Игры арийцев, или Группенфюрер Луи XVI

ГАМБУРГ, 23 мая 1953 года

Быть кельнером в ресторане — профессия не из престижных.

Особенно если этот ресторан располагается на окраине, хотя и в крупном отеле, а потому приличных людей в нем бывает мало, разве что клиенты гостиницы и их гости, которые расплачивались каждый за себя. Но в основном постоянно посещала ресторан темная шантрапа из предместий, заполучившая средства на кабак ночным преступным ремеслом, или офицеры оккупационных армий, которые пили много, шумно и зачастую забывали расплатиться, а по самому ничтожному поводу устраивали скандалы. Пусть и получили немцы определенную государственность, но чего уж таить — завоеватель всегда остается завоевателем и не преминет напомнить об этом побежденному в любой форме, пусть даже безнаказанным мордобоем в ресторане.

Как раз позавчера такая шумная драка и случилась, правда, на этот раз немецкие посетители оказались парнями не робкого десятка, здоровые и крепкие, как на подбор, наверняка, в годы войны в ваффен СС служили. С буянившими американцами они поступили вполне справедливо — ножами их резать не стали, но разделали на отбивные по всем правилам кулинарного искусства. И смылись прежде, чем приехала полиция и парни из соответствующих служб американской оккупационной армии.

Поэтому неприметного остроносого человечка, появившегося в ресторане ранним утром этого дня, Бертран принял за сотрудника криминальной полиции. Посетитель этот появлялся и вчера. Полагая, что незваный гость пришел вынюхивать детали произошедшего накануне и искать виновных, Бертран принял его крайне неприветливо, а когда посетитель назвал его по фамилии, Бертран испытал крайнее раздражение — ишь, осведомленность свою показывает!

К парням из ваффен СС Бертран относился с уважением, знал, как солдатики отчаянно дрались на Восточном фронте и под Прагой. Сам он в конце войны добровольно пошел на фронт, прямо из гитлерюгенда, где формировали отряды самообороны «Вервольфа». И ничего, научился стрелять из автомата и фаустпатрона, принял участие в драке за Берлин и даже получил из рук самого фюрера простой Железный крест за сожженный русский танк. Времена, конечно, пошли не те, чтобы разгуливать по городу с крестом на груди, но этой наградой, полученной в тринадцать лет, Бертран очень гордился и вечерами, поставив на виктролу пластинку с речью фюрера, надевал награду и подолгу стоял перед зеркалом, тайно отмечая, что выглядит довольно мужественно и подтянуто. Сложись судьба по-другому, служил бы Бертран в ваффен СС и был бы там не на последнем счету.

Но вместо этого приходилось прислуживать наглым и развязным оккупантом, для которых все немцы были Гансами, а немецких девушек эти сволочи покупали за чулки, сигареты и шоколад. За что Бертрану было их любить, если Эльза Паукер, в которую он был тайно влюблен, пошла на панель и стала развязной и накрашенной девкой, отсасывающей в подворотнях за десять долларов?

Сегодня этот человек появился вновь и, похоже, вовсе не был обескуражен приемом, который ему оказали накануне.

— Бертран Гюльзенхирн? — человечек поднял темную шляпу в приветствии. — Мне необходимо поговорить с вами.

— Я уже вчера сказал все, что знал, — неприветливо буркнул Бертран. — В момент драки я был на кухне. Ничего я не видел. Ничего. Понимаете? И, пожалуйста, не надо грозить мне увольнением. Думаете, я держусь за эту работу?

Человечек (росту в нем было от силы метр шестьдесят, и телосложения он был, как написали бы в старинном романе — деликатного) вежливо улыбнулся тонкими бледными губами.

— Вы меня не поняли, — сказал он, присаживаясь за столик напротив Бертрана. — Я не из гес… не из полиции. И поговорить я с вами хочу совсем по другому поводу. Я очень долго искал вас, Бертран Гюльзенхирн.

Вид у человечка был странный и торжественный, но Бертрана это не смутило.

— Тем более, — хмуро сказал он. — Здесь не место для разговоров. Здесь я работаю. Хотите поговорить, приходите вечером, когда я заканчиваю работать. Тогда и поговорим. А у меня работа такая, что в ней, господин хороший, минута марку бережет. Хотите поговорить? За день я зарабатываю шестьдесят марок. Кладите их на стол, тогда мы поговорим. Нет, так проваливайте, не мешайте человеку зарабатывать деньги. Ясно?

Человечек молча кивнул, не спуская с Бертрана глаз, достал из кармана странный мешочек, похожий на чехол для печатей. Мешочек был красного цвета, и на красном фоне были вытканы скрещенные лилии и корона над ними. Из мешочка незнакомец достал стодолларовую бумажку и положил ее перед Бертраном.

— Пожалуйста, — сказал он. — Вот вам сто та… долларов. Вижу, вы деловой человек. Тогда мой рассказ заинтересует вас. Меня зовут Ганс Карл Мюллер, и я восемь месяцев искал вас по поручению вашего дяди Зигфрида Таудлица. Вы помните своего дядю?

— Смутно, — честно признался Бертран, пряча деньги в карман. Неожиданная щедрость незнакомца произвела на него должное впечатление. — Последний раз мы виделись, когда мне исполнилось девять лет. Он тогда вернулся после ранения с Восточного фронта и проходил реабилитационное лечение в военном госпитале. Я его плохо помню, господин э-э…

— Мюллер, — не смущаясь, сказал незнакомец. — Ганс… э-э… Карл Мюллер, доверенное лицо вашего дяди, если хотите — управляющий его имением. Что с вашей матерью, господин Гюльзенхирн?

— Она умерла в сорок девятом, — сказал Бертран. — Родственников у нас не было, дядя исчез, и меня отдали в сиротский дом в Дюссельдорфе. А после того, как я окончил школу, господин директор помог мне с работой.

— Я вижу, вы не слишком довольны своей жизнью, — тон Ганса Мюллера был скорее утвердительным, чем вопрошающим. — Я хотел бы сообщить, что ваш дядя жив. Он сейчас живет в Южной Америке, владеет прекрасным поместьем, у него все хорошо. Но он бездетен и беспокоится о том, кто наследует его имущество. Вот почему он послал меня сюда, чтобы я нашел вас. Ваш дядюшка приглашает вас к себе. Он хочет посмотреть на вас, да и вам не мешало бы освежить память о дядюшке и посмотреть, каким он стал за эти годы.

— Это дорогое удовольствие, — суховато сказал Бертран. — Тащиться через океан на противоположную часть земного шара, чтобы только посмотреть друг на друга… Дядюшка Зигфрид или спятил, или он действительно так богат, что может позволить себе роскошь пригласить в гости племянника, который уже и забыл о его существовании.

Глаза маленького человека загадочно вспыхнули.

— Ваш дядя не просто богат! — восторженно сказал Мюллер. — Он сказочно богат. В его поместье вы все увидите сами.

Бертран вздохнул.

— Конечно, все это очень завлекательно, — сказал он. — Но боюсь, это невыполнимо. Как я оставлю работу? У меня ведь определенные обязательства перед моими работодателями. И директор сиротского дома господин Пфейфер был бы очень недоволен, узнав, что я оказался непостоянным и так легко нарушил свои обязательства.

Ганс Мюллер развел руками.

— Если это единственное, что вас останавливает, — благодушно сказал он тонким голосом, — то эти препятствия легко устранимы. С вашими работодателями решу все вопросы я, господин Пфейфер от них не узнает ничего, что могло бы опорочить вас. А что касается дороги, то деньги на нее вашим дядюшкой выделены в достаточном количестве, нуждаться в дороге не придется, это я вам могу гарантировать. Но перспективы! Вам нужно думать о перспективах, молодой человек. А они, я вас уверяю, радужны и прекрасны!

Если бы этот человек знал, сколько раз перед Бертраном Гюльзенхирном открывались эти самые радужные и прекрасные перспективы! И каждый раз мир жестоко обманывал его.

Бертран вздохнул.

— Вы словно демон-искуситель, — сказал он. — Появляетесь, словно черт из табакерки, обещаете невозможное… Выпить хотите? — и, видя, что посетитель откровенно замялся, торопливо добавил: — За счет заведения.

Мюллер пил шнапс как горькое лекарство. Да и неудивительно, шнапс этот был гадким, по утрам от него голова разламывалась, видимо, сивушных масел в нем оставалось слишком много.

— Подумать дадите? — спросил Бертран.

— Молодой человек, — сдавленно сказал Мюллер. — Да что думать? Решайтесь, это ваш шанс на выигрыш. О, майн гот, что вы мне налили? Я едва не задохнулся! Еще немного и вы потеряли бы своего благодетеля, господин Гюльзенхирн. Ваш адрес в Ис… Германии знаю только я, и только я в Германии знаю, как добраться до поместья вашего дяди. Ну, что? Будем заказывать билеты, господин Гюльзенхирн?

— Не знаю, не знаю, — продолжал сомневаться Бертран, машинально натирая до блеска бокал. — Так вы говорите, дядя богат?

Мюллер снова изогнул в улыбке тонкие бескровные губы. Так могла бы улыбаться пиявка.

— Богат? Что бы вы сказали о человеке, вздумавшем посчитать песчинки на пляже? По сравнению с вашим дядей, сам Крез покажется нищим!

— И все-таки я подумаю, — сказал Бертран.

Да о чем было думать! Уже к полуночи он понял, что должен ехать. Дяде Зигфриду по его подсчетам было пятьдесят девять лет. В таком возрасте возможны любые неожиданности, тем более что молодые и зрелые свои годы дядя провел отнюдь не в безмятежном спокойствии. Бертран не знал, какое ранение было у дяди Зигфрида, но полагал, что ранение это было тяжелым — не зря же его с фронта отправляли на излечение в Германию. Да и возраст у него был уже не малый. По молодости собственных лет Бертран полагал дядюшку глубоким стариком. Кончина дяди без оставления наследства Бертрану казалась последнему глубочайшим несчастьем. Ближе к утру Бертран окончательно убедил себя, что появление посланника дяди в тяжелое для него время есть знак благосклонности к нему Судьбы. Разумеется, судьба благоволила Бертрану Гюльзенхирну, сейчас она показывала, что не намерена оставить его своими милостями и богатство придет к нему не в конце жизни, а гораздо раньше, дав ему возможность в полной мере насладиться прелестями жизни.

Утром он торопился. Господин Мюллер обещал прийти за ответом с утра, и невежливо было бы мучить старого человека ожиданием.

Уже выходя на улицу, Бертран столкнулся в дверях с соседкой. Двадцатилетняя девица по имени Лора Грабенштерн нравилась молодому человеку. Она была довольно мила и отличалась завидной строгостью поведения, к тому же имела прекрасную работу в филиале конторы Ллойда, солидного заведения, которому никогда не угрожало закрытие. Жаль, что сама Лора Грабенштерн не обращала на Бертрана ни малейшего внимания.

Они поздоровались.

— А вы знаете, Лора, — неожиданно для себя сказал молодой человек. — Я уезжаю в скором времени в Аргентину.

— Нашли себе работу? — с вежливым равнодушием поинтересовалась девушка.

— У меня там объявился очень и очень богатый дядюшка! — с гордостью объявил Бертран, внимательно следя за реакцией Лоры.

К его сожалению, девушка не проявила любопытства и не стала донимать его вопросами. Разочарованный Бертран внимательно посмотрел на нее. Теперь он смотрел на девушку глазами человека, наследующего большое состояние. Этому человеку Лора Грабенштерн не показалась очень уж симпатичной, тем более симпатичной до такой степени, чтобы с ней можно было связать свою жизнь. Подспудно Бертран ожидал от своей дальнейшей жизни захватывающих приключений, поэтому едва только субтильная фигура господина Мюллера показалась на пороге заведения, Бертран выпалил, что он согласен поехать с ним к дядюшке. Несомненно, это сообщение доставило удовольствие господину Мюллеру, он расцвел в бледной улыбке и, похлопывая бледной веснушчатой лапкой крепкую мускулистую руку Бертрана, похвалил его благоразумие.

— Я не сомневался в вашей рассудительности, дорогой Бертран, — сказал он. — Эта рассудительность у вас в роду, недаром ею отличается и ваш родной дядя. — Ну, а теперь, когда мы с вами пришли к соглашению, давайте мне ваши бумаги, чтобы я все устроил. Пароходом будет слишком долго, боюсь, будет трудно выдержать такое путешествие, но из Франции в Буэнос-Айрес летит рейсовый самолет, и мы благополучно сократим наше путешествие на несколько суток.

Оставшись один, Бертран почувствовал радостное волнение. Итак, он отправляется к дядюшке. К любимому дядюшке Зигфриду, угадать бы его только среди тех, кто будет встречать!

К Бертрану подошел официант Курт. Глаза его масляно и скабрезно блестели.

— Ты уже слышал? — вместо приветствия поинтересовался он.

— Я беру расчет и уезжаю к дяде! — гордо объявил Бертран, не слушая его. — К оч-чень богатому дяде. Детей у него нет, вот старик и вспомнил обо мне.

— Поздравляю, — сказал официант Курт. — А у нас весь отель опять стоит на ушах. В двадцать четвертом номере кто-то зарезал классную сисястую блондинку. Помнишь, она позавчера пила кофе?

Блондинку Бертран помнил. Выглядела она достойно запоминания. Жопастая, сисястая и длинноногая. А лицом немного напоминала юную Марику Рёкк.

— И кто же ее? — тревожно спросил Бертран.

— Кто же его знает? — удивился официант Курт, хитровато улыбаясь. — Одно ясно, маньяк самый натуральный. Он ее не просто убил, а груди отрезал и на живот перешил. Очень, между прочим, искусно. Только она все равно кровью истекла. Теперь полиция всех допрашивает. Только ни хрена они не найдут, эти крипо. Помнишь убийства докеров в порту? До сих пор они их не раскрыли и теперь уже никогда не раскроют. А куда ты уезжаешь, Берт?

— В Южную Америку, — важно сказал Гюльзенхирн. — Заделаюсь фазендейросом.

ПОЕЗД НА ПАРИЖ, 4 июня 1953 года

Оформление документов не заняло много времени.

— Друзья в министерстве, — объяснил свои успехи господин Мюллер. — Для того, кто имеет талеры и друзей, все двери открываются быстро, а проблемы перестают быть проблемами. — Вы уже готовы?

— Собираюсь, — сказал Бертран. — Не оставлять же вещи здесь!

— Как раз лучше их оставить здесь, — сказал Мюллер. — Климат там мягкий, к тому же грядет лето, а лишний багаж вам будет только мешать. Все необходимые вещи мы купим в дороге.

Как уже пришлось убедиться Бертрану Гюльзенхирну, посланец дяди не был скупым человеком. Порой это даже вызывало легкое раздражение Бертрана — слишком легко тратил их с дядей деньги этот маленький невзрачный человечек. Ну, скажите на милость, зачем нужно было брать билеты в экстра-класс, вполне можно было доехать до Парижа вторым классом, тем более что путь этот был не столь уж и длинным. Да и за продукты господин Мюллер платил не глядя, выбирая лишь самое дорогое. Но кто сказал, что самое дорогое это еще и самое вкусное? Нет, немецкой бережливостью этот господин не отличался, скорее уж можно было его отношения к деньгам назвать французским легкомыслием и расточительностью. Но в том-то и дело, что господин Мюллер был чистокровным немцем и, Бертран в этом мог поклясться, ранее проживал где-то в высокомерной Восточной Пруссии.

Однако надо было честно признать, путешествие в экстра-классе спального вагона имело свои прелести. Одно зеркало чего стоило! Не удержавшись, Бертран даже надел свой Железный крест и, покрасовавшись в нем, гордо повернулся к попутчику.

— Как вы думаете, господин Мюллер, я произведу впечатление на дядю, появившись перед ним с этой наградой? Мне ее вручил сам фюрер!

Мюллер в сомнениях пожевал тонкие губы.

— Не знаю, что вам сказать, Бертран. В последнее время эти знаки доблести не в ходу. К тому же ваш дядюшка стал записным пацифистом и нервно реагирует на любые предметы, напоминающие ему о его боевом прошлом. Знаете что? Давайте мы с вами сориентируемся на месте. Когда приедем в поместье.

Он зевнул и только тут Бертран обратил внимание, что бледное лицо господина Мюллера выглядело усталым, а белки его глаз прорезали красные прожилки полопавшихся капилляров.

— Вы устали, господин Мюллер? — вежливо спросил Бертран. — У вас очень усталый вид.

— У меня это постоянно, — признался Мюллер. — Достаточно не поспать одну ночь.

— И что же вы делали по ночам? — с вежливым любопытством поинтересовался Бертран.

— Развлекался, — сказал господин Мюллер, укладываясь в постель и накрывая глаза шорами из черной бумаги. — Что же еще можно делать в Европе? Мы ведь так редко сюда выбираемся, что глупо было бы тратить время на что-то иное, помимо развлечений.

Колеса мерно постукивали на стыках.

За окном смеркалось. Бертран включил свет и попытался читать газету, купленную господином Мюллером на перроне вокзала, но шрифт слипался в серое единое пятно, да новости и не показались Бертрану интересными. Какое ему дело было до того, что русские в очередной раз показали свою несговорчивость в Организации Объединенных Наций? Они всегда были несговорчивыми, после поражения Германии не дали ей единого жизненного пространства и теперь в Восточной зоне, именуемой Германской Демократической Республикой, строили свой коммунизм, но уже для немцев, ничуть не интересуясь, хотят ли этого сами немцы. Да и поездки генерала де Голля Бертрана Гюльзенхирна абсолютно не интересовали. Пусть этот долговязый лягушатник катится, куда ему вздумается!

Бертран прилег на постель и, глядя в потолок, принялся размышлять о будущем. Будущее ему нравилось. Правда, немного тревожила встреча с дядей. Мать всегда говорила, что у брата тяжелый характер. Но ведь Бертран ему не навязывался, дядя сам нашел его. Значит, это он, Бертран, нужен дяде, а не дядя ему. Интересно, а большое у него имение? И неплохо было бы знать доход, которое это имение дает. Господин Мюллер сказал, что дядюшка богат, как Крез. Бертран надеялся, что он не оставит милостями своего бедного племянника, который с детских лет не знал родителей и скитался по сиротским домам.

Он покосился на попутчика.

Господин Мюллер лежал в постели спокойно и бледностью лица напоминал покойника. Даже руки его были скрещены на груди. Черные шоры не давали увидеть его глаз, и оттого трудно было понять, спит ли господин Мюллер или размышляет о чем-то своем. Хорошо было бы поговорить с ним, выяснить что-то дополнительное о дядюшке, но заговорить Бертран Гюльзенхирн не решился.

Он повозился в постели еще немного и незаметно для себя задремал. Сон ему приснился очень хороший. Они с дядей Зигфридом ехали по лугу на породистых тонконогих жеребцах. Дядя, обводя рукой окрестности, добродушно басил: «И это все твое, Бертран. Надеюсь, ты сможешь вдохнуть в это жизнь? Я уже стар и ни на что путное не гожусь. Покажи дяде, что в тебе кипит жизнь! Преврати это плодородие в полновесные марки!»

Проснулся он ближе к полуночи оттого, что поезд остановился.

Открывать глаза не хотелось, и некоторое время Бертран Гюльзенхирн лежал в постели, смакуя сладкие детали приснившегося сна. Легкий стон окончательно разбудил его. Бертран открыл глаза. В спальном салоне горел лишь ночник, и оттого в салоне царил полумрак. Господин Мюллер сидел на постели, закатав левый рукав рубашки, и, найдя на сгибе вену, вонзил в нее шприц с тонкой длинной иглой. Содержимое шприца медленно перетекало из шприца в руку господина Мюллера, и он вновь показался Бертрану оживающим вурдалаком. Тонкие бескровные губы господина Мюллера медленно шевелились, словно он словами помогал содержимому шприца перетечь в вену.

Бертран испуганно закрыл глаза.

Неожиданная мысль, которая раньше почему-то не приходила в голову, испугала Бертрана. Собственно, а с чего он решил, что господина Мюллера послал его дядя? Это сказал сам господин Мюллер, но кто сказал, что все это правда? Где доказательства, что его попутчика послал именно Зигфрид Таудлиц?

Бертран осторожно открыл глаза и покосился на постель попутчика.

Господин Мюллер лежал в прежней позе. Глаза его закрывали черные шоры, вырезанные из плотной бумаги и снабженные тонкой резинкой. Господин Мюллер был абсолютно спокоен, более того — он улыбался. Сцена со шприцем могла показаться продолжением сна, если бы не комочек ватки, что лежал сейчас на столике подле постели Мюллера. Было довольно темно, но если присмотреться, можно было заметить капельку крови, которая украшала белый комочек.

Остаток ночи Бертран уже не сомкнул глаз.

Конечно же, его тревожили самые обыденные вопросы — в какую историю он влип, и выйдет ли из этой истории живым. До воображаемого наследства дяди Бертрану Гюльзенхирну уже не было никакого дела.

Деньги ничего не значат, когда встает вопрос о том, останешься ли ты живым. Да, жадность и беспечность сыграли с ним злую шутку. Доверился словам совершенно незнакомого человека. Правду говорил официант Ганс, для того, чтобы стать взрослым, мало обзавестись профессией и семьей, надо еще понимать жизнь и разбираться в людях.

Если в жизни Бертран Гюльзенхирн еще что-то понимал, но вот в людях он абсолютно не разбирался.

ПАРИЖ, 7—9 июня 1953 года

Вокзальная сутолока осталась позади, и Бертран с облегчением вошел в предназначенный ему номер гостиницы. Номер оказался не слишком роскошным, но уютным. Бертран с облегчением подумал, что немецкая рассудительность и экономность все-таки взяли верх над натурой господина Мюллера. Тратить деньги следовало с умом. Каждый пфенниг бережет марку и приумножает состояние своего хозяина.

Ночные страхи развеялись после утреннего разговора с господином Мюллером.

Мюллер сразу понял нерешительность и осторожность юного Гюльзенхирна и засмеялся:

— О, Бертран! Я вас прекрасно понимаю. Наверное, со стороны это было жутковатое впечатление. Успокойтесь это вовсе не наркотики, как легко можно подумать. Это американское патентованное лекарство от давления. Ночью у меня был приступ. Что поделать, Бертран, возраст не прибавляет здоровья.

В разговоре он был словоохотлив.

По рассказам господина Мюллера, поместье дядюшки располагалось в Аргентине на границе с Боливией.

— Конечно, это не Буэнос-Айрес, — разглагольствовал за завтраком Мюллер, делая извилистые, одному ему понятные движения вилкой. — Но места, я вам скажу, великолепные. Каучук, крокодилья кожа, листья коки… Не морщьтесь, молодой человек, прежде всего это ценное медицинское сырье, которое пользуется большим спросом. Владения вашего дядюшки обширны, я бы даже сравнил их с богатой латифундией. Долетим до Буэнос-Айреса, затем поездом доберемся до Сальты, а там уже будет совсем недалеко. Это поразительно, Бертран! Да что я вам говорю, вы все увидите собственными глазами. Не робейте, вы станете очень, очень богатым человеком. Об ином я просто пока умолчу, чтобы не будоражить вашего воображения.

Согласитесь, подобные рассказы лишь способствуют любопытству!

Страхи и сомнения бесследно исчезли, их место заняло смятенное нетерпение, настоянное на любопытстве и ожидании чуда. Господин Мюллер уже не казался Бертрану ожившим вурдалаком, более он напоминал больного безобидного старикашку, приверженного к вышедшей из моды одежде и посещению нескромных заведений, именуемых публичными домами, которых на Плас-Пигаль оказалось великое множество. «Интересно, — думал с азартной насмешливостью Бертран, — что он делает с тамошними красотками? Для полноценной половой жизни он, пожалуй, уже слишком стар». Впрочем, конечно же, это были проблемы самого господина Мюллера, если только он не тратил на эти свои сомнительные удовольствия их с дядюшкой деньги. «Приедем в поместье, — решил Бертран, — потребую от этого седого сладострастника полного отчета о затраченных суммах. Он мне за каждый пфенниг отчитается». Он был полон нетерпеливого азарта и уже мысленно видел капиталы дядюшки своими. А как же иначе? В противном случае к чему бы дядюшке его призывать? Дядю Зигфрида Бертран представлял себе немощным стариком, который с трудом передвигал ноги и еженощно молил господа Бога, чтобы тот даровал ему быструю и безболезненную смерть. Несомненно, что приезда племянника дядя Зигфрид ожидал с великим нетерпением.

Похотливые походы господина Мюллера ничуть не привлекали Бертрана. Нет, к противоположному полу он, конечно, испытывал определенное влечение, но нравственное воспитание, полученное в сиротском доме, не позволяло Бертрану выливать семень на первую попавшуюся розу, тем более розу проститутки, совсем не заинтересованной в потомстве.

Поэтому он посетил лишь несколько забегаловок на Монмартре, но чаще бесцельно валялся на постели в своем номере, предаваясь бесплодным, но восхитительным мечтаниям о том, что его ожидает в ближайшем будущем. Аргентинок он почему-то представлял себе в пышных бальных платьях, женственными и томными, а аргентинцы, напротив, были как на подбор усатыми, черноглазыми и вспыльчивыми. В общем-то, это было понятным — представления Бертрана о далекой стране складывались из прочитанных в юности романов, которых в сиротском доме было превеликое множество. Сиротский дом располагался в здании, которое до того принадлежало муниципальной библиотеке города Дюссельдорфа, но муниципалитет, занятый восстановлением хозяйства, особых усилий по возврату книг в свою собственность не прилагал.

Два дня спустя господин Мюллер постучался к нему в номер ранним утром.

— Собирайтесь, Бертран, — сказал он. — Мы едем в аэропорт.

От большинства своих вещей молодой Гюльзенхирн по совету Мюллера избавился еще в Гамбурге. Более ценные вещи он продал своим друзьям, все менее ценное сплавил старьевщикам, а то, что не подошло друзьям и старьевщикам, он с большим сожалением отправил в мусорный бак на углу Кирхенштрассе и Милькенштрассе, неподалеку от дома, в котором жил. Поэтому собраться ему не стоило особого труда, больше всего времени ушло на душ и бритье.

Вызванное такси серым жучком стояло на углу улицы.

До него оставалось не более тридцати шагов, когда Мюллер вдруг преобразился. Забавный и безобидный старикашка неожиданно исчез, вместо него рядом с Бертраном оказался опасный, как змея, убийца, в сухом немощном теле господина Мюллера словно развернулась невидимая пружина.

— Ложись! — крикнул он и, не дожидаясь, когда Гюльзенхирн выполнит приказание, ловким движением сбил его на пыльный тротуар.

В руках господина Мюллера оказался небольшой черный пистолет, из которого он ловко принялся стрелять в нескольких прохожих, которые, как показались Бертрану, мирно двигались им навстречу. Но господин Мюллер оказался не столь уж неправым, а внешняя безобидность прохожих скрывала их агрессивность, — рассыпавшись по тротуару и используя фонари и урны, как естественное прикрытие, прохожие в свою очередь выхватили свои пистолеты и принялись стрелять в Мюллера. Однако спутник Бертрана Гюльзенштерна оказался более метким и ловким, нежели враги, — не прошло и минуты, как трое из них лежали на тротуаре неподвижно, словно мешки с тряпьем, а остальные показывали завидную осторожность, высовывая из-за укрытия лишь руку и без особого прицела стреляя в сторону, где находились Бертран и господин Мюллер.

— В машину! — прошипел спутник Бертрана. — Быстрее! Быстрее, ротцназе!

Оказавшись в машине, Мюллер бросил водителю несколько крупных купюр.

— В аэропорт Орли! — приказал он.

Водитель такси, немало изумленный произошедшим, но, тем не менее, не потерявший своих профессиональных навыков, стремительно рванул с места.

— Апаши? — спросил он, с уважением поглядывая на вороненый пистолет в руках клиента. — Не волнуйтесь, мсье, я знаю город, как пять своих пальцев. Мы оторвемся от негодяев, не будь я Гастон Крилье.

Таксист не соврал, когда они высаживались из машины в аэропорту, вокруг не было даже намеков на таинственных преследователей.

До рейса на Буэнос-Айрес оставалось около получаса, поэтому господин Мюллер бесцеремонно поволок Бертрана через таможенные и пограничные посты, размахивая документами и пачкой денег. Неизвестно, что больше оказало воздействия на таможенников и жандармов, но вскоре они уже бежали к самолету. Впрочем, Бертран даже нашел время, чтобы купить в киоске, расположенном на их пути, пачку газет и журналов, чтобы не скучать во время перелета.

Они еще приходили в себя, когда самолет начал разбег, чтобы покинуть негостеприимную французскую землю.

— Это Кардинал, — прошептал господин Миллер, неподвижным взглядом уставившись в затылок впереди сидящего пассажира. — Несомненно, это Кардинал. Но как он узнал?

Лезть к нему с расспросами Бертран не стал. Он был слишком напуган, чтобы проявлять любопытство. Прежние подозрения вновь ожили. Оказывается, путешествие не только обещало радужные перспективы, оно могло оказаться смертельно опасным! Об этом господин Мюллер не говорил.

Чтобы успокоиться, Бертран уткнулся в газету.

Но и тут его ожидали сюрпризы.

На первой полосе бульварной газетки огромными буквами сообщалось о криминальной сенсации. Французский язык Бертран знал достаточно хорошо, у них в школе при сиротском доме был неплохой преподаватель французского, да и работа кельнером способствовала обретению необходимых разговорных навыков.

«Убийство проститутки на Пляс Пигаль, — сообщала газета. — Неизвестный маньяк убил Натали Молинье. Перед тем, как убить женщину, он отрезал ей груди и пришил их на живот. Полиция разводит руками! Полицейский инспектор Бержье расписывается в своем бессилии!»

В центре страницы была помещена фотография проститутки неглиже. Судя по этой фотографии, при жизни Натали Молинье была миленьким созданием. Стройная блондиночка с довольно аппетитными формами. Так уж это было или не так, но Бертрану показалась, что и эта девица чем-то неуловимо напоминает Марику Рёкк в период ее кинематографического расцвета.

АРГЕНТИНА, ПОЕЗД НА САЛЬТУ, 12 июня 1953 года

Буэнос-Айрес Бертрана Гюльзенхирна разочаровал.

Город, конечно, был неплохой — с узкими, но чистыми улочками, множеством магазинов, но как успел разглядеть Бертран, на всем лежала незримая, но явственная атмосфера порока. Не зря же этот город называли Парижем Южной Америки. Но слишком много в нем было гужевого транспорта. Не красили его ни вид устья Ла-Платы, ни малоинтересные окрестности. Женщин на улицах хватало, одеты они были прекрасно и следовали в этом французской моде. Однако по глазам их было видно, что, получив достойное предложение, они с не меньшей охотой разоблачились бы. Бертран от города особого впечатления не получил, в памяти только и остались черноволосые и кареглазые красотки. Возможно, причиной тому была спешка, с которой они пересекли город. Возможно, этот город следовало изучать, по-испански не спеша, посещая небольшие уютные пульхерии, в которых подавались национальные блюда и раздольно пили вино, лениво ссорились и незатейливо дрались на ножах, не смотря на всю неугомонность энергичной аргентинской полиции. Натуры восторженные и романтические после посещения Буэнос-Айреса, несомненно бы, взахлеб рассказывали истории, в которых испанская страсть смешивалась с негритянской меланхолией и стоическим индейским терпением. Но Бертрану ничего подобного увидеть не удалось. В его памяти Буэнос-Айрес остался ленивым пыльным городом, по улицам которого стремительно таскал его господин Мюллер, посещая таинственные адреса и ведя загадочные разговоры, которые вызывали в Бертране скуку и нетерпеливое раздражение.

Поэтому он с облегчением воспринял момент, когда они сели на поезд, идущий в Сальту. Некоторое время господин Мюллер дотошно расспрашивал Бертрана, не заметил ли тот при посадке чего-нибудь подозрительного, но поскольку Бертран ничего подозрительного не заметил, его спутник несколько успокоился. Но тут неожиданно выяснилось, что один из чемоданов, в котором находились рубашки Бертрана, исчез.

— Жулики, — философски заметил господин Мюллер, освобождаясь от пиджака. — В Буэнос-Айресе большая безработица, милейший Бертран. Вы видели, сколько метисов слоняется по перрону? Работать на плантациях они не хотят, для всякой иной работы они тоже достаточно ленивы, а вот воровать научились. Да не переживайте, Бертран, в Сальте мы купим новые вещи, и перед вашим дядюшкой вы покажетесь в достойном виде. Это я вам обещаю.

За окном медленно тянулись пригородные строения, в вагоне быстро становилось душно и жарко, и Гюльзенхирн понял, что путешествие будет нелегким. Особенно удручало отсутствие сорочек. У той, что была на Бертране, под мышками уже темнели потные круги, и не было никакой возможности поменять ее.

— Садитесь, — сказал Мюллер. — Я хотел бы поговорить с вами, Бертран, о вашем дядюшке.

Бертран сел, недоверчиво глядя на спутника.

— Так вы мне все наврали? — спросил он, вглядываясь в бледное лицо.

Бледное невыразительное лицо спутника порозовело.

— Как вы бестактны, — пожевав губы, упрекнул Мюллер юного собеседника. — Нет, я не обманул вас, Бертран. Более того, пожалуй, я рассказал вам не все, а кое в чем даже немного умышленно ошибся.

— Да? — Бертран склонил голову, саркастически улыбаясь. — Тогда подошло время рассказать правду.

— Для всей правды, — спокойно отвечал Мюллер, нисколько не смущаясь недоверчивой напористостью своего спутника, — время еще не пришло. Вся правда, пожалуй, потрясет вас. Поэтому я постараюсь вводить вас в курс постепенно, мой молодой друг, и вы можете смело поверить мне, что это я делаю исключительно для вашей пользы.

Он задумчиво помолчал, играя идиотским пестрым перышком, неведомо откуда появившимся за лентой его черной широкополой шляпы.

— Помнится, я говорил вам, что поместья вашего дядюшки обширны, — сказал он, наконец. — Но я не говорил вам, Бертран, насколько они обширны. Пожалуй, владения вашего дяди вполне можно сравнить с небольшим государством — площадь этих владений составляет около двух тысяч квадратных лье, на которых проживает около десяти тысяч человек. И представьте себе, ваш дядюшка является повелителем этих жителей. Каждое его слово является своего рода законом. Надо сказать, Бертран, ваш дядюшка в высшей степени необычный человек.

— Вы сказали, около тысячи лье? — выделил голосом Бертран.

Его собеседник смущенно замахал руками.

— Конечно же, — поправился он. — Я оговорился. Разумеется, что речь шла о милях или, если вы того пожелаете, километрах. Но речь совсем не об этом, Бертран. Речь идет о вашем дяде. Надо сказать, ваш дядя совершенно нетерпим к людям, которые пытаются ему противоречить. Вас это не смущает?

— С какой стати? — удивился Гюльзенхирн. — Наоборот, я считаю, что владелец крупного состояния и обширного земельного надела заслуживает того, чтобы к его мнению прислушивались.

— Превосходно, — с одобрением в голосе заметил господин Мюллер. — Думается, я в вас не ошибся, молодой человек. Вы умны и к тому же в достаточной степени самоуверенны. Надеюсь, это поможет вам сохранить душевное равновесие во владениях дяди.

Внезапно он замолчал, прислушался к происходящему в коридоре, привстал, извлекая из кармана пистолет. На этот раз у господина Мюллера в руке был парабеллум. Застав войну, пусть и в самом ее конце, Бертран Гюльзенхирн научился разбираться в оружии. Да, это был тяжелый парабеллум армейского образца, грозное оружие в руках того, кто умел им владеть. Судя по парижским событиям, Ганс Мюллер оружием владел в совершенстве.

Бертран ошарашено смотрел на спутника. Мюллер производил впечатление психически больного человека, в крайнем случае, неуравновешенного. Сам Бертран не слышал ничего подозрительного и не мог взять в толк, с чего же вскинулся его наперсник, оборвав поучения?

Господин Мюллер прижал палец к тонким бледным губам, осторожно передернул затвор пистолета. Теперь и Бертран явственно услышал, что за дверью кто-то напряженно дышит.

Господин Мюллер рывком открыл дверь.

Перед дверью стоял метис с коробом торговца. В коробе виднелись бутылочки пива, пачки печенья и сушеных креветок, иная мелочь — обычный набор торговца, промышляющего в поездах. Но господин Мюллер так не думал. Рывком он втянул метиса в купе, запер за ним дверь, одновременно упирая ствол парабеллума в подбородок торговца.

Метис забормотал что-то непонятное. Скорее всего, он говорил по-испански, а этого языка Бертран не знал, к тому же язык был осложнен местным диалектом, о существовании которого Бертран в Европе даже не подозревал.

Господин Мюллер что-то спросил метиса.

Тот торопливо затараторил, но, видимо, он говорил совсем не то, что хотелось услышать господину Мюллеру. Тот коротко размахнулся и стволом пистолета ударил метиса в пах, одновременно зажимая ему рот рукой. Бертран удивился, как все ловко получается у его спутника, словно он всю жизнь занимался подобными делами. Метис согнулся, и мучитель потащил его в туалетную комнату, захлопнув дверь перед носом Бертрана. Очевидно, господин Мюллер не желал, чтобы при его беседе с торговцем присутствовал молодой Гюльзенхирн.

Бертран сел, охватывая голову руками. Происходящее казалось ему бредовым сном. Непонятные покушения и более чем непонятные намеки господина Мюллера заставляли задуматься над происходящим. Теперь Бертран окончательно уверился, что попал в лапы психически неуравновешенного человека, возможно даже маньяка, который собирался использовать Бертрана в неведомых целях. Вряд ли это было убийство, ради этого господин Мюллер не стал бы его тащить на другое полушарие планеты, прикончил бы его в родном Гамбурге. Однако неизвестность пугает. Бертран прислушивался к происходящему в туалетной комнате, но слышал лишь короткие лающие вопросы господина Мюллера и невнятное мычание метиса. Потом в ванной что-то глухо стукнулось об пол и наступила тишина.

Бертран поднял голову.

Дверь в туалетную комнату отворилась, и показался улыбающийся господин Мюллер. Господи, он выглядел умиротворенным!

— Бертран, — тоном, не допускающим пререканий, сказал господин Мюллер. — Надо открыть окно.

Бертран не смог бы объяснить, почему он повиновался, но когда окно было открыто, и в купе ворвался ветер, вызванный движением поезда, господин Мюллер позвал его в туалетную комнату. Метис неподвижно лежал на полу и на лице его стыл испуг.

— Возьми его за ноги! — приказал господин Мюллер, впервые обращаясь к Бертрану на «ты», и Бертран, не рассуждая, повиновался ему. Тело метиса было теплым и вялым, возможно, торговец был еще жив. Торговец или шпион? Ответа на этот вопрос не было.

Вдвоем они подтащили метиса к окну. Дальше все сделал господин Мюллер. С ловкостью, которой было трудно ожидать от человека его возраста, Мюллер сунул голову торговца в распахнутое окно, умело и быстро толкнул тело, и в купе никого не осталось, кроме него и Бертрана.

Мюллер расширенными глазами посмотрел на своего спутника, и Бертрану передалось возбуждение, которое испытывал его пожилой наперсник. Господину Мюллеру нравилось убивать!

— Все объяснения потом, — услышал Бертран тихий вкрадчивый шепот. — Поймите, мой дорогой мальчик, со шпионами только так и надо поступать. Сегодня ты пожалеешь их, а завтра не пожалеют тебя.

Господин Мюллер брезгливо поднял корзинку с товарами и хотел выбросить ее в окно, но передумал и, только оставив на столике пиво, он швырнул корзинку вслед за ее несчастным хозяином.

— До баварского этому пиву, конечно, далеко, — благодушно сказал он, умело открывая одну бутылку и протягивая ее Бертрану. — Но жажду оно все-таки утоляет.

Бертран умоляюще и бессмысленно посмотрел на спутника и бросился в туалет. Некоторое время его рвало. Хотелось немедленно бежать, соседство с человеком, который так хладнокровно выбросил с поезда торговца, сделав при этом его, Бертрана Гюльзенхирна, сообщником. Но бежать было невозможно, страшный господин Мюллер что-то мурлыкал за дверью, а Бертран находился в его власти — без денег, без документов, которые Мюллер держал у себя, без знания языков и обычаев чужой страны Бертран чувствовал себя беспомощным младенцем. Он пришел в себя, умылся, посидел немного на унитазе, разглядывая бедное убранство ванной комнаты. Выходить не хотелось. Но и отсиживаться в туалетной комнате было просто глупо.

Поколебавшись немного, Бертран потянул ручку двери.

Господин Мюллер пил пиво.

— Что же это вы, милый Бертран? — спросил он, глядя на молодого спутника бесцветными глазами. — Нервы, нервы. Понимаю. Но ведь это просто шпион, не заслуживающий иной участи. А о полиции не беспокойтесь, мы выбросили его в реку, а она кишит аллигаторами. Будьте мужчиной, Бертран! Хладнокровие и отвага — вот чего вам пока не хватает. Надо привыкать. Ваш дядя — сильный человек, Бертран, а вы должны стать достойными вашего дяди.

Жестом он предложил Бертрану сесть.

— Боже мой, на кого вы похожи! — всплеснул он руками. — Бертран, вы испачкали рубашку!

— Вы же знаете, что у меня нет другой, — пробормотал Гюльзенхирн.

Господин Мюллер принялся возиться в своем чемодане.

Рубашка, которую он протянул своему спутнику, была украшена кружевами. Только теперь Бертран обратил внимание, что на самом господине Мюллере такая же рубашка.

— Надевайте, надевайте, — с отеческой строгостью приказал Мюллер. — Можете не сомневаться, я делаю все, чтобы ваш дядюшка был удовлетворен. Кстати, Бертран, я говорил вам, что ваш дядя сменил имя? Теперь его зовут не Зигфридом, он отверг свое прежнее имя. Значит — быть посему. Теперь вашего дядю зовут Луи, и я скажу вам, господин Гюльзенхирн, это имеет особый смысл. Имя человека определяет его судьбу. Ваш дядя переломил судьбу. Отринув имя, которое в прежней жизни привело ее к полному крушению, ваш дядя начал новую жизнь.

«Бред! — раздраженно подумал Бертран, облачаясь в новую рубашку и чувствуя себя в ней глупо и неудобно. — Все бред! А я никак не смогу понять, чего этот человек хочет от меня». Утешало одно — убивать его пока никто не собирался. Тем не менее, Бертран понимал, что должен бежать при первой же возможности. Дальнейшее путешествие с господином Мюллером пугало его. Возможно, что жуткая смерть блондинок в Гамбурге и Париже были тоже связаны с его странным попутчиком, в нарушениях психики которого Бертран уже не сомневался. Прямо спросить об этом своего страшного спутника Бертран боялся. Кто знает, на что будет способен психбольной, узнав, что его жуткая тайна открыта?

— Пройдем в ресторан? — предложил господин Мюллер. — Покушаем, поболтаем… Мне еще многое надо рассказать вам, Бертран. Я должен вас подготовить. Понимаете, я ведь уже говорил вам, что владения вашего дядюшки — это настоящее государство. И это действительно так. Мы называем его Паризией… Бертран? Вы совсем не слушаете меня!

Бертран Гюльзенхирн с трудом заставил себя посмотреть на спутника.

Благообразное бледное лицо Ганса Мюллера было спокойным, короткие седые волосы делали спутника Бертрана безобидным старичком. На щеках его горел еле заметный склеротический румянец. Внешним видом и своей старомодной одеждой господин Мюллер казался принадлежащим прошлому — безобидная букашка из книжного шкафа, в котором хранилась «Майн Кампф».

— Я плохо себя чувствую, — делая над собой усилие, сказал Бертран. — С вашего разрешения, господин Мюллер, я полежу и отдохну. Стремительность событий выбивает меня из колеи. Вам, в самом деле, абсолютно не жаль этого человека?

Его спутник рассыпался мелким смешком, напоминающим кашель.

— Ах, Бертран, — отсмеявшись, сказал он. — Вот она, ваша ошибка. Запомните, Бертран, негр ни при каких условиях не может стать человеком. Это всего-навсего говорящее животное, способное выполнять простейшие команды своего белого дрессировщика.

— Негр? — неохотно удивился Бертран. — Мне показалось, что мы имели дело с метисом.

— У нас в Паризии мы называем их неграми, — развел руками Ганс Мюллер. — Надо заметить, так значительно удобнее.

Несомненно, этот человек был безумен. И вместе с тем он был немцем. Бертран мог поклясться в этом. Он боялся своего спутника, способного без угрызений совести расстрелять врагов на пустынной улице французской столицы, выбросить на ходу поезда торговца, предварительно подвергнув его коротким, но, несомненно, мучительным пыткам, а быть может, причастного к садистским убийствам женщин (Бертран в этом последнем почти уже не сомневался). Он боялся и не понимал этого человека. Да и все происходящее удручало и вводило в недоумение. Дядюшкино поместье, которое неожиданно разрослось до латифундии, чтобы еще через некоторое время обратиться в государство, имеющее конкретное наименование Паризия, теперь казалось Бертрану Гюльзенхирну столь же фантастическим, как государство пингвинов в Антарктиде. Безумие окружало его, кружило голову, а господин Мюллер казался ему Мефистофелем, который искушал Бертрана точно так же, как некогда он это делал с доктором Фаустом. Этот бледный человечек внушал Гюльзенхирну страх и отвращение. Теперь он мог лишь надеяться, что в конце этого жуткого путешествия его действительно встретит заботливый дядюшка, пусть он даже и зовется теперь Луи. Дядюшка Луи… Пусть будет так. Лишь бы он встретил Бертарана и спас его от этого странного человека, который с несомненным удовольствием смаковал пиво, еще совсем недавно принадлежавшее человеку, чью плоть сейчас с азартом разрывали аллигаторы Параны.

Смена дядей его имени ни сколько не удивляла Бертрана. Из рассказов матери он знал, что Зигфрид Таудлиц принадлежал к ордену таинственного и всемогущего ордена «Аненэрбе» и с поражением Третьего рейха был вынужден бежать из страны, в которой он неожиданно лишился своего всемогущества и оказался низвергнут до разыскиваемого компетентными службами парии. Естественно, чтобы выжить, он должен был поменять свое имя и спрятаться там, где его никогда бы не настигла карающая рука несправедливого правосудия.

— Пойду, погуляю, — сказал Ганс Мюллер. — Милейший Бертран, мне бы не хотелось, чтобы вы поступили необдуманно и опрометчиво. Я поклялся вашему дяде, что доставлю вас в целости и сохранности. Дайте и вы слово, что не будете рисковать своей жизнью, ведь она драгоценна не только для вас, еще более дорожу вашей жизнью я.

— Господин Мюллер, — неожиданно повинуясь какому-то наитию, спросил Бертран. — Вам действительно нравилась Марика Рёкк?

Последствия его вопроса оказались неожиданными. Спутник Бертрана неожиданно побагровел, возбужденно затрясся, задыхаясь, он принялся глотать воздух, глядя на Бертрана выпученными стеклянными глазами. Не говоря ни слова, он ринулся к своему саквояжу, и на свет божий появился уже знакомый молодому Гюльзенхирну шприц. Дрожащими руками господин Мюллер наполнил шприц желтоватой жидкостью из ампулы, нетерпеливо покусывая губы, освободил дряблый веснушчатый сгиб руки, который украшали многочисленные красные точки, и умело вонзил иглу во вздувшуюся хищную синюю вену.

После укола господин Мюллер быстро успокоился. Вид у него стал сонливым, и тут уж даже неискушенный во многих житейских вещах Бертран Гюльзенхирн мог смело закладывать в споре собственную голову, что никаким лекарством от давления тут и не пахло, наркотик себе вколол господин Мюллер, скорее всего, морфий. А что бы еще его так быстро успокоило и сделало вялым?

Ганс Мюллер блаженно поулыбался, глядя в пространство перед собой, потом неохотно повернулся к спутнику и, страдальчески вздохнув, сказал:

— Ах, любезный Бертран, ну, разве можно так волновать человека? Разве вы сами никогда не видели «Девушки моей мечты»?

САЛЬТА, 18 июня 1953 года

Вокзал в Сальте был вычурным сооружением, более приличествующей Мадриду или Севилье, где оно выглядело куда более естественным. Метисов и мулатов здесь было даже больше, чем в Буэнос-Айресе, поэтому, выходя из вагона, Бертран Гюльзенхирн уделил больше внимания единственному чемодану с пожитками, еще оставшемуся у него. Впрочем, большой пользы бдительность Бертрана не принесла — чемодан украли на входе в вокзал, когда от вагона, который они только что покинули, послышался душераздирающий вопль, и по перрону заметались взбудораженные карабинеры во главе с черноусым и властным коменданте. Бертран не стал останавливаться и смотреть назад, он уже точно мог сказать, что произошло в поезде. Зря, что ли его спутник любезничал с молодой блондинкой, единственной обитательницы шестого купе, которая ехала в Сальту после окончания учебного семестра в столичном университете. Ранним утром, погруженный в угрюмые размышления Бертран видел, как в их купе скользнул отсутствовавший Ганс Мюллер. Был он озабочен и одет был в странный передник из черной резины, а руки держал выставленными перед собой, как хирург во время операции. Господин Мюллер скрылся в туалетной комнате, где сразу же зажурчала вода, и не было никаких сомнений, после чего моет руки его жутковатый попутчик. Через некоторое время господин Мюллер появился из комнаты уже без передника и, мурлыкая «Лили Марлен», принялся протирать ручки двери и саму дверь куском полотна. Был он совершенно спокоен, а Бертрана долго трясло при одной только мысли, что происходило в соседнем купе. Больше всего его поражало, что женщина не кричала, наверное, предусмотрительный господин Мюллер надежно заткнул ей рот.

— Зачем? — пробормотал Бертран, не глядя на спутника.

— Трудно бороться с искушениями, — так же тихо сказал господин Мюллер и просительно обратился к Бертрану. — Только не говорите дяде, мой дорогой Бертран. Не выдавайте меня. Ваш дядя наказывал мне, чтобы в дороге я не увлекался женщинами. Как видите, я его ослушался. Искус оказался сильнее.

Он беспомощно улыбнулся, горбя худые плечи.

— Вы называете это увлечением? — Бертран был поражен.

Господин Мюллер качнул головой.

— А разве это можно назвать иначе? Вы осуждаете меня. Имеете право, милейший Бертран. Но имейте в виду, в последнем случае вы тоже были повинны.

— Я? — потрясенно воскликнул Гюльзенхирн, останавливаясь.

— Ради Бога, — Мюллер потянул его за руку. — Не привлекайте внимания, до Паризии еще далеко. Конечно же, вы тоже виноваты, Бертран. Не упомяните вы о Марике Рёкк, бес искушения, быть может, оказался бы не столь настойчивым и я смог бы преодолеть его зов. Сюда, Бертран! — спутник ловко подтолкнул его к стоящему на привокзальной площади автомобилю. Собственно, их стояло несколько, но только салон этой машины был пуст. — На остальные авто не обращайте внимания, это всего-навсего ваша охрана.

— Я хотел бы заехать в магазин, — сказал Бертран. — У меня похитили все вещи. Я остался голым, господин Мюллер.

— Вещи вам приготовлены, — сказал спутник. — А что касается Ганса Карла Мюллера, мой дорогой Бертран, то сегодня он умер. Я герцог де Роган. И не смотрите на меня так, Бертран. Я ваш настоящий друг. Просто я не хотел бы, чтобы вы удивлялись, когда водитель и охрана в дороге станут называть меня моей светлостью.

Захлопнув за ошеломленным Бертраном дверцу, Ганс Мюллер, неожиданно превратившийся в герцога де Рогана, сел рядом с водителем. Метаморфоза, похоже, коснулась не только его имени, новоявленный герцог, казалось, стал шире в плечах, обрел еще большую властность и даже взгляд его обрел холодное высокомерие аристократа, которому волею судьбы приходится общаться с быдлом.

— Можете ехать, — резко приказал он.

Водитель в кожаном шлеме, в занимающих пол-лица очках взялся за руль руками в больших коричневых крагах, и отчеканил:

— Слушаюсь, ваша светлость!

Господин Мюллер (у Бертрана не поворачивался язык, чтобы назвать герцогом этого патентованного убийцу, называющего свое жуткое ремесло увлечением) повернулся к Бертрану:

— Скоро, — пообещал он, — очень скоро, мой милый принц Бертран, вы сможете узрить наше королевство. Можете не сомневаться, королевство потрясет вас. Ваш дядя ждет вас с великим нетерпением, он уже выслал вам навстречу почетный кортеж, он встретит нас в Лимо.

Больше всего Бертрану хотелось прекратить это безумие. Рассудок его сопротивлялся происходящему, но кортеж следующих за ними машин не давал окончательно отринуть все, что говорил новоявленный герцог. Как его? Де Роган? Бертран посмотрел на своего спутника и вновь поразился произошедшей с ним метаморфозе. Хищный и боязливый паучок, опасающийся света, исчез. На переднем сиденье сидел хозяин жизни, ощущающий свое полное превосходство над окружающими.

Оставалось только надеяться на встречу с дядей. Бертран очень надеялся, что Зигфрид Таудлиц сумеет рассеять все наваждения и представить жизнь такой, как она есть. В конце концов, представления о жизни господина Мюллера вполне могли не совпадать с реальным положением дел в силу его, мягко говоря, психической неадекватности.

Машины мчались вперед, разгоняя встречных хриплыми звуками клаксонов. Дорога была плохой, их сильно трясло, но новоявленный герцог, казалось, совершенно не замечал этого. Вид у него был такой, словно он и в самом деле был властелином этого мира, наделенным правом казнить и миловать, а следовательно, убийства женщин, совершенные им на долгом пути из Европы в неведомую Паризию, были не преступлением, а всего лишь невинными шалостями, призванными скрасить дорогу и немного развеять скуку господина, оказавшегося вдали от своего дома. Бертран посмотрел на шофера. Очки скрывали большую часть вытянутого лица водителя, видны были лишь его упрямо сжатые губы.

Городские строения закончились, и потянулась степь, в которой возвышались колючие кактусы сине-зеленого цвета, среди песка и ржавой жесткой травы. Бертран понял, что это и есть те самые пампасы, о которых упоминалось в книгах.

Впереди неровной полоской темнела горная гряда, выше ее, сливаясь с небесной синевой и облаками, белели снежные пики.

Спустя некоторое время однообразной гонки по дороге машины остановились.

Пейзаж снова изменился — пампасы сменили густые заросли, которые делали дорогу почти невидимой. Лес окружал машины со всех сторон, он жил непостижимой жизнью, загадочные крики, доносящиеся из его глубины, только еще больше укрепляли сознание, что в сердце этого мира живет тайна.

Селение, около которого они остановились, выглядело россыпью травяных хижин, около которых толпились угрюмые индейцы в пестрых и ветхих одеяниях. Единственный деревянный домик в глубине селения выделялся своей добротностью. Около домика стояло несколько вооруженных двуручными мечами людей, одетых в старинные камзолы, которым полностью соответствовали и иные одеяния, включая шляпы с пышными перьями. Люди эти были европейцами, более всего они походили на древних рыцарей, какими их изображали иллюстраторы старинных книг и художники на картинах. Рядом с полуголыми индейцами эти рыцари выглядели неуместно, как выглядел бы украшенный татуировками туземец с Соломоновых островов в кабине мессершмитта.

— Бертран, — сказал Мюллер (или это сказал герцог де Роган?) — Вы когда-нибудь ездили верхом?

— Никогда, — признался Гюльзенхирн, с жадным любопытством наблюдая за рыцарями. Похоже, что здесь они исполняли обязанности надсмотрщиков. В руках у некоторых были бичи, которыми рыцари пользовались весьма умело. Вскоре индейцев у хижин не было, все они скрылись в густых зарослях сельвы. Остались только рыцари, которые в свою очередь с непонятным жадным любопытством наблюдали за Гюльзенхирном и низко кланялись ему, едва только замечали, что взгляд Бертрана останавливается на ком-нибудь из них.

— Жаль, — равнодушно сказал герцог. — Ну, ничего. Все мы однажды учимся чему-то новому. Это не так уж и трудно, клянусь святой Эльзой!

Он внимательно оглядел Бертрана и остался недоволен увиденным.

— А теперь, любезный Бертран, — сказал герцог де Роган, — теперь мы с вами оденемся в подобающие одежды. Эй, кто там? Одежду родственнику нашего короля!

КОННЫЕ ПРОГУЛКИ БЛАГОРОДНЫХ РЫЦАРЕЙ, 18 июня 1953 года

Господа, кто из вас и когда в первый раз ездил на лошади?

Есть такие? Следовательно, обязательно найдутся те, кто будет сочувствовать Бертрану Гюльзенхирну всеми силами своей души. Пусть даже лошадь ему досталась смирная, можно даже сказать ленивая, на разные пакости не слишком способная, все равно после первой же стоянки Бертран начал двигаться, как истинный кавалерист. Его до этого прямые ноги обрели замысловатую кривизну, соответствующую бокам гнусного животного, чья неровная иноходь способствовала обретению если не геморроя, то, несомненно, нечто родственного ему. В общем, все было по той самой немецкой поговорке, которая гласит, что мастерство рождается преодолением трудностей.

Одет он сейчас был более чем странно. Даже не странно, а скорее непривычно, потому что, если говорить честно, одежда его имела определенное изящество. На нем был короткий синий камзол, представляющий собой длинный жилет с баской, достигающей до половины бедер. На баске были карманы, но, к сожалению, сейчас они пусты. Под камзолом надета была батистовая рубашка и кружевной галстук. Рукава заканчивались широкими обшлагами-раструбами. Тесные штаны бежевого цвета доходили до колен. На штаны внизу были натянуты чулки, которые стягивались алыми подвязками. Сам бы одеться Бертран вряд ли сумел, но ему помогали люди, в которых даже взрослевший в люмпенизированной военной Европе тотчас узнал лакеев. Не то, чтобы они были в ливреях, нет, он узнал их по выражению лиц и подобострастной угодливости, с которой они одевали его. Надо ли говорить, что лакеи были мулатами?

Сейчас из узкого кармана кафтана торчала изящная шпага, которая внушала Бертрану серьезные опасения. Он всегда с опаской относился к холодному оружию, подозревая в кровожадности даже кухонные ножи. Необходимость носить тонкую смертельно звенящую полоску металла, специально предназначенную для убийства, всерьез беспокоила Гюльзенхирна. Пожалуй, старый и испытанный фаустпатрон, пусть он был тяжелее и неудобнее, Бертран принял бы с большим спокойствием.

— Вы великолепны, принц, — воскликнул герцог де Роган, впервые увидев одетого в новые одежды Бертрана. — Более того, боюсь, что знатные девицы будут драться между собой из-за обладания вашим платком!

Бертран чувствовал себя попугаем, опереньем которого восхищаются знатоки.

Герцог был по-прежнему одет в темное, правда, одежды стали значительно более старинного покроя и не уступали по фасону одеждам Бертрана. На герцоге по-прежнему была широкополая шляпа с легкомысленным пером.

Ловко восседая на своем коне, герцог продолжил свои безумные поучения:

— Как я уже говорил вам, уважаемый принц, совсем скоро мы будем в Паризии. Это монархическое государство, и королем в нем является ваш дядя. Боже вас упаси называть его прежним именем, он это имя отверг. Но разве имеет кто-нибудь из нас моральное право осудить своего короля? Теперь его зовут Луи, и он из славного рода французских королей, являясь в этом ряду шестнадцатым по счету. Как к каждому монарху, обращаться к нему следует соответственно — Ваше величество. Особо доверенные лица и те, кого король удостоил своей царственной дружбы, могут обращаться к нему — «сир». К остальному дворянству следует обращаться, именуя их «Ваша светлость», но вы, как принц и наследник вашего дяди, можете именовать их просто по имени или по титулу.

Государственным языком Паризии является французский язык. Но это вовсе не значит, что вы должны изъясняться именно на французском языке. Французским языком считается тот язык, на котором изъясняется подавляющее большинство дворянства. Надеюсь, вы уже догадались, что это за язык? Главное, не следует подчеркивать, что вам известно, чем этот язык отличен от французского. Вы понимаете меня? За этим следят очень сурово, очень, принц. За это можно поплатиться головой.

И ради Бога, не называйте Аргентину ее именем. Мы, жители Паризии, именуем ее Испанией. Дипломатических отношений у нас по вполне понятным причинам нет. Можно сказать, мы пока существуем инкогнито.

Герцог тонко улыбнулся.

— Бедный мальчик! У вас омлет в голове! Это пройдет, Бертран, однажды это пройдет. Не задумывайтесь над моими словами, любуйтесь окружающим миром. Видите, как суетятся викуньи на склонах вон той горы?

Легко сказать, любуйтесь! У Бертрана были веские причины думать о совершенно иных вещах, от которых кружилась его бедная голова. И ведь было от чего закружиться голове молодого Гюльзенхирна! Он был окружен сумасшедшими, и эти сумасшедшие явно ставили своей целью свести с ума его самого! Для этого они придумали несуществующее королевство, обрядили его в старинные вещи и объявили принцем. Для этого и только для этого они устроили сумасшедший марафон, финишем которого для Бертрана могла стать лишь палата психиатрической клиники. Господи всемилостивый! Как он уповал теперь на встречу с дядей, единственным человеком, который мог избавить его от безумцев и вновь убедить Бертрана, что мир рационален и прост в своем устройстве.

Вечером, когда они закончили переход, Бертран с трудом добрался до постели. Седалище его было натерто до такой степени, что Бертран ненавидел всех существ на Земле, которые когда-то ходили под седлом или запрягались в упряжки. Бессильно раскинувшись на постели, он слушал, как у его комнаты ежечасно меняются часовые, о чем легко догадывалось по церемониальному постукиванию алебард и лязгам скрещиваемых караулом шпаг, Бертран лихорадочно обдумывал происходящее. Надо ли говорить, что все случившееся с ним, Бертраном, воспринималось не иначе, как безумная игра, ставки в которой были не обозначены, а потому непонятны.

О каком государстве на территории суверенной Аргентины могла идти речь? Тем более созданном проклинаемым миром племенем несчастных немцев, чье имя после газовых камер Освенцима и Дахау стало едва ли не нарицательным для обозначения тех, кто стремится к мировому господству и способен ради этого господства воздвигнуть горы трупов, едва ли уступающих Монблану?

Вокруг была сельва. Она жила и дышала на маленький деревянный домик, принявший путников на ночь. В таинственных шорохах, вскрикиваниях обезьян на верхушках ночных деревьев, в далеком реве ягуара слышалась смертельная угроза тем, кто осмелился вступить под сень деревьев, составляющих единое и неразделимое существо.

И еще одна причина не давала заснуть Бертрану Гюльзенхирну. Быть может, эта причина была гораздо существенней его размышлений. Москиты! Чертовых насекомых, казалось, не могла остановить ни одна преграда на свете, писк этих насекомых вызывал внутренний трепет, а укусы были болезненны, и от них нельзя было укрыться даже под душным одеялом. Бертран понял, что ему предстоит бессонная ночь. Эту неприятность тоже следовало отнести на счет господина Мюллера, ставшего в одночасье герцогом де Роганом.

Ближе к полуночи Бертран не выдержал.

Распахнув двери, он обратился к неподвижно застывшим у входа гвардейцам:

— Эй, кто-нибудь! Нельзя ли принести какое-то средство от москитов?

Никакой реакции на слова Бертрана не последовала. Одетые в черные одеяния гвардейцы были в украшенных перьями шляпах, с которых на их лица свисали густые противомоскитные сетки, поэтому лица гвардейцев не были видны. Гвардейцы опирались на алебарды, украшенные у их рубящей части разноцветными лентами.

— Я хочу получить что-нибудь против москитов! — капризно вскричал Бертран. — Я не могу уснуть из-за этих всесущих тварей!

Дежурившие у дверей караульные никак не отреагировали на обращение Бертрана. Они были похожи на манекены, которых выставили на ночь в витрине магазина. Сходство было столь разительным, что Бертран едва удержался от желания приподнять сетку одного из них, чтобы увидеть лицо охранника, но рукоять «парабеллума» за поясом у того удержала Гюльзенхирна от опрометчивого и, быть может, смертельно опасного поступка. Он вновь пытался воззвать к милосердию охранников. Бесполезное занятие — охранники оставались недвижимыми.

Однако отворилась дверь напротив, и из нее выглянул герцог де Роган в длинной до пят ночной рубашке. В руке герцог держал канделябр с тремя неярко горящими свечами.

— Что случилось, мой милый Бертран? — поинтересовался герцог.

Узнав о причине бессонницы, герцог взволновался.

— Сейчас, мой дорогой Бертран, — сказал он, направляясь на выход из дома. — Ложитесь в постель, меры будут приняты незамедлительно!

И в самом деле, едва Бертран вернулся в постель, в комнате его появились два мулата, держащие в руках опахала, которыми они, встав в изголовье, принялись отгонять москитов от постели. Под нежные дуновения воздуха Бертран и заснул, с облегчением заметив сонно, что в любом человеке, даже в закоренелом убийце, забывшем Бога, живет все-таки иной раз сострадание к ближнему своему.

Сон, который ему приснился, был бредовым продолжением сумасшедшего дня. Иного и быть не могло, слишком много Бертран испытал и услышал в этот день.

Именно потому ему приснился дядя.

Дядя был в форме штурмбаннфюрера СС, на голове у него желтела корона. Дядю окружали обнаженные женщины. Лица у них были привлекательными, но было в них и какое-то уродство, причины которого Бертран Гюльзенхирн вначале не мог понять. Только приблизившись ближе, он увидел, что груди женщин расположены не там, где им надлежало быть от природы, они располагались в два ряда по три соска в каждом на животах женщин.

— Дядя! — радостно сказал Бертран. — Милый дядя, как я рад вас видеть!

Штурмбаннфюрер Таудлиц хмуро и неприветливо оглядел племянника.

— Материал прибыл, милейший де Роган, — сказал он. — Только осторожнее, это все-таки наследник. Вы должны проявить все свое мастерство, дорогой герцог. И ради Бога, не используйте пересадочных материалов от черномазых.

Бертрана схватили за руки и уложили на операционный стол. Свет мощных ламп слепил его, но все-таки Бертран видел прелестные лица женщин, разглядывающих его с хищной радостью. Еще он чувствовал, как его раздевают и руки то ли герцога де Рогана, то ли Ганса Мюллера исследуют его пах.

— Да-да, — прогудел над головой дядюшка Зигфрид. — В два ряда по всему животу!

Бертран вскрикнул и провалился в черную бездну, из которой доносилось злорадное женское хихиканье.

КОННЫЕ ПРОГУЛКИ БЛАГОРОДНЫХ РЫЦАРЕЙ, 19 июня 1953 года

Естественно, что за ночь он не выспался, а потому проснулся в скверном настроении. Одна только мысль, что придется вновь садиться на лошадь, приводила Бертрана в ужас. Уныло он смотрел, как к домику подводят лошадь.

— Не могу, — стонущим голосом сказал он. — Честное слово, не могу!

— Терпите, дорогой Бертран, — елейно сказал герцог де Роган. — Я понимаю, с непривычки это нестерпимо, но не сидеть ведь вам в седле по-женски? Я распорядился о паланкине, но это будет не скоро. Еще шестьдесят лье придется проделать верхом.

Бертран уже смирился с тем, что расстояние отныне измерялось в лье, с внезапным превращением господина Мюллера в герцога де Рогана, с тем, что из простого немецкого обывателя он неожиданно превратился в важную, хотя и непонятную ему самому персону при королевском дворе неведомо какого государства, но не мог смириться с тем, что ему вновь придется набивать синяки на седалище и под мерную трусцу лошади выслушивать нудные и бредовые поучения новоявленного герцога. Тем не менее именно это пришлось ему делать уже с утра.

— Не вздумайте, — поучал герцог, небрежным движением руки заставляя свою лошадь держаться рядом с лошадью Бертрана, — не вздумайте дать понять окружающим, что язык, на котором они говорят, является не французским, а немецким. За подобную вину можно лишиться головы. Априорно полагается, что все мы говорим на французском языке, но где можно было найти столько немцев, в совершенстве владеющих французским языком?

Послушайте, милейший Бертран, как-то вы инертно держитесь. У вас что, нет никаких вопросов?

Вопросы к спутнику у Бертрана имелись, но он был слишком углублен в собственные переживания, а потому этих вопросов не задавал. В другое время он был бы даже рад этому невероятному путешествию, ведь он никуда дальше Гамбурга не выезжал. Но теперь, когда каждое резвое движение лошади отзывалось болью в натертом седалище, а тем более в компании с сумасшедшим, Бертран Гюльзенхирн не обращал внимания на красоты природы. Более всего ему сейчас хотелось вновь жить в своей небольшой, но такой уютной квартирке, с легким стеснением души приветствовать по утрам миленькую соседку Лору Грабенштерн и забыть встречу с Гансом Мюллером, столь неожиданно оказавшимся герцогом из неведомого королевства. Забыть ее, как страшный сон. Даже профессия кельнера, которой Бертран ранее немало тяготился, сейчас казалось ему спокойной и достойной, а события, время от времени сотрясавшие отель, выглядели детскими шалостями в сравнении с кровавым кошмаром, в который его окунули против воли. Вместе с тем он словно бы уходил в прошлое — девственная природа, постепенно сменившая цивилизованные места, смена современного Бертрану транспорта на допотопные средства передвижения, постоянные переодевания, избавляющие Бертрана от последних оболочек современной ему цивилизации, — все это походило на странное путешествие во времени, конечная точка которого оставалась непонятной и потому страшила молодого Гюльзенхирна.

— Запомните, — продолжал скрипуче наставлять его герцог. — В Паризии имеют хождение лишь луидоры с изображением вашего блистательного дядюшки Луи. Все остальные деньги объявлены фальшивками. Кроме, разумеется, талеров. Не вздумайте называть эти деньги франками, а тем более, упаси вас Боже, марками. Несомненно, на первых порах король встретит ваши ошибки с определенным пониманием и учтет, что вы долгое время жили и учились за границей. Но ведь великодушное терпение короля не беспредельно. Однажды наш Солнцеликий может прийти в ярость, а это, знаете ли, не слишком приятное зрелище, чтобы добиваться его умышленно.

Солнце медленно ползло по синему едва тронутому облаками небу. Постепенно становилось жарко и душно, поэтому привал он воспринял с восторгом христианина, чью молитву случайно услышал господь. Он свалился с лошади и на негнущихся ногах отправился к ближайшей поляне.

— Осторожнее, Бертран, — предостерег его герцог де Роган. — Здесь водятся змеи.

Змеи?! Бертран резко остановился, разглядывая зеленое пространство перед собой.

— Бушмейстеры, — кивнул герцог. — Ужасные создания, Бертран. Представляете, они так агрессивны, что нападают на любого, кто нарушает их покой. И метятся, негодяи, в верхнюю треть бедра.

— Их укусы и в самом деле опасны? — Бертран сам поразился сиплости своего голоса. На мгновение ему показалось, что в зеленой траве мелькнула змеиная голова, и он поспешил вернуться.

— Опасны? — поднял тонкие брови герцог. — Их укус запросто валит быка. Порою бык даже хвостом не успевает махнуть. Будьте внимательны, Бертран. Мы уже почти добрались до замка, и я бы не хотел вместо живого и невредимого племянника привезти его хладный труп. Боюсь, что королю это не понравится.

Уже спешившаяся охрана торопливо устанавливала рядом с тропинкой плетеные складные стулья, около которых тут же возникли угрюмые мулаты с опахалами в руках. Рядом со стульями охрана сноровисто поставила шатер голубого шелка, но Бертран был слишком измучен и даже не сделал попытки заглянуть в него. Любопытство покинуло Гюльзенхирна.

— Вина? — светски поинтересовался герцог. — В прошлом году удалось доброе анжуйское. Сами понимаете, виноград был местным, но король назвал вино добрым анжуйским, следовательно, быть по сему. Воля короля даже вино заставляет стать таким, как хочется королю.

Бертрану показалось, что в последних словах его спутника кроется откровенная насмешка. Он внимательно посмотрел на собеседника, но герцог оставался невозмутимо серьезным.

Вино и в самом деле оказалось неплохим. Быть может, все объяснялось недостаточным опытом Бертрана, а вино было самым обычным, ординарным, но, скорее всего, Бертрану очень хотелось пить. Он жадными глотками осушил вместительный кубок два раза подряд и вскоре ощутил приятное возбуждение, что было следствием несомненного опьянения, впрочем, довольно легкого для того, чтобы Бертран от этого потерял рассудок и был не способен выслушивать дальнейшие поучения герцога де Рогана. Сейчас герцог казался Бертрану Гюльзенхирну нудным лектором, читающим скучную, но обязательную лекцию.

— Запомните, — брюзгливо продолжал герцог. — Не вздумайте упоминать о фюрере и рейхе. Это тема при дворе — безусловное табу. Как и само существование Германии. Сами понимаете, в доме повешенного не говорят о веревке. Ваш дядя не любит вспоминать о том времени. По сути дела, Бертран, мы с вами едем в прошлое. В далекое прошлое.

— Я это заметил, — ядовито сказал Бертран, поднимая обе руки и выразительно оглядывая свое одеяние.

— Это часть плана, — философски заметил герцог де Роган. — Надо было постепенно подготовить вас к тому, что вы узрите. Все сделанное лишь цепочка выполненных пунктов заранее продуманного плана. Сменить вам одежду, заставить пересесть с самолета на поезд, а с поезда на машину и далее довести дело до верховой езды… Надеюсь, вы не очень огорчаетесь, дорогой Бертран?

— Я проклинаю тот час, когда вас встретил! — с непосредственной живостью, присущей молодости, вскричал Бертран. — Будь проклят Гамбург и все его гостиницы, в которых имеются рестораны! День, когда я согласился разговаривать с вами, был самым несчастным в моей жизни!

Он злобно посмотрел на спутника, который в своем одеянии и в самом деле напоминал французского рыцаря времен короля Людовика XV, как его представляют любительницы исторических романов. Или учителя фехтования из тех же романов.

Повинуясь вспыхнувшей в нем злости, Бертран ядовито спросил:

— А как же ваши жертвы, герцог? Они тоже охватывались вашим хитроумным планом? Или это явилось вашей импровизацией, которую не мог предусмотреть ни один план?

Спутник и наставник покосился на равнодушных охранников, встал со своего стула, подошел к Бертрану и склонился к нему, кривя губы в усмешке:

— Не злоупотребляйте моим благорасположением, милейший Бертран, — прошипел он. — Из вашего покровителя я могу превратиться в безжалостного врага!

Бертрана обожгло ненавистью герцога де Рогана, он испуганно отшатнулся, бормоча что-то невнятное и извинительное.

— Итак, принц! — вновь становясь благожелательным стариком, улыбнулся де Роган. — Не угодно ли вам будет продолжить наш путь?

Внешнее благодушие его не могло обмануть Бертрана, перед ним сидел враг, который был вынужден притворяться благожелательным и великодушным. Именно поэтому Бертран счел разумным не протестовать и не вступать с герцогом в споры.

«Погоди, старая сволочь, — думал Гюльзенхирн, с отчаянием волоча ноги к своей лошади, лениво пасущейся вдоль дороги. — Дай только добраться до дяди, я ему все расскажу, и про эти угрозы тоже!»

Но в глубине души Бертрана уже жил отчаянный страх, и он понимал, что никому и ничего не расскажет. Черный старик, который уже восседал на тонконогом жеребце, умело натянув поводья, напоминал ему не человека, а паука, который впился в хребет животного и не покинет его, пока в теле лошади будет оставаться хоть одна капля крови. От такого надо было держаться подальше. Самое лучшее, что мог сделать Бертран, это забыть о существовании этого безумного человека сразу же по приезде в поместье. Все, чего касался герцог, настигала мучительная смерть, даже дикая любовь его, не похожая на все то, с чем сталкивался Гюльзенхирн, была похожа на смертельную болезнь вроде оспы или чумы. Такие ничуть не лучше змей, они тоже могут легко укусить тебя в верхнюю треть бедра. Как герцог назвал эту змею? Бертран пытался вспомнить имя змеи и не мог.

Все чаще и чаще на лесной дороге встречались всадники в средневековых одеждах, иногда они попадались уже целыми группами. Промаршировал отряд лучников с огромными луками в кожаных чехлах. Унылыми цепочками тянулись процессии индейцев в скудных одеждах. На головах их виднелись тюки с неизвестным грузом. Бертран обратил внимание, что каждую группу индейцев сопровождал рыцарь в кожаном камзоле. Рыцари были вооружены мечами, но Бертран заметил, что за поясом каждого из них торчит рукоять «парабеллума». Похоже, что мечи здесь были скорее данью традициям, а уповали все-таки на пулю, против которой не мог устоять ни один меч.

Некоторое время они ехали молча.

Господин Мюллер, судя по его мрачному и унылому виду, обиделся и больше не предпринимал попыток втянуть Бертрана в свою безумную игру, в которой было задействовано столько людей.

Только когда лес расступился и стали видны строения, спутник Бертрана нарушил молчание:

— Тартагаль, — обиженным тоном сказал герцог де Роган. — Радуйтесь, милейший Бертран, ваши мучения кончились. Можете забыть о лошади, дальше нас понесут негры.

Городок оказался совершенно таким, каким представлялись провинциальные городки в голливудских фильмах — дощатые двухэтажные здания с коновязями подле них. Но полностью увидеть патриархально спокойные улицы городка ему не удалось — дорога свернула в сельву, и вновь всадников окружили переплетенные лианами деревья и кустарники, сливающиеся в одну непроходимую стену.

Однако человек, называющий себя герцогом де Роганом, не солгал. На поляне стоял роскошный паланкин голубого цвета, длинные ручки которого держали индейцы — по четыре человека впереди и сзади. Паланкин был украшен уже виденной Бертраном Гюльзенхирном эмблемой — скрещенными лилиями с маленькой короной над ними.

ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО КОРОЛЬ, 19 июня 1953 года

Более всего Бертрану Гюльзенхирну хотелось, наконец, увидеть своего дядю. Убедиться, что он и в самом деле существует. А то уж его начали терзать сомнения в том, что дядя, о котором ему столько рассказывал человек, называющий себя герцогом де Роганом, и в самом деле существует. Более реальным теперь казалось это фантастическое королевство, подтверждения существования которому Бертран встречал все чаще и чаще. Но чтобы королем был здесь его дядя! Нет, в это Бертран не мог поверить.

Пусть это было давно, но он помнил Зигфрида Таудлица одетым в эсэсовский мундир и начищенные сапоги с высокими голенищами. А вот лица дяди он никак не мог вспомнить, хотя и очень старался. В памяти всплывали мундир, сапоги, фуражка с высокой тульей, а вместо лица было какое-то смазанное серое пятно. Мельком вспоминались серые внимательные глаза, тяжелый подбородок с ямочкой, римски горделивый нос и широкие скулы, но в единый образ все эти выразительные детали никак не собирались.

А вот лицо герцога, сидящего в паланкине напротив него, он вряд ли когда-нибудь сумел забыть. Этот мелкий остренький подбородок, эти тонкие губы, похожий на птичий клюв остренький нос, бледные губы и веснушки под глазами, все это невозможно было забыть.

Сейчас де Роган дремал. В черном своем одеянии он напоминал нахохлившегося ворона.

Отодвинув занавеску, Бертран осторожно выглянул из паланкина.

Вокруг были зеленые заросли, а если посмотреть вниз, то видны были коричневые мускулистые икры индейцев, несущих паланкин. Знать бы только, куда они его несут! Бертран задернул шторку, откинулся на мягкое шелковое сиденье, стараясь не смотреть на покачивающееся неподвижное личико своего спутника, и закрыл глаза. Если это и был бред, то бред удивительно увлекательный, он напоминал сон авантюриста. Незаметно Бертран уснул. Сон его на этот раз был лишен сновидений, скорее всего мозг его просто устал бояться. Постоянное нахождение в напряжении чаще всего к этому и приводит — тело расслабляется, отключается мозг, не воспринимая окружающую действительность, и в минуты бодрствования кажется, что ты по-прежнему спишь.

Из забытья Бертрана Гюльзенхирна вырвали лающие команды, живо напомнившие ему о страшных и героических днях сорок пятого года, когда он в составе фольксштурма охранял подступы к рейхсканцелярии. Бертран открыл глаза и обнаружил, что сидит в паланкине один.

Осторожно он выглянул.

Паланкин находился рядом с огромным рвом, наполненным темной зеленой водой. За рвом начинались высокие зубчатые башни, сложенные из грязно-серого камня. Медленно с лязгом опускался на железных цепях бревенчатый мост. Это был настоящий средневековый замок, на башнях которого стояли стражники с настоящими алебардами и лениво наблюдали за происходящим. С обеих сторон ворот трепетали вымпелы, на которых наблюдательный Бертран заметил все тот же герб — скрещенные лилии с небольшой короной над ними. Того, кого вначале называли Гансом Карлом Мюллером и чуть позже герцогом де Роганом, не было видно.

Послышалась очередная лающая команда, и Бертран почувствовал, как паланкин закачался на сильных руках индейцев. Медленно и торжественно индейцы внесли паланкин за крепостные стены. Бертран боялся выглянуть наружу. Так все, что говорил этот самый герцог, было правдой! Вот это потрясло Бертрана больше всего. Безумные речи сумасшедшего убийцы, которые так раздражали и выводили из себя Бертрана Гюльзенхирна на долгом пути в обещанный земной рай, обернулись истиной. Бертран ощущал себя атеистом, однажды увидевшим Христа, явившегося однажды рыбакам на пустынном озере. Странный замок существовал на самом деле, и, следовательно, надо было ожидать, что все остальное тоже окажется правдой: Паризия — государством, а Зигфрид Таудлиц его королем.

Со страхом и нетерпением Бертран ждал встречи с дядей, в глубине души продолжая надеяться, что все найдет свое простое и реальное объяснение. Как часто человек верит в сверхъестественное, даже не подозревая, что оно рождено извращенной фантазией верующего в чудеса человека и реально существующими в мире вещами — рваным куском тумана, плывущего над озером, сохнущей простыней, причудливо поднятой порывом ветра, корягой, выглядывающей из темной воды, или просто полутьмой, заполняющей комнату с незнакомой обстановкой. Призраки всегда выплывают из черных глубин человеческой души, объяснение того, что произошло на самом деле, делает их смешными. Бертран боялся окружающего его фантастического средневекового мира и надеялся, что объяснения дяди обратят этот мир в прах.

— Проснулись? — Бертран испуганно обернулся на голос.

С усмешкой, похожей более на гримасу боли, чем на выражение внутреннего веселья, перед ним стоял герцог де Роган. Несомненно, что теперь его нужно было называть именно так, если дядя Зигфрид не рассудит иначе.

Герцог протянул руку, негромко подбодрил молодого человека:

— Смелее, Бертран. Настало время познакомиться с королем.

Рука об руку они вошли в роскошный зал, голубые стены которого украшала позолота. В зале толпились разнообразно и вместе с тем странно одетые люди, при виде Бертрана они с любопытством уставились на него и принялись перешептываться. Бертран чувствовал себя рыбкой в аквариуме, внимание присутствующих смущало его и, чтобы скрыть это смущение, он сам стал вызывающе оглядываться по сторонам.

Зал был высоким, и под куполом его плавало солнце.

По другую сторону ковровой дорожки были высокие двустворчатые двери, подле которых несли охрану два высоких усатых воина в голубых мушкетерских плащах. Лица их несли печать надменности и превосходства над окружающими, словно они были допущены к тайнам, недоступным для остальных. Над двустворчатыми дверями золотились скрещенные лилии с королевской короной над ними.

Слева от Бертрана, там, где кончалась ковровая дорожка, возвышался позолоченный трон, сиденье которого было выполнено из красного бархата, а подлокотники представляли собой двух скалящихся драконов с огромными красными рубинами вместо глаз. За троном закрывали стену полотнища огромных трехцветных знамен, украшенных все тем же гербом из скрещенных лилий и короны.

— Спокойнее, милейший Бертран, — ободрил его герцог де Роган. — Сейчас вы увидите дядюшку!

Он не договорил, вернее, не успел договорить своего очередного поучения.

Тонко и торжественно запели фанфары.

Откуда-то сверху торжественным хоралом грянул изумительный хор, так могли бы петь ангелы, если бы они и в самом деле спустились на землю. Бертран ощутил волнение. Руки его тряслись, горло сжало восторженными тисками, молодой Гюльзенхирн почувствовал, как запульсировала в его висках кровь. Он покачнулся, но герцог де Роган почти отеческим движением поддержал его.

— Спокойнее, Бертран! — снова шепнул он. — Не паникуйте!

Двустворчатые резные двери медленно раскрылись. Из них высыпала толпа индейцев, обряженных в лакейскую униформу. Лакеи держали в руках канделябры с зажженными свечами. Привычно они заняли свои места вдоль ковровой дорожки.

Хор стих.

Еще раз пронзительно пропели серебряные фанфары.

Слышно было, как в едином дыхании вздымаются груди присутствующих.

В тот момент, когда напряжение достигло своего высшего предела, из дверей выбежал невысокий человечек в белых с золотистыми украшениями одеждах, остановился почти посреди зала, набирая в грудь воздух, и пронзительный возглас огласил зал:

— Король! Король! Его величество король!

Присутствующие в зале встали на колени. Ошеломленный Бертран Гюльзенхирн наблюдал за происходящим, но тут его спутник больно и жестко дернул Бертрана за руку.

— На колени! — сквозь зубы прошипел он. — На колени, Бертран!

Ошеломленный юноша послушно опустился на вощеный паркет, весело отражающий солнце.

Из распахнутых дверей показалась процессия.

Впереди шел дородный мужчина в алой мантии и роскошном синем камзоле, на котором светились и посверкивали драгоценные камни. На голове мужчины золотилась массивная зубчатая корона. На взгляд Бертрана мужчине было около шестидесяти лет, у него было грубое властное лицо с массивным выступающим подбородком и широкими скулами. Глубокие морщины лишь придавали внешности их обладателя дополнительную таинственность. Льдинистые внимательные глаза, выдающие волю и жестокость их обладателя, безразлично скользили по толпе. На мгновение они остановились на коленопреклоненном Бертране, но лишь на мгновение.

Короля окружали двенадцать человек, одетых не менее роскошно, чем сам король. Плотной толпой они окружили трон, на который тяжело водрузил седалище человек в мантии и короне.

Поднявшись с колен, герцог де Роган (отныне Бертран Гюльзенхирн не мог называть его иначе) приблизился к трону и низко склонился пред сидящим на нем. Помимо своей воли Бертран неожиданно подумал, что в таком возрасте герцогу, вероятно, было очень трудно проделывать такие курбеты, он даже усмехнулся своей мысли.

— Сир, — донесся до него тонкий голос герцога. — Ваше повеление исполнено.

— Я не оставлю вас милостями, герцог, — звучным, хотя и немного сиплым голосом поблагодарил своего посланца король. — Отрадно, что есть еще в моем государстве люди, столь ревностно относящиеся к своему долгу.

Взмахом руки он подозвал к себе Бертрана.

Ошеломленный юноша действовал по наитию — приблизившись к трону, он опустился на одно колено и низко склонил голову, а потому не увидел улыбки сидящего на троне. В улыбке слились удовлетворение и едва скрываемое торжество.

— С прибытием, Бертран, — низким голосом сказал король. — Ты удивлен? Привыкай, теперь ты будешь жить в королевстве Паризия. Поверь, мой дорогой, это не самое худшее место на земле.

Медленно и величаво он встал со своего трона. По залу пронесся и тут же стих длинный всеобщий вздох.

Король Луи XVI приблизился к племяннику, который знал его всегда как Зигфрида Таудлица, осенил его большим золотым крестом, висящим на груди, и дал облобызать перстень, руку и скипетр, который держал в руке. Ошеломленный происходящим, Бертран Гюльзенхирн покорно приложился к волосатым пальцам.

— Нарекаю тебя инфантом! — звучно сказал король Луи.

Бертран не знал значения этого слова, но все происходящее ясно дало ему понять, что все его надежды на скорое богатое наследство призрачны и невероятны. Вместо того чтобы стать владельцем богатого поместья, он попал в сказочный мир, созданный безудержной фантазией человека, жизнь которого прошла в борьбе за собственное выживание и который до того устал от всего происходившего с ним, что создал собственное королевство, в котором стал самостоятельно устанавливать правила жизни для всех, кто доверился ему или просто оказался в его власти.

Бертран никогда не знал значения слова «инфант», но он был здравомыслящим человеком, поэтому, сложив воедино поучения герцога де Рогана, выслушанные им в томительной долгой дороге, поведение дядюшки и сказанные им слова, а более всего ориентируясь на интонацию, с которой эти слова были произнесены, Бертран понял, что его и в самом деле объявили наследником. Однако удовлетворения ему это открытие не принесло.

— А теперь, — сказал король, обращаясь к залу, — теперь мы оставим вас. Нам необходимо поговорить с принцем, прежде чем он начнет свой отдых после длительного и очень утомительного пути из наших заокеанских владений.

Он сделал знак Бертрану, и уже вдвоем они проделали все тот же путь, но теперь уже в обратном направлении. Едва за ними закрылись тяжелые двустворчатые двери, позади них послышался шум множества голосов, онемевший в присутствии короля зал ожил. Бертрану показалось, что он слышит голос герцога де Рогана, но это ему, наверное, только показалось, в начавшемся многоголосье трудно было выделить голос единственного человека.

Они вошли в большой зал, посредине которого стоял длинный стол, окруженный высокими неудобными стульями с прямой спинкой, на которой был изображен все тот же герб. Дядя Бертрана занял место во главе стола, величавым жестом указал племяннику на стул подле себя.

Едва Бертран сел, как в зале появились слуги, несущие блюда.

Подали тонко нарезанные пармезанский сыр и вестфальскую ветчину, неведомых Бертрану птиц, начиненных фисташками, но особенно превосходным было вино — красное и густое, оно вкусом походило на кисловатый мед, отличающийся нежным цветочным ароматом.

— Дядя… Луи, — с некоторой запинкой сказал Бертран.

Король величественным жестом остановил его. Он благосклонно улыбнулся, и Бертран понял, что обращение его королю если и не понравилось, то ничем не восстановило высокого родственника.

Отпив из высокого золотого кубка, король начал свои речи.

Бертран, находясь на положении облагодетельствованного родственника, внимательно слушал дядю, пытаясь найти в его словах тайный смысл, помогающий понять происходящее вокруг. Но чем больше он слушал речи короля, тем загадочней становился окружающий его мир. Теперь уже Бертрану казалось, что он сам сошел с ума, а если и не сошел, то медленно и неотвратимо погружается в болото безумия, сокрытое ковром затейливых слов, искажающих смысл бытия и делающий тайную ловушку смертельно и неотвратимо опасной.

КОРОЛЬ И ИНФАНТ, 19 июня 1953 года

Король был высок, плечист и широк в костях.

Грубые черты лица удачно дополнялись длинным бугристым шрамом на правой щеке — они придавали королю особую мужественность, которая всегда выделяет настоящего мужчину из толпы рафинированных и ни на что не годных интеллигентов. Глубокие морщины, разрезающие лицо, говорили о возрасте и мудрости. Теперь, когда король освободился от короны и роскошного белокурого парика, стало видно, что он начал лысеть. Волосы, завитые умелым куафером, затейливо прикрывали лысину на затылке, однако мощные залысины по краям могучего королевского лба говорили о том, что вся эта маскировка довольно кратковременна, а седина на редких коротких волосах была похожа на белый флаг, который капитулирующая сторона выбрасывает в преддверии своего неизбежного поражения.

Глаза короля были внимательными и прощупывающими, на могучем лбу иногда появлялись изогнутые морщины, которым вторила правая бровь. Король словно бы недоумевал, что в его семье может родиться такое существо, как Бертран Гюльзенхирн.

И в самом деле, в сравнении с королем Бертран проигрывал. Не возрастом, даже в желторотом цыпленке всегда можно увидеть орлиную породу, которая с годами неизбежно возьмет свое. Бертран был невысок, у него было вытянутое лицо, в котором природа сбалансировала все основные черты тщательным образом. Грустные серые глаза придавали молодому Гюльзенхирну немного меланхоличный вид, который не шел ни в какое сравнение с пожилой мужественностью сухопарого Зигфрида Таудлица, ставшего королем.

Если Таудлица можно было сравнить со старым тигром, в котором, несмотря на возраст, продолжает жить тайная пружина, делающая его смертельно опасным, то Бертран Гюльзенхирн более чем на молодого ягненка, предназначенного к закланию, не тянул. С первого взгляда король понял, что в тигра это робкое существо, которое смотрело на него сейчас внимательно и смиренно, не вырастет никогда. Но может быть, это было к лучшему, по крайней мере, инфант до определенного возраста не превратится в опасного соперника, а там наступит срок, когда дядя и сам решится передать ему власть, определив наставников, которым можно доверить будущее государства.

— Имя останется прежним, — сказал король. — Бертран… Пожалуй, в имени этом есть что-то царственное. О фамилии своей забудь и не вспоминай о ней никогда. Отныне ты должен помнить, что ты потомок благородного рода, правящего Паризией несколько тысячелетий…

Бертран ошеломленно смотрел на дядю. Майн готт! Дядя Зигфрид оказался еще более безумным, чем оказавшийся герцогом Ганс Карл Мюллер. Буйный убийца, сопровождавший его в пути! Тем не менее говорить об этом вслух Бертран не решался. Церемония его встречи произвела на Бертрана двоякое впечатление — с одной стороны, его поразили великолепие и роскошь, столь неожиданно окружившие его, церемониальный и тщательно продуманный выход дяди, сопровождающийся пением фанфар и истошным криком глашатая, но с другой стороны, все это походило на поведение буйнопомешанных в психиатрической клинике, Бертран засмеялся бы, не будь ему так страшно и неуютно. И вот его родной дядюшка, на встречу с которым Бертран так уповал, сидит перед ним и ведет странные и, несомненно, безумные речи. О каких тысячелетиях власти над неведомой Бертрану Паризией можно было говорить человеку, который прошел ад Восточного фронта? Откуда они взялись, эти самые тысячелетия? Было от чего прийти в замешательство! В сиротском доме Дюссельдорфа Бертран слыл рассудительным юношей, вот и сейчас он предусмотрительно решил оставить свое мнение при себе. Хотя бы до той поры, когда все окончательно прояснится. Помнится, дядя нарек его инфантом. Бертран Гюльзенхирн не особо мог похвастаться прилежанием в учебе, тем более склонностью к историческим наукам, поэтому он никак не мог сообразить, что сие звание обозначает, какие права оно человеку дает и какие обязанности неизбежно накладывает на него. Права не существуют без обязанностей, однако ведь в ином случае обязанности оказываются несравненно обширнее предоставленных прав, а это всегда превращает человека в должника. Бертрану хотелось знать, какая именно роль ему уготована при этом сумасшедшем дворе, существование которого обеспечивалась фантазией сумасшедших.

Лакеи подали первую перемену.

Бертран проголодался, поэтому набросился на еду с нескрываемой жадностью, даже боль в седалище сейчас отошла на второй план. Салат был превосходен, такого салата Бертран не пробовал даже в ресторане, где работал. Наслаждаясь им, Бертран в то же время старался внимательно слушать дядю.

— Ты многого не понимаешь пока, — сказал дядя. — Тебя многое смущает. Не думай о том, что тебя смущает, просто живи, как этого требуют интересы моего королевства.

Просто у него получалось! Бертран едва не возразил дяде, но вовремя сдержался, понимая, что возражения такого рода дяде не понравятся.

— Слушайся герцога, — снова сказал дядя. — Пожалуй, это единственный человек, которому я пока еще доверяю. Остальные спят и видят, что узурпировали власть. А герцог де Роган — милейший человек, он думает государственными категориями.

«И режет молоденьких девушек!» — едва не добавил с ехидством Бертран, но снова сдержался. Судя по всему, герцог здесь был в фаворе, и с любыми высказываниями в его адрес надо было быть осторожным. Незачем плодить врагов вокруг себя, особенно если ты пока ничего не понимаешь в окружающей действительности. Иметь врагов может позволить себе только очень уверенный человек, слабому иметь врагов противопоказано, ясно ведь, что в борьбе с ними он обязательно потерпит поражение.

— Не бегай по бабам, пока не разберешься, что и к чему, — продолжал свои поучения король. — Может случиться так, что тебя вызовут на дуэль. Стреляться у нас, правда, запрещено моим эдиктом, но можешь поверить мне на слово, здесь есть много людей, которые в совершенстве владеют шпагой и с удовольствием проткнут тебя из единственного желания доставить мне неприятность. Даже если тебе будут вешаться на шею, будь осторожен, женщины часто идут на поводу у мужчин, а среди обитателей замка у тебя будет достаточно врагов, ведь все знают, зачем я тебя отыскал, Бертран.

Молчаливые лакеи в ливреях сменили тарелки, подав новые блюда.

Мясо было восхитительным, оно буквально таяло во рту.

— Нравится? — спросил дядя, заметив сладостную гримаску Бертрана. — Между прочим, это мясо местных обезьян, мой повар умеет готовить из них нечто восхитительное!

После этих слов аппетит Бертрана заметно уменьшился. Лакомиться мясом обезьян, по мнению Бертрана, было все равно, что заниматься людоедством. Слишком похожи они были на людей. Он постарался незаметно отодвинуть тарелку с панированными ломтями мяса подальше от себя. С некоторой подозрительностью он налил в свой стакан вино из кувшина. Слава богу, вино оказалось настоящим; более того, — оно прекрасно утоляло жажду, а потому некоторым образом помогло Бертрану справиться с неожиданным приступом естественной тошноты.

— Тебе предстоит во многом разобраться, Бертран, — сказал дядя. — Но предупреждаю, не лезь с расспросами к незнакомым людям, они могут спровоцировать тебя на необдуманные действия и высказывания. Будет правильным, если ты ограничишься в своих расспросах мною или герцогом де Роганом. Уж мы-то, поверь, сынок, мы не желаем тебе зла. Ты хочешь что-то спросить?

— Зачем я вам? — вырвалось у Бертрана.

Вопрос выглядел столь прямым, что он тут же смутился.

— Я просто хотел сказать, — косноязычно пробормотал он. — Неужели у вас мало достойных людей в окружении? Стоило ли везти из Европы меня? — Он подумал немного и неловко добавил: — Ваше величество…

Дядя резко поставил бокал на стол.

— Нет никакой Европы! — рявкнул он. — Ты жил в испанской провинции, мы с большим трудом нашли тебя. Если бы не мой верный герцог, Бертран, мы бы могли вообще не увидеться с тобой.

Словно смутившись своей резкости, он неожиданно сменил тон.

— Ладно, — уже миролюбиво произнес король. — Мой мальчик, ты ничего не понимаешь в престолонаследии. А власть должна быть наследственной, нельзя же, чтобы на трон взошел временщик или, что еще хуже, узурпатор. Потом, когда ты ознакомишься с королевством, привыкнешь к его обычаям… Но не будем торопить время, мой милый Бертран. Чего еще?

У Бертрана было много вопросов. Он хотел знать, откуда на земле Аргентины возникло это странное королевство, окруженное непроходимыми джунглями и высокими горами, как получилось, что дядя стал королем этого загадочного государства, за счет каких средств оно живет и развивается и что за люди составляют его население, чьими подданными эти люди являются, — да мало ли могло возникнуть вопросов у молодого человека, волею случая оказавшегося в фантасмагорическом мире? Однако, поразмыслив немного, Бертран не решился задавать вопросы тому, кто, несомненно, страдал душевным расстройством, а потому любой — даже самый безобидный — вопрос мог расценить, как посягательство на свое королевское достоинство. Бертран уже понимал, что быстро ему из этого замка выбраться не удастся. А если его пребывание в замке грозило затянуться на неопределенный срок, следовало, прежде всего, оглядеться немного, понять, кто из обитателей замка является врагом, а кто может стать другом, и при этом узнать детали устройства странного государства, особенности взаимоотношений населяющих его людей, а главное, как в этом мире остаться живым и выбраться к нормальным людям.

Король встал, вытирая жирные губы белоснежной салфеткой, в углу которой золотом были вытканы скрещенные лилии с короной над ними. Раздраженно бросив салфетку в тарелку с остатками еды, его величество Луи XVI кивнул племяннику.

— Аудиенция закончена, принц. Можешь знакомиться с достопримечательностями дворца, герцог де Роган покажет тебе столицу и введет в свет. А меня, к сожалению, ждут неотложные государственные дела. Вечером, если не случится чего-то непредвиденного, ты расскажешь мне, чем живет современная испанская провинция и о жизни родственников. Будь внимателен, мой мальчик, и помни, твой король надеется на тебя!

ДВОРЕЦ И ЕГО ОБИТАТЕЛИ, 19 июня 1953 года

Герцог де Роган вполне мог бы работать экскурсоводом — он обладал достаточной эрудицией и необходимым красноречием, к тому же оставался внимательным к своему спутнику. Все, на что обращал внимание Бертран, немедленно комментировалось, а при необходимости рассказы обретали некую доверительность, самой интонацией голоса герцог подчеркивал, что мы, мол, люди сановные, мы, принц, достаточно близки, чтобы знать цену остальным.

Впрочем, сановников двора он представлял Бертрану с определенной долей уважительности. В голове замороченного Гюльзенхирна все спуталось — герцоги, маркизы, графы и бароны, епископы и кардинал с трудно произносимыми именами, напоминающими названия дорогих французских вин, закружились в голове в сумасшедшем хороводе. Как это зачастую бывает, уже через десяток минут Бертран не мог назвать по имени тех, кого ему так старательно представлял герцог, а должности этих людей при дворе мог назвать лишь выборочно — тех, кого сохранила его бедная память.

В стайке ярко одетых дам, сгрудившихся у одной из колонн зала, взгляд Бертрана выделил довольно яркую женщину лет тридцати семи. Волосы ее, несомненно, были затейливым париком, однако вытянутое матовое лицо с большими выразительными глазами и чувственными губами под изящным, хотя и несколько крупноватым носом с небольшой горбинкой привлекало к себе внимание. Тем более что и сама дама разглядывала Бертрана с томным нескрываемым любопытством, а поймав взгляд невольного узника дворца, недвусмысленно облизала губы, над которыми чернела очаровательная мушка.

Женщина была значительно старше его. Тем не менее ее броскость притягивала взгляд Бертрана. В жизни Гюльзенхирна было не слишком много женщин. Жизнь и воспитание в сиротском доме не способствовали любовным интрижкам, а позже, когда Бертран уже работал кельнером в гамбургском ресторане, получаемых денег было недостаточно, чтобы заводить светские знакомства и дарить предмету своей страсти букеты цветов. Связываться с падшими женщинами Бертран не хотел, все его молодое существо, получившее аскетичное воспитание фрау Деттельринг, протестовало против встреч со жрицами любви, ибо в сиротском доме ему преподавали любовь как нечто возвышенное. Бертран, конечно, знал, что детей отнюдь не находят в капусте и аисты их тоже не приносят. Но не в публичном же доме ему было заниматься любовными таинствами!

Нет, он имел уже определенный опыт в этой сфере жизни, многому его научила знакомая девушка, с которой они снимали одно время квартиру на Бисмаркштрассе. Но и, просыпаясь рядом с ней, Бертран Гюльзенхирн не единожды чувствовал смятение чувств. При жизни в сиротском доме ему и в голову не приходило, что сексом можно заниматься просто для удовольствия, причем Бригитта порой выделывала такие штуки, что Бертрану хотелось вскочить с постели и убежать в ночь, где его никто бы не увидел. Поведение подружки его смущало. Может быть, именно поэтому Бригитта вскоре оставила его как бесперспективного в ее понимании мужчину.

Незнакомка, которая сейчас с загадочной улыбкой смотрела на него, волновала Бертрана, хотя он пытался не признаваться самому себе в причинах этого волнения. Деревянной походкой он прошел вслед за герцогом мимо щебечущей стайки дворцовых красоток, досадуя, что не может держаться свободно, а еще более из-за того, что не решается спросить герцога имя этой необычной женщины.

Герцог между тем продолжал рассуждения, начатые дядей.

— Итак, милый Бертран, нас окружают враждебные земли. Собственно, если смотреть на карты, есть только маленькая, но гордая Паризия, которая со всех сторон окружена враждебной Испанией. Но мы все верим, что однажды придет время и рамки Паризии раздвинутся до всего остального мира, который покорно склонится перед величием нашего милосердного короля. Мы все работаем на будущее, любезный Бертран.

— Вы хотите сказать, что мысль о реванше… — нерешительно начал Бертран Гюльзенхирн, но герцог де Роган прервал его нетерпеливым жестом.

— Больше ни слова, — сказал он. — В противном случае вы совершите государственное преступление и ваше счастье, что на этот раз единственным его свидетелем буду я, ваш верный друг. Ведь мы друзья, Бертран? Как друг я хочу заметить, что в тысячелетних летописях Паризии нет ни слова о каком-либо поражении. Нет, мой милый Бертран, речь идет не о реванше, ибо мы никогда не терпели поражения. Речь идет о владычестве над миром, ведь мы, жители Паризии, народ властолюбивый и имеем на то определенные неоспоримые права, ведь мы пережили не одну цивилизацию и не одну империю, а потому вправе считать себя избранными.

Бертран недоуменно посмотрел на собеседника, полагая, что тот шутит. Но морщинистое лицо герцога де Рогана было серьезным.

— Значит, всякое упоминание о Германии… — начал он вновь, и вновь герцог прервал его жестом, тревожно оглядываясь по сторонам.

— Ради всего святого, Бертран, — сказал герцог, — думайте, а потом говорите! Я же сказал — нет в мире ничего кроме Паризии и Испании. Вас привезли из дальних колоний. И тем более, — герцог понизил голос и почти шептал, — не упоминайте о рейхе и об Адольфе, это запрещено. Все, что связано с Германией, которую вы помните, запрещено. Вы не поверите, но у нас здесь были случаи, когда дворянина приговаривали к смертной казни только за то, что он назвал происходящее во дворцах борделем, но не просто борделем, а борделем немецким. Был тут один смельчак, все кичился, что имел два Железных креста, причем последний — с дубовыми листьями. Теперь он имеет один крест, как это не удивительно, — дубовый. А если учесть, что вокруг креста висят железные венки… Но не будем о печальном, мой милый Бертран!

Бертран Гюльзенхирн вздохнул.

— Боюсь, мне будет нелегко освоиться, — осторожно заметил он. — Было бы значительно проще, если бы кто-то знающий рассказал мне историю образования Паризии. Думаю, мне было бы легче сориентироваться.

Герцог косо глянул на него и фыркнул.

— Я сказал что-то смешное? — обидчиво вздернул подбородок юноша.

— Нет, — торопливо поправился герцог де Роган. — Просто надо учитывать, что наша история написана с учетом тысячелетий. Думаете, там найдется место действительному происхождению Паризии?

— В таком случае, — вздохнул юноша, — я был бы благодарен человеку, который осветил мне историю сразу с обеих сторон.

Герцог задумчиво смотрел в сторону, потом повернулся к юноше и выразительно вздохнул:

— Принц, — сказал он, — вы пользуетесь моей добротой. В конце концов, я не могу отказать человеку, который прекрасно знает мои слабости, в том, чтобы он узнал и слабости других. Но это долгая история. Вы не возражаете, если я приглашу вас к себе?

Вопрос был излишним. Бертрану очень хотелось утолить свое любопытство и сориентироваться в мире, поэтому он только кивнул и, стараясь соответствовать герцогу в манерах, неуклюже добавил:

— Почту за честь!

Дворец герцога де Рогана находился рядом с рынком, однако благодаря широким аллеям, прекрасному парку и каменным стенам, окружающим строения, шум сюда не доносился.

Слуги у герцога были под стать хозяину — хмуро и без улыбок они сноровисто накрыли на стол и удалились, повинуясь еле заметному жесту хозяина.

— Вообще-то в хороших домах принято, чтобы кто-то следил за переменами и своевременно подливал вино, — сказал герцог. — Но вы хотели услышать историю Паризии, поэтому слуги нам не нужны, а с обязанностями виночерпия, любезный Бертран, я постараюсь справиться сам.

Надо сказать, это де Рогану вполне удалось.

Утолив жажду, герцог вальяжно развалился на стуле.

— По вашим глазам, милый Бертран, я вижу, что вы изнемогаете от любопытства. Не надо вопросов, я постараюсь рассказать все, что только возможно, сам. Итак, Паризия… Не будем касаться фантазии определенных лиц, но Паризия ведет свое начало с великого короля Карла и вот уже несколько десятков поколений является абсолютной монархией. Некогда Паризия враждовала с Испанией. К сожалению, Испания развивалась несколько быстрее королевства, в противном случае мы бы сейчас не жили во враждебном нам окружении, а рыцарству не пришлось бы неусыпно охранять рубежи государства, не допуская сюда врага и различного рода авантюристов, которые могли бы неблагоприятно повлиять на умонастроения населения.

Стоит ли говорить, что население Паризии состоит из рыцарства, беспредельно преданного королю, равнодушного мещанства и ремесленничества и рабов из числа негров, в свое время доставленных из тех же колоний? Гражданские права в полном объеме имеет лишь рыцарство, для остальных граждан права предоставлены в усеченном объеме, а права рабов мы вообще не будем рассматривать всерьез. Это нонсенс. Право носить оружие дано лишь рыцарству. Каждый из рыцарей имеет свой личный номер, который наносится тушью и иглами на внутренней стороне бицепса правой руки. Так решил король, а решения короля обсуждению, а тем более осуждению не подлежат.

В Паризии действуют Уголовное уложение и Гражданский кодификат, которые составлены лично королем. За применением существующего законодательства следит Королевский Суд, естественно, что Верховным Судьей, чьи решения обязательны к неукоснительному исполнению, является сам король.

В случае отсутствия короля или неспособности исполнять им своих обязанностей вследствие болезни решения принимаются коллегиально Советом пэров. Их двенадцать человек, и все они представляют наиболее знатные фамилии Паризии.

— Но позвольте, — сказал Бертран. — Ведь пэры…

Герцог де Роган остановил его небрежным взмахом руки.

— Не продолжайте, — сказал он. — Вижу, что при учебе в школе вы уделяли внимание истории. Тем не менее будет лучше, если вы промолчите. Главное помнить, что любое сомнение есть преступление против короны, а если оно высказано вслух, это сразу же переводит сомневающегося в разряд неисправимых грешников, что означает его автоматическую передачу на Церковный суд. И не думайте, что этот суд мягче светского. Светский суд может осудить лишь на казнь, а жизнь, дарованная Церковным судом, совсем не означает безмятежного существования.

Но я, похоже, немного забежал вперед. Любезный Бертран, при дворе существует официальный язык, которым лишь и надлежит изъясняться истинному дворянину. Постарайтесь как можно скорее усвоить тонкости этого дворового языка. Поначалу вам будут прощаться некоторые огрехи в воспитании и ошибки, допущенные по незнанию, но поверьте, довольно скоро вас станут за спиной относить к быдлу, если вы не освоите тонкости дворцового языка и этикета. А вы ведь не просто принц, вы — инфант, которому, возможно, в отдаленном будущем придется взять бразды правления в свои руки. Вы ведь не хотите, чтобы пэры королевства признали вас ограниченно дееспособным и назначили регента?

Бертран промолчал.

Бедная голова! Все смешалось, и становилось практически невозможно отделить правду от вымысла, правда и вымысел равноценны, если они поставлены на государственную основу, если бы это было не так, никто не стал бы десятки раз переписывать историю, разбавляя ее сухие и невыгодные власть имущим факты греющим душу вымыслом. Тот факт, что каждый правитель пишет историю под себя, говорит лишь о том, что исторические события прошлого изменяются пожеланиями правителя, и история всегда имеет такой вид, в каком она изложена учебниками и научными трудами наступившей эпохи.

Судьба занесла Бертрана Гюльзенхирна в этот странный мир. Самым разумным было обжиться в нем, не высказывая своих мнений и внимательно присматриваясь к тому, что творится. И — что было не менее важным — новоявленному принцу следовало внимательно присмотреться к королевскому окружению, чтобы понять, кто ему друг, а кто враг. Герцога де Рогана, несмотря на его любезные пояснения и внешнюю приветливость, к своим друзьям Бертран причислить никак не мог. Он прекрасно знал, что скрывает невзрачная внешность маленького герцога.

МАЛЕНЬКИЕ ПОДРОБНОСТИ ИЗ ЖИЗНИ ПРИНЦЕВ, 26 июня 1953 года

Прошла неделя со дня появления Бертрана Гюльзенхирна в странном замке не менее странного государства, именуемого Паризией. Время недостаточное, чтобы понять, чем живут жители королевства и что является основой их бытия, но для того, чтобы познакомиться с людьми, населяющими дворцы города-государства, узнать некоторые обычаи и законы, которыми королевство управлялось, его оказалось не так уж и мало.

Жилье, отведенное ему, можно смело было называть палатами — за неделю Бертран изучил лишь малую часть своего жилища и потому не слишком представлял, откуда по утрам появляются камердинеры, парикмахеры и прочая дворцовая шушера, ежедневно готовившая его к выходу в свет.

Слава Богу, что умываться они ему еще разрешали. И то один из лакеев стоял за спиной с полотенцем наготове. А вот зубы приходилось чистить пальцем, окуная его в меловой порошок в серебряной мыльнице. Неудобно, но следовало с этим мириться. Мелкие, но приятные предметы цивилизации в Паризии права на существование не имели.

Первое время Бертран скучал об отсутствии радиоприемника или хотя бы радиолы. Он с тоской вспоминал свою коллекцию пластинок. Во дворце музыка была отдана на откуп дворцовому композитору, который по совместительству являлся и дирижером струнно-духового оркестра, исполнявшего непривычные Бертрану мелодии. Исполнение было не слишком умелым, и с этим приходилось мириться. Придворный музыкант был в должности не слишком давно. Прежний музыкальный руководитель допустил вопиющую бестактность, однажды исполнив при появлении короля мелодию Хорста Весселя. Несомненно, музыкант хотел как лучше, оказалось, что совершил государственное преступление. Память не следовало будить. После прегрешения прежний дворцовый композитор исчез, даже вспоминать о его существовании стало опасным. О печальной судьбе его можно было только догадываться.

Облачившись в обтягивающие штаны и камзол с широкими пышными плечами, надев высокие сапоги с раструбами и шляпу с павлиньим пером, Бертран первое время чувствовал себя шутом. Но так было одето подавляющее большинство придворных высокого ранга, а потому чувство неловкости быстро прошло.

Шутов при дворе тоже хватало. Как успел заметить Бертран, большинство из них были все теми же метисами, переименованными жителями Паризии в негров. Впрочем, несколько раз Бертран замечал под разноцветными колпаками с бубенчиками вполне европейские физиономии, которые в противоположность должности их обладателей выглядели крайне угрюмо. Бертран особо не задумывался, полагая, что в шуты этих людей загнали их собственные прегрешения перед королем Луи, как он теперь именовал дядю.

Завтракал Бертран в одиночестве. Завтрак состоял обычно из чашки ароматного кофе, который невозможно было даже попробовать в Европе, из маленьких бутербродов с сыром и тонко нарезанным мясом. На десерт подавали незнакомые Бертрану фрукты. Можно было еще потребовать вина, оно в замке было превосходным, но Бертран считал неудобным начинать день с выпивки, поэтому вино заказывал крайне редко. Да и молод он был, чтобы пьянствовать по утрам.

В положении принца-инфанта были свои прелести — уже с утра камердинер приносил золоченый поднос, на котором лежали различные приглашения придворных и влиятельных в городе людей. За неделю Бертран побывал на обедах у графа Шато де Провансаль, барона Курвуазье, на вечернем балу у маркиза де Перно, на званых ужинах у Вольных каменщиков Паризии, у представителей Божьего Подмастерья и еще нескольких менее именитых вечеринках. Надо сказать, придворный цвет Паризии прожигал жизнь — мероприятия, включая званые обеды, напоминали пир во время чумы: они отличались простотой нравов, бесцеремонностью, неудержимым пьянством и обжорством. Первое время Бертран приходил в крайнее смущение при виде какой-нибудь парочки, совокупляющейся стоя в нише за нарочно погашенным канделябром. Постепенно он привык и к этому, ибо, как объяснил всеведущий герцог де Роган, дворцовые нравы являлись неотъемлемой частью жизни королевства и поощрялись самим королем.

Жизнь во дворце напоминала страницы рыцарского романа, написанного сумасшедшим. Внешне все обстояло так, словно действие происходило на страницах старинного романа из королевской жизни. Правда, перемешано все было невероятно. Бертран и сам плохо знал историю, но Паризия напоминала собой королевство, созданное, скажем, на сцене театра — все казалось Бертрану Гюльзенхирну наивной бутафорией. Декорации были дурацкими. Одежды, в которые его облачили и в которых расхаживали обитатели дядиного королевства, казались нелепыми. Пэры королевства были явно почерпнуты не из того романа.

Иногда Бертран отправлялся на прогулки по городу. Все тот же герцог де Роган после очередной одиночной отлучки долго объяснял Бертрану, что положение инфанта ко многому обязывает и гулять по городу в одиночестве принцу Бертрану также неприлично, как появляться, скажем, голым в присутственном зале. К тому же оказалось, что такие прогулки могут оказаться опасными. Прямо герцог не изъяснялся, но по туманным намекам его можно было сообразить, что любовь народа Паризии к своему королю не такая уж и всеобщая. Более того, у короля имелись тайные враги, которые не преминули бы воспользоваться столь благоприятным стечением обстоятельств, чтобы доставить королю Луи определенные неприятности или даже, что вполне вероятно, — горе. После этих бесед Бертрана в его прогулках постоянно сопровождали двое рыцарей с бандитскими физиономиями. Оба были плечисты и широки, телосложением рыцари напоминали несгораемые сейфы немецкого производства, а тупые и ничего не выражающие лица этих рыцарей словно сошли со страниц американского комикса о приключениях капитана Америки, которые Бертран любил разглядывать в бытность свою в англо-американской зоне оккупации. Рыцари сопровождали Бертрана повсюду, когда ему случалось заходить в именитые дома, рыцари ждали его при входе, не изъявляя неудовольствия и сохраняя невозмутимость. Одного из рыцарей звали Шарль де Конкур, а другого Жан де Конкур, но, насколько понимал Бертран, при сходстве фамилий братьями они не были. Оба были в камзолах и плащах, оба, как показали события, прекрасно владели шпагами, но при этом отдавали явное предпочтение «парабеллумам», которые носили за широкими красными поясами, которыми рыцари перепоясывались по примеру турецких янычар.

Более всего Бертран любил посещать королевский базар — шумный и многоголосый, он немного напоминал молодому Гюльзенхирну оставленный им Ганновер. На королевском базаре можно было купить все, что угодно, а казначей по распоряжению дяди-короля ежедневно выдавал Бертрану несколько луидоров, на которых Таудлиц был изображен в профиль и окружен лавровым венком, символизирующем его королевское величие. Стоит ли удивляться, что постепенно в комнате инфанта скопилось множество совершенно ненужных ему вещей, приобретенных Бертраном за их исключительную дешевизну и оригинальность.

Королевский дворец состоял из множества коридоров и залов, которые этими коридорами соединялись. Коридоры были темными — король Луи не признавал электрического света. Залы освещались канделябрами с установленными на них толстыми витыми свечами, в коридорах чаще всего горели чадящие факелы, которые добросовестно меняли метисы. Через некоторое время Бертран уже привык называть их неграми, даже удивительным казалось, что еще совсем недавно его это коробило.

Женщин при дворе оказалось не так уж и много, и все они отличались довольно простыми нравами. Многие уже делали Бертрану откровенные и нахальные предложения, от которых у инфанта горели уши и шея. Тем не менее Бертран держался довольно стойко и на предложения не поддавался.

— Напрасно, — заметил однажды герцог де Роган. — Представитель королевской семьи имеет право на маленькие слабости. Милейший Бертран, посмотри, как на тебя смотрит герцогиня де Клико, будь у нее возможность, она заглотила бы тебя не разжевывая.

Речь шла о той самой женщине, которая привлекла внимание Бертрана в первый день его появления во дворце. Теперь он знал ее имя. Бертран не признавался себе в том, что его влекло к этой женщине, уже начинающей увядать, но все еще сохраняющей формы. Было в ней что-то такое, что доставляло Бертрану беспокойство и волнение, инстинктивно он старался не оказываться с ней наедине, более того, он боялся женщины, чувствуя себя мышью, с которой лениво играет ухищренная в охоте кошка. Женщина чувствовала его страх, она насмешливо улыбалась при встрече с Бертраном, а когда выпадала такая возможность, старалась коснугься его крутым и еще упругим бедром. Бертран шарахался в сторону, и его испуг вызывал снисходительную улыбку женщины. Рыцари Конкуры смотрели на эти игры с непроницаемыми лицами, но Бертран чувствовал, что в душе они посмеиваются над ним.

Жизнь во дворце удручала молодого Гюльзенхирна своим пустым бездельем. Дни проходили в праздности и, чтобы как-то занять себя, Бертран занялся фехтованием. Уроки ему давал маркиз де Кошенье, слывущий при дворе изрядным бретером и дуэлянтом. Маркиз уже отпраздновал свое тридцатипятилетие, и по обрывкам его речей Бертран догадывался, что в прежней своей жизни де Кошенье был наводчиком в танковом экипаже одного из батальонов дивизии СС «Мертвая голова». Фехтовал он превосходно, что являлось следствием его прежнего участия в буршеских пирушках и скандалах. По словам герцога де Рогана, шрамы на щеках печально кончившего Эрнста Кальтенбруннера в свое время оставил именно де Кошенье, который, разумеется, в то далекое время носил совсем иное имя, которое сейчас не стоило и вспоминать прежде всего из-за того, что оно значилось в списках военных преступников, составленных русскими и американскими союзниками.

С одной стороны, Бертран понимал окружавших его людей. Многие из них разыскивались карательными органами победителей в прошедшей войне, и им не хотелось повторить судьбу тех, кто предстал перед Международным трибуналом, этим судилищем, незаконно образованным победителями. С другой стороны, не видно было, что люди играют новую роль, нет, отнюдь, они жили нуждами королевства, и в самом деле превратившись в дворян Паризии, никогда и ни при каких обстоятельствах не углубляясь в свое прошлое.

Бертран не раз замечал, что к ставшему его наперсником герцогу де Рогану дворцовый люд относился с настороженностью и даже некоторой боязливостью. При дворе де Роган носил прозвище Черный герцог, но дело было даже не в траурно-мрачном одеянии, излюбленном герцогом. За ним тянулся шлейф жутких слухов и страшных историй, которые, несомненно, имели какую-то реальную подоплеку. Рассказывали, что время от времени у негров, обслуживающих знать, пропадали дети и эти исчезновения были прямым следствием тайной деятельности герцога, который в подземельях дворца занимался не понятными никому экспериментами. Король не раз просил герцога отказаться от своей научной работы и начать новую жизнь, заманивая де Рогана алым кардинальским одеянием. Но попытки эти оказались тщетными, несмотря на то, что герцог был не прочь занять пост кардинала, хотя даже дьявол в сравнении с ним казался более достоин звания его святейшества.

Королевская жизнь показалась Бертрану излишне пресной — пожалуй, вся роскошь жизни во дворце сводилась к жратве и выпивке, в приготовлении этого обитатели дворца проявляли невероятную фантазию, достойную старинных кулинарных книг. Поражала и простота нравов, царивших во дворце, — иной раз Бертрану казалось, что дворец более напоминает гигантский бордель, с такой легкостью и бездумно здесь совокуплялись в самых неожиданных и, казалось бы, совершенно неприспособленных для того местах. Поначалу, сталкиваясь с совокупляющимися парочками в темных коридорах дворца, Бертран краснел и терял дар речи, а потому торопился покинуть нескромных любовников, покачивая головой. Однако вскоре он научился не замечать этого, просто с достоинством проходил мимо.

За пределы крепостных стен его не выпускали.

— Делать тебе там нечего, — хмурился дядя. — Обезьян давно не видел? Негры за тобой не гонялись? Запомни, Бертран, там небезопасно, там, если тебя поймают, быстро шкуру снимут и на барабан натянут.

Бертран верил.

Дикая сельва была вокруг, и населяли сельву не менее дикие племена — даром ли за последнюю неделю на городском кладбище появились сразу три свежие рыцарские могилы, и по рыцарям еще не перестали читать молитвы по утрам.

Не нравилось Бертрану в замке. Да не только в замке, плохо ему было в этом подозрительном королевстве, которое словно бы оказалось затерянным во времени и пространстве.

Честно говоря, выть ему порой хотелось с тоски и бессилия.

И еще одна мысль не давала ему покоя — откуда дядя взял деньги, чтобы устроить в глубине сельвы такое великолепие. Нет, кое-какие послевоенные слухи о концлагерях и золотых слитках из зубов и обручальных колец умерших там людей до Бертрана Гюльзенхирна доходили, но он полагал их всего лишь сплетнями, которые победители распускают про побежденных. Разум добропорядочного немца отказывался верить в ужасы военного времени. Газовые камеры Освенцима и Бухенвальда казались Бертрану такой же сказкой, как сказка о великане-людоеде, рассказанная братьями Гримм. Такого не могло быть, этого бы никогда не допустил Бог.

Но все-таки — откуда Зигфрид Таудлиц взял деньги, чтобы создать свое королевство в послевоенной Аргентине?