Имею скафандр, готов путешествовать

Глава 9

Мне снилось, что я дома….

От этой мелодии я встрепенулся.

— Мамми!

«Доброе утро, сынок. Я счастлива, что ты поправляешься».

— Я хорошо себя чувствую. Хорошо выспался… — я уставился на нее и брякнул: — Ты же умерла! — так и выложил.

Ее ответ прозвучал тепло, с мягким юмором. Так поправляют промашку ребенка.

«Нет, милый, я просто замерзла. Я не такая хрупкая, как тебе, может быть, показалось».

Я проморгался и снова посмотрел на нее.

— Так это был не сон?

«Нет, это был не сон».

— Мне казалось, что я дома и… — я попытался сесть, но смог только поднять голову. — Но я дома!

Это моя комната! Слева комод, за спиной Мамми — дверь в прихожую, справа мой стол, на нем стопки книг, над ним — вымпел Кентервильской школы. Над столом окно, за окном старый вяз — на ветру шелестят пронизанные солнцем листья.

Логарифмическая линейка лежала там, где я ее оставил.

В голове был туман, но внезапно я понял. Все действительно было на самом деле, мне приснился только дурацкий конец. Несомненно, что «полет на Вегу» — результат действия кодеина.

— Вы привезли меня домой?

«Мы привезли тебя домой… Это твой второй дом. Мой дом».

Кровать затряслась. Я вцепился в нее, руки не слушались. Мамми все пела:

«Тебе нельзя без своего гнездышка. Мы свили его».

— Мамми, я ничего не понимаю.

«Мы знаем, что птицу лечит ее гнездо. И мы построили его для тебя».

В ее речи не было слов «птица» и «гнездо», но по смыслу они были ближе всего.

Я глубоко вздохнул, чтобы собраться с мыслями. Я понял ее. Объяснять понятно — уж это она умела лучше всех. Комната была не моя, я был не дома — просто сделано очень похоже. Но я все никак не мог прийти в себя.

Я огляделся и подивился, как я мог ошибиться.

Свет из окна падал не в ту сторону. На потолке не было заплатки, которая появилась, когда я делал тайник на чердаке, и под молотком отвалилась штукатурка. Не там лежали тени.

Книги были аккуратными и чистенькими, как коробки с конфетами. И корешки я не мог узнать.

В общем похоже… детали не совпадали.

«Мне нравится эта комната, — пропела Мамми. — Она похожа на тебя, Кип».

— Мамми, — спросил я слабо, — как вы это сделали?

«Мы спрашивали тебя. И Чибис помогла».

Я подумал: «Но Чибис никогда не видела мою комнату». Впрочем, она видела достаточно американских домов, чтобы стать на Веге консультантом-экспертом.

— Чибис здесь?

«Она сейчас придет».

Если рядом Чибис и Мамми, все будет хорошо. Вот только…

— Мамми, я не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Она положила крошечную, теплую ладонь мне на лоб и наклонилась надо мной так, что я увидел лишь ее огромные, как у лемура, глаза.

«Ты их повредил. Теперь ты поправляешься. Не волнуйся».

Когда Мамми советует не волноваться — волноваться нечего. Я и не собирался вставать на уши; мне хватало глядеть в ее глаза. В них можно утонуть, можно нырнуть и плавать кругами.

— Хорошо, Мамми, — Я вспомнил кое-что еще. — Ты же… ты замерзла. Это правда?

«Да».

— Но… Замерзая, вода разрывает живые клетки. Это известно.

«С моим телом такого никогда не может случиться!»

— Ну… — я поразмыслил. — Только меня, пожалуйста, не купайте в жидком воздухе. Мое тело для этого не годится.

И вновь она ответила со смешком:

«Постараемся не повредить тебе. — Она выпрямилась и слегка потянулась, качнувшись, как ива. — Чувствую — идет Чибис».

В дверь постучали — еще одно несоответствие: звук не соответствовал стуку по легкой, разделяющей комнаты, двери, — и раздался голос Чибис: «Можно?». Впрочем, она не стала дожидаться ответа (я бы удивился, случись наоборот), а сразу вошла. То, что я успел увидеть за дверью, выглядело в точности как у нас дома. Они тщательно потрудились.

«Входи, милая».

— Давай-давай, Чибис. Тем более ты уже вошла.

— Не привязывайся.

— Уж кто бы говорил. Привет, детка.

— Сам детка.

Мамми пошла к двери.

«Не задерживайся, Чибис. Не надо его утомлять».

— Не буду, Мамми.

«Пока, милые».

— Когда в этом лазарете часы посещений?

— Когда она разрешит, разумеется, — Чибис стояла напротив, уперев кулаки в бока. Впервые, насколько я ее знаю, она была по-настоящему чистой — отмытые розовые щечки, волосы пушистые, лет через десять, глядишь, станет симпатичной. Одета она была как всегда, только шмотки отстираны, все пуговицы на месте, прорехи аккуратно зашиты.

— Н-да, — сказала она наконец, озабоченно вздохнув. — Наверное, тебя еще штопать и штопать.

— Меня? Да я в полном порядке! А ты как?

Она сморщила нос.

— Чуть-чуть отморозила кончик. Ерунда. А вот ты был месивом.

— Я?

— Если бы я выразилась иначе, моя мама сказала бы, что «леди так не выражаются».

— Вот и не выражайся.

— Не язви. У тебя это плохо получается.

— Может, разрешишь на тебе попрактиковаться?

Она хотела было отбрить меня в своей знакомой манере, но вдруг осеклась, улыбнулась и придвинулась. Я с ужасом подумал, что она меня поцелует. Но она только похлопала по одеялу и торжественно произнесла:

— Ради Бога, можешь быть язвой, капризой, жадиной, можешь ругать меня, можешь все, что угодно, и я даже не пискну. Я уверена, что ты сможешь перечить даже Мамми.

Не представляю, чтобы мне этого захотелось. Я сказал:

— А ты не похожа на себя, Чибис. Уже нимб появляется.

— Появился бы, если бы не ты. Хотя нет, я бы, наверное, провалилась на экзаменах для нимбоносцев.

— Думаешь? А мне вспоминается кто-то примерно твоего роста, кто тащил меня в станцию чуть ли не на спине. Как насчет этого?

Она хмыкнула.

— Это ерунда. Главное, ты установил маяк…

— Ну опять каждый о своем. Холодновато было снаружи. — Я сменил тему, от которой обоим было неловко. Я заикнулся о маяке и вспомнил кое-что еще.

— Чибис? А где мы?

— Хм? У Мамми дома, конечно. — Она оглянулась и сказала: — Ой, Кип, я забыла, на самом деле это не твоя…

— Я знаю, — перебил я. — Подделка. Сразу видно.

— Разве? — она расстроилась. — А я думала, мы отлично все устроили.

— Вы все замечательно устроили. Не понимаю, как у вас это получилось.

— Да это у тебя замечательная память. Просто фотографическая.

«И язык без костей», — добавил я про себя. Интересно, что еще я выболтал, пока валялся без сознания. И Чибис все слышала. Но не спрашивать же об этом; должны же у человека оставаться хоть какие-то секреты.

— И все же это подделка, — продолжал я. — Я знаю, что мы дома у Мамми. Но где это?

— Ой, — она посмотрела на меня круглыми глазами. — Но я же тебе говорила. Может, ты не помнишь — ты уже засыпал.

— Я припоминаю, — сказал я медленно, — кое-что. Но не понимаю смысла. Кажется, ты говорила, что мы летим на Вегу.

— Кажется, в каталогах она значится как Вега 5. Сами они называют ее… — она откинула голову и выдала трель; правда, это больше смахивало на кукареканье. — Но ведь так я еще не умела. Так что я сказала «Вега», смысл примерно тот же.

Я снова попытался сесть и не смог.

— И вот так, стоя передо мной, ты говоришь, что мы на Веге? Я имею в виду, на какой-то планете Веги?

— Ну ты же не предложил мне сесть.

На этот чибисизм я не обратил внимания. Посмотрел на солнечный свет, льющийся в окно.

— Это светит Вега?

— Что ты, это искусственное освещение. Если бы они оставили настоящий свет Веги, тут все выглядело бы, как… Как в свете электрической дуги. Вега^{37} расположена очень высоко на диаграмме Герцшпрунга-Рассела, ты же знаешь.^{38}

— В самом деле?

Вот уж чего никогда не знал, так это спектрального класса Веги. Как-то не думал, что мне это понадобится.

— Кстати! Будь осторожен, Кип, я имею в виду, когда начнешь подниматься. Тут за десять секунд можешь загореть, как за месяц на зимнем курорте — а через десять минут обуглишься.

Определенно у меня талант попадать в места с тяжелым климатом… К какому спектральному классу звезд относится Вега? К классу «А»? Или «В»? Я знал только, что она большая и яркая, больше Солнца, и расположена в созвездии Лиры.

Но как, ради Эйнштейна, мы сюда попали?

— Чибис? А до Веги далеко? То есть я хотел сказать, далеко ли до Солнца? Ты не знаешь случайно?

— Случайно знаю, — ответила она обиженно. — Двадцать семь световых лет.

— Обалдеть! Чибис, возьми вон ту логарифмическую линейку. Умеешь с ней обращаться? У меня руки не слушаются.

Она замялась.

— Зачем она тебе?

— Хочу высчитать, сколько это будет в милях.

— Да я сама посчитаю. Без всякой логарифмической линейки.

— Но с ней быстрее и надежнее. Послушай, если ты не умеешь ею пользоваться, не стесняйся, в твоем возрасте я тоже не умел. Я тебя научу.

— Я умею ею пользоваться?!! — она пришла в негодование. — Думаешь, я дура? Но я лучше так посчитаю, — она беззвучно зашевелила губами. — 159 000 000 000 000 миль.

Совсем недавно я прикидывал расстояние до Проксимы Центавра; я припомнил, сколько миль в световом году и прикинул на глаз — шесть на двадцать пять — сто пятьдесят… а где там десятичная запятая?

— Вроде бы верно.

159 000 000 000 000 миль! Столько нулей… даже неуютно.

— Конечно, верно! — отрезала она. — Я никогда не ошибаюсь.

— Господи! Прямо карманная энциклопедия!

Она потупилась.

— Но я не могу перестать быть гением.

Уж тут она сама подставилась, и я уже совсем собрался было от души отыграться — и тут увидел, какой у нее несчастный вид.

Я вспомнил, как говорил папа: «Некоторые уверяют, что лучше быть средним, чем лучшим. Такие люди с удовольствием обрежут крылья другим, потому что сами их лишены. Они презирают ум, потому что лишены его». Тьфу ты!

— Извини, Чибис, — тихо сказал я. — Я понимаю, что ты не можешь перестать быть гением. Так же, как я не могу стать… так же, как ты не можешь перестать быть маленькой, а я большим.

Она оживилась.

— Наверное, я опять захотела порисоваться. — Она крутила пуговицу. — Или решила, что ты понимаешь меня — как папа.

— Польщен. Вряд ли я тебя понимал — но отныне буду стараться.

Она продолжала теребить свою пуговицу.

— Ты и сам довольно умный, Кип. Ты ведь знаешь это?

Я ухмыльнулся.

— Будь я умным, очутился бы здесь?.. Слушай, солнышко, давай мы все-таки проверим тебя на логарифмической линейке? Мне действительно интересно.

Двадцать семь световых лет — отсюда Солнца не увидишь. Оно ведь небольшая звезда.

Она вновь замялась.

— Кип, эта линейка не годится.

— Что? Да это самая лучшая линейка, стоила она кучу…

— Кип, погоди! Это не линейка. Это кусок стола.

— Хм? — я смутился. — Я забыл. А коридор за дверью — длинный?

— Там только часть его, то, что ты отсюда видишь. Кип, линейку мы бы сделали настоящей, было бы время. Они тоже разбираются в логарифмах. Еще как разбираются!

Вот это меня и беспокоило — «было бы время».

— Чибис, а сколько времени мы сюда летели?

Двадцать семь световых лет! Пусть даже со скоростью света. Для меня-то, по Эйнштейну, они протекли незаметно — но не для Кентервиля. Папа мог уже умереть! Папа был старше мамы, он мне, в общем-то, в дедушки годился. Еще двадцать семь лет обратно — да ему за сотню перевалит! Даже мама может уже умереть.

— Сколько времени? Да нисколько.

— Нет, нет. Я знаю, этого не почувствуешь. Ты нисколько не повзрослела, я все так же лежу, обмороженный. Но все-таки это заняло по крайней мере двадцать семь лет. Разве не так?

— Кип, ты о чем?

— О теории относительности, разумеется. Слышала про такую?

— Ах, это! Конечно. Но здесь она не подходит. Такие поездки не занимают времени. Ну, минут пятнадцать на выход из атмосферы Плутона, потом примерно столько же на посадку здесь. А остальное — тьфу! Ноль.

— Но на световой скорости так не получится.

— Нет, Кип, — она нахмурилась, потом лицо ее осветилось. — Сколько времени прошло с того момента, как ты поставил маяк, до того, как они нас спасли?

— Хм, — это меня сразило. Папа не умер! У мамы даже седых волос не появится. — Около часа.

— Чуть больше. Если бы корабль стоял наготове, было бы меньше… Тогда, наверное, они нашли бы тебя в туннеле, а не я. Сообщение дошло мгновенно. Полчаса готовили корабль. Мамми была вне себя. Никогда бы не подумала, что она на это способна. Видишь ли, корабль должен постоянно быть готов к старту.

— В любое время, когда он ей понадобится?

— В любое время, постоянно. Мамми важная птица. Еще полчаса на маневры в атмосфере — и все. В реальном времени. Никаких фокусов с теорией относительности.

Я попытался привыкнуть к этой мысли. За час они покрывают двадцать семь световых лет — и еще получают нагоняй за потерянное время. Этак соседи по кладбищу дадут доктору Эйнштейну прозвище «Пропеллер», когда он начнет переворачиваться в гробу!

— Но как это может быть?

— Кип, ты знаком с геометрией? Не с Евклидовой, конечно, а с настоящей геометрией.

— Мм… Баловался с открытыми и замкнутыми искривленными пространствами, прочел популярные книги доктора Белла. Но, пожалуй, я бы не сказал, что знаю геометрию.

— Ну, по крайней мере, ты не станешь цепляться за идею, что прямая — кратчайший путь между точками. — Она сделала движение, будто обеими руками выжимала грейпфрут. — Потому что это не так. Кип, все соприкасается. Вселенную можно засунуть в ведро. Можно и в наперсток, если сложить ее так, чтобы совпадали конфигурации атомов.

Я увидел головокружительную картинку, на которой вселенная умещалась в чайной чашке. Теснились, упаковываясь, протоны и электроны — и переставали быть теми жиденькими математическими привидениями, на которые, говорят, похожи даже атомы урана. Получалось что-то вроде «первичного атома»^{39}, которым некоторые космогонисты объясняли расширение вселенной. А может, она и то, и другое — и упакованная, и расширяющаяся? Как парадокс «волны и частицы». Волна — это не частица, а частица не волна — однако все на свете представляет собой и то и другое. Если вы в это верите, вы поверите во все что угодно — а если нет, то и не пытайтесь. Даже в самих себя поверить не пробуйте, потому что и вы одновременно состоите из волн и частиц.

— Сколько измерений? — пролепетал я.

— А сколько дашь?

— Я? Ну, может, двадцать. К четырем основным по четыре дополнительных, чтобы по углам не жало.

— С двадцати все только начинается. Я не знаю, Кип; оказалось, и я геометрии не знаю. Только думала, что знаю. Так что я их принялась трясти.

— Мамми?

— Ее? Да что ты, нет! Она не знает геометрии. Необходимый минимум, чтобы провести корабль сквозь складки пространства.

— Только-то?

Мне нужно было остановиться на разрисовывании ногтей и не позволять папе соблазнить меня дальнейшим образованием. Это бесконечно — чем больше узнаешь, тем больше нужно узнавать.

— Чибис, ты знала, для чего этот маяк, да?

— Я? — Она невинно потупилась. — Ну… да.

— Ты знала, что мы полетим на Вегу.

— Ну… если бы маяк сработал. Если бы мы его вовремя включили.

— Так вот, главный вопрос. Почему ты молчала?

— Ну… — Чибис явно собиралась совсем отвинтить пуговицу. — Я не знала, насколько ты разбираешься в математике… И… к тому же ты мог начать строить из себя этакого «старшим-лучше-знать». Ведь ты бы мне не поверил?

— Я говорил Орвиллу, я говорил Уилбуру,^{40} а теперь я говорю тебе: эта штука никогда не сможет взлететь. Может, и не поверил бы, Чибис. Но в следующий раз, когда у тебя появится искушение промолчать «для моего собственного блага», вспомни, что я не цепляюсь за свое невежество. Я знаю, что я не гений, но я все же попробую пошевелить мозгами — и, возможно, даже окажусь в чем-то полезным, если буду знать, что ты замышляешь. Прекрати крутить эту пуговицу.

Она поспешно выпустила ее.

— Да, Кип. Я запомню.

— Спасибо. Еще одно. Мне крепко досталось?

— Хм! Еще как!

— Ладно… У них есть эти, гм, «корабли для складок», которые летают мгновенно. Почему же ты не попросила их подбросить меня до дому и запихнуть в больницу?

Она была в нерешительности.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хм. Прекрасно чувствую. Только мне, кажется, сделали блокаду позвоночника или что-то в этом роде.

— Что-то в этом роде, — согласилась она. — Чувствуешь, что выздоравливаешь?

— Черт побери, я просто здоров!

— Нет. Но ты выздоровеешь, — она внимательно посмотрела на меня. — Сказать тебе как есть, Кип?

— Валяй!

— Если бы они привезли тебя на Землю, в самую наилучшую больницу, ты был бы «безнадежным случаем». Понял? Ни рук, ни ног. А здесь ты совершенно поправишься. Никаких ампутаций, ни мизинчика.

К чему-то подобному Мамми меня уже подготовила. Я лишь спросил:

— Ты уверена?

— Уверена. И в том, и в другом. Ты поправишься. — Вдруг ее лицо скривилось. — Ну и каша из тебя была! Я видела.

— Очень плохо?

— Ужасно. У меня теперь кошмары.

— Не надо было им позволять тебе смотреть.

— Они не могли мне запретить. Я ведь твоя ближайшая родственница.

— Надо же! Ты сказала им, что ты мне сестра или что-то в этом роде?

— Что? Да я и есть твоя ближайшая родственница.

Я чуть не сказал ей, чтобы не придуривалась, но вовремя прикусил язык. Мы были единственными людьми на сто шестьдесят триллионов миль. Как всегда, Чибис была права.

— Так что мне пришлось давать разрешение, — продолжала она.

— На что? Что они со мной делали?

— Ну, сначала сунули тебя в жидкий гелий. Оставили тебя там, и целый месяц использовали меня, как подопытную морскую свинку. Потом, три дня назад — три наших дня — дали тебе оттаять и начали работать. С тех пор ты поправляешься.

— А сейчас в каком я состоянии?

— Ну… ты снова отрастаешь. Регенерируешь. Кип, это не кровать. Просто так выглядит.

— А что же это?

— У нас нет для этого названия, а то, как они это называют, я не смогу произнести — слишком высокие звуки. Но все, начиная отсюда… — она похлопала по простыне, — и донизу, целая комната под тобой — все это тебя лечит. Ты весь в проводах, как эстрада на рок-концерте.

— Хотелось бы посмотреть.

— Боюсь, что нельзя. Ты еще не знаешь всего, Кип. Им пришлось срезать с тебя скафандр.

Это меня резануло по сердцу сильнее, чем известие, что я был месивом.

— Что? Оскара! Они его разрезали? Я имею в виду мой скафандр.

— Я знаю, что ты имеешь в виду. В бреду ты постоянно разговаривал с «Оскаром» — да еще и отвечал за него. Иногда кажется, что ты шизик, Кип.

— Ты спутала, малявка — это раздвоение личности. А ты, кстати, параноик.

— Да это я сто лет знаю. Но я хорошо адаптировалась. Хочешь повидать Оскара? Мамми говорила, что ты захочешь, чтобы он был рядом. — Она открыла шкафчик.

— Погоди! Ты же сказала, что его разрезали!

— Они его починили. Как новенький. Даже лучше.

«Время, милая! Помни, что я тебе говорила».

— Иду, Мамми! Пока, Кип. Я скоро еще приду. Я буду очень часто приходить.

— Ладно. Оставь шкафчик открытым, чтобы я мог видеть Оскара.

Чибис приходила, но не «очень часто». Я не обижался, во всяком случае не очень. Вокруг нее были тысячи интересных и «познавательных» вещей, куда можно было сунуть свой вездесущий нос, и все такое новое и восхитительное — она была занята почище щенка, жующего тапочки. У наших хозяев от нее голова шла кругом.

Но и я не скучал. Я поправлялся, а это работа на полную катушку, скучать не приходится, — при условии, что вы счастливы — а я был счастлив.

Мамми я видел нечасто. Я начал понимать, что она тоже очень занята, хотя она приходила ко мне не позже чем через час после моей просьбы, и никогда не торопилась уйти.

Она не была ни сиделкой, ни врачом. За мной ухаживал целый штат ветеринаров, ловивших каждый удар моего сердца. Если я не просил (шепот слышали не хуже крика), они не появлялись, но скоро я понял, что комната была нашпигована микрофонами и телеметрией, как корабль на испытаниях. Кровать моя оказалась устройством, по сравнению с которым наши «искусственное сердце», «искусственные легкие» и «искусственные почки» казались детской коляской рядом со сверхзвуковым лайнером.

Устройства этого я так и не увидел (они никогда не поднимали простыню, разве что когда я спал), но что оно делало, знаю. Оно заставляло тело восстанавливаться — не зарубцовывать ткани, а восстанавливать утраченное. Это умеет любая устрица, а морская звезда делает это так ловко, что вы можете разрубить ее на кусочки и получить тысячу новеньких морских звезд.

Этот фокус способно проделать любое животное, поскольку каждая его клетка содержит полный набор генов. Но мы несколько миллионов лет назад утратили это свойство. Известно, что наука пытается восстановить его; вам, может быть, попадались статьи — оптимистические в Ридерс Дайджест, разочарованные в Сайентифик Мансли, совсем дурацкие в журналах, «научные редакторы» которых, видимо, выросли на фильмах ужасов. Но работа идет. Когда-нибудь в будущем, если кто-то случайно и умрет, то разве что от потери крови по дороге в больницу.

А здесь у меня оказалась прекрасная возможность узнать об этом все — но не вышло.

Я пытался. Хоть сами процедуры и не беспокоили меня (Мамми велела не волноваться и каждый раз, навещая меня, повторяла внушение, глядя в глаза), все же мне нравилось быть пытливым, словно Чибис.

Возьмите дикаря из такой глуши джунглей, что там еще не слышали слова «рассрочка платежа». Пусть у него будет коэффициент интеллекта 190, и бес любопытства, как у Чибис. Поместите его в атомные лаборатории Брукхейвен.^{41} Много он узнает? Даже со всей мыслимой помощью?

Он узнает, какие коридоры куда ведут, и что пурпурный трилистник означает «Опасность!».

И все. Не потому, что ему не дано разобраться; мы условились, что он супергений — но ему понадобится учиться лет двадцать, чтобы он смог задавать нужные вопросы и понимать ответы.

Я задавал вопросы, всегда получал ответы, пытался их понять. То, что я понял, можно не записывать; это такая же путаница, как дикарское описание атомного реактора. Как говорят специалисты по радиоделу, когда шум превышает определенный уровень, информация передаваться не может. Все, что я получал, было «шумом».

Причем какая-то часть — буквально. Я задавал вопрос, кто-нибудь из терапевтов отвечал. Что-то я понимал, но когда дело доходило до главного, я слышал только трели. Даже когда переводила Мамми, то, на что у меня не хватало базовой подготовки, звучало как бодрая песенка канарейки.

Держитесь за стулья; я буду объяснять то, чего сам не понимаю: как мы с Чибис могли разговаривать с Мамми, хотя ее рот не выговаривал английских звуков, мы не могли петь, как она, и не знали ее языка. Веганцы… (я буду называть их «веганцы», хотя тогда нас следовало бы называть «солярианцы»; их название звучит, как шелест ветра. У Мамми тоже есть собственное имя, только я не колоратурное сопрано. Чибис пыталась им пользоваться, когда подлизывалась — черта с два ей помогало). У веганцев был удивительный талант понимать тебя словно изнутри. Вряд ли это телепатия, иначе я не делал бы столько промашек. Назовем это эмпатией.

В этой способности они различались; так каждый из нас способен водить машину, но не каждому дано стать гонщиком. Мамми «чувствовала вас» в такой же степени, как пианист-виртуоз чувствует свой инструмент. Однажды я читал об актрисе, которая говорила по-итальянски так, что ее понимали даже те, кто не знал итальянского. Ее звали «Дуче».^{42} Нет, «дуче» — это диктатор. Что-то в этом роде. Должно быть, у нее был тот же талант.

Первое, что я услышал от Мамми — «привет», «пока», «спасибо», «куда идем?». Простые понятия; так можно и с бродячей собакой объясниться. Позже я начал понимать ее речь именно как речь. Она же запоминала значения английских слов еще быстрее; у нее был огромный талант, и они с Чибис говорили целыми днями, пока были в заключении.

Но это легко для фраз, вроде «добро пожаловать», «я голоден», «надо поторопиться», это намного сложнее для понятий «гетеродин» и «аминокислота», даже если собеседники разбираются в этих явлениях. Когда же одна из сторон не понимает даже сути разговора, общение невозможно. Так было у меня с моими врачами. Даже если бы мы говорили по-английски, я бы их все равно не понял.

Радиостанция не получит отклика, если нет другой станции, приемника, работающего на той же волне. Я работал на другой волне.

И все же я понимал их, когда разговор не шел о слишком сложном. Это были милые существа; разговорчивые, смешливые, друг к другу доброжелательные. Различал я их с трудом, кроме Мамми. (Я узнал, что мы с Чибис для них так же отличались лишь тем, что я болел, а она нет.) Они же легко различали друг друга, их разговоры были пересыпаны музыкальными именами; в конце концов казалось, что звучит «Петя и волк»^{43} или опера Вагнера. Даже для меня у них была своя мелодия. Их язык звучал бодро и весело, как звуки яркого летнего рассвета.

В следующий раз, услышав канарейку, я пойму, о чем она поет, даже если она сама этого не знает.

Кое-что мне рассказывала Чибис; больничная койка — не лучшее место для изучения планеты. Гравитация Веги-5 почти как на Земле, условия для жизни — кислород, двуокись углерода и вода. Мы не смогли бы здесь жить — не только из-за убийственного «солнечного» ультрафиолета, но и из-за избытка озона. Чуть-чуть озона стимулирует, но избыток не лучше синильной кислоты. Было и еще что-то, кажется, закись азота, в больших количествах тоже гадость. В моей палате воздух кондиционировался; веганцы могли им дышать, но считали его безвкусным.

Кое-что выяснилось, когда Мамми попросила меня надиктовать, как я вляпался в эту историю. Когда я закончил, она попросила надиктовать все, что я знаю о Земле, об истории, и как мы вообще живем. Это была задачка… я до сих пор не диктую, потому что вдруг обнаружил, что знаю-то я не так уж много. Взять древний Вавилон — кажется, он как-то связан с древним Египтом? О многом я имел лишь смутное представление.

Может, Чибис справилась бы лучше, она ведь помнит все слышанное или прочитанное — прямо как мой папа. Но им, наверное, не удавалось надолго удержать ее на одном месте, а я был прикован к постели. Задание это Мамми дала из тех же соображений, из которых мы изучаем австралийских аборигенов, и чтобы получить образец нашего языка. Была и еще одна причина.

Работа была нелегкой, но ко мне был приставлен веганец, который помогал мне, когда требовалось, и сразу останавливался, когда я уставал. Назовем его Профессор Джозеф Яйцеголовый; «Профессор» примерно соответствует его званию, а имя его не произнесешь. Я звал его Джо, а он высвистывал мелодию, которая означала «Клиффорд Расселл, обмороженный монстр». Талант понимания у Джо был почти как у Мамми. И все же как объяснить, что такое «тарифы» и «короли» существу, чей народ никогда не имел ни того ни другого? Английские слова звучали для него просто шумом.

Однако Джо знал историю народов множества планет и мог показывать цветные движущиеся стереокартины, среди которых я находил нужные аналогии. Дело двигалось, я диктовал серебристому шарику, плавающему у моего рта, а Джо, как кот, сворачивался клубочком на платформе вровень с моей кроватью, и диктовал конспект моих слов в другой микрофон. Микрофон был так устроен, что я не слышал ничего, пока Джо не обращался ко мне.

Потом мы спотыкались. Джо останавливался и показывал мне картинку с чем-то, как ему казалось, похожим на то, о чем я говорил. Картинки возникали в воздухе, я мог их рассматривать, как хотел: если я поворачивал голову, картинка смещалась. Это было цветное движущееся стереоизображение, живое и четкое — что ж, через каких-нибудь лет двадцать и мы этому научимся. Забавно, что картинки возникали прямо в воздухе, без видимого проектора, — но это лишь эффект стереооптики; и мы уже способны уместить реальный вид на Большой Каньон в аппаратик, умещающийся в ладони.

А вот что действительно впечатлило меня, так закулисная сторона всего этого. Я задал Джо вопрос. Он напел что-то своему микрофону, и мы промчались по их «Библиотеке Конгресса».

Папа утверждает, что библиотечное дело — основа всех наук, так же, как математика — ключ к ним, и что мы либо выживем, либо загнемся, в зависимости от того, насколько хорошо библиотекари справляются со своей работой. Профессия библиотекаря не казалась мне настолько сногсшибательной, но, возможно, папа говорил о не совсем очевидной истине.

В этой «библиотеке» сотни, а может, и тысячи веганцев просматривали изображения, слушали звукозаписи, и перед каждым находился серебристый шарик. Джо сказал, что они «записывают память». Это было что-то вроде заполнения карточек для библиотечного каталога, только в результате получалось что-то, больше напоминавшее нейронную цепочку памяти в мозгу — девять десятых этого здания занимал электронный мозг.

Я заметил треугольный знак, как у Мамми, но картинка быстро сменилась. Джо тоже носил такой знак (в отличие от других), но я не удосужился спросить, что он означает, потому что зрелище этой невероятной «библиотеки» увело нас к разговору о кибернетике. Позже я решил, что этот знак был чем-то вроде значка масонской ложи или ключика Фи-Бета-Каппа^{44} — Мамми была необыкновенно умна даже по веганским меркам, и Джо не намного от нее отставал.

Каждый раз, когда Джо был уверен, что понимает какое-нибудь английское слово, он потягивался от удовольствия, как щенок, которого почесали за ухом. Он полон достоинства, но такой жест не считается невоспитанностью у веганцев. Их тела такие струящиеся и подвижные, что они улыбаются и хмурятся всем телом. Если веганец совершенно неподвижен, он либо недоволен, либо чрезвычайно обеспокоен.

Занятия с Джо позволили мне, не вставая с кровати, увидеть многое. Картинки показали, чем отличается «начальная школа» от «университета». В «детском саду» я увидел веганца, увешанного малышами; они барахтались, как щенки колли, пробирающиеся к миске с молоком по головам своих сестренок и братишек. А вот «университет» оказался местом, полным тихой прелести; странные деревья, травы и кустарники росли вокруг очаровательных зданий сюрреалистической архитектуры, ни на что не похожей; впрочем, я изумился бы, увидев нечто знакомое. Линии в большинстве плавные, а в «прямых» угадывалось, кажется, то неповторимое сочетание, которое греки называли «энтазис» — тонкая грация и сила.

Однажды Джо появился, сияя от удовольствия. Он принес еще один серебристый шар, крупнее прежних. Разместил его передо мной, и пропел своему шару:

«Послушай это, Кип!»

Тут же больший шар проговорил по-английски:

— Послушай это, Кип!

Извиваясь от восторга, Джо поменял шары и попросил меня сказать что-нибудь.

— Что же тебе сказать? — спросил я.

«Что же тебе сказать?» — повторил большой шар по-вегански.

Это был мой последний урок с Профессором Джо.

Несмотря на ненавязчивую помощь, несмотря на талант понимания Мамми, я был похож на доблестного ветерана в военной академии — принятого с почетом, но совершенно не подготовленного к усвоению курса. Я так и не разобрался в их правительстве. Да, у них было правительство, но не похожее ни на одну из известных мне систем. Джо имел представление о демократии, представительстве, голосовании и судопроизводстве; он мог выудить немало примеров с разных планет. Он считал, что демократия «хорошая система, для начала». Это звучало бы высокомерно, если бы им было свойственно высокомерие.

Я никогда не встречал их детей. Джо объяснил, что пока дети не научились пониманию и симпатии к незнакомцу, им не следует встречаться со «странными существами». Я мог бы обидеться на это, если бы сам уже не усвоил азы «симпатии и понимания». В самом деле, если бы десятилетний землянин увидел веганца, он бы либо убежал, либо принялся тыкать в него палкой.

Я попытался узнать у Мамми об их правительстве, о том, как они поддерживают гражданский порядок, о законах, преступлениях, наказаниях, правилах дорожного движения и прочем.

Это был, можно сказать, швах. Она долго размышляла, потом ответила: «Как же можно поступать во вред себе?»

Думаю, их величайшим недостатком было полное отсутствие недостатков. Это ведь может надоесть.

Медики заинтересовались лекарствами в шлеме Оскара — так мы интересуемся травами лекаря-колдуна. Правда это не совсем праздный интерес; вспомните о наперстянке и кураре.^{45}

Я рассказал им, каково действие каждого лекарства; в большинстве случаев наряду с коммерческим названием я знал его химический состав. Я знал, что кодеин получают из опиума, а опиум из мака. Я знал, что декседрин — сульфат чего-то, но на этом мои знания кончались. Органическая химия и биохимия сложны даже без языкового барьера.

Мы разобрались, что такое бензольное кольцо, когда Чибис нарисовала его и продемонстрировала свое двухдолларовое колечко; также мы договорились о понятиях «элемент», «изотоп», «период полураспада» и «периодическая система». Я хотел, руками Чибис, нарисовать формулы, — но никто из нас не имел ни малейшего представления о структурной формуле кодеина; мы не смогли сделать этого, даже когда нас снабдили детскими игрушками в виде «кубиков», которые соединялись друг с другом только в соответствии с валентностью элементов, которые они представляли.

Чибис отвела душу. Возможно, они от нее узнали немного; зато она много узнала от них.

В какой-то момент я понял, что Мамми не была или не совсем была, существом женского пола. Но это и не важно; быть мамой — это вопрос отношения, а не биологической принадлежности.

Если бы Ной спускал свой ковчег на Веге Пять, каждой твари пришлось бы взять по дюжине. Жизнь это усложняет. Но Мамми — это существо, чье предназначение — забота. Возможно, Мамми бывают разного пола; возможно, это зависит от свойств характера.

Я познакомился с одним веганцем «отцовского типа». Его можно назвать «губернатором» или «мэром», но ближе будет «приходской священник» или «скаутмастер», вот только власть его распространялась на целый континент. Он вошел к нам с Джо во время занятия, поприсутствовал минут пять, призвал Джо хорошо выполнять свои обязанности, велел мне поправляться, быть хорошим мальчиком и степенно отбыл. Он вселил в меня чувство уверенности в себе — как папа, — и мне без объяснений стало ясно, что он «отцовский тип». Было что-то в его посещении от «визита в госпиталь августейшей особы», но без всякой снисходительности — и, ведь без сомнения, трудно было втиснуть в плотное расписание визит в мою палату.

Джо не проявлял ко мне ни материнских, ни отцовских чувств; он обучал меня и изучал меня. Он был «промежуточный тип».

Однажды Чибис прискакала ко мне, бурля. Встала в позу манекена.

— Как тебе мой новый весенний прикид?

На ней был облегающий серебристый комбинезон, на спине горбик, вроде рюкзачка. Выглядела она миленько, но не сногсшибательно, потому что сложена была как щепка, что этот наряд только подчеркивал.

— Очень неплохо, — сказал я. — Учишься на акробата?

— Глупый ты, Кип; это мой новый скафандр — на этот раз настоящий.

Я взглянул на Оскара, огромного и неуклюжего, во весь шкафчик, и тихонько сказал ему:

«Слышал, старик?»

«Да, брат, дела…»

— А как шлем пристегивается?

Она хихикнула:

— А я в шлеме.

— Да ну? Новый наряд короля?

— Почти угадал. Кип, отбрось свои предрассудки и слушай. Этот скафандр такой же, как у Мамми, только сделан специально для меня. Мой старый был не ахти — а тот жуткий холод совсем его прикончил. А этот — чудо! Вот, например, шлем. Он на мне, но его не видно. Силовое поле. Не пропускает газ ни внутрь, ни наружу. — Она подошла поближе. — Шлепни меня.

— Чем?

— Ой, я и забыла. Кип, скорее выздоравливай и выбирайся из этой кровати. Хочу повести тебя на прогулку.

— Я-то не против. Говорят, уже скоро.

— Хорошо, если так. Вот, смотри, — она шлепнула себя по щеке. В нескольких дюймах от лица ее рука с чем-то столкнулась.

— А теперь смотри, — продолжала она. Очень медленно она поднесла руку к лицу. Рука прошла сквозь незримый барьер. Чибис показала мне «нос» и захихикала.

Это впечатляло — скафандр, в который можно проникнуть! Я смог бы передать Чибис и воду, и декседрин, и глюкозу, когда ей было нужно.

— Черт побери! Как он устроен?

— На спине, под запасом воздуха, набор батарей. Воздуха хватает на неделю, не надо беспокоиться о шлангах, потому что их нет.

— Хм, а если поле отключится? Надышишься вакуумом.

— Мамми уверяет, что такого быть не может.

Хм-м… Мамми никогда не ошибалась, когда говорила с такой уверенностью.

— И это еще не все, — продолжала Чибис. — Он как вторая кожа, сочленения не мешают, тебе никогда не жарко и не холодно. Просто как верхняя одежда.

— Ну а если обгоришь? Это вредно, сама говорила. Даже на Луне вредно.

— Ну нет! Поле поляризует. Это такое поле, специальное. Кип, пусть тебе сделают такой же — погуляем!

Я взглянул на Оскара.

«Развлекайся, парень, — сказал он отстраненно. — Я не ревную».

— Понимаешь, Чибис, я придерживаюсь того, в чем разбираюсь. Конечно, интересно было бы опробовать этот твой мартышкин костюмчик…

— Сам ты мартышка!

Однажды утром я проснулся, перевернулся на другой бок и понял, что голоден.

Тогда я рывком сел. Я ведь перевернулся в кровати.

Меня предупреждали, что ждать осталось недолго. «Кровать» превратилась в кровать, а я снова стал хозяином своего тела. Более того, я хотел есть, а ведь я не чувствовал голода ни разу с тех пор, как попал на Вегу Пять. «Кровать» была так устроена, что каким-то хитроумным способом питала меня без еды.

Я не стал долго радоваться этой роскоши — ощущать себя голодным; так чудесно снова ощущать все тело, а не только голову. Я выбрался из кровати, почувствовал головокружение, переждал его и ухмыльнулся. Руки! Ноги!

Я исследовал мои замечательные конечности. Они оказались целыми и невредимыми.

Я присмотрелся повнимательнее. Кое-что все же изменилось.

Раньше на левой ноге у меня был шрам, который я заработал еще в детстве. Шрам исчез. Давным-давно, на карнавале, я сделал татуировку «Мама» на левом предплечье. Мама очень расстроилась, папа скривился от отвращения, но велел сохранить напоминание о моей глупости. Татуировка исчезла.

И с рук и с ног исчезли мозоли.

Я, бывало, обкусывал ногти. Ногти оказались чуть длинноваты, но безукоризненны. Уже давно я потерял ноготь на мизинце правой ноги, когда поскользнулся, опуская топор. Ноготь был на месте.

Я поспешно глянул на шрам от аппендицита — нашел его и вздохнул с облегчением. Если бы и его не оказалось, я бы, наверное, усомнился, что я — это я.

Зеркало над комодом отразило меня с такими патлами, что впору выступать на эстраде. Обычно я стригусь под бокс. Однако меня побрили.

На комоде лежали доллар и 67 центов, механический карандаш, листок бумаги, мои часы и носовой платок. Часы шли. Банкнота, бумажка и носовой платок были выстираны.

Моя одежда, безукоризненно чистая и незаметно заштопанная, лежала на столе. Носки были не мои; ткань на ощупь напоминала войлок, если есть войлок, который не толще салфетки, и не рвется при растягивании. На полу стояли кроссовки, точно такие же, как у Чибис, но моего размера, и тоже из войлока, потолще. Я оделся.

Я оглядывал себя в зеркале, когда Чибис пинком распахнула дверь.

— Кто-нибудь дома? — она вошла, неся поднос. — Хочешь завтракать?

— Чибис! Посмотри на меня!

Она посмотрела.

— Неплохо, — признала она, — за гуманоида сойдешь. Тебе надо постричься.

— Да, но разве это не чудо! Я целехонек!

— Ты никогда и не разваливался, — сказала она, — разве что местами; у меня есть ежедневные отчеты. Куда поставить?

Она поставила поднос на стол.

— Чибис, — сказал я, задетый за живое, — тебя совсем не волнует, что я поправился?

— Конечно, волнует. Стала бы я просить у них разрешения принести тебе завтрак? Да я еще вчера знала, что тебя собираются откупорить. Кто, думаешь, постриг тебе ногти и побрил тебя? С тебя доллар. Бритье дорожает.

Я достал несчастный доллар и протянул ей. Она не взяла:

— Ты что, шуток не понимаешь?

— «Ни кредитором будь, ни должником…»^{46}

— Полоний. Старый тупой зануда. Кип, чтобы я взяла у тебя последний доллар!

— Ну и кто не понимает шуток?

— Давай ешь свой завтрак, — сказала она. — Этот пурпурный сок на вкус, как апельсиновый — очень вкусно. Штука, похожая на яичницу — имитация, я попросила покрасить ее в желтый цвет — яйца здесь ужасные. Это неудивительно, если знать, откуда их берут. Вот эта маслянистая субстанция — растительный жир, тоже подкрашенный. Хлеб — он и есть хлеб, сама поджаривала. Соль тоже настоящая, только они удивились, что мы ее едим — для них она ядовита. Шуруй; все проверяли на мне. Кофе нет.

— Страдать не буду.

— Я его вообще не пью — хочу подрасти. Ешь. Тебе специально понизили уровень сахара в крови, чтобы ты проголодался.

Аромат был замечательный.

— А твой завтрак где, Чибис?

— Я уже поела. Буду смотреть на тебя и глотать слюнки.

На вкус еда казалась странной, но пришлась, как доктор прописал — в данном случае, наверное, буквально. Никогда не получал такого удовольствия от пищи.

Наконец я перевел дыхание:

— Надо же, нож, вилка! Ложки!

— Единственные на всей… — она пропела название планеты. — Мне надоело есть руками, а с их приспособлениями это не еда, а сплошная игра в серсо. Пришлось нарисовать картинки. Это мой набор, но мы еще закажем.

Была даже салфетка, тоже волокнистая. Вода на вкус казалась дистиллированной, но это неважно.

— Чибис, как ты меня побрила? Нигде ни царапинки.

— Маленькой такой штуковиной, дает бритве сто очков вперед. Не знаю, для чего она здесь, но если запатентуешь, станешь миллионером. Будешь доедать этот гренок?

— Уф-ф… — мне казалось поначалу, что съем все вместе с подносом. — Нет, я наелся.

— Тогда я доем, — она макнула гренок в «масло», и объявила: — Я ухожу!

— Куда?

— Одеваться. Буду тебя выгуливать. — Она ушла.

Настоящей была лишь часть коридора, видимая с кровати, зато дверь слева вела в ванную, как и положено. Никто не удосужился сделать ее похожей на земную, свет и вода включались по-вегански, но удобно.

Чибис вернулась, когда я проверял Оскара. Если они его с меня срезали, то починили изумительно; я не заметил даже мною поставленных заплаток. Его вычистили так тщательно, что внутри вообще ничем не пахло. Он содержал трехчасовой запас воздуха и был абсолютно исправен.

«Ты в хорошей форме, напарник».

«В самый раз! Тут шикарный сервис».

«Это я заметил».

Я поднял глаза и увидел Чибис; она уже надела своей «весенний прикид».

— Чибис, а просто погулять, без скафандра, можно?

— Можно обойтись респиратором, темными очками и солнечным зонтиком.

— Ты меня убедила. Слушай, а где Мадам Помпадур? Как ты прячешь ее под этим скафандром?

— Очень просто; только она чуть-чуть выпирает. Сейчас я оставила ее в моей комнате и велела вести себя хорошо.

— Послушается?

— Наверное, нет. Она вся в меня.

— А где твоя комната?

— Рядом. Это единственная часть здания, где созданы земные условия.

Я начал облачаться в скафандр.

— Слушай, а в этом твоем крутом костюмчике есть рация?

— Все, что в твоем и сверх того. Не заметил ничего нового в Оскаре?

— Нового? Его починили и почистили. Что ж еще?

— Самая малость. Лишний раз переключи антенны и сможешь говорить с людьми, лишенными рации, не повышая голоса.

— Я не заметил репродуктора.

— Здесь не считают, что аппарат обязан быть громоздким.

Когда мы проходили мимо комнаты Чибис, я заглянул в открытую дверь. Она была обставлена не в веганском стиле; веганские интерьеры я видел на стерео. Не повторяла и ее земную комнату — надо думать, ее родители — люди в здравом уме. Не знаю, как назвать этот стиль… какой-то «мавританский гарем» в грезах Безумного Людовика, пополам с Диснейлендом.

Я промолчал. Похоже, Мамми хотела и меня, и Чибис устроить «точно, как дома», — но Чибис с ее фантазиями чересчур занесло…

Сомневаюсь, что ей удалось обвести Мамми вокруг пальца хоть на долю секунды. Она, наверное, снисходительно пропела что-нибудь, и Чибис развернулась от души.

Дом Мамми был чуть поменьше, чем здание правительства нашего штата; родственников в ее семье насчитывалось несколько десятков, а то и сотен, — при их сложных родственных связях понятие «семья» здесь весьма растяжимое. На нашем этаже дети не попадались, я знал, что их держат подальше от «монстров».

Все взрослые приветствовали меня, справлялись о здоровье, поздравляли с выздоровлением; я то и дело повторял: «Хорошо, спасибо! Лучше не бывает».

Все они были знакомы с Чибис, а она могла высвистывать их имена.

Мне показалось, что я узнал одного из моих лекарей, но уверенно я узнавал только Мамми, Профессора Джо и старшего врача, а их мы не встретили.

Мы шли дальше. Обстановка у Мамми была самая обычная — на голом полу, гладком и упругом, множество мягких банкеток около фута высотой и футов четырех в диаметре — местных кроватей и стульев. Прочая мебель расположена на стенах, куда так удобно карабкаться по разным шестам и столбикам; растения там и сям, будто островки джунглей в комнате — очаровательно, удобно, как корсет.

Через ряд параболических арок мы вышли на балкон. Перил на нем не было, а расстояние до нижней террасы футов 75. Я отступил и снова пожалел, что у Оскара нет окошка под подбородком. Чибис подошла к краю, взялась за тонкую колонну и глянула вниз. В ярком уличном свете ее «шлем» выглядел мерцающей сферой.

— Иди посмотри!

— И сломай шею? Может, ты меня столкнешь.

— Кто-то боится высоты?

— Я, если не вижу, что под ногами.

— Господи, да возьми меня за руку и держись за столбик.

Она подвела меня к краю, и я заглянул вниз.

Это был город в джунглях. Густая темная зелень, такая спутанная, что невозможно было отличить деревья от лиан и кустов, расстилалась кругом. Над ней возвышались здания, такие, в котором мы находились, и еще большие. Дорог не было видно; все дороги располагались под землей. В небе порхали летуны на чем-то вроде одноместных вертолетиков, выглядящих легче ковра-самолета. Они взлетали, как птицы, и опускались на такие же, как наш, балкончики.

Летали и настоящие птицы, длинные и стройные, с ярким оперением, и двумя парами крыльев — эта аэродинамическая нелепость их, кажется, устраивала.

Небо было голубым и чистым, если не считать громоздившихся вдали кучевых облаков, слепяще белых даже в отдалении.

— Полезли на крышу, — предложила Чибис.

— Как?

— Вон там.

К люку в потолке вели расположенные в шахматном порядке тонкие скобы, которыми веганцы пользуются вместо лестниц.

— А трапа нет?

— Есть, с другой стороны.

— Боюсь, эти штуки меня не выдержат. И Оскар в люк не пролезет.

— Не будь такой нюней, — Чибис полезла вверх, как мартышка.

Я, как усталый медведь, последовал за ней. Изящные скобы оказались прочными; отверстие пришлось как раз по мне.

Высоко в небе стояла Вега.

Угловые размеры ее соответствовали солнечным. Это и понятно — мы отстояли от Веги намного дальше, чем Земля от Солнца. Даже полностью поляризованный, ее свет слепил. Я отвернулся, выждал, когда отдохнут глаза и приспособятся поляризаторы, и вновь начал видеть.

Голова Чибис скрывалась под сферой, сделанной, казалось, из полированного хрома.

— Эй, ты еще там?

— Нуда, — ответила она. — Я нормально вижу. Великолепный вид. Правда, похоже на Париж с вершины Триумфальной арки?

— Не знаю, мне не приходилось путешествовать.

— Вот только бульваров здесь нет. А вон кто-то прилетел.

Я повернулся туда, куда она показывала — она-то видела во всех направлениях, а меня ограничивал иллюминатор скафандра. Пока я поворачивался, веганец успел подойти к нам.

«Привет, ребята!»

«Привет, Мамми!» — Чибис обняла ее и подхватила на руки.

«Не так быстро, милая. Дай мне снять это». — Мамми сбросила свою летательную сбрую, мелко встряхнулась, сложила ее, как зонтик, и повесила на руку. — «Ты хорошо выглядишь, Кип».

— Я замечательно себя чувствую, Мамми! Как здорово, что ты вернулась!

«Жаль, меня не было, когда ты покидал кровать. Но врачи докладывали мне каждую минуту. — Она положила свою маленькую ладонь мне на грудь, для чего ей пришлось привстать на цыпочки, и приблизила лицо к моему шлему. — Все в порядке?»

— Лучше не бывает.

— В самом деле, Мамми!

«Хорошо. Ты утверждаешь, что ты в порядке, я чувствую то же самое, Чибис тоже уверена, что ты в порядке, а важнее всего, что в этом уверен твой главный лечащий врач. Отправляемся немедленно».

— Что-что? — спросил я. — Куда, Мамми?

Она повернулась к Чибис.

«Разве ты ему не сказала, дорогая?»

— Но, Мамми, у меня не было ни малейшей возможности.

«Очень хорошо, — она повернулась ко мне. — Милый Кип, мы должны сейчас отправиться на собрание. Обсудим вопросы, примем решения, — она обратилась к нам обоим: — Вы готовы отправиться?»

— Прямо сейчас? — спросила Чибис. — Ну, наверное… только мне надо взять Мадам Помпадур.

«Тогда сходи за ней. А ты, Кип?»

— Хм… — я не помнил, надел ли я после ванны часы, а прощупать сквозь Оскара не мог. Так я и сказал Мамми.

«Очень хорошо. Вы, ребята, бегите к себе в комнаты, а я вызову корабль. Встретимся здесь, только не останавливайтесь, чтобы полюбоваться цветами».

Мы спустились по трапу.

— Чибис, ты снова утаила информацию.

— Вовсе нет.

— А как еще это назвать?

— Кип — но послушай! Мне не велели тебе говорить, пока ты болел. Мамми велела, со всей твердостью. Тебя нельзя беспокоить — так она и сказала! — пока ты не поправишься.

— А с чего мне беспокоиться? Что все это значит? Что за собрание? Что за вопросы?

— Ну… собрание — это вроде суда. Уголовного суда, можно сказать.

— Да? — я бросил быстрый взгляд на свою совесть. У меня просто не было возможности совершить что-либо незаконное — еще два часа назад я был беспомощным, как ребенок. Оставалась Чибис.

— Коротышка, — сурово сказал я, — колись. Что ты на этот раз натворила?

— Я? Ничего.

— Подумай хорошенько.

— Ничего, Кип. Извини, что не сказала тебе за завтраком! Но папа всегда повторяет, чтобы я не сообщала ему никаких новостей, пока он не выпьет вторую чашку кофе, и я подумала, как здорово будет совершить маленькую прогулку перед тем, как начнутся неприятности, и уже собиралась сказать тебе…

— Короче.

— …как только спустимся. Я ничего не сделала. Это старина Сколопендер.

— Что? Я думал, он давно мертв.

— Может, да, может, нет. Но, как сказала Мамми, осталось ответить на некоторые вопросы и принять некоторые решения. На это он еще пригоден, мне кажется.

Я размышлял об этом, пока мы двигались через странные апартаменты к шлюзу, за которым скрывались наши комнаты с земными условиями. Серьезнейшие преступления и правонарушения… межзвездное мошенничество… Да, Сколопендера, вполне можно судить. Если веганцы его поймают. Значит, поймали, раз собираются судить.

— Но мы-то там каким боком? В качестве свидетелей?

— Пожалуй, так.

Мне вообще-то наплевать на судьбу Сколопендера, но передо мной прекрасная возможность больше узнать о веганцах. Особенно если суд будет происходить далеко отсюда. Мы проедем по стране и многое увидим.

— Но это еще не все, — озабоченно продолжала Чибис.

— Что еще?

Она вздохнула.

— Поэтому-то я и хотела, чтобы мы сначала налюбовались этой красотой. Ох…

— Не тяни. Говори прямо.

— Ну… нас тоже будут судить.

— Что?

— Может, лучше сказать «допрашивать». Не знаю. Я знаю одно: нас не отпустят домой, пока суд не вынесет свое решение.

— Но мы-то что такого сделали? — взорвался я.

— Я не знаю!

Я начал кипятиться.

— Ты уверена, что после этого нас отпустят домой?

— Мамми отказывается об этом говорить.

Я остановился и взял ее за руку.

— Это означает, — сказал я с горечью, — что мы под арестом. Так?

— Да… — добавила она, всхлипывая. — Кип, я же говорила тебе, что она полицейский!

— Замечательно. Мы таскаем ей каштаны из огня — а теперь нас арестовывают — и собираются судить, — а мы даже не знаем, за что! Хорошенькое местечко, эта Вега Пять. «Дружелюбные туземцы». Они меня выходили! Так мы выхаживаем гангстера, чтобы потом повесить.

— Но, Кип… — ревмя заревела Чибис. — Я уверена, что все будет хорошо. Хоть она и полицейский — но она же Мамми.

— В самом деле? Удивительно.

Поведение Чибис расходилось с ее словами. Она не беспокоится по пустякам.

Мои часы были на полочке в ванной. Я расстегнул скафандр, чтобы положить их во внутренний карман. Когда я вышел, Чибис делала то же самое с Мадам Помпадур.

— Эй, — сказал я. — Давай ее мне. У меня больше места.

— Нет, спасибо, — уныло ответила Чибис. — Она нужна мне здесь. Особенно теперь.

— Ну, Чибис, и где этот суд? В этом городе? Или в другом?

— Разве я тебе не сказала? Нет, не сказала. Он не на этой планете.

— Я думал, это единственная населенная…

— Он не в системе Веги. Около другой звезды. Даже не в нашей Галактике.

— Что ты сказала?

— Она где-то в Малом Магеллановом Облаке.^{47}