Ихтис

Долго задерживаться на склоне Павел не стал, чтобы не вызывать лишних подозрений, а перешел мелкий ручеек по самодельным мосткам и очутился по другую сторону оврага – отсюда, с косогора, хорошо просматривалась старая часть деревни. Троицкая церковь стояла на самой возвышенности, от нее редкими извилистыми лучами расходились дороги. Самый длинный тянулся к лесу и исчезал за густым частоколом сосен и лиственниц, другой же конец «луча» проходил прямо под ногами Павла и упирался в Червонный кут. Избы тут и, правда, отличались от деревенских – построенные добротно, но совершенно одинаково. Они стояли на невысоких деревянных сваях, будто сказочные дома на птичьих ногах. По дворам неспешно прогуливались куры, где-то в хлевах возились свиньи, но ни один человек не встретился на пути. Прорубленные под самой крышей окна были темны, и хотя Павел не мог сказать достоверно, наблюдает ли кто-то за ним, всей кожей он ощущал настороженные и недружелюбные взгляды. Это чувство преследования не прошло, даже когда Павел миновал Червонный кут и приблизился к лесу – березы и осины соседствовали с елями и лиственницами, меж ними пролегала узкая тропинка, скользкая от влаги, увитая выступающими корнями. И кто-то прошел по ней совсем недавно: на грунте отпечатались свежие следы.

Павел шагнул в сырой полумрак. На щеку упала невесомая нить паутины, словно предупреждая: «…черво… не ходи…» Он брезгливо вытерся ладонью, но упрямо двинулся вперед, отодвигая нависшие над тропинкой ветки и ежась от пробирающего ветра.

Первый крест стоял прямо возле тропинки – это был голбец с прибитыми сверху дощечками в виде крыши. Прогнивший, обломанный, будто пустивший корни во влажную землю. Ни имени, ни дат уже не разглядеть.

Павел тронул крест – древесина набухла, крошилась от малейшего касания, из борозд деформированной резьбы выскочил и шлепнулся на землю жучок-шашель. Павел отдернул руку и вернулся на тропу – из-под подошв беззвучно покатились осклизлые комья глины.

Еще через несколько шагов на пути попалась поломанная оградка – тропинка огибала ее по дуге, и Павел послушно обошел, нырнул под заваленную сосну, едва не зацепившись воротом куртки за выступавший сучок, и наконец увидел настоящее лицо деревни.

Погостово.

Старообрядческое кладбище.

Здешние могилы давно просели, поросли можжевельником, волчьим лыком и папоротником. Восьмиконечные кресты и голбцы торчали вкривь и вкось, кое-где виднелись деревянные надгробия в виде домиков, сложенные из досок и замшелые настолько, что казались обычными колодами. И впереди, над крестами и могилами, прячась в тени осин, стояла деревянная Всехсвятская церковь, прозванная в народе Окаянной.

Она сама походила на надгробие: черная от смолы, покрытая резьбой, почти не тронутой временем, с чешуйчатой маковкой купола и заколоченными окнами. Церковь вросла в землю, будто старый валун, но не обветшала, не покосилась, а стояла прочно – созданная на века. И вокруг такая тишина – ни треска сучка под ногой, ни щебета птиц. Ветер дул в спину непрестанно и ровно, будто сзади работал гигантский вентилятор, и листва колыхалась на ветру, но не шелестела. Павел покрутил туда-сюда регулятор громкости – ничего не изменилось. Воздух сгустился и отяжелел, и какое-то неясное чувство снова заворочалось под ребрами – как тогда, в темной библиотеке.

Павел огляделся, почти ожидая увидеть нескладного подростка в обугленной толстовке, и вздрогнул, когда действительно заметил чью-то фигуру, склонившуюся возле рассохшегося голбца. Сердце ухнуло в пятки, и первой мыслью было: «Бежать!» Но Павел не побежал, только стиснул в кармане камеру и присмотрелся.

Это был ни призрак, и ни подросток, а девушка. Приникнув к кресту так близко, что почти касалась его лбом, она плакала, а, может, что-то говорила – ее плечи вздрагивали, а до Павла по-прежнему не доносилось ни звука. Он осторожно отступил вбок, прячась за кустом можжевельника, потом еще и еще, пока не увидел ее профиль, правильный и бледный, как полумесяц. Она действительно бормотала что-то под нос, а руки сновали вокруг креста быстро-быстро, будто пряли на невидимой прялке. Тишина обволакивала и густела, ветки лениво покачивались над головой, и тьма постепенно наползала на кладбище. Вот черное щупальце скользнуло между голбцами, вот тронуло длинную, до пят, юбку незнакомки. Девушка испуганно вздрогнула, выпрямилась и обернулась.

И тотчас увидела Павла.

Ветер сдул с ее лба тугие черные кольца волос, распахнул не застегнутую душегрею, под которой оказалась сорочка, подпоясанная длинным алым кушаком. Какое-то время девушка внимательно смотрела на Павла, но в ее взгляде не было страха, а только молчаливая сосредоточенность. Он тоже смотрел на нее, и в голове не возникало ни одной мысли, но наконец решился и окликнул:

– Эй!..

В ту же секунду лопнул мыльный пузырь тишины. Собственный голос показался Павлу невероятно громким, и он втянул воздух сквозь сжатые зубы, тронул регулятор громкости. А девушка подобрала юбку и скользнула в тень.

– Подожди! – крикнул Павел, доставая фотокамеру.

Он перепрыгнул через надгробие, едва не споткнулся о поваленный крест, да куда там! Девчонки и след простыл, только за деревьями протянулась и скрылась красная нить кушака, а вокруг того самого креста, где еще недавно стояла девушка, ровным кругом лежала рассыпанная соль.

8. Слово живое

Акулина впала в забытье. Между приоткрытыми веками влажно поблескивали белки, дыхание вырывалось со свистом. Обмякла на руках. Степан шёл тяжело и размашисто. При каждом шаге раздавался хруст, будто крошились раздавленные кости, но это только гравий летел из-под подошв.

– Мала-анья! – Степан толкнулся плечом в покосившуюся дверь. – Помоги!

Он согнулся в три погибели, перехватил обмякшую Акулину, и она испустила тихий и протяжный стон, отчего в животе заворочался страх, расправляя ледяные иголки.

– Маланья!

Женщина выскочила из темноты, запыхавшаяся и шальная, неуклюже толкнула Степана в плечо. Блюдо в руках Маланьи подпрыгнуло и накренилось. Белая крупа взвилась тяжелым облаком, просыпалась на порог. Степан откачнулся и стукнулся затылком о притолоку. Голову обдало жаром.

– Маланья, чертова девка!

Перед глазами заплясали белые искры. Маланья перехватила блюдо, зачастила, кланяясь:

– Простите, батюшка! Простите… рыбу я солить шла. Уж не чаяла, что вы придете…

Блюдо накренилось еще сильнее и на порог потек соляной ручеек. Степан зашипел и отдернул ногу:

– Да что ж ты делаешь, окаянная?

Маланья отшатнулась, затравленно озираясь.

– Что мешкаешь? – послышался из глубин дома надтреснутый голос Захария. – Веник неси!

Женщина по-сорочьи подпрыгнула и нырнула обратно в полумрак, но вскоре вернулась и принялась сметать рассыпанную соль. На всякий случай Степан отступил еще на шаг. Лоб покрылся испариной, но вытереться он не мог – Акулина оттягивала руки, будто весила вдвое больше, а от ее тела исходил такой жар, что рубаха вымокла насквозь.

– Шевелись! Видишь, дочке нехорошо? – рявкнул Степан и выругался.

– Все, батюшка, я уже и все, – ответила Маланья, тщательно вытерла порог тряпкой, и, отойдя в сторону, поклонилась в пояс: – Пожалуйте, батюшка! Проходите в дом!

Жар еще распирал грудь и голову, но белые мушки перед глазами исчезли. Степан поднырнул под низкую балку, но, выпрямляясь, все равно задел головою связку трав и снова выругался.

– Чего сквернословишь? – ворчливо отозвался из темного угла старик. – Благодари, что впустил!

Закряхтел, приподнимаясь с лавки. Серенький свет, едва пробивающийся сквозь стекло, выхватил недовольное лицо старца.

– Благодарствую… – выдохнул Степан и протянул обмякшее тело дочери. – Акулька!

– Положь сюды, – велел Захарий.

Степан осторожно опустил девочку на оленьи шкуры, а сам отошел, сгорбился, задевая макушкой низкий и закопченный потолок.

– Сученыш Рудаковский ее сбил, – хрипло произнес Степан и стиснул кулаки. – Поплатится за это. Сгорит в пламени. Переломанными ногами не двинется. Выколотым глазом не моргнет. Зашитым ртом не…

Захарий поднял ладонь:

– Будя!

Степан осекся на полуслове. Пот заливал глаза, отчего лицо старца подернулось рябью, будто отражение в воде.

– Ты, Степушка, не забывайся, – донесся дребезжащий голос Захария, – норов при себе держи, и худые речи в моем доме не заводи.

– Как утерпеть, когда дочь единственная…

– Тихо! – Захарий снова махнул рукой, приказывая молчать. Степан послушно замолк, утерся рукавом, глядя исподлобья, как старец поводит ладонью над вздрагивающим телом Акулины, ощупывает ее лицо, ключицу, руки, живот, ноги.

– В порядке твоя дочь, – проговорил Захарий, и ледяные иголочки, покалывающие изнутри, истаяли, как иней. Степан глубоко вздохнул и рухнул на колени.

– Помоги, Захар! – забормотал он, ловя руку старика. – Заклинаю!

Прижался к сухой ладони лбом, потом щекой, потянулся губами. Захарий выдернул руку, махнул куда-то за спину Степана:

– Ступай пока на двор, Маланья! Понадобится помощь – позову!

Стукнула дверь, но Степан не обернулся. Смахнул с густых бровей пот, глянул на старика:

– Прошу…

Захарий не ответил, только ласково погладил Акулину по голове. Перекрестил двуперстием, положил ладонь на лоб. Девочка вздохнула, выгнулась, дрожа всем телом. Под склеенными веками заворочались глазные яблоки.

– Ш-ш… – медленно выдохнул Захарий. И Акулина повторила за ним, протяжно, по-змеиному выдыхая: «С-ссс….»

Руки расслаблено упали на лавку. Девочка задышала спокойнее, ровнее. Затрепетали и поднялись ресницы.

– Вот хорошо, умница, – тихо сказал Захарий. – Цела, дуреха. Да только испужалась.

Он улыбнулся девочке, и Акулина робко улыбнулась в ответ, глядя на старика чистыми блекло-голубыми глазами. Степан сгорбился, коснулся лбом пола. В нос ударили запахи пота и прелых шкур.

– Навеки твой должник! – пробасил он и услышал, как тихо рассмеялся Захарий:

– И так уже, Степушка. Ну да ничего! Придите ко Мне, и Я успокою вас. Ибо Я кроток и смирен сердцем, и бремя Мое легко.

– Слава Тебе! – пробормотал Степан и размашисто перекрестился, поднял тяжелую голову и напоролся на льдистый взгляд Акулины.

– Что же ты, птичка? Пойдем домой.

Девочка качнула головой и опасливо отодвинулась, прижалась к старцу, глядя на отца настороженными круглыми глазами.

– Родных в страхе держишь, Степушка? – Захарий снова рассмеялся, и пальцы Степана помимо воли сжались в кулаки. – Кровное дитятко тебя боится!

– Я Акулину пальцем не трогал и не трону!

– Акулину не трогал, а Ульянка от тебя на всю деревню воет.

– Да убоится жена мужа своего, – огрызнулся Степан, поднимаясь с колен.

– Каждый да любит свою жену, как самого себя, – возразил Захарий. – Ты смотри, грех-то на душу не возьми.

Степан скрипнул зубами, ощущая, как в груди снова закручивается пульсирующим жаром клубок, произнес глухо:

– Грехи на нас обоих давят.

Захарий тотчас перестал улыбаться, ответил примирительно:

– Ну, полно тебе. Не серчай, Степушка. Иди с Богом домой. А дочка пусть у меня побудет, коли ей тут легче, – погладил Акулину по спутанным лохмам. – Легче со мной, касаточка?

– Легче, деда, – пролепетала она и положила голову на стариковские колени. Сердце Степана заныло, наполняясь ревностью, как ядом. Он закусил губу и, не глядя на дочь, буркнул:

– Ты девке голову морочь, да не заигрывайся. Ей не от тебя – от Слова живого легче!

– А пусть от Слова, – согласился Захарий. – Оно по жилам течет, как благословение Господне. Всяка тварь его чует и ему радуется. И птичка лесная, и гад ползучий. И даже ты, Степушка.

– И даже я, – эхом подхватил Степан и, помолчав, добавил: – Только одного не пойму, почему на тебя такая благодать сошла?

– Неисповедимы пути Господни! – закатил глаза Захарий, но в его голосе послышалась фальшь, и окатило омерзением, как волной. Степан уперся в стену ладонями, навис над стариком.

– А вот тут не лукавь! Ты об этих путях меньше моего слышал. А ходил по другим дорогам, все больше по кривым, и не с десницей исцеляющей, а с ножиком…

– Ну что ты, Степа? Что ты? – забормотал Захарий, и глаза его забегали, заюлили. – Я же для тебя и для Акулины твоей стараюсь! Господь-то меня уже наказал…

– До Господа далеко, – хрипло ответил Степан, – до солнца высоко. А я вот он. И слово мое, – он сжал кулак и потряс им перед посеревшим лицом Захария, – вот здесь! Не живое, не благодатное, но тоже сильное! И терять мне, Захар, сам знаешь – нечего!

Рядом тонко, по-девичьи пискнули. Степан опустил взгляд, и в груди защемило нежностью и обидой.

– Нечего, – повторил он и выпрямился. – Кроме Акулины…

Девочка обняла старика и разревелась.

– Злой ты, папка! – сквозь всхлипы забормотала она. – Уходи, уходи!

Степан обтер ладонью испарину, растерянно оглянулся, будто в поисках помощи. Но темные углы только щерились погасшими лучинами и молчали. Возились под полом мыши. Где-то взбрехивала собака. И Акулина плакала тихо, но горько, пряча лицо на груди старика.

– Ладно, – сказал наконец Степан, и Захарий вздохнул с облегчением, откинулся на бревенчатую стену. – Но прежде, чем уйду, еще одно скажу. Чужак в деревне объявился.

– Просящий?

– Кто разберет.

– Теряешь хватку, – качнул головой Захарий и обратился к девочке. – А ты, касаточка, что скажешь?

Акулина подняла заплаканное лицо, заговорила тоненько:

– Странный человек, деда! На вид здоров, а болезнью тянет. Вроде живой, а гнильем несет. Один – а в груди два сердца: одно красное, другое черное, одно огонь, другое уголь. Да и то, где огонь, с одного края уже прогорать начало.

– Умница ты у меня, касаточка, – Захарий наклонился, поцеловал девочку в рыжеватую макушку, после чего, сощурившись, глянул на Степана: – Так приводи, коли просящий. Слово-то без выхода не может, – старик поскреб ногтями по горлу и протянул плаксиво: – Жжется!

Степан мрачно ухмыльнулся:

– А ты Слово мне отдай!

– Спорый какой! – погрозил пальцем Захарий. – А это, Степушка, не мне решать. Только, – ткнул вверх, – Ему! Вот разве что тело мое бренное земной путь окончит, тогда…

– Тогда я сам возьму, – перебил Степан.

– Возьмешь, коли на то Божья воля будет. А пока не помышляй, Степушка. Не думай даже! Забудь! Понял?

– Понял…

– А коли понял, то иди себе с миром.

– Благодарю за исцеление, – Степан отвесил поясной поклон и вышел на улицу.

Ветер налетел, встрепал волосы, огладил бороду сырой ладонью. Степан оглядел двор и заметил хлопочущую под клеенчатым навесом Маланью.

– А ну, девка, подь сюды!

Женщина вздрогнула, обернулась, тут же бросила засолку и подбежала, комкая рушник.

– За Акулиной моей проследи, – велел Степан. – Как совсем поправится – веди домой. Нечего ей у Захара прохлаждаться.

– Сделаю, батюшка игумен! – она поклонилась, а Степан отступил на случай, если и теперь неуклюжая баба что-нибудь просыплет на его любимые сапоги. Он не попрощался, молча вышел за калитку, и гравий снова захрустел под ногами – шух-шух.

Будто по костям идешь.

Степану хотелось, чтобы это были кости Кирюхи Рудакова. А еще, пожалуй, рябого Лукича. И бабки Матрены, привечающей чужаков. Остальные молчали. Или делали вид, что молчали, и кланялись Степану при встрече, а он чуял страх – прозрачный и липкий, тянущийся от избы к избе, сетью раскинутый над деревней от Троицкой церкви до церкви Окаянной. И он, Степан, тянул за каждую из нитей, потому что знал человеческую природу – гнилую и лживую, которую не исцелить никаким Словом, а можно только задавить или умертвить.

Восток серел, по небу текла вечерняя мгла. Лес полнился призрачным шепотком. Степан поднялся по скрипучим порожкам к дому, рывком распахнул дверь:

– Ульянка!

Жена выбежала по первому зову – в темном сарафане, с прибранными под повойник волосами. Ее мышиное лицо, в полумраке похожее на вечно испуганное лицо Маланьи, сморщилось, будто Ульяна хотела чихнуть. Зато глаза – два бледно-голубых фарфоровых блюдца – стали еще больше и тревожнее.

– С возвращением, Степушка, – жена поклонилась, а он выставил вперед правую ногу и спросил:

– Готов обед?

– Готов, Степушка, – покладисто ответила Ульяна, стаскивая с мужа сначала правый сапог, потом левый, приняла от него спецовку. Степан сполоснул руки и прошел за стол, накрытый скатертью с красным круговым узором по краям. Ульяна поставила перед ним тушеную капусту и расстегаи. Степан склонил голову на скрещенные пальцы, делая вид, что молится, хотя голова полнилась жаром и звоном, слова на ум не шли, и он только беззвучно и фальшиво шевелил губами, искоса поглядывая в окно, откуда открывался вид на реку – широкую ленту, столь же безжизненную и серую, как ее близнец-небо.

Ульяна ждала.

Степан неспешно съел капусту, почти не чувствуя вкуса, потянулся за расстегаем. Она все стояла, потупив взгляд и переминаясь с ноги на ногу, будто хотела что-то спросить, но не смела. Степан делал вид, что не замечает жены. Дожевал один расстегай, взял второй.

– Киселя бы…

Ульяна поджала губы, не говоря ни слова, вернулась к столешнице, налила в стакан киселя, обтерла края и поднесла мужу. Кисель охладил разгоряченное нутро, и Степан выпил с удовольствием, причмокивая и утирая рушником бороду. Ульяна ждала.

– Ну? – он поднял на жену тяжелый взгляд.

Она вздохнула и спросила тихо:

– Где же Акулина, Степушка?

Он крякнул, неспешно скомкал и отложил рушник. Поднялся, огладив ладонями бока и одернув рубаху. Перекрестился двуперстием, а потом с размаху отвесил жене оплеуху.

Ульяна охнула, схватилась за щеку. Фарфоровые глаза увлажнились, задрожала нижняя губа.

– А ты сначала скажи мне, как дочь одну во двор выпустила? – ровным голосом спросил Степан.

– Не… доглядела, – Ульяна всхлипнула, но не заплакала, только лицо перекосило еще сильнее.

– Не доглядела-а! – передразнил Степан и снова замахнулся. Жена зажмурилась, отступила, уперлась спиной в беленый бок печи, но удара не последовало.

Степан так и замер с поднятой рукой, когда с улицы донеслись крики:

– Е… ей! У-у…

Кто-то завыл, как почуявший беду пес. И внутри у Степана тоже заныло, заскулило черное предчувствие. Забыв о жене, он кинулся в сени, натянул сапоги и выскочил на улицу как раз в тот момент, когда мимо избы пробегал Ануфрий.

– Что? – выпалил Степан.

Мужик приостановился, безумно завращал глазами, заозирался и выдохнул куда-то в вечерний полумрак:

– Евсейка утоп!

Воздух треснул, наполнился голосами. Вдали возник и принялся набирать силу протяжный и горестный бабий вой.

9. Второе доказательство

Павел понял, что заблудился, когда в третий раз наткнулся на сгнивший крест. И вроде тропинка одна, и перелесок негустой – вот-вот выйдешь к Червонному куту, – только самих домов не видно, лишь оседают на ветках клочья дыма из печных труб. Павел перешагнул корягу, поднырнул под сваленную сосну и снова оказался возле креста. Из-за осин подмигнула слепым глазом Окаянная церковь: не уйдешь, мол.

– Да что б тебя! – выругался Павел и, вытерев вспотевший лоб, добавил крепкое словечко.

Вечер замешивал акварельные сумерки. Сырость гладила по спине лягушачьей лапкой, и ноги начали ощутимо подмерзать.

Павел вернулся на кладбище и обошел обсыпанный солью крест-голбец, вспоминая, в каком направлении исчезла девушка. Повернулся к церкви так, что она оказалась за спиной, отсчитал шагов двадцать, двигаясь перпендикулярно тропе. Потом развернулся параллельно кладбищу и отсчитал еще пятьдесят, тщательно обходя муравьиные кучи, неглубокие овраги и поваленные ветки. Когда по его подсчетам кладбище осталось позади и справа, Павел повернулся к нему лицом и попытался вернуться на тропу, полагая, что небольшой крюк поможет ему выйти из «заколдованного круга». Но внутренний компас все-таки дал сбой, потому что ни через двадцать, ни через пятьдесят шагов никакой тропинки не оказалось, зато за деревьями плеснуло водной гладью, стволы поредели, расступились, и Павел вышел на косогор.

Река Полонь катила воды молчаливо и сонно. На другом берегу тянулись поросшие лесом холмы, в наступивших сумерках почти сливающиеся с небом. А ниже по косогору к причалу бежали люди: ветер доносил отрывистые крики и горестный плач.

Павел принялся спускаться к реке. Теперь он хорошо различал белые рубахи под распахнутыми телогрейками, красные пояса, развевающиеся, как узкие языки. В стороне двое мужиков поспешно отвязывали лодку, а у кромки воды билась в истерическом припадке простоволосая женщина.

– Уто… ул! Ев… мой! – звенело в слуховом аппарате.

И серая лента реки на миг превратилась в автомагистраль, лодка – в пробитый автомобиль, а люди в белых одеждах – конечно же, в фельдшеров скорой. И вой звенел, эхом отдавался в голове, вплетаясь в статические помехи и рев электрогитар.

Павел ускорил шаг, потом побежал. Подошвы скользили по глине и прошлогодней траве. Один из мужиков в лодке повернулся в его сторону, приставив козырьком ладонь над рябым лицом, потом решительно двинулся наперерез.

– Чего тебе?

Иллюзия рассыпалась мозаикой, захрустели под ногами мелкие камешки.

– Вам, наверное, помощь нужна! – выпалил Павел. – Я могу!

Мужик качнул головой, сложил на груди руки.

– Ступай своей дорогой! Разберемся!

Павел глянул через его плечо. Женщину держали подруги, но она вырывалась и снова валилась на берег. Соскользнувший платок подхватил ветер и, протащив по берегу, макнул в воду.

– Кто-то утонул?

Рябой мужик сощурился, процедил сквозь зубы:

– Ее сын.

Второй, оставшийся возле лодки, нетерпеливо махнул товарищу рукой, крикнул:

– Куда удрал? Помогай!

– Не вишь, с чужаком говорю? – огрызнулся рябой и добавил с ненавистью: – Скоро вся деревня сбежится.

– Возьмите меня с собой! – Павел на ходу принялся стаскивать куртку. – Я хорошо плаваю. Я…

Рябой шагнул навстречу – на Павла повеяло запахом пота и кислой капусты, – сощурил бесцветные глаза:

– Ты глухой, парень? Или не понимаешь? Вали отсюда! Пока…

Мужик не закончил, но недвусмысленно потряс кулаком.

Сердце болезненно толкнулось в грудь. Воздух уплотнился, словно между двумя мужчинами возникла преграда из тонкого стекла: тронь ее – разлетится осколками.

– Идут! Идут! – закричал кто-то.

Рябой мужик обернулся на голос. Павел проследил за его взглядом: у причала собралось человек тридцать, и все подходили новые. Безутешная мать обессилела, и ее оттащили от реки, где, будто кувшинка, покачивался на воде белый платок. Мужики стояли с окаменевшими лицами, и никто не пытался помочь – все смотрели, как по косогору спускается долговязый Черный Игумен. Но теперь он нес на руках не обморочную дочь, а старика, закутанного в тулуп.

– Да черт с ним! – тут же донеслось из лодки. – Не наша забота, пусть Сам разбирается!

Рябой мужик широко раздул ноздри и отступил.

– Уходи, – глухо проговорил он, и, сгорбившись, пошагал обратно.

Павел медленно разжал руки – пальцы свело от напряжения, – и, поправив за ухом Пулю, упрямо двинулся к причалу.

Люди отходили с дороги, отвешивая поясные поклоны, и старик медленно, будто нехотя, поднимал левую руку и крестил перед собой воздух, но не произносил ни слова. Молчали и люди. Только заходилась в рыданиях женщина:

– Батюшка, помоги-и…

Черный Игумен прошествовал мимо, загребая сапогами землю. Остекленевший взгляд скользил над головами, но ни на ком не задерживался. Зато старик, будто по наитию, повернул голову – глаза оказались холодными и водянистыми, как у речной рыбы, – и сразу выцепил из толпы чужака: Павлу показалось, словно в лицо ему бросили слипшийся ком водорослей, и мокрая петля обернулась вокруг шеи, затрудняя дыхание.

«Не любят они, когда чужаки подле рыскают…»

Павел осознал, что ему очень нужно остаться здесь, у причала, где от воды несет тиной, и сонно хлопают по воде весла. Остаться во что бы то ни стало, потому что сквозь щелчки и помехи слухового аппарата колотилась в висок мысль: что-то случится. Что-то важное, то, что много лет пряталось от Павла, проскальзывало сквозь пальцы, как юркая плотва, и уходило на глубину.

У причала Черный Игумен остановился и бережно опустил старика на землю. Тот покачнулся, сгорбился, опустив плечи и втянув голову в ворот тулупа, как в панцирь. Сам Игумен Степан встрепенулся, черные глаза недобро блеснули и уставились на Павла.

– Чужак! – глухо пробасил Степан.

Люди разом повернулись. Их взгляды опалили Павлу лицо, и за воротник скользнула горячая капля.

Что-то случится именно сейчас.

Старик выпростал руку – белую, как ветка, с которой ободрали кору, и дотронулся до своего уха:

– Машинку… сними. Коли хочешь остаться.

Голос у Захария тихий, как шорох сброшенной листвы. Так на старообрядческом кладбище шелестел в кустарнике ветер. Павел хмуро оглядел вставших полукругом людей – из-под картузов и платков настороженно поблескивали глаза, и надвигающиеся сумерки накладывали на лица густые тени, превращая их в одинаковые глиняные маски.

– Не бойся, – снова сказал старец. – Слово Мое сильно, но мирского не терпит. А вера вот здесь сидит, – он дотронулся до груди, – в сердце. Оно и узрит, и услышит.

Павел увидел: лодка выгребала к середине реки, и плеск весел становился все тише, а платка уже не видать – унесло течением. Сколько времени прошло с момента, когда утонул мальчик? Сумерки обесцветили пейзаж, придав небу и реке одинаковый свинцовый оттенок. Полоска тайги пролегла между ними. Теперь только водолазов вызывать, да помогут ли водолазы? Мертвые не поднимаются с илистого дна. Но Павел все же послушно щелкнул регулятором и аккуратно вывел из уха дужку звуковода.

Люди сразу потеряли к нему интерес. Даже Игумен отвел взгляд и тяжело ступил на сходни: доски беззвучно прогибались под его весом. Следом, цепляясь за поручни и припадая на одну ногу, заковылял старик.

Павел подумал, что сейчас самое время снова включить слуховой аппарат или сделать пару снимков, но не решился. Сквозь тишину, давящую на виски, проникал пульсирующий шепот: что-то случится…

Старик остановился у края причала и вцепился в поручни. Неподалеку черным пугалом застыл Черный Игумен – его долговязая фигура отчетливо выделялась на фоне серого полотна реки. Степан запрокинул лицо к небу, широко развел руки в стороны, постоял так, покачиваясь с носка на пятку, и быстро сомкнул ладони над головой.

Хлопка Павел не услышал. Зато увидел, как люди взялись за руки и замкнули круг.

Качнувшись, хоровод двинулся вправо. Павел неосознанно повернулся следом и понял: его взяли в кольцо. Между ним и причалом замелькали фигуры в одинаковых белых рубахах. Старец и его помощник все так же неподвижно стояли над водой, но Павлу показалось, что губы Захария шевелятся, произнося – молитву? заклинание?

Павел еще раз огляделся, просчитывая пути к отступлению. Два года назад ему довелось побывать на ритуале сатанистов. Он снимал на портативную камеру из засады, со стороны замороженной стройки, спрятавшись за арматурным каркасом. И убегать пришлось так же, через стройку, прыгая по шлакоблочным плитам и рискуя переломать ноги. В итоге отделался лишь синяками и выговором начальства. Впрочем, выговор получился формальным, больше для острастки: Евген Иваныч остался доволен материалом, и номер расхватывали, как свежую выпечку. Люди падки на чудеса и их разоблачение.

Здесь спрятаться негде: впереди – река, позади – продуваемый ветром косогор, а дальше тайга и кладбище. Может, не такое и заброшенное? Может, хоронили там незадачливых просящих?

«Прекрати панику», – сказал себе Павел. Но на всякий случай прикинул, успеет ли нырнуть под сцепленными руками, если дела окажутся совсем плохи.

Ответ пришел сразу: не успеет.

Круг сузился. Зазмеились на ветру красные пояса. Люди ускорили шаг, странно вскидывая колени и притоптывая. Их лица, обращенные к небу, блестели от пота. За мелькающими спинами Павел различил, как Черный Игумен ударил в ладоши во второй раз.

Почва под ногами качнулась, следом возникло и стало нарастать гудение – Павел не слышал, но ощущал всем телом электрическую вибрацию, идущую из-под земли. Танец сектантов стал быстрее, дерганее. Наращивая темп, хоровод двигался противосолонь – быстрее, еще быстрее. Взмахи мельничных лопастей. Эпицентр бури. Ветер набирал силу, рвал подолы сарафанов и вороты косовороток, швырял в лицо водяные брызги. Голова пульсировала и гудела, отзываясь на подземную вибрацию. Со стороны пахнуло озоном, как бывает перед грозой.

И тогда Черный Игумен хлопнул над головой в третий раз.

Толчок был такой силы, что Павел едва удержался на ногах. Кружащиеся сектанты повалились друг на друга, но рук по-прежнему не расцепили. Земля вздыбилась и просела, комья глины покатились по откосу, а деревянные доски причала заходили ходуном. Павел видел, как старец что есть силы вцепился в поручни: ветер яростно срывал с него тулуп, и длинные полы тяжело вздымались, будто крылья умирающей птицы. Вода в реке пошла рябью, забурлила, а мужики в лодке побросали весла. Один из них – наверное, тот, рябой, который велел Павлу убираться подальше – выпрямился во весь рост и некоторое время балансировал на носу, будто раздумывая. А затем принял решение и шагнул за борт.

Павел рванулся вперед, но выйти за пределы круга ему не далии грубо толкнули в грудь, отчего Павел оступился, поскользнулся на мокрой глине и сел прямо в траву. Люди возобновили движение – на этот раз медленно, по часовой стрелке. За их спинами река вздувалась пузырями, будто в воду опустили гигантский кипятильник. И выпрыгнувший из лодки мужчина почти по колено погружался в кипящий бульон, поэтому шел медленно, сонно, будто на ощупь.

Шел?!

Павел поднялся на дрожащие ноги. Голова плыла, в висках колотился пульс. Павел не слышал ухом, но ощутил, как вокруг него треснул и осыпался невидимыми осколками рациональный мир.

Мертвые не поднимаются со дна реки, живые не ходят по ее поверхности. В подобное верят отчаявшиеся домохозяйки и сумасшедшие фанатики. Только не он, только не Павел Верницкий, ведущий рубрики «Хрустальный шар». Не верил…

…и все же видел собственными глазами.

Мужчина отошел от лодки не более чем на пару метров. Вода по-прежнему бурлила вокруг его лодыжек, выбрасывала фонтанчики гейзеров, но это ничуть не мешало самозваному мессии. Нагнувшись, он погрузил руки в кипящую воду и поднял то, что не нашла бы в сумерках и бригада водолазов.

Тело утонувшего мальчика.

Прижав находку к груди, мужик медленно двинулся обратно к лодке, за ним потянулись темные жгуты водорослей. Кроме Павла, в сторону реки никто не смотрел – люди двигались медленно, по инерции. Слева тяжело вздохнула женщина и расцепила руки. Хоровод распался. В это время краснопоясник с мальчиком забрался в лодку, а второй мужик заработал веслами, разворачиваясь к берегу. Тогда Павел поднырнул под сцепленные руки и рванул по сходням – доски качались под ним, но никто не сделал попытки удержать его, вернуть в круг.

Добежав до неподвижно замершего старика, Павел дернул его за плечо.

– Это… как? – выкрикнул он прямо в лицо Захария, и, не услышав своего голоса, встряхнул старца за ворот. – Что вы… сдела-ли?

Захарий фальшиво улыбался. Морщины разбежались, как трещины на глиняной посуде. Губы шевельнулись, но из-за густой бороды Павел не смог разобрать слова, и тряхнул старика снова.

– Там брод? Тросы? Что?

Мощный рывок отбросил его к перилам, где он ощутимо приложился затылком и сквозь расплывающиеся круги видел, как Черный Игумен шипит что-то с высоты своего роста и потрясает внушительным кулаком.

«Он меня проклял, проклял!» – вспомнились отчаянные всхлипы Кирюхи.

Павел вытер рот дрожащей мокрой ладонью и ошалело глядел, как Степан почтительно подхватил старика под руку и повел по сходням на берег.

Мысли неслись вскачь.

Только что перед Павлом развернули весьма убедительное представление. Допустим, на середине реки мелководье. Допустим, люди точно знали, где остановить лодку, чтобы не сесть на мель. Но как объяснить, что именно здесь оказалось тело мальчика? Вынесло течением? А непонятная дрожь земли? А кипящая, словно на плите, вода? Не говоря о том, что для такого убедительного фокуса пожертвовали жизнью ребенка.

Павел поднялся, пошатываясь, и приладил за ухом Пулю. На автомате щелкнул переключателем, и только потом вспомнил о запрете. Но, видимо, это уже не имело никакого значения: круг разомкнулся, и сошедший с лодки мужик положил мальчика на землю. В наступивших сумерках лицо подростка казалось черным, словно вымаранным сажей – так должно быть выглядел Андрей, когда его вытаскивали из горящей машины. Павлу почудилось, что он слышит хруст обуглившейся кожи, но это только в слуховом аппарате привычно шелестели помехи, да под ботинками поскрипывали сырые доски пристани.

Степан помог старику опуститься на колени, и ряды людей сомкнулись, заслоняя от Павла происходящее, но он все же успел увидеть, как ладонь старика легла подростку на лоб. Павел остановился, переводя дух и ожидая чего угодно: землетрясения, молнии, волн в высоту человеческого роста, и жалел только об отсутствии видеокамеры. Но ничего не случилось. По крайней мере, ничего внушительного: тот самый рябой мужик, который велел Павлу убираться, а потом шел по воде, аки по суху, помог подростку подняться. Тот неуверенно стоял на ногах, покачиваясь и подергиваясь, как больной детским параличом Леша Краюхин. Вода текла с мальчика в три ручья, и он подрагивал худеньким телом, обхватив себя за плечи. В остальном выглядел вполне живым и здоровым, словно всего-то попал под ливень, а не пролежал на дне реки добрый час, если не больше. И коварный вопрос «…как?» жалил висок. Но ответа не находилось.

Павел прижал к груди кулак, успокаивая сердцебиение и стараясь дышать глубоко и ровно. Что бы ни происходило сейчас на его глазах, этому есть разумное объяснение. И Павел обязательно его найдет, как находил много раз до этого. Чудес не бывает, и мертвые не возвращаются – ни утонувшие в реке, ни сгоревшие в отцовской машине. Нужно только поговорить со старцем. Поговорить и хитростью выудить все шарлатанские приемы, в том числе чудесное хождение по воде. А в том, что старец Захарий захочет говорить с Павлом, не было никаких сомнений: иначе его не пригласили бы на это представление, не так ли?

Словно отзываясь на эти мысли, старик повернулся к Павлу и поманил его пальцем.

Сенсация сама шла в руки.

«Сделаешь достойный репортаж, на всю страну прославимся! Золотая жила эти «червонi пояси»!»

Когда Павел приблизился, старик уже поднялся на ноги и опирался на суковатую палку, которую ему подал Степан. Мальчика уводили обрадованные родители, но судя по хмурому лицу отца, дома малец отведает не только материнской ласки, но и отцовского ремня.

– Ты тоже иди домой, иди, Степушка, – донесся до Павла добродушный голос старика.

– Кто ж тебя доведет? – прогудел в ответ Игумен.

– А вот он и доведет, – Захарий кивнул на подошедшего Павла. – Поможешь старику, соколик?

– Помогу, – согласился Павел и отметил, как на заросших скулах Степана так и ходят желваки.

– Добро, – процедил Игумен, повернулся и зашагал к Червоному Куту.

Старик поглядел ему вслед, вздохнул, помассировал впалую грудь.

– Устал я, соколик, – жалобно протянул он. – Не найдешь ему выхода – огнем опалит. А найдешь – как пустыню иссушит.

– Что иссушит? – машинально спросил Павел.

– Слово, – старик пожевал губами, крепче ухватился за палку и поднял слезящиеся глаза. – Пойдем, что ли?

Павел подхватил старика под локоть: Захарий оказался на голову ниже его и был хрупким, как кузнечик. При каждом шаге его суставы похрустывали, и старик кряхтел и охал, обдавая Павла кисловатым запахом старости.

– А все же, – первым нарушил молчание Павел, – как вы провернули этот фокус с хождением по воде? В середине реки какая-то каменная гряда, я прав? Если так, это ведь можно проверить!

– Попробуй, – спокойно ответил Захарий. – Завтра поутру и сходи. Плавать-то умеешь? Течение в нашей Полони быстрое.

– Если со страховкой, то и ребенок справится.

Захарий тяжко вздохнул.

– Эх, соколик! Ты ведь не просто так сюда приехал. Ты ведь за ответами приехал. А коли я даю тебе ответ, почему не принимаешь его? «Если я сказал вам о земном, и вы не верите, как поверите, если буду говорить вам о небесном?»