

Макарыч хмыкнул, но, разглядев что-то в глубине больших серых глаз, спокойно смотревших на него, послушно крутанул руль и придавил акселератор.

Спустя час эскадрилья из шести вертолетов, среди которых были три огромных «Ми-26» и один «Ми-17» с таким роскошным салоном, какого Макарычу за всю его долгую, переполненную полетами на вертолетах жизнь видеть еще не приходилось, заложила пологий вираж над вытянувшимися в нитку круглыми котловинами, больше чем наполовину заполненными водой. Макарыч, который за время полета имел честь побеседовать со своими нанимателями (отчего у него появилось стойкое ощущение, будто его буквально вывернули наизнанку), робко мотнул подбородком в сторону иллюминатора.

— Вот, они самые.

Молодой человек, который в основном и довел своего тертого и нагловатого собеседника до подобного состояния, наклонился над изогнутым стеклом, а затем, глядя на него все так же спокойно и безмятежно, спросил невинным тоном:

— Значит, это и есть Проклятые озера?

Макарыч, который все это время старался всячески уйти от обсуждения цели их путешествия, приняв решение наплевать на все указания мэра и отстраниться с самого начала от этого дела, ограничившись лишь доставкой заинтересованных лиц к согласованному месту, дернулся и густо покраснел.

— Отчего ж Проклятые, и вовсе даже нормальные.

Его собеседник сочувственно кивнул и пояснил все тем же безмятежным тоном, от которого Макарыч уже готов был выпрыгнуть из вертолета.

— Я не имея в виду ничего плохого, просто у вас в городе их называют именно так. — И, не оставив Макарычу совершенно никаких шансов сыграть на том, что он якобы ничего не знает, добавил: — Что вполне справедливо, если учесть историю их возникновения…

— Константин Макарович…

Макарыч вздрогнул, выведенный из задумчивости, — слева над ним склонялся тот дюжий парень, которого он принял за телохранителя. Парень смотрел на Макарыча с насмешкой, или, может, это просто показалось, ведь когда он снова заговорил, его тон был подчеркнуто уважителен.

— Вот, Дмитрий Иванович просил вам передать в качестве аванса. Окончательный расчет по окончании работ. — С этими словами парень сунул ему в руку пухлый конверт и, коротко кивнув, пошел к палаточному городку, практически молниеносно выросшему на опушке. Макарыч проводил его взглядом и почти машинально раскрыл конверт. От того, что он увидел, у него невольно перехватило дыхание. Вот черт! СТОЛЬКО он не держал в руках еще никогда!

Когда роскошный «Ми-17», сделав круг над котловиной, полетел в сторону Усть-Неры, Макарыч прыгал на гребне и что-то восторженно орал вослед. Он понял, что, несмотря ни на что, готов делать все, что только пожелает этот странный молодой парень.

Между тем человек, который привел его в такое возбужденное состояние, сидел в кресле и смотрел в иллюминатор. Черноволосая девица с лошадиным лицом, сидевшая напротив, внимательно рассматривала заполненные цифрами распечатки. Наконец котловины скрылись за очередным гребнем. Дмитрий оторвался от иллюминатора и повернулся к черноволосой.

— Ну так что у нас получается, Ирина?

Черноволосая оторвалась от распечаток, сложила листы, подровняла пачку и аккуратно уложила бумаги в кейс, стоявший у подлокотника кресла.

— Прямо скажем — дороговато. Представляешь, во что нам обойдется только доставка материалов и оборудования?

Дмитрий усмехнулся:

— Не важно, деньги существуют, чтобы их тратить, и желательно с толком. А здесь как раз тот вариант.

Она понимающе кивнула:

— Значит — здесь.

Дмитрий пожал плечами:

— Конечно, надо еще дождаться результатов геологической экспертизы, но у меня сильное ощущение, что лучшего места для «Гнезда» нам не найти. А я, как ты знаешь, привык доверять своим ощущениям.

Они помолчали. Затем Ирина спросила:

— А ты учитываешь, что стройка подобного масштаба, развернутая в этой глуши, несомненно, привлечет внимание компетентных органов?

Губы Дмитрия тронула легкая улыбка.

— Стройка ТАКОГО масштаба привлечет внимание этих органов, где бы она ни затевалась. Не беспокойся, мы готовы к этому вниманию. Ну что предосудительного они смогут здесь найти? Жилые помещения? Тренажерные залы? Медицинскую и исследовательскую аппаратуру? Но, господи, это же стандартный набор ЛЮБОГО исследовательского центра. У них нет и не будет ни одного ЛЕГАЛЬНОГО способа сорвать это строительство. А никаких нелегальных возможностей сделать это мы им не дадим.

Ирина зябко повела плечами и, обхватив себя руками, отвернулась к окну. Внизу, насколько хватало глаз, простиралась тайга, похожая на испещренную проплешинами шкуру гигантского старого медведя, развалившегося, чтобы погреться на нежарком летнем солнышке. Несколько минут в салоне вертолета стояла тишина. Дмитрий наклонился и погладил женщину по волосам. Она склонила голову, щекой прижав его руку к своему плечу, и тихо произнесла:

— Черт возьми… Дмитрий, мне страшно. Мы никогда не играли с такими ставками. Мы никогда не ставили перед собой ТАКИЕ цели.

Лицо ее собеседника застыло. Он освободил руку и, полуобняв женщину за плечи, притянул ее к себе.

— Криста (она вздрогнула, услышав это имя из той, уже почти забытой жизни, разлетевшейся вдребезги на том далеком балу в особняке герцогов Мальборо), у нас нет другого выхода, мы… вынуждены идти ва-банк. Представь, что произойдет с этой планетой, если она останется расчлененной на множество государств и во главе каждого из них встанет своя элита бессмертных. Причем НОВОИСПЕЧЕННЫХ бессмертных. Еще опьяненных своим бессмертием, своей силой, могуществом. Только мы, те, кто выжил в течение уже сотен лет, имеем шанс удержать ситуацию под контролем. Не столько даже потому, что мы такие уж умные или обладаем огромным, прямо-таки немыслимым по меркам обычных людей опытом. А по той простой причине, что мы прошли гораздо более жесткий естественный отбор.

У каждого из нас было гораздо больше времени, чем у любого из людей, чтобы совершить непоправимую ошибку. И все, кто был предрасположен к ним, уже их совершили. Все, кто рвался к власти, не имея на это особых способностей, — уже достигли своего и благополучно сломали себе шею. Ты думаешь, что Шикльгрубер принял яд оттого, что ему некуда было бежать, или потому, что он не видел шансов вырваться из окружения? С его-то способностью выворачиваться из абсолютно безвыходных ситуаций? Он просто не выдержал столь убедительного доказательства собственной несостоятельности. А что произойдет с нами, когда нынешним, пока еще не бессмертным элитам станет известно, что бессмертие или хотя бы очень долгая, длиной в сотни лет жизнь вполне возможна? Ты представляешь, какая развернется охота за материалом для исследований? И что мы можем ей противопоставить? У нас нет никаких силовых ресурсов, одна незаметность. А с тем бумом информационных технологий, который имеет место быть, эта незаметность скоро развеется как дым. Нас вычислят уже через тридцать-сорок лет.

Дмитрий замолчал. В салоне опять установилась тишина. Ее нарушила Ирина:

— А ты не боишься?

Дмитрий повернулся к ней:

— Чего? Повторить судьбу Шикльгрубера?

Она медленно кивнула. Дмитрий тяжело вздохнул:

— Да, боюсь. Боюсь, но больше боюсь того, что я тоже окажусь несостоятельным, — это будет не только мой крах. Это будет крах… ВСЕГО. Человечество уже стоит на пороге звезд, но, если оно шагнет за этот порог, будучи расколотым, звезды рухнут на Землю и — горе самодовольным. Мы опять вернемся в пещеры. Технологии, которые приблизят звезды, могут дать людям такое оружие, что атомные бомбы по сравнению с ним покажутся чем-то вроде камешков для пращи.

Часть II Университет

— Ну что вы, Ниночка, мне всегда нравился ваш кофе, но сегодня вы просто превзошли саму себя. Честное слово.

Эти слова, сказанные высоким улыбчивым мужчиной с аккуратно подстриженной бородкой, вызвали наконец довольную улыбку на лице симпатичной секретарши.

— Спасибо за комплимент, Игорь Александрович.

— Ах, Ниночка, это не комплимент, а истинная правда. — Мужчина отхлебнул из чашечки и закатил глаза, демонстрируя блаженство. Но его старания пропали втуне. Ниночка величественно наклонила головку, увенчанную довольно сложной прической, что для современной молодежи было отнюдь не характерно (если, конечно, не считать моды на бушменские косички, вполне уместные в африканской саванне, но на головах молодых европейцев, да еще светлых, выглядевшие откровенно по-дурацки, ну да бог им судья, лучше уж пусть убивают время, плетя косички, чем под героиновым кайфом), давая понять, что сказанное услышано, еще раз окинула сервировочный столик придирчивым взглядом и удалилась из кабинета. Мужчина вздохнул. Что ж, надо признать, у подчиненных хозяина этого кабинета прямо-таки твердокаменная выдержка. Вот интересно, как этому пацану удалось так вышколить персонал? Еще три года назад, когда эта самая Ниночка была его собственной студенткой, она млела от любого случайного взгляда, брошенного на нее ректором Международной академии современного менеджмента Игорем Александровичем Прусовым. А, надо сказать, Игорь Александрович был изрядным бабником, поэтому взгляды он разбрасывал довольно широко, совершенно не стесняясь дарить их и собственным студенткам. Впрочем, в то время Ниночка отнюдь не возглавляла список претенденток. Она была обычной серой мышкой, попавшей в число студенток довольно элитного и дорогого частного учебного заведения только благодаря достаточно обеспеченным родителям. Как ни странно, подобные создания вырастают даже в весьма обеспеченных семьях. Но как расцвела девочка…

Его размышления были прерваны легким шелестом отворяемой двери.

— О, Дмитрий Иванович, а я тут, уж извините, по-хозяйски…

Хозяин кабинета приветствовал гостя легким кивком, быстрой улыбкой вознаграждая его потуги пошутить, и скользнул за небольшую дверь, за которой Игорь Александрович не бывал ни разу. Минуты через две он появился оттуда уже без пальто и подошел к гостю, протягивая руку.

— Рад видеть вас, Игорь Александрович, что привело вас ко мне на этот раз?

Гость замялся. О черт, как бы ему хотелось избежать этого разговора…

Родители Прусова были крупными чиновниками от педагогики, поэтому путь их чада с младых ногтей был очищен от большинства тех ухабов, которые обычно встречались во множестве на пути подавляющего большинства молодых людей. К исходу застоя военная стезя уже не пользовалась большой популярностью даже в среде потомственных военных, и возможности родителей, посодействовавших устройству отпрысков двух высокопоставленных военных в вожделенные вузы, помогли Игорьку избежать «забрития лба» без особых ухищрений вроде ночных прыжков из окна или белого билета. Окончив престижный институт, он мягко приземлился в мягкое гнездышко аспирантуры и к моменту воцарения Горбачева на престоле Генерального секретаря ЦК КПСС успел «остепениться» и отпустить шикарную бородку, действовавшую на юных студенток с убийственной силой. Когда грянула перестройка, Прусов раньше других уловил новые веяния и открыл одно из первых негосударственных высших учебных заведений, сразу ставшее суперпрестижным. Положа руку на сердце нужно заметить, что бешеная популярность Международной академии современного менеджмента была вызвана отнюдь не каким-то особенно высоким уровнем знаний, а скорее обширной программой зарубежных стажировок. Сие благо было прощальным подарком ушедших на пенсию предков. В то время даже просто выехать за рубеж было не очень-то легко, а уж учиться… На Прусова обрушились деньги и слава. Он купил квартиру и подержанную «вольво», приобрел аккуратное брюшко и вальяжные манеры.

Между тем время шло, и сам факт выезда за границу, включая учебу, перестал вызывать всеобщий трепет, к тому же рухнувший было авторитет крупнейших государственных вузов внезапно (для Прусова) вновь пошел в гору, а рядом поднялась новая поросль таких же, как и у него, частных учебных заведений, которые давали действительно серьезное образование, а не просто несколько лет необременительного и приятственного времяпрепровождения (причем довольно дорогостоящего). И удобный мирок Прусова рухнул на камни.

С Ярославичевым он познакомился как раз в тот момент, когда его дела стремительно катились в пропасть. Во-первых, договор аренды с подмосковным домом отдыха, в старых корпусах которого и располагалась его Академия, истек, прежний директор, кое-чем обязанный его отцу, ушел на пенсию, а новый отказался даже вести речь о столь смешных расценках. Во-вторых, на студентов старших курсов напало поветрие перехода в другие вузы, да и первый курс удалось укомплектовать только на треть от ожидаемого, так что на носу были сроки выплаты по кредитам, а денег едва хватало на то, чтобы заплатить хотя бы проценты. В-третьих, ему на голову свалилась комиссия Минвуза, и, поскольку денег на отступные не было, а уровень преподавания был, мягко говоря, не слишком, впереди замаячила перспектива отзыва лицензии. А ко всему прочему на Прусова обрушились и личные проблемы — две студентки, на которых он обратил свое благосклонное внимание, оказались сущими стервами. Впрочем, все это еще можно было пережить. Главная проблема была в другом — он, пытаясь выкрутиться, задолжал лично ТАКИМ людям, что, пожалуй, безопаснее было самому перерезать себе глотку, чем пытаться объяснять, почему он не может вовремя расплатиться с долгами. По этой причине он уже несколько дней подряд просыпался в четыре утра в холодном поту и потом не мог заснуть. И тут ему кто-то сказал, что где-то на окраине Москвы объявилась какая-то странная контора, в которой тем не менее вполне можно разжиться деньгами.

В «Фонде Рюрика» Прусов появился уже под вечер. Судя по строительным лесам, окружавшим здание, и кучам разрытой земли, Фонд еще обустраивался. Сказать по правде, никаких особых надежд у него не было. В том положении, в котором он находился, дать ему денег в долг могли только уж полные лохи, а у лохов денег не бывает, поскольку если даже у лоха откуда-то внезапно и появляются деньги, то они очень быстро кончаются, и исключение из этого правила так же маловероятно, как наличие леших и джиннов или существование бессмертных Дунканов Маклаудов. Лох, он оттого и лох, что в конце концов всегда оказывается без денег. Но Прусов был в том положении, когда утопающий готов схватиться за соломинку…

Однако, когда после беседы с молодым человеком, манера держаться и спокойная речь которого создавали впечатление, что этот парень гораздо старше, чем выглядит, Прусов вышел из Фонда с копией платежки, по которой на счет его Академии была переведена сумма, эквивалентная почти полумиллиону «американских рублей», он готов был поверить в любые чудеса. Потом он не раз вспоминал, как остановился на ступеньках, еще раз поднес к глазам листок с умопомрачительной суммой, разом решившей все его проблемы, и втянул воздух ноздрями. В воздухе пахло весной и… жизнью, черт возьми! За его спиной хлопнула дверь. Прусов оглянулся. У дверей копалась в сумочке молодая женщина, которая, впрочем, не особо соответствовала тем строгим требованиям, которые Игорь Александрович предъявлял к противоположному полу. Она была слишком высока и от этого казалась сухопарой, а на костистом лице слишком выделялись жевательные мышцы. В общем, максимум того, что она могла бы получить от большинства мужчин, — это снисходительное сожаление. Хотя что-то в ней было… Что-то неуловимое. Какой-то отблеск былого шарма и даже, может быть, редкостной красоты, сегодня старательно укрытой под правильными, но слишком резкими и грубыми чертами. Впрочем, это ощущение только скользнуло по поверхности сознания и тут же растаяло как дым, оставив все то же снисходительное сожаление, как несправедливо природа обошлась с этой еще совсем не старой женщиной. Впрочем, сегодня Игорь Александрович был готов на многое.

— Что-то потеряли?

Женщина вскинула глаза:

— Да вот… проездной куда-то засунула.

Игорь Александрович улыбнулся:

— Не беспокойтесь, я вас подвезу. Вам куда?

— Вы? — Судя по изумленному взгляду, подобные предложения поступали ей не очень-то часто… или очень давно. Игорь Александрович улыбнулся своей самой обаятельной улыбкой.

— Конечно, сегодня отличный день, и почему бы мне в честь такого дня не покатать симпатичную женщину.

Она фыркнула:

— Может быть, вы меня еще и в ресторан пригласите?

А вот такая жертва уже явно выходила за границы его снисходительности. Прусов замялся, не зная, как уйти от столь нежелательной перспективы, но женщина сама пришла ему на помощь:

— Да ладно, не берите в голову, я пошутила. Ну так что, мы едем?

Игорь Александрович облегченно выдохнул:

— Конечно-конечно, прошу.

По дороге они довольно мило поболтали, и у Прусова даже мелькнула мысль, не поднять ли вновь вопрос о ресторане. Был, был в ней какой-то странный шарм. Но женщина сама пресекла всякие намеки, попросив высадить ее у метро. Когда она уже покидала его машину, Прусов просто так, желая неким образом закруглить удачно начатый день и приятный разговор с дамой (ведь для опытного человека нет ничего более приятного, чем снисходительно указать другим на совершаемые ими ошибки), обмолвился:

— Я сегодня пообщался с одним милым молодым человеком. Чрезвычайно серьезно себя держал. Со временем из него должен получиться толк. Но сейчас он, по-моему, еще не дорос до своей работы. Когда такие молодые люди так лихо распоряжаются деньгами… — Он неодобрительно покачал головой.

Женщина усмехнулась:

— Вы это о ком?

Игорь Александрович пожал плечами:

— Ну я не знаю… какой-то менеджер, славный такой парень лет двадцати — двадцати пяти…

Улыбка на лице женщины исполнилась иронии:

— Среди высшего руководящего состава есть только один молодой человек такого возраста, это наш президент — Дмитрий Иванович Ярославичев. — Женщина мгновение помолчала, явно наслаждаясь изумлением, нарисовавшимся на лице Прусова, и продолжала: — Насколько я знаю, в среде высших менеджеров он пользуется репутацией человека, НИКОГДА не совершающего ошибок. А кроме того, я бы никому не советовала пытаться его обмануть.

— …Почему?

Она зябко передернула плечами и скривила рот в гримасе отвращения.

— Я терпеть не могу ужасов, даже по телевидению, а уж живьем… — Еще раз с насмешкой посмотрев на помертвевшую физиономию Прусова, женщина, выскользнула из машины. Больше он ее никогда не встречал…

Следующие четыре года, казалось, ничем не подтверждали ее слов. Игорь Александрович, поначалу опасавшийся негласного контроля, вскоре опять пустился во все тяжкие. Поэтому спустя всего год ему снова пришлось появиться в знакомом кабинете. Но и на этот раз все прошло довольно хорошо. На счет Академии вновь была переведена солидная сумма, а вознаграждением с его стороны стало всего лишь трудоустройство шести преподавателей — беженцев из новых независимых государств Средней Азии. Правда, ему с милой улыбкой сказали, что мы, мол, понимаем трудности становления частных образовательных структур в новой России, но в следующий раз разговор для Прусова будет, мягко говоря, не слишком приятным. Зато Игорю Александровичу удалось договориться по поводу стажировки в Фонде студентов четвертого курса. Единственное, на что Прусов при этом рассчитывал, была просто халявная (без отката) возможность выполнить формальные установочные требования министерства, но, к его удивлению, именно перспектива стажировки в Фонде вызвала резкий приток студентов в его Академию. Как оказалось, среди столичного бомонда о Фонде циркулировали безумные слухи, и возможность устроиться на работу в его структуры, коими он уже оброс довольно солидно, ценилась чуть ли не выше, чем место в системе Центробанка. Так что постепенно дела начали налаживаться. Очередной год он, к своему удивлению, закончил даже с некоторой прибылью, которую решил выгодно вложить в государственные ценные бумаги. А на следующий год грянул знаменитый дефолт, и Академия снова легла…

Прошедшие двенадцать месяцев Прусов то метался в поисках выхода, то пил. Дела шли все хуже и хуже. Он пытался поднять плату за обучение, но его тут же засыпали исковыми заявлениями, попробовал чуть прижать преподавателей, но на следующий день ему на стол легло двадцать два заявления об уходе. Закрыть всю программу оставшимися, которыми оказались как раз те шестеро беженцев, коих он принял на работу по просьбе Ярославичева, нечего было и думать. От мысли перехватить он, вспомнив свои ночные кошмары четырехлетней давности, отказался сам. Так что сегодня он сидел в знакомом кабинете, явственно ощущая задницей все швы жесткого кожаного седалища (его всегда удивляло, почему в кабинете руководителя такой богатенькой организации стоит такая убогая мебель), и маялся неприятными предчувствиями, смягчаемыми только надеждой на русское авось… тем более что первые два раза это авось уже проносило беду мимо. К тому же, после того как его студенты стали проходить в Фонде стажировку, он начал появляться в офисе уже на правах завсегдатая. Так что все могло еще обернуться хорошо. Прусов так отчаянно убеждал себя в этом, что уже почти уверился, что и на этот раз пронесет. До того момента, пока в кабинет не вошел Ярославичев… Но сейчас надо было отвечать на вопрос.

— Вы знаете, Дмитрий Иванович…

Ярославичев неторопливо обошел стол и уселся в свое кресло. Несколько секунд он довольно благожелательно рассматривал гостя (отчего у Игоря Александровича похолодело на сердце), а затем нажал клавишу селектора:

— Ниночка, вызовите ко мне Олега Михайловича.

Прусову стало совсем неуютно. До сих пор они всегда разговаривали с Ярославичевым с глазу на глаз. Между тем молодой человек выдвинул ящик стола, достал тоненькую картонную папочку и пододвинул ее к Игорю Александровичу.

— Полюбопытствуйте…

Когда Прусов оторвал глаза от папки, с него можно было рисовать аллегорическое изображение жертвы вампира — в его лице не было ни кровинки. Ярославичев все так же благожелательно кивнул.

— Я думаю, вы понимаете, что у нас есть все необходимые доказательства вышеизложенного. — Он размеренно начал перечислять: — Мошенничество в особо крупных размерах, растление малолетних, изнасилование и… впрочем, наверное, будет достаточно и этого. — Ярославичев вздохнул — И в кого вы такой уродились, Игорь Александрович? — В его голосе слышалось сожаление. — Я понимаю, что в современной России как-то не принято особо бояться следствия и суда, но… у нас есть достаточно возможностей проинформировать некоторых заинтересованных лиц по ту сторону колючей проволоки о размерах нашей им благодарности, если ваша отсидка окажется… немного более неприятной, чем обычно. Как вам такая перспектива?

Прусов сглотнул. Больше всего ему хотелось оказаться как можно дальше отсюда. На другой стороне планеты. Черт возьми, но ведь была же возможность перехватить! Братки что, они тупые. Можно было как-то вывернуться…

— Что вы собираетесь делать?

Ярославичев пожал плечами:

— А что вы можете предложить?

— Но… у меня есть некоторые деньги… то есть я могу продать собственность… машину… в конце концов, моя Академия…

В этот момент дверь кабинета открылась и на пороге появилась рослая фигура. Вошедший был заметно старше Ярославичева, а из-за густой шапки седых волос его вообще можно было принять за старика. Похоже, это был тот самый Олег Михайлович.

— Вызывали, Дмитрий Иванович?

Ярославичев еле заметно кивнул:

— Олег Михайлович, Игорь Александрович рискнул обмануть наше доверие. — Ярославичев еще раз с сожалением посмотрел на Прусова. — Но он хотел бы что-то нам предложить. Я прошу вас, выслушайте его предложения и подумайте, насколько они для нас приемлемы.

Спустя час человек, которого Ярославичев назвал Олегом Михайловичем, снова вошел в его кабинет. Хозяин кабинета сидел у разожженного камина и смотрел на огонь. Вошедший подошел к столу и положил нa него несколько листков:

— Как ты можешь работать с таким дерьмом?

Ярославичев тихо рассмеялся:

— Раньше я не замечал за тобой пристрастия к риторическим вопросам. Ты же знаешь, я могу работать с ЛЮБЫМ дерьмом. Как, впрочем, и все мы. В этом и есть наша основная сила. Мы выжили не потому, что оказались умнее, сильнее или талантливее тех из нас, которые погибли. — Он покачал головой. — Среди тех, кто ушел, были люди намного более яркие и сильные, чем мы. Но в них было слишком много брезгливости…

Тот, кого назвали Олегом Михайловичем, усмехнулся и, обойдя стол, уселся в кресло, предусмотрительно поставленное у камина напротив кресла хозяина кабинета:

— Итак, под нашим контролем уже семь частных вузов. Этого достаточно?

Ярославичев кивнул. Они помолчали. Затем Олег Михайлович осторожно спросил:

— А не слишком ли рано?

Дмитрий отвел взгляд от огня и посмотрел на собеседника:

— Прусов достаточно надежен?

Олег Михайлович пожал плечами:

— Он трус. Ни один трус не может быть достаточно надежен. Но сейчас он готов лизать нам пятки и делать все, что мы потребуем. — Он с живым любопытством взглянул на собеседника. — Послушай, ты что, специально подбирал подобных… типов?

Ярославичев медленно кивнул:

— Это был наиболее простой путь — отобрать особи с ярко выраженными патологическими наклонностями и мелкими подачками дать им получше запутаться в сетях. Зачем создавать что-то на пустом месте, предоставляя лишние возможности тем, кто следит, если можно заранее выбрать и пометить плоды, готовые сорваться с прогнившей плодоножки, и в последний момент аккуратно снять их с ветки? Тем более, что при некоторых усилиях, причем совсем небольших, все это можно будет представить как спасение чахлых ростков негосударственной системы высшего образования. А суть… какая разница? Все равно наш университет будет СОВЕРШЕННО ДРУГИМ. — Последние два слова он явственно выделил голосом.

Его собеседник немного склонил голову, что можно было расценить и как согласие, и как раздумье, и как знак повиновения, и повторил с абсолютно той же интонацией:

— Да, СОВЕРШЕННО ДРУГИМ.

— Нет, мамочка, я обязательно приеду, но чуть попозже… Да-да… Конечно… Купила… И дяде Федору тоже… И Сашеньке… Да, я помню — двадцать седьмой… Ну все, целую… Да… Обязательно… Ну, целую… Да, мама… Привет всем…

Когда в трубке раздались короткие гудки, Дашуня нажала кнопку отключения телефона и облегченно выдохнула, затем снова поспешно включила телефон и набрала номер телефонного узла. С ума сойти! Да за такие деньги она могла месяц болтать со всей Москвой. Вот черт? Впрочем, сама виновата, это ж надо было додуматься болтать с Тобольском по трубке. Дашуня горестно вздохнула. От стипендии остались рожки да ножки, а работы в Службе что-то давно не было. Прямо хоть ищи приработок на стороне. Впрочем, эта мысль возникла в голове больше от обиды, чем как действительно реальная возможность. Хотя вот уже два месяца Дашуня не получала в Службе оплачиваемых поручений и сидела только на гранте, от работы в Службе она не отказалась бы ни за какие коврижки. Более того, вариант поиска приработка имел бы шанс на существование только в одном-единственном случае — если бы за право работы в Службе с нее потребовали приплаты.

В Службу эскорта Его Высочества ее рекомендовала Татьяна. Впрочем, это произошло где-то через год после той памятной первой ночи в Москве. А тогда, услышав резанувшее слух обращение «Ваше Высочество», Дашуня замерла, с любопытством глядя на Татьяну. Та спокойно положила трубку и повернулась к девушке. Минуту она с иронией разглядывала Дашуню, затем улыбнулась:

— Что, любопытно?

Дашуня пожала плечами, изображая равнодушие:

— И вовсе нет. — Но равнодушия хватило ненадолго. — Ты что, работаешь у какого-нибудь арабского принца?

Татьяна рассмеялась:

— А почему сразу у арабского?

— Ну-у-у… а разве еще где-нибудь остались принцы?

— Да сколько угодно. В Англии, Дании, Испании, Швеции… большая часть западноевропейских государств — монархии… Да и вообще, большинство самых богатых государств мира в качестве государственного устройства имеют ту или иную, форму монархии. Но это не важно. Я работаю в организации, которую возглавляет русский. Просто у нас принято именовать нашего главу этим титулом.

Дашуня задумчиво потерлась ухом о плечо:

— Странный у вас глава… А как называется эта ваша организация?

Татьяна ответила с некоторой заминкой:

— Служба эскорта Его Высочества.

Дашуня часто заморгала, стараясь изо всех сил, чтобы Татьяна не заметила ее удивления и разочарования. Но, по-видимому, ей это не очень-то удалось. Татьяна чуть заметно поморщилась и произнесла нарочито спокойным тоном:

— Это совсем не то, что ты подумала.

Дашуня сделала круглые глаза:

— Я?! Да я ничего такого и не подумала.

Татьяна усмехнулась:

— Ну, положим, подумала. И я тебя понимаю. Сказать по правде, я бы тоже подумала. Но… это действительно другое. — Она на мгновение задумалась. — Впрочем, сейчас не стоит об этом говорить. Если тебя это заинтересует, поговорим позже, а пока вот что — я завтра поговорю о твоих проблемах с Его Высочеством. Возможно, он решит помочь.

— Как?

Татьяна усмехнулась:

— Не важно. До какого числа принимают документы в твоем институте?

— До послезавтра.

— Вот и отлично. Послезавтра попробуешь сдать документы еще раз.

— Но у меня же нет справок!

Губы Татьяны вновь разошлись в усмешке, на этот раз недоброй.

— Это не важно. Впрочем, гарантировать, что ты поступишь, никто не может. Но до экзаменов тебя допустят. А уж там — как повезет. Иногда внимание Его Высочества вызывает довольно негативную реакцию.

Она замолчала. Несколько мгновений в комнате стояла напряженная тишина, потом Дашуня тихо спросила:

— Ты это серьезно?

Татьяна пожала плечами:

— Вполне. Только прыгать от радости не стоит. Надо еще, чтобы Его Высочество принял решение заняться твоим делом.

Дашуня поникла, но Татьяна тут же добавила:

— Впрочем, вероятность этого очень высока. Он ЛЮБИТ восстанавливать справедливость.

Они снова помолчали.

— А кто он такой?

— Не знаю, — ответила Татьяна. — Он родился и вырос за границей. У нас ходят слухи, что он прямой потомок Ивана Грозного… Лже-дмитриев помнишь? Так вот, судя по тому трепу, что ходит у нас, царевич Дмитрий в действительности не погиб, а был вывезен сначала в Польшу, а затем в Саксонию. Причем некоторое время он находился в том самом монастыре, где потом Мнишеки откопали Лжедмитрия I. Видимо, на каком-то этапе информация просочилась… Так что, вполне возможно, они были искренне убеждены, что отыскали царевича, и сумели убедить в этом того самого монашка, который и въехал в Кремль на польских копьях. Иначе трудно себе представить, почему такие абсолютно здравомыслящие и скуповатые, скорее даже жадноватые люди, как Мнишеки, решились на ПОДОБНУЮ авантюру…

Дашуня слушала ее как завороженная. Перед ней открывались картины древней и кровавой истории, о которых ее новоявленная подруга говорила с царственной небрежностью высокопоставленной свидетельницы. Когда она закончила, Дашуня сладко вздохнула:

— Неужели все это правда?

— Не знаю, — неуверенно сказала Татьяна. — В это не так-то легко поверить. К тому же, похоже, никто из руководства не собирается настаивать на истинности этой версии или размахивать какими-то доказательствами во всех присутственных местах. Есть такая версия, а верить в нее или не верить — личное дело каждого.

— А ты сама веришь?

Татьяна задумчиво посмотрела перед собой:

— А я не считаю это важным. Понимаешь, меня не очень-то занимают эти проблемы, но, если завтра в списках кандидатов в президенты странны появится фамилия «Ярославичев», я буду абсолютно точно знать, за кого проголосую. — На лице Татьяны вырисовалось огорчение. — Только этого, к сожалению, никогда не произойдет.

— Почему?

Татьяна вскинула взгляд на свою гостью:

— Просто он уже однажды высказался на этот счет. И вполне определенно.

На этом их ночной разговор и закончился…

Через день Дашуня благополучно подала документы и въехала в общежитие. Экзамены она сдала вполне успешно, хотя на устной математике с нее сошло семь потов. А затем началась студенческая жизнь, которая закрутила ее так, что за первые три месяца она позвонила Татьяне только два раза. Да что там говорить, она домой-то позвонила только однажды, сразу после того, как нашла свою фамилию в списках зачисленных на первый курс. К тому же, благодаря одной знакомой девчонке, удалось устроиться на цветочный лоток у ближайшего метро, так что времени совершенно не было. Однако к ноябрьским Дашуня наконец-то вынырнула из круговорота проблем и, купив тортик, напросилась к Татьяне в гости. Татьяна встретила ее радушно:

— Ну заходи, пропащая. — Приняв у Дашуни пальто, она с мягким упреком сказала: — Хоть бы звонила, а то: «Танечка, я поступила! Я тебя люблю!» — и три месяца ни слуху ни духу.

Потом они сидели и пили чай. Дашуня взахлеб рассказывала о своей жизни, а Татьяна с улыбкой кивала и в нужный момент ахала и поддакивала. Но после третьей чашки Дашуня спохватилась:

— Ой, что это я все про себя да про себя, как ты-то, нормально?

Татьяна усмехнулась и утвердительно моргнула. Дашуня хихикнула:

— Ну да, вижу загарчик. В Турции грелась напоследок?

Татьяна покачала головой:

— Не совсем… — Она замолчала, словно колеблясь, говорить об этом или не надо, затрем, очевидно приняв решение, сообщила: — Это я лечусь.

— От чего это? — весело поинтересовалась Дашуня, не замечая застывшей улыбки на лице подруги.

— Так… пристали трое в скверике. Слава богу, там несколько собачников гуляло… но физиономию они мне покарябали.

Дашуня замерла, кляня, себя за тупость и бестолковость. Но Татьяна уже справилась с собой и, склонившись к девушке, потрепала ее за плечо:

— Ладно, не кукожься. Все нормально. Мне сделали пластическую операцию, и уже ничего не видно. Вот ты ведь не заметила.

Дашуня несколько секунд боролась со слезами, которые готовы были хлынуть из глаз и почему-то застряли комком в горле, потом участливо спросила:

— Больно было?

Татьяна посмотрела на нее с иронией и засмеялась:

— Да уж, не сладко.

Дашуня, удивившись, чему это подруга смеется, вдруг сообразила, что более идиотского вопроса, чем тот, что она задала, просто нельзя и придумать, и тоже прыснула…

Когда они обе успокоились, Дашуня тихонько спросила:

— А операция дорогая была?

Татьяна пожала плечами:

— Видимо, да, не знаю. За все платила Служба.

Дашуня озадаченно уставилась на подругу.

— То есть… у тебя полис?

Татьяна отрицательно качнула головой:

— Да нет. В принципе, можно было бы оформить и полис, причем достаточно дорогой, но в таком случае, как и где лечиться — были бы уже только мои проблемы. А так… мне сделали операцию через два часа после происшествия, в полпервого ночи. В какой-то частной клинике.

Дашуня сочувственно покачала головой:

— Вот хирург ругался, наверное.

— Да нет, хирург был крайне предупредителен. Мне даже выделили специальную сестру, которая занималась только тем, что все время, пока я еще была без наркоза, болтала со мной и вытирала пот у меня со лба.

Дашуня удивленно вскинула брови:

— Вот это да-а-а…

— Я же тебе говорю, что это была частная клиника. А подобные заведения прекрасно умеют удовлетворять любые потребности своих клиентов.

Дашуня мечтательно посмотрела на подругу:

— Здорово, что ОН тебя так любит.

Татьяна вскинула удивленные глаза на Дашуню, потом, поняв, о чем идет речь, расхохоталась.

— Ну ты даешь!.. — сквозь смех проговорила она, утирая выступившие на глаза слезы. — Ну кукушонок… это ж надо… — Она снова залилась смехом.

Дашуня обиженно надула губки:

— А что, разве не так?

Татьяна, окончательно успокоившись и вытерев слезы, объяснила:

— В Службе эскорта почти сто пятьдесят эскорт-сопровождающих. И случись подобное не со мной, а с какой-то другой девушкой, Его Высочество точно так же поставил бы на уши всех, кого необходимо, чтобы сделать для нее то, что сделал для меня. Но к любви это не имеет никакого отношения…

— А что же это тогда? — тихо спросила Дашуня. Татьяна, твердо глядя ей в глаза, тихим голосом, в котором, однако, слышались нотки непреклонной уверенности, ответила:

— Вассальная клятва.

С минуту в маленькой кухоньке тесной московской хрущобы стояла какая-то ошеломляющая тишина, которую нарушила Дашуня. Облизав пересохшие губы, она хрипло спросила:

— Ты это о чем?

Татьяна снисходительно улыбнулась:

— Я — вассал Его Высочества… Я дала ему вассальную клятву. А любой суверен ОБЯЗАН защищать своего вассала. И словом, и кровью, и именем своими (эти слова она произнесла так, будто они были частью какой-то клятвы, впрочем, скорее всего, так оно и было). Иначе… это дерьмовый суверен.

Позже, когда она сама уже пришла в Службу эскорта, Дашуня частенько со смехом вспоминала свою оторопь, но тогда… У нее мелькнула мысль, уж не отразилось ли тяжелое происшествие на душевном здоровье подруги? По-видимому, Тятьяна что-то такое углядела в глубине ее зрачков, потому что опять рассмеялась.

— Ну ладно, — она махнула рукой, — не будем больше мучить твою юную головку такими странными вывертами… ты лучше скажи, в Третьяковке уже побывала (в ту памятную первую ночь Дашуня поделилась с Татьяной своими планами — в первые же полгода обойти, как она сказала, «все московские музеи»)?

Дашуня с досадой тряхнула головой:

— Если бы! Все еще собираюсь. — Она оживилась. — Представляешь… — И разговор опять вернулся в привычное русло. Но то, что было сказано, не забылось. Во всяком случае, когда Дашуня всего несколько месяцев спустя, расцарапав пучком роз всю физиономию своему любезному работодателю, снова появилась в квартире Татьяны, она твердо знала, о чем будет просить свою так случайно повстречавшуюся на ее пути, но так прочно вошедшую в ее жизнь подругу…

С тех пор прошло почти три года. Татьяна окончила свой инженерно-экономический, прошла годичную стажировку в каком-то крутом агентстве и укатила в родной Саратов. Но Дашуня знала, что день, когда в полумраке кабинета она опустилась перед Его Высочеством на одно колено, вся покрывшись холодным потом от волнения, и вложила свои руки в его ладони, а затем то ли прошептала, то ли проблеяла слова вассальной клятвы, был самым важным днем в ее жизни…

После того как Дашуня разобралась со счетами за телефон, у нее осталось всего около тысячи рублей. А прожить на них надо было почти полторы недели. Вообще-то в среду ей должны были перечислить очередную порцию ежемесячного гранта, но как раз эта порция должна была почти полностью уйти на оплату счетов интернет-провайдера, в фитнес-клубе, а также курсов корейского языка и кунг-фу. А в Службе довольно строго следили за расходованием грантов. В принципе, гранты выделялись как раз именно на такие нужды, а где ты будешь жить и чем питаться, — это были сугубо твои личные проблемы. Но расчет выделяемых сумм происходил, так сказать, по средневзвешенному курсу, поэтому многие девчонки, побегав, разыскивали профильные курсы с существенно меньшей оплатой, а сэкономленные деньги тратили на другие нужды. В Службе смотрели на это сквозь пальцы, лишь бы был результат. А вот за результат спрашивали строго.

По итогам обучения в Службе устраивали свой собственный экзамен, и не дай бог было его провалить. Первый провал заканчивался предупреждением, а после второго неудачница просто вылетала из Службы эскорта. Впрочем, расставание было обставлено довольно мило. Девушку вызывала для беседы глава Службы госпожа Ирина Тучина и там, за чашкой чая, сообщала провалившейся, что по тем или иным причинам Служба эскорта больше не имеет возможности продолжать с ней сотрудничество. А поскольку беседа, как правило, заканчивалась еще и вручением конверта, так сказать, «за беспокойство», большинство уходило из Службы без тяжелого чувства, некоторые даже с радостью. Ну еще бы, для того, чтобы жить в ритме Службы, надо было обладать нечеловеческой усидчивостью, лошадиным здоровьем и невероятным потенциалом выживания. За прошедшие три года Дашуня успела довольно прилично выучить английский и казахский языки, в достаточной мере освоить компьютер (Word, Excel, три СУБДешки, Corel и пара графических редакторов покруче, а также простенькая САПР и, естественно, самые распространенные прикладные пакеты для Интернета), прослушать несколько курсов по искусствоведению, неплохо освоить профессии секретаря-референта, азы бухгалтерии и приобрести еще несколько крайне полезных навыков. А фитнес-клуб и самозащита без оружия были предусмотрены на все время работы в Службе. И все это без отрыва от учебы в институте, причем первая же «тройка» за семестр автоматически означала беседу с Тучиной… Однако надо было что-то срочно придумывать. Дашуня выудила из сумочки кредитку, с досадой взглянула на нее (к сожалению, на карте остался только неснижаемый остаток) и бросила ее обратно. В этот момент в сумочке запиликал мобильник. Дашуня сердито поморщилась, потому что сейчас любой звонок был для ее счетов буквально бронебойным, но все-таки достала трубку и поднесла к уху.

— Алло?

— Дашенька?

Дашуня вздрогнула. Это был голос госпожи Тучиной.

— Слушаю вас, Ирина Валентиновна.

— Ты не могла бы подъехать в офис?

— Сейчас?

— Да, желательно. Впрочем, если у тебя какие-нибудь неотложные дела…

— Нет-нет, — поспешно перебила Дашуня, — сейчас буду.

— Вот и хорошо.

Дашуня отключила мобильник и поспешно кинулась к бордюру, на ходу выбрасывая руку. Такси до офиса должно было обойтись ей рублей в триста, а то и триста пятьдесят, но деньги ее сейчас не волновали. Если ей позвонила Тучина, значит, для нее есть работа. И это решало все ее проблемы. Поневоле поверишь в божественное откровение.

Когда ровно в три часа пополудни в динамике спикерфона что-то щелкнуло и знакомый голос референта сухо доложил: «Сергей Петрович, к вам Дмитрий Иванович Ярославичев», министр на мгновение замер, отложил золотой «паркер», бросил взгляд в зеркало, пригладил волосы, поправил узел галстука, поднялся и, бросив: «Просите», вышел из-за стола и направился к массивной двустворчатой двери.

О сегодняшнем госте министр был уже довольно наслышан. Не столько даже из прессы, где его имя не сходило с первых полос (журналисты сделали из него некую помесь капитана Немо и графа Монте-Кристо), сколько от столь же высокопоставленных друзей-приятелей. И все равно этот Ярославичев оставался личностью в высшей мере загадочной. Причем, несмотря на то что все до одного отзывы были положительными (если не сказать больше), он все равно вызывал у хозяина кабинета серьезную настороженность. Если быть откровенным, то, когда секретариат проинформировал его о том, что в приемную поступил запрос из «Фонда Рюрика» с просьбой об организации встречи министра с президентом Фонда, у Сергея Петровича было большое желание потянуть время в надежде, что все рассосется как-то само собой. Но он был слишком опытным чиновником, чтобы не понимать, что это его желание относится, увы, к разряду невыполнимых. Не тот уровень. И это получило подтверждение буквально в тот же день.

Уже к вечеру ему позвонил директор ФСБ, отношения с которым были скорее дружелюбно-служебными, чем приятельскими (а у кого, интересно, с этим сычом были приятельские отношения), и попросил отнестись к нуждам частной благотворительной организации «Фонд Рюрика» со всем возможным вниманием. Кто бы ни организовал этот звонок, не отреагировать на подобное обращение не было никакой возможности. Не говоря о собственном статусе обратившегося, всей верхушке было известно об особых отношениях между директором Федеральной службы безопасности и президентом страны. Так что оставалось только подчиниться и организовать встречу, причем в самое ближайшее время. Впрочем, все, с кем он говорил, называли сегодняшнего гостя «милым молодым человеком» или «славным парнишкой», который, однако, «может удивить», так что, не исключено, опасения министра не имели под собой никакой почвы.

Министр встретил гостя у самых дверей:

— Дмитрий Иванович… очень, очень рад. Прошу… — Хозяин кабинета широким жестом указал на устроенный на отдельном ковре уголок отдыха с шикарным бельгийским кожаным гарнитуром, состоящим из дивана, двух бегемотообразных кресел и журнального столика со стеклянной столешницей и витыми деревянными ножками. — Чай, кофе?

Гость благодарно кивнул:

— Благодарю вас, лучше чай, — и после короткой паузы: — Борис Петрович рассказывал, что некоторых гостей вы угощаете каким-то совершенно особенным чаем, с можжевельником, так что я уже неделю мучаюсь предвкушением.

Хозяин кабинета оценил шутку и раскатисто рассмеялся. Впрочем, внимательное ухо различило бы в его смехе этакие раболепные нотки. Поскольку дело было не только в удачной шутке. Борис Петрович был руководителем администрации президента и, так же как и директор ФСБ, одним из самых стародавних приятелей президента, так что эту небрежно брошенную фразу можно было понять как намек на то, что тема предстоящей беседы уже обкатана в самых высших сферах и как бы уже и одобрена.

Спустя десять-пятнадцать минут, когда чай был благополучно выпит, а вазочка с берлинским печеньем ополовинена, министр отставил чашку в сторону и откинулся в кресле, обратив на гостя выжидательный взгляд. Тот все понял и тоже поставил чашку на столик.

— В общем-то, у меня к вам две небольшие просьбы или, вернее даже, предложения. — Ярославичев мгновение помедлил, как бы проверяя, слушает ли его министр с должным вниманием, что тут же было подтверждено кивком министерской головы, и продолжал: — Первое состоит в том, что, если будет на то желание военного руководства страны, «Фонд Рюрика» готов принять самое непосредственное участие в восстановлении в составе Вооруженных сил России старых гвардейских полков. Я имею в виду полки, которые будут, носить наименования: «Преображенский», «Семеновский», «Измайловский», «Кавалергардский» и так далее. — Ярославичев замолчал. Министр некоторое время тоже сидел молча, очевидно, обдумывая предложение, потом осторожно спросил:

— А что вы понимаете под непосредственным участием?

— Все.

— А поточнее?

— Все, что вы сочтете нужным. Мы готовы выделить деньги на закупку самого современного вооружения, на постройку всей необходимой материально-технической базы — казармы, дома офицерского состава, парки, склады материально-технических средств и гээсэм, учебные городки и полигоны, — а также на закупку автомобильной техники, обмундирования и так далее. По нашим расчетам, расходы на обустройство и оснащение одного полка в течение периода формирования, который вряд ли займет менее трех-пяти лет, составят около одного-полутора миллиардов долларов США.

Услышав эту цифру, министр чуть не вздрогнул, цифры такого порядка уже были сравнимы со всем военным бюджетом страны, а тут… н-да, вот тебе и «может удивить». В кабинете воцарилась напряженная тишина. Наконец хозяин медленно спросил:

— И сколько полков вы готовы… профинансировать?

— Мы готовы в течение ближайшего месяца открыть кредитную линию для развертывания четырех-пяти частей.

Министр с минуту сидел молча, кивая головой, словно разговаривал сам с собой, потом спросил:

— А можно узнать, чем вызвана подобная щедрость?

Гость пожал плечами.

— Причин много. В частности, меня беспокоит современный уровень боевой готовности и боеспособности наших вооруженных сил (это прозвучало как-то по-президентски или, может, даже по-царски, но следующие слова гостя тут же освободили министра от этого ощущения). А поскольку у меня есть возможность не только разглагольствовать об этом на страницах газет, но и реально помочь, я решил это сделать. Мне представляется, что новые «старые гвардейские полки» станут чем-то вроде экспериментальных площадок по отработке новых методик боевой подготовки и полевого взаимодействия, тактики применения новых образцов вооружения, разведки, связи и боевого обеспечения, новых систем комплектования и всего, что будет необходимо. То есть это будут именно не парадные, так сказать, а сугубо боевые части. Возможно, как и их прародители, сформированные только из военнослужащих с длительными сроками службы, то есть даже рядовой состав этих частей будет нести службу по контракту.

Министр кивнул:

— Понятно, но, если честно, я спрашивал не об этом. Меня интересуют сугубо ваши личные причины, по которым вы собираетесь потратить такую чертову уйму денег, причем, если можно так выразиться, ничего не получая взамен, — Министр как будто бы запнулся и добавил: — До меня дошла информация по поводу… вашего происхождения, но, уж простите старика, мне в нее не очень-то верится.

Его молодой собеседник кивнул в ответ:

— Понимаю. Я часто сталкиваюсь с такой реакцией, так что уже привык, но… — Ярославичев посмотрел на собеседника с таким выражением, словно искал у него сочувствие. — Поймите, я вырос с этим. А когда у меня наступил период возрастного скепсиса, мне были представлены достаточно веские доказательства того, что эта версия как минимум имеет право на существование. Так что я совершенно не готов похихикать над ней вместе с вами.

Министр слегка смутился:

— Да нет, я не это имел в виду, просто… ну как-то странно… люди, выдвигающие подобные версии, как правило, предъявляют хоть какие-то доказательства их истинности, а вы… слухи, сплетни и ничего больше.

Гость улыбнулся:.

— А зачем? Я нахожусь в достаточно здравом уме, чтобы в моей голове не возникало неумных мыслей типа — выдвинуть претензии на российский трон. Сегодня это абсолютно нереально.

Министр согласно кивнул:

— Сегодня — да, но как знать… ну кто бы мог представить, чем кончится горбачевская перестройка?

Молодой человек пожал плечами:

— Даже если бы в обществе появилось достаточное количество людей, готовых принять и поддержать монархическую идею, то и в этом случае я не могу претендовать ни на что большее, как быть всего лишь одним из многих вариантов. К тому же не самым выгодным. Мне кажется, в этом случае наиболее разумным было бы пригласить на российский трон одного из принцев какого-нибудь европейского царствующего дома. Россия сразу стала бы восприниматься в Европе как страна гораздо более предсказуемая или даже полностью своя, а мы получили бы мощное пророссийское лобби в лице всех европейских монархических домов и изрядно облегчили бы себе доступ и к европейским инвестициям, и к европейским технологиям. Так что не вижу никакого смысла втягиваться во всю эту ерунду с доказательствами… А что касается вашего вопроса, то мои предки все-таки для чего-то копили эти деньги. И раз уж мне пришло в голову, что пора начинать их тратить, то почему бы нет?

Министр хмыкнул, но, как оказалось, молодой человек еще не договорил.

— Я понимаю ваше недоумение. Но я просто хочу интересно прожить свою жизнь. А что интересного в том, чтобы нажить еще, еще, а потом и еще? Это может быть интересным для нуворишей в первом поколении. А представители следующего уже задумаются — ЗАЧЕМ одному человеку столько денег? Американские миллиардеры иногда вынуждены брать кредиты для обучения своих детей. И это не анекдот. Просто их деньги — это не шуршащие бумажки, а станки, трубопроводы, розничные сети, закусочные, автостоянки и так далее. Они РАБОТАЮТ. Для них деньги — это, скорее, инструмент, позволяющий просто проявить себя в интересующей их области человеческой деятельности, как, скажем скрипка Страдивари для скрипача. А складывать в чулок или на тайные счета в офшорных зонах — это… неандертальство какое-то или патология. К тому же меня воспитали в сознании того, что я не столько владелец этих миллиардов, хотя де-юре дело обстоит именно так, а скорее их хранитель. Вот я и отдаю их настоящей владелице — России, стараясь, чтобы этот инструмент был использован с максимально возможной эффективностью, И, честно признаюсь, более увлекательного занятия я себе не представляю.

Он замолчал. В кабинете опять воцарилась тишина. Потом министр зашевелился, тряхнул коротко стриженной головой и заговорил:

— Н-да, очень интересно. Сказать по правде, мне никогда не приходило в голову рассматривать все это в… таком ракурсе. Но вернемся к вашим… предложениям. Честно признаюсь — они меня чрезвычайно заинтересовали, но… по-моему, вы говорили о двух. Какое же второе?

Гость улыбнулся:

— Второе более простое. Дело в том, что «Фонд Рюрика» взял, так сказать, под крыло несколько частных высших учебных заведений, которые, по тем или иным причинам, стали испытывать временные трудности. И сейчас мы собираемся образовать на их базе новый университет. В нем будет десять факультетов: юридический, финансово-экономический, промышленно-инженерный, радиоэлектронный, инженерно-строительный, медико-биологический, инженерно-математический, транспортный, природных ресурсов и… мне бы хотелось, чтобы был еще и военный. — Ярославичев сделал короткую паузу, но, прежде чем министр успел что-то возразить, добавил: — Я, конечно, понимаю, что не может быть и речи о том, чтобы создать полностью частное военно-учебное образование, но мне представляется вполне возможным вариант, когда мы берем на себя финансовое обеспечение деятельности военного факультета и принимаем участие в преподавании блока, так сказать, предметов общегражданского назначения и всевозможных факультативных, а государство в вашем лице комплектует сугубо военные дисциплины.

Министр усмехнулся:

— Ну, с этим гораздо проще. А какая предполагается численность военного факультета?

— Пять тысяч.

— Это значит по тысяче на курс? Солидно.

— Нет, пять тысяч на курсе.

Хозяин кабинета удивленно воззрился на собеседника:

— Но нам не нужно столько младших офицеров!

Гость улыбнулся:

— Вот здесь и кроется изюминка моего предложения. Я предлагаю вам создать факультет нового типа. Мы будем выпускать сержантов. Сержантов с университетским образованием. Просто их подготовка будет достаточной для того, чтобы при необходимости присвоить им незамедлительно офицерские звания и получить готовых младших офицеров.

Министр на несколько секунд замер, глядя на собеседника и ожидая, очевидно, увидеть на его лице какой-нибудь намек на ухмылку. Уж больно это все было похоже на насмешку.

— Вы это серьезно?

— Абсолютно. Я считаю, что подготовка сержантского состава — это то самое ключевое звено, взявшись за которое можно достаточно быстро поднять уровень боеспособности армии. Недаром Жуков говорил: «Армией командую я и сержант».

Министр пожевал губами:

— И вы думаете, что найдете пять тысяч человек, которые будут готовы отучиться четыре или пять лет, а затем пойти в армию простыми сержантами-контрактниками?

Гость усмехнулся:

— Но ведь это мои проблемы, не правда ли? Если это будет не так, то я просто впустую потрачу деньги, причем ни копейки из этих денег не будет взято из государственного кармана. Не беспокойтесь, — веско проговорил он после короткой паузы, — я УВЕРЕН, что непременно найду пять тысяч человек. Просто… это будет не совсем обычный университет. В него будут рваться, стремясь попасть на ЛЮБОЙ факультет. И одной из его традиций станет непременная служба его выпускников в армии. ВСЕХ его выпускников, с любого факультета. А как я этого добьюсь — не важно. Но добьюсь обязательно, уж можете мне поверить. До сих пор я выполнял все свои обещания…

Спустя сорок минут в далеком кабинете, оборудованном в утепленной будке, которая сиротливо стояла на специально выровненной бульдозерами площадке в сотне метров от края огромной котловины, раздался звонок. Человек в высоких болотных сапогах и ярко-оранжевом английском дождевике, который сидел за столом и что-то быстро писал, недовольно поморщился, со вздохом отложил ручку, снял трубку спутникового аппарата и сердито буркнул:

— Тавдачев слушает.

В трубке раздался знакомый голос:

— Как там у нас дела?

Лицо Тавдачева мгновенно преобразилось.

— Все отлично, Дмитрий Иванович. Вчера закончили осушение котлована, сейчас ведем выравнивание поверхности, а с понедельника начнем бетонировать… с верхнего контура, внизу земля еще сырая. Так что в графике даже немного опережаем.

В трубке немного помолчали, затем прозвучал новый вопрос:

— Как дела с материалами и оборудованием? Поставки идут по графику?

— Да-да, все нормально, правда, кое-что я пока держу на временных площадках хранения, рядом с аэропортом, но через месяц закончим дорогу и уже тогда все и доставим.

— Не торопитесь, Николай Михайлович, главное — качество. Если со сроками немного затянем — ничего, но там будет стоять такая аппаратура, что если не выдержать заданных геометрических и прочностных параметров, то потом придется все ломать и начинать по новой. — В трубке снова секунду молчали. — Ну… удачи.

Начальник строительства не успел ничего ответить, как послышались короткие гудки. А его собеседник наклонился вперед и воткнул трубку своего аппарата в зажим на передней панели коммуникационного центра, встроенного в массивную перегородку, которая разделяла салон удлиненной «волги-3111» на водительский и пассажирский отсеки. Второй пассажир машины, сидевший слева от Ярославичева, оторвался от стремительно проносившегося за затемненными окнами вечернего московского пейзажа и повернулся к Дмитрию.

— Значит, ты считаешь, что пора уже запускать программу отбора?

Ярославичев медленно кивнул:

— Да, завтра я получу визу Минэкологии, и это означает, что через месяц мы начинаем вплотную заниматься кампусом на Северо-Западе. И с ним я особых затруднений не вижу. Меня больше волновал график работы на «Гнезде», все-таки Оймякон это такая глушь… Но там пока все идет по графику. Так что через год мы уже сможем набрать первый курс.

Его собеседник усмехнулся.

— До сих пор удивляюсь, как тебе удалось выбить под кампус двадцать квадратных километров считай в заповеднике?

Ярославичев поднял перед собой открытую ладонь.

— Привыкай… Михаил (по еле заметной запинке можно было догадаться, что ему пока не очень привычно называть собеседника этим именем), здесь не Бельгия. Здесь все решают деньги и связи, а не законы и договоры.

Собеседник согласно кивнул, но по его лицу было заметно, что его мучают какие-то сомнения. Наконец, не удержавшись, он спросил:

— И все-таки я не понимаю, зачем ты решил заняться этой варварской страной? Китай, по-моему, все-таки был бы гораздо более перспективным. К тому же монархические традиции там гораздо более глубоки, чем в России. Так что твой будущий титул звучал бы гораздо более величественно. Император Поднебесной, а? Звучит!

Губы Ярославичева тронула легкая улыбка:

— Ты не прав, Михаил, ты попал под влияние магии больших чисел. Пойми, пятьдесят тысяч в год — это максимум, до которого мы сможем допрыгнуть, да и то только при ОЧЕНЬ самоотверженной работе. Так что даже через десять лет нас будет всего чуть больше полумиллиона. И как при такой численности мы смогли бы контролировать почти полтора миллиарда китайцев? К тому же Китай сейчас воспринимается в мире с гораздо большим опасением, чем Россия. А это значит, что если бы мы избрали в качестве базы Китай, то лимит времени до начала серьезного противодействия у нас был бы гораздо меньшим. Нет, Россия — это идеальный вариант.

Собеседник пожал плечами:

— Ну, не знаю, вероятно, ты прав. В конце концов, сейчас уже ничего не изменишь. Но… мне не нравится эта страна. За свою жизнь я сменил почти полсотни стран и четыре континента, но нигде я не чувствовал себя более… неуютно, чем здесь.

Ярославичев понимающе кивнул:

— Я тебя понимаю. Мы все прошли через это. Эта страна сначала вызывает резкое отторжение, но затем, когда ты узнаешь ее чуть поближе, когда познакомишься с людьми… Подожди, все наладится.

Тот, кого называли Михаилом, вздохнул.

— Хотелось бы надеяться. — Он снова отвернулся к окну. За окном проносились московские пригороды.

— …еще одной структурой, которая практически полностью попала под влияние Фонда, является Российский педагогический совет. Схема работы абсолютно идентична вышеуказанным. Региональные организации совета действуют в тесном контакте с советами общественной поддержки «Фонда Рюрика». Основное ежегодное мероприятие — определение победителей местных конкурсов на звание лучшего учителя года. Победителей определяют по четырем номинациям — «Лучший учитель года», «Лучший учитель-предметник», «Лучший учитель младших классов», «Лучший молодой учитель года». Сумма денежных премий, как и в предыдущих случаях, составляет от четырех до семи тысяч долларов. Естественно, тоже в рублевом эквиваленте. Таким образом, с учетом расходов на региональные конкурсы «Лучший врач года», «Лучший сотрудник милиции» и грантов семьям малообеспеченных ветеранов войны, а также военнослужащих и работников силовых структур, погибших при исполнении воинского и служебного долга, прямые ежегодные затраты Фонда только по этим программам составляют около ста пятидесяти миллионов долларов. Кроме того, по экспертным оценкам, на обеспечение деятельности всех вышеуказанных структур тратится еще не менее пятидесяти миллионов долларов. — Виктор замолчал, перевернул лист и, подмигнув своему отражению в зеркале, продолжал: — Еще Фонд финансирует обширную программу восстановления памятников старины, которая оценивается почти в двести пятьдесят миллионов долларов. А если прибавить к этому именные стипендии и некоторые другие проекты, а также умеренно щедрое финансирование девяноста собственных региональных отделений, то на круг получается, что в настоящее время Фонд каждый год тратит в России не менее семисот-восьмисот миллионов долларов. Наиболее же реальной цифрой представляется миллиард. Причем, ей-богу, мне очень нравится, как он их тратит. И в этом твоя основная проблема, дружок.

С этими словами Виктор скорчил кривую рожу своему отражению, отложил пачку распечаток и, вздохнув, отвернулся от зеркала. Он чувствовал себя чертовки неуютно. Вот уже два года он вплотную занимался этим Фондом, но все, что он успел накопать за это время, выбывало у него искреннюю симпатию. Эти люди, казалось, задались целью доказать, что на свете действительно существуют честные альтруисты. Никакой другой логики в их действиях просто не просматривалось. А вернее, он просто пока не смог ее отыскать. Поскольку в деятельности «Фонда Рюрика» наличествовали и черты, которые вызывали если не опасения, то по крайней мере вопросы. Например, никто до сих пор не сумел разузнать, откуда у этой организации ТАКИЕ деньги. Далее, несмотря на то, что суммарные траты были прямо-таки сумасшедшими, ни один проект не имел выхода на результат общенационального масштаба. Конкурсы «Лучший учитель года» или «Лучший сотрудник милиции» контролировались Фондом только на районном уровне, а на областном все уже отдавалось в руки областной администрации. Правда, в доброй трети областей, главы которых так и не смогли перебороть свое отвращение к словосочетанию «Ваше Высочество» (а подобное обращение к главе Фонда было едва ли не единственным непреложным условием любого сотрудничества с Фондом), из-за этого создалась курьезная ситуация, когда суммы премий районных конкурсов оказывались чуть ли не в три-четыре раза выше, чем выплаты за победу в областном.

Кроме того, очень сложно было понять логику выбора проектов для поддержки. Например, Фонд, уже три года расходуя гигантские суммы на поощрение школьных учителей, начисто игнорировал преподавателей школы высшей. Еще одной странностью было то, что, оказывая довольно серьезную финансовую помощь значительному числу детских домов, Фонд почему-то последовательно отказывался от каких бы то ни было контактов с их наиболее выигрышным с пиаровской точки зрения сегментом — приютами для неполноценных и умственно отсталых детей, а также детей-инвалидов. Особенно же подозрительно выглядели проекты Фонда типа Службы эскорта, Общества молодых интеллектуалов или Союза дружин любителей исторического фехтования. Служба эскорта — почти две сотни студенток-провинциалок со всей страны от Пскова до Курил, прошедшие через горнило довольно сложного отбора (по слухам, после первого года в Службе оставалось едва ли три процента первоначального ежегодного набора). Несмотря на столь игривое название, это были скорее серьезные тренинговые курсы, выпускавшие молодых волчиц, каждая из которых после четырех-пяти лет пребывания в Службе была способна заставить прыгать и квакать добрую дюжину мужчин, прежде непоколебимо уверенных в своем мужском превосходстве, и такое же число престарелых дам, которым никто и никогда не мог угодить. Общество молодых интеллектуалов с точки зрения организации внутренней жизни представляло собой почти точную копию Службы эскорта, за исключением того, что Служба была, естественно, организацией сугубо женской, а Общество считалось структурой смешанной, правда, с существенным, раза в четыре-пять, преобладанием мужчин. Впрочем, Общество превосходило службу и количественно, число действующих членов Общества к настоящему моменту превышало две с половиной тысячи человек. А кроме того, Служба эскорта была строго унитарной структурой с дислокацией в Москве, тогда как Общество состояло из девяти полунезависмых региональных организаций. Но самым многочисленным был Союз дружин любителей исторического фехтования. В ста семнадцати низовых организациях, именующихся дружинами, состояло почти восемь тысяч человек. Одно время Виктор подозревал, что эти дружины играют роль этакого пехотного резерва на случай, если Фонд решит предпринять какие-нибудь силовые акции. Но, собрав и проанализировав достаточную информацию о Союзе, Виктор пришел к выводу, что эти дружины могли быть чем угодно, но только не резервом тупого, грубого, так сказать, «мяса». Несмотря на название, собственно историческое фехтование занимало лишь малую часть времени дружинников, да и то его скорее можно было назвать занятиями по самообороне без использования огнестрельного оружия. А в остальном — все те же психологические тренинга, изучение языков и прочее, очень напоминавшее первые две организации. На выходе получались те же молодые интеллектуалы, правда, с несколько менее обширной умственной подготовкой, но зато существенно лучше подготовленные физически. И они никак не тянули на современный вариант штурмовиков Эрнста Рема. Таких дружинников скорее можно было считать этакими центрами кристаллизации, так сказать песчинками, вокруг которых образуются жемчужины. Но среди всех этих странностей самым странным был неожиданно высокий уровень информированности руководящего состава Фонда, зачастую превосходивший даже уровень информированности конторы Виктора…

Постышев потер ладонью лицо, вздохнул, потом сладко потянулся, сгреб листки распечатки и, свернув их в трубку, пошел на кухню. На этот раз старый способ не сработал. Обычно, когда какая-нибудь информация заводила его в тупик, ему достаточно было изложить все, что он накопал, на бумаге или, на самый крайний случай, порассуждать вслух, после чего все как-то само собой становилось на свои места, а ему оставалось только удовлетворенно хихикать над собственной тупостью. Но сейчас ничего не вышло. Вывод был один: весь этот собранный им ворох информации (ну еще бы, почти восемь мегов) все же пока недостаточен, чтобы сделать хоть какие-то выводы. Уж больно странен вывод, к которому он пришел, — подозрительная подрывная организация, не жалея сил и денег, работает на благо России!

На кухне Виктор достал здоровенную чугунную сковороду, скомкал по отдельности листки распечатки и подпалил получившуюся груду. Он стоял и смотрел, как тонкая финская бумага чернеет и съеживается, осыпаясь мелким пеплом, когда запиликал мобильник, валявшийся на столике в прихожей. Виктор побежал туда.

— Алло?

— Витя, навести старика… — И тут же короткие гудки.

Голос в трубке был ему незнаком, но смысл сообщения был достаточно ясен. Постышев усмехнулся. Хотя Дед тогда вполне ясно приказал ему не торопиться с выводами, по некоторым косвенным признакам Виктор понял, что тот изнывает от нетерпения. Но Постышев решил быть максимально скрупулезным. К тому же какие выводы он мог представить сейчас? Альтруисты, пусть не совсем обычные, поскольку альтруизм слабо сочетается с прагматичностью и богатством, а Фонд — организация прагматичная и богатая, ну, еще слегка подозрительные, поскольку некоторые стороны их деятельности, как ни крути, явно выглядят подозрительно, но ведь до сих пор они не совершили или, по крайней мере, не были замечены ни в чем предосудительном. Учитывая, что в последнее время Большой папа ФСБ стал чуть ли не лично «крышевать» сию организацию, шансов откопать еще что-нибудь практически не осталось. Так что можно было докладывать, что все чисто, и со спокойной совестью приступать к какому-то иному общественно полезному труду. Но все дело было в том, что ни Дед, ни сам Постышев уже давно не верили в альтруизм…

На Дедову дачу Виктор добрался, уже когда стемнело. На предпоследней остановке в вагон электрички ввалилась веселая подвыпившая толпа, и Виктор поплотнее надвинул на лоб кепку-лужковку. По этой линии имели дачи довольно много его знакомых, и ему не очень хотелось объяснять, куда это он так поздно едет (на работе по-прежнему считалось, что Дед держит его в опале). Конечно, в случае неожиданной встречи можно было отбояриться, мол, еду к Димке или Тропачеву, или вообще сделать многозначительное лицо и сказать с намеком: «Так, к одной знакомой», но Виктор знал, что подобные стыковочки всегда чреваты тем, что имеют обыкновение рано или поздно всплывать в самом неподходящем месте и в самое неподходящее время и ложиться последними необходимыми камешками в сложную конструкцию крайне неприятных выводов.

Дед пил чай. Чай он признавал только особенный, густой, почти черный, чуть ли не полпачки на заварочный чайник (правда, и чайник был почти пол-литровый). Заваривал он его на ключевой воде, вскипяченной в самоваре, притом не электрическом, а настоящем, с углями. Поэтому на работе он перебивался кофе. Когда Виктор появился на террасе, Дед кивнул ему на старенький гнутый венский стул и добродушно пробасил:

— Садись. Наливай. Прелесть, а не чаек.

Это означало, что Дед объявился на даче только сегодня, причем после долгого перерыва. В противном случае чаек был бы только «приятственным».

После чая они перешли в комнату. Дед расположился на диване, Виктор скромно уселся в кресло. Дед некоторое время молчал, потом наконец спросил:

— Ну как наши дела? — Заметив улыбку на лице Постышева, он смутился и пробурчал: — Ладно-ладно, наши, ваши — все едино, давай рассказывай.

Виктор откинулся на спинку кресла и начал: «Фонд Рюрика» — частная благотворительная организация, номинально управляемая общественным советом из десяти человек, структурно состоит из девяноста региональных организаций численностью от пятнадцати до семидесяти человек каждая и центрального офиса, в подразделениях которого работают около полутора тысяч человек. Региональные организации занимаются распределением финансовой помощи, грантов семьям военнослужащих и работников правоохранительных органов, погибших при исполнении воинского и служебного долга, а также реализацией программ восстановления памятников истории, проведением региональных конкурсов, но, в первую очередь, сбором и классификацией информации. Причем для сбора информации они широко используют метод, ранее считавшийся более характерным для спецслужб. Это так называемый метод меморандумов. То есть, кроме сбора и обработки статистических материалов в финансовой, социологической, экономической, правоохранительной и иных областях, региональные организации Фонда раз в полгода обращаются к нескольким сотням жителей своего региона с предложением составить меморандумы по тем или иным темам.

Подбор респондентов довольно широк — от ди-джеев молодежных дискотек до домохозяек, от воров до фермеров и от политиков регионального и федерального уровня до бомжей. Оплата не слишком щедрая — от 25 до 1000 долларов в рублевом эквиваленте, но у тех, кому предложенная оплата представляется слишком низкой, разница в стоимости покрывается имиджевым выигрышем. Сотрудничество с «Фондом Рюрика» в последнее время стало среди политической тусовки довольно модным, знаете ли. Темы докладов тоже различны. От стандартной для аналитических служб многопрофильной аналитической справки до, скажем, таких: «Как изменилась жизнь в деревне Малые Луга за последние полгода» или «Самые влиятельные люди среди жителей поселка Машзавод и тех, кто к нам часто приезжает либо имеет здесь свой интерес». Так что, вне всякого сомнения, сегодня «Фонд Рюрика» имеет наиболее полную базу данных о состоянии дел и общей обстановке как в каждом из регионов, так и в стране в целом. И, насколько я смог выяснить, столь благожелательное отношение к Фонду вызвано еще и тем, что, во-первых, полученной информацией Фонд делится с руководством страны, причем подчеркнуто беспрекословно. А во-вторых, Фонд заслужил, скажем так, опасливую благодарность некоторых влиятельных людей тем, что, получив некую информацию, которая могла бы принести этим людям серьезные неприятности, он, опять же очень подчеркнуто, никак ею не воспользовался…

Когда Виктор закончил, Дед несколько секунд сидел, размышляя, потом поморщился и с тяжелым вздохом сказал:

— Вот такие дела, Витя…

Постышев посмотрел на него с тревогой. Неужели у Деда начались какие-то проблемы? Однако он решил пока ни о чем не спрашивать. Некоторое время они сидели в молчании, которое нарушил сам Дед:

— Вчера я получил устное распоряжение директора о прекращении каких бы то ни было разработок по поводу «Фонда Рюрика». И, судя по тому, что подобные распоряжения получены МВД, Генпрокуратурой, а также налоговиками и таможенниками, ветер дует с самого верха. — Дед испытующе поглядел на Виктора. — В принципе все наши па-де-де типа любимчик — не любимчик были рассчитаны как раз на такой вариант развития событий. Но я не хочу тебя неволить. Поскольку, когда все затевалось, никто не ожидал, что Его Высочество (эти два слова он произнес с иронией, а скорее даже ёрнически) наберет такой вес. Так что если ты и дальше будешь работать в том же направлении, вполне может сложиться такая ситуация, когда наша служба начнет работать против тебя. — Дед замолчал, продолжая сверлить Виктора изучающим взглядом. Постышев усмехнулся:

— Не волнуйтесь, Михаил Петрович, я не собираюсь отступать.

Дед еще несколько минут смотрел на Виктора так, словно вознамерился взглядом вскрыть его черепную коробку, чтобы посмотреть, что у него в голове, потом лицо его смягчилось.

— Ну что ж, но теперь тебе придется действовать по большей части самостоятельно. Так что… завтра пиши рапорт на отпуск.

Виктор недоуменно уставился на Деда. Тот усмехнулся:

— Его Высочество затевает в Якутии какую-то грандиозную стройку. Я думаю, тебе стоит съездить туда и покопаться на месте. Но командировку я тебе туда выписать уже не могу, сам понимаешь почему. Так что завтра разыграем небольшой спектакль. Я со всей серьезностью приступлю к выполнению распоряжения Директора и слегка проедусь по тебе, а ты в пику мне рванешь в Оймякон и будешь ковыряться там почти легально.

Виктор с улыбкой кивнул. В принципе, чтобы действовать в пику Деду, надо было быть полным идиотом, но у него самого уже сложилась некая репутация бунтаря с мохнатой рукой в верхах. Он уже даже успел получить несколько прозрачных намеков от личностей, заинтересованных в том, чтобы непотопляемый Дед наконец-то ушел. Никто и не подозревал, КТО на самом деле был его настоящей крышей.

Они с Дедом проговорили почти до рассвета. А во вторник Виктор улетел в Якутию…

До Оймякона он добрался на попутном вертолете. Здесь, в Якутии, это было таким же обычным делом, как, скажем, «мотор» в Москве. С единственной разницей, что на вертолете иногда могли подбросить и бесплатно. Просто по пути.

Дед не ошибся. Практически уже умершее село Оймякон сегодня не просто переживало невероятный подъем, оно просто встало на дыбы. Посадочная площадка, представлявшая собой всего лишь большую поляну, для которой еще год назад самым важным событием были совершавшиеся время от времени скорее по привычке, чем по необходимости, рейсы латаного-перелатаного «Ан-2», сейчас напоминала огромный разворошенный муравейник. Вернее сказать, поляна исчезла. Тайга теперь начиналась едва ли не за километр от околицы. А на освободившемся от лесных исполинов пространстве раскинулась гигантская стройка. Одна взлетно-посадочная полоса, длиной три с половиной тысячи метров, была уже готова, под вторую готовили основание. Причем, судя по толщине бетонной подушки, предполагалось, что полоса будет способна принимать даже стратегические бомбардировщики и супертяжеловесы типа «Руслан» или «Мрия». Полосы тянулись под прямым углом одна к другой, а в стыке строился огромный терминал, способный обеспечить одновременную заправку и обслуживание пяти самолетов. Чуть подальше виднелась блестевшая новенькими стеклами диспетчерская башня, окруженная сверкавшими свежей краской антеннами посадочного привода. Судя по характерной форме зеркала радаров, это была чехословацкая «Тесла» довольно почтенного возраста, но для этой глуши она вполне годилась. На горизонте, у самого леса, высились правильные кубы разгрузочного терминала, от которых двумя узкими змейками ныряли в тайгу насыпь узкоколейки и проложенная рядом с ней полоса улучшенной грунтовки. Судя по всему, надо было идти именно в ту сторону. Само село на фоне это огромной стройки казалось сплошным покосившимся недоразумением. Виктор повесил на плечо рюкзак, поправил кепку и двинулся мимо посадочной полосы к суетившимся у разинутых ворот пакгаузов машинам.

Однако добраться до пакгаузов ему не дали. Когда до ближайшего оставалось чуть больше двух десятков метров, откуда-то сбоку внезапно выплыл дюжий мужик в совершенно нелепой в этой таежной глуши форме аэродромного охранника. Все чин по чину — старательно отутюженные брюки с узкими зелеными лампасами, форменная куртка, рубашка с галстуком, фуражка, ремень с радиостанцией и резиновой палкой в кольце, вот только обувка выбивалась из общего ряда. На охраннике были добротные желтые японские резиновые сапоги с отвернутыми голенищами.

— Эй, родимый, туда нельзя.

Виктор остановился, взглянул на охранника, причем от его наметанного глаза не ускользнула ни одна деталь, и широко улыбнулся:

— Да я просто хотел попросить, может, подбросят.

Охранник смотрел на Виктора настороженно, но тот улыбался так простодушно и открыто, что мужчина смягчился:

— На работу, что ль, устраиваться приехал? А чего один поперся? Через неделю из Якутска очередная партия придет. Тогда бы со всеми и добрался.

Виктор на мгновение задумался. По пути сюда он рассматривал вариант устроиться на стройку по оргнабору (вербовщики искали рабочих для гигантской стройки, а после увиденного он уже не сомневался, что стройка затевается совершенно грандиозная, по всему Уралу и Западной Сибири), но затем решил, что не стоит. Скорее всего рабочие прибывали на объект организованно, партиями, а поскольку считалось, что он действует как бы по собственной инициативе, находясь в отпуске, то время у Постышева было очень ограничено. А потому он остановился на двух вариантах: первый — турист-одиночка, решивший приобщить к своей коллекции покоренных глухих уголков планеты еще и полюс холода (хотя и летом), второй был опаснее, но, при удаче, сулил большую свободу действий. Виктор решил, если позволит обстановка, представиться этаким самопровозглашенным контролером-экологом, каковых, с легкой руки «Гринписа», развелось на просторах родной страны видимо-невидимо. Но сейчас надо было импровизировать. Постышев изобразил смущение:

— Так то через неделю, а я совсем на мели.

— Так тебе что, подъемных не дали?..

Опа! А вот этого он не предусмотрел.

— Эх, браток, — Виктор пригорюнился, — дать-то дали, но, чтобы заткнуть все мои дыры, этого маловато будет.

Охранник усмехнулся:

— Да-а-а, браток, видать наделал ты долгов.

Постышев потерянно развел руками. Охранник вздохнул:

— Ну ладно, что с тобой делать. Только к пакгаузам не ходи. Вон, на выезде видишь будку нормировщика? Да вон, у поворота. Там и жди.

Виктор растянул губы в самой благодарной из возможных улыбок:

— Спасибо, командир! За мной не заржавеет.

Охранник добродушно махнул рукой:

— Иди уж.

Но когда спина незнакомца скрылась за углом склада, добродушная улыбка тут же покинула лицо охранника. Он быстрым движением достал из кожаного чехла, притороченного к поясному ремню, портативную радиостанцию и отрывисто произнес:

— Мужчина, лет тридцати, одет в красную куртку с желтыми вставками, черные брюки и юфтевые сапоги. На левом плече рюкзак. Проследить.

Этот новоявленный работяга сразу вызвал у него подозрение. Уж больно жесткие у него глаза. К тому же докладывать обо всем входило в его обязанности.

А если служба безопасности по его наводке узнает про этого парня что-нибудь интересное, то ему светит неплохая премия.

— Ну что ж, Даша, конечно, жалко расставаться, но…

Обычно всегда выдержанная и спокойная Тучина выглядела немного расстроенной. Впрочем, Дашуне и самой хотелось расплакаться. О том, что ей рано или поздно придется распрощаться со Службой эскорта Его Высочества, Дашуня прекрасно знала еще с момента прохождения отбора. А то, что ей осталось всего несколько месяцев, Тучина сообщила еще полгода назад. Тогда она тоже выглядела невеселой. Возможно, это было не совсем так, и для Тучиной расставание с сотрудниками было таким же легким делом, как для других стрижка ногтей (Дашуня за время работы в Службе успела не только насмотреться на виртуозное умение людей изображать даже очень яркие и искренние эмоции, но и сама обучилась этому сложному искусству, без которого немыслимо эффективное управление людьми), но уже одно то, что Ирина Великая потрудилась ПРОДЕМОНСТРИРОВАТЬ, что она огорчена неизбежным расставанием, стоило многого.

— Знаешь, я вообще человек привязчивый, и расставание с любой из девчонок для меня довольно тяжкое испытание, но ты…

Тучина тяжело вздохнула и, как-то совсем по-бабьи махнув рукой, вдруг взяла Дашуню за голову и поцеловала в лоб. Это было уже слишком! За все время ее работы в Службе Дашуня только раз видела в глазах Тучиной настоящие эмоции. Конечно, в глазах-окружающих Тучина была женщиной исключительно искренней, благожелательной и временами даже излишне эмоциональной. Но в Службе учили многому. Так что после трех лет работы Дашуня умела различать, когда человек действительно переживает, а когда он целенаправленно ИГРАЕТ. Так вот сейчас все видимые признаки, которые она научилась различать, говорили за то, что Тучина действительно искренне расстроена. Между тем Ирина Великая отпустила ее и, шагнув назад, окинула материнским взглядом:

— Знаешь, а ведь по-настоящему ты из Службы и не уходишь.

Дашуня удивленно распахнула глаза:

— То есть… как?

Тучина ободряюще улыбнулась:

— Так уж получилось… Твоя работа в Службе была такой безупречной, что привлекла к себе внимание Его Высочества. — Тучина подождала, пока Дашуня перестанет восторженно ахать и охать, и с легкой улыбкой продолжала: — Его Высочество собирается сделать тебе одно предложение. А какое — ты узнаешь от него сама. — С этими словами Ирина Великая протянула Дашуне конверт из толстой желтой бумаги. Той, чтобы снова не крикнуть какую-нибудь глупость, пришлось крепко сжать зубы. В таких конвертах в Службе обычно выдавалось резюме нового задания. Она пришла в офис совершенно убитая, зная, что впереди расставание, чтобы получить выходное пособие, — и вот на тебе… Но когда она вскрыла пакет, ее охватило настоящее изумление. В пакете было… приглашение. На ужин. В отдельном кабинете ресторана «Савой». Это уже выглядело совершенно невероятно. За время работы в Службе ей четыре раза выпала честь эскортировать Его Высочество — три раза во время его поездок по Сибири, когда она работала в смену с еще двумя девчонками из Иркутска и Нерюнгри, а последний раз уже здесь, в Москве, на приеме в Кремле по случаю Дня Российской Армии. Эта работа оплачивалась в Службе лучше всего, но и выматывала она невероятно. Ибо и во время поездок, и на приеме ее основной задачей было отнюдь не только изображать из себя светскую львицу или кого-то соблазнять. Ее работа была намного сложнее. Любая сотрудница Службы эскорта обладала всеми необходимыми навыками опытного референта, поэтому самым простым из ее обязанностей было составление расписания встреч, приемов и визитов.

Кроме того, каждое утро на стол Его Высочеству ложилась подготовленная ими аналитическая справка, включавшая в себя семь разделов — от социально-политической обстановки в посещаемом регионе до досье и личных контактов всех наиболее значимых лиц региона и тех, с кем была обговорена, запланирована или просто вероятна встреча в течение сегодняшнего и завтрашнего дня. Все — состав семьи, привычки, предпочтения и пристрастия, отношения с родными, друзьями и сослуживцами — имело значение. Конечно, по большей части они пользовались информацией местных отделений «Фонда Рюрика», но даже разыскать ее в чрезвычайно обширных базах данных, отобрать нужное и сжато изложить на бумаге стоило немалого труда, не говоря уж о том, что сбор и обработку текущей информации приходилось организовывать самим. Но наиболее тяжелая часть работы ждала их позже, когда начинались официальные мероприятия — фуршеты, приемы или презентации. Слишком много людей, из любопытства или расчетливо желая поднять свое реноме, всячески старались, чтобы все увидели, как они беседуют с Его Высочеством. И нелегкая задача — отсекать таких людей — лежала на ней и ее подругах. А еще они должны были ГОТОВИТЬ собеседников, встреча Его Высочества с которыми была запланирована или желательна, и контролировать течение беседы. Конечно, Его Высочество и сам был великолепным мастером беседы, но, когда собеседник уже весел и возбужден или, наоборот, умиротворен и расслаблен, то есть приведен в состояние наилучшего восприятия, цель планируемой беседы достигается гораздо легче, да и мягче, что ли. И во время разговора тоже могут возникнуть такие коллизии, которые легче всего погасить именно женщине — шаловливой дурочке или суровой интеллектуалке, мужеподобной решительной мадам или невинной простушке. Дашуне приходилось изображать их всех. И, возможно, многие из собеседников Его Высочества потом очень долго удивлялись, почему, вопреки всем своим убеждениям, склонностям и жизненным принципам, они-таки согласились сделать то, о чем попросил их этот странный, на вид совсем еще молодой человек, к которому все уже совершенно привычно обращаются: «Ваше Высочество». Но еще ни разу Дашуня не оставалась с Его Высочеством наедине, тем более в отдельном кабинете ресторана.

Когда Дашуня наконец покинула офис Службы, она уже немного успокоилась. Впрочем, спокойное дыхание и ясность мысли были скорее результатом привычного набора приемов аутотренинга, чем следствием естественного восстановления гормонального баланса. Поэтому она ощущала настоятельную потребность немного сбросить возбуждение. А для этого у нее был свой собственный способ… Дашуня остановилась и, шагнув на мостовую, призывно вскинула руку. Спустя десять секунд рядом с ней притормозила подержанная «ауди-80».

— Куда едем?

Дашуня на миг задумалась, затем, весело прищурившись, приказала:

— Давай на Белорусскую, к «Пляс де Пари», знаешь, где это?

Водитель кивнул и дал по газам…

Хотя не было еще и трех, в зале клуба уже собралось довольно много народа. Дашуня удивилась. Этот клуб был новой фишкой московской «золотой молодежи», но программа начиналась только в семь вечера, поэтому она не ожидала, что зал будет практически полон уже с обеда. Но все-таки метрдотелю удалось отыскать для нее свободный столик. Они с Дашуней были знакомы. Хотя девушка не принадлежала к завсегдатаям этого заведения, но каждый ее приход доставлял бывшему инженеру-теплофизику массу удовольствия. Устроившись за столиком, Дашуня заказала рыбное ассорти и бокал сухого вина. Теперь оставалось только ждать.

Ждать пришлось недолго. Дашуня не успела осилить и половину бокала, как вдруг до ее ушей донеслись слова, с которых частенько начиналась ее самотерапия.

— Ты смотри, и эта уродка здесь.

Дашуня оглянулась. У самого входа топталось четверо вошедших — пара развязных мальчиков с модной трехдневной щетиной и влажными, припухлыми губами, чья смуглость и характерный нос с горбинкой выдавали в них уроженцев Кавказа, и две крашеные блондинки, затянутые в супермодные брючные костюмы из материала, напоминающего мокрый бархат. Одна из них сейчас зло пялилась на нее. Дашуня пригляделась. Мать моя женщина! В этой злобной сучке она узнала одну из тех тварей, что так самозабвенно поливали ее грязью тогда, шесть лет назад, когда она впервые переступила порог своего института. Бог ты мой, неужели она запомнила ее с того времени? Девица, заметив, что их разглядывают, скривила губы в брезгливой гримасе и снова громко прошипела:

— Ну вот, ни одного приличного места в Москве не осталось. Везде эта лимита нагадила.

Еще три года назад Дашуня, услышав эти слова, только втянула бы голову в плечи и попыталась побыстрее удалиться, но то было три года назад… А сейчас она развернулась к вошедшим и мило улыбнулась, а затем сделала приглашающий жест. И сам поворот, и приглашающий жест очень сильно напоминали движение кошки, когда она потягивается со сна. Все это чепуха, что мужчины западают на длинные волосы или ноги, попку орешком или высокую грудь, главное — как женщина двигается. Нет, если у тебя красота есть — на здоровье, при прочих равных шансах ты сможешь зацепить любого, но если рядом с тобой вдруг окажется замарашка, которая умеет двигаться… Дашуня овладела этим искусством в совершенстве, так что у мальчиков с Кавказа при взгляде на нее тут же заблестели глазки. Девица это тоже заметила, и ее кукольное личико пошло пятнами. Она тут же развернулась к одному из мальчиков, тому, который был повыше, и произнесла этаким капризно-раздраженным тоном:

— Акмаль, мне здесь не нравится, пошли отсюда!

Парень заколебался. Но Дашуня еще раз молча улыбнулась и слегка изменила положение ног. Это оказалось последней каплей. Парень насупился и зло бросил:

— Заткнись, и так уже третий клуб тебе не катит. Здесь останемся.

Он обошел ее и двинулся в сторону столика, за которым сидела Дашуня. Вслед за ним потянулись еще двое. Девица скривилась и несколько мгновений оставалась на месте, потом нехотя пошла за ними.

Усевшись за столик, Акмаль вытащил из кармана своего черного пиджака (как эти дикие мальчики с гор обожают черный цвет) объемистое черное же портмоне, демонстративно раскрыл, позаботившись, чтобы Дашуня увидела пачки стодолларовых купюр и российских тысячных, занимавшие два отделения портмоне, поднял руку и небрежно щелкнул пальцами. За его спиной тут же нарисовался официант:

— Что желаете заказать?

Акмаль важно оттопырил губу:

— Коньяк, французский, мясо и, это, фрукты, киви там, бананы и все такое. — Он повернулся к Дашуне: — Что будешь, я угощаю.

Дашуня улыбнулась и, слегка опустив подбородок, так, чтобы на веки упали тени и глаза загадочно поблескивали из-под ресниц, особым образом покачала головой. И тут же сбоку послышалось шипение крашеной блондинки:

— Ты что, Акмаль? Кормить эту тварь…

Акмаль побагровел:

— Заткнись!

Но ту уже понесло:

— Ну уж нет! Сначала ты тащишь нас за стол с этой лимитой, затем собираешься… — Ее тирада была прервана хлесткой затрещиной. Голова блондинки дернулась, а зубы клацнули так, что Дашуня удивилась, как это она не прикусила язык. Акмаль зло прорычал:

— Дура, — и, повернувшись к Дашуне, криво усмехнулся: — Не обижайся, у нее язык, как у змеи. Я ее выгоню.

Блондинка, на щеке которой расплывался красный отпечаток мужской пятерни, судорожно всхлипнула и, вскочив на ноги, ринулась к выходу. Акмаль качнулся было в ее сторону, но не встал, а лишь презрительно вздернул верхнюю губу и откинулся на стуле.

— Э-э, пусть идет, завтра все равно прибежит. — Он повернулся к Дашуне: — Ладно, тебя как зовут?

Дашуня одарила его одной из своих самых загадочных улыбок, но история уже потеряла для нее всякий интерес, поэтому она, словно не слыша вопроса, неожиданно спросила:

— Акмаль, а что это у вас за часы?

— Это, — Акмаль с гордостью задрал манжету, — золотые, «Ролекс», пятьсот долларов стоят, у друга купил. И кошелек, хороший, большой, за триста. Настоящая кожа.

Дашуня снова улыбнулась, но на этот раз в ее улыбке сквозила ирония.

— Извините, Акмаль, но вас, похоже, обманули. Вот смотрите. — Она протянула руку и, мягко обхватив пальчиками его запястье, развернула часы циферблатом вверх. — Здесь написано «Ролекс», но вот видите, на стрелочках колечки, а это фирменный знак совершенно другой часовой фирмы — «Брегет». По-видимому, там, где делали эти часы, их производство поставлено на поток и данная конструкция разрабатывалась именно под «Брегет», но в России эта марка гораздо менее известна и потому непрестижна, так что специально для нас на циферблат налепили другое название. К тому же, — ее улыбка стала еще снисходительнее, — золотой «Ролекс» никак не может стоить пятьсот долларов. Да и вашему портмоне красная цена рублей сто пятьдесят. — Дашуня сочувственно вздохнула. — Не сердитесь, но, чтобы покупать по-настоящему достойные и престижные вещи, надо в этом хоть немного разбираться, а не просто заиметь достаточно большие деньги.

После чего Дашуня подхватила сумочку, мило улыбнулась и со словами: «Простите, мне уже пора» покинула зал ресторана, напоследок поймав довольный взгляд метрдотеля и его тайком оттопыренный большой палец.

В «Савой» она еле успела. То есть она вылезла из такси еще за десять минут до указанного в приглашении часа. Но за время работы в Службе Дашуня уже успела привыкнуть, что на любом мероприятии она должна появиться как минимум за час-полтора до Его Высочества, чтобы успеть ознакомиться с расположением помещений, узнать, где находятся запасные выходы и пути к ним, познакомиться или хотя бы, как у них было принята говорить, «пощупать глазами» персонал, в общем, выполнить ставший уже привычным набор неких стандартных действий, называемый «подготовка к прибытию Его Высочества». И хотя на этот раз она была как бы «приглашенной стороной», ее все время не покидало ощущение, что она страшно опаздывает.

Когда она быстрой, тренированно-элегантной походкой вошла в зал, ей навстречу шагнул метрдотель. Его она не знала (еще бы — в «Савое» она была только один раз, два года назад, на прощальной вечеринке одной из девчонок, уходившей из Службы), но он, как оказалось, узнал ее сразу. Метрдотель вежливо улыбнулся и сообщил:

— Вас ждут во втором кабинете.

— Меня?

Улыбка на лице метрдотеля стала несколько надменной.

— Его Высочество был крайне точен в описании.

Когда Дашуня отворила дверь и шагнула в нежный полумрак кабинета, ее вдруг охватила странная робость. Но тут раздался знакомый негромкий голос:

— Проходи… Дашуня. Присаживайся.

У Дашуни замерло сердце. До сих пор никто в Службе ее так не называл. Да что там в Службе — никто так ее не называл с тех самых пор, как она уехала из дома. Все эти пять с лишним лет в Москве. Если, конечно, не считать редких звонков маме. Более того, она не помнила, чтобы кому-нибудь рассказывала о том, как ее звали дома… Дашуня скользнула на свое место и робко пролепетала:

— Спасибо, Ваше Высочество.

Ярославичев улыбнулся:

— Дашуня, давай договоримся, сегодня я для тебя — просто Дмитрий Иванович.

У Дашуни от изумления глаза раскрылись так широко, насколько это вообще было возможно. Вот это да! Обращение «Его Высочество» было едва ли не единственным условием, которое всегда соблюдалось неукоснительно, кто бы ни допускался к общению с главой «Фонда Рюрика». Даже лидеру КПРФ пришлось выдавить сквозь зубы сие обращение, когда он по традиции встречался (порой просто напрашиваясь на такую встречу) с наиболее заметными фигурами Российского государства во время кампании перед очередными президентскими выборами, которые он, кстати, все по той же традиции проиграл.

— Хорошо, Ва… Дмитрий Иванович.

Когда она уселась, Ярославичев наклонился и, взяв бутылку своего любимого «Richard Hennessy», наполнил ее бокал. Дашуня помнила, как на одной встрече, на которой она присутствовала, он объяснял собеседнику, почему ему нравится эта марка. Он тогда сказал: «В состав этого коньяка входят коньячные спирты двухсотлетней выдержки, и такое… оригинальное соотношение наших с ним возрастов придает коньяку совершенно особый привкус». Она, правда, не поняла, почему Его Высочество употребил слова «оригинальное соотношение возрастов», говоря о двухсотлетнем коньяке и о себе самом — молодом мужчине, которому не больше тридцати, но, возможно, это имело смысл в контексте всего их разговора, а она слышала только его часть.

— Ну, давай за нашу встречу. Она, конечно, не первая, но, если можно так сказать, в приватной обстановке мы встречаемся все-таки впервые.

Их бокалы коснулись друг друга, добавив в окружающую прохладу кабинета тонкий, звенящий звук настоящего хрусталя.

— Не удивляйся, что я назвал тебя так, — заговорил Дмитрий Иванович, когда они, отпив по глотку, поставили бокалы на стол. — Миссия, которая тебе предстоит, очень важна для меня. И я постарался узнать о тебе немного побольше. Впрочем, все, что я узнал, было мнением других людей, а меня очень интересует, как ты оцениваешь себя сама. — Он легонько коснулся пальцами ее руки. — Расскажи мне о себе, Дашуня.

— Я-а? — растерянно пробормотала девушка. Ярославичев кивнул:

— Да. — Он ободряюще улыбнулся.

О деле заговорили лишь через полтора часа, когда легкое опьянение от великолепного коньяка уже ушло, оставив в теле и голове только приятную легкость и обостренную восприимчивость. Ярославичев, до того момента выступавший в роли галантного кавалера, развлекающего даму, посерьезнел:

— Ты должна понять одно, Дашуня: это — самое важное из всего, что до сих пор тебе поручалось. Причем критерии отбора будут довольно необычными. Нас не так уж и интересует уровень базовой подготовки, то есть знания по основным школьным предметам. Конечно, круглых двоечников мы брать не будем, потому что двойка по школьной программе — это показатель не столько уровня знаний, сколько уровня трудолюбия. А лентяи нам не нужны. Но иногда слабый уровень знаний объясняется вполне объективными факторами. — Ярославичев слегка развел руками. — Сама знаешь, учителя, как и врачи, в нашей стране пока находятся среди самых низкооплачиваемых категорий. Так что некомплект предметников в провинциальных школах скорее правило, чем исключение. Так вот, главное для нас — необходимый набор моральных качеств. Те, кого будет выпускать мой университет, — будущая элита страны… а возможно, и мира. И в их число должны попасть только люди с определенными жизненными принципами, моральными установками.

Дашуня торопливо кивнула:

— Да, я понимаю, не убий, не укради… — Она запнулась, увидев, что Ярославичев с улыбкой качает головой.

— Нет, не так. Во-первых, ТАКИХ тебе вряд ли удастся отыскать. Да и, скажем откровенно, если подобные люди отыщутся, то им скорее место где-нибудь в монастыре, в затерянном в лесах скиту или пещере отшельника. Людям, твердо исповедующим божьи заповеди, в реальном мире делать нечего. Твоя задача будет несколько проще и… сложнее. Поскольку многие из тех, кого ты отыщешь, будут, как бы это выразиться, «на грани». Почти. И тебе придется принять на свои плечи тяжкий груз выбора. Этих — взять, а тех — нет. — Ярославичев умолк, глядя в глаза Дашуне и словно проверяя, понимает ли она его, потом заговорил снова: — Ты должна будешь отыскать молодых ребят, желательно из глубинки, поскольку у молодежи из крупных городов сегодня гораздо больше шансов утвердиться в жизни, а я хочу дать шанс сколь возможно большему числу молодых людей. К тому же, как мне представляется, именно в глубинке присутствует наибольший процент людей, соответствующих нашим требованиям. Недаром американцы считают нравственным резервом нации именно фермеров. И именно поэтому они прилагают столько усилий для сохранения этой социальной группы. «Материальные», так сказать, требования к будущим абитуриентам просты: во-первых, это устойчивая психика, во-вторых, отсутствие серьезных проблем со здоровьем. Что касается моральных установок, здесь сложнее.

Ярославичев с минуту размышлял, глядя перед собой. Наверное, подыскивал ясные формулировки. Потом вновь поднял взгляд на Дашуню:

— Знаешь, это довольно сложно однозначно объяснить, но я попытаюсь. Вот, скажем, ты — талантливый и обаятельный человек, обладающий довольно серьезными амбициями, но при этом ты — человек команды. Я думаю, ты никогда особо не задумывалась над этим, но для тебя личный успех никогда не отделялся от успеха тех, кого ты считаешь своей командой. — Ярославичев улыбнулся: — И все мы просто счастливы, что последние пять лет «твоей» командой была именно Служба эскорта. Так вот, первое требование к кандидатам — это именно подобное самоотождествление себя с командой. Второе — эти люди не должны испытывать удовольствия от насилия. Это не означает, что они должны испытывать неодолимое отвращение к нему. К сожалению, сегодня насилие — неотъемлемая часть современной жизни, но вот удовольствие от него — это уже патология. Третье — эти люди не должны быть отравлены никакой идеологией. Национализм или шовинизм столь же неприемлемы, как, скажем, сионизм или, наоборот, антисемитизм. Лучше всего, если дело обстоит так, как говорят американцы: «I don’t know much about it» («Я не слишком много знаю об этом»). К счастью, в глубинке еще достаточно много таких, даже среди молодежи. Затем, они должны уже иметь некоторый опыт заботы о других, причем не в смысле получения прибыли, то есть, скажем, выращивание на продажу поросят или бройлеров — это не тот опыт, который нам нужен… И этот опыт заботы о других не должен вызывать у них отвращения. Ну и совсем хорошо будет, если кандидаты окажутся, скажем так, несколько одиноки. Это могут быть старшие дети в многодетных семьях, которым родители уже давно не могут уделять достаточного внимания, или слишком занятые помощью по хозяйству, либо просто стесняющиеся своего, мягко говоря, излишне скромного достатка и потому избегающие близкого общения со сверстниками. — Дмитрий Иванович испытующе посмотрел на Дашуню. — Ты поняла, что я имею в виду?

Дашуня задумчиво кивнула:

— По-моему, да, но… Это довольно сложное задание. Мне еще никогда не приходилось решать чью-то судьбу.

Они покинули «Савой» только в два часа ночи, а на следующий день Дашуня уехала домой. Она не знала, что подобной приватной беседы с Его Высочеством наедине или в узком кругу в три-пять человек уже удостоились семнадцать сотрудниц Службы эскорта и членов Общества молодых интеллектуалов. А еще почти двум сотням эти беседы предстояли. Впрочем, даже если она об этом и узнала, то это вряд ли как-то ухудшило ее настроение. В конце концов, на ИХ встрече в «Савое» он был с ней один на один.

Дед уходит! Когда эта ошеломляющая новость прокатилась по Управлению, Виктор как раз только вернулся из командировки в Чечню. Он был там уже в седьмой раз и каждый раз по возвращении долго отходил, потихоньку освобождаясь от того странного чувства подспудной злости, задавленного, загнанного вглубь страха и тоскливой безысходности, которое охватывает человека, когда он забирается в не очень чистое брюхо транспортного «Ил-76» в подмосковной Кубинке, и затем уже не оставляет до самого конца. Что правда то правда — через неделю-другую они как будто стираются, заслоняются повседневностью и словно исчезают вовсе. Но это не так. Вспомним людей, живущих рядом с железной дорогой. Они со временем привыкают к грохоту поездов за окном и прекрасно спят, тогда как непривычные к этому люди каждую минуту просыпаются и испуганно вскакивают.

Вот точно так и все, кто находится в Чечне, просто свыкаются с этими гнетущими ощущениями и словно не замечают их. То, что это не так, выясняется, лишь когда ты вновь выбираешься на бетонку аэродрома и вдыхаешь московский воздух, который и пахнет-то как-то иначе, не так, как в этих проклятых горах, и не так, как ты это запомнил, когда уезжал, и тут тебя наконец начинает отпускать. И ты осознаешь, что ЭТО жило в тебе все то время, пока ты был ТАМ (конечно, если ты уже не залился водкой по самую макушку еще в брюхе «Ила»). Но там все это через неделю действительно становится неощутимым. Просто все гораздо чаще, чем обычно, дают измученной психике короткий отдых с помощью водки или взбадривают измочаленные нервы каким-нибудь вполне обычным здесь безумством типа русской рулетки на трофейном нагане или жонглирования гранатами с разогнутыми и наполовину вытащенными чеками до того момента, пока чека одной из них не выскочит окончательно, и тогда надо тут же поймать остальные, отложить в сторону, подхватить взведенную и успеть откинуть подальше, пока она не взорвалась. А замедлитель горит всего три-четыре секунды. Да еще это тоскливое ожидание конца командировки. Когда ты вроде как бы и не живешь, а просто ждешь, когда кончатся эти три месяца, их просто надо пережить, выжить и вернуться. И вот тогда вновь начнется настоящая жизнь, а пока — надо терпеть и ждать. И потому все, что делаешь там, ты делаешь автоматически, без особого пыла, просто потому, что это вроде бы надо делать, но не ломая голову, не позволяя работе затронуть тебя, завладеть твоей жизнью и торопясь до заката вернуться в уютный полумрак управления, к которому ты прикомандирован, в свою осажденную крепость, и залиться водкой до «капуста плавает».

Хотя, конечно, бывают вспышки ненависти, захватывающие тебя целиком. Чаще всего это происходит, когда кто-то из твоих отправляется на родину в глухом цинковом ящике с окошком. Причем, как правило, его смерть случается либо абсолютно по-дурацки, из-за какой-нибудь мелочи, которую ТАМ, в обычной жизни, он обязательно бы заметил и учел, а здесь сработало это чертово ощущение временности, трехмесячной выключенности из жизни, либо изуверски подло. Но эта ненависть тоже абсолютно глупа и ничуть не уменьшает общей безысходности, потому что в этот момент тебе бешено хочется поубивать их всех — мужчин, женщин, детей, чтобы не осталось больше на земле такого народа, а эти горы стали бы по-могильному тихи и спокойны. Но потом водочные пары выветриваются, ненависть притухает, и ты злишься уже на себя, потому что то, что кипело в твоей душе, совершенно бессмысленно, ведь никто и никогда не сможет это осуществить. Даже ты сам, даже в одном селении, даже в одном доме. Ну не поднимется у тебя рука на этих чумазых пацанов, весело сверкающих белками на смуглых мордашках.

Хотя временами это кажется тебе твоей собственной слабостью, как раз из-за которой и тянется без конца эта подлая война, множится и множится число грузов «200», которые увозят «на материк» «Черные тюльпаны»…

Но сейчас командировка была позади. Виктор прилетел после обеда, домой добрался только к пяти, отмылся, наконец-то натянул на отвыкшее тело джинсы и джемпер, позвонил подруге и закатился с ней на весь вечер в «Метлу». Душа страшно жаждала чего-то дорогого и роскошного, того, чего ТАМ нельзя было получить ни за какие деньги. И только через двенадцать часов, проснувшись на рассвете, он покосился на взлохмаченную женскую головку, уютно посапывающую у него под мышкой, на отблески хрусталя в горке, на настежь распахнутое окно, на подоконнике которого не было ставших такими привычными за столько дней мешков с песком, прислушался к неумолчному гулу Москвы за окном и наконец осознал всем своим существом, что он — дома.

В Управлении он появился в понедельник. Мужики дружно облапили его, дернули «законную» за возвращение и разошлись по кабинетам. Коростылев, которому он на время своей командировки передал свои дела оперативной разработки, выволок из сейфа стопку папок и шмякнул ему на стол:

— По Лучнику и Бороде ничего нового, а вот Груздь трижды мотался на Сейшелы. Судя по всему, готовит очередную аферу. Сегодня после обеда из техотдела должны переслать расшифровку адресной книги его звонков за последние два месяца, так что тут тебе и карты в руки. Ты его связи знаешь намного лучше, чем я. — Присев на край стола, Коростылев вытащил сигарету, но не стал прикуривать, а, хмыкнув, сказал: — Ты слышал? Дед уходит.

Виктор, копавшийся в ящиках стола, резко выпрямился:

— Как?!

— Да вот так. Он в очередной раз кому-то там наверху хвост прищемил, да тот тип оказался Деду не по зубам. Так что кончилась твоя ссылка…

Виктор удивленно покачал головой:

— Да-а-а, дела…

Коростылев вздохнул:

— Жалко Деда, теперь нас точно подомнут. А и то, ему уже почитай семьдесят. В нашей системе столько не живут…

До Деда Виктор добрался поздней ночью. Он еле успел на последнюю электричку. То есть он-то приехал на вокзал к предпоследней, причем с запасом, но тут выяснилось, что последняя отменена, а за время его отсутствия расписание изменилось, и до отхода предпоследней остаются считанные минуты. Так что он еле успел запрыгнуть в последний вагон.

Когда Постышев, постучав, отворил дверь и оказался на знакомой веранде, Дед сидел в своем любимом кресле и смотрел телевизор. Увидев Виктора, он приветливо кивнул и, указав рукой на диван, вновь обратил взор к экрану. Постышев сел. На экране какой-то лощеный тип в безукоризненной английской тройке поучал:

— Основой успешного развития страны может быть только демократия. Мы должны использовать опыт цивилизованного мира. Зачем опять проводить над страной какие-то эксперименты? Неужели нам мало семидесяти лет? Зачем возвращаться к тому, что уже отринуто, причем не только нами, но и большинством цивилизованного мира?

Тут его перебил другой тип, весьма импозантной внешности, с окладистой бородой, в строгом костюме и почему-то в рубахе-косовороте, что выглядело нелепо. Он саркастически рассмеялся:

— Чепуха! Ваши развитые демократии развязали две мировые войны. Вот это были бойни! А что вы скажете по поводу того, что все самые страшные средства уничтожения были не только изобретены, но и применены вашими так называемыми цивилизованными народами? Ах Америка, ах столп демократии! А кто атомную бомбу сбросил? Кто вьетнамцев ядами поливал? Кто пол-Европы обедненным ураном засыпал? Тоже мне, нашли пример для подражания. Нет, наш народ — это уникальный мировой кладезь духовности и соборности. И у него свой путь, вернуть его на который может только помазанник Божий, лицо, возведенное на престол не грязными миллиардами и сатанинскими технологиями, а волею народа и благословением Господа нашего. А чего стоит ваша хваленая демократия, — знаем, насмотрелись в девяносто шестом. Ельцина, от которого всех блевать тянуло, президентом сделали. Стыдоба! Нет, только потомки семьи царя-искупителя, святого Николая Романова, могут вновь вернуть нам Божью благодать и помочь обрести свой путь…

Дядю явно занесло, и ведущий, перехватив микрофон, тут же встрял в этот монолог, грозивший стать нескончаемым:

— Э-э-э, позвольте мне поблагодарить господина Мещовского-Дворника и профессора Вульфа за столь интересную беседу и предоставить слово третьему гостю нашей передачи, — тут камера развернулась, а голос ведущего исполнился некоего воодушевления, — главе известной благотворительной организации «Фонд Рюрика» Его Высочеству Дмитрию Ивановичу Ярославичеву.

Послышались аплодисменты. Камера скользнула по студии, полной аплодирующих людей, и вновь вернулась к столу ведущего. Профессор Вульф и ведущий аплодировали вместе со всеми, дядя в костюме и косоворотке демонстративно отвернулся.

— Скажите, Дмитрий Иванович, а каково ваше мнение по обсуждаемому вопросу? Возможна ли в России реставрация монархии и нужна ли она?

Ярославичев обаятельно улыбнулся:

— Ну, мой ответ на вторую половину вашего вопроса, вы, как мне кажется, уже знаете. А что касается первой, то, по моему мнению, наиболее верным будет ответ — нет. К сожалению.

— А почему мы должны испытывать от этого сожаление? По вашему мнению, конечно.

Ярославичев снова улыбнулся:

— Знаете, дело в том, что я и согласен и не согласен с обоими присутствующими здесь ораторами. Сначала о том, в чем я с ними не согласен. Во-первых, я не считаю монархию отжившей и устаревшей формой государственного устройства. Посмотрите, сколько государств Западной Европы до сих пор, несмотря на все войны и революции, сохранили верность монархической традиции — Великобритания, Швеция, Норвегия, Бельгия, Нидерланды, Испания, Люксембург, Монако. И, я думаю, никто не осмелится утверждать, что Западная Европа — это отсталый регион либо что эти государства плетутся в хвосте технологической революции. Более того, самое технологически развитое государство мира — Япония, тоже монархия. А такого уровня социального обеспечения своих граждан, какого достигло другое монархическое государство — Кувейт, нет ни в одной стране мира. Конечно, — он вскинул руку, предупреждая возражения, — в Кувейте есть нефть. Но нефть есть не только в одном Кувейте, и если мы проведем даже поверхностный анализ, то с удивлением обнаружим, что страны — экспортеры нефти, где содержание королевской семьи является дополнительным бременем для бюджета, тем не менее добиваются наиболее высокого уровня жизни. Сравните Великобританию, Норвегию, Кувейт, Объединенные Арабские Эмираты, скажем, с Нигерией и Венесуэлой. И если продолжать сравнение дальше, то окажется, что семь из десяти стран с наибольшей на планете продолжительностью жизни — монархии. Точно такую же картину мы увидим при сравнении стран с наивысшим уровнем жизни, с наибольшим валовым доходом на душу населения и еще по десятку показателей. Так что граждане государств с той или иной монархической формой организации в современном технологическом мире почему-то оказываются наиболее обеспеченными и защищенными. Интересная закономерность, не правда ли?

Ведущий развернулся к профессору Вульфу:

— А что вы думаете по этому поводу?

Тот улыбнулся отточенной улыбкой человека, привыкшего часто выступать перед камерой:

— Выводы Его Высочества, несомненно, заслуживают более пристального изучения. Признаться, я как-то не рассматривал эти проблемы под подобным углом зрения, но все же, смею заметить, приведенные им в качестве примера европейские страны и Япония в первую очередь и в основном — именно демократии. И монархию там можно рассматривать скорее как дань традиции, некий исторический памятник, чем как реально действующую структуру.

Ведущий вновь повернулся к Ярославичеву. Тот улыбался:

— Я совершенно не собираюсь спорить с господином профессором по поводу того, что демократия на сегодняшний день наиболее устойчивая и эффективная система организации общества. Но что касается памятника… я бы поостерегся от подобных сравнений. Наличие в структуре государственной власти человека, которого с детства, на протяжении нескольких десятков лет, готовят к посту главы государства, учат использовать минимальные, оставленные в распоряжении конституционного монарха средства и методы воздействия, человека, которому ежедневно, на протяжении всей его жизни, ложатся на стол аналитические доклады всех секретных служб, который за время своего царствования общался с несколькими тысячами или даже десятками тысяч наиболее влиятельных граждан своей страны и иных стран мира, главами иностранных государств и доброй дюжиной собственных премьер-министров, должно, без сомнения, каким-то образом оказывать влияние на состояние и развитие государства. К тому же часть из перечисленных мною государств отнюдь не являются демократиями, однако это не мешает им динамично развиваться, намного опережая соседей, которые лет тридцать-сорок назад пошли по иному пути. Как ни обидно, большинство соседей монархических Кувейта, Саудовской Аравии, Объединенных Арабских Эмиратов, несмотря на наличие нефти, практически не вылезают из череды войн и революций, меняющих названия с национально-освободительных на гражданские, потом исламские и так далее. Так что я бы советовал повнимательнее присмотреться к современным монархиям. Нам есть чему у них поучиться.

Ведущий перевел взгляд на профессора. По лицу того было заметно, что он раздражен и совершенно не склонен вступать в дискуссию с Ярославичевым. На фоне посконно-патриархального Мещовского-Дворника он выглядел, без всяких сомнений, выигрышно, но спор с Ярославичевым профессор Вульф явно проигрывал. Он не был готов к подобной дискуссии. Превосходство демократии профессор воспринимал как однозначную аксиому, которая уже имеет столько доказательств, что ни в каких новых доказательствах не нуждается. А на монархистов он привык смотреть больше как на ряженых или кукольно-одиозных субъектов. Так что противопоставить аргументации Ярославичева ему было практически нечего. Нет, он, конечно, нашел бы аргументы, цифры, уличил бы оппонента в подтасовках, потому что все это не могло быть так однозначно, но это потом, а сейчас…

— И все же, как вы можете заметить, все перечисленные вами страны получили монархию как бы в наследство, счастливо избежав крупных революционных потрясений. А страны, прошедшие по схожему с нашим пути, через революцию и гражданскую войну, совершенно не собираются возвращаться к столь архаичной, да-да, я на этом настаиваю, форме государственного устройства. Из семи наиболее экономически и технологически развитых государств только два — Великобритания и Япония — являются монархиями, а такие бывшие монархии, как Франция, Германия, Италия, не испытывают по бывшей королевской семье никакой ностальгии, не говоря уж о США и Канаде, которые никогда монархиями не были.

Его оппонент рассмеялся. Профессор позволил эмоциональному всплеску возобладать над логикой и допустил досадную оплошность. Что ж, это бывает даже с весьма образованными и искушенными в дискуссиях людьми.

— Полноте, профессор, если даже два из семи наиболее экономически и технологически развитых государств являются монархиями, то уже это одно вряд ли позволит считать монархию «архаичной формой государственного устройства». К тому же вы ошиблись. Таких стран — три. Кстати, как вы можете объяснить, что граждане двух современных и экономически мощных государств, де-факто являющихся абсолютно независимыми, на протяжений вот уже нескольких десятков лет продолжают упорно отвергать свою реальную независимость, оставаясь де-юре колониями, доминионами? Я говорю об Австралии и Канаде. И это несмотря на то, что противники отделения не только не могут выдвинуть каких-либо серьезных обоснований своей позиции, кроме верности трону и королеве, но и не доставляют себе особого труда заниматься этим, а сторонники, наоборот, предъявляют обществу очень серьезные политические, экономические и социальные резоны.

Например, оставаясь доминионами, эти государства рискуют быть втянутыми в абсолютно чуждые их интересам военные конфликты типа того же Фолклендского. Но население этих государств неизменно, референдум за референдумом, проваливает идею отделения. А вот, скажем, такое мощное, но чисто демократическое государство, как Соединенные Штаты, фактически присоединив к своей территории Пуэрто-Рико, на протяжении уже нескольких десятилетий никак не может утвердить этот факт де-юре. Поскольку пуэрториканцы, тоже вот уже несколько референдумов подряд, неизменно отказывают своим политикам в праве гордо именовать страну новым штатом США. Хотя если сравнить потенциальные выгоды от альянса с Англией или подобного альянса с США — контраст просто разителен. Согласитесь, очень странный пример умопомрачения, постигшего население столь успешных во всех других отношениях государств. Если, конечно, считать монархию ТОЛЬКО архаичным пережитком и чудачеством. — Ярославичев замолчал, словно ожидая возражений со стороны профессора и, так и не дождавшись, продолжал: — Что касается наследственности, то и здесь вы не правы. У нас под боком, в Западной Европе, есть очень показательный пример — Испания, которая пережила и революцию, и гражданскую войну, и свой собственный вариант тоталитаризма. И своя национальная проблема у нее имелась в полном объеме — баски, которое, в отличие от одного процента чеченцев, в Испании составляют почти четверть населения. Но, восстановив монархию, Испания, отнюдь не обладая ни нашими ресурсами, ни таким «бриллиантовым» запасом, как уникальные технологии ВПК, всего за десять лет сумела выйти на европейский уровень, вступить в Европейский союз и занять достойное место в мире. Вот, скажем, во время конфликта в Югославии блок НАТО возглавлял именно испанец.

По-видимому, ведущий почувствовал охватившее профессора недовольство, а потому решил переключить внимание аудитории на второго оппонента:

— Ну что ж, Ваше Высочество, в чем ваши разногласия с профессором Вульфом, наши телезрители уже, несомненно, уяснили, как и то, что вы оба являетесь сторонниками демократии, но что вы скажете по поводу точки зрения председателя Российского монархического союза господина Мещовского-Дворника?

Ярославичев повернулся к бородатому, который с довольной ухмылкой смотрел на профессора Вульфа, и, растянув губы в вежливой улыбке, произнес:

— Ну, внимательный слушатель уже, несомненно, заметил, что с господином председателем я расхожусь… даже несколько больше, чем с профессором.

Мещовский-Дворник оторопело вытаращил глаза.

— Пожалуй, с господином Мещовским-Дворником мы расходимся практически во всем, кроме одного — что монархия была бы для России скорее благом, нежели бременем. Во-первых, я не испытываю особого желания видеть на возрожденном русском троне кого-нибудь из Романовых. Для меня эти люди — всего лишь достаточно обеспеченные обыватели в третьем-четвертом поколении. Причем — западные обыватели, слабо понимающие, что такое Россия сегодня. Во-вторых, мне претит подчеркнуто патриархальный подход к монархии, исповедуемый сторонниками господина председателя. Я считаю, что в России имеет право претендовать на реализацию только такой вариант монархии, который поможет стране сделать технологический, экономический рывок, ускорит формирование гражданского общества. А в варианте господина Мещовского-Дворника я не вижу никаких намеков на это.

Ведущий резво развернулся к председателю Российского монархического союза. Тот злобно скривился:

— Ну естественно, — процедил он. — Господин Его Высочество (эти три слова он произнес с нескрываемой насмешкой) видит на русском троне только себя.

Ярославичев со снисходительной улыбкой возразил:

— Отнюдь, наиболее предпочтительным вариантом я считаю приглашение на царствование принца какого-нибудь европейского дома. Это вполне в монархических традициях. Голландцы, например, в свое время позвали на царство Оранских, у англичан сегодня царствуют Саксен-Кобурги, во время Первой мировой войны принявшие фамилию Виндзоры по названию своей загородной резиденции, да и мы, кстати, в свое время пригласили на царство викингов, которые, по существу, и создали государство, ныне носящее гордое имя — Россия. Кстати, почему бы не повторить? Все потомки викингов сохранили приверженность монархии, так что мы можем позволить себе выбирать между Норвежским, Шведским и Датским царствующими домами. — Загадочная улыбка, появившаяся на лице Его Высочества, когда он это говорил, не позволяла понять, шутит ли он или действительно высказывает предложение, но не успели зрители об этом задуматься, как Ярославичев вновь посерьезнел. — Такой шаг позволит России практически одномоментно получить множество выигрышей: во-первых, намного более свободный доступ на рынки Европы, во-вторых, резкое изменение веса и позиций России как в Европе, так и в мире, вызванное не только этим шагом, но и тем, что в Европе возникнет мощнейшее пророссийское лобби, а сама Россия станет восприниматься многими как страна гораздо более предсказуемая, в-третьих…

Тут Дед щелкнул «ленивчиком», отключая звук, и повернулся к Виктору:

— Ну, что скажешь?

Постышев пожал плечами:

— Не знаю. Если ОН действительно хочет трон, то почему занялся продвижением этой идеи только теперь, спустя столько лет? И, черт возьми, откуда же все-таки у него взялись такие деньги?

Дед покачал головой:

— Да-а-а, все те же вопросы и пока ни одного внятного ответа.

Они помолчали. Молчание нарушил Виктор:

— А как это вас?..

Дед кивнул на экран:

— А вот он и снял. Мы тут начали подбираться к БЗЛ, нет, все обоснованно, он засветился в паре очень сомнительных трансфертов через Доминиканскую Республику по поводу евробондов середины девяностых и госдолга бывшего СССР, но тут меня предупредили, что в кадрах затребовали мое личное дело. Я, было, дал отбой, но куда уж… — Дед сокрушенно махнул рукой. Постышев понимающе кивнул. О том, что крупный финансовый холдинг, носящий несколько необычное название «Банк здравомыслящих людей», был создан в первую очередь для обслуживания проектов «Фонда Рюрика», было общеизвестно. И во многом именно по этой причине БЗЛ пользовался бешеной популярностью среди деловых людей. Близкая к стопроцентной эффективность использования денежных средств «Фондом Рюрика» в российских деловых кругах уже давно стала общим местом.

— Ну да ничего, Витя, теперь тебе будет полегче. — Дед кивнул в сторону экрана. — Раз Их Высочество рискнул-таки обозначить свои приоритеты в таком направлении, многие из тех, кто к нему ластился, теперь почуют, что под ними зашатались стулья. У них там наверху все должности уже на двадцать лет вперед расписаны, кто кем и при каком президенте будет. И им никаких перемен не надобно. Так что теперь многие под него рыть начнут…

Виктор был полностью согласен с Дедом. Все рассуждения о европейских кандидатах, при всей их правильности и убедительности, не имели никакого смысла, когда перед камерами сидел живой наследник, уже доказавший свой ум, талант, завоевавший сердца своим обаянием и, ко всему прочему, хоть и рожденный на чужбине, уже ставший своим, родным, русским.

Дед, насупившись, пробурчал:

— Да только, сдается мне, поздно спохватились…

— Привет, Фил, ты сегодня будешь играть?

Филипп пожал плечами:

— Не знаю. У меня завтра пересдача зачета по конституционному праву, а третий поток вроде как выставляет команду второго состава. Тоболяк и Чухна не играют. Так что, скорее всего, нет. Обойдутся без меня.

Ташка хмыкнула, крутанула мяч вокруг талии и, обдав его взглядом, от которого у него забегали иголочки по пояснице, лениво произнесла:

— Жаль, а я хотела посмотреть.

Филипп сконфуженно молчал. Ташка отвернулась и двинулась по коридору своей знаменитой кошачьей походкой, от которой у мужиков все вставало дыбом. Филипп вздохнул. Он знал, что Ташка еще та стерва и весь этот разговор состоялся только потому, что ей, по какой-то своей причине, понадобилось проинформировать окружающих, что она обратила на Филиппа свое высокое внимание. А на самом деле у него нет никаких шансов. Но как же она хороша… Филипп бросил последний взгляд в ту сторону, где исчезла эта кошка, но ее уже и след простыл. Он снова вздохнул и пошел туда, куда и направлялся, — в библиотеку. Угораздило же его, с его-то заурядной внешностью и природной застенчивостью, оказаться в одной группе с самой красивой девушкой курса.

Впрочем, это были те неудобства, которые можно было перетерпеть. А в остальном учеба в Терранском университете больше напоминала сказку. Не говоря о том, что для него, уроженца деревни Климовка, затерявшейся на задворках посконного липецкого захолустья, не было и в принципе не могло быть никаких шансов попасть в московский вуз. Да что там московский! Последние три года у них в школе не было ни математика, ни преподавателя истории, и эти предметы с грехом пополам давали все учителя по очереди. С соответствующим качеством. Так что ни о каком высшем образовании он и не думал. Он вообще ни о чем таком особо не думал. С работой в Климовке было туго, поэтому армия, в городах служащая этаким пугалом, для деревенских парней была хоть каким-то шансом вырваться из пьяного угара деревенской жизни с ее безысходностью, зацепиться в городе или остаться на сверхсрочную. Во всяком случае, все жизненные планы большинство деревенских пацанов относило на времена «после армии». Хотя, по правде говоря, большинство и не строило никаких планов…

Но однажды в их школе появилась какая-то проверяющая из района. А может, она не была проверяющей… но директор школы крутилась вокруг нее, как будто та была сильно важной персоной. И на следующий день классная сказала, чтобы он остался после уроков:

— С тобой хотят побеседовать, Филя, — Классной было уже далеко за шестьдесят, она была еще из того поколения деревенских учителей, которые пришли в школу по комсомольской путевке и навсегда сохранили отношение к своей профессии как к некоему виду жреческого служения, в котором сам факт принадлежности к этой касте, во-первых, уже ставит человека выше окружающих, а во-вторых, требует от него непременного самопожертвования. Поэтому все житейские проблемы, навалившиеся на учительское сословие, казалось, как-то проходили мимо нее, ничуть ее не затрагивая. К тому же эти ее убеждения неким магическим образом действовали и на окружающих, большинство из которых когда-то маячили перед ее лицом за школьными партами, и для нее не только все ученики были Филями, Сашеньками, Захарками, но также и учителя, и их родители, и начальник станции, и сам районный глава…

Говоря это, классная по своему обыкновению строго смотрела на Филиппа, но вдруг выражение ее лица смягчилось, и она ласково провела рукой по его волосам:

— Я не знаю, о чем точно будет разговор, но мне кажется, что у тебя, возможно, появится уникальная возможность, как бы это сказать, подняться на другой уровень. Насколько я поняла, эта женщина, с которой вы будете разговаривать, представляет какой-то новый вуз, созданный специально для того, чтобы дать возможность получить образование таким парням и девушкам из бедных семей, как ты. Не знаю уж, как они собираются вас учить, базы у вас совершенно никакой… но, насколько я поняла, этот новый вуз патронирует лично Его Высочество. А пока ни один из тех проектов, которые он брал под свой патронаж, меня не разочаровал. Так что, возможно, есть шанс…

На собеседование их собралось человек пятнадцать. Филипп не считал. Сначала решали какие-то тесты. Филя сумел ответить едва ли на четверть вопросов. Потом заполняли анкету. Дело шло к вечеру, и почти все уже нетерпеливо поерзывали на жестких сиденьях (еще бы — у всех дома полно забот, скотина, огороды, да и родители уже наверняка гадают, куда это запропастились их великовозрастные дети), когда проверяющая попросила всех выйти в коридор, а затем зайти еще раз, но уже по одному.

Филипп, как обычно, зашел последним. У всех нашлись какие-то неотложные дела, которые оказались гораздо важнее того, что висело на Филиппе. Так что когда он отворил дверь и, просунув голову в щель, несмело спросил: «Можно?» — за окном уже горели весенние звезды.

— Заходи, Филипп, садись. — Проверяющая показала на стул, стоящий рядом со столом, но не напротив, а как бы сбоку. Так что она и Филипп оказались не друг против друга, а рядом. Это было необычно. Но первый же вопрос тут же отвлек от размышлений о взаиморасположении стола и стульев.

— А почему ты решил идти последним?

Филипп смутился:

— Да я, в общем-то, не нарочно. Просто у всех дела…

— А у тебя разве нет?

Филипп смутился еще больше:

— Да вообще-то есть. Только… Им как-то нужнее было. Да и вообще…

— Что вообще?

— Ну, я тестов почти и не решил. Так чего ж мне надеяться-то…

— А что ж раньше не ушел?

Филипп удивленно воззрился на проверяющую:

— Так вы ж сказали зайти. Всем.

Проверяющая улыбнулась:

— Да, ты прав, я забыла.

Потом она расспрашивала его о семье. О том, кем он хочет стать. Некоторые вопросы были странноватые, например, почему он любит бабушку. Тоже мне вопрос! Это как же не любить бабушку? Она ж БАБУШКА! От нее все они и пошли. Все Гранины. То есть от дедушки тоже, но дедушку Филипп не помнил. Тот помер, когда ему было всего полтора года. А бабушка и сейчас жива. Ну и что, что у нее уже год как отнялись руки и ноги и Филиппу приходится каждое утро обмывать, переодевать ее и перестилать ей постель (мать, конечно, помогает, но у нее и без того забот полон рот — хозяйство, живность, огород)? Это ж бабушка. Но проверяющая очень долго и въедливо выясняла, а не противно ли ему возиться с «гадящей под себя старушкой» (отчего Филипп набычился и обиженно засопел) и как он относится к тому, чтобы отдать бабушку в дом престарелых, где за ней будут ухаживать медицинские сестры, а у него освободится время для своих личных надобностей…

В конце концов эта выматывающая душу говорильня закончилась и он наконец смог покинуть класс и эту странную проверяющую.

Когда Филипп вышел на улицу, было уже совсем темно. У полуразвалившегося клуба одиноко горела единственная на всю деревню уличная лампочка, а дальше улица была освещена только горящими окнами. Там, где свет изливался из окон трех — и двухэтажных двухподъездных домов, которые только-только успели закончить к началу перестройки, идти можно было довольно сносно, а вот дальше, где тянулись избы с палисадниками, — прямо труба. Филипп вздохнул.

— Что, совсем замучили?

Филипп обернулся. На скамейке слева от входа сидел его сосед, Мишка Казаков, дюжий парень, способный одним ударом свалить быка, но с большинством школьных предметов бывший сильно не в ладах. Филипп даже удивился, увидев его на собеседовании.

— Да уж. А ты чего сидишь?

Мишка пожал плечами:

— Да тебя жду. Все-таки не одному домой тащиться. О чем хоть спрашивали?

Филипп махнул рукой:

— Да так, про бабушку.

Мишка оживленно замотал головой:

— Вот-вот, а меня все про отца пытали. Как, значит, я к нему отношусь, ежели он пьет? А как к нему относиться? То, что пьет, — плохо, конечно. Но ведь отец — он один, на всю жизнь. И ежели мне иногда его приходится из «Березок» на своем горбу таскать, так чего ж тут поделаешь?

Филипп понимающе кивнул. «Березками» называлась березовая рощица позади магазина, которую облюбовали под место для посиделок деревенские алкоголики. Между тем Мишка встал с лавки и двинулся в сторону дома, на ходу продолжая рассуждать:

— Отец ведь не просто так пьет, он себя потерял. Ведь каким он комбайнером был… у нас эвон вся стена в его почетных грамотах. А сейчас — ни работы, ни денег, ни почета. Вон дядя Костя (так звали Филиппова отца) как-то приспособился, а мой батяня — нет. Вот и пьет…

Вот странно, прежде они с Мишкой как-то не особо дружили, но после того вечера, когда они вместе топали в темноте домой, тот стал для Филиппа как-то особенно близок. Поэтому он совершенно не удивился, когда через полтора месяца после того ночного собеседования на них с Мишкой пришли вызовы в этот самый Терранский университет. То есть он, конечно, удивился, что его самого отобрали, но раз уж отобрали его, то как-то так по-правильному выходило, что обязательно должны были отобрать и Мишку. Только Мишку взяли на военный факультет, а ему предложили юридический…

Вечером он притащился-таки на игру. Конечно, на площадку он так и не вышел, но зато почти весь второй тайм проторчал на скамейке запасных, вертя головой в надежде увидеть Ташкин роскошный соломенный хвост. Но той, по-видимому, хватило короткой беседы в коридоре. А может, он просто ее не разглядел. Это и немудрено, потому что спортивные сооружения в университете были прямо-таки грандиозные, да вообще, стороннему наблюдателю могло бы показаться, что Терранский университет, несмотря на обилие факультетов, являет собой всего лишь несколько необычный и необъятный по размерам физкультурный институт. Во всяком случае, количество спортивных соревнований, первенств и чемпионатов, которые шли нескончаемой чередой на шести стадионах, в девяти бассейнах, на одиннадцати теннисных кортах и трех десятках волейбольно-баскетбольных площадок, имеющих, кроме того, оборудование и для игры в мини-футбол, гандбол и еще добрый десяток спортивных игр, сделало бы честь комплексу физкультурно-спортивных обществ целой страны средних размеров. Это если не считать обязательных трех часов в неделю по какому-нибудь единоборству. Их группа, например, выбрала айкидо, а соседи — старое доброе русское самбо. А вот академическая программа первого курса по сравнению с другими профильными вузами явно была сильно облегчена.

По самым скромным прикидкам, студенты-терранцы на первом курсе должны были пройти едва ли треть обычной программы. Впрочем, столь скудный набор профильных предметов с лихвой перекрывался углубленным изучением математики, литературы, трех иностранных языков (вернее, иностранных было всего два — непременный английский и еще один, а третий язык был одним из национальных языков народов России, точнее бывшего СССР, поскольку один из знакомых Филиппа с промышленно-инженерного факультета учил эстонский) и еще полудюжины странноватых предметов типа истории искусств. Кого из них собирались готовить — совершенно было непонятно. Но на это мало кто жаловался. В конце концов, большинство оказалось в стенах высшего учебного заведения совершенно неожиданно, а потому им было как-то не с руки на что-то жаловаться или что-то требовать.

Эту игру они выиграли. А он получил от куратора по первое число за то, что так бездарно провел время.

Вечером, когда Филипп после сытного ужина поднимался по заключенной в прозрачную стеклянную трубу ажурной дорожке-пандусу, охватывающей по наружной стене цилиндр университетской библиотеки, ему вдруг припомнилось, как он приехал в университет. Неужели прошло уже девять месяцев?!

Удивительное началось еще на вокзале. Когда они с Мишкой вывалились из грязного, заплеванного плацкартного вагона на пышущий жаром перрон Павелецкого вокзала, первое, что они услышали, было объявление по вокзальному радио:

— Уважаемые господа абитуриенты Терранского университета, просим вас проследовать ко второму подъезду, где вас ожидает комфортабельный автобус. В случае затруднения обратитесь к встречающим, ожидающим вас в конце каждой платформы поездов дальнего следования.

Они замерли, удивленно переглянулись и покосились по сторонам, как будто ожидали увидеть каких-то намного более важных, чем они, абитуриентов Терранского университета, к которым и относилось это столь вежливое и уважительное объявление. Но рядом никого не было, и Мишка неуверенно переступил с ноги на ногу, потом решительно махнул рукой:

— А-а, пошли!

Они как-то пропустили мимо ушей словосочетание «комфортабельный автобус» и, как оказалось, зря. Автобус был… великолепен. Когда они, закинув свои потертые пожитки в роскошные полированные недра багажного отсека, забрались в салон, вознесенный над крышами окружающих автомобилей, их встретила приятная женщина средних лет в ослепительно белой накрахмаленной блузке. Естественно, на ней было надето и что-то еще, но у Филиппа в памяти отложилась именно эта самая блузка той ослепительной белизны, какую он прежде видел только в телерекламе импортных отбеливателей. Женщина приветливо улыбнулась:

— Какие напитки предпочитаете?

— Чего? — ошарашено ляпнул Мишка, совершенно выбитый из колеи всем этим великолепием, а женщина снова улыбнулась, на этот раз как-то уж очень ласково, и пояснила:

— У нас есть чай, кофе, черный и со сливками, а из охлажденных — кола, спрайт, фанта, соки и минеральная вода. — Заметив растерянность на лице Мишки, она добавила: — Для вас это совершенно бесплатно.

Как оказалось, университет находился довольно далеко от Москвы. Когда автобус заполнился, они попетляли по московским улицам, пересекли окружную, а затем еще около часа катили куда-то сначала по широкому шоссе, затем уже по более узкой, извилистой дороге, то и дело легко обходя катящие в ту же сторону грузовики и самосвалы. Женщина в блузке пояснила:

— Университет еще строится, но для вашего курса все помещения уже полностью готовы.

Автобус свернул на широкую дорогу, обсаженную по обеим сторонам молодыми деревцами, за которыми виднелись разбросанные тут и там небольшие двухэтажные, двухподъездные домики с остроконечными крышами, и покатил к комплексу больших зданий, центральным из которых было высокое, ослепительно белоснежное циклопическое сооружение (как они потом узнали, это был центральный стадион).

Когда они высыпали из автобуса, все та же женщина указала на короткую шеренгу ярких табличек с силуэтами зверей и птиц и надписями «Военный факультет», «Юридический факультет», «Промышленно-инженерный факультет», от которых по асфальту уходили разноцветные полосы:

— Идите вдоль своей полосы, она выведет вас к нужному факультету, а там вас встретят.

Филипп взглядом отыскал свою табличку с изображением парящей совы и повернулся к Мишке. Тот с улыбкой глядел на свою, на которой был изображен вздыбленный медведь.

— Глади-ка, к тезке попал. — Он повернулся к Филиппу. — Ну ладно, давай прощаться, земляк. Думаю, скоро свидимся. — И они обменялись крепким рукопожатием. Так начался его первый день в университете…

До своей секции Филипп добрался, когда уже совсем стемнело. В общем холле сидел куратор и смотрел «Сегодня в полночь» по НТВ. Телевизоры были в каждом двухместном номере, но в холле стоял «Плано» с плоским экраном и хорошим звуком. Хотя для новостей хватило бы и обычного «Самсунга», так что пребывание куратора в холле скорее всего объяснялось тем, что из комнаты Ташки доносился смех и звон посуды. Похоже, к Ташке опять пожаловали кавалеры. Спиртное в университете не то чтобы было запрещено, но не одобрялось. Впрочем, пиво и легкие вина продавались открыто, хотя и стоили раза в полтора-два дороже, чем в Москве. Впрочем, учитывая, что все питание для студентов было бесплатным, это были не такие уж большие расходы. А вот за водку или что-либо не менее крепкое можно было загреметь на красную карточку. Ее вешали студенту на шею, и это означало, что на время действия карточки все бесплатные услуги для этого студента становились платными — питание, уборка помещений, услуги прачечной, пользование Интернетом, тренажерные залы и бассейны и все остальное. Когда у человека за неделю почитай за просто так улетает три-четыре тысячи рублей — поневоле задумаешься. И схимичить не было никакой возможности. Хотя эта карточка болталась на шее на обычных тесемках, попытка снять ее или спрятать оказывалась себе дороже. Кураторы, которые и вешали эту карточку на шею, были с группой почти постоянно. Да и к тому же, как оказалось, информация о попавшем на красную карточку передавалась всем кураторам курса, а их было пять тысяч, не меньше — по одному на каждую группу. А результат таков — один умник, попытавшийся провернуть подобный финт, был засечен в первом же кафе и влетел на две дополнительные недели, да еще на предупреждение. А после второго предупреждения все, кранты — отчисление. Говорят, он до сих пор ездит по выходным в Москву разгружать вагоны. Впрочем, любителей приложиться к беленькой на курсе практически не было. Недаром все они прошли через жесткий предварительный отбор. Так что сейчас Филипп и забыл, когда в последний раз видел у кого-нибудь на шее этот красный картонный прямоугольник.

К тому же, хотя по Положению, с которым каждый студент был ознакомлен под роспись, сию карточку куратор мог использовать по своему собственному усмотрению, как-то так сложилось, что влетали на нее практически только за водку. О других случаях Филипп слышал только два раза, и одного из тех двоих уже отчислили. Впрочем, Ташка, похоже, тоже была на грани. Во всяком случае, эта ее глупая война с куратором вполне могла закончиться отчислением. А чего воевать-то? Дядька им попался довольно смирный, особо в их дела не лез, не пас, только вносил в списки на различные соревнования да нудел, если срывали зачеты. Ну еще и маячил в их отсеке. Зато когда Куракин траванулся домашними грибочками, дядька быстренько привел его в чувство без всякой медицины. И если надо было талончик на переговоры купить или заранее заказать место в субботнем автобусе до Москвы, так тоже никаких проблем — всегда шел навстречу…

Дверь Ташкиной комнаты распахнулась, и на пороге появились сама Ташка, ее соседка и два Ташкиных кавалера.

— А, Фил, поможешь убраться?

Один из кавалеров, явно принявший чуть больше, чем следовало бы, резво обернулся:

— Зачем Фил, мы и сами…

Но Ташка молниеносно пресекла его попытку еще немножко подзадержаться:

— Иди уж, чудо, Марьяна вас проводит.

Куратор молча проводил взглядом развеселую компанию и, поднявшись из кресла, проследовал в свою комнату. Когда за его спиной захлопнулась дверь, Ташка сердито фыркнула:

— Стучать помчался. Ненавижу!

Филипп укоризненно покачал головой:

— Зря ты так. Он дядька неплохой. Другой бы давно уж…

— А зачем нам другой? — Ташка гневно вскинула голову. — Ты подумай, Фил, зачем нам эти пастухи? Мы уже взрослые люди, студенты. А к нам приставили каких-то пожилых дядек и теток, которые ходят за нами, все высматривают, загоняют нас на всякие соревнования, следят, как мы проводим свое свободное время. Сколько можно? Это МОЕ свободное время. В каком еще университете или институте есть такие кураторы? Кому, в конце концов, какое дело, что я пью и с кем я сплю? — Она резко развернулась и исчезла в своей комнате, с грохотом захлопнув дверь перед носом Филиппа. Он несколько мгновений постоял в растерянности, и тут сзади раздался негромкий голос куратора:

— Не сердись на нее, Филипп, это… пройдет.

Филипп пожал плечами:

— Да я, в общем-то, и не сержусь. Просто… она какая-то странная. То ничего, а то как вожжа под хвост попадет.

Куратор, немного, помолчав, тихо произнес:

— Я, конечно, могу ошибаться, но, по-моему, в ее жизни не так давно произошла какая-то трагедия. И в ней еще живет боль. А она еще не научилась контролировать свою боль и, как маленькая девочка, которая ушиблась, хочет, чтобы все вокруг принимали участие в ее боли. Плакали вместе с ней, жалели, корчили бы рожи, чтобы ее отвлечь. Если следовать букве Положения, я давно уже мог бы навесить ей два предупреждения — и привет. Но я не хочу… Понимаешь, ей надо перебеситься, и тогда она опять войдет в свою колею. Вот увидишь.

Филипп кивнул и направился к своей комнате. А ему-то, по большому счету, какое дело? Вот только когда он на пороге обернулся и посмотрел на дверь Ташкиной комнаты, у него отчего-то защемило сердце.

«Илы» начали садиться на посадочную полосу Оймяконского аэродрома в 10 часов 22 минуты 8 сентября. Пробежав по полосе, тяжелый «Ил-76» заруливал на разгрузочную площадку, опускал заднюю аппарель и исторгал из своего чрева три с лишним сотни заспанных пассажиров. Кураторы прямо на посадочной полосе проверяли свои группы, студенты навьючивали на себя снаряжение и легкой рысью удалялись в сторону ближней опушки. После чего облегченный «Ил» заворачивал на заправочный терминал, заливал топливо, воду, азот, закачивался углекислым газом и сжатым воздухом, и через какие-то полтора часа после того, как шасси самолета коснулось посадочной полосы, он уже снова выруливал на взлет. К обеду темп этого воздушного конвейера достиг уровня четырех самолетов в час. Никогда еще небеса над этим глухим уголком Азии не бороздило столько воздушных судов одновременно. Еще бы, на переброске второго курса Терранского университета к Оймяконскому исследовательскому центру был задействован весь исправный самолетный парк военно-транспортной авиации ВВС Российской Федерации. И такая интенсивность полетов должна была поддерживаться еще на протяжении почти трех суток.

Но большинство беспечных воздушных пассажиров даже и не задумывались о столь необычном событии. В принципе, для студентов это был скорее просто веселый турпоход. Позади были летние каникулы, поездки, возвращение обратно и вышучивание новичков-первокурсников, на которых они, естественно, смотрели свысока. А также первая неделя, оказавшаяся очень веселой, поскольку занятий практически не было и студенты были заняты различными медицинскими процедурами, сдачей анализов и еще черт-те чем. К счастью, все это отнимало дай бог два-три часа в день. И никаких серьезно поднадоевших на первом курсе дурацких соревнований.

Плотные группки шли по просеке с минимальными интервалами, весело перешучиваясь. Ребята травили анекдоты, в каждой второй группе бренчали гитары, то и дело слышались взрывы буйного молодого хохота.

Обед объявили около трех. С приготовлением пищи особых проблем не было. Каждый таежный путешественник нес в рюкзаке запас продуктов. А вдоль всей просеки, на десятках специально устроенных вырубок были обустроены временные лагеря, представлявшие собой ряды стандартных армейских десятиместных палаток, кострища, оборудованные рогульками, и аккуратные поленницы дров. Кроме того, в палатках нашлись ведра, запас свежей воды и бумага для растопки.

Обеденный привал продлился два часа, а затем все вновь двинулись в путь.

К одиннадцати часам вечера кураторы объявили привал на ночь. И те, кто во время обеда недоуменно пялился на ряды палаток, теперь, добравшись до очередного лагеря и сбросив рюкзаки с натруженных плеч, оценили это удобство по достоинству. К тому же, стоило солнцу скрыться за частоколом леса, как воздух наполнился нудным гулом вылетевшей на ночную охоту мошкары. Обитателей палаток это трогало мало, потому что в рюкзаках кураторов обнаружились баллончики с репеллентом и ароматические спиральки. Так что ужинали довольно весело, а кое-кто вытащил из рюкзаков заботливо укрытые от бдительного взгляда кураторов грелки с водкой. Впрочем, как оказалось, на этот раз ни за кем особо не следили и многие невольно пожалели, что не запасли веселящей сердце влаги побольше. Особых любителей «белой» среди студентов не было, но эти два слова — водка и тайга — разве не кажутся они русскому человеку чем-то родственными?

На следующее утро у большинства изрядно побаливали ноги. А кое у кого и голова. Обитатели ближайших к аэродрому лагерей уснули поздно, с трудом приноровившись к реву турбин садящихся и взлетающих «Илов». Но ровно в девять утра вся масса «туристов» сдвинулась с места. Тронулись с натугой, с кряхтеньем, стонами и легким матерком, но часа через полтора разошлись. Как-то сами собой перестали ныть ноги, спины притерпелись к рюкзакам. Видно, не зря в течение всего первого курса кураторы безжалостно гоняли студентов, не давая продыху от спортивных состязаний, забегов и многочисленных первенств потоков, факультетов и курса по всем как известным, так и не очень известным видам спорта. А за их спиной, в небе над Оймяконом, стоял непрерывный гул приземляющихся и взлетающих самолетов.

На исходе пятого дня первая группа перевалила очередную седловину, и тут их взору наконец открылась цель их необычного путешествия. Кто-то удивленно присвистнул и пробормотал:

— Bay! Вот это да!

Куратор насмешливо покосился на него и небрежно бросил:

— Подождите, вы еще не были внутри.

Ташка просунулась в первый ряд, тряхнула волосами и, повернувшись к куратору, насмешливо спросила:

— А там внутри что? Казармы? Уж больно все это сооружение напоминает какой-то противоатомный бункер, из тех что строили при Сталине или там Брежневе.

Куратор хмыкнул:

— Да уж, Смальская, твое знание истории просто поражает. Это Оймяконский исследовательский центр, мы его называем «Гнездо». А что касается противоатомных бункеров, то ТАКИХ бункеров не существовало ни при Сталине, ни при Брежневе, ни при ком бы то ни было. К тому же форма сооружения задана местными природными условиями. Здесь же вечная мерзлота, зыбучие грунты, так что прочность конструкции на излом должна быть в несколько раз выше, чем обычно. — Куратор поймал себя на том, что сообщает окружающим совершенно не нужные им сведения, и, оборвав лекцию, перешел к конкретике: — Ладно, нам вон к тому выступу. Там шестые ворота. Двинулись.

К концу недели в «Гнездо» подтянулись последние «туристы». Условия-размещения здесь были похуже, чем в университетском кампусе, но это только на фоне их обычного житья-бытья. А Филипп за время каникул успел наслушаться рассказов знакомых, как живут студенты в других институтах. В общем-то, жили они весело, но, когда Филипп рассказывал о своем житье-бытье, по его мнению, скучноватом на фоне других, все восторженно цокали языками и закатывали глаза: «Полная Америка!» Хотя мнение Ташки, что кураторы — это уж слишком, разделяли все поголовно.

На следующий день, после того как наружные ворота «Гнезда» захлопнулись за последней партией прибывших, их всех привели в огромный центральный зал. Этот зал больше всего напоминал цирк. Длинные ряды сидений и небольшой пятачок арены внизу.

Перед самым выходом куратор собрал их в общем холле, который был раза в два с половиной меньше, чем холл в их секции в кампусе, окинул одного за другим придирчивым взглядом и удовлетворенно хмыкнул:

— Ну вот, на людей похожи, а то приехали одеты черт-те во что.

Все иронически переглянулись. Они еще в прошлом году пришли к выводу, что их «дядька», скорее всего, был бывшим военным. Во всяком случае, он явно испытывал большое удовольствие от созерцания группы, одетой в какую-нибудь униформу, спортивную там или просто более-менее одинаковую одежду. Однако всякие попытки разговорить его на этот счет ни к чему не привели. А сейчас вся группа была одета в легкие шорты и футболки, которые им выдал куратор сразу по прибытии в «Гнездо».

— Молодцы, теперь последний штрих, — Куратор расстегнул молнию на сумке, висевшей у него на плече, и извлек оттуда ворох электронных часов с пластиковыми браслетами. — Вот, наденьте.

Ташка первая схватила браслет и, повертев его перед носом, удивленно спросила:

— А что это?

— Это — многофункциональный датчик. Сегодня перед вами будет выступать Его Высочество, а в датчике имеется встроенный динамик, так что хотя вы будете сидеть далеко, вам все будет слышно. Кроме того, если заблудитесь, достаточно нажать вот эту кнопку, и я сразу увижу, куда вы подевались. — Тут куратор продемонстрировал какой-то прибор с большим цветным дисплеем и дюжиной кнопок, надетый на его предплечье. Ну, надевайте, не задерживайте.

Все торопливо защелкнули на запястье браслеты, но куратор этим не довольствовался, а подошел к каждому и лично проверил, как закреплен датчик. После чего достал из сумки медицинский пистолет:

— Ну а теперь самый последний штрих.

— А это еще что?

— Специальный набор витаминов и антител. Не забывайте, вы в нескольких тысячах километров от мест вашего привычного проживания. К тому же здесь места эндемичного расселения гепатитного и энцефалитного клеща.

Ташка фыркнула:

— Так мы же под землей. Да и стены здесь дай бог, атомную бомбу выдержат.

Куратор хмыкнул:

— Ну да, террористам, пожалуй, сюда не добраться, но клещу достаточно щелки в одну сотую сечения воздуховодов нашей системы вентиляции.

После того как все получили свою порцию прививки в сонную артерию, от которой у Филиппа сразу же слегка зашумело в голове, явно повеселевший куратор скинул куртку с длинными рукавами, под которой оказалась точно такая же футболка с короткими рукавами, как и у всех, и скомандовал:

— Ну все, пошли.

Их места оказались в середине. «Арену» отсюда было видно еще сносно, но сразу стало понятно, что тех, кто должен был там появиться, различить будет очень трудно. Когда Ташка высказала свои претензии по этому поводу, куратор с ухмылкой откинул подлокотник кресла и вытащил из открывшейся емкости плоский пятнадцатидюймовый TFT-дисплей…

Его Высочество появился на «арене» как-то неожиданно. Вот только что там было пусто и все тихо переговаривались, шуршали обертками, булькали пакетами с соком, как вдруг под нависающим куполом зала громыхнули фоном включившиеся динамики и чей-то тихий голос произнес:

— Друзья мои…

Все замерли, мгновенно повернув головы в сторону «арены». Там, в центре небольшого возвышения стоял высокий человек, одетый точно так же, как и они все. Только к его левому предплечью был пристегнут наручный пульт, размерами раза в полтора превосходивший те, что были у кураторов.

— Вернее, сегодня я уже могу сказать вам — братья и сестры. Потому что сегодня вы сделали первый шаг к тому, чтобы стать ДРУГИМИ. — И все явственно услышали, что последнее слово Его Высочество произнес как-то по-особенному. Они еще не знали, что это означает, но от того таинственного, что крылось за этим, на всех пахнуло чем-то ужасным.

— Прежде чем объяснить, ЧТО я имею в виду, позвольте мне вам кое-что показать. Посмотрите на мониторы.

Все тут же повернулись к мониторам. На экране крупным планом возникла рука Его Высочества. Того, что произошло в следующую секунду, не ожидал никто. В руке Его Высочества сверкнул топор, брызнула кровь — и большой и указательной пальцы руки отделились от кисти. Зал слитно ахнул. Камера, транслировавшая этот чудовищный кадр, отъехала чуть дальше, и человек, только что совершивший этот безумный поступок, предстал на экране в полный рост. Лицо его было совершенно спокойно. Потом его губы раздвинулись в легкой улыбке:

— Не волнуйтесь, примерно через сто дней моя рука ничем не будет отличаться от той, какой она была еще минуту назад. — Он замолчал. В зале воцарилась мертвая тишина, которую нарушил чей-то шепот, наверное, кого-то с медико-биологического:

— Но это невозможно… у человека нет и не может быть такого уровня регенерации тканей!

По-видимому, где-то в кресле или в том самом чертовом многофункциональном датчике был встроенный микрофон, а невидимый звукорежиссер ждал, чтобы кто-нибудь сказал что-то подобное, потому что последние несколько слов прозвучали уже на весь зал.

Стоящий в центре «арены» человек медленно кивнул:

— Это так. Но… я не человек. Вернее, не обычный человек. Я, так же как и те, кто прожил рядом с вами этот год и сейчас сидит вместе с вами в этом зале, — ДРУГИЕ (все опять почувствовали особую интонацию, с которой он произнес это слово). Мы отличаемся от большинства людей не только этим. — Он приподнял свою культю, все еще сочившуюся кровью. — Во-первых, мы живем намного дольше. Мне, например уже чуть больше двух с половиной тысяч лет. Большинство из тех, кто сидит рядом с вами, ненамного моложе. Мы все обладаем существенно лучшей реакцией и мускульной силой, такими, которых обычные люди способны достигнуть только путем длительных тренировок, да и то при наличии больших природных задатков. А кроме того, большинство из нас обладает целым набором способностей, которые в среде людей совершенно не развиты или встречаются чрезвычайно редко. Способности к регенерации позволяют нам при определенных условиях изменять свою внешность. Правда, это требует довольно долгого времени и умения переносить боль, но любой из нас может выдержать многое. Короче, мы не маги или высшие существа, мы не умеем ничего сверхъестественного, но то, что у обычных людей проявляется спонтанно, случайно и чрезвычайно редко, у нас в большинстве случаев — норма. — Его Высочество сделал паузу, оглядел замерший зал и тихо закончил: — И вы тоже сможете стать такими, как мы.

Филипп не знал, что послужило этому причиной — шок от увиденного (при виде того, как человек отрубает себе пальцы, он весь покрылся гусиной кожей) или что-то еще, — но он поверил стоящему перед ним чело… вернее, не совсем человеку, сразу и до конца. От открывшейся перспективы захватывало дух. Филипп посмотрел вокруг: у всех на лицах было написано потрясение вперемежку с восторгом. Одна только Ташка усиленно крутила на руке браслет многофункционального датчика, что-то бормоча себе под нос. Заметив взгляд Филиппа, она сердито тряхнула головой и, вытянув в его сторону руку с браслетом, сообщила:

— Вот, не снимается.

— А? — не сразу понял Филипп.

— Датчик не снимается. — Повернувшись к куратору, она с вызовом воскликнула: — Это что, наручники?

Все повернулись к этому немолодому мужчине, который, как оказалось, был намного старше, чем им представлялось. Но в этот момент вновь раздался голос с «арены»:

— Вы уже ступили на этот путь. И возврата нет. Вам предстоит пройти его до конца или… умереть. — Его Высочество молча оглядел зал, словно желая удостовериться, что его понимают, и заговорил снова: — Пятнадцать лет назад мы впервые сумели создать подобного себе из обычного человека. Это произошло практически случайно. Просто одна из нас сильно привязалась к одному молодому человеку, которого подобрала еще ребенком в пылающем Бейруте. И когда он попал в автокатастрофу и получил травмы, несовместимые с жизнью, она пошла на то, чтобы перелить ему часть своей крови. Напрямую. В захолустной иорданской больнице. Они оба едва не умерли. На счастье, недалеко от Омана находился один из нас, который долго занимался изучением нашей физиологии, биологии и фенотипа. Ему удалось забрать их из той больницы и на самолете переправить к себе домой, где у него была неплохо оборудованная частная лаборатория. Он провозился с ними более полугода, но сумел-таки поставить на ноги обоих. И каково же было наше изумление, когда мы увидели, что этот обычный юноша демонстрирует все те качества, которыми в комплексе могут обладать только люди, подобные нам. Но то, что ему пришлось перенести и что придется перенести вам, потребует от вас огромного мужества и терпения. Огромного даже по НАШИМ меркам.

Его Высочество повернулся и, окунув культю, из которой уже совершенно перестала сочиться кровь, в небольшую емкость с водой, стоявшую на высоком маленьком столике рядом с ним, осторожно омыл ее. И этот простой жест, напомнивший всем, ЧТО совершил этот человек в самом начале своего рассказа, заставил сердце Филиппа испуганно забиться. Если уж ОН говорит о том, что мужество и терпение должны быть огромными, то сможет ли он, Филипп, выдержать все, что им предстоит? Но тут снова раздался голос:

— Сегодня вы получили первую дозу нашей крови. И сейчас, незаметно для вас, наши клетки уже начали атаку на ваш организм. Еще день, возможно, два вы будете чувствовать только легкое недомогание, но затем придет боль, поскольку физиологически предстоящее вам изменение напоминает больше всего рак, вернее, если можно так выразиться, раковую волну. Сгустки новообразованных, измененных клеток начнут лихорадочно пожирать своих обычных соседей, используя их останки для построения себе подобных, и этот процесс начнет волнообразно разрастаться по всему организму. Но вы не сможете облегчить свое состояние, допустим, принимая болеутоляющее или просто максимально сократив уровень двигательной активности, поскольку мы не можем пересадить вам весь набор клеточных культур, составляющих ткани человека. Все то время, пока будет идти перестройка вашего организма, вы должны будете максимально использовать все свои резервы, чтобы из разрушенных клеток тканей воссоздавались те же самые ткани, а не, скажем, лишние эритроциты или тромбоциты, которые попали в ваш организм изначально. Иначе… вы можете превратиться просто в большой сгусток кровяных телец, которые сейчас уже начали свою работу в вашем организме.

Он замолчал, а студенты сидели, не шелохнувшись, подавленные тем, о чем им только что рассказали. Переход от грядущего бессмертия к вполне реальной и скорой смерти был просто ошеломителен. Филипп растерянно оглянулся. И увидел в глазах у всех вокруг один и тот же горький немой вопрос: «За что?!» Но в этот момент вновь послышался голос Его Высочества:

— Не бойтесь. Я знаю, это будет трудно и больно. Но вы сможете это выдержать. За прошедшие пятнадцать лет этим путем пошли уже почти пять сотен человек. И только трое из них не смогли его одолеть. Но всех вас отбирали именно с учетом того, что вам предстоит. И все вы способны это выдержать. А если в процессе вашего движения у вас возникнут какие-то трудности, которые покажутся вам непреодолимыми, то рядом с вами будут те, кто поможет вам с ними справиться…

Они покидали зал в подавленном молчании. Пока все пятьдесят тысяч человек изливались из зала через несколько десятков выходов, в зале стояла абсолютная тишина, слегка нарушаемая только шорохом тысяч подошв по толстому ковровому покрытию. Ярославичев стоял все там же на «арене» и молча смотрел им вслед. И тут сзади него раздался негромкий голос:

— А нельзя было обойтись без драматических жестов?

Ярославичев обернулся:

— Нет, Ирина, они бы не поверили.

— Сначала нет, а потом, когда пришла бы БОЛЬ… — Она произнесла это слово так, что сразу стало ясно — к обычной боли оно имеет не очень-то близкое отношение. Ярославичев отрицательно качнул головой.

— Нет. — Он посмотрел на студентов, понуро выходящих из зала, и снова повернулся к Ирине. Лицо его выражало уверенность. — Понимаешь, мы не должны им врать, и мы не можем допустить, чтобы у них возникла хотя бы тень сомнения в том, что мы им говорим. Подумай — через несколько месяцев ИХ будет гораздо больше, чем появилось всех нас за все те десятки и сотни тысяч лет, что мы существуем на Земле. А вспомни-ка, когда ты смогла осознать, что ты отныне не парфянка, а человеческое существо, к которому ни одна нация или страна в настоящем и в будущем не имеют никакого отношения? И что все нынешние привязанности — мать, отец, братья, сестры, муж, любовник, друзья и враги — всего лишь пыль времени? Потому что если ты выберешь в мужья подобного себе, то НЕВОЗМОЖНО прожить с одним и тем же человеком даже сотню лет, а обычный человек просто состарится и умрет. И что, если даже не прилагать никаких усилий, а просто быть немного осторожнее, ты сможешь плюнуть на могилы всех своих врагов и, плачь не плачь, тебе предстоит увидеть могилы всех своих родных и друзей. А главное — надо вовремя ИСЧЕЗНУТЬ, потому что если ты не сделаешь этого, то даже у самых близких и любимых в конце концов возникнут вопросы, которые затем неизбежно перерастут в ненависть. Причем эта ненависть охватит ВСЕХ, кто когда-либо знал тебя такой, какой ты хотела бы остаться… Когда ты поняла, что ты — ДРУГАЯ и для тебя теперь реальны совершенно иные представления о чести, верности, морали, о добре и зле. Не свобода от них всех, а, наоборот, еще более строгие рамки, просто… ДРУГИЕ. А ведь им вскоре придется жить и действовать в соответствии с этими ДРУГИМИ нормами.

Не отбросив все и всяческие рамки, потому что в этом случае они толкнут человечество на тот путь, которого мы так стараемся избежать, а именно в соответствии с другой моралью. А у нас нет времени на то, чтобы дожидаться, пока они дойдут до нее, осознают ее и примут обычным путем. У нас нет даже одной человеческой жизни, потому что часы уже запущены, — он показал культей на сгорбленные спины, — часы уже идут. И если мы не успеем, то станем… мясом для тех, кто ничего этого еще не знает и думает, что вместе с бессмертием он получит только невиданную мощь и величие и абсолютное право вершить судьбы человечества… — Ярославичев оборвал себя и, сглотнув, перешел на более спокойный тон. — Поэтому они должны привыкнуть к тому, что могут верить нам безоговорочно. Что ни единого слова лжи между ими и нами, ими и мной не было и не будет. Что я, все мы, готовы сделать для них все, даже… прервать череду наших веков. — Он запнулся, как будто не решаясь произнести вслух то, что уже сказал про себя, но все же решился и произнес: — И если мне потребуется доказать это на деле, я сделаю это.

— Нет!

— Да. Потому что иначе мы проиграем.

Часть III Терранцы

— Стоп, — и после короткой паузы: — Поздравляю. Задание выполнено, коэффициент ошибок — ноль.

Филипп облегченно откинулся на спинку кресла и вытер пот. Наконец-то. Комплексный зачет одиннадцатого уровня он пытался сдать уже в четвертый раз. В первый раз ему хватило двадцати минут, чтобы умудриться набрать болевой порог в десять единиц и отключиться тут же, в кресле. Во второй и третий разы он сумел продержаться до конца, но одиннадцатый уровень требовал нулевого коэффициента ошибок, так что эти две попытки не принесли ему ничего, кроме опыта. Конечно, можно было бы остановить зачет сразу, как только он сделал первую ошибку и браслет включился на болевую пульсацию первого уровня. Но Филипп уже успел понять, что опыт стоит многого, а боль, что ж, к боли они успели привыкнуть. К тому же после того, что они вытерпели в первые два с половиной месяца, болевые импульсы ниже шестого уровня казались щекоткой, и не более того.

Боль появилась на следующее утро после памятной встречи с Его Высочеством. В тот вечер Ташка устроила куратору скандал. Не успели они войти в свою секцию, как Ташка развернулась и со всего маху засветила куратору по физиономии… вернее, попыталась засветить. Поскольку единственным результатом ее энергичного и даже несколько картинного замаха оказалось то, что она отлетела в угол холла, сверкая рельефным красным отпечатком кураторской пятерни на левой щеке. Все ошеломленно замерли. Куратор все время был таким милым дядькой, правда, немного занудным… но сейчас перед ними стоял совсем другой человек. Между тем Ташка, на которую было просто больно смотреть — такой у нее был униженный и потрясенный вид, — поднялась на ноги и каким-то севшим голосом спросила:

— За что?

— Что за что?

— Вы меня ударили?

Куратор спокойно посмотрел на нее, потом скользнул взглядом по всем остальным:

— Но разве не это ты только что собиралась сделать со мной?

Ташка вздернула подбородок:

— Но ведь вы с нами так подло поступили…

Лицо куратора приняло несколько высокомерное выражение:

— Значит, ты решила, что, согласно исповедуемым тобой моральным принципам, имеешь на это полное право? То есть ты приняла решение на основе СВОИХ представлений и СОБСТВЕННЫХ выводов. А я руководствовался двумя общепринятыми и гораздо более древними этическими постулатами: «намерение есть действие» и «око за око и зуб за зуб». — Куратор вдруг повернулся к Филиппу: — Так кто из нас прав?

Филипп вздрогнул, беспомощно посмотрел на молчавших товарищей и растерянно произнес:

— По всему выходит, что вы, но я чувствую, что это не так.

Куратор усмехнулся:

— Да-а-а, дети, в общем-то настоящая учеба для вас только начинается. И вот вам первый урок, вернее даже два. Первый — то, что кажется правильным и истинным вам, совсем, не обязательно представляется таковым кому-то другому и уж, конечно, вряд ли является абсолютной истиной. И второй — все на свете можно объяснить и оправдать. Так что если основным критерием для вас будет являться мнение других, пусть даже и выраженное в столь солидных и уважаемых формах, как Священный Завет, общепринятые правила, законы или кодексы, — вы обречены на постоянные ошибки.

Тут вновь подала голос Ташка:

— Все равно, вы не имели права так обращаться с женщиной.

Куратор повернулся к ней:

— Подобный этикет в отношении женщин суть наследие инстинкта выживания. Поскольку жизнеспособность популяции в первую очередь зависит от возможности воспроизводства, а возможность воспроизводства в основном связана с количеством самок в возрасте деторождения, ибо даже одна мужская особь может «покрыть» практически неограниченное количество самок, любой вид, будь то люди, слоны или, скажем, тараканы, вырабатывает некие правила, позволяющие повысить выживаемость самок. К тому же подобный этикет подразумевает, что женщины — существа, требующие особого отношения, защиты, а значит, несамостоятельные. Ты согласна с этим утверждением?

Ташка несколько мгновений молча сверлила куратора гневным взглядом, потом выпалила:

— Второй урок, да?

Куратор невозмутимо пожал плечами:

— Не согласна — докажи. Тем более что на этот раз все обстоит действительно так. Этому утверждению есть много доказательств — и исторических, и физиологических, и даже психологических. Мужчины и женщины устроены очень по-разному, что выражается не только в отсутствии у женщин бороды, а у мужчин менструации. Но для нас с вами это уже не актуально. Мы, в подавляющем большинстве, бесплодны. Да и физиология мужских и женских особей у нас намного более схожа, чем у обычных людей. Так что, девушки, скоро вы сможете не забивать свою голову расчетами циклов.

Кто-то сзади ойкнул и пробормотал:

— Ой, а я так хотела маленького…

Но ее тут же перебил другой голос:

— А как же секс?

Куратор пожал плечами:

— Тут все зависит только от вас. Будете тренировать эти рецепторы — все ощущения сохранятся, а нет… Ладно, давайте на сегодня закончим лекции. День был тяжелым, и вашей психике требуется отдых.

Сзади кто-то нервно хмыкнул:

— И телу тоже.

Куратор криво усмехнулся:

— С телом сложнее, дальше будет только хуже. Так что давайте подходите по одному. Еще один укол, и можете отправляться спать.

И тут вновь выступила Ташка:

— Я не дамся.

Все снова замерли, но куратор отреагировал как-то совершенно спокойно:

— Хорошо, Смальская, тобой я займусь в последнюю очередь.

Однако Ташка, по-видимому, решила идти ва-банк:

— Нет, они тоже больше не будут делать никаких ваших дурацких уколов. И вообще, мы отчисляемся, так что вы обязаны немедленно предоставить нам медицинскую помощь и эвакуировать отсюда.

Все оцепенели. Куратор обвел спокойным взглядом своих подопечных, а затем негромко спросил:

— Это так?

Кто-то в конце их куцего строя дернулся, но Ташка полоснула по нему таким взглядом, что он остался на месте. Куратор устало вздохнул:

— Ну что ж, дети, я думал, что это произойдет немного позже, хотя бы завтра, но…

И тут все оказались на полу, отчаянно вопя. Через две секунды куратор опустил руку с пультом и жестко произнес:

— Это — первый уровень. Одна единица. Максимально ваш браслет настроен на двенадцать единиц. — Он окинул взглядом валявшиеся тела и продолжал уже не таким жестким тоном: — Я — ваш учитель. Я не имею права на доброту, жалость или сострадание. Потому что моя доброта и жалость могут окончиться тем, что вы все превратитесь в дурно пахнущие лужицы разлагающихся кровяных телец. Поэтому все, что я буду требовать, вы будете выполнять беспрекословно и точно. И если для этого мне придется подвергать вас наказанию тысячу раз в день — я сделаю это. А сейчас встали и подошли ко мне.

Так закончился первый день. А утром начался ад…

Ташка ждала его в коридоре:

— Ну как?

Филипп улыбнулся. Ташка одобрительно мотнула головой и, повернувшись, пошла рядом с ним. Когда они проходили пандус, Ташка покосилась на проем отводного коридора второго уровня и скосила глаза на Филиппа. Он молча кивнул. Когда-то давно, в той, старой жизни, Ташку после очередного теста так скрутило на этом повороте, что начало рвать. Куратор предупреждал, что у некоторых могут быть подобные реакции, поэтому если кто почувствует позывы к рвоте, то ему необходимо временно перейти на внутривенное питание. Но Ташка, как обычно, отмахнулась и, тоже как обычно, получила свое. Тогда они впервые влетели на восемь единиц. Филипп взвалил Ташку на плечо и поволок в секцию, но по пути им встретился куратор и выдал по первое число. Когда они, все в блевотине после болевого удара, поднялись на дрожащие ноги, куратор сурово произнес:

— Каждый должен сам расплачиваться за свои ошибки. А помощь друга не может заключаться в том, что он делает за тебя твое дело.

— Но он же за меня не блевал, — упрямо проклокотала Ташка.

Куратор усмехнулся:

— Зато он тебя тащил.

А через две недели, когда сопровождающая их боль уже начала немного утихать (а может, они просто начали к ней привыкать), Ташка впервые пришла к нему в альков. Она деловито влезла на широкую постель, стянула с себя майку, шорты, под которыми не оказалось ничего, и, сверкнув курчавым треугольником внизу живота, уселась напротив него, раскинув ноги в довольно развязной позе:

— Ну чего уставился? Куратор же сказал, что, если мы не хотим, чтобы ЭТО атрофировалось, рецепторы надо тренировать.

Филипп насупился:

— Если только ради этого, то найди кого-нибудь еще.

Ташка сердито сверкнула глазами, потом вымученно улыбнулась:

— Вот глупый, не хочу я никого другого. Фил, мне нужен ты. Понял?

Для Филиппа это был первый опыт, но Ташка, которую он считал этакой опытной светской львицей, тоже показалась ему какой-то скованной и даже немного испуганной. Во всяком случае, когда он, с пунцовым от смущения лицом, наконец-то проник (с ее помощью) куда следует, то, заглянув в — лицо Ташке, увидел, что у нее между бровей собралась напряженная морщинка, а нижняя губа прикушена, будто она опасалась боли и того, что не выдержит и закричит.

Когда все закончилось и он осторожно сполз с нее, очень смущенный тем, что остатки его семени измазали ей весь лобок и бедра, Ташка несколько мгновений еще лежала неподвижно, а потом как-то обмякла и, подтянув колени к животу, свернулась калачиком, повернувшись к Филиппу спиной. Некоторое время они лежали неподвижно, и Филипп тихонько разглядывал Ташкину обнаженную спину, выпирающие позвонки, острые лопатки, длинную изящную шею, нежные, слипшиеся волоски на ней, потом пододвинулся и коснулся губами нежной кожи между лопатками. Ташка замерла. Филипп поцеловал ее еще раз, потом еще, в шею, в плечи, в немного развернувшийся в его сторону подбородок, в щеку, в губы… Ташкино дыхание стало прерывистым, а Филипп все целовал и целовал ее в грудь, в живот, в остро пахнущие волосики лобка, опять в грудь, и тут Ташка как-то тихо простонала и, извернувшись под ним, сама будто бы наездилась на его вздыбленное естество. Затем вскинула ноги и, упершись пятками в его поясницу, резким движением загнала его жезл на всю глубину, потом еще, еще, еще…

Когда они наконец оторвались друг от друга и Филипп, восстановив дыхание, обессилено замер слева от Ташки, она вдруг повернулась к нему и, прижавшись к его руке и бедру грудью и животом, впилась Филиппу в губы долгим и страстным поцелуем. А когда оторвалась, то улыбнулась и тихо произнесла:

— Спасибо…

Филипп растерянно промолчал, не сразу сообразив, что ответить. А когда нужные слова наконец пришли ему в голову, Ташка уже спала, закинув ногу ему на живот и по-детски распустив губы.

После того вечера они стали жить вместе, а сама Ташка стала гораздо спокойнее…

Когда они ввалились в свою секцию, там было почти пусто. Только куратор сидел за терминалом и что-то просматривал. Страницы мелькали на экране с такой быстротой, что, казалось, ничего различить было невозможно. Но Филипп уже почти автоматически слегка напрягся и через пару секунд понимающе кивнул. Похоже, куратор искал метеоинформацию.

— Посмотрите на сайте kosmeteo.canadin.com, по-моему, там лучшее из того, что я накопал.

Куратор благодарно кивнул:

— Спасибо, — и добавил после короткой паузы: — Слышал, поздравляю.

Филипп кивнул в ответ. Они с Ташкой дошли до своего алькова и забрались внутрь. Ташка тут же стянула с себя одежду и растянулась во весь рост. Нет, они не собирались немедленно заняться любовью, просто ей нравилось валяться нагишом. Филипп тоже стянул футболку и повалился рядом. Несколько минут они молча лежали, потом Ташка перевернулась на живот и повернула лицо к Филиппу:

— Как ты думаешь, когда будет последнее испытание?

Филипп пожал плечами:

— Не знаю. Видишь, куратор копается в метеосводках, так что, возможно, скоро.

— А ты не боишься?

Филипп помолчал, вспомнив дни, когда каждый шаг, каждый вздох давались с такой болью, что казалось, будто кости внутри наполнены раскаленным свинцом, вместо крови по венам течет серная кислота, а в легких вместо воздуха плещется иприт, когда каждая ошибка в любом тесте — неверно высчитанный в уме результат, неправильно нажатая клавиша, пропущенный мяч или невыполненное подтягивание — награждалась еще большей болью, и с легкой улыбкой тихо ответил:

— Нет.

А наутро куратор поднял их в четыре часа и ровным голосом, в котором, однако, чувствовалось напряжение человека, изо всех сил старающегося убедить всех, но в первую очередь себя, в том, что никакого волнения нет и в помине, приказал:

— Обувь не надевать. Личные вещи не брать. Одежду — по желанию. Двигаемся к шестому тамбуру.

Сзади кто-то ахнул и сдавленно пробормотал:

— Последнее испытание.

Куратор молча развернулся и первым шагнул на выход.

Когда они остановились у высоких двустворчатых ворот, через которые когда-то очень давно, в прошлой вселенной, вошли в «Гнездо», куратор повернулся к ним, окинул их лица медленным взглядом, задержавшись на каждом по несколько секунд, и тихо заговорил:

— Это — последний тест. Задание: вы должны пройти по маршруту протяженностью сорок километров. На маршруте вам необходимо отыскать десять контрольных точек. Отметки выглядят вот так. — Куратор показал на невысокий столбик серо-голубого цвета, с легким жужжанием выросший из пола, после того как он что-то нажал на своем наручном пульте. — При обнаружении данной отметки необходимо коснуться своим браслетом верхнего контакта. Эта операция разомкнет замок браслета, и вы сможете его снять. Браслет необходимо принести обратно. — Куратор нажал на пульт, столбик исчез. — Температура снаружи — минус сорок два по Цельсию. Снег. Вьюга. Скорость ветра пятнадцать — двадцать метров в секунду, порывы до тридцати пяти. К десяти утра ожидается повышение температуры до минус тридцати восьми и усиление ветра до тридцати метров в секунду. — Куратор еще раз обвел всех взглядом. — Вопросы?

Некоторое время все молчали, потом Филипп, которого неожиданно для него самого все уже какое-то время считали лидером группы, тихо спросил:

— Контрольный срок прохождения маршрута?

— Не ограничен.

— Мы должны отыскать все контрольные отметки?

Куратор пожал плечами:

— Это каждый решит сам. Контрольная отметка освободит от браслета только одного, а по окончании маршрута, в момент вашего пересечения линии входного шлюза браслеты начнут непрерывное индуцирование болевых ощущений уровня двенадцати единиц. — Он мгновение помедлил, затем продолжал все тем же бесстрастным тоном: — По моим расчетам, вы сможете выдержать боль такого уровня в течение не более одной минуты. Затем потеря сознания, болевой шок и смерть.

На несколько минут в тамбуре установилась напряженная тишина, и снова ее нарушил Филипп:

— Значит, группа может вернуться в «Гнездо» врассыпную?

— Да.

— Санкции к группам, потерявшим кого-то из своих членов?

— Не предусмотрены.

— Контрольные отметки расположены на открытой местности?

— Нет.

— То есть они могут быть засыпаны снегом, завалены буреломом?

— Да.

Филипп замолчал, все стояли не шелохнувшись. Только Ташка, стоявшая рядом с любимым и державшая его за руку, тихонько стиснула его ладонь своими пальцами. И Филипп вновь спросил:

— Как контролируются наши действия на маршруте?

— Никак.

— А если кто-то, добравшись до первой отметки, просто развернется и двинется напрямую к конечной точке?

Куратор пожал плечами:

— Никаких расспросов, никаких расследований проводиться не будет. Сведения о порядке прохождения последнего теста объявлены личной тайной.

Филипп обернулся и посмотрел на товарищей. И заметил, очевидно, в их глазах, кроме внутреннего напряжения, еще что-то такое, от чего его лицо, когда он снова повернулся к куратору, было окрашено легкой улыбкой:

— Мы готовы, куратор.

Тот молча кивнул. Казалось, он сух и бесстрастен, как прежде, но в его голосе все почему-то почувствовали отзвук этой улыбки.

— Добро. — Куратор вновь коснулся какой-то клавиши на наручном пульте, и висевший на стене плоский плазменный экран засветился. — Вот карта маршрута. Места расположения контрольных точек отмечены с точностью до 0, 6 километра. Запомнили?

Филипп молча кивнул.

— Открываю.

Высокие двустворчатые двери с легким скрежетом разошлись в стороны, образовав узкую, шириной сантиметров сорок щель, в которую порыв пронизывающего ветра тут же вогнал облако снежной пыли.

— С богом, дети. — Всегда спокойный голос куратора дрогнул, но никто этого уже не заметил.

Десять стройных, практически обнаженных фигур гуськом, одна за другой, скользнули в щель и легким бегом двинулись вперед, в метель, в мороз, оставляя за собой узкие следы босых ног, которые мгновенно затягивались бешено клубящейся поземкой. Наконец силуэт последнего исчез в ревущем мареве вьюги. Куратор вздохнул и, коснувшись пульта, заставил створки ворот снова сомкнуться. Он еще несколько мгновений постоял, задумчиво поглядывая на закрывшиеся ворота, тяжело вздохнул и двинулся в обратный путь, в опустевшую секцию…

За последующую неделю последний тест прошел весь второй курс Терранского университета. Максимальное время прохождения теста составило шесть суток. Но за все время теста ни одна группа не добралась до последнего пункта маршрута врассыпную.

— Спасибо!

Ташка с улыбкой помахала проводнице. Та улыбнулась в ответ и тоже помахала рукой, затем поднялась наверх, откинула ступеньку и закрыла тяжелую дверь вагона. Поезд дернулся и начал медленно набирать ход. Ташка подождала, пока длинная зеленая змея не уползет со станции, проводила взглядом последний вагон с горящим красным огоньком и, подхватив чемодан, направилась к неказистому, облупленному зданию вокзала. Она не была дома два года. Прошлой зимой Ташка осталась на каникулы в Москве и вволю нагулялась по барам, кафешкам и дискотекам, а летом совершенно бесстыдно напросилась в гости к знакомой с факультета природных ресурсов, которая была родом из Джемете, и всласть накупалась и назагоралась на роскошных анапских пляжах. Ну а эту зиму они провели в «Гнезде»…

На привокзальной площади, считавшейся в Узловой чем-то вроде Сохо, в этот поздний час было довольно малолюдно. Из шести столбов освещения фонари горели только на двух. У тупиков тускло светили лампочками, прикрепленными под козырьками, две палатки со стандартным винно-сникерсным набором, причем Ташка могла дать голову на отсечение, что, несмотря на запрет, там из-под полы приторговывают и водкой. Уж ночью наверняка. Прямо напротив горела вывеска какой-то новой забегаловки с претенциозным названием «Монте-Карло». Половина лампочек внутри вывески перегорела, и она выглядела так же убого, как и все окружающее. Ташка усмехнулась. А чего еще можно было ожидать? В Узловой время остановилось.

Когда она, распахнув дверь, шагнула в сени, из горницы донеслись гулкие удары стареньких ходиков. Ташка замерла. Она столько раз за свою жизнь засыпала и просыпалась под их все еще звонкий и такой теплый, домашний бой, что у нее невольно перехватило дыхание. Тут из горницы послышался глуховатый голос матери:

— Отец, дверь хлопнула, пришел кто?

Ташка улыбнулась и, толкнув дверь, шагнула вперед. Перед ней стоял отец. В руках у него были блестевшие от воды чашки с блюдцами. Наверное, они с матерью только что пили чай, и мать, по заведенной привычке, пошла разбирать постель. А папка принялся за мытье посуды. Он всегда был немного рохлей и подкаблучником, ее папка. Мать работала кассиром на станции и была в Узловой фигурой заметной, а отец был простым рабочим ремонтных мастерских… Когда он увидел Ташку, у него задрожали руки и он, торопливо поставив чашки на стол, начал суетливо вытирать руки фартуком. О боже, как просто стало читать на лицах и в душах людей после прошедшей зимы! Ташке было абсолютно ясно все, что творилось в его душе. В тот теперь уже казавшийся таким далеким вечер, когда она прибежала домой в истерзанной одежде и с окровавленными ногами, он схватил топор и, яростно вращая глазами, выкрикнул:

— Кто?!

Но когда она, захлебываясь слезами, назвала своих истязателей, у отца точно так же задрожали руки, и он выронил топор. Потому что один из тех подонков был сын начальника станции, а выше власти в Узловой просто не существовало…

Однако сейчас все это казалось далеким и незначительным. Ташка улыбнулась, поставила чемодан и, шагнув вперед, обняла отца и прижалась щекой к его колючему лицу, обросшему за день короткой щетиной:

— Здравствуй, папка.

Он вздрогнул, и она поняла, что вся боль, что копилась в нем эти два года, пока она не переступала порога родного дома, который не смог ее защитить, вдруг как-то разом его отпустила. И отец не выдержал этого облегчения, из его глаз градом покатились слезы. Тут из-за занавески, скрывающей проем в соседнюю комнату, выскочила мать и, бессильно проговорив:

— Доченька… приехала… — опустилась на стоящую у двери лавку…

На следующее утро Ташка проснулась оттого, что солнечный луч, нащупав щель между неплотно задернутыми занавесками, заплясал на ее лице. Она кошкой потянулась на своей кровати и радостно рассмеялась наступившему дню. В ту же секунду на пороге ее комнатки появилась мать.

— Доброго утра, доченька. — Мать просеменила по комнате и присела на краешек кровати. — Доброго тебе утра. — Она несколько мгновений любовалась на свое дитя, которому жизнь в столице явно пошла на пользу, и, вдруг спохватившись, всплеснула руками: — Да я ж вчера так и не спросила, ты к нам на все каникулы али как?

— Я думаю, недели на четыре, может, пять. Через две недели приедет Филипп, и мы поживем у вас. А потом поедем к его родителям.

Мать Понимающе кивнула. О Филиппе родители уже знали. Вчера они проговорили до двух часов ночи. Казалось, папу с мамой интересовал в подробностях каждый день, который их ненаглядная дочь провела вдали от родного очага. Мать замялась, а затем робко заговорила:

— Тут это… доченька, я при отце не хотела… Башмачников сын ко мне в кассу почитай каждую неделю заходит, все про тебя спрашивает. Башмачниковы ноне большую силу взяли. Куда там прежние времена! Башмачников сын энтим, новым русским заделался, машину себе купил новую, дружков у него куча. Ты бы это, поостереглась, что ли. Может, твоему мальчику и не приезжать пока, а то кто его знает, как оно может повернуться.

От сквозящей в ее словах безысходной беззащитности у Ташки заныло сердце. Нет, Его Высочество прав, иначе с этим не справиться… Но на ее лице появилась лишь спокойная улыбка человека, уверенного в своей способности встретить достойно любую неожиданность:

— Не беспокойся, мама, все изменилось. Теперь мне любые неприятности нипочем. Можешь мне поверить.

Мать несколько мгновений с тревогой всматривалась в лицо дочери, затем сокрушенно вздохнула:

— Ну что ж, тебе виднее.

Вечером, когда они расправились с праздничным ужином, на который мать пригласила соседку с мужем и товарку, работавшую в привокзальном буфете, Ташка извлекла из чемодана легкую куртку, с эмблемой Терранского университета во всю спину и, накинув ее на плечи, махнула родителям:

— Я пойду прогуляюсь.

Мать приветливо кивнула.

— Иди, иди…

Отец, привстав с места, окинул ее тревожным взглядом. Ташка успокаивающе махнула рукой:

— Я недалеко, к Люське схожу.

Отец тоже кивнул и опустился на место. Все старшие уже чинно расселись перед телевизором. Наступил час традиционного очередного мексикано-бразильского телесериала.

Солнце уже садилось. Ташка, не торопясь, прошла по знакомой улице, вдыхая терпкие ароматы наливающихся соком яблок, крыжовника и вишен, свернула в проулок и вышла к косогору. Багровый глаз уходящего на покой дневного светила пронзал окружившие его тучи, подтверждая народной приметой объявленный прогноз погоды. Вниз, к реке, вела деревянная лестница. Ташка несколько минут постояла, вспоминая, как она жаркими летними утрами бегала по этой лестнице с подружками, потом повернулась и двинулась вдоль обрыва в сторону почты. Люська подождет, а сейчас ей неожиданно захотелось позвонить Филиппу.

Поговорив с Филиппом, она вышла из здания почты и, остановившись на верхней ступеньке старенького крыльца, задумалась. Идти к Люське расхотелось, а дома тоже делать было особо нечего. В принципе, она взяла с собой ноутбук и несколько CD с лекциями Кембриджского университета по английскому и международному праву на английском языке, но работать тоже как-то не хотелось. И тут сбоку раздался знакомый голос:

— Ба-а, кого мы видим? Наталья Ильинична, ма-а-асковская студентка в родные места пожаловала! Наше вам с кисточкой.

Ташка медленно обернулась. Младший Башмачников подматерел, стал мордастее, да и брюшко уже заметно выпирало из-под ремня, но хозяйский взгляд и полупрезрительно оттопыренные губы остались все те же. Он был в джинсах, джинсовой рубашке и дорогом клубном пиджаке в крупную клетку, выглядевшем в подобном сочетании просто нелепо. Справа и слева от него торчали две размалеванные девицы, одетые с такой же вызывающей безвкусицей, что, впрочем, не слишком бросалось в глаза, поскольку одежда на них была максимально минимизирована. В одной из этих ряженых куколок Ташка узнала свою давнюю подружку Люську. Руки Башмачникова по-хозяйски устроились на обнаженных плечах девушек. Возможно, год назад подобная встреча заставила бы Ташку испуганно вздрогнуть или вообще повергла бы ее в паническое бегство, но теперь этот разожравшийся местный кобель показался ей настолько нелепым и смешным, что Ташка не выдержала и расхохоталась.

— О боже, как ты нелеп, Башмачников!

Вот уж этого он никак не ожидал:

— Чего-о-о?

Ташка, вздрагивая от смеха, пояснила:

— Уж если у тебя вдруг появились деньги на дорогие вещи, ты хотя бы поинтересуйся, что с чем можно носить. А то этот пиджак… он на тебе… о, господи… как на корове седло! — И она снова закатилась. Продолжая хохотать, она спустилась по ступенькам и, махнув подруге: — Привет, Люська, — направилась к дому. В общем-то, сегодня получился совсем неплохой денек.

На следующий день она все-таки решила навестить подружек, но стоило ей выйти за калитку, как стоявшая чуть поодаль ярко-алая 99-я с затемненными стеклами коротко бибикнула, и из раскрытой дверцы показалась морда младшего Башмачникова:

— Куда подвезть?

Ташка остановилась. Похоже, тачка была предметом особой гордости Башмачникова. Она была увешана таким неимоверным количеством спойлеров, антикрыльев и всяких иных причиндалов, большинство из которых было хромировано, что от этого великолепия рябило в глазах. Все тот же, как называл это куратор, ковбойский вкус: если уж шляпа, то с самыми широкими полями, если уж машина — то самая длинная, если уж бахрома — то даже на пупе. Ташка подняла голову и ехидно посмотрела на Башмачникова:

— Знаешь, милый, я не привыкла ездить на таких роскошных машинах. Лучше уж я пешочком, — и, растянув губы в насмешливой улыбке, гордо прошествовала мимо.

Люська ковырялась с матерью в огороде. Когда Ташка поздоровалась с ними, мать Люськи тут же заохала и побежала ставить чай, а Люська буркнула что-то в ответ и вновь склонила голову, укутанную до бровей платком, над грядкой. Ташка удивленно пожала плечами и, подойдя поближе, прикоснулась к руке подруги:

— Люська, ты чего?

Та замерла, потом медленно разогнулась и повернулась к ней. Ташка ахнула — весь левый глаз подруги представлял собой огромный заплывший синяк. Несколько минут они молчали, а затем Люська тихо заговорила:

— Ты-то уехала, а от него тут совсем никому проходу не стало. Меня он подстерег считай там же, где и тебя, у колокольни. Только тебя он только сам испробовал, а меня еще и дружкам дозволил. — Люська помолчала, потом, вздохнув, добавила: — А это он вчера, когда ты его обсмеяла, злость свою срывал.

Ташка, словно не веря, качнула головой:

— И что же, на него никакой управы? — От расстройства у Ташки даже сел голос. — А куда милиция-то смотрит?

Люська ядовито огрызнулась:

— А что ж ты сама, подруга, в милицию-то не побежала, чай он тобой на три месяца раньше попользовался? — и, чуть погодя, безнадежно. — Какая здесь милиция! Башмачников-то старший нынче не просто начальник — хозяин! Все в округе куплено.

Ташка зажмурилась. Когда вчера после материных слов она прикидывала, как уладить ситуацию, то самым безболезненным способом ей показалось предстать в глазах младшего Башмачникова этакой столичной стервой, которая зло кусает и которую лучше оставить в покое. И все ее эскапады постепенно продвигали ситуацию именно в этом направлении. По ее расчетам, все должно было разрешиться через пару дней, когда этот боров должен был попытаться вновь ее изнасиловать. Что ж, она и не думала ему в этом препятствовать, просто собиралась ему показать, что одно дело запрыгнуть на испуганную, захлебывающуюся слезами девчонку, а другое — трахать похохатывающую стерву, попутно громогласно комментирующую мужские достоинства насильника и его ближайшие перспективы на этом поприще. Так и импотентом недолго стать. Так что к приезду Филиппа Башмачников должен был бы начать при ее появлении мелко вздрагивать, креститься и бормотать: «Свят, свят». Но сейчас она поняла, что дело здесь не только и даже не столько в ней. Эту тварь надо остановить. Немедленно. Не дожидаясь, пока он совершит что-то такое, что взорвет сонный мирок Узловой. А это требовало совершенно другого расклада. Она повернулась к Люське:

— Ладно, подруженька, не переживай. Скоро все это кончится.

Люська встревожено вскинулась:

— Ташка, ты чего? Ты только не напридумывай никаких глупостей, слышишь?

Ташка удивленно воззрилась на подругу:

— Глупостей? О чем ты?

Люська несколько мгновений напряженно вглядывалась в нее, потом облегченно выдохнула:

— Просто… у тебя вдруг глаза стали такие… злые-злые и… страшные.

Ташка молча кивнула, прижала голову подруги к своей груди и пошла к калитке.

Снаружи ее ждало уже четыре машины. Хромированно-спойлерная уродина Башмачникова впереди и три машины попроще — чуть дальше. Башмачников картинно развалился на капоте, а его прихлебаи стояли рядом со своими машинами. Все окрестные лавочки были туго забиты дедушками и бабушками, собравшимися посмотреть, как будет развиваться ситуация, а за заборами мелькали головы представителей подрастающего поколения. Ташка внутренне усмехнулась. Идеальный расклад.

Завидев Ташку, Башмачников привстал с капота и, шагнув к ней, со словами: «Ладно, чегомаисси-то, поехали культурненько отдохнем» попытался ухватить ее за плечо. Захват, разворот ладони, подсечка, толчок в локоть… и куратор мог бы ею гордиться. Башмачников своей собственной головой вдребезги разнес лобовое стекло своего аляповатого автомобиля. Впрочем, со стороны это казалось всего лишь случайностью. Дебелый Башмачников всего лишь неудачно споткнулся о ее ногу, причем как раз в тот момент, когда девушка скинула его руку со своего плеча. Ташка выпустила вывернутую руку, сделала шаг назад и звонко, так, чтобы было слышно бабушкам даже на самых дальних лавочках, произнесла:

— Если ты, урод, еще раз коснешься меня своими ручонками, я оторву тебе яйца, — и, презрительно фыркнув, добавила: — Будет у нас в Узловой первый в ее истории евнух.

После чего кошачьей походкой профланировала мимо башмачниковских холуев, буквально кожей ощущая, как от них несет похотью. Что ж, это только на пользу, они будут убеждать очухавшегося хозяина в том, что ее стоит как следует проучить, сильно надеясь на то, что, когда хозяин закончит с нею, им самим тоже достанется.

Домой она вернулась только через два часа. Когда она, отворив дверь, шагнула в горницу, в воздухе повисла последняя фраза сидевшей у родителей соседки:

— …и стекло прямо вдребезги.

Ташка улыбнулась про себя. Что ж, сплетня по Узловой пошла ходить шикарная. Теперь ситуация близка к своему логическому завершению.

Следующий день прошел относительно спокойно. Но всем было понятно, что обстановка накаляется. В обед из мастерских прибежал отец. Заскочив в Ташкину комнатку, он суетливо взмахнул руками и забормотал:

— Собирайся, доченька. Скорей. Я договорился со знакомым машинистом, он обещался подбросить тебя до соседней станции.

Ташка, валявшаяся на постели, удивленно уставилась на отца:

— Зачем, папа?

— Ну как же! — Отец стиснул пальцы. — Ты Башмачниковых не знаешь. Он теперь тебя точно в покое не оставит. А он парень лютый…

Ташка села на кровати, улыбнулась и произнесла, четко и спокойно:

— Запомни, папа, ни один подонок не сможет заставить меня в страхе бежать из моего родного поселка. А если до него это еще не дошло — пусть ему будет хуже, — и после короткой паузы добавила: — Не волнуйся, обещаю тебе — все будет хорошо.

К вечеру Ташка окончательно успокоилась. Больше всего она опасалась, как бы всесильный Башмачников-папа не решил подключить к делу официальные власти, тогда к ней припрется участковый разбираться с повреждениями, нанесенными движимому имуществу младшего Башмачникова. Но, слава богу, обошлось. Значит, она правильно просчитала реакцию сынка, и тот жаждет личного реванша.

Эндшпиль наступил вечером. Они как раз пили чай, молча, пряча друг от друга глаза, как вдруг хлопнула входная дверь и на пороге появилась та самая девчонка, которую она видела в первый вечер вместе с Люськой рядом с Башмачниковым-младшим. На этот раз она была одета подчеркнуто скромно, на ее лице не было косметики:

— Здрасьте, дядь Илья, теть Насть… Наташ, меня Люська послала. Просит, чтоб ты к ней пришла.

Все замерли, родители уставились на Ташку, отчаянными взглядами пытаясь внушить ей: «Не ходи, ни в коем случае не ходи!» — но Ташка отодвинулась от стола, улыбнулась, привстав, сдернула со спинки стула платок и накинула на плечи:

— Пап, мам, я скоро…

Отец дернулся, но мать зыркнула на него, и он застыл на месте. Они так и остались там, за столом, растерянно и испуганно глядя ей вслед…

Их встретили уже в следующем проулке. Судя по потушенным окнам домов, все ближние соседи давно заняли места в передних рядах партера. Что ж, это тоже было неплохо. Во всяком случае, когда начнется нормальное, а не «местное» расследование, у милиции не будет недостатка в свидетелях. Ташка остановилась и огляделась. «Встречающих» было восемь человек. Пятеро впереди и трое сзади. Девчушка, которая вызвала ее, уже рванула вдоль по улице, явно не собираясь оставаться в числе участников предстоящей разборки. А чуть впереди, у забора, очень удачно торчала труба. Видно, когда-то здесь была вкопана лавочка, один из столбиков которой и был привязан к этой трубе.

— Че пялисси, постелев не будет, вот тут мы тя и разложим.

Башмачников-младший шагнул к ней. Ташка напряглась, но действовать было еще рано. Сначала этот тип должен окончательно влезть в расставленную ею ловушку. И Башмачников не подвел. Он размахнулся и изо всей силы ударил ее кулаком по лицу. Голова Ташки дернулась, по разбитой губе потекла струйка крови, а Башмачников ударил ее еще раз. Ташка надрывно крикнула: «Ах ты, подонок!» и ловко, но как-то совсем по-женски, так что со стороны удар выглядел беспомощным и лишь случайно достигшим цели, пнула его в пах. Башмачников взвыл и отшатнулся назад. Это послужило сигналом для остальных. Теперь главное было удержаться на ногах. Ташка несколько мгновений яростно пиналась и кусалась, сзади дернули за платье, с треском оторвав рукав и половину спины, и тут в эту кучу малу вновь ввалился Башмачников. Пора! Ташка прикинула траекторию, вывернулась из очередного неуклюжего захвата, по пути наподдав затылком кому-то особо ретивому, и, поймав Башмачникова на болевой, коротким рывком перебросила его тушу через левое бедро, в последний момент слегка придержав за руку, чтобы это дебелое тело аккуратно опустилось основанием черепа на примеченную ею ржавую трубу. Раздался короткий тихий хруст, обозначавший, что она правильно вычислила траекторию, и в следующее мгновение Ташка с картинным вскриком рухнула на землю, короткой подсечкой, со стороны выглядевшей случайным суматошным движением ноги, опрокинув на себя кого-то из нападавших. Тот обрадовано взревел:

— Башмак, я ее держу!

Платье рванули уже спереди. Ташка картинно завизжала, задергалась, но тут со стороны трубы послышался испуганный вскрик:

— Башмак, ты че, Башмак… ой, бля…

Нападавшие оцепенели, вывернув головы в сторону лежащего тела, а стоявший рядом с ним повернулся к остальным и испуганно произнес:

— Ребя, а Башмак того…

Все, пора было заканчивать. Ташка от души врезала лежащему на ней громиле по яйцам и, вывернувшись из-под скрючившегося тела, вскочила на ноги, со всхлипом выдохнула: «Подонки!» и, не дожидаясь, пока в их тупых головах появится хоть какая-то разумная мысль, помчалась обратно по улице, на ходу прикидывая, как быстро прикатит «скорая» и не успеет ли у нее к тому моменту затянуться разбитая губа. С ее измененным метаболизмом это было вполне возможно. Уже нырнув в свою калитку, она притормозила, оглянулась и чуть не рассмеялась в голос. Бог ты мой, куратор прав, во всем прав, люди удивительно предсказуемы и так легко управляемы…

— Смотри, второй курс…

Филипп остановился и посмотрел на вереницу «неопланов», величественно, будто океанские корабли, вплывающих на круглую площадь рядом с центральным стадионом. Ташка посмотрела по сторонам. Все шедшие по галерее «Луксора», огромной десятигранной пирамиды, в которой размещался четвертый курс Терранского университета, тоже остановились и замерли, как бы встречая новое пополнение терранцев, возвратившееся из «Гнезда». И можно было не сомневаться, что весь «Водопад» — величественный корпус третьего курса — тоже смотрел на прибывших… братьев и сестер (в классическом кампусе — поселке из небольших двухэтажных домиков, обитали только первокурсники). Из первых автобусов начали выходить люди. Они разминали затекшие конечности, отходили чуть в сторону и поворачивались лицом к «Водопаду» и «Луксору». Некоторые вскидывали руки в легком приветственном жесте, но большинство просто стояли и смотрели. ТЕПЕРЬ они понимали, почему раньше студенты третьего и четвертого курсов казались им холодными снобами. Наконец «неопланы» окончательно освободились от первой партии прибывших и, блестя темными полосами боковых окон, уплыли за новой партией студентов, уже несомненно скопившейся на аэродроме. Филипп повернулся к Ташке, по его лицу гуляла легкая улыбка:

— Ну что, нас стало больше еще на пятьдесят тысяч.

Ташка кивнула в ответ и, подняв руку, провела ладонью по его волосам:

— Пошли уж, Мишка с Лейлой ждут.

Позапрошлым летом взбесившийся от горя Башмачников-старший заставил-таки местного участкового заткнуть Ташку в КПЗ. Но ровно через два дня дверь камеры со скрипом отворилась и на пороге появился Филипп. Он с тревогой посмотрел на Ташку, но она ответила любимому безмятежной улыбкой, поэтому Филипп успокоился и, отступив в сторону, пропустил вперед дородную сержантку. Та протиснулась в узкую (для нее) дверь, одарив Филиппа плотоядным взглядом, и зычно рыкнула:

— Смальская! С вещами на выход.

Уже в машине Филипп повернулся к ней и тихо спросил:

— Почему ты мне не рассказала?

Ташка удивленно воззрилась на него:

— О чем?

Филипп нахмурился. Ташка усмехнулась и ласково погладила его по щеке:

— Глупый, неужели ты думаешь, что мне было бы приятно вспоминать об этом подонке?

Филипп с досадой поморщился:

— Я не об этом, почему ты мне не рассказала, что собираешься его убить.

— А я и не собиралась. Думала, что смогу справиться с ситуацией и без крайних мер.

— И почему?..

Ташка зло скрипнула зубами:

— Оказалось, что дело совершенно не во мне. Он… насиловал всех, всех, кто попадался ему на глаза. И если б я его не остановила, могло произойти что-то намного страшнее. Представь, что его мог бы зарубить какой-нибудь обезумевший от горя отец… или не зарубить, а только попытаться. Что бы тогда Башмачниковы сделали с ним и его семьей?

Филипп посмотрел на Ташку долгим взглядом, лицо его смягчилось.

— Я боялся за тебя. Боялся… что это просто месть.

Ташка улыбнулась:

— Месть? Глупое чувство, а мы за последнее время изрядно поумнели, Филипп…

Когда Филипп остановил машину у ее дома, за калиткой тут же возник какой-то громила. Ташка ощетинилась, сначала приняв его за одного из холуев Башмачникова-младшего, но стоило ей выйти из машины и приглядеться повнимательнее, как она тут же расслабилась. Это был явно свой, терранец.

— Знакомься, этой мой сосед, Миша Казаков, он с военного факультета.

Ташка улыбнулась и стиснула протянутую ручищу:

— Ну как тут?

Миша хмыкнул:

— Мягко говоря, неоднозначно. После того как твоя мама позвонила Филиппу, я сообщил кое-кому из своих, с военного факультета, и мы приехали сюда довольно теплой компанией. К тому же Филипп звякнул твоей подружке Лейле (той самой, из Джемете, у которой она гостила прошлым летом), так что здесь с нами еще и три девчонки с факультета природных ресурсов. Лейла живет у Люси, остальные еще у двух жертв покойного.

Ташка помрачнела:

— Неужели все так серьезно?

Михаил скупо усмехнулся:

— Уже нет. Местная братва попыталась было объяснить девчонкам, что и как надо говорить в милиции, но мы выступили против разговора на подобных тонах. И, к их глубокому сожалению, оказались несколько более убедительны.

Ташка покачала головой:

— Вы не понимаете, мы ведь все равно уедем, а людям здесь жить.

Филипп усмехнулся:

— Не волнуйся, все будет хорошо. Я, как приехал сюда, сразу же позвонил куратору. А сегодня утром он перезвонил мне и сообщил, что Его Высочество вчера вечером общался с министром путей сообщения, а сегодня утром вылетел сюда, чтобы побеседовать с губернатором и начальником местного УВД. Так что, сдается мне, скоро у господина Башмачникова и его подзаборных псов будут крупные неприятности…

После того лета Михаил и Лейла очень сблизились. Почти так же, как она с Филиппом. Хотя для основной массы терранцев столь устойчивые пары были скорее исключением. Как, впрочем, и для старших (как теперь стали называть тех, кто стал долгоживущим раньше, до создания Терранского университета). Как выяснилось, периоды долгих привязанностей случаются практически у всех долгоживущих, так что, по-видимому, большинство просто еще не отыскало своих потенциальных партнеров. В конце концов, когда впереди столько времени, а внешность, оказывается, довольно просто изменить, ты начинаешь относиться к партнеру намного привередливее, чем раньше. А для того чтобы «потренировать рецепторы», как ЭТО стали называть после «Гнезда», постоянный партнер вовсе не нужен. Тем более что о проблеме венерических болезней или СПИДа теперь можно было забыть, а вероятность зачатия ребенка (как все уже стали понимать — скорее к сожалению, чем к счастью) составляла менее 0, 00000000000001 процента. Уж слишком большой участок генов пары партнеров должен был бы совпасть, чтобы хромосомы сперматозоида и яйцеклетки могли слиться в устойчивом единении.

Мишка и Лейла уже были на месте. Они заняли удобный столик у скошенной прозрачной стены и заказали вино, сок и фрукты. В принципе, алкоголь оказывал на терранцев существенно более слабое действие, чем на остальных людей, причем вне зависимости от градусов (более крепкие напитки просто быстрее разлагались), но какого-то подобия легкого опьянения можно было добиться.

— Привет, я не стал заказывать вино на вас. Ты говорил, у вас через час — тир.

Филипп кивнул:

— Ничего, мы тебя и соком проводим.

Завтра Мишкина группа улетала в Саратов на месячную стажировку в местное вертолетное училище. На военном факультете из ребят готовили настоящих универсалов, как, впрочем, и на всех остальных. Ташка повернулась к Лейле:

— А ты как, с ним?

В принципе, любой терранец выше третьего курса мог, просто по устному заявлению, взять сколь угодно продолжительный отпуск. Его Высочество считал, что старшие курсы уже достаточно вошли в ритм непрерывной учебы и совершенствования имеющихся навыков и умений, чтобы сохранялась необходимость хоть каким-то образом контролировать их успеваемость. Так что все зачеты и экзамены были на четвертом курсе чистой формальностью, реверансом в сторону разработанных и утвержденных министерством программ. Кураторы тоже остались в прошлом, приняв под свое крыло молодых первокурсников, со столь знакомым недоумением и ворчанием воспринимающих этих простоватых на вид дядек и тетек как возмутительное покушение на свою «взрослую» свободу. Это еще раз подтверждало железный закон, что природа стремится к равновесию. Гораздо более плотная, чем в любом другом высшем учебном заведении, опека на первых двух курсах сменялась необычайной свободой и самостоятельностью на двух последних.

Лейла рассмеялась и отрицательно покачала головой:

— Нет, пусть отдохнет от меня. Мы уезжаем на Кольский полуостров, в Апатиты, только чуть позже, через две недели. И я не хочу это пропустить. Ну ладно, давайте гулять.

Это кафе было самым популярным местом отдыха. Оно располагалось почти на самой верхушке «Луксора», и прямо над головами сидящих уходило вверх льдисто блестевшее навершье пирамиды. Так что расстояние отсюда до любой из граней-факультетов было приблизительно одинаково. К тому же прямо под кафе располагался большой зал центрального лифтового столба. И это тоже было удобно. В распорядке дня четвертого курса на сон и развлечения приходилось всего шесть-семь часов в сутки, а все остальное время было плотно заполнено дополнительными курсами, скромно именуемыми в расписании «факультативы с необязательным посещением». Впрочем, все преподаватели, ведущие эти факультативы (а большинство из них было приглашенными, которых ежедневно доставляли из Москвы все те же «неопланы»), первое время поражались, что даже на очень поздних занятиях, начинавшихся в двадцать три пятьдесят пять, аудитории всякий раз были заполнены до отказа.

На изумленные вопросы преподавателей большинство студентов с улыбкой отвечало, что у них де завтра с утра занятий нет, так что отоспаться они вполне успеют. Конечно, это было не так, и существенная часть присутствующих в аудитории после короткого, трехчасового сна уже заполняла другие аудитории, спортивные залы и тренажерные классы, но к чему было волновать людей? Никто из них не имел представления о пределах выносливости организма своих столь старательных студентов. К тому же почасовая оплата в Терранском университете была едва ли не самой щедрой, так что преподаватели чаще всего просто выкидывали вопросы о студенческих нагрузках из головы и увлеченно занимались любимым делом. Ибо, если ты видишь, что то, чем ты занимаешься, воспринимается окружающими с таким интересом, оно начинает гораздо больше нравиться и тебе самому. А самых любознательных просто переставали приглашать.

Они просидели в кафе все полтора часа большого вечернего перерыва. Первой засобиралась Лейла:

— Ну ладно, ребята, мне пора. У нас в восемь тренировка по джиу-джитсу, так что мне еще надо успеть добраться до Центрального стадиона.

Михаил поднялся вместе с ней. И тут откуда-то со стороны лестницы послышался возглас:

— Мишка, я тебя уже час ищу!

К столику подлетел невысокий, крепкий парень с восточными чертами лица, одетый в легкие камуфляжные штаны и обтягивающую куртку с оскаленным медведем на рукаве:

— Здравствуйте, ребята… Ким.

Все обменялись рукопожатиями, после чего парень снова повернулся к Казакову:

— Комбат собирает группу в ритуальном зале. Все уже там.

Мишка, уже год исполнявший обязанности командира группы, спросил:

— А что случилось?

Ким удивленно вскинул голову:

— Так ты не слышал? Второй курс потерял одного в «Гнезде». С радиоэлектронного…

Все ошеломленно замерли. Филипп тихо спросил:

— Как это произошло?

Ким сердито сощурился, отчего его узкие глаза превратились в щелочки. В Терранский университет принимались только граждане России с не менее чем двухгодичным цензом гражданства, а вот национальность никакого значения не имела. Впрочем, большинству на это было просто наплевать. Ярко выраженных шовинистов не было даже на первом курсе, а после второго каждый из присутствующих при горячем желании и достаточном терпении мог изменить свою внешность вплоть до смены первичных половых признаков. Хотя, как говорили старшие, так далеко заходили чрезвычайно редко…

— А-а, дурак! Протащил с собой в «Гнездо» почти три литра чистого спирта и, когда боль дошла до пика, забрался в какую-то нору и вылакал, сколько смог.

Все понимающе кивнули. Такое количество спирта могло само по себе привести к летальному исходу вследствие отравления организма, но для терранцев основная опасность была не в этом. Спирт действовал на организм как высокоскоростной катализатор. Так что даже два-три часа в отключке могли завести процесс Изменения настолько в сторону, что спасти человека ничто уже не смогло бы.

— И сколько он провалялся, прежде чем до него добрались через браслет?

Ким вздохнул:

— Почти двенадцать часов. Куратор спохватился не сразу, а затем пришлось еще резать двери. Тот придурок влез в нижнюю гитару холодильных камер продовольственного склада и намертво заклинил все семь дверей.

Мишка кивнул:

— Понятно, а почему собирают нас?

Ким усмехнулся:

— Он из Вольска. Хотя урну с прахом повезет куратор, а кроме того, туда едет и вся его группа, решено, что мы тоже будем на подхвате и, если понадобится, выступим для антуража.

Все были с этим согласны. Лучше всего, если эта трагическая случайность пройдет как бы незамеченной. Мало ли каждый год гибнет молодых ребят-студентов ни просторах нашей страны? Тем более что скорее всего официальная версия и подтверждающие ее документы выглядят безукоризненно. Ну там — во время прохождения тренировочного маршрута отбился от группы, загрызен волками, потому и кремирован. Но если вдруг история получит огласку, Терранский университет должен выглядеть в ней безукоризненно Вне всякого сомнения, куратор увозил с собой достаточно средств для организации поминок и похорон, а если в семье есть еще младшие дети, то им, скорее всего, будет предложен целевой грант на обучение в любом из московских вузов. Естественно, КРОМЕ Терранского университета. Да и ребята из группы погибшего возьмут под опеку его младших братьев и сестер. Конечно, нельзя нравиться всем и каждому, но каждый терранец обязан приложить все усилия, чтобы ни у кого не осталось ОБОСНОВАННЫХ обид на Его Высочество, университет или самих терранцев.

Поздним вечером, когда Ташка и Филипп уже лежали в постели (им, как устойчивой паре, на этом курсе выделили отдельную секцию, состоявшую из душевой, комнаты с выдвижной кроватью и небольшой кухоньки, где Ташка иногда блистала своими кулинарными талантами), Ташка тихо спросила:

— Слушай, Филашка (наедине она частенько называла его милыми забавными прозвищами), а как ты себе представляешь, какими мы будем через сто лет?

Филип пожал плечами:

— Я не знаю, какими мы будем через десять лет, а ты говоришь о целом веке. Спроси лучше, будем ли мы вообще?

Ташка повернулась на живот и положила голову ему на грудь. Ее глаза оказались прямо напротив его глаз:

— Представляешь, если мы будем достаточно осторожными, то сможем прожить чертову прорву времени, увидеть вблизи Марс, Венеру, Плутон, первыми добраться до звезд…

Филипп усмехнулся:

— Если ты собираешься быть осторожной, тебе надо забыть о Марсе, Венере и уж тем, более о том, чтобы первой добраться до звезд. Знаешь, я воспринимаю все то, чему мы научились и чем мы стали, скорее как аванс, чем как подарок судьбы. К тому же, что ты понимаешь под осторожностью? Ведь у нас будет достаточно времени и для того, чтобы пожалеть о том, что мы могли бы сделать, но не решились, не рискнули, испугались. А как ты думаешь, после того, через что мы прошли и чему мы здесь научились, насколько тяжким будет это сожаление?

Ташка улыбнулась и, потянувшись губами, чмокнула его в лоб:

— Ты прав, о мой падишах. После всего, что с нами произошло, нам будет очень трудно вести осторожную жизнь. Для нас это будет не жизнь, а так, существование лопуха. И все же очень обидно будет потерять не сорок или, в лучшем случае, семьдесят лет жизни, существенная часть которой будет всего лишь борьбой со старческими болячками, а сотни или, при удаче, тысячи лет.

Филипп рассмеялся и, обхватив Ташку за плечи, прижал ее к себе:

— Это точно, моя Шахерезада, но я пока не собираюсь ничего терять. К тому же у нас впереди еще целый курс.

Ташка безмятежно улыбнулась:

— Один курс? Фи! Что такое один курс по сравнению с тысячелетием.

Она оказалась права. Последний курс пролетел очень быстро.

— Товарищ полковник, сержант Казаков для дальнейшего прохождения службы прибыл.

Полковник Полубояринов посмотрел прищурясь на вошедшего и уважительно покачал головой. Да уж, ТАКОГО он не ожидал. Стоявший перед ним громила, затянутый в обычное армейское хэбэ, скорее напоминал увеличенный вариант Рэмбо, чем выпускника какого-то полугражданского университета, неизвестно по какой причине согласившегося пойти служить в армию в чине сержанта. Полубояринов хмыкнул: что ж, если остальные хоть немного будут напоминать этого, то, возможно, чертов эксперимент, навязанный его полку умниками из Главного управления кадров, не такая уж бредовая затея.

— Вот и хорошо, сынок, — Командир полка кивнул на кресло, стоявшее рядом с левой ногой сержанта, но на его фоне казавшееся детским стульчиком. — Садись.

Тот сделал приставной шаг и мягко опустился в скрипнувшее под его весом кресло.

— Ну расскажи, чему тебя учили в твоем университете?

В глазах сержанта промелькнула тень удивления. Ну еще бы, его личное дело сейчас как раз лежало перед Полубояриновым и Казаков не мог этого не заметить. С высоты такого росточка-то. Но, как видно, у них в университете им крепко вбили в голову, что со старшими спорить себе дороже. Поэтому сержант разомкнул свои массивные челюсти и четко доложил:

— Полный курс общевойскового военного института и факультативно — танки и боевые машины, а также средства армейского ПВО в масштабе курса среднего военного училища соответствующего профиля. Допущен к управлению грузовым и вездеходным транспортом, боевыми машинами типа БРДМ-2, БТР-70, 80, 90, БМП-1, 2, 3, танками типа ПТ-76, Т-55, Т-64, Т-72, Т-80, прошел курс летной подготовки и имею допуск к управлению вертолетом «Ми-8» и его модификациями. — Он перевел дыхание и продолжал: — Имею первый разряд по пулевой стрельбе, по самбо, боксу и спортивному ориентированию, второй по плаванию, парашютному спорту, гимнастике и бегу.

Полубояринов хмыкнул:

— И когда ж ты успел всему этому научиться?

Сержант коротко пожал плечами:

— У нас в университете поощряется дополнительное образование и занятия спортом.

— А чего ж тогда мастера не сделал? Вон сколько разных разрядов нахватал, а если б занялся чем-нибудь одним, то, глядишь, вполне бы и до мастера поднялся, а то и в сборную какую-нибудь попал. И служить бы не пришлось.

Казаков ответил после короткой паузы:

— Я поступил на военный факультет университета именно для того, чтобы пойти служить. А что касается мастера… в этом не было необходимости. Освоение технических навыков в данных видах спорта на уровне первого-второго разряда дает достаточную базу для специальных видов боевой подготовки, а дальнейшее совершенствование требует гораздо больших затрат времени, отрыва от учебы и, следовательно, уже идет в ущерб делу.

Полубояринов задумчиво кивнул: «Ну-ну» и принялся молча листать личное дело. Покончив с этим, он отложил папку в сторону, зачем-то посмотрел в окно, потом вонзил острый взгляд в сержанта Казакова:

— Значит, говоришь, будешь служить?

Казаков вылетел из кресла, будто подброшенный пружиной:

— Так точно.

— Вот так, сержантом, спать в казарме, водить отделение на зарядку?

— Так точно.

Командир полка недоверчиво хмыкнул:

— Ну что ж, студент, посмотрим. Может, и не все так уж плохо у нас в стране, если такие ребятки хотят в армию. Но имей в виду, я с вас глаз не спущу. Увижу, что халтурите, — и часа в полку не задержитесь. Мне и без вас тут забот по горло. Понятно?

— Так точно!

Когда за сержантом закрылась дверь, Полубояринов еще минуту сверлил ее взглядом. Он принял полк после того, как прежнего командира по-тихому проводили на пенсию. Командованию дивизии чудом удалось избежать крупного скандала. Два молодых солдата, замученные издевательствами «дедов», находясь в карауле по охране складов НЗ, вырубили задремавшего разводящего, завладели оружием и, слава богу, не тронув никого в карауле, дунули в часть разбираться с обидчиками. Часть располагалась в двух километрах, за небольшой речушкой. Но, на их несчастье, паводком смыло пешеходный мост, а идти в обход они не рискнули, решили перебраться по поваленному дереву. И свалились в реку аккурат на середине. Их выловили только через четыре дня, в двадцати километрах ниже по течению. Вообще-то, это происшествие тянуло на уголовное дело, но комдив был в фаворе у командующего округом, к тому же в Москву уже ушли документы на его награждение, так что все представили обычной самоволкой, а автоматы, которые так и не отыскали, списали как потерянные во время поисков бежавших. Тут-то паводок очень даже пригодился. Конечно, в старые, советские времена и за это всем бы надавали по шее и голов полетело не счесть сколько, но сейчас все обошлось. Хотя комполка все-таки выперли на пенсию, а начальника штаба перевели «на усиление» командиром отдельного батальона. Так что работы для нового командира полка здесь было непочатый край. Вот только непонятно, на радость или на беду появились в его полку эти сержанты с университетским образованием…

Появление нового сержанта во второй роте произошло довольно необычно. Когда рота вернулась с обеда, из канцелярии вылетел ротный, капитан Бушмакин, тихий пьяница, сидевший на этой должности по причине большого опыта службы (ну еще бы, восемнадцатый год выслуги!) и сильного дефицита младших офицеров, и проблеял своим сиплым от уже принятого с утречка домашнего варева (на качественный государственный продукт капитанской зарплаты никак бы не хватило):

— Старшина, роту не распускать.

Ефрейтор Дагаев, негласный «хозяин» второй роты, держащий в своих руках и «выкуп» увольнительных, и контроль «за качеством продуктов» в посылках, приходивших молодым солдатам (это дело у него было поставлено на поток, каждый молодой был обязан любыми путями вытребовать у родителей как минимум одну посылку в месяц, а особо провинившимся оброк увеличивался до трех), уже рухнувший на кровать, чтобы по своей привычке немного соснуть после сытной трапезы, коротко ругнулся себе под нос и, нехотя поднявшись, обернул вокруг пояса свой щегольской желтый кожаный ремень с гнутой и точеной пряжкой. Чего это вдруг Сизоносому (истоки прозвища ротного были ясны каждому, кто бросил в его сторону хотя бы один взгляд) взбрело делать какие-то объявления после обеда? Дагаев занял свое место крайнего во второй шеренге, рядом с собственной кроватью, стоявшей отдельно от всех остальных за вешалками рядом с каптеркой, и привалился к шкафу с вещмешками, набитыми тревожным комплектом.

Ротный появился не один, а с каким-то громилой, ростом чуть не за два метра, мускулы которого распирали стандартное хэбэ, будто борцовское трико, рельефно обрисовывая мощную фигуру. Рота замерла. Сизоносый, которого рота уже давно не встречала такой глубокой тишиной, солидно откашлялся и объявил:

— Товарищи солдаты, это — сержант Казаков. Он назначен в нашу роту командиром второго отделения третьего взвода.

Солдаты недоуменно переглянулись. Откуда мог взяться этот тип? Последний призыв пришел только полтора месяца назад, так что нового выпуска сержантской школы дивизии еще ждать да ждать. А на переведенного по недисциплинированности он никак не похож, вон сколько значков на хэбэ. Впрочем, какая разница, из-за чего его перевели, но вот отделение ему досталось не сахар. Один Дагаев чего стоит. Сизоносый полюбовался произведенным впечатлением и коротко приказал:

— Рота, разойдись.

И сразу вслед за этим коротко бухнул бас нового отделенного:

— Отделение, на месте!

И рота вздрогнула… Этот голос разительно отличался от голоса ротного. Это был голос настоящего командира…

Пока новый сержант неторопливо двигался в сторону своих, подчиненных, Дагаев ощерился и зло сплюнул. Похоже, этому лому надо сразу объяснить состояние дел. И когда новый отделенный наконец остановился перед коротким строем своего отделения, ефрейтор плечом раздвинул переднюю шеренгу и, шагнув к сержанту, дружески полуобнял его за плечо:

— Ты откуда, зема?

А в следующее мгновение Дагаев уже валялся на полу, ерзая и визжа, пытаясь ослабить боль в как-то по-особому вывернутой руке, которая мгновение назад лежала на плече сержанта. Рота замерла. Сизоносый, уже успевший удалиться в свой кабинет и открыть заветный сейф со своей жидкой подружкой, пулей вылетел обратно. Сержант Казаков отпустил руку Дагаева, ухватил его за воротник мундира и, одним движением подняв с пола, развернул к себе и боднул тяжелым взглядом:

— Встань в строй, солдат.

Дагаев несколько секунд заворожено смотрел в эти спокойные, но какие-то безжалостные глаза, потом прохрипел: «Есть» и нырнул на свое место. Но его тут же настиг голос отделенного:

— Ефрейтор Дагаев, по штату ваше место в первой шеренге, рядом с командиром отделения.

Дагаев безропотно переместился вперед. Сержант проследил за ним глазами, затем неторопливо оглядел остальных солдат своего отделения, которые лихорадочно вспоминали, где и как нужно держать пятки и ладони, чтобы положение строевой стойки было близко к идеалу. Новый отделенный молча покачал головой и неожиданно спросил молодого солдата, теперь стоящего вторым, рядом с ефрейтором Дагаевым:

— Сколько раз подтягиваешься?

Тот от неожиданности сглотнул, отчего кадык, выпиравший на тощенькой шее, совершил стремительное движение вверх-вниз, и испуганно проблеял:

— Два раза.

Сержант снова покачал головой и глухо произнес:

— Вы — русские солдаты. Вы — лучшие бойцы мира. И горе тем, кто думает, что это не так.

Он был первым, кто вслух произнес эту фразу. В тот момент она резала уши, казалась напыщенной, даже дурацкой. Но вскоре ее начали повторять другие, и не только терранцы. А потом настал момент, когда она стала чистой правдой. Но в этот раз он добавил:

— А если на самом деле это пока не так, то мы это изменим.

Вечером, когда новый отделенный сидел в курилке, к нему подошли шестеро кавказцев — земляков Дагаева. Они остановились в двух шагах от Казакова и с минуту молча меряли его взглядами. Затем старший сержант Меджидов, замковзвода автовзвода и «хозяин» роты МТО, шагнул вперед и присел рядом с сержантом:

— Слюшай, зема, ты чего волну гонишь?

— Я? — Казаков с нарочитым удивлением вскинул брови.

— Ай, перестань… зачем земляка обижаешь? — Меджидов кивнул в сторону уныло маячившего на заднем плане Дагаева. Тому очень не нравился этот разговор. Как только он заглянул в глаза этого сержанта, ему сразу стало понятно, что самое правильное, что он может сделать, — это делать так, как скажет этот сержант. Но свержение Дагаева с трона «хозяина» второй роты затрагивало слишком многих и было прямым покушением на давно и прочно установившийся порядок вещей. Поэтому разборка со слишком ретивым сержантишкой (так выразился Меджидов) была неизбежна. Впрочем, когда Меджидов увидел нового отделенного, у него тоже немного поубавилось прыти. А сначала хорохорился: «Э-э, морду начистим — сразу притихнет!»

— Ты пойми, дарагой, с нами надо хорошо жить. Будешь с нами дружить — все у тебя будет, увольнения каждый неделю ходить будешь, отпуск поедешь уже зимой, да что там — девочки, водка, все будет.

Новый отделенный уставил взгляд на носки своих сапог и задумчиво протянул:

— Вот значит как…

Меджидов уловил в его голосе иронию и зло оскалил зубы:

— Смотри, дарагой, не поймешь по-хорошему, по-плохому объяснять — больно будет.

Тут Казаков усмехнулся уже открыто:

— Ну что ж, тогда чего тянуть. Надо сразу расставить все точки над «i».

— Чего? — не понял Меджидов.

— Ничего, подожди пару минут. — С этими словами Казаков одним движением даже не поднялся, а как-то соскользнул с лавки и каким-то перетекающим слитным движением легко перемахнул через спинку соседней лавочки, после чего стремительным шагом двинулся в сторону казармы.

— Куда это он? — недоуменно обратился Меджидов к Дагаеву.

Тот пожал плечами.

— А я знаю?

Все выяснилось через пять минут, когда Казаков снова появился в курилке. У него через плечо свешивалось семь пар боксерских перчаток. Сержант окинул веселым взглядом шесть коренастых, накачанных фигур и, криво усмехнувшись, произнес:

— Ну что, мальчики с гор, не зассали?

— Чего? — Рев шести раздраженных глоток заставил огромную стаю ворон, облюбовавшую небольшой соснячок, примостившийся прямо напротив забора части, суматошно взвиться в воздух. Сержант глумливо осклабился:

— Ну что ж, тогда пошли. Поговорим как мужчины.

Меджидов ткнул пятерней в сторону боксерских перчаток:

— А без этого боишься, да?

Казаков усмехнулся, но не ответил, а просто молча мотнул головой.

Первым делом они дошли до КПП. Казаков постучал в дверь комнаты дежурного и, когда оттуда выглянул дежурный по части капитан Косоротко, бессменный начальник КЭЧ, которого пытались поменять уже три зама по тылу, коротко доложил:

— Товарищ капитан, секция по боксу следует на плановую тренировку, вот список, разрешите получить ключи от спортзала.

Косоротко выпучил глаза:

— Какая-такая секция по боксу? И ты кто такой?

— Сержант Казаков, командир второго отделения третьего взвода второй роты. Прибыл в часть в обед. — Доверительно наклонившись к тщедушному дежурному, которого оторвали от серьезного процесса поедания яйца всмятку, он пояснил: — Командир полка сильно заинтересовался моей спортивной подготовкой. Так что… — Сержант со значительной миной развел руками. У Косоротко похолодело на сердце. Новый командир был товарищ очень серьезный, и перечить ему не следовало.

— Ладно, бери ключ, и смотрите там, поаккуратней.

Когда за сержантом закрылась дверь, дежурный задвинул щеколду, заправил под воротник тщательно выстиранную и выглаженную дражайшей половиной салфеточку и вернулся к своему яйцу.

Спустя десять минут Косоротко отодвинул от себя блюдечко со скорлупой, аккуратно промакнул губы и блаженно откинулся на стуле. Ну любит он яйца всмятку, и что же здесь плохого? Капитан сладко потянулся, и тут его взгляд случайно упал на список, который сунул ему этот новенький сержант. Секунды две Косоротко недоуменно пялился на тетрадный листок, потом охнул и схватился за телефонную трубку… Через полчаса полковник Полубояринов, выдернутый из дома паническим докладом дежурного по части, сидел в своем кабинете и сумрачно разглядывал вытянувшегося перед ним сержанта Казакова:

— Ну, что скажешь, сержант?

На лице Казакова застыло покаянное выражение, но что-то мешало командиру полка воспринимать его серьезно:

— Ты мне тут рожи-то не корчи. Докладывай по существу.

Казаков, до того момента демонстрировавший отменную строевую стойку — пятки вместе, носки на ширину ступни, корпус тела подан вперед, подбородок приподнят, вдруг неуловимым движением изменил положение тела, вроде бы оставшись все в той же строевой стойке, но Полубояринов почему-то ощутил, что сейчас перед ним стоит уже не подчиненный, а как минимум коллега.

— Товарищ полковник, вы ведь пришли в этот полк для того, чтобы сделать из него эффективную боевую единицу? Я — тоже. И, можете быть уверены, мы сумеем это сделать.

Полубояринов вскинул подбородок, собираясь осадить приборзевшего сопляка, но что-то в глазах стоящего перед ним мужчины в хэбэ с сержантскими лычками на погонах умерило его раздражение, так что он только крякнул и пробурчал:

— Ломая кости и выворачивая челюсти?

Казаков усмехнулся:

— Да, тренировка боксерской секции оказалась несколько неудачной. Но ничего особо страшного не произошло. Эти шестеро полежат пару месяцев в госпитале, а затем тихо уволятся. А из полка, между тем, удалена точка фокуса.

— Какая точка?

Казаков терпеливо пояснил:

— Эти шестеро были точкой фокуса. — Заметив недоумение в глазах командира, он продолжал: — В социологии есть такое понятие — точка фокуса. Под ним понимают человека или группу людей, которые являются, так сказать, живым воплощением социального феномена или явления. И ликвидация этого феномена или явления без изъятия из социальной группы данной точки фокуса просто невозможна. — Сержант замолчал. Полубояринов несколько минут размышлял над тем, что услышал, затем криво усмехнулся:

— Ты что, еще и социологию изучал?

Губы сержанта снова тронула легкая улыбка:

— Факультативно.

Командир полка хмыкнул.

— И откуда ты только взялся на мою голову? — проговорил он слегка шутливо. Казаков пожал плечами:

— Жуков говорил: «Армией командую я и сержант», и теперь в русской армии снова появились нормальные сержанты.

Полубояринов покачал головой:

— Нормальные? Костоломы. Неужели нельзя было подождать, пока эти уроды уволятся?

Казаков удивленно вскинул брови:

— А зачем? В подобной ситуации удаление точки фокуса — наиболее быстрый и безболезненный способ переломить ситуацию. Тем более что мы с вами не знаем, не созрел ли новый нарыв и не зародилось ли в головах какой-нибудь еще группы молодых солдат желание устроить очередной кровавый разбор? Так что вполне возможно, что эти два-три месяца госпиталя спасут этим шестерым жизнь. Или каким-нибудь их излишне ретивым последователям.

Командир полка открыл было рот, чтобы возразить, но так ничего и не придумал. Черт возьми, этот сержант был слишком умен для вчерашнего студента, а все, что пришло в голову Полубояринову в качестве возражений, сошло бы для беседы с обычным сержантом или даже молодым и рьяным сопливым лейтенантом, но не с этим… Поэтому он только скрипнул зубами и устало произнес:

— И что теперь? Кого еще ты собираешься записать в эту свою «секцию по боксу»?

Казаков дернул уголками губ, словно удивляясь непонятливости командира, и сказал:

— Больше никого. Точка фокуса убрана, теперь нужна только терпеливая и достаточно кропотливая работа. И я к этому готов. Завтра приедут еще четверо наших, и в течение полугода мы сумеем полностью переломить ситуацию.

Командир полка вздохнул:

— Ладно, посмотрим, но пока от тебя только сплошные неприятности, сержант. А если бы они тебе башку отвернули?

Казаков улыбнулся:

— Ну, это сделать довольно затруднительно. У меня ведь, товарищ полковник, все-таки университетское образование.

Киллеры подстерегли председателя правления банка «Национальный кредитный ресурс» у подъезда его собственного дома. В подъезд проникнуть было проблематично. Дом был элитный, в подъезде сидела консьержка, и обращать на себя ее внимание киллерам было не с руки. Тем более что, как выяснилось, бабушка оказалась довольно глазастой и сумела-таки кое-что разглядеть даже сквозь свое зеркальное стекло. Когда Филипп и Ташка прибыли к месту происшествия, она уже что-то живо рассказывала двум майорам. Филипп кивнул Ташке, а сам двинулся в сторону копошившегося на асфальте криминалиста:

— Ну, что скажешь?

Тот вскинул голову и, поглядев на молодого старшего опера, поморщился:

— Висяк, чистый. Оружие — ТТ, а их до сих пор хоть жопой жуй, и бабка ничего не разглядела, кроме того, что парни были в куртках и вязаных шапочках да сели в белую четверку. Но ту уже отыскали в паре кварталов отсюда. Так что весь этот «перехват» теперь псу под хвост. Кого искать-то?

Филипп кивнул и посмотрел туда, где была Ташка. Та уже успела с милой улыбкой оттеснить от бабки двух майоров, которые сейчас были заняты тем, что с восхищением пялились на ее ноги, и, повернув свидетельницу лицом к себе, что-то выспрашивала у нее, ритмично поигрывая перед ее носом надетым на указательный палец дешевеньким перстнем с массивной стеклянной имитацией опала. Бабка еле заметно вздрогнула и уставилась на опал остекленевшим взглядом. Филипп улыбнулся про себя. Эксперт не прав, бабка разглядела все, что надо. Все, чего коснулся человеческий взгляд, намертво запечатлевается в мозгу, каждая черточка, каждая деталь всего увиденного остаются с нами навсегда. Однако столь большое количество подробностей способно так перегрузить мозг, что человек не сможет этого выдержать. Поэтому природа создала защитный механизм, оставляющий в сознательной памяти человека, к которой можно обращаться довольно свободно, только те факты и события, которые несут на себе еще и какую-то эмоциональную окраску. Причем даже и это мы можем запомнить лишь в самом общем виде, случайно зафиксировав отдельные детали. Но если суметь активизировать у человека глубинную, бесстрастную клеточную память, человек вспомнит все, причем с такими подробностями, каких он вроде бы не заметил даже в тот самый момент, когда прямо смотрел на интересующую нас личность или предмет. Ташка сейчас занималась именно этим. Она ввела старушку в транс, и та мертвенно-спокойным голосом излагала ей с помощью имеющегося у нее словарного запаса точный портрет обоих киллеров. Ташка увлеченно водила по поверхности своего ноутбука световым пером, время от времени разворачивая экран к бабке. Та утвердительно кивала и что-то добавляла вслух. Тут у Филиппа в кармане затренькал мобильный:

— Филипп?

Молодой старший опер узнал голос сразу:

— Слушаю, Ваше Высочество.

— Ты сейчас на Садово-Спасской?

— Да, Ваше Высочество.

— Я знал убитого. У меня с ним были на ходу кое-какие проекты, которые кое-кому не нравились. И мне кажется, что это убийство — прямой вызов мне.

— Я понял, Ваше Высочество.

Голос в мобильнике снова заговорил после короткой паузы:

— Я подумал, что ты должен это знать. Но в то же время если эта информация подвигнет тебя на какие-то… непродуманные действия, то я буду сильно сожалеть об этом.

— Не волнуйтесь, Ваше Высочество, все будет хорошо.

Едва он закончил разговор, как Ташка уже подошла к нему и протянула ноутбук. На экране легкими линиями светилось по три проекции голов каждого из преступников.

— По моим предположениям, степень достоверности — процентов семьдесят — восемьдесят.

Филипп кивнул. С этим уже можно было работать. Он снова вытащил из кармана мобильный телефон, подсоединил его к ноутбуку, набрал номер, подождал несколько секунд и произнес в микрофон:

— Всем, кто меня слышит, циркулярно, говорит Филипп Гранин, юридический факультет, выпуск-1. Мой номер 88-434-27-66. Тридцать минут назад в Москве совершено заказное убийство. Через минуту я сброшу на ваши ноутбуки портреты киллеров, составленные по рассказу очевидицы. Степень достоверности приблизительно семьдесят — восемьдесят процентов. Прошу полчаса сплошного поиска. — Филипп несколькими касаниями кнопок выдал ноутбуку команду упаковать полученные рисунки в специальный почтовый формат и отправить по номерам, с которыми его мобильник имел устойчивую связь.

Спустя минуту несколько десятков тысяч человек по всей Москве срочно изменили свои планы. Амбициозный молодой финансист, мчавшийся на важную деловую встречу по Ленинскому проспекту, притормозил у обочины и, бросив еще один взгляд на мерцавший на передней консоли его «вольво» экран интегрированной информационной системы, выбрался из машины и замер, уставившись прищуренными глазами на проносившийся мимо поток. Молодая, но очень многообещающая аспирантка, всего пять минут назад доставшая из холодильного шкафа образец и поместившая его на предметное стекло мощного микроскопа, быстрым движением вновь вернула его в холодильник и, еще раз полюбовавшись на сделанные легкими движениями светового пера изображения, мерцающие на экране ее компьютера, повернулась и вышла на балкон своей лаборатории. Молодой лейтенант-отпускник, только что уютно устроившийся на верхней палубе прогулочного пароходика, быстро сбежал вниз по трапу и, выскочив на причал, мухой взлетел по парапету московской набережной, после чего замер, цепко ощупывая внимательными глазами проносящиеся мимо машины и придерживая рукой раскрытый карманный компьютер с большим «шестидюймовым» экраном.

Их было много: врач, вдруг прервавший прием и замерший у окна; частник-автомеханик, внезапно торопливо кивнувший напарнику и, набросив тряпку на сиденье старенькой шестерки, чтобы не замазать его своей рабочей одеждой, укативший куда-то в окраинные московские переулки; молодой прораб, вдруг взбежавший на восьмой этаж недостроенной многоэтажки и начавший переходить от окна к окну, что-то напряженно разглядывая внизу…

Через пятнадцать минут молодой сержант-патрульный, припарковавший свой мощный мотоцикл марки «БМВ» недалеко от метро «Водный стадион», заметил кого-то похожего на рисунок в мощном «субару» с затемненными стеклами, проносившемся мимо по левому ряду Ленинградского шоссе. Обычный человек вообще вряд ли смог бы различить хоть что-нибудь в летевшем на большой скорости автомобиле, но сержант не был обычным человеком. Он топнул по рычагу стартера и бросил свой двухколесный снаряд в узкую щель между старенькими «жигулями» и только что стартовавшим от тротуара мощным «мерседесом-АМГ», заставив водителя последнего суматошно вильнуть рулем. Выскочив в левый ряд, он набрал номер на закрепленном в держателе мобильнике и доложил через подключенную к шлему гарнитуру:

— Фарит Инсапов, юридический факультет, выпуск-3. Заметил двоих похожих в черном «субару-оутбак», госномер A561EO99RUS. Движется по Ленинградскому шоссе в сторону выезда из города. Сейчас где-то на подъезде к Речному вокзалу. Попробую слегка потрепать им нервы. — И он резко прибавил ход, поставив свой «БМВ» на заднее колесо.

«Субару» он нагнал уже через полминуты. Несколько раз он выруливал то справа, то слева, демонстративно вглядываясь в затемненные окна и сверяясь с экраном закрепленного рядом с мобильником карманного компьютера (который сидящие в машине, естественно, разглядеть не могли, угол надежного обзора ЖК-экранов не превышает 20 градусов), потом немного приотстал и так же демонстративно вскинул к шлему руку с рацией. И сидящие внутри «субару» не выдержали. Водитель дал по газам и начал отрываться.

Патрульный снова набрал номер:

— Это опять Инсапов. Похоже, это они, на даже если нет, у этих ребят явные нелады с милицией. Рекомендую принять меры к остановке.

Лейтенант ГИБДД, до того момента мирно сидевший в стеклянной будке поста, прикрывавшего Москву со стороны трассы Е-95, прослушав сообщение, выключил мобильный телефон, кивнул сидевшему за оперативным пультом пожилому старшине, отдавшему службе на этом посту чуть ли не двадцать лет и не уходившему со своей должности лишь потому, что нужно было еще достроить каменную дачу взамен деревянной и поменять сыну квартиру на трехкомнатную (дочке планировали оставить свою, переселившись на дачу, представлявшую собой двухэтажный особняк с газовым котлом, водой и канализацией), и вышел наружу, небрежным жестом набросив на плечо ремень АКСу, до того момента мирно висевшего на вешалке.

Старшина облегченно вздохнул. Этот лейтенант ему очень не нравился. Странный какой-то, не сказать, чтобы сильно принципиальный, брать не мешает, но сам не берет. Да и еще посмотрит так насмешливо, что спина покрывается мурашками и хочется отдать обратно горе-водиле его мятые рубли, лишь бы не видеть этого взгляда. А сменщик рассказывал, что вчера вообще курьез был. Остановили двоих братков за превышение скорости, все чин-чином — виноваты, те сразу: «Братаны, вопросов нет, вот, получите с нас полной мерой». А лейтенант криво усмехнулся и возьми да и выпиши им квитанцию. Те было взмолились: «Братан, да мы те по сто баксов скинемся, только давай без этой мути. Неохота время терять!» Но тот только качнул головой и ласково так говорит: «Пора, ребятки, привыкать жить в нормальной стране. Где каждая ошибка и проступок имеют свою законную цену, которую вы обязаны заплатить. А если не изменитесь, то вам прямая дорожка или на кладбище, или за колючкой гнить. Но я вам туда не проводник». Те несколько мгновений пялились на него, хлопая глазами, безропотно взяли квитанцию и укатили…

Старшина неодобрительно покачал головой и бросил взгляд на лейтенанта, со скучающим видом замершего у перил с небрежно висящим на плече автоматом. И тут вдруг все изменилось. Сначала ожила радиостанция:

— Всем постам северо-западного направления. К выезду из Москвы движется чёрная «субару-оутбак», госномер A564EO99RUS. Предположительно в ней находятся подозреваемые, имеющие отношение к убийству на Садово-Спасской. Принять меры к задержанию. Соблюдать осторожность. Машину преследует на мотоцикле патрульный дорожно-патрульной службы. Повторяю…

Но этого уже не требовалось. Старшина едва успел повернуть голову в сторону лейтенанта, как тот каким-то неуловимым движением вскинул неизвестно каким образом очутившийся в его руках АКСу с уже откинутым прикладом (вот только что висел стволом вниз!) и дал короткую очередь. Со стороны трассы послышался отчаянный визг тормозов, хруст, скрежет, затем сильный удар. А лейтенант уже перемахнул через перила и огромными прыжками мчался к уткнувшейся в покореженный отбойник, сложенный из огромных бетонных плит еще во времена памятных чеченских взрывов в Москве, черной «субару». Рядом с ней, выписав на асфальте сожженными шинами замысловатую петлю, лихо затормозил бело-синий милицейский «БМВ», с которого соскочил поджарый высокий сержант, тут же оказавшийся у водительской дверцы. Вторую рванул подоспевший лейтенант…

Старшина несколько мгновений глядел не отрываясь на эту ирреальную картину, будто бы скалькированную с какого-то крутого американского боевика, и громко икнул…

Филипп, выслушав короткое сообщение по мобильнику, вновь набрал номер:

— Всем, кто меня слышит, циркулярно, говорит Филипп Гранин, юридический факультет, выпуск-1. Киллеров взяли. Благодарю за помощь. Отбой, — после чего повернулся к Ташке: — Поехали. Подонков взяли наши. Те уже раскололись. Заказчик — заместитель председателя правления банка Петров.

Ташка понимающе кивнула:

— Тот самый, ставленник Махмудова, из Горнорудной компании?

Филипп кивнул:

— Поехали, навестим…

Заместитель председателя правления банка «Национальный кредитный ресурс» господин Виктор Петров проводил экстренное заседание правления. Все присутствующие были в шоке. Гибель от рук наемных убийц председателя правления банка, являвшегося одним из авторитетнейших финансистов страны, нанесла серьезный удар по престижу банка и должна была явно осложнить его финансовое положение, которое держалось во многом на личных связях покойного. Да и, кроме того, покойного в банке любили. Он был человеком. В отличие от ведущего нынешнее заседание Петрова, которого все воспринимали как засланца могущественной и не гнушающейся криминальными методами воздействия на конкурентов Горнорудной империи Исы Мухамедова, путем изощренных махинаций вплотную подобравшегося к тому порогу, за которым контроль над банком окажется в его руках. Но на заседании Петров, как и все, демонстрировал скорбное лицо, не упустив, впрочем, случая тут же показать присутствующим, кому теперь принадлежит власть. Утром, как только поступила информация о трагедии, он приказал перенести свои вещи в кабинет председателя и отвинтить табличку с именем погибшего с его двери. Поэтому, когда двери конференц-зала, примыкавшего к кабинету председателя, распахнулись и на пороге появились двое — мужчина и женщина, Петров, импозантный, дородный мужчина с барственно-брезгливым выражением лица, недовольно нахмурился. Куда смотрит охрана? Он же приказал никого не пускать!

— Кто вы такие и что вам надо?

Зычный голос председательствующего гулко разнесся под сводами конференц-зала. Вошедший мужчина извлек из кармана узкую красную книжицу:

— Старший оперуполномоченный Гранин.

— Черт возьми, вы что, не могли немного подождать? Мы тут не в бирюльки играем, молодой человек. Если вам необходимо побеседовать с кем-нибудь из присутствующих, то извольте подождать, пока мы закончим.

Филипп скромно улыбнулся:

— Прошу меня простить, но ВАША игра закончилась, господин Петров. Двадцать минут назад на Ленинградском шоссе задержаны двое киллеров, совершившие два часа назад успешное покушение на вашего председателя правления. Оба уже дают показания, из которых следует, что заказчиком этого убийства были именно вы.

Зал замер. В наступившей тишине громко треснула ручка, зажатая в помертвевших пальцах председательствующего, густо забрызгав красными чернилами его белоснежную сорочку. Как будто на Петрова пала кровь убитого.

Ташка шагнула вперед и негромко произнесла:

— Прошу всех покинуть зал. Мы должны предпринять некоторые следственные действия.

Через десять минут Филипп вышел в приемную, где толпилось довольно много народа, ловко лавируя между людьми, прошел к лифту, спустился вниз и прыгнул в машину.

Через полчаса он уже стоял в огромном кабинете, хозяин которого явно имел восточные представления о том, каким должен быть настоящий кабинет крупного руководителя. Впрочем, несмотря на обилие кричаще дорогих предметов обстановки, стилисту-меблировщику все же удалось сохранить некое подобие вкуса. Сам хозяин кабинета поднялся из-за стола и сейчас стоял сбоку, небрежно сложив руки на груди.

— Ну, я слушаю вас, молодой человек.

Филипп молча достал диктофон и нажал кнопку. Из динамика раздалось испуганное блеяние Петрова:

— Это все он, Махмудов. Он приказал убить его… Он угрожал мне… говорил, что если я не найду способа устранить препятствия, то устранят меня самого…

Хозяин кабинета еще несколько мгновений со скучающим видом слушал испуганный бормочущий голос, потом лениво рассмеялся:

— Ох, сопляк, какой же ты идиот! Чего ты ожидал, принеся сюда эту дребедень? Все это не стоит выеденного яйца. Я НИКОГДА не говорил Петрову ничего подобного, и попробуй доказать, что это не так. — Он презрительно усмехнулся. — А вот за то, что ты отнял у меня время, я тебя накажу. Можешь считать, что ты уже не работаешь в милиции. И я позабочусь, чтобы ты очень долго не мог найти никакой другой работы.

Филипп пристально смотрел на этого высокомерного человека. Махмудов был красив, красив той красотой, которая может появиться только в результате тщательного генетического отбора, когда на ханском троне удерживались только самые сильные и хищные мужчины, отбиравшие в свои гаремы только самых красивых и гибких женщин. В его лице с типично восточными чертами явственно проглядывала вот эта, накопленная поколениями, сила мужчин и красота женщин. Его предки не признавали никаких законов. Они сами были законом для других. И именно это полученное от предков, впитанное с молоком матери ощущение своей самовластной силы, вероятно, и позволило ему подняться так высоко, подмять под себя других, более слабых, цивилизованных, чуть более правильных. Ходили слухи, что он финансово поддерживает чеченских «непримиримых», и хотя никто не смог этого доказать, несколько убийств в уральских городах, совершенных преступными группировками, которые в большинстве своем контролировались и состояли из этнических чеченцев, пришлись Махмудову как-то очень кстати. Среди убитых был один журналист, который пытался поднять в центральной прессе кампанию по поводу того, что Махмудов взял в свои руки почти две трети героинового транзита через Таджикистан и Россию в Западную Европу. Преступники вырезали всю его семью, предварительно изуверски изнасиловав жену, дочь и малолетнего сына. В их гениталиях потом обнаружили вогнанные по донышко, а затем разбитые бутылки из-под шампанского. Причем отец, судя по всему, умер последним из всей семьи…

Филипп покачал головой.

— Что ж, у вас был шанс. Шанс принять на себя вину и потребовать наказания по закону. — Филипп вздохнул, как будто то, что он должен был сделать, было ему не очень-то по душе. — Но вы им не воспользовались… — И он шагнул вперед.

Махмудов был не только красив, но и силен. Необычайно силен для человека его роста и комплекции. Для человека… В последний момент он, по-видимому, что-то понял, и его красивое лицо с холеной подковообразной бородкой, искривилось в попытке закричать, но уже в следующее мгновение его голова вдребезги разнесла огромное, во всю стену, панорамное окно. Наверное, ему было очень больно. Ведь стекло было почти сантиметровой толщины. Всего чуть-чуть толще, чем у бутылок из-под шампанского…

Этот тяжелый день для Ташки и Филиппа закончился в десять часов вечера в кабинете начальника МУРа. Сам генерал стоял у окна и смотрел на улицу, а распаленный мужчина в прокурорском мундире с багровым от возбуждения лицом надсадно орал на них:

— Да как вы смели?!. Без санкции?!. И это юристы с высшим образованием!.. Да вы имеете представление о том, что такое УПК?..

Спустя сорок минут, когда оба провинившихся покинули кабинет, генерал отвернулся от окна, подошел к столу и, взяв стакан, налил туда холодной газировки из термоса-сифона. После чего подошел к измученному мужчине в прокурорском мундире и протянул ему стакан.

— Глотни, Никитич, совсем голос сорвал.

Прокурор сгреб стакан и, буркнув: «С вами не только голос потеряешь», залпом выпил. Генерал усмехнулся уголками губ.

— Я тебя, конечно, понимаю, но смотри — ребята раскрыли заказное убийство. Сложнейшее, между прочим. Всего за два часа.

Прокурор взвился:

— Да какой раскрыли! Доказательной базы — кот наплакал. Хороший адвокат развалит это дело за пять минут! Петров завтра же откажется от показаний…

— Э-э, нет, тут ты не прав. Девочка запротоколировала его показания в присутствии адвоката, ихнего, местного, из банка. — Генерал усмехнулся, — Господин Петров, знаешь ли, не пользовался в банке особой популярностью, так что адвокат был с нашей сотрудницей — сама предупредительность, но формально все требования соблюдены. К тому же весь процесс допроса заснят на видеопленку, отказаться ему будет затруднительно. Да еще по сообщенным им сведениям о финансовых махинациях Махмудова сейчас активно работает все второе управление. И от этого Петрову тоже не отвертеться. — Генерал хмуро посмотрел в пространство. — А этого подонка Махмудова мы все равно бы не взяли, а если бы взяли, то шиш бы посадили. Так что и с этой стороны, как ни верти, тоже наш выигрыш.

— И что, теперь будем выкидывать преступников в окно направо и налево?

— А вот этого ни ты, ни я не видели и доказать не сможем. Как и никто другой тоже. К тому же — почему направо и налево? — Он повернулся к скромно замершему в углу полковнику: — Они сколько у тебя в отделе, Пал Палыч?

— Три года.

— И что, раньше они тоже отличались такой безжалостностью к преступникам?

Тот пожал плечами:

— Да нет, раньше ничего такого за ними не замечалось. Работали ребята прекрасно. Очень грамотно. Иной раз даже я диву давался, как это у них получается. Будто нюх какой. И то сказать, в тот момент, когда Махмудов из окна… выпрыгнул, я только-только получил информацию о том, что задержанные киллеры назвали в качестве заказчика фамилию Петрова.

Все трое присутствующих переглянулись, прокурор буркнул:

— Да уж… но все равно, наградить их я тебе не дам. Хватит с них того, что не посадим.

Лейла выбралась из вертолета и тут же провалилась в снег по щиколотку. Слава богу, перед полетом она решила-таки переобуться в новенькие унты, а ведь раздумывала, не остаться ли в своих удобных финских сапожках. Ветер завивал снег в жгуты и хлестал ими по открытому лицу. Лейла повернулась к высунувшемуся из двери летчику, державшему ее чемодан:

— Что ж не предупредили, что здесь метель?

Тот весело оскалился:

— Да разве ж это метель! По местным меркам, тут, почитай, полный штиль. Так, легкий ветерок поддувает. В метель мы сюда не летаем.

Лейла усмехнулась, представив, какие мысли бродят в голове у этого молодого, здорового парня, доставившего на край земли симпатичную столичную кралю. Он и не подозревал, что восемь лет назад эта краля ушла со своей группой в такую же метель босой и практически обнаженной, чтобы сутки мотаться по трескучему морозу, руками разгребая снег и выламывая перекрученные ветки поваленных деревьев, а затем вернуться назад, в «Гнездо», уже совершенно другим человеком, твердо знающим, что теперь для нее на Земле больше не осталось никаких препятствий…

После самоубийства Махмудова его империя, державшаяся в основном на страхе и личной преданности, начала распадаться на куски, за которые разгорелась настоящая битва. Его Высочество не стал вступать в бой за наиболее лакомые и прибыльные части бывшей империи, а, наоборот, выкупил самый убыточный сектор махмудовского наследства — золотодобычу. Цены на золото на мировом рынке опустились до самого низкого уровня за последние пятьдесят лет, сделав нерентабельной разработку пород с низким содержанием золота даже в жаркой Африке, не говоря уж о выстуженной Якутии. А в составе махмудовской Горно-рудной империи имелось целых четыре рудника, основные жилы которых были выработаны еще в советское время. Согласно аудиторским отчетам с этих рудников, Махмудов на рубль затрат получал всего пятнадцать копеек прибыли. Поэтому, когда Ярославичев подал заявку на их приобретение, большинство только облегченно вздохнуло. Но не удивилось. Поскольку всем уже стало ясно, что таков принцип главы «Фонда Рюрика». Он покупал самые слабые, лежащие предприятия, направлял туда своих людей и делал их прибыльными. Или создавал с нуля новые. От этого правила он отступил только один раз, выкупив за бешеные деньги самую мощную в стране систему сотовой связи. Но ему надо было обеспечить терранцев надежной связью…

На золотой рудник Лейлу назначили всего неделю назад. Два дня ушло на то, чтобы рассчитаться на прежней работе, сутки — на перелет до Москвы, где она удостоилась личной беседы с Его Высочеством, а затем четыре дня на перекладных, жарко натопленные будки вахтовок, сидение в местных аэропортах в ожидании погоды, болтанка…

— Ну ладно, девушка, нам пора.

Летчик аккуратно передал ей чемодан, сверкнул белозубой улыбкой и исчез в теплом чреве вертолета. Лейла вздохнула, поправила капюшон и тронулась через поле. Хотя прежнему руководству рудника было сообщено, что новый управляющий прибудет этим вертолетом, встречать ее никто не вышел…

Здание конторы она отыскала сразу. В местном отделении «Фонда Рюрика» сведений о руднике было маловато, никто им как-то не интересовался. Ну какой интерес может представлять отрезанный от «большой земли», расположенный вокруг старого рудника с уже давно выработанной жилой умирающий поселок с полутысячей влачащих жалкое существование жителей, которым просто некуда деться? Но фотографии поселка были, как и аэрофотосъемка. Так что расположение и внешний вид основных зданий поселка Лейла представляла.

Когда она толкнула дверь, та, вместо того чтобы отвориться, стукнулась обо что-то и с силой захлопнулась. Лейла постояла, оценивая ситуацию, потом сделала шаг назад и резким движением ударила в дверь плечом. За дверью взвыли, створка с грохотом распахнулась. Лейла шагнула внутрь. В двух шагах от двери на стуле сидел дюжий парень с одутловатым откормленным лицом и, держась за ногу, матерился сквозь зубы. Когда Лейла закрыла дверь, он зло скривился и грубо проорал:

— Куда прешь, шалава! Рабочий день кончился.

Лейла не торопясь скинула капюшон, стянула с рук перчатки и неожиданно залепила парню такую оплеуху, что его словно сдуло со стула.

— Теперь я здесь решаю, сколько длится рабочий день и когда он закончится. Ясно?

Парень ошалело кивнул. Лейла с усмешкой подняла свой чемодан и двинулась по длинному коридору. Насколько она представляла себе расположение помещений в подобных конторских бараках, кабинет управляющего должен был находиться в дальнем торце.

Она оказалась права. За дверью действительно находился кабинет управляющего. И в кабинете кто-то был. Когда Лейла подошла к двери, то увидела, что из-под войлочного уплотнителя пробивается полоска света. Она остановилась. Что ж, это только подтверждало ее предположения. Странно безрезультатные попытки связаться с прежним управляющим, отсутствие встречающих, наглый охранник — все это были звенья одной цепи. Примитивно донельзя, но действенно, если считать ее всего лишь обычной двадцатисемилетней барышней. Какой бы она ни была целеустремленной, подобная встреча, несомненно, заставила бы ее тут же попроситься в отставку. Или срочно вызвать команду поддержки. И первое, и второе потребовало бы времени. Лейла зло хмыкнула. Его Высочество был прав, здесь действительно что-то очень нечисто.

— Понимаешь, Лейла, Махмудов вбухивал огромные средства на поддержание функционирования вроде бы абсолютно бесперспективных рудников. Почему? Я знаю, что через их счета прокачивались некие суммы крайне сомнительного происхождения, но тратить столько денег, чтобы иметь легальные производственные счета со столь маленьким оборотом? Махмудова можно называть как хочешь, но слово «дурак» к нему неприменимо. А уж звание «альтруиста» он вообще воспринял бы как личное оскорбление. Причем если три других рудника еще как-то балансировали на грани себестоимости, то «Приречный-4» был абсолютным балластом. Поэтому тебе придется хорошенько влезть в ту вонючую нору. — Его Высочество посмотрел ей прямо в глаза и продолжил: — Я понимаю, лучше было бы отправить туда терранца мужского пола, но я не делаю это по двум причинам. Во-первых, у меня нет ни одного парня, который сравнился бы с тобой по опыту работы (в Университете было твердо установленное правило, что все терранцы мужского пола с «гражданских» факультетов сразу по окончании института уходили служить в армию, так что даже парни ее первого выпуска начали профессиональную деятельность на два с лишним года позже ее). А во-вторых, те, кто на месте обеспечивал махинации Махмудова, решат, что обмануть женщину, да еще такую молодую, гораздо легче, чем мужчину. И я надеюсь, что, пока они поймут, как сильно ошиблись, ты уже сумеешь отыскать самые существенные зацепки…

Лейла усмехнулась и толкнула дверь. В кабинете оказалось шестеро мужчин. Все в верхней одежде. Трое сгруппировались в углу, там, где был устроен небольшой уголок отдыха с диваном, креслами и журнальным столиком, и резались в карты. Судя по характерным внешним признакам, все трое были кавказцами. Еще один кавказец сидел, развалившись, в кресле за большим столом, на котором стояли селектор и три телефона, — очевидно, столом управляющего. Остальные двое расположились рядышком, за отходящим от него длинным столом для совещаний. Один взгляд на это расположение сообщил Лейле все самое существенное о состоянии дел на руднике. Только ради этого стоило так торопиться. Она поставила чемодан, скинула с головы капюшон и спокойно спросила:

— Могу я увидеть БЫВШЕГО (специально сделав ударение на этом слове) управляющего рудника «Приречный-4»?

Секунды две все шестеро удивленно смотрели на нее, затем один из сидящих за столом для совещаний буркнул:

— Ну я управляющий. А вы кто? — Судя по тону, вопрос был чисто риторический. Все присутствующие уже догадались, кто она такая.

— Я — новый управляющий этого рудника. Вас должны были проинформировать.

Мужчина покосился на кавказца, развалившегося в кресле, и уныло кивнул:

— Ну сообщали. Но мы тут это… думали, что погода нелетная. Оттого и не встретили.

Лейла пожала плечами:

— Что ж, бывает. Ничего страшного, я добралась сама.

Она поставила чемодан у стены, сняла шубку, повесила ее в шкаф, после чего повернулась к сидевшему за столом кавказцу и все тем же совершенно спокойным, ровным тоном попросила:

— Вы не могли бы освободить мое кресло?

Тот недовольно дернул головой, перевел взгляд на унылую физиономию управляющего, что-то зло буркнул себе под нос и нехотя выбрался из кресла. Лейла устроилась на своем новом месте работы и вновь обратилась к прежнему управляющему:

— Ключи от сейфа, пожалуйста.

Тот растерянно уставился на кавказца, занимавшего прежде кресло управляющего. Кавказец, обнажив зубы в злой улыбке, молчал. Бывший управляющий перевел взгляд на Лейлу и неуверенно пробормотал:

— Они у меня… дома. У меня в сейфе… кое-какие личные вещи, так что, если позволите… я завтра заберу их и отдам вам ключи.

Лейла спокойно кивнула:

— Хорошо. Только давайте договоримся — свои вещи вы заберете в моем присутствии.

Управляющий снова посмотрел на кавказца, но тот с подчеркнутым презрением глядел куда-то в сторону.

— Ну… ладно.

Лейла согласно кивнула головой:

— А теперь, господа, — все так же спокойно сказала она, — почему бы вам не покинуть мой кабинет?

Кавказцы заволновались и Управляющий, судорожно сглотнув, зачастил:

— Но вам же надо устроиться… мы подготовили… у нас тут есть что-то вроде гостиницы…

Лейла грациозно всплеснула руками (подобные жесты, если они выполнены достаточно артистично, тут же направляют мысли мужчин совершенно в другое русло).

— Ой, что вы? Я этой ночью больше на улицу ни ногой. Завтра с утречка — пожалуйста, а сегодня я уж здесь устроюсь, на диванчике.

Ну бог ты мой, до чего правы те, кто говорит, что мужчины думают вовсе не головой… Еще десять секунд назад кавказцы были настроены пинками выкинуть ее на улицу, но ни за что не дать провести ночь в этом кабинете, а теперь их мысли повернулись совершенно в другую сторону. Трое игроков уставились на нее слегка остекленевшими глазами, а главный, учуяв некие перспективы, решил не спешить портить отношения с такой симпатичной девицей. Лейла почти физически ощутила, какие мысли крутятся у него в голове: «Ай, сладкая… сейф закрыт, ключи — у нас, пусть ночует, а там глядишь и приручим, приласкаем… ай, хороша». Так что не прошло и десяти минут, как она наконец осталась в желанном одиночестве.

Переодевшись в халат, она умылась в туалете и, подойдя к охраннику, окинула его ласково-отстраненным взглядом, от которого по его спине забегали мурашки:

— Будешь подглядывать — яйца оторву. Понятно, милый? — сказала она таким голосом, от которого тот испуганно дернулся и его лицо, на левой половине которого до сих пор не прошла краснота от ее оплеухи, мгновенно выровнялось по цвету.

— Понятно, — выдавил он.

Лейла развернулась и двинулась по коридору совершенно не женственной походкой, наклонив голову вперед и быстро перебирая ногами как-то вбок, по-лыжному, словно жилистый, злобный мужичонка, и это окончательно вышибло из головы охранника всякие сексуальные мысли. Все-таки умение правильно двигаться — великая вещь.

Закрыв дверь, Лейла окинула кабинет взглядом. В кабинете было четыре окна. Окна были маленькие (ну еще бы, ведь окна — основной путь теплопотери любого помещения), а вот занавески здесь, как это часто бывает в присутственных местах, заменяли короткие гардины. В принципе, это было не так уж страшно, оконные стекла были затянуты тонкой сеткой морозных узоров и рассмотреть снаружи, что происходит внутри, было затруднительно. Но Лейла решила не рисковать и занавесила окна халатом и полотенцами. После чего выключила верхний свет, оставив гореть только настольную лампу, и достала из чемодана фонарик, набор отмычек, ноутбук, портативный сканер и телефон спутниковой связи.

Сейф, представлявший собой огромный металлический шкаф с противопожарной засыпкой производства пятьдесят последнего года, сдался через полторы минуты. И неудивительно, потому что исполнительная часть замка была так изношена, что при желании его можно было открыть гаечным ключом. Скважина для замка как раз подходила по размеру. Когда массивные двери сейфа распахнулись, предъявив взломщице на обозрение свои необъятные недра, Лейла криво усмехнулась. Что ж, она правильно угадала причины беспокойства управляющего. Они лежали перед ней ровными зеленоватыми пачками. На первый взгляд тут было около двухсот пятидесяти тысяч американских долларов. Лейла вздохнула. Обидно, если этим дело и ограничится. Лейла равнодушно задвинула поглубже пачки долларов, чтобы не посыпались, и принялась за папки, плотно забившие большинство полок…

К шести утра она захлопнула дверь сейфа и устало потерла виски. Черт, надо лечь и хотя бы пятнадцать минут подремать. А то ночка выдалась еще та. Но основная причина происходящего на руднике теперь ясна, Лейла поднялась на ноги и, подойдя к столу, несколько мгновений рассматривала горящий экран ноутбука со светящейся на нем отсканированной геологической картой разреза. Все оказалось просто. Жила не была выработана. Более того, она оказалась очень богатой. В восемьдесят девятом, когда по всей стране как грибы возникали новые кооперативы, а кооперативная артель «Печора» не сходила с первых полос центральных газет, геологическая служба рудника обнаружила, что жила разделяется на два рукава. Причем в одном из них содержание золота резко падало, опускаясь существенно ниже отметки рентабельности, а вот второй мог бы обеспечить руднику еще лет двадцать безбедного существования. Или не руднику…

Далее события развивались по наработанной к тому времени схеме. В геологическое управление были представлены фальшивые карты, рудник начал тихо умирать, а на тайной жиле появились самодеятельные старатели (с организацией кооператива решили не возиться). Этот тихий бизнес продолжался до тех пор, пока в рудничном поселке не появились скупщики желтого металла с высоких Кавказских гор. Они быстро взяли дело под свой контроль, подчинив себе прежних хозяев и безжалостно уничтожив несогласных, а затем в «Приречном-4» появился Махмудов. Он вновь поставил добычу на техническую основу, и в жилу вгрызлись ножи бульдозеров. Золото потоком пошло на Кавказ (или на Восток, возвращаясь на Кавказ уже долларами и марками). Но официально рудник остался катастрофически убыточным. Еще бы, ведь из добычи безвозвратно изымалось восемьдесят процентов золота.

Лейла быстро набрала краткий отчет и через спутниковый телефон перебросила всю информацию в центральный офис «Фонда Рюрика». В Москве сейчас было еще около часа ночи. Так что ее отчет Его Высочество увидит только через восемь часов. В этот момент распахнулась дверь, и на пороге кабинета появились четверо кавказцев…

Когда с нее слез второй, следующий в очереди только сплюнул на пол и отвернулся. Лейла внутренне усмехнулась. Да, придурки, терранка может сделать невыносимым даже этот столь сладкий для любого мужика процесс. Лейла села на кровати, запахнула обрывки халата и, исподлобья окинув взглядом стоящих вокруг нее мужиков, глухо спросила:

— И что теперь?

Она знала, что эти твари не собираются оставлять ее в живых, но надеялась, что они просто завезут ее подальше в тайгу и бросят там. Ей казалось, что они предпочтут именно этот вариант. Она — городская девушка, с юга, без какого-либо опыта жизни в тайге, просто обречена на страшную смерть от холода и голода. И даже если потом кто-то отыщет тело, то ничего доказать уже будет невозможно. Пошел новый человек по улице в метель, заплутал, ушел в лес да и замерз. А о том, на что способны терранцы, эти подонки не могли подозревать. Именно поэтому она не стала устраивать бойню в кабинете. С этими четырьмя она, скорее всего, справилась бы, но, судя по ведомостям на зарплату, кавказцев на руднике числилось двадцать семь человек. И вряд ли кто-то из них работал на бульдозере или драге.

— Одевайся.

Лейла молча стянула халатик и спокойно произнесла:

— Мне надо помыться.

Главный скривился:

— Обойдешься.

Они вышли из здания конторы и забрались в стоящий рядом вездеход. Лейла слегка расслабилась. Пока все шло по ее предположениям. И тут кто-то дернул ее руки назад, а затем на ее запястьях сомкнулись наручники, а в углы рта больно врезались завязки кляпа.

Через сорок минут ее выволокли из вездехода и бросили на снег у небольшого обрыва. Лейла, извернувшись, перевернулась на спину. Кавказцы, поеживаясь, топтались у вездехода. У одного из них в руках был «Калашников». Лейла закусила губу. Неужели она ошиблась? И эти привыкшие к полной безнаказанности подонки собираются просто ее прикончить? Черт возьми, ну что ей стоило разыграть этакую сексуальную красотку! Такую они бы точно не стали убивать, и она уже к вечеру ушла бы в леса. Конечно, после того как ею «попользовались» бы десятка полтора кавказцев, со всякими претензиями на должность управляющей «Приречной-4» можно было бы распрощаться, но, черт возьми, разве в этом дело? Лейла лихорадочно пыталась сообразить, как ей вывернуться из этой ситуации. В голове всплыли слова куратора: «Нет такой ситуации, с которой не смог бы справиться терранец… если он правильно ее оценил». Никаких вариантов в голову не приходило. Например, если скатиться под обрыв, то… нет, черт, будь у них охотничье ружье, это был бы вполне проходной вариант, но из «Калашникова» положат неминуемо. Конечно, чтобы убить терранца, нужно постараться несколько больше, чем для обычного человека, но даже если ее просто смертельно ранят, то на таком морозе, да еще со связанными руками она не выживет.

Лейла все еще продолжала мучительно искать выход, когда подошедший сзади кавказец равнодушно приставил к ее голове дуло «Калашникова» и нажал на курок. А затем пинком скинул в обрыв практически обезглавленное тело.

Вертолеты появились над «Приречным-4» рано утром. Метель, не утихавшая четыре дня, к утру слегка подуспокоилась, хотя погода, по всем канонам, все еще оставалась нелетной. Отчего Хункер уже начал слегка нервничать. Последнюю партию «товара» следовало отправить еще два дня назад, а затем, к большому сожалению, этот бизнес придется сворачивать. У «Приречного» появились новые хозяева, причем весьма энергичные, и для их нейтрализации, хотя бы и временной, пришлось применить крайние меры. Так что надо было быстро, пока той сучки еще не хватились, свертываться и убираться отсюда. Но сначала нужно было отправить последнюю партию «товара»… Поэтому, когда Беслан растолкал его и сообщил, что в небе над поселком висят несколько вертолетов, Хункер ему сначала не поверил. Но вот гул прошел над самой крышей барака и замер над поляной, служившей посадочной площадкой. Хункер потер лицо, извлек из-под подушки пистолет и, сунув его в подмышечную кобуру, кивнул Мовлади и Арби, своему побратиму и личному телохранителю, носящему гордое прозвище Барс, чьего дикого, звероватого вида и равнодушной безжалостности боялся весь «Приречный», и двинулся к двери. С этими вертолетами надо разобраться немедленно.

Их скрутили у крайних домов поселка. Барс даже не успел вскинуть «Калашников», как его завалили на землю, заломили руки и успокоили коротким ударом в основание черепа. Впрочем, сам Хункер этого не увидел. Метель вновь разыгралась, и он двигался, заслоняя лицо рукой. Так что его вырубили едва ли не раньше, чем Барса, и последнее, что он успел осознать, это стремительную подсечку и укутанную снегом землю, летящую навстречу…

Очнулся он оттого, что ему в лицо выплеснули ведро воды. Хункер дернулся, застонал и сел, с трудом осознавая, где он и почему ему так холодно. Он сидел на снегу, вокруг бушевала метель, почти скрывшая десяток черных фигур, стоявших вокруг него довольно плотным кольцом. Теплой шубы на нем больше не было, а толстый свитер был весь пропитан водой, снаружи уже превратившейся в ледяную корку. Сильно болел затылок и разбитая губа. Хункер зло оскалился.

— Эй вы, кто вы такие?

Одна из фигур слегка согнулась и, приблизив к нему лицо, которое отчего-то оказалось совершенно черным, негромко спросила:

— Где женщина-управляющая, которая прибыла сюда четыре дня назад?

У Хункера екнуло под ложечкой. Черт возьми, такой оперативности он не ожидал.

— Она… заболела.

Темное лицо говорившего окаменело, а губы медленно произнесли:

— Неправильный ответ.

И Хункер тут же повалился на бок, отчаянно дергая ногами и мыча от боли сквозь заткнувшую ему рот перчатку. Затем раздался громкий хруст, и его правая кисть изогнулась под таким углом, который никак не был предусмотрен матерью-природой для этого сустава. Но от боли это не избавило. Она продолжалась еще несколько секунд… или часов, а затем все тот же голос повторил вопрос:

— Где женщина-управляющая, которая прибыла сюда четыре дня назад?

Хункер сделал несколько резких вдохов-выдохов, пытаясь отойти от боли и хоть немного привести мысли в порядок, но тут же вновь рухнул на снег, уже не мыча, а хрипя от боли на сей раз в обеих руках. Спустя мгновение новый хруст показал, что к его левую кисть постигла участь правой. А в человеческом теле так много суставов… Поэтому, когда его вновь отпустили, Хункер торопливо, захлебываясь, заговорил:

— Она… ее убили… это произошло… я этого не хотел… мы собирались договориться, но она… О-а!!!

На этот раз боль была короткой. А затем все тот же голос спросил:

— Сколько вас на руднике?

— Двадцать семь.

— Где кто?

— Большинство в третьем бараке, это такой, с алюминиевой крышей, на самой…

— Знаем. Остальные?

— Двое… Салман, он главный, и Бакра, у управляющего. А Аслан пошел к своей шлюхе.

— Где она живет?

Хункер объяснил.

— Хорошо, сиди и не шевелись. — Фигуры отступили назад и исчезли во вьюжном мареве, а Хункер внезапно почувствовал, как ему холодно, О Аллах, он никогда не думал, что человеку может быть так холодно! Этот холод забивал даже боль в сломанных руках. Хункер пошевелился, пытаясь сжаться поплотнее, но тут же упал лицом в снег, визжа и подвывая, а его правая ступня начала свое путешествие к его собственному затылку. Короткий хруст принес облегчение, а уже другой, но такой же безжалостный и холодный голос произнес:

— Тебе сказали не шевелиться…

Салман и Бакра провели вечер довольно неплохо. Управляющий (бывший начальник геологической службы, который в восемьдесят девятом как раз и открыл неожиданное богатство, как тогда ему думалось, для себя) был запуган до смерти и изо всех сил лебезил перед высокими гостями. А гости сидели за столом и пялились на его еще совсем не старую жену (бывшую ленинградку) и молоденькую тринадцатилетнюю дочь, у которой под футболкой уже вполне просматривались острые девичьи грудки. Салману и Бакре было ясно, что «Приречный» — отработанный вариант, поэтому сохранять отношения с управляющим необходимости больше не было. Так что перед предстоящим отъездом вполне можно было побаловаться с этими двумя сучками. А этот слизняк… он будет молчать.

И Салман и Бакра изрядно позабавились, обсуждая по-чеченски, что они с ними сделают, прямо в присутствии хозяина и двух будущих жертв. Хозяин, не понимавший по-чеченски ни слова, все-таки каким-то звериным чутьем, выработавшимся у него за время работы с ЭТИМИ, остро почуял опасность и весь покрылся холодным потом, проклиная и свою жадность, и свою горькую судьбу. Тоже урод… разбогатеть захотел. Тайком. Забыв, что любое тайное богатство пахнет так, что на этот запах быстро сбегаются столь же тайные и темные хищники с острыми зубами. Впрочем, говорят, даже в советские времена были богачи, о богатстве которых никто так и не догадывался до самой их смерти. Они носили застиранные рубашки, ездили на трамваях, экономя пятачки на метро, по двадцать лет носили одни и те же брюки, аккуратно штопая протершиеся коленки. Но кому нужно такое богатство? А любое другое тайное обогащение в конце концов всегда оказывается смертельно опасным. Из тех, с кем он начинал в восемьдесят девятом, в живых остался только он. Один утонул, и ему, можно сказать, повезло больше других. Поскольку, как кончили остальные шестеро, он видел собственными глазами. ЭТИ специально взяли его на казнь, рассчитывая сломать, устрашить… и устрашили, сволочи, да так, что теперь он ночами просыпался в липком поту, а потом долго лежал, пытаясь представить, ЧТО сделают с ним самим, и… не закричать.

В прихожей хлопнула входная дверь и кто-то завозился, стряхивая снег. Гости переглянулись, Бакра покосился на лежащую на лавке теплую доху, в кармане которой был спрятан старый добрый «Макаров» (ни китайские ТТ, ни новомодные зарубежные штучки здешний холод не выдерживали), но тут же лениво отвел глаза и вновь уставился на хозяйку наглыми глазами. Ну кого здесь можно бояться? Поэтому, когда в дверь стремительно метнулись массивные фигуры, одетые в темные, облегающие комбинезоны и черные вязаные шапочки-маски, никто из присутствующих не успел отреагировать. Глухой удар, звон упавшей на пол чашки, хрип… и фигуры исчезли. Гулко хлопнула входная дверь, в доме, в котором остались только хозяйка и ее дочка, воцарилась тишина. О главе семьи и гостях напоминали лишь нагретые их теплом табуреты и… шубы на вешалках.

Третий барак отличался от остальных гораздо большим комфортом. Во-первых, в подобных бараках, разбитых на множество комнатушек, обычно ютилось два десятка семей в три-пять ртов, а в этом жило всего двадцать пять человек. Во-вторых, во всех комнатах были установлены телевизоры, а из остальных бараков снесена вся более или менее приличная мебель. И все же, несмотря на это, был он неуютным и загаженным. Еще бы, порядок здесь наводился от случая к случаю, и делали это «приглашенные» гостьи, причем после неоднократного изнасилования. Впрочем, некоторым это нравилось, и отнюдь не все «приглашения» сопровождались непременным насилием. Но таковые гостьи, как правило, и сами не отличались особой чистоплотностью. Так что на качество уборки это совершенно не влияло. К тому же форточки в этом бараке никогда не открывались, поэтому сформировавшаяся в нем атмосфера представляла собой причудливую смесь вони немытого мужского тела, густого перегара, заплесневевшей пищи и сгоревшего табака и гашиша.

Когда дверь барака распахнулась и в длинный коридор стремительно ворвались два с лишним десятка фигур в совершенно немыслимых серо-черных комбинезонах и вязаных шапочках-масках, виденных здешними обитателями только по телевизору, в репортажах о налетах ОМОНа на какие-нибудь рынки (впрочем, вполне возможно, они их видывали и раньше), а на здешнем пронизывающем ветру и жутком морозе эти комбинезоны и шапочки защищали не лучше, чем туалетная бумага, все обитатели барака сначала опешили. Чеченцы уже давно привыкли чувствовать себя хозяевами здешних мест. Жестокие, убивающие спокойно и равнодушно, не думая о последствиях и не боясь их, кроваво мстящие за любое поползновение на их власть, они не могли себе даже представить, что в этих богом забытых местах может появиться кто-то, рискнувший напасть на три десятка закаленных новой кавказской войной ветеранов. Однако сегодня им пришлось смертельно удивиться.

Нападающие выбивали двери ударом ноги и, положив обнаруженных в комнате обитателей лицом вниз, проводили быстрый обыск. Непонятливым ломали руки (судя по непрерывным воплям, таких непонятливых оказалось довольно много), а самых непонятливых просто вырубали. Эта экзекуция продолжалась минуты две, не больше, а затем все затихло. Дюжие гости с Кавказа, от одного недовольного взгляда которых местные мужики покрывались потом, лежали теперь носом в собственном дерьме и ошарашено поводили глазами, поскольку любое шевеление тут же вызывало немедленные санкции со стороны захвативших барак, и окрестности оглашались новым воплем. Но лежать тоже было не очень-то просто. Нападавшие совершенно не озаботились тем, чтобы закрыть двери, да и к тому же во время захвата в некоторых комнатах были выбиты окна, так что по полу гуляли дикие сквозняки. Хуже всего было обитателям шестой комнаты, где перед самым налетом трое горячих южных парней разложили молодую метиску, дочку украинца, механика местного гаража, и его жены-якутки.

На эту девчушку все облизывались уже давно, но пока «дело» было на мази, местный техперсонал особо не трогали, перебиваясь якутками и местными шлюхами и лишь иногда затаскивая в барак одиноких медсестер или учительниц. Но теперь «дело» закончилось и можно было оторваться на полную катушку. Так что механик сейчас отлеживался дома, в гипсе, а его дочку вовсю знакомили с особенностями сексуальных пристрастий настоящих мужчин, героев новой кавказской войны. В результате, когда в комнату ворвались два черных демона и, приложив гордых кавказских мужчин о косяк, окно и стену, распластали их носом в собственные трусы, в порыве страсти сброшенные прямо на пол, единственной их «одеждой» остались лишь собственные курчавые волосы, ровным слоем покрывавшие мускулистые тела. А окно, между прочий, было выбито башкой одного из них. Так что не прошло и десяти минут, как всех троих стала бить крупная дрожь, время от времени прерываемая дикими воплями, поскольку нападавшие неукоснительно следили за выполнением собственного требования «не шевелиться» и безжалостно наказывали за малейшее нарушение.

Спустя пятнадцать минут в барак приволокли Салмана и Бакру. А кроме них еще человек восемь из местных, в том числе управляющего и охранников, которые были связаны с выходцами с Кавказа наиболее тесно, Салмана, Бакру и буквально висящего на руках молчаливых темных фигур Хункера заволокли в самую большую комнату и плотно прикрыли двери. И в бараке установилась почти абсолютная тишина. Никто больше не пытался ни шевелиться, ни угрожать, ни просить этих загадочных налетчиков. А двое самых отчаянных, попытавшихся воспользоваться тем, что в их комнате находился только один охранник, сейчас лежали на полу, со сломанными ВО ВСЕХ суставах руками и ногами. И их дикие вопли, намертво впечатавшиеся в уши остальных, заставляли всех до боли прикусывать губы или впиваться ногтями в собственные ляжки, лишь бы только не пошевелиться и не привлечь к себе внимание этих черных сынов Иблиса, неподвижно застывших на пороге.

Часа через два, когда весь поселок уже окончательно проснулся и активно обсуждал, что же такое происходит в бараке кавказцев, из леса выскочил вездеход и, лихо развернувшись, затормозил на площади напротив здания конторы. Там как раз разгружались вахтовки, привезшие с рудника ночную смену. Из вездехода вылезли человек десять дюжих молодых мужчин в меховых куртках, на фоне здешних шуб смотревшихся не очень-то серьезно. Они вытащили из кузова носилки с лежавшим на них заледенелым до стеклянного состояния трупом молодой женщины с наполовину снесенной головой. Бабы, сбежавшиеся на площадь вроде бы как встретить возвратившихся со смены мужей, а больше из любопытства, заахали и запричитали.

— Ой, да кто ж это ее так…

В толпе вернувшихся со смены мужчин кто-то глухо произнес:

— Известно кто…

На него тут же зашикали. Сегодня впервые на руднике не было никого из кавказцев, а их барак стоял распахнутый настежь, сиротливо взирая на разгорающийся день выбитыми окнами, но это еще ничего не значило. За несколько лет их всевластия народ на руднике привык молча отводить глаза, а скрежетать зубами только ночью, отвернувшись носом к самой глухой стенке.

Мужчины осторожно поставили носилки на землю, затем извлекли из вездехода кайла и лопаты и, примерившись, начали рыть могилу прямо на площади. Народ замер. Это было что-то неслыханное. Несколько минут местные заворожено наблюдали за ходкой работой мужчин, потом кто-то из самых шустрых спросил:

— Вы чего, прямо тут хоронить будете?

Один из работавших выпрямился и, окинув взглядом замершую толпу, медленно кивнул:

— Да.

— А кто это?

Парень укоризненно покачал головой. Как будто ответ на этот вопрос все окружающие должны были знать.

— Она должна была стать вашей новой управляющей.

Кто-то из женщин ахнул:

— Молоденькая такая…

Парень кивнул:

— Да. Ей было всего двадцать семь. Мы учились с ней на одном курсе, а сейчас приехали ее похоронить.

Кто-то из задних рядов несмело хохотнул:

— Много же вас училось на этом курсе.

Все поняли намек. Когда окончательно рассвело, на вертолетной площадке обнаружились длинные вереницы ярких альпинистских палаток с алюминиевыми скелетами, в которых могло разместиться, наверное, не менее полутора тысяч человек. Как и когда все они добрались до этого глухого таежного поселка, оставалось абсолютной загадкой. Ибо в тех трех вертолетах, которые кружили над поселком незадолго до рассвета, могло поместиться максимум человек семьдесят, ну, если забить под завязку, как сельдей в бочке, — сто. Да и то в зависимости от марки машины.

Парень серьезно кивнул:

— Пятьдесят тысяч. Но здесь собрались не все, а только те, кто смог приехать. — И он снова взмахнул кайлом. Местные некоторое время наблюдали за их работой, потом из задних рядов протиснулся какой-то хмурый мужик и, легонько толкнув одного из приезжих в плечо, произнес:

— Давай пособлю…

К обеду могила была готова. К этому моменту пурга как по заказу утихла, и приезжие, выставив на площадь раскладные столы и стулья, начали раскладывать на ней разнообразную снедь. Местные, до того несмело топтавшиеся по окраинам площади, опасливо поглядывая на безмолвный барак кавказцев, тут совсем уже расхрабрились и тоже понесли на площадь кто горячую картошку, кто печеную рыбу, а кто вяленый медвежий окорок.

Похороны начались около четырех часов. Перед самым началом рядом с безмолвным третьим бараком остановилась машина и из барака выскочило несколько фигур, затянутых в черные комбинезоны, в вязаных шапочках-масках, закрывавших лицо. Народ испуганно ахнул и подался назад, но те молча подошли к машине, быстро навьючили на себя по несколько извлеченных из кузова канистр и вновь скрылись в бараке. Через десять минут, когда тело погибшей, затянутое в пластиковый мешок с молнией, было уже опущено в могилу и местные мужики и приезжие принялись сноровисто засыпать яму, из барака высыпало уже два десятка фигур, которые тут же похватали оставшиеся в кузове канистры и быстро облили стены барака. Затем один из них вытащил из кармана дешевую одноразовую зажигалку и, сдвинув регулятор на максимум, чиркнул колесиком…

Барак занялся сразу со всех сторон. Несколько мгновений люди, ошеломленные картиной столь спокойного уничтожения материальных ценностей, зачарованно смотрели на разгорающийся огонь, и вдруг изнутри барака послышался тоскливый вой, тут же перешедший в многоголосицу. В бараке были живые люди! Народ, когда до него это дошло, качнулся к бараку, но вокруг него редкой, однако страшной в своем безжалостном безмолвии цепью стояли черные фигуры в масках. Кто-то из местных запричитал, а мужик, первым вызвавшийся помочь приезжим, тронул за плечо одного из новых знакомых и спросил:

— Они чего, их живьем жгут?

В этот момент из раскрытых дверей барака наружу выскочила скрюченная, надсадно кашляющая фигура. Ей навстречу тут же шагнул один из черных — захват, удар, рывок, и прорвавшийся наружу вереща полетел обратно в огонь. Это зрелище для собравшихся на площади людей оказалось уже слишком жестоким. Бабы заголосили, а мужики принялись теребить прибывших:

— Это ваши? Вы че, остановите их! Это где же это видано — живых людей жечь?

Приезжие переглянулись, а потом тот, кто говорил о могиле, громко и спокойно произнес:

— Я не знаю, кто эти люди, но, по-моему, они делают то, что должно…

До того момента, пока в бараке все не затихло, еще шестеро пытались выскочить из него наружу, но все они полетели обратно в огонь.

Когда пламя спало, стоявшие цепью вокруг гигантского костра черные фигуры все как одна повернулись и легкой рысью двинулись к лесу. Через считанные минуты их следы исчезли, заметенные легкой поземкой, а обо всем произошедшем напоминали только догорающие остатки барака. Но к этому моменту народ, еще полчаса назад начавший заливать увиденный ужас и поминать усопшую, успел уже принять по шестой, поэтому исчезновение загадочных палачей как-то прошло мимо сознания большинства присутствующих. И никто знать не знал, что, кроме тех, что сгорели в третьем бараке, в течение следующей недели было заживо сожжено еще тридцать семь человек — семеро в Красноярске, пятеро в Челябинске, двенадцать в Москве, шесть в Очхой-Мартане, двое в Объединенных Арабских Эмиратах и пятеро в Нью-Йорке. Кто-то закончил свои дни на опушке леса, кто-то в собственном «БМВ», шестеро сгорели вместе со своими особняками, а пятеро захватили с собой в небытие крутую частную баню. Салман, Бакра и Хункер успели довольно много поведать тем, кто спрашивал, о том, как и куда доставлялось краденое золото и кто принимал в этом непосредственное участие. И это был первый кирпич в осознание людьми того твердокаменного факта, что нет более эффективного способа приблизить собственную кончину, чем посягнуть на жизнь терранца. Первый, но не последний…

Азлат сидел, привалившись плечом к стене, и смотрел в окно. Он не был в родных местах уже шесть лет. Как только ему исполнилось тринадцать, отец посоветовался с родственниками, и те, все вместе, решили, что взрослому парню оставаться в этих местах опасно. Если боевики не завлекут в отряд, так федералы отобьют почки или вообще упекут за решетку. Поэтому следующие четыре года, до самого поступления в университет, он прожил на Урале, помогая дальним родственникам отца торговать дарами Кавказа. Самый старший из родственников, троюродный брат отца, дядя Ахмад, оказался к тому же имамом местной приуральской диаспоры. И он на дух не переносил ваххабизм. Поэтому посланцев от «непримиримых» в их общине встречали не очень-то ласково, вследствие чего этим самым «непримиримым» пришлось для своих местных делишек легализовывать на Урале собственных людей. Когда, после пары громких дел, милиция прошлась по местной общине частой гребенкой (Азлат, которому к тому моменту уже исполнилось пятнадцать, даже отсидел шесть суток в местном КПЗ), то, разобравшись в ситуации, «старых» чеченцев она начала считать вполне благонадежными. В общем, жизнь вдали от отчего дома оказалась не столь уж и тяжкой. К тому же дядя Ахмад о племяннике заботился, устроил в местную школу, давал денег на одежду. А когда появилась возможность пристроить мальчика на учебу, не колеблясь заплатил, сколько сказали, и отправил парня в столицу.

Весь первый курс Азлат немного дичился сверстников. Русский язык он знал довольно слабо, тройки по математике и остальным предметам ему и вовсе ставили из жалости (ну еще бы, когда он начал ходить в школу, Чечня считала себя независимым государством, так что там не то что о русском языке, а и вообще ни о какой учебе особенно не думали, кроме изучения Корана, конечно), а о таких играх, как волейбол, регби или шахматы, вообще знал только понаслышке. Если бы не куратор, Азлат, пожалуй, сбежал бы после первого семестра…

На каникулы он уехал к дяде Ахмаду, поскольку дома появляться все равно было опасно. Тот долго расспрашивал его об учебе, хмурился, качал головой, потом поднялся и куда-то ушел. Вернулся он поздно, ругаясь себе под нос. Когда он немного успокоился, Азлату удалось выяснить, что дяде Ахмаду не очень понравилось то, чему и как его учат в этом новом университете.

— Когда я учился в МИЭМе, сынок, — рассказывал дядя Ахмад, — мы к концу первого месяца уже знали больше, чем вы после первого курса. Уж не знаю, что там у вас за радиоэлектронный факультет… — Он хмуро покачал головой. — Жаль только, что человека, который тебя в этот университет устроил, посадили. А то бы мы чего-нибудь придумали.

А потом Азлат вернулся в университет, и весь их курс отправили в «Гнездо»…

КПП «Кавказ» они преодолели довольно мирно. Сержант-контрактник с некоторым недоумением долго разглядывал его новенький ноутбук и мобильник, явно борясь с желанием конфисковать сии ценные вещи у этого молодого и подозрительного чеченца, но, услышав наименование учебного заведения, в котором Азлат учился, тут же потерял к нему интерес. Они проехали всего десять километров, когда их старенький «пазик» снова остановился и в салон ввалился пьяный прапорщик с болтающимся у него на шее «АК-74». Он какое-то время стоял, обводя сидевших в автобусе мутным взглядом, пока не заметил наконец Азлата. Прапорщик яростно оскалился и двинулся прямо к нему.

— А-а-а, боевик! Я тя, сука, сразу узнал. Я вас, бля, под землей вижу.

Азлат внутренне напрягся, стараясь сообразить, как проще всего уладить ситуацию (пьяный — невменяем, ему ничего не объяснишь), но тут, на его счастье, от дверей послышался спокойный голос:

— Виктор Петрович…

Прапорщик, уже ухвативший автомат за рукоятку и почти развернувший ствол в грудь Азлату, вдруг замер и, поспешно опустив автомат, втянул голову в плечи. В автобус легко заскочил дюжий сержант. Окинув взглядом скукожившегося прапорщика, он покачал головой.

— Виктор Петрович, я прошу вас покинуть автобус.

Прапорщик с опаской повернулся в сторону сержанта, но, увидев, что тот не собирается приближаться, тут же слегка приосанился и, кивнув на Азлата, отрапортовал заплетающимся языком:

— Во, боевика отыскал.

Сержант повернулся к Азлату, секунду разглядывал, его лицо дрогнуло, уголки рта приподнялись в едва заметной улыбке.

— Вы ошиблись, это не боевик, — сказал он.

Прапорщик изумленно покосился на Азлата, растерянно пожал плечами и, бормоча: «Надо же, обознался, а с виду вылитый „чех“… и как это я так…», добрел до двери и мешком вывалился из автобуса. Усомниться в словах сержанта ему даже не пришло в голову. Сержант придержал его за ремень, дожидаясь, пока стоящие снаружи перехватят падающее тело, потом повернулся к Азлату и протянул руку.

— Павел Перебудько, военный факультет, выпуск-8.

Азлат пожал руку и представился сам:

— Азлат Яндарбиев, радиоэлектронный факультет, третий курс.

Сержант понимающе кивнул:

— Только что из «Гнезда»…

Азлат кивнул в ответ.

— А куда едешь?

— В Шали.

Сержант на мгновение задумался, потом с улыбкой сказал:

— Там командиром комендантского взвода лейтенант Веретенников с нашего факультета из выпуска-6. Если что — подойди, поможет. А я сейчас сообщу по маршруту, чтоб ребята за тобой присмотрели. Счастливого пути, брат. — Сержант выскочил из автобуса. Спустя минуту они тронулись в путь.

Километров через пять сидевший перед Азлатом пожилой чеченец повернулся к нему и вежливо спросил:

— Не скажешь ли, сынок, почему этот русский разговаривал с тобой так приветливо и добро?

Азлат склонил голову:

— Он учился в том же университете, что и я, отец. А у нас традиция — помогать своим везде и во всем.

Старик удивленно покачал головой:

— Даже русские чеченцам, даже здесь?

Азлат кивнул:

— Да, отец.

Старик цокнул языком:

— Неужели возвращаются старые времена? А как называется твой университет, сынок? Хочу попытаться, может, пристрою туда своих внуков. У меня их шестеро, и троим уже надо думать, как жить.

— Он называется Терранский университет, отец…

До Шали Азлат добрался уже к вечеру. На каждом блок-посту в автобус вместе с остальными военными влезал кто-то из терранцев в звании от рядового (с гражданских факультетов) до капитана и подходил к Азлату поздороваться и переброситься парой слов. Вообще-то подобное внимание было несколько неожиданным. Как Азлат узнал перед самым отъездом, терранцев здесь было не особенно много. Большинство выпускников военного факультета через два-три года после окончания университета, как правило, оказывались в учебных подразделениях и военных училищах. А по поводу выпускников остальных факультетов у Его Высочества существовала специальная договоренность с руководством Министерства обороны, что в Чечню они будут отправляться только по собственному желанию. Но, как оказалось, это «немного» было все-таки довольно многочисленным. Так что к концу путешествия Азлат стал уже личностью почти легендарной.

Шали почти не изменился. В центре все так же маячили развалины разбитого еще в первую войну магазина, а улицы стали еще хуже — сплошные ямы.

Дома его встретили сдержанно. Отец, обнял сына, потом, отодвинув его от себя, с тревогой заглянул ему в глаза:

— Ты зачем приехал, сынок?

Азлат удивленно покачал головой:

— Как зачем? Повидать вас с мамой, братишку, сестер. Я же не видел вас уже шесть лет.

— И все?

— Конечно.

— Так ты не останешься?

Азлат улыбнулся, поняв причину его беспокойства:

— Не волнуйся, отец, у нас в роду нет глупцов. К сентябрю я вернусь в университет.

Отец, склонив голову, глухо произнес:

— Иса… ушел.

Азлат стиснул зубы. Братишка…. как он мог?!

— Давно?

— Три месяца назад. До того все бегал к Исмаилу, ты его не знаешь, он приезжий, из иорданских чеченцев, имам. — Последнее слово отец произнес так, будто хотел его выплюнуть. — А как деревья в горах покрылись листьями, он ушел…

Братишка появился через два дня. Поздней ночью в дверь постучали, а когда отец распахнул ее, на пороге стоял Иса. Гордый, с черным от загара лицом и реденькой юношеской бородой, одетый в камуфляж, разгрузочный жилет, из которого торчали полные рожки автоматных магазинов, с кинжалом за поясом и автоматом на шее. Он по-хозяйски шагнул в дверь, небрежно повесил на вешалку автомат и высокомерно произнес:

— Ну здравствуй, брат.

Азлат, который стоял, привалившись к косяку, и молча наблюдал эту картину, скривил губы в презрительной усмешке:

— А с отцом ты не собираешься поздороваться?

Иса на миг смутился и повернулся к отцу, бормоча приветствие, затем снова вскинул подбородок:

— Меня все спрашивают, что это у меня за брат такой, с которым так вежливы гяуры, топчущие нашу землю?

Азлат усмехнулся:

— Да, похоже, у тебя совершенно тупые приятели, если их так раздражает, что появился простой чеченец, с которым вежливы даже, — тут он ернически передразнил его интонацию, — «гяуры, топчущие нашу землю».

Иса открыл рот и… закрыл, не зная, что возразить. И Азлат вдруг добродушно, как будто и не было этой пикировки, улыбнулся и, шагнув вперед, крепко обнял брата:

— Здравствуй, братишка, я так рад тебя видеть.

Иса глуповато захлопал глазами, и, похоже, весь разработанный им или кем-то другим сценарий разговора туг же вылетел у него из головы. Он тоже обнял брата и прижался лицом к его груди…

Когда Иса уже плескался над тазом в соседней комнате, отец подошел к Азлату и, заглянув ему в глаза, тихо сказал:

— А ты стал не по годам мудрым, сынок.

Азлат обнял отца и прошептал:

— Я тоже не хочу, отец, чтобы Иса погиб, как жертвенный баран на чужой свадьбе.

Отец печально покачал головой:

— Разве ты сможешь его остановить? Он не послушал даже меня.

Азлат пожал плечами:

— Не знаю, отец, но кто мешает мне попробовать?

На следующее утро они проснулись поздно. Надо было помочь родителям по хозяйству, чем они с братом и занимались почти весь день, и все это время Иса пытался завести разговор о «долге каждого молодого чеченца», о том, что они «вдвоем могли бы заработать неплохие деньги» и что «русские — трусы и плохие воины, заливающие водкой собственный страх». Все эти рассуждения явно не были плодом размышлений шестнадцатилетнего пацана, так что Азлат быстро разбивал их короткими и по большей части шутливыми замечаниями. Иса пытался хмуриться, но шутки брата были такие уморительные, что он не выдерживал и закатывался детским смехом.

Однако вечером пришло время для серьезного разговора. Азлат и Иса по старой привычке забрались на крышу сарая. Лежа на спине рядом с братом и рассеянно глядя на вершины гор, пламенеющие в лучах солнца, уже скрывшегося за горами, старший тихо говорил:

— Пойми, Иса, русских нельзя победить силой. Этот народ создал свое государство уже больше тысячи лет назад, и за это время их пытались победить величайшие воины всех времен — покорители Азии, потрясатели вселенной, завоеватели Европы, христиане и правоверные, рыцари и кочевники, но никто, НИКТО не смог это сделать. И знаешь почему?

Иса презрительно фыркнул, но Азлат не дал ему возразить:

— Потому что если они решают, что враг заслуживает того, чтобы его уничтожить, они делают это ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ. Когда в сорок первом они решили, что этого заслуживают фашисты, то уничтожили их, заплатив за жизнь каждого убитого немца по две своих. И если они решат, что и в нашем случае стоит уплатить такую же цену, то… — Азлат помедлил, повернув лицо к брату и глядя на него в упор, — русских станет меньше на два, ладно, пусть на три миллиона, а вот мы, чеченцы, просто исчезнем.

Иса высокомерно вздернул губу:

— Ха! Да кто им позволит? И вообще, всем известно, что ту войну выиграли чеченцы, а русским стало завистно, и они подло захватили наш народ и увезли умирать в пустыню.

Азлат грустно усмехнулся:

— Ты знаешь, когда кончилась та война?

Иса победно усмехнулся:

— Это каждый знает. Давно!

Азлат покачал головой. Неужели он сам когда-то был таким…

— Она началась в тысяча девятьсот сорок первом году и закончилась в сорок пятом. А наш народ вывезли, причем всех — и мужчин-воинов, и женщин, и детей — в самом начале сорок четвертого. И, заметь, вывезли… не расстреляли и не затравили в газовых камерах, как фашисты, а именно вывезли. — Азлат опять помолчал, мысленно подталкивая брата, чтобы тот взглянул на все под иным углом зрения. — Так что, — заговорил он снова, — ПОСЛЕ того, как они выслали наших предков, русские еще полтора года воевали сначала с немцами, а потом разгромили еще и миллионную армию японцев. — Заметив по недоуменному взгляду брата, что тот никак не может вспомнить, кто такие японцы, Азлат пояснил: — Ну помнишь, ты любил смотреть фильмы про ниндзя, самураев… вот это и есть японцы. И, если следовать твоей логике, русские оказались сильнее, чем и немцы, и японцы, и чеченцы, ВМЕСТЕ ВЗЯТЫЕ.

Иса нахмурился, а Азлат продолжал:

— А насчет того, кто им позволит, то разве в твоих словах уже не содержится признание того, что русские МОГУТ это сделать? И если мы доведем их до того, что они ЗАХОТЯТ, то как мы будем расплачиваться с теми, кто их остановит? Или ты думаешь, что на свете есть кто-то такой могучий да еще любящий чеченцев до такой степени, что ввяжется в свару с русскими из одной только этой любви?

Иса совсем по-детски молча шмыгнул носом.

— Понимаешь, Иса, мы живем с русскими очень давно. И ни нам от них, ни им от нас никуда не деться…

Иса вскинулся:

— Неправда, если все народы Кавказа как один обрушатся на русских…

— Так что ж они не обрушиваются? — Азлат с деланым удивлением вскинул брови. — Почему ж даже те из них, кто сражается вместе с вами, приходят стрелять в русских на НАШУ землю? Почему они подставляют под бомбы и снаряды НАШИ дома? И почему они соглашаются «защищать свободу правоверных», только если им платят за это проклятыми гяурскими долларами?

Азлат замолчал, вопросительно глядя на брата. Иса несколько раз открыл и закрыл рот, как будто хотел, но так и не нашелся что ответить, и молча насупился.

— Вот то-то, братишка. Посмотри, то, что здесь творится, не принесло нам ничего хорошего, а только уничтожило нашу жизнь и растоптало нашу гордость. Ни у кого из наших соседей не ездят по полям и дорогам танки и солдаты не врываются ночью в их дома. И нет никакой надежды, что они уйдут раньше, чем захотят сами. Так что все, что тебе говорят, — это слова лжи, а правда в том, что эти люди приходят сюда ЗАРАБАТЫВАТЬ. — Азлат вздохнул. — Если мы не хотим исчезнуть, то рано или поздно нам придется заново научиться жить с русскими в мире. И лучше самим. Потому что если нам кто-то поможет сделать это, то когда-нибудь он потребует за это плату. С нас, с наших детей, с наших внуков… рано или поздно, так или иначе… А я не хочу оставлять нашим детям неоплаченные долги, тем более глупые долги, долги, которых мы могли бы и не делать…

Они проговорили до самой полуночи, а через два дня из села выехал рейсовый автобус, на переднем сиденье которого сидели двое молодых чеченцев, так похожих друг на друга, что всем, кто бросил на них хотя бы один взгляд, сразу становилось ясно, что они братья. Перед самым отъездом рядом с автобусом появился рослый русский офицер, и старший из братьев выскочил из автобуса чтобы перекинуться с ним парой слов.

— О родителях не беспокойся, я поговорил кое о чем с имамом Исмаилом. — Лейтенант Веретенников многозначительно посмотрел в глаза Азлата. — Он пообещал позаботиться о родителях своего ученика, решившего… продолжить образование.

Азлат обеспокоенно нахмурился:

— А что будет, если Исмаил захочет уехать и решит… «попрощаться»?

Лейтенант усмехнулся.

— Мы беседовали минут пятнадцать, и, как мне кажется, уважаемый имам понял, что это будет одним из самых опрометчивых поступков в его жизни. — Он положил руку на плечо Азлату. — Не беспокойся, у нас есть аргументы, к которым Исмаил будет вынужден прислушаться.

Азлат стиснул зубы:

— Если все это так, то почему эта война все еще тянется?

Лейтенант, помрачнев, качнул головой.

— Знаешь, брат, ты уже прошел «Гнездо»… но ты только в начале пути. — Лейтенант замолчал, как будто колеблясь и не зная, объяснять ли своему юному собрату то, что любому закончившему обучение терранцу казалось совершенно очевидным, или подождать, пока он сам разберется во всем. Потом, видимо решив, что объяснить стоит, продолжил: — Ты понимаешь, убить или, скажем, захватить всех ЭТИХ мы можем довольно быстро — неделя, две, пара месяцев — и все. Но, к сожалению, это не остановит войну. Она будет тянуться, тянуться и тянуться — десять, двадцать, сорок лет. И горючим для нее будут такие же глупые, но гордые сопляки, как твой братишка. Так что пусть пока они живут и думают, что «с этими вечно пьяными русскими можно легко договориться». А когда придет час, мы покончим и с ними, и с войной.

Часть IV Корона Российской империи

Страна поднималась. Десятилетка молодого, энергичного президента заложила неплохую основу для экономического рывка. И даже резкое снижение цен на основной продукт российского экспорта, еще недавно являвшийся кровью, питавшей страну, — на энергоносители не оказалось сокрушительным ударом для молодой российской экономики. Конечно, для многих компаний это явилось тяжелейшим потрясением, от которого они так и не смогли оправиться.

Среди «упавших» оказались даже некоторые киты, многолетние «голубые фишки». Но в общем и целом шок, постигший страну, когда в течение одной недели цены на нефть стремительно упали до минимальной отметки, подействовал на экономику даже благотворно. Приблизительно так же, как обрушение рубля в тысяча девятьсот девяносто восьмом. Ведь сейчас у руля многих компаний стояли люди, которые в то время приобрели ценный опыт, как из потерь выращивать будущие прибыли.

А кроме того, выяснилось, что падение цен на нефть очень и очень многие просчитали заблаговременно. Топливный кризис рубежа веков вызвал мощный приток средств в сектор разработки энергосберегающих технологий, и любому, кто дал себе труд задуматься, было ясно, что, как только эти технологии придут в производство, с высокими ценами на энергоресурсы будет покончено. Поэтому готовиться к падению цен начали загодя, отслеживая появление на западном рынке новых поколений автомобилей, строительных изоляционных материалов, стиральных машин, менее энергоемких холодильников, масляных радиаторов с повышенной теплоотдачей и меньшим энергопотреблением, более экономичных судовых двигателей, новых поколений ветро- и гидрогенераторов с повышенным КПД и прочего, и прочего.

Крупные компании напрягали свои аналитические отделы, которые строили графики, выводили вероятности и выдавали прогнозы, средние и мелкие просто держали ухо востро. И все, даже крупные нефте- и газодобывающие концерны, начали вкладывать заработанные на экспорте энергоресурсов средства не только и даже не столько в увеличение добычи и освоение новых месторождений, сколько в другие секторы экономики — в лесозаготовку и переработку, в сельское хозяйство, а особенно в разработку и организацию производства наукоемкой продукции. Сначала понемногу, осторожненько, а затем все шире и энергичнее. Тем более что крупнейшая страховая компания России «Общество здравомыслящих людей», являвшаяся одной из составных частей финансового холдинга БЗЛ, страховала подобные риски по самому выгодному тарифу, отличавшемуся на порядок от страхования рисков в сырьевом секторе. Кроме того, «Фонд Рюрика» вложил колоссальные средства в еще один крупный проект, в который раз удивив всех неисчерпаемостью своих резервов и нестандартностью мышления своего главы.

Во всех регионах была создана развитая сеть небольших инновационных компаний нового типа. Сотрудники этих компаний были тщательно отобраны из базы данных региональных отделений фонда и составляли настоящую элиту профессионалов, а кроме того, существенную часть сотрудников составили выпускники его собственного частного учебного заведения — Терранского университета, подготовка и профессиональные качества которых уже были по достоинству оценены всеми, кто с ними сталкивался. Эти компании, ко всему прочему, получили почти неограниченный доступ к мощнейшим базам данных «Фонда Рюрика» и льготное кредитование в структурах БЗЛ. И это сразу же определило всю сеть компаний как структуру очень высокого полета. Но при очень приемлемых ценах на услуги. По существу, эти компании являлись неким отдаленным аналогом машинно-тракторных станций времен зари механизации сельского хозяйства, предоставляя как бы напрокат всем, кому это было необходимо, свои ресурсы и мозги своих сотрудников для решения конкретных задач и работая от конечного результата.

Так что даже небольшие фирмы и компании имели возможность за весьма скромную плату нанять для решения своих технологических, маркетинговых, финансовых и иных проблем профессионалов высокого уровня, в то же время не обременяя себя излишними кадровыми ресурсами в тот момент, когда этих проблем на горизонте не было. А профессионалы получали взамен гарантированно стабильную зарплату и высокие премии за решение конкретных задач, а также широчайшие возможности для профессиональной деятельности. Ибо подобная сеть компаний могла предоставить в распоряжение любого профессионала такие ресурсы, каких он не мог получить более нигде. Достаточно сказать, что, когда «пожарная» команда наиболее мощной в этой системе компании «Сообщество профессионалов» проводила санацию больше всех пострадавшей от падения цен на нефть компании «ЛУКойл» (слишком поздно спохватились), им удалось получить консолидированный кредит в три с половиной миллиарда долларов, причем с отсрочкой начала платежей на три года и под четыре с половиной процента годовых. К тому же тем, кто привлекал для осуществления своих проектов сотрудников этих компаний, «Общество здравомыслящих людей» предоставляло еще более льготный тариф.

На политическом фоне, однако, все обстояло не так ясно. Новый президент, вроде бы выпестованный прежним и представленный им обществу как достойный его преемник, оказался несколько больше привержен привычкам и образу мыслей структуры, вскормившей их обоих. Так что не прошло и ста дней после его избрания, как между ним и наиболее мобильной и независимой частью журналистской братии разгорелось что-то вроде «холодной войны». Эта война была тут же поддержана той полукриминальной частью российского бизнеса, наступление на которую продолжил новый президент. И обстановка на политическом Олимпе начала ощутимо накаляться. В газетах и на телеканалах сначала понемногу, а затем все больше и больше стало появляться материалов, в которых новый президент представал жуликоватым типом, окружившим себя крайне сомнительными людьми, основной целью которых является наполнение собственных карманов.

Пара неуклюжих шагов, предпринятых чиновниками, близкими к администрации президента, не только вызвала волну возмущения, но и инициировала парламентские слушания (депутаты обычно относятся чрезвычайно серьезно к вопросам соблюдения демократических норм и процедур, особенно если у людей, указывающих на вопиющие нарушения в этой области, приятно похрустывает в карманах). Президент, не сумев быстро среагировать на развитие ситуации, пришел в излишне возбужденное состояние духа и начал отвечать на выбросы компромата против него самого и его окружения средствами и методами, привычными для сотрудников спецслужб, но не для президента страны, тем самым еще больше раздувая тлеющие угли и консолидируя собственную оппозицию. Так что вскоре по стране вновь покатилась волна демонстраций — как скудных, малочисленных, организуемых правозащитниками, борцами за свободу слова и против наследия тоталитаризма и щедро сдобренных присутствием западных журналистов, так и более многочисленных и намного более организованных и оснащенных — во главе с «прикормленными» профсоюзными лидерами.

Естественно, не упустили своего звездного часа и коммунисты, вновь выведя на улицы отряд седовласых бабушек и дедушек, у которых еще не угас в сердцах боевой задор комсомольской юности. Кроме того, в это раскинувшееся на всю страну бурное уличное шоу внесли свою лепту националисты, новые большевики, неофашисты, борцы за сексуальную свободу и, естественно, вездесущий «Гринпис». Но вся эта борьба пока больше представляла собой разведку боем. Потому что у оппозиции, пусть многочисленной и достаточно хорошо обеспеченной с финансовой стороны, пока не было главного — лидера, который бы устроил всех. Однако известно — когда в обществе ощущается потребность в новом лидере, он рано или поздно находится. Или создается…

Генерал Громовой был живым воплощением того, каким должен быть бравый российский офицер, этакий простой и грубоватый «слуга царю, отец солдатам». Его послужной список также являл собой пример карьерного роста истинного военного. Путь от молодого лейтенанта до начальника отделения штаба дивизии он прошел за каких-то пятнадцать лет. И только человек подозрительный от природы да еще искушенный в тонких перипетиях военной жизни мог обратить внимание на то, что этот блестящий офицер всю свою службу провел почему-то на должностях замов, помов и иных схожих с этими, задерживаясь на командных и серьезных штабных должностях не больше чем на шесть — десять месяцев и снова перемещаясь либо в учебные заведения, либо в столь же привычные ему замы и помы, хотя уже на более высокий уровень.

В принципе, когда офицер Громовой, к тому времени уже подполковник, добрался до уровня начальника отделения штаба дивизии, он решил, что все, он достиг предела своего карьерного роста, надо успокоиться и довольствоваться тем, что он имеет. О генеральских погонах он даже и не мечтал. Ибо курсант Паша Громовой был личностью весьма посредственной, если не сказать хуже. Даже преподаватели общевойскового военного училища, вообще-то весьма снисходительно относящиеся к интеллектуальному уровню своих подопечных (испокон веку от советского курсанта требовалось одно — научиться стрелять как ковбой и бегать как лошадь, а всякие умные науки типа высшей математики, радиоэлектроники и всякого такого прочего, присутствующие в программе обучения, частенько приносились в жертву совершенно неотложным делам вроде починки прорвавшейся канализации и уборки территории), частенько качали головой и бормотали себе под нос: «Ну до чего же туп». Так что жизненная стезя Паши по окончании военного училища представлялась весьма туманной.

На первом же месте службы Паша ухитрился за полгода довести «отличный» взвод, полученный от ушедшего на повышение взводного, до такого состояния, что от неудовлетворительной оценки за итоговую проверку его спасло лишь одно — командир роты упросил проверяющих включить в общий расчет среднего балла взвода еще и результаты всей командной секции роты в составе самого ротного, его зама, старшины и санинструктора. Следующие полгода Паша Громовой дневал и ночевал в подразделении, занимался отдельно с каждым солдатом своего взвода, но когда ротный за месяц до итоговой проверки предварительно проверил его взвод, то схватился за голову. И это при том, что на пятничных совещаниях офицерского состава командир полка вот уже три месяца приводил в пример работоспособность и трудолюбие лейтенанта Громового, который пересекает КПП части за полчаса до подъема и уходит домой через час после отбоя, а частенько и ночует в казарме. Впрочем, в одном деле Паше не было равных. Если его подразделение назначали на уборку территории, то можно было не сомневаться, что определенный ему участок будет буквально вылизан, все лужи разметены, окурки подобраны, урны вычищены, бордюры побелены, а в нужном месте подсыпан песочек. На подобных заданиях Паша просто преображался, проявляя чудеса изобретательности и сноровки. А кроме этого, Паша Громовой отличался еще разве что всегда безукоризненным внешним видом.

Промучившись с молодым взводным ровно год, ротный сумел успешно сбагрить его на повышение в соседний батальон. Там Паша три года мутил воду в должности замкомандира роты, после чего его комбату удалось успешно разработать и провести тонкую операцию по избавлению от Паши, включающую в себя даже досрочное присвоение очередного воинского звания (на что не пойдешь ради блага родного подразделения?), в результате которой молодой капитан Громовой получил под свое командование роту в соседней дивизии. В должности ротного Паша пробыл всего восемь месяцев, после чего командир полка, опасаясь за психическое состояние своего лучшего комбата, забрал Пашу в штаб на должность начфиса.

Так Паша и рос, в полном соответствии с «железным» армейским правилом: «Не можешь выгнать — отправь на повышение», пока не дорос до должности начальника отделения штаба дивизии. Там он как-то прижился и совсем уже успокоился (в вышестоящих штабах всегда вполне достаточно людей, чтобы два-три дебила не особо влияли на результативность его работы), но тут началась первая чеченская война, и Паша нежданно-негаданно угодил в Грозный. В отличие от многих и многих, поначалу считавших эту войну спокойной прогулкой за чинами и орденами, Паша испугался сразу и сильно. И хотя в первое время этот страх, казалось, не имел под собой никаких оснований, перед самым началом движения колонны в сторону Грозного Паша напился до положения риз, и судьба, следуя своему обыкновению беречь пьяных и убогих, уберегла его от той ужасающей бойни, в которую попал сводный отряд их дивизии (а куда было деваться этой самой судьбе, ведь в тот момент она имела в лице Паши и пьяного, и убогого). Так что когда он, проспав всю грозненскую мясорубку в самом стареньком и обшарпанном штабном кунге (наверное, из-за своего неприглядного внешнего вида и не расстрелянном, как остальные машины колонны, чеченскими гранатометчиками), выбрался из своего убежища, то оказалось, что на четыре сотни молоденьких солдат, сумевших добраться до городских окраин, осталось всего три офицера. Включая его самого. Причем он был чином выше самого старшего на целых три ступени. Всех остальных офицеров повыбили чеченские снайперы.

И тут Паша принял самое звездное решение за всю свою карьеру. Он приказал занять оборону, связаться с вышестоящим штабом и самолично взобрался на крышу дома, чтобы осмотреться (или окончательно протрезветь). На крыше он нос к носу столкнулся с чеченским боевиком (совершенно сопливым пацаном с «Калашниковым» в руках и круглыми от ужаса глазами) и, прежде чем выбравшийся на крышу следом за ним сержант-радист пристрелил оного короткой точной очередью, успел получить от него пару пуль в левую ляжку.

Как оказалось, буквально в двухстах метрах от них двигалась колонна штаба корпуса генерала Рохлина, который как раз искал место для развертывания штаба. Так что когда раненого подполковника Громового спустили с крыши, первым, кого он увидел, был грозный командир корпуса… Рохлин тут же распорядился отправить раненого героического подполковника, «спасшего людей», в госпиталь и принял самое деятельное участие в том, чтобы «нашей армией наконец-то стали командовать настоящие офицеры». Так на Пашу нежданно-негаданно посыпался золотой дождь. Он полгода провалялся в госпитале, получил по третьей звезде на погоны и благодаря тому же Рохлину плавно переместился на теплое местечко слушателя Академии Генерального штаба.

За следующие десять лет судьба буквально завалила Пашу своими дарами. Когда его первый высокопоставленный покровитель немного разобрался в том, что такое Паша Громовой на самом деле, и решил исправить допущенную им самим ошибку, он был тут же убит на собственной даче. А Паша последовал дальше по жизни, осененный высоким званием «птенца гнезда генерала Рохлина». И когда судьба снова забросила его на чеченскую землю, он, памятуя о том, что отсюда началось его возвышение, воспринял это назначение гораздо спокойнее, чем в первый раз. Тем более что теперь он приехал на все готовенькое. Чеченцы уже вроде как были покорены, в их селах и городах стояли комендатуры, и делать военным было вроде бы совершенно нечего. Вся тяжесть черновой работы была переложена на плечи МВД и ФСБ. Да и к тому же генеральский чин подразумевал, что на этот раз между ним и чеченскими снайперами будет пролегать намного большее расстояние.

Сказать по правде, своей потрясающей карьерой Паша Громовой был обязан не одной лишь серии необычайно удачных стечений обстоятельств, как это могло бы показаться тем, кто знал его лично, но и собственному феноменальному нюху. Паша ВСЕГДА знал, что и как сказать, к кому подлизаться и каким образом это сделать (в военной среде не очень любят откровенных подхалимов, но не менее политиков ценят личную преданность, твердо следуя завету Павла I: «Нам умные не надобны, нам надобны верные»). Так что когда Паша вновь объявился в Чечне и неожиданно обнаружил, что, удалившись от прицелов чеченских снайперов, он попал в перекрестье видоискателей журналистских видеокамер, его нюх тут же подсказал ему, что из тех, кто его окружает, главными людьми на этот раз являются именно журналисты. И он сделал все, чтобы максимально ублажить этих людей. За те два года, что Паша провел в Чечне, он успел отдать под суд семерых офицеров за «излишне жестокое обращение с мирным населением», выпустить добрых четыре сотни боевиков, отловленных коллегами из ФСБ, и ликвидировать комендатуры в доброй трети сел, окончательно отдав их под полную власть «непримиримых».

Но в глазах журналистов и, соответственно, читателей и зрителей их изданий и телеканалов генерал Громовой стал истинным покорителем и отцом Кавказа. Ну еще бы! Никогда ни до, ни после Громового у журналистов не было ТАКОЙ свободы действий.

Генерал издал строжайший приказ, предписывавший всем командирам подразделений и военным комендантам оказывать всемерную помощь журналистам в «выполнении ими своего профессионального долга». И беспощадно карал всех, кто не проявлял достаточной ревности в исполнении данного предписания. Что же до боевиков, которых он отпустил, то они в подавляющем большинстве были освобождены в обмен на тех журналистов, которые с излишней ретивостью выполняли «свой профессиональный долг» и в результате попали в заложники к боевиками. По стране гремело изречение генерала, растиражированное всеми изданиями: «Я готов отпустить десять бандитов, чтобы спасти жизнь одному честному человеку. Бандитов мы все равно поймаем, а вот жизнь честного человека уже не вернешь». Армия и органы скрежетали зубами, видя, как рушатся результаты многолетнего тяжкого и кропотливого труда. Но все попытки пресс-служб министерств и высокопоставленных военных открыть прессе глаза на истинное лицо их любимца разбивались о твердокаменное убеждение журналистов в том, что это суть нападки на «первого истинного демократа и человека нового времени в косной и закрытой военной среде». Так что даже громкая отставка, больше напоминавшая пинок под зад, лишь сыграла на повышение рейтинга генерала. И Паша Громовой внезапно для себя оказался очень завлекательным вариантом для тех сил, которые лихорадочно искали кандидата на должность «спасителя Отечества». Тем более что, разобравшись, что такое на самом деле генерал Громовой, теневые дирижеры пришли к выводу, что этот «спаситель» будет достаточно управляемым «спасителем». А это их, естественно, абсолютно устраивало. Так на политическом небосклоне взошла новая яркая звезда…

— И что это за выставка?

Ярославичев обернулся. У дверей зала, привалившись к косяку, стоял высокий, крепкий на вид человек средних лет, в котором вряд ли кто мог бы признать вальяжного старика, прилетавшего в Москву пятнадцать лет назад на личном «Гольфстриме». Теперь этот человек не только выглядел совершенно по-другому, но и имел совсем другое имя, возраст и биографию. А вот «Гольфстрима» он больше не имел. Бесследное исчезновение столь крупного финансиста могло пройти без излишнего шума и вопросов только в одном-единственном случае — если этот финансист умирал, причем шумно и публично. Так что старый, верный «Гольфстрим» был принесен в жертву, с грохотом рухнув в океан через десять минут после вылета из аэропорта Виктории, столицы Сейшел, на глазах у пассажиров круизного лайнера. А в России появился очередной беженец из Таджикистана, как и многие другие пригретый «Фондом Рюрика».

Это не вызвало никаких вопросов. Его Высочество был известен своим отношением к мигрантам из бывших республик СССР. Его фраза: «Все мы просто возвращаемся на родину, кто-то из Германии, а кто-то из Туркмении, и долг каждого из нас — помогать таким же, как и он» уже давно воспринималась не как причуда недалекого богача, а как жизненное кредо умного, что было общеизвестно, человека. К тому же это с энтузиазмом поддерживала довольно большая прослойка «возвращенцев», добившихся успеха на новой старой родине. Ведь многие из них начали восхождение к своему успеху, как раз получив грант «Фонда Рюрика». Это было непросто. Принцип Фонда был суров — помогать не выживать, а развиваться. Выживать каждый должен был сам, а вот если человек, пусть он даже был стар, болен или калека, решил плюнуть на свои проблемы и, назло всем, добиться успеха, ему охотно давали шанс. И, как ни странно, большинство использовало этот шанс успешно. Возможно, потому, что шанс этот получали по большей части люди, прошедшие войну, мор, грабежи и нищету и готовые держаться за него зубами, но не допустить, чтобы их дети повторили этот путь… Ярославичев усмехнулся:

— Можешь гордиться. Ты сейчас видишь образцы технологий, которые через десять лет полностью изменят облик этой страны… а потом и всего мира тоже.

Гость оторвался от косяка и подошел поближе.

— Да-а, это интересно. И что же это за технологии?

— Вот посмотри. — Ярославичев указал на массивный диск диаметром сантиметров тридцать и толщиной восемь-девять, из центра которого торчал короткий вал. — Это — электродвигатель мощностью тридцать киловатт. Вес — восемь килограммов, габариты — сам видишь. Под капотом вазовской «десятки» уместится шесть штук, а газовской — все пятнадцать. Представь, двигатель мощностью почти двести пятьдесят лошадиных сил и весом менее пятидесяти килограммов.

Гость усмехнулся:

— Угу, только возникают вопросы — сколько этих вазовских «десяток» он стоит, сколько будут весить необходимые ему аккумуляторы и на сколько хватит их заряда?

Ярославичев улыбнулся:

— Я могу тебе ответить. Когда мы запустим его в массовое производство, один такой двигатель будет стоить около ста долларов, а что касается аккумулятора, то вот он. — Он указал на черный прямоугольник размером чуть больше стандартной видеокассеты. — Вес — три килограмма. А запаса энергии для двигателя мощностью, скажем, около ста двадцати лошадиных сил, если оснастить им ту же «десятку», при движении в городском цикле хватит километров на семьсот. И это если использовать стандартную вазовскую коробку передач.

Гость недоверчиво покачал головой:

— И этот аккумулятор тоже… сто долларов?

Ярославичев отрицательно покачал головой.

— Нет, к сожалению, аккумулятор гораздо дороже. Здесь используется очень оригинальный принцип: энергия накапливается на атомарном уровне. Каждый электрон и протон увеличивают свой собственный заряд, так что каждый атом в целом остается электрически нейтральным. Ребята сейчас бьются над тем, чтобы при массовом производстве снизить стоимость хотя бы до тысячи двухсот долларов. Но зато он выдерживает порядка двух тысяч циклов заряд — разряд и очень терпим как к перезарядке, так и к переразрядке. Вернее, для него подобных понятий практически не существует. Нами установлен определенный лимит, но он совершенно условен. Мы закачали в опытный образец более ста мегаватт-часов и даже не приблизились к верхней планке заряда. Правда, процесс накопления энергии идет раз в тридцать медленнее, чем отдача, но их можно будет просто обменивать на тех же заправочных станциях с небольшой доплатой только за зарядку электроэнергией.

Гость задумчиво хмыкнул и, указав подбородком на тянущиеся вдоль стен кабинета стеллажи, спросил:

— И все это — тоже нечто подобное?

Ярославичев кивнул:

— Да. Порядка семи сотен новых разработок в различных конфигурациях. Например, в этом электродвигателе восемь принципиально новых технологий, начиная от ворсистого литья, используемого при производстве ротора, и кончая гелиевым подшипником, имеющим коэффициент трения почти на порядок меньше, чем у лучших современных образцов.

— И все это наши ребятки?

Ярославичев отрицательно мотнул головой:

— Не совсем. Если считать базовые технологии, то процентов на семьдесят, если же общий технологический пул, то всего на тридцать. Остальное нарыли в завалах патентных бюро или раскопали в Интернете и архивах бывших советских министерств. Уму непостижимо, какие там имелись уникальные разработки! Например, все необходимые технологии для создания магнитодинамического двигателя были разработаны еще в семьдесят пятом году, но ни одного реально действующего образца до прошлого года создано так и не было. Причем не только потому, что не позволял технический уровень исполнения. Просто это никому не было нужно. А ведь эта технология позволяет при тех же затратах перемещать тонну груза приблизительно в пятнадцать раз быстрее, чем при железнодорожных перевозках.

Гость присвистнул, а Ярославичев продолжал:

— Впрочем, тогда еще не существовало необходимых попутных технологий, например, обработки грузов. Что толку быстро привезти груз, если архаичные процессы погрузки и выгрузки съедят весь временной выигрыш. Но теперь все это есть, причем новую форму транспортных контейнеров и технологию их обработки наши ребята, например, подсмотрели у… — он усмехнулся, — знаешь чего? — Он не стал дожидаться, пока гость выскажет свою версию. — Ни за что не догадаешься. У системы подачи боеприпасов тяжелого крупнокалиберного пулемета. — Ярославичев довольно усмехнулся. — Ты же знаешь, после «Гнезда» у наших ребяток мозги работают несколько иначе, чем у большинства.

Гость ответил улыбкой:

— В том числе и у нас. Они считают нас старшими, первыми, а между тем никто из нас не прошел через то, через что прошли они. По существу, все наши преимущества состоят в том, что мы прожили ОЧЕНЬ долгую жизнь. А соображалка у нас по сравнению с ними работает гораздо хуже.

Хозяин кабинета опять растянул губы в улыбке.

— Ого, да ты, я вижу, так хорошо освоил язык, что стал использовать местные выражения! — с легким смешком сказал он.

— А то!

И оба рассмеялись…

— Ладно, зачем ты меня вызвал, Дмитрий? — спросил гость уже серьезным тоном.

Ярославичев подошел к столу и занял свое кресло.

— Твое кураторство закончилось… Вадим (похоже, он еще не очень-то успел привыкнуть к новому имени гостя). Мне снова нужны твои мозги гениального финансиста.

Гость уселся напротив и молча уставился на собеседника, ожидая продолжения.

— Мне нужно привлечь инвестиции. Вернее, даже не привлечь. Я абсолютно уверен, что когда мы запустим наши проекты, то наживем себе много недругов, ОТКАЗЫВАЯ желающим вложить в них деньги. Мне нужно создать и отработать механизм, дозволяющий принять и переварить эти инвестиции.

Гость недоуменно пожал плечами (по его мнению, такой механизм был уже давно создан, причем при его непосредственном участии — структуры БЗЛ могли принять и переварить любые мыслимые инвестиции) и осторожно поинтересовался:

— Но какой же цифре идет речь?

Губы хозяина кабинета тронула улыбка гурмана, когда перед ним ставят некое особо изысканное блюдо. Чувствовалось, что он предугадывает реакцию гостя и собирается насладиться ею в полной мере.

— Я думаю, в первый год реализации Программы мы должны будем привлечь порядка пятисот — семисот миллиардов долларов. А затем каждые два года этот объем будет удваиваться.

Гость молчал почти целую минуту.

— И можно мне узнать, в какие проекты требуется вложить подобные суммы? — спросил он наконец.

Ярославичев явно остался доволен тем, как гость отреагировал на его заявление. Он развернул кресло и, выдвинув из-под столешницы панель с клавиатурой, нажал несколько клавиш. На противоположной стене, оказавшейся огромным экраном, высветилась карта России, обрамленная небольшими рисунками. Он щелкнул по одному из них, и страна оказалась как бы перечеркнута двумя плавно изломанными размашистыми линиями.

— Ну, например, строительство двух монорельсовых трасс. Мы называем их хордами. Одна протянется от Бреста до Владивостока, а другая — от Питера до Сочи. Кстати, магнитодинамические двигатели разрабатываются именно для монорельсового транспорта. Можешь себе представить, пропускная способность хорды «запад — восток» уже при запуске первой очереди перекроет возможности БАМа и Транссиба, вместе взятых, в девять раз!

Гость покачал головой:

— Не знаю, не знаю… по-моему, сейчас эти дороги загружены едва на тридцать процентов. Чем ты собираешься загрузить свою новую трассу?

Ярославичев согласно кивнул.

— Это так, но мы сможем предложить заказчикам такие сроки, что, скажем, Суэцкий канал просто станет ненужным. Стандартный морской контейнер дойдет от Бреста до Владивостока всего за сорок часов. А маршрут от Питера до того же Владивостока, с учетом перегрузки, займет всего пятьдесят три часа. Так что рынок перевозок Европа — Азия, а возможно, и Европа — Западное побережье Америки просто упадет к нашим ногам. К тому же и внутренний грузопоток возрастет очень существенно. По прикидкам, не меньше чем в шесть раз.

— А каково энергопотребление на перемещение тонны груза на мерную милю?

Хозяин кабинета молча щелкнул по еще одному рисунку, и в левом углу экрана тут же высветились несколько графиков и диаграмм.

Гость с минуту вглядывался в них, потом перевел взгляд на Ярославичева, пожевал губами и спросил:

— А что это за программа?

Его Высочество откинулся на спинку кресла:

— Я думаю, у тебя на языке вертелся несколько иной вопрос. Но ты, Вадим, всегда умел задавать именно правильные вопросы. Все верно, при подобных энергозатратах на тонну груза мы никак не можем говорить о тарифах, сравнимых с тарифами железных дорог или судоходных компаний. Но это только при существующих ценах на электроэнергию. Более того, если мы, скажем, реализуем проекты монорельсовых хорд и сумеем начать массовое внедрение электродвигателей в качестве основных систем привода в автомобильный, речной, морской транспорт и авиацию, то цены на электричество взлетят до немыслимых высот. Потому что оно тут же станет чрезвычайно дефицитным товаром. И вместо колоссального выигрыша в скорости перемещения грузов и пассажиров, который сулят новые технологии, мы получим полный транспортный ступор.

Гость задумчиво кивнул:

— Да, по моим, естественно, очень приблизительным прикидкам, чтобы закрыть потребности в электричестве только по этим двум проектам, даже при условии, что первые десять — двенадцать лет они будут ограничены лишь территорией этой страны, потребуется увеличить ее мировое производство как минимум на треть.

Ярославичев уважительно качнул подбородком:

— Я всегда восхищался твоей головой, Вадим, и сейчас получил еще одно подтверждение того, что я был прав. Ребята из группы разработки после двух месяцев уникальных расчетов выдали результат — тридцать шесть процентов. А ты вот так, сразу… Да… — Он с уважением посмотрел на гостя долгим взглядом. — Чтобы обеспечить необходимый нам уровень тарифов, — голос Ярославичева был снова деловит и сух, — мы должны понизить стоимость киловатт-часа почти на порядок. Так что согласно Программе первым будет запущен вот этот проект.

Он щелкнул мышью по еще одному маленькому рисунку, и на карте тут же вспыхнули сотни огоньков, густо покрывшие все побережье Северного Ледовитого океана.

— И что это?

Ярославичев усмехнулся:

— Проект называется «Золотая цепь». На побережье Северного Ледовитого океана и в прибрежных водах будет создана густая сеть комплексных электрогенераторных плетей. Уникальная конструкция! Основа — ветрогенераторы, но всего задействовано около двадцати технологий, скажем, для выработки электроэнергии используется даже разница температур охлаждающей жидкости рубашки генератора и окружающего воздуха. Доставка энергии в центральную часть страны пойдет по кабелям, проложенным по дну рек. Ребятам пришлось изрядно поломать голову над обеспечением безопасности в случае обрыва кабеля, но они справились. Мы уже начали накопление ресурсов под этот проект, например, с прошлого года ведем крупные, но осторожные закупки цемента.

Гость опять некоторое время молчал, размышляя над услышанным, затем спросил:

— Так что это за Программа, которую ты тут все время упоминаешь?

— По-моему, ты уже и сам понял. Программа — это перечень проектов на ближайшие десять лет, согласованных по срокам их реализации.

— И сколько таких проектов?

— Двадцать три. Но сначала будут запущены шесть. — Лицо Его Высочества приняло жесткое выражение. — Мы должны сделать очень сильный рывок. За одно десятилетие скакнуть так далеко, чтобы, когда мы представим ВСЕ аргументы, ни у кого не возникло бы даже мысли о возможности агрессии.

Гость задумчиво оттопырил губы, посидел так, глядя перед собой, потом решительно тряхнул головой.

— Сколько у меня времени? — спросил он деловито.

Ярославичев ответил не сразу. Он щелкнул мышью, потушив карту на стене, медленно отодвинул пульт и, устремив напряженный взгляд на собеседника, медленно произнес:

— На организацию системы? Три года. И учти, это крайний срок, Вадим. Затем мы должны сделать бросок. Я предполагаю, что после того, как мы запустим Программу, максимальный срок до глобального конфликта, на который мы сможем рассчитывать, не будет превышать десяти лет.

Гость некоторое время молчал, потом поднял глаза и в упор взглянул на хозяина кабинета.

— А ты не боишься, что при таком уровне инвестиций можешь утратить контроль над своей Программой? Ведь при таких суммах привлеченного капитала мы будем способны сформировать суммарный пакет на уровне всего полутора-двух процентов. Причем наше влияние на остальные пакеты будет минимальным.

Ярославичев усмехнулся:

— И что с того?

— А то, что как только ты пустишь в Программу чужие деньги, то твое технологическое преимущество развеется как дым. Твоими технологиями будут торговать так же, как сейчас торгуют чебуреками — на любом вокзале.

Хозяин кабинета прищелкнул пальцами:

— Ты прав и не прав. Действительно, сами технологии быстро станут известны всем, но на моей стороне фактор времени. Чтобы добраться до моих технологий, им надлежит сначала дать мне необходимые деньги, а я, с твоей помощью, сумею превратить их в реальность с требуемой скоростью. Так что к тому моменту, когда они создадут, скажем, первый промышленный прототип СВОЕГО магнитодинамического двигателя, мы уже будем производить их со скоростью десять штук в сутки, а когда они выйдут на подобную производительность, мы запустим в производство уже второе, а то и третье поколение. А восемьдесят процентов транзитных грузов, следующих через Россию, будет транспортироваться монорельсовым транспортом. То же самое и по всем остальным проектам. — Ярославичев наклонился и хлопнул собеседника по плечу. — Неужели ты еще не понял, ЧТО послужит причиной глобального конфликта по МОЕМУ варианту? Мы же просто обрушим их экономику.

Лицо гостя слегка изменило свое выражение, но заметить это мог бы только очень внимательный человек.

— Если я правильно понял, ты собирался представить аргументы, которые сделают невозможными даже мысль об агрессии.

Его Высочество усмехнулся:

— Верно, но не мне тебе объяснять, что подобные аргументы лучше всего выдвигать В ДЕЙСТВИИ. Этот метод приводит к гораздо более надежному результату. Даже в случае неудачи. Если бы Сталин покончил с Финляндией в две недели, то у Гитлера не возникло бы и мысли о том, чтобы ввязаться в войну с русскими. А если бы Трумен не взорвал атомную бомбу, русские оттяпали бы у Японии не только четыре бесплодные скалы, из-за которых до сих пор столько шума, но и, скажем, Хоккайдо. К тому же это наиболее безболезненный вариант установления контроля над планетой.

— Безболезненный? — На этот раз взгляд гостя был явно неласковым.

Лицо хозяина кабинета приняло суровое выражение.

— Если мне удастся воплотить СВОЙ вариант возникновения и развития конфликта, то да.

— А что послужило бы его причиной, если бы ты не вмешался?

Ярославичев неодобрительно качнул головой, как будто немного сердясь на гостя, который выходит за допустимые рамки, хотя и тот и другой знали, что это не всерьез, снова выдвинул клавиатуру и набрал какую-то команду. На стене опять высветилась карта, только на этот раз не России, а всего Евразийского материка.

— Как ты считаешь, какой ресурс станет наиболее важным к исходу, а возможно, уже к середине текущего столетия?

Его собеседник молча смотрел на хозяина кабинета. Судя по всему, он знал ответ, но хотел, чтобы сидящий перед ним человек сказал это сам. И хозяин кабинета доставил ему такое удовольствие. На карте ярко высветились очертания одной страны, и сухо-деловитый голос Ярославичева произнес:

— Территория — около девяти с половиной миллионов квадратных километров, численность населения — чуть менее полутора миллиардов, причем миллиард с лишним ютится всего на трех с половиной миллионах квадратных километров. — Он щелкнул мышью, и на экране высветилась еще одна страна. — Территория — чуть больше трех миллионов, население — миллиард сто миллионов. — Еще щелчок — и на экране вспыхнула третья страна, на этот раз обозначенная другим цветом. — А вот территория в семнадцать миллионов квадратных километров, население… сто сорок пять миллионов человек. Причем даже тут многие ворчат, что стало не протолкнуться от «черных», «узкоглазых», «пейсастых» и так далее. Две первые страны ПОКА являются союзниками последней и все три УЖЕ обладают ядерным потенциалом, способным УЖЕ СЕЙЧАС доставить массу неприятностей ЛЮБОМУ государству на планете, и даже всей планете в целом. Тебе рассказать подробно о наиболее вероятном развитии событий в течение трех-четырех следующих десятилетий или прекратишь валять дурака?

— Да здравствует президент Громовой!

Рев нескольких сотен молодых глоток, доносящийся до автомобиля, ласкал слух Паши, пока он умащивал свою объемистую задницу в обтянутое тончайшей английской кожей кресло вишневого «даймлера» (машина была подобрана специально, чтобы подчеркнуть, с одной стороны, вкус и аристократизм кандидата, а с, другой — его отдаленность от массы нуворишей и криминалитета, запавших на «мерины»). Студенты бесновались не зря. Десять минут назад Паша Громовой, по-мужицки хрястнув кулаком о трибуну, во всеуслышание заявил: «Пора кончать жевать сопли по поводу перехода на профессиональную армию. Я ОБЕЩАЮ, что к исходу первого же месяца своего пребывания на посту президента подпишу указ о полной ликвидации обязательного военного призыва. А если мои бывшие коллеги (он произнес это слово с таким вывертом губ, что всем сразу стало ясно, что он ни в грош не ставит своих бывших коллег) до сих пор, за пятнадцать лет военной реформы, еще не подготовились к переходу на полностью профессиональную армию, что ж, у них есть еще месяц!» Но когда он откинулся на спинку и скосил глаза на соседнее кресло, его радужное настроение тут же несколько упало. Потому что там сидел человек, который, согласно Пашиным представлениям о справедливости, не имел права занимать одинаковое с ним кресло ни по возрасту, ни, как это говорят в военной среде, по «сроку службы».

Однако с этим бравый генерал Громовой, кандидат в президенты и один из самых популярных людей в стране, ничего поделать не мог. Поскольку молодой сопляк, сидевший сейчас слева от генерала и номинально числившийся его пресс-секретарем, был приставлен к нему самим Лубыниным, человеком, который обещал сделать Пашу президентом России. И пока успешно продвигался к выполнению этого обещания. Настолько успешно, что теперь никто уже не сомневался, что новый президент России будет избран еще в первом туре. От Паши во всем этом бедламе предвыборной кампании требовалось только одно — демонстрировать подтянутый внешний вид, бодрую улыбку и… поменьше открывать рот.

Дверца, притворенная охранником, с породистым стуком влипла в проем, полностью отгородив пассажирский салон от окружающего мира, и спустя мгновение «даймлер», чуть качнувшись, стремительно набрал ход. Пресс-секретарь повернул голову к генералу и протянул ему пачку тонких картонных карточек.

— Начинаем работать, Павел Парфенович. Следующая встреча на заводе имени Хруничева.

Генерал Громовой насупился и, оттолкнув руку с карточками, брюзгливо проворчал:

— От, опять встречи, выступай им… а поужинать человеку надо? С пяти утра на ногах!

— С восьми, — спокойно поправил пресс-секретарь, — и ужин вам запланирован на двадцать два часа в ресторане «Лесная сторожка».

Паша оживился:

— От это дело! А че там приготовили?

Но пресс-секретарь словно не заметил живейшего интереса своего номинального шефа и вновь протянул ему карточки.

— У нас всего полчаса, Павел Парфенович, не отвлекайтесь.

Генерал Громовой обиженно вздохнул, но карточки взял. Пресс-секретарь кивнул головой и произнес:

— Что вы думаете о присоединении России к Международной марсианской программе?

Паша засопел, зашелестел карточками, затем обрадовано рыкнул:

— Во! — и, шумно откашлявшись, начал читать вслух: — Международная марсианская программа без России просто невозможна. Только Россия обладает полным набором технологий, необходимых для успешной реализации этого проекта, — от технологии сборки крупногабаритных орбитальных объектов и организации орбитальной дозаправки до обеспечения длительного пребывания человека в условиях резко пониженной силы тя… о блин, тяжести. — Он повернулся к пресс-секретарю и проворчал: — Ты че, поразборчивей написать не мог?

На лице пресс-секретаря мелькнула тень улыбки.

— Включите свет, уже темнеет. И давайте еще раз, но уже наизусть…

Поздним вечером, когда умаявшийся за день кандидат в президенты довольно храпел на втором этаже небольшой частной гостиницы, удобно расположившейся посреди скромного парка в самом центре Москвы, неподалеку от Бульварного кольца — гостиница эта была арендована под предвыборный штаб, — в апартаментах на первом этаже пресс-секретарь докладывал об итогах дня. Его доклад слушал грузный пожилой человек с усталым и несколько обрюзгшим лицом, в котором, однако, было что-то притягивающее внимание. Это был Трофим Алексеевич Лубынин, человек, который знал о власти все. Его зад успел помять кресла в доброй дюжине министерств и ведомств. Он нигде не занимал главных кресел, и его лицо практически никогда не появлялось ни на голубых экранах, ни на страницах газет. Но те, кто уже давно обитал в коридорах власти или поблизости от них, точно знали, что если в штате какого-нибудь министерства, комитета или даже администрации президента появилась фамилия «Лубынин», то если ты хочешь, чтобы твой вопрос был решен быстро и эффективно, — стучаться следует в кабинет с табличкой, на которой написана именно эта фамилия.

Лубынин мог все. Он был не только мастером аппаратной интриги, но и, в отличие от большинства таких же виртуозных аппаратчиков, умел цинично и эффективно использовать прессу. У него имелись свои «прикормленные» журналисты, среди которых было даже несколько иностранцев. К журналистам он относился довольно бережно, «подкармливая» их не столько даже финансово, сколько конфиденциальной информацией. Причем зачастую той, которая составляла государственную тайну. В журналистских кругах ему приписывалась фраза: «Любые тайны рано или поздно становятся известными, так почему бы не пододвинуть это „рано или поздно“ к наиболее удобному для нас моменту». Поэтому каждый из «прикормленных» относился к Лубынину чрезвычайно трепетно. Да и остальные просто сучили ножками, когда Лубынин обращал на них свое благосклонное внимание. Ибо в его руках было то, за что любой настоящий журналист готов продать не только родную мать, но и всех своих детей, дедов, прадедов, да и, в конечном счете, самого себя. А именно — информация. Единственное, что Лубынин требовал взамен, это лояльность к нему лично и полная конфиденциальность.

И этот универсализм, позволявший ему одновременно дергать за скрытые аппаратные ниточки и устраивать шумные кампании в прессе, делал его уникумом, способным на то, что другим казалось абсолютно невероятным. Таланты Лубынина всегда получали достойную оценку, но ГЛАВНЫМ своим талантом он сам считал свой великолепный нюх. То, что нынешняя администрация доживает свои последние месяцы, Лубынин почувствовал уже давно. Но час расставания с теплой должностью в администрации президента настал для него только полгода назад. Все это время Лубынин твердо и планомерно готовил почву для завершающего рывка. Он понимал, что впереди у него только один шанс, для следующей попытки он слишком стар. Поэтому Лубынин собирался сосредоточить в своих руках столько власти, сколько смог бы заграбастать. И когда ему предложили взять в свои руки предвыборную кампанию генерала Громового, пообещав в дальнейшем должность руководителя администрации нового президента, Лубынин не колеблясь ухватился за это предложение обеими руками. При ТАКОМ президенте глава его администрации был бы единственной НАСТОЯЩЕЙ властью в стране. И это стало бы вершиной его карьеры…

Когда молодой человек, стоя перед шефом, кончил свой рассказ обо всем, что произошло за день, Трофим Алексеевич устало потер глаза и, не удержавшись, зевнул, прикрыв рот пухлой ладошкой.

— Ладно, иди, завтра у нас тяжелый день. Последний. И мы должны выжать из него максимум.

Как только за молодым человеком закрылась дверь, Лубынин встал и подошел к окну. Окно было модное и дорогое. Не как те, из дешевенького пластикового профиля, которые считаются престижными, пожалуй, уже только в слегка подотставшей России, а настоящее, деревянное, из английского дуба, но с тройным стеклопакетом, уплотнителями из высококачественной резины и бронзовой фурнитурой. Поэтому шум Садового кольца, да и Бульварного, находившегося еще ближе, совершенно не проникал через эту массивную преграду. Лубынин подумал, что, пожалуй, в своем будущем кабинете в Кремле установит такие же окна, и, поймав себя на этой мелочной мысли, ухмыльнулся. Ему пришло в голову, что подумал он о своем будущем кабинете как о чем-то таком, что ему уже обеспечено. Но, с другой стороны, это естественно. У него на столе, в зеленой ледериновой папке лежали результаты последних опросов. Все опросы показывали, что Громовой выиграет в первом же туре, причем с разгромным результатом. По самому оптимистичному варианту Громовой набирал более шестидесяти трех процентов голосов, но реально Лубынин рассчитывал где-то на пятьдесят два — пятьдесят пять. Он вздохнул. Воистину, это была титаническая работа. Впрочем, и удача им вполне благоволила. Два наиболее опасных кандидата выпали из гонки, не добравшись и до середины предвыборного марафона. Один вляпался в неприятности с какими-то там нелегальными счетами. Вернее, счета были абсолютно легальны, но вот только для предвыборной кампании кандидата в президенты они не предназначались. Кто-то из его штаба решил для обналички черного нала использовать счета Всероссийского общества слепых. Дело было поставлено очень профессионально, и Лубынину до сих пор было не совсем ясно, кто и как обнаружил подлог.

Но скандал раскрутился молниеносно. Кандидата обвинили в обворовывании обездоленных. А когда он попытался оправдаться, на его голову посыпались обвинения в том, что он окружил себя сомнительными людьми, не имеющими твердых моральных устоев. Волна публикаций и телерепортажей оказалась настолько мощной и лавинообразной, что кандидат, не выдержав чудовищного прессинга, снял свою кандидатуру и лег в больницу с острой сердечной недостаточностью. Причем сам Лубынин, несмотря на всеобщее закулисное восхищение его талантами, на самом деле не имел к этому никакого отношения. То есть он, конечно, не делал ни малейшей попытки переубедить своих собеседников, в приватных беседах выражавших ему свое восхищение, и доказать, что это вовсе не его рук дело. В конце концов, этот случай вызвал настоящий финансовый ливень, значительная часть которого была предназначена ему самому. Но сам он терялся в догадках. Кандидат в президенты Громовой сурово осудил финансовых махинаторов, но публично заступился за кандидата, слегка пожурив того за излишнюю доверчивость.

По расчетам Лубынина, это выступление добавило Паше процентов пять-семь из кармана проштрафившегося кандидата. Второй очень удачно слег с инфарктом. Генерал Громовой лично посетил больного, преподнес ему роскошный букет цветов и погоревал по поводу того, что столь достойный человек в такой ответственный для него момент оказался слабоват здоровьем. И это принесло ему как минимум еще десять процентов голосов. На этот раз основная заслуга полностью принадлежала Лубынину. Так что все складывалось в общем-то вполне благополучно. Хотя он до сих пор не мог избавиться от мысли, что существует НЕКТО, стоящий за этими удачными совпадениями. Он так и не смог выяснить, кто действительно организовал скандал с первым кандидатом. Что неудивительно. Поскольку все были убеждены, что сие событие — дело его собственных рук, действовать приходилось крайне осторожно. Так что истинная личность, столь виртуозно сработавшая в данном случае, причем именно в той области, в которой Трофим Алексеевич считал себя самым искусным из всех, оставалась за кадром. Как и причины того, почему она выступила на стороне Лубынина и Громового. А это означало, что, если этой личности потом по каким-либо причинам покажется, что теперь для нее выгоднее обрушить что-то подобное на Лубынина и Громового, Трофим Алексеевич просто не сможет вовремя нейтрализовать угрозу. Даже если это случится перед самыми выборами…

Как бы там ни было, следующий день прошел строго по плану. Генерал Громовой вручил призы победительницам конкурса «Новое лицо России», промчался по полигону за рычагами новейшего российского танка и перерезал ленточку у подъезда нового девятиэтажного жилого дома, выстроенного в рекордные сроки на средства, собранные для предвыборного фонда кандидата в президенты (эта блестящая идея, приписываемая Лубынину, на самом деле была выдвинута молодым пареньком, состоявшим сейчас при Громовом в должности пресс-секретаря, — именно он предложил перечислить на официальные счета генерала существенно больше денег, чем позволяло законодательство, а затем на эти излишки построить дом для ветеранов и малоимущих). Каждое из этих событий и само по себе имело шансы попасть в вечерние новости, а уж участие в них самого популярного кандидата в президенты заставляло все телеканалы выводить их в первую строчку новостного рейтинга. Так что последний день был полностью посвящен будущему президенту Громовому. В этом уже никто не сомневался.

На следующее утро многоуважаемый Павел Парфенович поднялся довольно поздно. Он спустился вниз около полудня в махровом халате и тапочках на босу ногу, слегка пованивая при каждом выдохе оттого, что не доставил себе труда почистить зубы, посетовал, что его никто не разбудил, плотно позавтракал и, орудуя в зубах ногтем, ввалился в кабинет к Лубынину. У Трофима Алексеевича как раз шла обработка информации по Сибири и Дальнему Востоку, поэтому ему было совершенно не до кандидата в президенты, но Паша упорно не воспринимал вежливые намеки на занятость и начисто игнорировал предложения привести себя в божеский вид. Он радостно раскачивался на стуле, почесывал живот и увлеченно повествовал о том, как отлежал себе бок и с утра ногу свело, иногда, правда, отвлекаясь на международные события. Его, например, сильно интересовал Саддам Хусейн, которого очередной раз несильно побомбили американцы, а также состояние дел в Боснии и Герцеговине, которую в очередной раз сотрясала гражданская война, несмотря на то, что все республики бывшей Югославии были нашпигованы натовскими миротворцами по самые брови. Лубынин знал, что беспечное поведение кандидата — это вовсе не бравада. Паша просто был не способен осознать всю напряженность момента. Для него собственные запоры всегда были гораздо существеннее чего бы то ни было другого…

В четыре часа утра, когда генерал Громовой, которого удалось-таки засунуть в цивильный костюм, побрить и отвести на избирательный участок покрасоваться перед телекамерами, после обильного ужина уже улегся спать и из его апартаментов доносились громовые (в полном соответствии с фамилией) раскаты его храпа, осунувшийся Лубынин с довольной улыбкой сидел, покойно развалившись, в широком кресле. Они выиграли. И хотя пока было подсчитано всего шестьдесят процентов голосов, тенденция была абсолютно ясна. Они выиграли, причем именно в первом туре. Лубынин со смаком зевнул, с хрустом развел руки в стороны, ухмыльнулся собственному изображению в зеркале и пошел спать…

На следующее утро к нему в спальню бесцеремонно ввалился довольный жизнью новый президент Российской Федерации, хорошенько отоспавшийся за последние две ночи, и, не обращая внимания на помятый вид руководителя своего предвыборного штаба и будущего главы собственной администрации, принялся уговаривать последнего немедленно рвануть на рыбалку. Лубынин стиснул зубы, чтобы не выругаться, но он уже успел достаточно изучить характер драгоценного Павла Парфеновича, чтобы понять, что Паша очень серьезно относится к своим немудреным желаниям. И отказ поехать на рыбалку вполне способен ТАК обидеть бравого генерал-президента, что Лубынин тут же превратится в некую разновидность запора. А к запорам Паша Громовой, как уже упоминалось, относился чрезвычайно серьезно.

Так что пока множество важных и нужных людей металось по Москве, спеша засвидетельствовать свое почтение Трофиму Алексеевичу, и именно Трофиму Алексеевичу, тот с удочкой в руках мирно дремал на берегу озера, раскинувшегося на территории охотничьего хозяйства Министерства обороны «Барсуки», расположенного в сотне километров от Москвы по Варшавскому шоссе…

Вернулись они около полуночи. Громовой, еще в «Барсуках» плотно набивший брюхо свежим шашлыком, приготовленным лично начальником охотхозяйства, почуявшим перспективу превратиться в начальника ЛЮБИМОГО МЕСТА ОТДЫХА президента, завалился спать. А Лубынин, бегло просмотрев последние сводки, прослушав автоответчик и ответив на самые важные звонки, уселся перед телевизором. Конечно, основные новостные выпуски уже давно закончились, но Трофиму Алексеевичу важно было уловить НАСТРОЙ… Он сразу включил первый канал, по которому как раз шли полночные новости, и… едва не вздрогнул. На экране возник человек, которого он совершенно не ожидал увидеть в качестве комментирующего итоги президентских выборов. Это отнюдь не означало, что этот человек не имел достаточного веса или что он не пользуется популярностью в стране. Наоборот, если бы этот человек вздумал выдвинуть свою кандидатуру на пост президента, ни у кого другого не было бы никаких шансов. Этот человек на протяжении уже почти десяти лет постоянно набирал и набирал рейтинг доверия.

По данным последних официальных статистических опросов, число людей, однозначно доверяющих ему, колебалось около отметки в восемьдесят процентов (причем, как совершенно точно знал Лубынин, официальные результаты опросов были откорректированы с учетом статистической погрешности именно в сторону уменьшения конечного итога). Просто этот человек в свое время однозначно заявил, что он не особенно доверяет такой форме организации государства, как демократическая республика. Он тогда сказал: «Знаете, среди монархов тоже было достаточно дураков и самодуров. Но ни одна монархия пока не произвела на свет никого столь же чудовищного, как пришедший к власти в результате демократических выборов Адольф Гитлер или захватившие власть в результате свержения монархии и рывка к светлому демократическому завтра Ленин, Дзержинский и их наследник, создатель „социалистической демократии“ Сталин, либо, если брать что-то более близкое к нашему времени, — Пол Пот. Так что я не хочу иметь с этим ничего общего». Лубынин подобрался, прибавил звук и приник к экрану. Пока вещал обозреватель:

— …кончилась. Новый президент России определился уже в первом туре. Мне помнится, что, когда такой результат был получен в предыдущий раз, десятилетка тогдашнего нового президента оказалось вполне успешной. — Обозреватель замолчал, камера переключилась, показав лицо гостя студии во весь экран. Ярославичев несколько секунд мастерски держал паузу, затем заговорил с некой тревожной задумчивостью:

— Ну, я бы не был настроен так оптимистично. Во всяком случае, рейтинга Бориса Ельцина в тот момент, когда он занял пост лидера России, пока еще не достиг ни один из следовавших за ним политиков. И он, как вы помните, тоже сумел избраться на второй срок. — Его Высочество (это обращение, обычно применяемое только к коронованным особам, по отношению к Ярославичеву стало уже таким привычным, что сегодня его автоматически называли так даже японские и британские журналисты) мгновение помолчал. — Понимаете, по моему мнению, демократия как форма организации высшей власти в государстве пока НИКАК не доказала своего преимущества. Даже как препятствие для захвата власти дураками и подонками. А тем, кто воспринимает знаменитую фразу Черчилля, что демократия-де полное дерьмо, но ничего лучше пока не придумано, как истину в последней инстанции, я советую вспомнить, что это произнес человек, который всю свою жизнь был высокопоставленным британским бюрократом. САМЫМ высокопоставленным бюрократом, не постеснявшимся ради того, чтобы удержаться наверху, дважды сменить политическую партию, по существу предав друзей и соратников. Я не знаю, сумел бы он так подняться в условиях всевластия монарха.

Вероятно, да. Ведь история знает немало примеров возвышения талантливых простолюдинов, от Бирбала до Алексашки Меншикова, и при абсолютной монархии. Но к предателям монархи относились не в пример суровее. Так что в этом случае урожденный герцог Мальборо, скорее всего, прожил бы жизнь более приличным человеком и, вполне возможно, одарил бы потомков не менее сакраментальной фразой по поводу абсолютизма. Поскольку более яростного сторонника британской МОНАРХИИ, чем лорд Черчилль, стоит еще поискать. — Улыбка на лице гостя студии стала горестной, как будто он сочувствовал невезучему Уинстону. — И столь высокий результат меня отнюдь не обнадеживает, — продолжал он. — Вполне может оказаться, что наш нынешний высокочтимый президент — не менее дутая фигура, чем многие из тех, за кого мы голосовали в недалеком прошлом. И тогда большие ожидания, выразившиеся в столь высоком проценте отданных за него голосов, кончатся очередным грандиозным провалом. — Ярославичев развел руками. — Увы, всем, кто считает демократию панацеей, могу посоветовать вспомнить, как НАЧИНАЕТСЯ фраза Черчилля.

Лубынин надавил на кнопку «ленивчика», вырубая звук, и откинулся на спинку кресла. Сердце колотилось, но не от того, что Лубынин услышал. Он внезапно понял, КТО та самая загадочная личность, что столь виртуозно играла за него на предвыборном поле. И чем это может грозить им с Громовым, а вернее, лично ему. Ну кто может принимать в расчет придурка Громового?..

— …вы же добрые люди!.. Я жить хочу!!

На экране телевизора молодой парнишка в голубой футболке, камуфляжных брюках и шлепанцах на босу ногу, давясь слезами, бился в руках похохатывающего бородача в разгрузочном жилете и с обнаженным кинжалом в руке. Тот лениво пнул его ногой и, повалив на живот, схватил за волосы и вздернул голову вверх.

— Конечно… добряши, — хохотнул бородач, а затем, примерившись, воткнул кинжал в шею мальчишки и начал сноровисто перепиливать ему горло. Мальчишка завизжал, забился, но в следующий миг его визг оборвался, превратившись в шипение воздуха, выходящее из перерезанной трахеи. Бородач сделал еще пару движений кинжалом, и его лезвие уперлось в позвоночник с противоположной стороны шеи. Бородач, улыбаясь, разогнулся и приветственно помахал в объектив окровавленным кинжалом. Камера сдвинулась, охватывая панораму. Слева лежало еще несколько тел с перерезанными глотками. Камера наехала на ближнее. Этот мальчишка был в тех же шлепанцах на босу ногу, но по пояс голый. Он лежал на животе, и если бы не фонтанчик крови, вспухающий при каждом выдохе над его правым плечом, разрез, почти отделивший голову от его тела, можно было бы принять просто за глубокую царапину. Еще один лежал лицом к камере и все время пытался поднять голову, отчего края разреза расходились и хлопали друг о друга, будто огромный окровавленный причмокивающий рот. А его голова, мгновение покачавшись на лишенном поддержки мышц позвоночном столбе, тут же сваливалась то направо, то налево…

Еще пара минут, и запись кончилась. Ярославичев надавил на кнопку пульта, отключая видеомагнитофон, и повернулся к молодому подполковнику, сидевшему в соседнем кресле. Тот медленно повернул голову к собеседнику:

— Я видел эту запись, Ваше Высочество.

Ярославичев кивнул:

— И как ты это оцениваешь, Миша?

Казаков пожал плечами:

— Тут нет никакой загадки. Эти ребятки были захвачены абсолютно спокойно. Они, как видно, сразу «поняли жизнь». Сидели на своем блок-посту и наслаждались кавказской природой. С местными договорились, имея за это приработок сверх «боевых» и собираясь вернуться из Чечни и, скажем, купить себе по квартире. Местные им уши прожужжали про то, как они сами ненавидят боевиков и как их тейп с ними люто воюет. Водочки ребятам подкидывали, местная пацанва рядышком вертелась, девушки шли мимо — улыбались… Короче: «Какая война, командир? Не хер нам тут баки забивать и эту тяжесть на плечи навешивать». — Он кивнул в сторону потухшего экрана. — Видите — все в тапочках, футболочках, курорт… И тут — «чехи», настоящие, с оружием, направили автомат и, вот так же, похохатывая, сказали: «Бросай оружие, парень, побудешь заложником, а потом мы тебя на кого-нибудь обменяем». А наше телевидение очень многое сделало для того, чтобы у таких вот сопляков сложилось впечатление, что чеченцы рано или поздно обменивают или даже просто отпускают ВСЕХ заложников. Ну мама там приедет — поплачет, или родичи квартиру продадут и заплатят… А ствол, вот он, и дядька хоть на вид такой добрый и веселый, но на курок нажмет не задумываясь. И ребятки решили не рисковать своими жизнями и не злить… добреньких чеченцев.

Ярославичев коротко кивнул:

— Я понял, но я не об этом, Миша. Тебе не кажется, что все это было сделано как-то демонстративно?

Казаков мотнул головой:

— Нет. Я видел уйму схожих записей. Пусть там не перерезали глотки живым пленникам, но и того, что они над ними вытворяют, хватит, чтобы закалить любую психику. Если бы все эти записи показали по телевидению, то две трети начали бы просто блевать у своих телевизоров…

— А остальные?

Казаков скривился:

— А остальные… по-разному. Одни просто взяли бы топор и, выйдя на улицу, зарубили первого попавшегося кавказца, похожего на чеченца, а другие сели бы на машину, добрались до окраины ближайшего чеченского села, а там просто вскинули бы автомат и пошли молотить, пока не кончились патроны. А поскольку чеченцев всего-то около миллиона, то цели кончились бы достаточно быстро.

В кабинете на некоторое время воцарилась тишина, потом Казаков спросил:

— Вы вызвали меня только для того, чтобы узнать мое мнение по поводу этой пленки?

Его Высочество отрицательно качнул головой:

— Нет, Миша. Просто мне надо понять, что со всем этим делать.

Казаков на мгновение задумался, в его глазах вспыхнул огонек, он не совсем уверенно проговорил:

— Насколько мне представляется, ПОКА это не ваша проблема.

Ярославичев покачал головой:

— Возможно, скоро она станет моей проблемой, причем такой, которую надо решить быстро и эффективно.

Губы Казакова тронула легкая улыбка.

— Ну наконец-то… — Он возбужденно откинул голову назад и, взъерошив волосы, заговорил: — А мы-то уж думали, что вы решили поставить рекорд долготерпения. Это же надо, пропустить в президенты такое дерьмо, как Громовой…

Его Высочество улыбнулся:

— Ты не прав, Миша, Громовой — абсолютно идеальная кандидатура для ПОСЛЕДНЕГО президента России. Никто лучше него не сможет показать, какое это дерьмо — наша демократия. А что еще надо, чтобы люди озаботились поисками чего-то более приличного? Но мы отвлеклись. Как ты считаешь, каким образом можно там быстро переломить ситуацию? Может быть, как предлагают некоторые политики, построить некую специальную усиленную границу между горной и равнинной частями Чечни?

Улыбка Казакова стала даже не скептической, а ядовитой.

— Ну что ж, Ваше Высочество, если вас интересует мое мнение по поводу этого бреда… Можно вспомнить, что САМУЮ оборудованную в инженерно-техническом отношении границу на свете — Берлинскую стену преодолела толпа простого народа. Причем они не только не были профессионалами, но и готовились к ее преодолению в условиях практически тотального контроля со стороны «штази». А если брать действия профессионалов, то ту границу впору назвать не Берлинская стена, а, скажем, Берлинский проходной двор. А эти му… дрецы предлагают вообще выпустить из-под контроля горную Чечню. Предоставить боевикам прекрасный плацдарм. Не пройдет и полугода, как нам придется строить границу уже по периметру административной границы Чечни, затем по границе Ингушетии, а потом, — он кивнул подбородком в сторону окна, — по периметру Московской окружной.

— И что же ты предлагаешь?

Казаков снова задумался. Ярославичев его не торопил. Он уже выслушал добрую сотню различных мнений, и кое-какие выводы у него уже сформулировались. Но пока еще шел процесс накопления информации, так что эти выводы были неполными и вполне могли измениться. Казаков вновь сфокусировал взгляд на собеседнике.

— Мне кажется, первое, что мы должны сделать, это перестать врать. Хотя бы себе. Пора четко осознать, что мы воюем именно с НАРОДОМ. С чеченским народом, обладающим определенным менталитетом. И этот менталитет сегодня однозначно ставит их на сторону боевиков. Иначе ни о каких басаевых или хаттабах мы бы уже давно не слышали. Тип боевых действий, который мы сейчас там имеем, НЕВОЗМОЖЕН без поддержки населения. Оно, это население, собирает информацию, укрывает оружие, взрывчатку, самих боевиков, а зачастую и само участвует в таких операциях, как закладка фугаса. — Он усмехнулся. — Кирилл Богомолов, с медико-биологического, выпуск-9, недавно рассказал мне один показательный случай. Он чистил автомат, а тут мимо ворот блок-поста ковыляет бабушка, да не просто ковыляет, а волочет на себе здоровенную сумку. Бабке-то лет под восемьдесят, пыхтит, потом обливается… Ему ее жалко стало. Он быстро собрал автомат, догнал бабку и вознамерился было той помочь. А бабка как на него окрысится! Короче — полный облом.

Кирилл вернулся, раскаянно думая про себя: вот ведь как, мирных чеченцев озлобили, уже бабушки божьи одуванчики на солдат волком смотрят. Тут, глядь, бабка от поворота дороги уже обратно семенит, и шустро так, весело, а пустая сумка у нее по ногам хлопает. Кирилла любопытство взяло. Что же такое бабка в сумке волокла и куда она это дела? Домов поблизости нет, а мусор волочь так далеко от седа — тоже глупо. Вот Кирилл и проскочил рысью до того поворота. Знаете, что он обнаружил? — Улыбка Михаила застыла на губах, в глазах загорелась злость. — Четыре противотанковых мины — вот что! Там здоровенная лужа образовалась в низинке, как раз сразу за поворотом, так бабка их туда и скинула. И таких случаев — десятки, а мы все произносим красивые слова-заклинания по поводу того, что там-де первую скрипку играют иностранные наемники. Чушь.

Ярославичев согласно кивнул:

— Да, но считается, что это скорее способ заработка, ведь в республике сейчас не так-то много возможностей заработать. А боевики платят за это просто сумасшедшие, по местным меркам, деньги.

Казаков хмыкнул:

— Если бы все было так просто! Просто мы для них — чужие, для всех, даже для тех, кто якобы на нашей стороне. А те — свои. А чеченский менталитет таков, что своих можно любить или не любить, считать кровными врагами или побратимами, но выдавать ЧУЖИМ — нельзя. И пока мы будем играть там в те игры, в которые играем сейчас, деля их на «наших и ненаших», а не ломать этот менталитет через колено, никакого толка не будет. Знаете, сейчас негласно определен лимит времени для операций по захвату выявленных боевиков — тридцать минут. Если спецподразделение не укладывается в это время — операцию можно считать проваленной. Тут же набегают женщины с детьми, вцепляются в боевика, начинают орать, тыкать в бойцов грудными детьми, кричать, что, мол, это их родной муж и что он никакой не Ваха или Хункер, а самый что ни на есть Ахмад. Потом приковыляют старейшины и, задрав бороды, заведут ту же песню, примутся уверять, что в их селе боевиков отродясь не было, а если те появятся, то они сами, не утруждая русских воинов, порвут их на холодец. А в конце появляются представители местной власти, то есть вроде как «наши», в окружении роты местного ОМОНа и во главе с прокурором, и все… Кстати, знаете, как та пленочка, — Казаков вновь кивнул в сторону экрана, — оказалась в наших руках? Когда ЭТИ, сделав свое дело, весело возвращались в лагерь, они наткнулись на спецподразделение ФСБ, возвращавшееся с боевого выхода. Наши ребятки засекли их первыми, рассредоточились и… Короче, троих убили, а остальных захватили. Так вот, через несколько часов все оставшиеся в живых «чехи» выпущены на свободу! Прокурор посчитал, что «данная видеозапись не является основанием для задержания».

Казаков замолчал. Ярославичев некоторое время размышлял над его словами.

— Хорошо, и что же ты предлагаешь? — наконец спросил он.

Офицер пожал плечами.

— Знаете, я не готов давать всеобъемлющие советы, но… в принципе чеченцы — люди довольно простого образа мыслей. И чрезвычайно прагматичного. Мы должны поставить перед собой одну задачу — довести до сознания этого народа, что шанс стать и ОСТАТЬСЯ богатым и здоровым ты можешь получить только в одном-единственном случае — если верно и преданно пашешь на благо нашей большой страны. И выполнять эту задачу планомерно и последовательно, невзирая ни на какие протесты. Каждая бабушка и каждый пацан, таскающие противотанковые мины, должны осознать, что потери будут гораздо ощутимее заработка.

— То есть — расстреливать на месте?

Казаков наморщил лоб.

— Не совсем. То есть людей с оружием или, там, взрывчаткой — несомненно. Любого возраста и пола. Как в Москве в сорок первом, во время осадного положения. А в остальном… Ну, например, чеченцы очень привязаны к своим домам. Так что — израильский принцип. Нашел оружие в доме — час на выселение, а дом под бульдозер. Установил дом боевика — людей наружу, а под дом — двадцать килограмм взрывчатки. Подорвалась машина рядом с каким-нибудь селением — каждый десятый или двадцатый дом — к черту. Не хотят — пусть смотрят в оба и, заметив что-либо подозрительное, сами выставляют охрану и сообщают в комендатуру. А тем, кто это сделал, — вознаграждение. — Казаков усмехнулся. — Я думаю, чеченцы тут же сочинят новый способ заработка. Будут брать у боевиков мины, ставить их, а потом бежать в комендатуру и получать вознаграждение за «обнаруженные» мины. Ну и пусть, все равно это обойдется нам гораздо дешевле подорванного грузовика или БТРа, не говоря уж о людях… Способов много. Я не готов сейчас дать развернутые рецепты на все случаи жизни, но если не будет политической воли, причем целенаправленной, без всяких шараханий от заборов в триста или пятьсот километров длиной к «общечеловеческим ценностям» в отношении вооруженных людей, стреляющих в наших солдат и их защитников из числа «мирного населения», то проблему можно решить. Кто не будет убит или не сдастся — тот просто уйдет. И пусть американцы сами разбираются с Хаттабом где-нибудь в Косово.

Его Высочество приподнял уголки рта, показывая, что оценил шутку, а затем произнес размеренно-спокойно:

— То есть ты считаешь, что проблема решаема, причем довольно быстро и… без уничтожения чеченского этноса?

Подполковник Казаков несколько мгновений размышлял, затем осторожно спросил:

— А вы рассматривали и такой вариант… решения вопроса?

— Я рассматриваю ВСЕ варианты. Но этот вариант ПОКА не является определяющим. Ты можешь судить об этом хотя бы по тому, что в Терранском университете сейчас учится около трехсот выходцев из Чечни. Но… он не отброшен. Во всяком случае, при всех его недостатках и создаваемых им проблемах он дает максимальный обучающий эффект. — Его Высочество встал и прошелся туда-сюда по кабинету. Проходя мимо Казакова, он бросал на него задумчивый взгляд, как будто размышляя, стоит ли продолжать разговор в том направлении, в котором он развивается, или лучше сменить тему. И, по-видимому, решил не менять.

— Понимаешь, Миша, — начал он, садясь в кресло, — мой авторитет в нашей среде связан именно с тем, что я лучше всего представляю линию поведения именно крупных масс людей, составляющих народности, нации, да и, возможно, человечество в целом, при воздействии на них тех или иных факторов. И лучше всех знаю, как и чем на них воздействовать, чтобы события развивались в наименее трагичном направлении. Конечно, до сего времени особенно крупных воздействий не было, для этого нужны гораздо более весомые инструменты, чем те, что были в нашем распоряжении. Скажем, когда мы решили сыграть по-крупному, нам пришлось обратиться за помощью к вам, терранцам. И, как ты помнишь выкладки, даже для установления достаточного уровня контроля только над ЭТОЙ страной требуется довести численность терранцев до полумиллиона человек. Однако до последнего времени, как ты знаешь, никого подобного вам в нашей среде не существовало, так что все мои действия, как правило, ограничивались, образно говоря, боем сигнального колокола. То есть я, уловив какую-либо опасную тенденцию, просто сообщал: «Люди, скоро там-то и там-то будет жарко».

Хотя иногда это «жарко» затрагивало интересы слишком большого количества наших людей, и тогда приходилось просить некоторых из них сделать нечто, направленное на затухание этого пожара или, наоборот, на более активное раздувание, чтобы дать возможность накопленному горючему материалу выгореть как можно быстрее, дабы на земле, удобренной пеплом, быстрее взошли новые всходы… И пока что у большинства тех, кто имел со мной дело на протяжении этих веков, сложилось впечатление, что я, как правило, гораздо чаще добиваюсь успеха, чем терплю поражение. Так вот, вам в университете уже изложили теорию, основная мысль которой заключается в том, что при всем различии в уровне жизни, образовании, составе и структуре производства, особенностях национального менталитета и иных факторов все крупные массы людей по своей реакции на раздражители скорее напоминают не сообщество высших разумов, а некое аморфное образование…

Его Высочество мгновение помолчал, словно ожидая от собеседника какого-нибудь замечания, и заговорил снова:

— По большому счету, это именно так. Как амеба реагирует на тепло, холод, свет, наличие в среде обитания посторонних примесей в виде пищи или токсинов, так и крупные массы людей в первую очередь реагируют на уровень жизни, состояние преступности, уровень бытового насилия и еще несколько основных параметров, так сказать, внешней среды. И, так же, как амебы, люди в определенных условиях начинают перемещаться в среду с более комфортными условиями, суть эмигрировать, утолщают внешнюю оболочку, то есть начинают ставить замки, железные двери, заводить собак, покупать ружья, для увеличения количества поступающей пищи выбрасывают дополнительные ложноножки в виде садово-огородных участков, окукливаются, то есть резко сокращают размножение, либо, наоборот, начинают активно делиться. Причем последнее, вразрез с распространенным мнением, отнюдь не зависит от уровня жизни.

Скажем, сейчас в России наиболее популярны малодетные семьи, и определяющим аргументом такого положения дел на бытовом уровне как раз считается низкий уровень жизни. То есть «нечего нищету плодить». Но у тех же чеченцев, чей уровень жизни несравнимо ниже, чем в целом по России, мы наблюдаем настоящий демографический взрыв. Средства массовой информации могут, так сказать, слегка повысить или понизить градус воздействия того или иного параметра, но, как это ни странно, существенно изменить общую картину им не под силу. То есть какие-то раздражители в рейтинге обойдут другие, но, так сказать, общий уровень раздражения останется практически неизменным. И это опять свойство скорее амебы, чем разумного существа. Но есть одно очень существенное отличие. И оно заключается в том, что люди обучаемы. Пусть в большинстве случаев ненадолго, на одно, максимум два поколения, но и это существенно. Так что порой некие акции, которые выглядят на первый взгляд довольно чудовищно и явно должны принести массу проблем, на самом деле в конечном итоге гораздо больше проблем решают или просто не дают им возникнуть. И тут очень важно правильно вычислить баланс… — Ярославичев замолчал. Некоторое время в кабинете стояла тишина, затем Казаков пошевелился, скрипнув кожей кресла.

— Насколько я знаю, Ваше Высочество, считается, что вам нет равных именно в этой области. Так что я предпочту положиться на вас. Хотя… мне лично не хотелось бы «преподавать» именно в этой области. Но если вы сочтете это необходимым…

Его Высочество кивнул:

— Что ж, рад слышать. Дело в том, что человечество не может обойтись без периодических всплесков агрессивности. Так что даже когда мы сумеем взять под контроль всю планету, нам не удастся искоренить всех террористов, повстанцев, борцов за национальное освобождение, против социального угнетения, глобализации экономики, либо борцов за экологию и сохранение экваториальных лесов. И не надо пытаться искоренять. Людям нужны клапаны, позволяющие сбросить пар, реализовать излишнюю агрессию. Причем одни будут непосредственно участвовать во всех этих кровавых делах, а другие — наблюдать за их результатами по телеканалам. Но в пределах того, что будет составлять метрополию, ничего подобного быть не должно. И как этого добиться, я пока еще не решил. А что касается твоего нежелания, то это только плюс, поскольку «преподавание» в этой области как раз и невозможно поручить тем, кто возьмется за него с большой охотой. Иначе вполне возможен обратный эффект. Впрочем, сейчас все идет к тому, что мы решим эту проблему без излишних драматических эффектов.

Казаков несколько мгновений молчал, размышляя над словами Ярославичева, затем спросил:

— А почему вы так противитесь увеличению в Чечне количества терранцев? Мне кажется, что бы вы ни решили, мы сумеем справиться с этим гораздо быстрее и эффективнее, чем любой другой.

— Это так, — жестко сказал Его Высочество. — Но я еще недостаточно контролирую ситуацию, чтобы суметь использовать вас с наибольшей эффективностью. Более того, как ты понимаешь, наш высокочтимый президент постепенно начинает напоминать слона в посудной лавке, являя стране и миру свое истинное лицо. Те, кто собирался его контролировать, не понимали одного — такие люди НИКОГДА не осознают реального положения вещей. А это значит, что он будет воспринимать себя именно как человека, занимающего пост президента России абсолютно заслуженно. И это означает, что он наломает столько дров, включая и Чечню, что никому мало не покажется. Значит, будут лишние потери, причем бессмысленные и бестолковые. А вы для меня слишком ценны — и как братья и сестры, и как инструмент…

Михаил усмехнулся. Его Высочество был в своем репертуаре. Все уже привыкли к тому, что Ярославичев общался с терранцами с беспощадной откровенностью. Но иногда эта откровенность как бы слегка шокировала. Впрочем, как показалось Казакову, на этот раз Его Высочество кое-что недоговаривал, и он даже предполагал, что именно. Однако, как оказалось, Ярославичев просто еще не закончил свою мысль.

— …к тому же наиболее эффективное воздействие мы сможем оказать, когда у нас будет необходимое количество терранцев из числа этнических чеченцев. Кроме того, Чечня сегодня — это еще и очень неплохой полигон для обкатки питомцев с твоего и юридического факультетов. Вы же должны иметь возможность проверить, насколько эффективно готовите своих подчиненных, — Ярославичев хитро посмотрел на Михаила. — Ну и, естественно, наибольший эффект для наших планов будет, если эту проблему решу именно Я.

— …отказался от проведения ранее оговоренной двусторонней встречи в Баден-Бадене. Как сообщил представитель Государственного департамента, поскольку в настоящий момент российской стороной внесены новые предложения, еще не рассмотренные экспертами, в проведении такой встречи нет никакой практической необходимости…

Филипп скривился. Ну вот, опять. Похоже, новый президент, попарившись в баньке и приняв на грудь качественного пивка с холодной водочкой, вознамерился поболтать с коллегой-президентом и в процессе разговора ляпнул что-то не то. Впрочем, все это было уже привычно. Сейчас, спустя всего четыре месяца после выборов, страну просто оторопь брала от того, КОГО она избрала в президенты.

До цели путешествия осталось всего около трехсот метров. Филипп показал правый поворот, и через пару секунд следовавший в соседнем ряду «опель-курьер» притормозил и дружелюбно мигнул фарами. Филипп благодарно кивнул (стекла его престарелой вазовской «десятки» не были затонированны, поэтому водитель «опеля» отлично разглядел этот кивок) и переместился в правый ряд. В этот момент впереди, у поворота, вспыхнула стрелка и весь правый ряд почти одновременно тронулся вперед. Среди водителей двинувшихся вперед автомобилей вряд ли были люди с совершенной реакцией, так что эта синхронность показывала, что все стоявшие машины оборудованы системой городского «круиз-контроля», позволяющей поддерживать заданное расстояние до впереди идущего автомобиля практически в любых условиях движения. У самого Филиппа, впрочем, этой системы не было. Во-первых, он купил свою «десятку» еще тогда, когда это было довольно дорогое устройство даже для импортных автомобилей, а во-вторых, этот «круиз-контроль» был ему, в общем-то, совершенно не нужен. Филиппу хватало и собственной реакции.

Ворота института охранял дюжий охранник в серо-черной форме и фуражке-конфедератке. Филипп поморщился (тоже мне охрана!), но, когда охранник, остановив машину на площадке между воротами и шлагбаумом, наклонился к водительской двери, настроение Филиппа тут же развернулось на сто восемьдесят градусов. Охранник был терранцем. И это означало, что здесь занимаются действительно серьезными вещами.

— Привет, Филипп Гранин, юридический факультет, выпуск-1.

Охранник согласно кивнул:

— Андрей Богородцев, медико-биологический факультет, выпуск-6. Тебя ждут. Второй поворот направо, третий подъезд. Там тебя встретят.

Филипп кивнул и тронул машину.

Когда он вошел в лабораторию, ему навстречу поднялась высокая стройная женщина в белом халате и накрахмаленной белой шапочке. До Филиппа не сразу дошло, что это Ташка.

— Опаньки! Вот кого я не ожидал здесь увидеть, так это тебя.

Ташка усмехнулась:

— Интересно, а кто устроил тебе откомандирование?

Филипп удивленно поднял брови. За последние полгода они с Ташкой виделись не чаще раза в неделю. А последняя встреча вообще состоялась около месяца назад. Год назад его перевели в Управление специальных расследований, а Ташка, у которой внезапно прорезался интерес к биологии, устроила себе перевод в какой-то закрытый исследовательский центр, умудрившись при этом остаться в действующем резерве МВД. Сначала это практически не отразилось на их отношениях, только на работу они теперь ехали порознь. Но затем Филипп укатил в одну командировку, потом в другую, третью… Ташка тоже стала появляться в небольшой квартирке, которую они снимали в старом панельном доме на проспекте Вернадского, гораздо реже, так что все шло к тому, что их довольно длительная связь движется к своему распаду. Филиппу от этой мысли становилось очень неуютно, но он считал себя не вправе ограничивать свободу Ташки. В конце концов, они и так прожили вместе гораздо дольше, чем все знакомые пары, и даже успели стать некой легендой первого выпуска. К тому же, кто знает, может, лет через двадцать или тридцать они снова почувствуют влечение друг к другу. Вернее, Ташка почувствует, потому что Филипп и сейчас не ощущал в себе абсолютно ничего похожего на охлаждение. Но неделю назад его вызвал сам начальник Управления и, выслушав рапорт, указал на стул перед собой:

— Садись, Гранин.

Филипп сел. Начальник Управления некоторое время молчал, хмуро уставившись в настольный TFT-монитор, потом со вздохом сообщил:

— Вот, майрр, вызов на тебя пришел. — Генерал бросил на Филиппа испытующий взгляд, но тот сидел молча. — Вызов, значит, — повторил генерал. — Просят откомандировать тебя в распоряжение министра. Жаль. Только, вроде, работать начали. Отзывы по поводу тебя у твоего непосредственного руководства неплохие. Я тебя уже на руководителя группы намечал… — Генерал опять вздохнул. — Ну да ладно. Министру виднее. Зайдешь в кадры и получишь предписание. Приказано быть на месте уже завтра к девяти утра, так что с «бегунком» не тяни. И давай там не роняй, и все такое. А если что не понравится — дуй обратно. Возьмем.

Весь вчерашний день Филипп ломал голову, что же это за лаборатория 123 и на кой черт там понадобились специалисты его профиля, и вот такой сюрприз…

Ташка улыбалась, но в ее взгляде Филипп уловил оттенок напряженного ожидания. И это сказало ему обо всем яснее всяких слов. Филипп шагнул вперед и стиснул Ташку в объятиях…

Потом, через несколько минут, когда они наконец оторвались друг от друга, Ташка поправила волосы и, смешно сморщив нос, заявила:

— Странно, мне казалось, что ты совершенно разучился целоваться… Ну ладно, пошли.

Они спустились на два этажа, открыли толстую стальную дверь и, преодолев еще один лестничный пролет, вышли в небольшой дворик, огороженный со всех сторон высокими, но уже слегка осыпавшимися от старости кирпичными стенами. Во дворике в живописном беспорядке были разбросаны густые кусты, а между ними… Филипп ахнул. Эти создания вряд ли могли именоваться привычным словом «собака». Ташка, поднеся ко рту какую-то тонкую трубочку, тихонько дунула в нее. В ответ не послышалось ни звука, но над кустарником взметнулся десяток породистых псов, и спустя мгновение Ташка оказалась окружена сворой русских борзых.

— Вот это да! Ты занимаешься собаками?

Ташка, явно наслаждаясь восхищением Филиппа, кивнула.

— Да, но не только, — Она провела ладонью по спине стоящего у ее левой ноги крупного кобеля. — А тебя ничего в них не удивляет?

Филипп присмотрелся. Собаки явно были крупнее обычных. Насколько он помнил, стандартный рост кобелей у этой породы начинался от 73, а у сук от 68 сантиметров, но окружившие Ташку монстры имели не менее метра в холке. К тому же, в отличие от обычной своры, все находившиеся перед ним особи стояли молча и неподвижно, меряя Филиппа внимательным взглядом красных глаз, наводя на мысль о том, уж не плоды ли это творчества таксидермиста. И только свешенные набок языки да частое дыхание выдавали в них живые существа. Филипп усмехнулся:

— Ладно, давай хвастайся.

Ташка загадочно улыбнулась.

— Хорошо, смотри, — и, повернувшись к самому крупному кобелю, тихо попросила: — Карай, принеси мне веточку акации. Небольшую, сантиметров десять.

Кобель дернул головой, бросил на Филиппа взгляд, в котором тому почудилась насмешка, и, грациозным прыжком с места преодолев почти три метра, отделявшие его от ближайшего куста, коротким и точным движением челюстей перекусил ветку акации и, повернувшись, неторопливо потрусил обратно. Филипп следил за ним напряженным взглядом. Когда кобель остановился у Ташкиной руки и ткнулся мордой в ее ладонь, он сунул руку во внутренний карман пиджака и, широко размахнувшись, разбросал по траве ручку, бумажник, блокнот и носовой платок. Потом, испросив взглядом разрешение у Ташки и получив в ответ короткий утвердительный кивок, напряженным тоном попросил:

— Карай, не мог бы ты снизойти до моей просьбы и доставить мне мой бумажник.

Сие выражение, явно вычурное, ни в коей мере не напоминало обычную команду. В этом-то и был весь смысл. Кобель несколько мгновений озадаченно рассматривал Филиппа, наморщил лоб, клацнул челюстями и, покосившись на Ташку, нехотя добрел до бумажника. Он поднял его с земли и сплюнул у ног просителя. Филипп поймал Ташкин торжествующий взгляд и заговорил снова:

— А теперь, уважаемый, не присовокупите ли вы к сему еще и тот клочок не очень чистой материи.

Ташка не выдержала и фыркнула. Но Филиппу важно было окончательно увериться в том, что данная особь действительно понимает человеческую речь, а не просто приучена к существенно большему, чем обычно, диапазону команд. Пес вздернул верхнюю губу, обнажив клыки в причудливой пародии на насмешку и, с независимым видом помахивая хвостом, приволок Филиппу его носовой платок.

Филипп распрямился и обратил на Ташку напряженный взгляд.

— И что теперь?

Ташка пожала плечами:

— Ничего. Просто ты познакомился с частью своих будущих подчиненных.

Филипп удивленно вздернул брови:

— То есть?

Ташка тряхнула волосами:

— Ладно, пойдем, поговорим по дороге. — И она, приветливо кивнув своре, направилась к двери, из которой они выходили.

Пока они спускались еще на один этаж, Ташка рассказывала ему:

— Этот институт был создан в 1957 году для разработки новых лекарственных препаратов. Но это направление, несмотря на то что им занималось почти шестьдесят процентов сотрудников института, было, по большому счету, всего лишь прикрытием для деятельности одной из его лабораторий. Лаборатория 123 занимается генетическим моделированием уже почти сорок лет. Но последние двадцать лет, пока ею не заинтересовался Его Высочество, она влачила довольно жалкое существование. Знаешь, в советское время лаборатория считалась ведущей организацией этого профиля, службы внешней разведки направляли им все «нарытые» материалы по данной тематике, как, впрочем, и по многим сходным, например по клонированию. И тогда, и даже позднее, уже после развала Союза. Здесь есть, например, все материалы по овечке Долли, как и по некоторым более серьезным проектам англичан, которые не получили столь широкой известности, но были не менее, а, пожалуй, намного более уникальными и важными. Так что здесь имелась гигантская подборка данных по всем этим направлениям, но и только.

Последние двадцать лет никакой серьезной работы не велось — большая часть персонала разбежалась, оборудование пришло в негодность… пока Ярославичев не решил подключить лабораторию к Программе. А именно по продовольственной тематике. Так что основное, чем занимается лаборатория, — это модифицирование базовых особей, используемых в животноводстве, то есть коров, коз, свиней, овец и так далее. Результаты просто поразительные… Но я работаю в третьем секторе. А мы занимаемся несколько другим… — С этими словами Ташка остановилась у очередной стальной двери и, отодвинув шторку небольшого окошка, отстранилась, давая Филиппу возможность посмотреть на то, что находилось за дверью. Филипп наклонился к толстому односторонне прозрачному стеклу. За дверью располагался спортивный зал, в котором находилось около дюжины крепких, рослых мужчин, одетых только в просторные спортивные трусы. Все они сосредоточенно занимались делом: кто-то работал на тренажерах, кто-то приседал со штангой, кто-то надрывался на бегущей дорожке. Филипп некоторое время рассматривал эту кипучую деятельность, потом повернулся к Ташке.

— Да-а-а, интересные ребята. Такой сосредоточенности на деле я, пожалуй, еще не встречал.

Ташка хмыкнула:

— Ты прав. Это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО очень интересные ребята. Знаешь, откуда они?

Филипп выжидательно молчал.

— Из-за забора. — Ташка мотнула головой в сторону левой стены. Филипп задумался, вспоминая, что же такое находится за забором, а затем удивленно воззрился на Ташку. Та кивнула:

— Ты прав, пациенты этой лечебницы использовались в качестве подопытных еще во времена СССР. Очень практичный подход. Прекрасно изученные особи со скрупулезно отображенной историей болезни и возможностью постоянного наблюдения… к тому же, исходя из практики тех лет, исследователи могли заполучить в свое распоряжение, по существу, неограниченное количество психически полноценного материала… Но эти… — Она покачала головой. — Ты присмотрись к ним повнимательнее.

Филипп вновь склонился к окошку:

— Кроме необычайной сосредоточенности ничего не замечаешь?

Филипп понаблюдал еще некоторое время, потом отрицательно помотал головой.

— Они — дауны.

— Что?! — Филипп вновь приник к окошку, пытаясь отыскать на лицах занимающихся характерные для этой болезни признаки и… не находя их. Он выпрямился и с недоумением посмотрел на Ташку. Та кивнула:

— Ты прав, они — БЫВШИЕ дауны. Жертвы алкоголизма родителей. Все — сироты… Папаши и мамаши, настрогав неполноценных детей, отнюдь не сменили образа жизни и рано или поздно почили в бозе, по большей части от цирроза печени. А остальные закончили свою жизнь, попав под колеса автомобиля или, скажем, в пьяном виде вывалившись из окна девятого этажа. Мы скрупулезно отбирали материал для эксперимента. Сейчас, после курса лечения по нашей методике, они приблизительно равны по интеллектуальному уровню только что виденным тобой собакам. Между прочим, и те, и эти — твои будущие подчиненные.

Филипп молча сложил руки на груди и привалился к косяку, ожидая, что же Ташка скажет еще. Та задвинула шторку и повернулась к нему.

— И те, и другие по-прежнему обладают достаточно ограниченными интеллектуальными способностями, хотя прекрасно понимают человеческую речь. Эта ограниченность делает их непригодными к обычному существованию в человеческом обществе. В частности, они не имеют никаких моральных ориентиров и ограничений. Поскольку понятия добра и зла, достойного и недостойного, приличного и неприличного лежат за пределами их умственных способностей. В этом они ориентируются на предпочтения того, кто выступает, так сказать, поводырем. С другой стороны, они обладают просто фантастической реакцией, скоростью и выносливостью. Например, собаки способны развить скорость гепарда и держать ее на протяжении почти двадцати минут. Ни одно другое живое существо на это не способно. А эти ребята на тестах, после некоторой тренировки, укладывают весь магазин пистолета Макарова в грудную фигуру с дистанции триста метров. При том что, как ты помнишь, дальность эффективного огня этого образца, по данным самого разработчика, — пятьдесят метров.

Филипп недоверчиво хмыкнул. Это был результат терранца. Ташка понимающе кивнула:

— Верно, мы показываем не хуже. Но эти ребята имеют гораздо более примитивную башку и способны работать на уровне мышечных рефлексов. Ты можешь предложить лучших телохранителей?

Филипп несколько мгновений сверлил Ташку напряженным взглядом, потом тихо спросил:

— Значит ли это, что Его Высочество наконец-то согласился сформировать Службу охраны?

Ташка кивнула.

— И возглавить ее предлагается мне?

Ташка кивнула еще раз:

— А чем собираешься заниматься ты?

Ташка ответила не сразу. Она прижалась к Филиппу и сжала ладонями его лицо.

— Мне Ярославичев предложил возглавить Службу эскорта вместо Тучиной. На Ирину Великую он собирается повесить ректорство Терранского университета, а сам останется только его почетным Президентом. Так что ты будешь охранять нас обоих и… мы опять будем вместе.

Филипп отвел взгляд от лица Ташки и, поразмышляв какое-то время, задал очередной вопрос:

— А чем вызвано такое изменение позиции Его Высочества?

Ташка опустила руки и несколько мгновений всматривалась в лицо Филиппа. Потом с облегченным вздохом сказала:

— Слава богу, я боялась, что ты не согласишься.

Филипп усмехнулся:

— Ради того, чтобы быть рядом с тобой, я согласен на очень многое. Мне казалось, что мы отдаляемся друг от друга, и… я не хотел тебе мешать строить свою жизнь так, как тебе этого хочется.

Ташка шагнула к нему и, крепко обхватив его руками, вжалась лицом ему в плечо:

— Какой же ты дурак, Гранин…

Около минуты они оба стояли не шелохнувшись, будто боясь, что нечто, вновь возникшее между ними, от неловкого движения может разбиться, как выпавший из рук стеклянный шар. Филипп осторожно отодвинул Ташку от себя и заглянул ей в лицо. Та счастливо прищурила глаза:

— Ох, Гранин, до чего ж ты помешан на своей дурацкой работе…

Филипп растянул губы в счастливой, немного смущенной, но от этого не менее глупой улыбке.

— На себя посмотри, Смальская… — И оба радостно рассмеялись.

— …понимаешь, Его Высочество прогнозирует, — объясняла ему Ташка спустя минуту, — что на него должны совершить покушение.

Филипп вскинулся, собираясь что-то сказать, но Ташка не дала ему открыть рот:

— Не бузи. Ясно, что можно достаточно простыми средствами полностью устранить малейшую реальную вероятность подобного развития событий. Но он не собирается этого делать. Дело в том, что случай с покушением идеально укладывается в сценарий дальнейшего развития событий. Так что покушение БУДЕТ совершено. И задача Службы охраны состоит именно в том, чтобы задержать покушающихся и, максимально быстро пройдя по всей цепочке, выйти на основного заказчика. — Ташка лукаво улыбнулась. — Понял, почему эта работа предложена именно нам? Ну и, конечно, нельзя позволить покушающимся достичь СТОПРОЦЕНТНОГО успеха.

Филипп несколько мгновений размышлял над словами Ташки, затем осторожно спросил:

— А что потом?

Ташка нахмурилась и тихо произнесла:

— А потом, я надеюсь, у нас появится император.

Август в этом году выдался душным. И в Сибири, и на Дальнем Востоке, и в Центральных областях столбик термометра упорно не желал опускаться ниже отметки тридцать градусов, а частенько заползал и за сорок. По всей Сибири бушевали страшные лесные пожары. Вокруг Москвы горели торфяники, отчего над столицей висела горькая дымная пелена, порождая в душах людей тревогу и страх. Поэтому пышные празднования шестидесятилетнего юбилея президента Российской Федерации вызвали у большинства только очередной приступ горького недоумения. В общем-то, почти все уже поняли, как они сглупили во время последних выборов и кого привели к власти в своей стране. Но у некоторых бабушек и дедушек бравый бывший генерал, показываемый в телерепортажах по большей части с некоторого расстояния и поэтому не несущий в объектив свою обычную ахинею (речь президента, как правило, доводилась до зрителей и слушателей в изрядно облагороженной и более или менее удобоваримой форме корреспондентских комментариев типа: «Президент сделал заявление…»), все еще вызывал позывы к энтузиазму. Но и они, сначала с удовольствием глядевшие на экраны телевизоров, к концу трехдневного праздничного марафона уже слегка подустали и в перерывах между концертами, насмотревшись по новостям сообщений о пожарах, взрывах и задохнувшихся в дыму людях, начали потихоньку роптать, что, мол, их родному президенту в такое время, пожалуй, и не стоило бы устраивать таких пышных торжеств. Прямой и открытой критики по адресу Паши пока не было (Лубынин изо всех сил натягивал поводки своих «прикормышей», давил на все кнопки, устраняя беспрерывно множившиеся ляпы своего начальника и подопечного), но глухой ропот слышался уже во всех слоях общества. Правда, пока что в основном внутри страны.

В Восточной Европе Пашу, после того как он снял все возражения по поводу их вступления в НАТО, активно любили. А на Западе генерала-президента вообще было можно сравнивать с Де Голлем. Ну еще бы, ведь кроме согласия с расширением НАТО Паша практически безоговорочно следовал всем рекомендациям международных гуманитарных организаций, в первую очередь в отношении Чечни, а также по некоторым другим вопросам. А западным лидерам, по уши увязшим в непрекращающихся конфликтах на Балканах, позарез нужны были хотя бы относительные успехи на миротворческом фронте хоть где-нибудь. На фоне столь убедительного послушания Паше (а вернее Лубынину) простили даже резкое усиление бюрократического контроля над бизнесом (Лубынин в двенадцать раз увеличил число видов деятельности, требующих наличия лицензии) и прямой подкуп парламента (Лубынин в рекордные сроки построил для депутатов элитный дом на Садовом кольце с подземной парковкой и оснастил КАЖДОГО депутата персональной «вольво» с водителем, осторожно проинформировав «слуг народа» о том, что по окончании срока каждый сможет выкупить квартиру и персональную машину по остаточной стоимости). Кроме того, все западные политики и большинство журналистов сделали вид, будто не заметили, как в демократической России вновь появилась каста «неприкасаемых», преданная новому президенту (а вернее, Лубынину) не менее, чем опричники царю Ивану Грозному, будучи стопроцентно его порождением.

Когда Лубынин, заняв свой кремлевский кабинет, принялся довольно жестко и цинично устанавливать свои порядки (а вернее, возвращать старые, времен перелома), он довольно быстро столкнулся с резким противодействием со стороны «старых» крупных бизнесменов, уже привыкших к жизни при относительной независимости бизнеса от государства. Как оказалось, среди «старых» практически не оказалось тех, кто готов был вновь вернуться к временам подковерной борьбы, липовых аукционов и многомиллионных откатов «нужным» людям. Это слишком плохо влияло на их репутацию в глазах иностранных партнеров по бизнесу, да и сильно роняло в их собственных глазах. Они уже успели осознать: для того чтобы другие относились к тебе с уважением, быть богатым или даже очень богатым еще недостаточно, нужно еще и самому себя уважать. Так что лубынинская модель политики лизоблюдства перед чиновником им претила.

Поэтому, столкнувшись со скрытым, но жестким противодействием, Лубынин пошел по пути создания нового слоя нуворишей, отбирая из молодой поросли самых жестких и беспринципных, ставя во главу угла абсолютную личную преданность. Это было не так уж сложно. В руках государства еще оставались крупные пакеты акций многих благополучных предприятий, так что сделать миллионера из мелкого лоточника или торговца картошкой и грибами можно было относительно быстро. Просто передав ему в управление эти пакеты. Конечно, чтобы провернуть эти дела, нужно было сначала расставить на ключевых постах (в Генеральной прокуратуре, МВД, Верховном, Высшем арбитражном, Конституционном судах) своих людей, но эта задача была уже из области аппаратных игр, в которых он всегда считался (и был) одним из признанных асов.

Правые либералы и правозащитники попытались было поднять шум и апеллировать к мировому сообществу, но к тому моменту Паша уже продемонстрировал завидное послушание в связи с Чечней, убрал из истекающей кровью Югославии последних русских миротворцев, никак не отреагировал на ввод в Абхазию международных миротворческих сил (на девяносто процентов состоящих из американцев, а международность этому контингенту придавали несколько десятков пакистанцев, нигерийцев и гватемальцев) и сделал несколько реверансов в сторону японцев по поводу северных территорий. И тут выяснилось, что ни один демократический журналист отчего-то не желает замечать никаких проблем в другой стране, ЕСЛИ это выгодно его собственной. Конечно, время от времени в некоторых иностранных газетах появлялись статьи «независимых» журналистов или русских правозащитников по поводу творящегося в России, но их было ничуть не больше, чем в прошлые годы, и к тому же весь сопутствующий антураж появления подобных публикаций и репортажей отчего-то создавал впечатление, что все это — всего лишь дань журналистскому богу по имени политкорректность. Так что на Западе президент Громовой был очень популярен, и там искренне (ну, почти) не понимали, почему его рейтинг в России упал до столь низких величин (впрочем, большая часть даже не подозревала, что эти результаты слегка подкорректированы, а иначе они выглядели бы еще более плачевными).

Итак, Запад предпочитал никакого шума не слышать, а большая часть российских СМИ уже сидела у Лубынина на коротком поводке. Спустя всего лишь несколько месяцев после инаугурации Лубынин стал фактическим хозяином огромной страны. И тут судьба преподнесла ему неожиданный, но от этого ничуть не менее неприятный сюрприз. Как оказалось, угроза его всевластию пришла совершенно с другой стороны, оттуда, откуда он ее абсолютно не ожидал. Пока он не покладая рук выстраивал свою модель управления государством, номинальный хозяин вошел во вкус и закусил удила.

Слава богу, в серьезные вопросы он особо не лез, отдав их полностью на откуп своему руководителю администрации, а на международных встречах послушно зачитывал подготовленные ему бумажки (и от себя только настойчиво заваливая собеседников приглашениями приехать к нему в гости попариться в баньке или съездить на охоту и искренне удивляясь, почему лидеры западных стран вежливо, но непреклонно отклоняют такую славную халяву), но зато вытворял черт-те что вокруг себя. Он приблизил к себе двух своих бывших прапорщиков — начальников складов, тут же присвоив им звание полковников, вывез откуда-то из Невинномысска свою старую зазнобу и велел Лубынину подыскать ей должность в администрации, а также деятельно занялся обустройством в Москве на «хлебных» должностях всех своих зятьев, племянников и остальной своей родни, оказавшейся неожиданно многочисленной. Впрочем, некоторых он успешно пристраивал и на местах, выводя из шоферов в вице-губернаторы, из мелких адвокатов — в прокуроры субъектов Федерации и из замкомандиров рот — в слушатели Академии Генерального штаба. Причем эти люди, чувствуя свою безнаказанность, начинали брать абсолютно беззастенчиво и никак не согласуясь с Лубыниным, отчего стройная система, которую он предполагал создать и поддерживать в достаточно широких, но все-таки более или менее разумных рамках, уже шла вразнос.

Подобная ситуация не могла долго оставаться без последствий, и уже к середине мая первым звонком стала финансовая система. За одну неделю — с шестнадцатого по двадцать первое мая, несмотря на все усилия Центробанка, рубль упал, инфляция составила почти двенадцать процентов. И Лубынин понял, что если ничего не предпринять, то все, на что он так надеялся, пойдет псу под хвост, а самого Пашу ждет более чем печальный конец. Поэтому, после некоторого размышления, он велел подобрать кое-какие документы, видеозаписи, составить определенную справку и, когда президент в очередной раз позвонил ему и велел подготовить баньку в уже изрядно расстроившихся «Барсуках», напросился попариться вместе с Павлом Парфеновичем (в последнее время у Паши и без того было достаточно желающих с ним попариться, так что Лубынин, к его собственному облегчению, был несколько отстранен от сего чуть ли не ежедневного ритуала).

Банька вышла славная. Вместе с президентом в этот раз парились его старый сослуживец, бывший начальник склада, а ныне полковник Дубак и парочка приглашенных им собутыльников, слегка ошалевших оттого, что они ухлестывают веником спину самому президенту России. Так что когда Паша, разомлевший и слегка поднакачавшийся свежайшим чешским пивом с нежнейшим вяленым лососем, сегодняшним утром доставленным самолетом от губернатора Приморья, Лубынин решил, что время пришло. Когда Паша, отдуваясь, с лоснящимся от пота лицом развалился на диване-качалке с палочкой столь понравившегося ему шашлычка, Трофим Алексеевич примостился рядышком, скромно потупил глазки и заговорил:

— Павел Парфенович, я крайне извиняюсь, но у нас возникли некие обстоятельства, которые требуют некоторого вашего вмешательства.

Паша, только что оторвавший зубами от шампура кусок хорошо прожаренной свинины, на мгновение замер с мясом в зубах, затем судорожным движением, почти не жуя, протолкнул мясо в глотку и недовольно поморщился:

— Ну чего еще?

Лубынин торопливо поджал губы, ликвидируя на корню чуть не появившуюся на них презрительную усмешку, которая была совершенно ни к чему. Его план был не особо тонок, но прост и надежен. И главное в его успешном осуществлении зависело от мастерства исполнения. Так что любая нечаянная гримаса могла испортить все дело. Паша в последнее время совсем отбился от рук, но пытаться сделать ему укорот было уже поздно. А никакие призывы и предостережения на него не действовали. Занятый своими делами, Трофим Алексеевич как-то упустил момент, когда вокруг нового президента образовалась этакая броня из прихлебал и лизоблюдов, столь высоко взвинтивших Пашино самомнение и уверенность в собственной непогрешимости, что теперь любые меры воздействия на Пашино сознание были абсолютно бесполезны. Кроме единственной. Пашу еще можно было напугать. Но этот испуг должен был быть достаточно сильным.

— Дело в том, Павел Парфенович, что, по данным социологических выборок и отчетам нашей аналитико-прогностической группы, в последнее время в социуме возникли и развиваются очень тревожные тенденции.

Эта фраза была некоторой местью со стороны Лубынина, поскольку, как он знал, при использовании такого большого количества специфических терминов понять, что же именно имеет в виду собеседник, президент Громовой был совершенно не в состоянии. Так и произошло. Паша с минуту сосредоточенно жевал шашлык, затем повернулся к Лубынину и брюзгливо спросил:

— Че случилось-то?

— Я и говорю, — позволил себе немного поерничать Трофим Алексеевич, — тенденции…

— Эт ты брось, — рявкнул президент, — ты толком говори, помер, что ль, кто? Дык давай эту, как его, телеграмму там с соболезнованиями, подпишу.

Лубынин печально вздохнул:

— Если бы все было так, Павел Парфенович, если бы так… К сожалению, у нас с вами появился серьезный враг.

— Чего-о? Кха-кха-а-ах! — Громовой опешил настолько, что чуть не подавился свининой: — Это кто это? Американцы, что ль?

Лубынин с трудом сдержался, чтобы не скорчить презрительную гримасу. Хотя после крушения СССР и Варшавского Договора прошло уже столько времени, главными врагами для Паши по-прежнему оставались американцы. Впрочем, по здравом размышлении, он был не так уж и неправ… В конце концов, каждый блюдет свой интерес, а интересы России и США всегда имели гораздо больше точек противодействия, чем взаимодействия. Однако к их настоящим проблемам американцы не имели никакого отношения. Лубынин тихонько вздохнул: пожалуй, пора прекращать тешить свое самолюбие и приступать к делу.

— Нет, Павел Парфенович, дело обстоит несколько проще или… сложнее.

Громовому совсем не улыбалось после хорошей баньки да за таким славным столом забивать себе голову всякими государственными проблемами. Поэтому он набрал полную грудь воздуха и уже собрался было приказать, чтобы ему не надоедали сегодня с разной мутотенью, но Лубынин не дал ему этого сделать.

— Все дело в том, Павел Парфенович, что существует некто, кто хочет лишить вас должности президента Российской Федерации…

На следующее утро Лубынин возвращался в Москву в прекрасном настроении. Все удалось. Паша перепугался до колик. Он не очень-то понял, о чем ему толковал Трофим Алексеевич, а все эти выкладки, графики и диаграммы, которые Лубынин выкладывал перед ним на стол, вообще были для него темным лесом, но глава администрации президента знал, что делал. Как любой малообразованный человек, Паша, относясь ко всем «учёным» с некой долей презрения, тем не менее испытывал необъяснимый трепет перед всякими научными выкладками и заумными бумажками. Все эти бумаги в его глазах придавали достоверность любой ахинее. Поэтому, когда собеседник начинал сыпать научными терминами, Паша совершенно терялся. Но главной удачей Лубынина оказалась предложенная Паше личность главного врага.

Стоило Громовому узнать, КТО это собирается лишить его столь лакомой должности, как его любимый свиной шашлык встал у него поперек горла. Трофим Алексеевич даже не ожидал, что столь редкостный тупица, как Паша Громовой, действительно сможет оценить всю опасность, исходящую от этого человека, но оказалось, что она была ясна даже таким тупицам. Он и сам, сразу после выборов, попытался прощупать настроение этого человека, опасаясь, что в случае его активного противодействия ему не удастся осуществить большую часть своих планов, но, слава богу, оказалось, что тот, похоже, решил ограничиться только одним-единственным предостережением. А затем просто замкнулся, никак не реагируя на попытки тех или иных противников президента (а вернее, его главы администрации) втянуть себя в противодействие их делишкам. Впрочем, для Лубынина главным было то, что его комбинация удалась на все сто процентов. Теперь Паша опять должен был стать таким же шелковым, как и во время предвыборной кампании. Пусть даже и на время.

Мягко покачиваясь на заднем сиденье автомобиля, который только по месту окончательной сборки мог носить имя «ГАЗ» (поскольку большинство составляющих его деталей носило клеймо одного из немецких автопроизводителей), Трофим Алексеевич, находившийся в самом радужном настроении, позволил себе слегка придремать. Разговор вчера закончился около трех часов ночи, причем последний час Лубынину пришлось отойти от своей диспозиции и, наоборот, успокаивать перепуганного президента, заверяя его, что не все так плохо и у него, Лубынина, есть кое-какие рычаги, чтобы удержать ситуацию под контролем. А с утра Громовой потащил его на охоту, как будто опасался даже на несколько часов остаться без лубынинской защиты. И это Пашино ощущение оказалось столь сильным, что уже после этого дурацкого лазанья по мокрому после ночного дождя лесу Трофиму Алексеевичу пришлось почти час уговаривать Громового отпустить его таки в Москву, с трудом вдолбив в башку перепуганного президента, что, сидючи в глухих калужских лесах, Лубынин не сможет ничего предпринять для противодействия столь серьезной угрозе.

Когда лимузин уже подлетал к Московской окружной, Трофим Алексеевич встрепенулся, несколько раз развел в стороны и согнул руки и, потерев ладонью лицо, тронул клавишу на подлокотнике. Из перегородки мягко выполз жидкокристаллический экран телевидеосистемы. За прошедшие сутки он не смотрел ни одного выпуска новостей и потому чувствовал себя немножко неуютно. Лубынин знал, что, хотя он вроде бы и держит в своих руках вожжи, российская журналистская братия представляет собой настоящую вольницу, гораздо менее управляемую, чем их так кичащиеся независимостью западные собратья. Видимая независимость западных журналистов прежде всего зиждилась на высоком уровне конкуренции, поэтому любой репортаж или публикация, наносящие серьезный политический, экономический или финансовый ущерб неким даже очень влиятельным персонам, оказывались вполне выгодны для других не менее влиятельных персон. И ни один журналист, не умеющий точно улавливать баланс тех и других, просто не мог достигнуть успеха, потому что любая ошибка стоила неудачнику как минимум работы, а зачастую и карьеры. Поэтому все громкие разоблачения, как правило, довольно тщательно просчитывались и готовились, а нужные люди заранее знакомились с «накопанными» материалами, чтобы реакция на публикацию последовала незамедлительно и сразу после нее началась бы «битва титанов», предоставив возможность герою-журналисту относительно спокойно и далее разрабатывать золотую жилу, создавая и укрепляя собственный имидж бескомпромиссного борца и правдолюбца: У многих же из наших в голове все еще царила романтика, воспитанная голливудскими блокбастерами про смелых и независимых американских журналистов, а также парадными биографиями наиболее известных из них. Так что с нашими надо было держать ухо востро. Но каких-то серьезных трудностей он не ожидал. Поэтому, когда на экране возникло столь знакомое ему лицо, Лубынин невольно вздрогнул. В его голове тут же всплыла дурацкая фраза из какой-то детской сказки: «Вот врешь-врешь, да и ненароком правду соврешь», но в следующее мгновение все посторонние мысли исчезли из его головы, а сам Трофим Алексеевич наклонился вперед, судорожно стиснув левой рукой массивный подлокотник.

— …ранее вы не были столь скептически настроены. Я помню, вы даже утверждали, что большим благом для России является именно демократический вариант монархического государства. Почему же вы сейчас столь категорически отвергаете вероятность принять корону на таких условиях?

Его Высочество покачал головой:

— Вы не правы. Я просто считал, что этот вариант имеет для России наибольшую среди всех вариантов монархии вероятность воплощения. Хотя и она была не очень-то высока. Но, — тут Ярославичев вскинул вверх палец, максимально концентрируя внимание телезрителей, — и в этом я согласен с теми, кто предложил мне поддержать их шаги по восстановлению в стране монархии. Даже этот, по моему мнению, довольно половинчатый вариант я считаю гораздо лучшим выходом из нынешней ситуации, чем просто досрочные выборы президента. Однако Я САМ никогда не соглашусь только на роль символа. Если на меня ДЕЙСТВИТЕЛЬНО будет возложена обществом достаточно большая доля ответственности за страну, я считаю для себя обязательным иметь необходимый набор прав и возможностей, позволяющий мне максимально эффективно реализовать эту ответственность…

Это утро началось довольно обыденно. Филипп был на ногах уже в шесть часов утра. Сегодня Его Высочество должен присутствовать на Дне знаний в одном из детдомов, включенных в программу «Фонда Рюрика». Ярославичев до сих пор занимал только два официальных поста — президента «Фонда Рюрика» и ректора Терранокого университета. И все знали, что к своим обязанностям на этих постах он относится чрезвычайно серьезно. Присутствие президента «Фонда Рюрика» на Дне знаний в каком-нибудь из детских домов, включенных в программу поддержки Фонда, уже давно стало традицией. Более того, график таких посещений был разработан на годы вперед. Так что в каком именно детском доме и в какое время будет присутствовать Его Высочество, было известно задолго до дня самого посещения. Как и то, что отказаться от этого посещения Ярославичев может только из-за очень, ОЧЕНЬ серьезных обстоятельств. В обществе был широко известен факт, когда во время подобного праздника главу «Фонда Рюрика» проинформировали, что в здании обнаружена бомба, Ярославичеву об этом сообщили строго конфиденциально, предложив покинуть здание, «пока не началась паника». Но он отказался и, на ходу изменив сценарий праздника, этаким веселым хороводом вывел детей из здания на опушку ближайшего леса. Причем сам покинул здание чуть ли не последним.

Саперов дождаться просто не успели, потому что едва шумный хоровод из полутора сотен детей и взрослых, большинство из которых не подозревало, что сей выход на воздух не был предусмотрен первоначальным сценарием праздника, достиг той самой опушки — здание взлетело на воздух. И потому Филипп полагал, что данное мероприятие как нельзя лучше подходит для организации пресловутого покушения. Конечно, теперь у Его Высочества была своя Служба безопасности, но те же любящие цифры американцы подсчитали, что, даже если охранник знает время, место и форму нападения, его шансы выйти победителем приблизительно 1:4. Терранцы не такие, как все люди, что есть то есть, да и у его не совсем обычных подчиненных скорость и точность реакции ненамного хуже, чем у терранцев, так что столь простой подсчет шансов здесь неуместен, и все же… если заложить в нужном месте и в нужное время рвануть килограмм пять-десять пластита, не поможет никакая реакция и способность к регенерации. Ибо никакой терранец или даже старший не способен регенерировать из куска окровавленной плоти весом в пару килограммов. А то, что покушение должно было все-таки произойти, но не должно было увенчаться абсолютным успехом, делало стоящую перед Филиппом задачу еще труднее.

Во-первых, следовало максимально исключить возможность подрыва. Поэтому Филипп настоял, чтобы последние полгода Ярославичев пользовался для переездов только автомобилем и самолетами, чтобы участники покушения забыли о том, что в распоряжении главы «Фонда Рюрика» имеется еще и вертолет. Это средство передвижения начало активно использоваться лишь в последние несколько дней (когда все возможные площадки приземления были взяты под наблюдение). То есть было сделано все, чтобы у тех, кто готовил покушение, сложилось твердое убеждение, что угадать транспортное средство или маршрут движения, которым воспользуется Его Высочество в этот день, будет абсолютно невозможно. Детский дом располагался на окраине небольшого провинциального городка Тутова, в двухстах сорока километрах от Москвы (для изготовленного по спецзаказу «ГАЗа» преодолеть такое расстояние — дело полутора часов). Ядов Филипп тоже не боялся. Большинство ядов Ярославичев просто бы не заметил, а те, которые были достаточно опасны, Его Высочество мог определять на вкус. Но, на всякий случай, в обслуживающий персонал детского дома восемь месяцев назад были внедрены два терранца.

Кроме того, на чердаках всех зданий, а также на пожарной каланче и звонницах двух церквушек, одна из которых была действующей, а вторая находилась в процессе реставрации, откуда хорошо просматривался детский дом и прилегающая к нему местность, были скрытно установлены цифровые камеры с пакетным принципом передачи информации, срабатывающие от тепловых датчиков. Так что в аналитической группе к настоящему моменту накопилось около трех тысяч фотографий массовых голубиных тусовок, пьянок бомжей, трахающихся парочек и всего десяток таких, кто действительно вызывал если не подозрение, то хотя бы вопросы. Но все наиболее вероятные места расположения снайперов также были под контролем.

К семи часам Филиппа вызвал к себе Его Высочество. Когда Филипп, постучав, вошел в кабинет, Ярославичев стоял перед зеркалом и завязывал галстук.

— Заходи, Филипп. Присядь. Я сейчас закончу.

Гранин молча кивнул и занял предложенное место. Ярославичев закончил с галстучным узлом, поправил воротник, окинул себя придирчивым взглядом и повернулся к своему начальнику Службы безопасности.

— Ну что, сегодня?..

Филипп нахмурился:

— Не знаю, вроде как самый удобный момент на ближайшие два месяца. А вы за последнее время сделали так много для того, чтобы ОНИ попытались остановить вас любой ценой, что… — Филипп запнулся. — И все-таки я не понимаю, как Лубынин предполагает выпутаться из этой ситуации? Ярославичев усмехнулся:

— Ты совершаешь общую ошибку, Филипп.

Гранин удивленно воззрился на Ярославичева.

— Ты по-прежнему считаешь Лубынина единственным ответственным за все. — Ярославичев снял с напольной вешалки пиджак, надел, потом заговорил снова: — Лубынин не имеет НИКАКОГО отношения к подготовке покушения на меня. Я не склонен утверждать, что он ничего не знает и даже ни о чем не догадывается, такую старую лису очень непросто оставить в абсолютном неведении, но вся инициатива в этом вопросе принадлежит отнюдь не ему.

— А… кому?

Улыбка Ярославичева стала несколько снисходительной.

— Президенту Громовому.

Брови Филиппа от удивления встали домиком. Ярославичев понимающе кивнул:

— И тем не менее это так. Громовой принадлежит к той породе отъявленных трусов, которые, будучи зажаты в угол, способны на отчаянной храбрости удар в спину. Лубынину надо было напугать Пашу. Я это просчитал и начал активные действия именно в тот момент, когда он это сделал. Оказалось, что Лубынин напугал Пашу слишком сильно, и тот буквально заметался, не зная, как вывернуться и спасти свою шкуру. А вокруг него сейчас уйма тупиц. Еще бы, ты можешь представить рядом с Пашей Громовым хоть одну умную голову? Ну а тупицы всегда предпочитают самые простые решения, причем редко дают себе труд просчитать последствия. Так что все, что творится в окружении нашего дражайшего президента, можно было просчитать без особых усилий.

Филипп нахмурился:

— Но вы, Ваше Высочество, просчитали все ДО того, как это начало твориться в его окружении.

Ярославичев покачал головой:

— У меня достаточно опыта, чтобы более или менее ясно представлять себе, как поступит тот или иной человек в тех или иных обстоятельствах. К тому же, я, как правило, имею в запасе несколько вариантов действий.

— На случай непредвиденного развития событий?

Его Высочество добродушно рассмеялся:

— Ни один человек не может подготовить варианты на случай действительно НЕПРЕДВИДЕННОГО развития событий. Но это и не нужно. Действия любого человека, как правило, зиждятся на его собственном личном опыте, а это предполагает достаточно узкий набор вероятных реакций на те или иные ситуации. Просто некоторые реакции более вероятны, другие менее, но их число всегда ограничено. Достаточно просчитать их и проработать свой ответ на каждую… хотя иногда, в одном случае, может быть, из ста или даже тысячи, события действительно начинают развиваться непредсказуемо. Но у меня все-таки несколько больший личный опыт, чем у подавляющего большинства ныне живущих.

— Так, может, имеет смысл задействовать такой из ваших вариантов, который не предполагает даже попытки покушения?

Ярославичев пожал плечами:

— Нельзя исключать, что нам, в конце концов, придется поступить именно так. Если я все-таки неправильно просчитал степень Пашиного испуга. Но САМЫМ предпочтительным для ДАЛЬНЕЙШЕГО развития событий представляется все-таки вариант с состоявшимся, но не достигнувшим успеха покушением. Так что готовь вертолет. Мы вылетаем через десять минут.

Филипп кивнул и вышел из кабинета, по-прежнему продолжая ломать голову над своими проблемами. Однако, как оказалось, разгадка ждала его буквально за дверью.

Он вышел из вестибюля как раз в тот момент, когда все закончилось. Метрах в десяти от входа, на тротуаре, лицом вниз, лежал мужчина с красным от напряжения лицом и вывернутыми руками и ногами. Над ним нависло трое подчиненных Филиппа. Гранин на мгновение замер, оценивая работу своих ребятишек, классический «падающий стриж», специальная поза, при которой человек не только не может себе позволить пошевелиться, но и не способен выдавить из себя ни единого звука. Потому что в этом положении все его мышцы (даже челюстные) находятся в напряженном состоянии и не способны ни сократиться, ни расслабиться. Причем сам зафиксированный как бы подвешен в воздухе, касаясь поверхности земли только подбородком и носками ног. Так что даже если распластанный человек — террорист-камикадзе, напяливший на себя бомбу, подорвать ее у него нет никакой возможности. Нечто подобное используют МОССАД и ЯМАМ, но у них фиксируется только верхняя часть тела, так что если приспособить взрыватель к ноге, террорист вполне может выполнить порученную задачу. А их «падающий стриж» приводил человека в абсолютную неподвижность. Впрочем, задержанный был не очень-то похож на террориста.

— Кисть, Блок, Рык — отбой.

Трое мгновенно распустили захваты и мягким, но стремительным движением поставили задержанного на ноги, заботливо придержав под локти. После «падающего стрижа» человек некоторое время испытывал трудности с координацией даже в горизонтальном положении, не говоря уж о вертикальном.

Филипп сделал скупой жест ладонью, и трое бывших даунов отступили на десяток шагов и отвернулись, тут же сосредоточившись на своих секторах. Идеальные боевые машины! Филипп повернулся к задержанному, который уже немного пришел в себя, но держался на ногах только за счет того, что вцепился в фонарный столб.

— Кто вы такой и что вам нужно?

Задержанный судорожно втянул воздух в легкие и с трудом выдавил:

— Я — подполковник Федеральной службы безопасности Виктор Постышев. У меня есть информация, представляющая жизненную важность для Его Высочества… — тут он закашлялся, пробормотал: — Вот черт, — и, хрипя, произнес с некоторым оттенком восхищения: — Ну у вас и ребятки, они тоже терранцы?

Филипп, у которого после первой же фразы незнакомца екнуло под ложечкой, отрицательно качнул головой:

— Нет, — и тут же вернулся к интересующей теме: — Вы говорили о безопасности? Я — начальник Службы охраны Его Высочества Гранин.

Незнакомец (вернее, теперь уже знакомец) кивнул:

— Я узнаю, майор, но лучше проводите меня к Его Высочеству. То, что я сообщу, будет полезно услышать и ему тоже.

Ярославичев ждал их в своем кабинете. Он был в плаще и с тростью. Кивком дав понять Филиппу, что ему уже доложили о произошедшем, он указал на кресла, расставленные вокруг журнального столика в углу кабинета:

— Прошу вас, Виктор Андреевич.

Постышев вздрогнул, услышав, что его назвали по отчеству, которого он пока не упоминал, но затем усмехнулся:

— О ваших базах данных ходят легенды.

Они расселись вокруг столика, и Ярославичев мягко сказал:

— Мы слушаем вас. Только прошу простить, у нас мало времени. У меня на сегодня определенные планы, и я уже должен выезжать.

Постышев нахмурился:

— Я, собственно, по этому поводу и пришел. Вы не должны сегодня ехать в Тутовский детский дом. Вас собираются убить.

Его Высочество и Филипп переглянулись. Что ж, с местом и временем они попали в точку.

— Убить? Меня?! И кто же это?

Постышев усмехнулся:

— Тут все довольно запутано. Во-первых, господин Громовой. Один из его новоиспеченных полковников сейчас взбирается на подготовленную метрах в трехстах от опушки охотничью площадку с «винторезом» в руках. — Он усмехнулся. — Паша с испугу позабыл даже, что вокруг него постоянно находятся несколько десятков агентов Федеральной службы безопасности и службы охраны. Как и то, что ему как бы полностью подчинены и эти структуры. И решил прибегнуть к услугам своих прихлебателей.

— А почему «как бы»?

Постышев чуть скривил губы:

— Вы довольно популярны в нашей среде, так что подобные действия против вас имеют гораздо больше шансов дойти до ваших ушей, чем успешно воплотиться в жизнь. Впрочем, то, что Паша все свои «мероприятия» планировал и готовил только со своим ближайшим окружением, позволяет предположить, что он не так уж и глуп. Если бы он только не был так уверен в том, что слова, произнесенные шепотом в ухо собеседнику при включенном на полную громкость телевизоре служат именно сокрытию тайны, а не ее разглашению… — Он оборвал себя. — Но я не об этом. Это покушение у нас серьезных опасений не вызывало. Меткость бывшего прапорщика, несмотря на весь его апломб, оставляет желать лучшего, оружие свое он освоил слабенько, да и вся подготовка этого покушения была настолько дилетантской, что мы решили дать возможность господину Громовому зайти так далеко, как он сможет зайти, а затем преподнести его вам, так сказать, на блюдечке с голубой каемочкой. Но ночью выяснилось, что это еще не все. — Постышев на мгновение умолк, словно желая придать вес тому, что сейчас сообщит. — Существует еще один план покушения. Он составлен гораздо более профессионально, и, судя по всему, воплощение этого плана в жизнь контролируется лично Трофимом Алексеевичем Дубининым.

Его Высочество с легкой гримасой, лишь отчасти напоминавшей насмешливую улыбку, повернулся к Филиппу:

— Видишь, вот это как раз из серии непредвиденного развития ситуации. — Он прищурил глаза, и Филипп почти физически ощутил, как в голове Ярославичева завибрировали нейроны. Его Высочество обратился к Постышеву: — Поправьте меня, если я ошибаюсь. Лубынин или те, кого он к этому привлек, разработали достаточно профессиональный план с высокой степенью вероятности воплощения. Но ему надо представить дело так, чтобы все улики прямо или косвенно указывали именно на президента, оставляя за кадром его самого. Скорее всего он «приговорил» того дебила прапорополковника, ибо лучшей метки для умных людей и не нужно. Так что тот будет стрелять, только чтобы замарать винтовку. — Ярославичев зло хохотнул. — Великолепный ход, Трофим Алексеевич, просто великолепный. Естественно, вы все замажете, скидывать Пашу вам совершенно не с руки, но с таким убойным материалом Паша все свое президентство будет с вами просто пай-мальчиком… — Его Высочество снова повернулся к подполковнику. — А как вы об этом узнали?

Постышев усмехнулся:

— Я считаюсь у нас в «конторе» самым большим специалистом по вашей части. К тому же всем известно, что я вас, мягко говоря, недолюбливаю. Так что без меня им было не обойтись.

Ярославичев усмехнулся в ответ:

— А почему вы все-таки пришли ко мне?

Постышев тяжело вздохнул:

— А-а-а, обрыдло все. А вы… Должен вам сказать — я пристально наблюдаю за вами уже больше пятнадцати лет, но до сих пор в вас не разобрался. То есть ЧЕГО ИМЕННО вы хотите, мне уже ясно, — власти. Причем не абы какой, а такой, которая вас абсолютно устраивает и по возможностям и по внешнему антуражу. Но, может, это даже к лучшему. Во времена Путина казалось, что все вроде как налаживается, так нет — Путин отработал свое и ушел, а мы тут же начали выбирать себе таких уродов… — Постышев сокрушенно махнул рукой. — Так что пусть лучше уж вы. Во всяком случае, вам власть нужна отнюдь не для того, чтобы всласть париться в баньке, набивать брюхо бесплатным шашлыком и заполнять высокие коридоры туповатыми родственничками и пронырливыми лизоблюдами. И я уверен, вы сможете воспользоваться ею с максимальной эффективностью. Так что правьте, пока хватит сил и здоровья, а там посмотрим.

Ярославичев несколько мгновений рассматривал поникшего головой гостя, потом перевел взгляд на Филиппа. И тот увидел в его взгляде некий намек на торжество. Что ж, вполне заслуженно. Черт возьми, Его Высочество опять оказался прав, когда говорил Мишке, что нет лучшего кандидата на должность ПОСЛЕДНЕГО президента, чем генерал Громовой. Несколько мгновений в кабинете стояла тишина, затем Его Высочество снова обратился к подполковнику:

— И каков план НАСТОЯЩЕГО покушения?

Постышев насупился:

— Не знаю. В детали меня никто не посвящал. Но я точно знаю, что все подготовлено к сегодняшнему дню. — Он мгновение размышлял. — Впрочем, я почти уверен, что где-то на маршруте ваш вертолет ждет стрелок с ПЗРК, а на пути движения машины заложен управляемый фугас. Кроме того, возможно, есть еще какие-то страхующие варианты. Трофим Алексеевич в подобных вопросах довольно основателен.

В этот момент в ухе у Филиппа запищал микрофон. Он на минуту отвлекся, а затем повернулся к Его Высочеству и доложил:

— Есть. Мои ребята засекли типа на колокольне. Оттуда до детдома метров шестьсот, но у него «В-94».

Постышев присвистнул:

— Серьезная машинка. Калибр — 12,7 миллиметра. Этой можно специальным боеприпасом достать вас даже через бронедверь вашей машины… Но, наверное, это все. Я не думаю, что Лубынин осмелился привлечь к этому делу СЛИШКОМ много людей. На каждом из постов задействовано не менее двух человек плюс наблюдатели, непосредственный руководитель, группы обеспечения отхода… а по моим прикидкам, в операции вряд ли участвует больше десяти-двенадцати человек.

Ярославичев кивнул и поднялся на ноги.

— Вот и отлично. А то нам уже пора.

Постышев вытаращился на него:

— Ваше Высочество, я же сказал, вам НЕЛЬЗЯ сегодня ехать в Тутово…

Ярославичев усмехнулся.

— Но я ДОЛЖЕН. А как обеспечить мою охрану, пусть думает мой начальник Службы безопасности. Это его хлеб. Вам же — моя искренняя благодарность. Я бы хотел пообщаться с вами потом, в более спокойной обстановке. — И Его Высочество двинулся к двери. На самом пороге он остановился и, повернувшись к Постышеву, напряженно замершему в кресле, произнес: — А этого, как вы его назвали, прапорополковника не трогайте. Пусть у него будет шанс сделать выстрел. Мне интересно, как там господь считает, стоит ли давать шанс МНЕ?..

Филипп вошел в палату стремительным шагом. Его Высочество, опираясь на левую руку, приподнялся на кровати:

— Присаживайся, Филипп.

Тот послушно опустился на стул, бросив тревожный взгляд на гипс. Ярославичев заметил этот взгляд и рассмеялся.

— Оставь. Основные мои трудности заключаются как раз в том, что приходится изо всех сил тормозить регенерацию. И все равно делегация медицинских светил, которую мне пришлось принять вчера на предмет осмотра, с удивлением констатировала, что заживление раны идет необычайно быстро.

Филипп скривился:

— И зачем вы их принимали?

Его Высочество с иронией качнул головой:

— Это был стопроцентно политический вопрос. Во всяком случае, это посещение вполне можно подать в качестве рекорда в книгу этого производителя пива, как там его, Гиннесс, кажется. Как самый массовый консилиум в истории медицины. Представь себе, семьдесят три человека, большая часть из которых имеет весьма смутное представление о полевой хирургии, но каждому позарез необходимо засветиться…

— Ну, если насчет засветиться… у вас тут не палата больного и даже не проходной двор, а прямо-таки Ленинский проспект в час пик.

Его Высочество поморщился:

— Ты не прав. В час пик там сплошные пробки.

И оба тихонько рассмеялись.

В эту палату Ярославичева привезли сразу после того, как тяжелая девятимиллиметровая пуля, выпущенная тем туповатым прапорополковником из бесшумной снайперской винтовки, прошила ему ключицу. Полковник успел сделать только один выстрел, после чего Карай, до того момента укрывавшийся в кустах дикой малины прямо под деревом, на котором была устроена площадка, стремительно взлетел вверх по стволу и одним движением пасти откусил полковнику правую кисть. Так что к тому моменту, когда до прапорополковника добрались Блок и Кулак, тот был готов рассказать все, что знал и чего не знал, лишь бы от него убрали этого монстра. В учебную клинику медико-биологического факультета Ярославичева доставили вертолетом спустя всего полтора часа после выстрела. А уже к вечеру Его Высочество оказался завален предложениями от крупнейших и знаменитейших клиник мира.

Но Ярославичев, естественно, остался здесь. Еще бы, нигде больше не удалось бы сохранить в тайне тот факт, что, несмотря на тяжелейшее ранение (два врача бригады «скорой помощи» из Тутова, первыми оказавшие помощь Его Высочеству, за тот день даже охрипли, давая интервью доброй сотне российских и зарубежных телекомпаний), Ярославичев уже к вечеру был абсолютно в порядке. Так что, по большому счету, и повязка, и койка были всего лишь бутафорией. Но у Филиппа была причина, почему он, да, и все, кто находился в эти дни рядом с Его Высочеством, неустанно демонстрировали озабоченность состоянием его здоровья…

— А что касается проходного двора, то без этого не обойтись. Надо контролировать процесс. Идея персонального коронного договора, которая родилась в этой палате, позволила примирить очень многих.

Филипп криво улыбнулся. У этой идеи, заключающейся в том, что русские соглашаются восстановить монархию с самыми широкими полномочиями, но только на время правления одного, совершенно конкретного человека, сегодня было столько родителей, утверждавших, что сия мысль впервые прозвучала именно из их уст, что обычному человеку сложно было даже просто запомнить их фамилии. Но она действительно положила конец бурным дебатам, по крайней мере серьезно понизила их градус. Во всяком случае, больше не случалось таких ситуаций, когда один из приглашенных, заявивший своему оппоненту, что он де не понимает, почему этот тупица упорно тянет Его Высочество в президенты, заявляя, что тот будет лучшим руководителем страны, но абсолютно не приемлет того, чтобы он занял этот же пост, дающий ничуть не больше полномочий, но именуемый древним словом «царь», получил по морде прямо в прямом эфире.

— Ладно, Филипп, я пригласил тебя совсем не для того, чтобы обсуждать порядки, установившиеся в клинике медико-биологического факультета Терранского университета. Я хочу услышать из первых уст, как все прошло в тот день.

Гранин удивленно посмотрел на Ярославичева. Конечно, последняя неделя была очень сумбурной и напряженной, и за это время он виделся с Его Высочеством в общей сложности едва ли десять — пятнадцать минут, но он даже не допускал мысли, что Его Высочество не получил хотя бы часть информации, которую он считал необходимой.

— Я же написал полный отчет.

Его Высочество кивнул:

— Я читал. И не только твой. Но я хочу, чтобы ты изложил мне все еще раз.

Филипп кивнул и, на мгновение смежив веки, чтобы сосредоточиться и извлечь события того дня из своей памяти с максимальной точностью и лаконичностью, начал:

— Вертолет сбили на двенадцатой минуте полета, но пилот, Эрик Бортников, военный факультет, выпуск-4, успел покинуть кабину до попадания ракеты и раскрыть парашют. В результате он отделался только переломом обеих ног. Тем, кто находился в первой «волге», повезло меньше. Водитель, Армен Манукян, факультет промышленных инженеров, выпуск-5, получил перелом позвоночника, а двое моих ребят — Кисть и Рык от полученных ран скончались. Киллера с «В-94» уничтожили на месте сразу же после подрыва машины. Информация обо всех происшествиях пошла в эфир специальными выпусками через десять — пятнадцать минут после того, как они произошли. Так что к моменту, когда тот убогий со своим винторезом всадил вам пулю, около здания «Фонда Рюрика» уже собралась толпа численностью около двадцати тысяч человек. После информации о вашем ранении количество людей у штаб-квартиры Фонда тут же взлетело тысяч до ста пятидесяти. Толпа даже перекрыла близлежащий участок окружной, полностью парализовав движение по ней на шесть часов. Кроме того, в течение суток стихийные массовые митинги прошли еще в семистах городах.

А после того, как прошла информация, что ранивший вас киллер является особо приближенным к президенту, несколько десятков воинских частей и соединений объявили, что отказываются от присяги президенту Громовому. В результате, когда спецподразделения ОМОНа, Софринской бригады и СОБРа блокировали, а затем и взяли под контроль Кремль, ближние спецдачи и резиденции «Горки-9», «Русь» и «Мулташево-11», им не было оказано никакого сопротивления. Президент Громовой был застигнут за разговором с американским президентом на предмет того, чтобы тот дал команду американскому послу в Москве срочно прислать за ним, Громовым, вертолет. После обнародования этого факта и некоторых результатов предварительного расследования обе палаты парламента, собравшись на следующий день, совместно с Верховным и Конституционным судом в течение шести часов провели процедуру импичмента. И с этого момента…

Ярославичев вскинул руку:

— Остановись, Филипп, ты меня не понял. Обо всем, что ты мне сейчас рассказал, я знаю намного больше тебя. Конечно, ты принимал во всем этом самое непосредственное участие, но ты ЛИЧНО не был на митинге, не был в парламенте. А мне нужна не информация о том, что и как произошло, а твои ЛИЧНЫЕ впечатления, нюансы, детали. Ты понял? Мне нужно, чтобы ты описал мне именно эмоции людей, с которыми ты общался в тот день. Мне важна именно их реакция, слова, которые у них вырвались, междометия, тремоляция век…

Когда Филипп вышел в коридор, к нему тут же бросились Ташка, Михаил и еще человек двенадцать ребят, которые составляли костяк группы терранцев, которых он приблизил к себе.

— Ну как он?..

— Что там?..

— Да говори же!

На заднем плане маячил подполковник Постышев с глазами побитой собаки. Филипп, окинул взглядом напряженные лица и усмехнулся.

— Успокойтесь. Завтра он встанет с постели и покинет палату. А в понедельник он собирается уже выступать перед обеими палатами Федерального собрания по поводу коронного договора и порядка формирования Земского Собора.

— Чего? — не понял кто-то, другой голос ему тут же объяснил:

— Согласно историческому прецеденту, выбрать и утвердить претендента на трон может только Земский Собор.

Все находящиеся в коридоре обменялись понимающими взглядами. Присутствие Постышева автоматически сдерживало привычно быстрый и конкретный обмен мнениями, но все понимали необходимость его присутствия. За последние два дня подполковника и его жизнь изучили буквально под микроскопом. И схватились за голову. Они серьезно недооценивали как уровень профессионализма и интуиции офицеров ФСБ, так и степень закрытости этой конторы. Терранцы составляли уже десять процентов ее сотрудников, и считалось, что они там полностью контролируют ситуацию. Однако, как выяснилось, этот человек, который за все последние годы ни разу не привлек внимания ни одного терранца, вместе со своими подчиненными знал о «Фонде» и Его Высочестве не просто больше всех в стране. Он знал о нем чудовищно много, причем этой информации было вполне достаточно для того, чтобы уже сделать ВЫВОДЫ.

Поэтому от того, на чьей стороне он окажется в конце концов, зависело многое. Если бы Постышев решил пойти против или хотя бы вновь занять позицию стороннего наблюдателя, то для его нейтрализации потребовалось бы немало усилий. Причем «устранение» явно было бы не лучшим выходом. Ведь «устранять» пришлось бы не только Постышева, но и весь его отдел, а также всех, кто имел доступ к собранной им информации, и всю информацию тоже. А уничтожить и «причастных», и информацию полностью, как показал мировой опыт, практически невозможно. И когда кто-нибудь рано или поздно заинтересуется тем, как и почему исчезли столько офицеров ФСБ из одного и того же отдела, а также чем это они столько времени занимались, то он сможет получить ответы на эти вопросы, причем не исключено, что достаточно быстро. А кроме того, вариант с «устранением» грозил еще и тем, что информация Постышева начала бы всплывать в ближайшие месяцы. Что было если и не так катастрофично, как если бы они вообще не узнали о подполковнике и его отделе до самого момента обнародования информации, собранной его отделом, но все же очень неприятно. И никто, кроме самого Постышева, не мог с достаточной долей вероятности гарантировать, что ничего подобного не произойдет. Кому, как не ему, знать и порядок доступа к собранным им сведениям, и круг лиц, имеющих необходимый уровень допуска, и все возможные пути «ухода» информации.

Так что удержать подполковника на своей стороне было жизненно необходимо. И такая, казалось бы, абсолютно нелогичная выходка Его Высочества с этакой игрой в русскую рулетку была обусловлена не только тем, что после появления Постышева покушение продолжало оставаться все так же необходимым для воплощения в жизнь дальнейших планов. Достаточно было уже одного заявления Постышева. Но вариант с покушением позволил сформировать у Постышева чувство вины. Чем они все это время и занимались, на словах выражая подполковнику самую искреннюю благодарность, но жестами, взглядами исподтишка, вздохами и иными средствами из арсенала невербального общения формируя у него убежденность, что именно он тем или иным образом подтолкнул Ярославичева на этот опрометчивый поступок, который вполне мог стоить ему жизни. К тому же вариант с каким-нибудь заявлением со стороны подполковника был нежелателен по одной причине — он повышал вероятность того, что какая-нибудь особо недоверчивая личность из числа имеющих прямой либо косвенный доступ к государственным тайнам (скажем, журналист, имеющий свои «прикормленные» источники в спецслужбах и властных структурах), заинтересуется, а кто такой этот подполковник Постышев и чем это он занимается? Филипп кинул еще один быстрый взгляд на съежившегося подполковника и, сделав едва заметное движение глазами, которое, однако, все поняли абсолютно правильно (оно означало, что их с подполковником надо оставить одних), направился к нему. Судя по его взгляду, их спектакль оказался настолько эффективным, что подполковник уже был на грани отчаяния. И это означало, что наступило время для его окончательной обработки.

— Виктор Андреевич, я могу попросить вас уделить мне пару минут?

Тот нервно дернулся:

— Да-да, конечно. — И тут же пробормотал: — И почему я его послушался и не дал команду убрать того урода…

Филипп дружески стиснул его пальцы:

— Оставьте, не казните себя, Его Высочество оказывает на людей такое действие, что все мы готовы совершать любые, даже самые абсурдные поступки, если на то будет его желание. Так что вы ни в чем не виноваты.

Постышев вскинул глаза на Филиппа:

— Нет, я должен был…

Да, пожалуй, процесс самоуничижения надо было прекращать, а то он мог привести к весьма неприятным последствиям вплоть до самоубийства.

— Перестаньте, вы сделали очень много. Все мы настолько ценим ваше участие в судьбе Его Высочества (эти слова за последние несколько дней были уже столько раз произнесены вслух разными людьми, причем на фоне абсолютно противоречащих им невербальных сигналов, которые подполковник был способен воспринимать только на уровне подсознания, что Постышев дернулся, как от пощечины, и втянул голову в плечи), что посчитали совершенно обоснованным ваше желание находиться все это время здесь, рядом с ним.

На этот раз и смысл речи, и невербальные сигналы находились в полном соответствии, поэтому Постышев, простояв еще несколько мгновений в униженной позе, осторожно выпрямился и, заглядывая Филиппу в глаза, тихо спросил:

— Вы действительно так считаете?

Тот изобразил удивление:

— А у вас были хоть какие-то основания сомневаться в этом?

Подполковник вздохнул.

— Не знаю, мне почему-то казалось, что все вокруг считают меня виноватым во всем произошедшем.

Филипп покачал головой:

— Странно, по-моему, мы все это время говорили вам совершенно обратное.

Постышев скривился и потер ладонью усталое лицо.

— Да но… я не знаю, мне просто отчего-то так казалось. Да ладно, не будем об этом. — Он с шумом втянул и выдохнул воздух, будто вместе с выдохом выводя из организма что-то чрезвычайно вредное, и повернулся к Филиппу: — Так что вы хотели мне сказать?

Филипп сделал приглашающий жест рукой:

— Давайте покинем это место, все-таки здесь медицинское учреждение.

Вскоре они добрались до зимнего сада, расположенного неподалеку от клиники, и уселись на лавочку.

— Я бы хотел уточнить у вас, Виктор Андреевич, как вы относитесь к идее персонального коронного договора?

Постышев пожал плечами:

— Я же уже говорил об этом, в тот день… — тут он запнулся, но быстро нашел в себе силы продолжать, — и могу подтвердить еще раз. Я не вижу никакой трагедии в том, что во главе государства станет такой человек, как Ярославичев, а как он будет называться… В конце концов, Его Высочество действительно самый блестящий лидер из всех, кто сейчас пытается взобраться на вершину. — Постышев оживился. — Кто-то, по-моему Аристотель, исследовав все формы правления, пришел к заключению, что наиболее эффективной является именно абсолютная монархия. При условии, что монархом будет сильный и талантливый руководитель. А уж в этих качествах Ярославичеву не откажешь. Так почему бы нам не попытаться проверить правоту старика? А то, что договор персональный, дает нам возможность потом, после, как мне хочется думать, нескорой смерти Дмитрия Ивановича определиться с тем, насколько была удачна эта попытка и нужно ли нам и дальше сохранять монархию.

Филипп кивнул, стараясь, чтобы на его лице не отразилось и намека на то, что он воспринимает слово «нескорой» несколько иначе, чем собеседник. В принципе, Постышев рассуждал абсолютно логично, разве что делал он это в пределах имеющейся у него информации.

— Что ж, я рад, что в этом наши мысли совпадают. Видимо, вы пришли к этому выводу, изучая имеющуюся у вас, не сомневаюсь, уникальную информацию. Но тут есть некая опасность. Вы знаете, что информация — оружие обоюдоострое. Причем в ваших руках имеется самый мощный арсенал этого оружия. И оно может быть использовано для того, чтобы сорвать наш шанс проверить на практике правоту старика Аристотеля.

Подполковник насторожился:

— То есть что вы предлагаете?

Филипп некоторое время помедлил, а затем заговорил самым что ни на есть проникновенным голосом:

— Виктор Андреевич, вы проделали гигантскую работу. Нам удалось ознакомиться только с частью имеющегося у вас материала, но мы уже представляем, какие интересные вопросы вертятся у вас на языке и как вам хочется задать их Его Высочеству. И я уверен, что он будет рад побеседовать с вами на эту тему. Но, я думаю, вы понимаете, что в ближайшие несколько месяцев у него вряд ли найдется время для серьезного и обстоятельного разговора. — Тут Гранин слегка смодулировал голос, переведя его на более низкую частоту. — Более того, как я уже говорил, некоторая часть имеющейся у вас информации может создать для него дополнительные трудности.

Эти голосовые модуляции вновь вызвали у Постышева приступ чувства вины. Он нахмурился и тихо спросил:

— И что же вы предлагаете?

Филипп улыбнулся и пожал плечами.

— Да в общем-то ничего.

— То есть?

Гранин развел руками:

— А вот так вот. Я поставил перед вами проблему, которую считаю достаточно важной и решение которой, по моему мнению, находится всецело в вашей компетенции. А что и как предпринять — решать вам, и только вам. — С этими словами Филипп поднялся на ноги и, коротко кивнув, направился к выходу из зимнего сада, оставив Постышева наедине с его расстроенными мыслями. Уже у самой двери он на мгновение приостановился и бросил быстрый взгляд на своего покинутого собеседника, затем едва заметно улыбнулся и вышел. Похоже, дело было сделано. И это означало, что дорога к трону России для Его Высочества была не только открыта, но и с нее были убраны самые крупные камни. По прикидке Ярославичева, все проблемы с референдумом по коронному договору, выборами Земского Собора, изменением Конституции и иными ступеньками к превращению России в заготовку будущей метрополии новой, невиданной доселе империи должны были быть решены менее чем за год. А это не такой уж и долгий срок, учитывая, что смерть, хочется надеяться, придет к ним очень нескоро.

Эпилог (Десять месяцев спустя)

Ярославичев стоял на самом верху Боровицкой башни, в проеме башенной двери и смотрел вниз, на Соборную площадь. Там, напротив трибун, выстроенных у Грановитой палаты, выравнивались строгие шпалеры Преображенского, Семеновского и Измайловского полков, а чуть поодаль цокал подковами по брусчатке эскадрон кавалергардов в новеньких, с иголочки мундирах. По идее, Дмитрий Иванович Ярославичев должен был сейчас находиться у себя в кабинете, в Большом Кремлевском дворце и готовиться к церемонии коронации. А вместо этого человек, которому спустя три часа предстояло стать новым русским императором, стоял в одиночестве на самой верхотуре и смотрел на Кремль.

— Что с тобой, Дмитрий?

Ярославичев оглянулся:

— Здравствуй, Ирина.

Тучина, так внезапно и незаметно появившаяся на башне, подошла ближе и с тревогой заглянула ему в глаза.

— Что-то случилось?

— С чего ты взяла?

Тучина пожала плечами:

— Ну, не знаю, просто вся охрана стоит на ушах. Этот мальчик, Филипп Гранин, гоняет своих ребят, как драных котов, пытаясь выяснить, как и куда ты мог исчезнуть.

Ярославичев усмехнулся:

— Я путешествовал по здешним катакомбам еще тогда, когда эта крепость была раза в два меньше, а ее стены были сложены из белого камня. «Москва Белокаменная» — это из тех времен, дорогая.

Тучина удивленно воззрилась на него:

— Ты хочешь сказать…

Ярославичев рассмеялся:

— Да нет, я никогда не был русским царем. ТОГДА я числился итальянцем. Просто для производства крупных работ русские всегда приглашали лучших специалистов со всего мира, а в то время лучшими каменщиками считались итальянцы…

Они помолчали, потом Ярославичев негромко спросил:

— Как дела в университете?

Тучина очнулась от размышлений и усмехнулась.

— Кембридж снова прислал предложение об обмене студентами.

— Который раз по счету?

— Двенадцатый.

Ярославичев качнул головой:

— Настырные. Оксфорд, насколько мне помнится, остановился на семи, Сорбонна — на восьми, а Гарвард и Йель подвели черту на десятом…

Внизу грянул военный оркестр. Трибуны уже практически заполнились народом. Ярославичев вздохнул:

— Ладно, Ирина, пошли. Не хватало еще, чтобы я опоздал на собственную коронацию. И так уже «свободная» пресса обвиняет меня во всех смертных грехах.

Тучина опять усмехнулась.

— Потерпишь. Во всяком случае, после того как ты выволок из этих катакомб на свет божий и представил Земскому Собору византийскую библиотеку, привезенную в Россию царевной Софьей, которую все здесь отчего-то называют библиотекой Ивана Грозного, никто больше не сомневается, что ты как минимум имеешь отношение к роду Рюрика. — Ирина вдруг остановилась. — Слушай, а может, ты действительно имеешь? Почему ты назначил коронацию именно на семнадцатое июля?

Ярославичев иронически улыбнулся:

— Ирина, ты же прекрасно знаешь, что люди привержены символам. А коронация нового императора в день убийства последнего царя из рода Романовых задает очень сильный символизм всему моему последующему правлению. Люди будут попеременно толковать это то как добрую, то как плохую примету. Так почему бы мне не доставить им удовольствие, дав такую славную игрушку?

Тучина покачала головой:

— Меня всегда удивляла в тебе эта безумная смесь сентиментальности и цинизма, Дмитрий.

И они пошли вниз по ступеням башенной лестницы…