Игры

НОЧАМИ ДОЛГО КУРЯТ АСТРОНОМЫ

Легкий хлопок, будто кто-то раздавил гриб-пылевик. Снег внезапно просел, зашипел, и Юрка Тропинин, взмахнув руками, с шумом рухнул вниз.

— Откуда здесь грибы! — выкрикнул Краснощеков то, что за мгновение до этого мелькнуло у него в голове. — Юрка!

Впереди на гладком снежном склоне зеленела ледниковая трещина.

— Юрка… погоди… Юрка… — Краснощеков сбрасывал рюкзак. — Сейчас, сейчас…

Вздрагивающими руками он достал веревку. Только-только достанет до края трещины! На концах веревки он сделал две петли, яростно, рывком затянул узлы, воткнул ледоруб в наст, сел на него, несколько раз подпрыгнул, каблуком вбил в слежавшийся снег, привалил рюкзаком. Одну петлю он укрепил на ледорубе, в другую влез ногами, подтянул до подмышек.

— Пошел, пошел! Живее!

Держась за веревку, он подполз к краю трещины. Трещина была узкая, ничего не стоило ее перешагнуть. Но в том месте, где провалился Юрка, она обтаяла по краям и представляла собой небольшую воронку, узкое горло которой уходило назад, под Краснощекова.

— Юрка-а-а! — крикнул Краснощеков.

— А-а-а! — хлестнуло по лицу эхо. Краснощеков от неожиданности отпрянул назад. Он нервно рассмеялся, но тут же взял себя в руки, заглянул в трещину и крикнул:

— Юрка! Ты жив?

— Жив? Жив? Жив?

Краснощеков напряженно прислушался — звенели падающие сосульки, далеко внизу глухо шумела вода. Краснощеков зарылся лицом в колючий снег.

И вдруг:

— И-и-ма-а! А-а! — донесся, как из загробного мира, голос Юрки. Ди-ма-а! А-а!

Краснощеков чуть не свалился в трещину.

— Юрка! Я сейчас, мигом!

— Мигом! Мигом! Мигом! — повторяло эхо.

Краснощеков уже бежал в лагерь…

Краснощеков не любил ругани, но его словно прорвало. Он ругался самозабвенно и, к своему удивлению, со знанием дела. Целый день он провел на монтажной площадке строящегося химического комбината, заряжаясь темпераментом: пудовой кувалдой дубасил по каким-то фланцам, перетаскивал задвижки и вентили, ломом поддерживал трубы, пока сварщик прихватывал швы. Одним словом, занимался не своим делом. А когда выяснилось, что трубы вот-вот кончатся, помчался к начальнику отдела снабжения.

Тот и бровью не повел: «Ишь чего захотел. Сразу так вот и подай. Тут тебе не государство Кеннеди!» И продолжал что-то писать в своих бумагах.

Вот тут-то Краснощеков и сказал… Начальник отдела снабжения замер, посмотрел маленькими глазками-буравчиками на Краснощекова снизу вверх и негромко так, ласково ответил. Краснощеков сделал выпад. Снабженец выпрямился, уселся в кресле поудобней и, не веря в реальность происходящего, с завидной легкостью парировал удар. Подперев подбородок кулаком, метнул ответный шар. И Краснощеков выдюжил! Грудью! Слегка заикаясь, он сказал снабженцу все, что о нем думал. Но тот ловко, профессионально отводил все удары в сторону, и «шпага» Краснощекова укалывала только воздух. Тем не менее снабженец все с большим и большим любопытством и интересом рассматривал Краснощекова, а когда прозвенел звонок, извещавший об окончании рабочего дня, сказал:

— Ладно, бери свои трубы, — и подписал бумажку, которой размахивал Краснощеков. Потом не спеша, с удовольствием закурил и, сощурив глаз, сказал: — Скажи на милость! Из тебя еще со временем, может быть, и выйдет хар-роший прораб!

Но удовлетворения от победы не было. Краснощеков знал, что его, так сказать, взлет случаен. Просто он очень не хотел, чтобы наступал сегодняшний вечер. Но вечер наступил.

Было темно, когда Краснощеков, пройдя мимо Крытого рынка и цирка, свернул с центральной улицы в переулок. Он миновал несколько деревянных домов. От стен и кирпичного тротуара тянуло дневным теплом. Вот и дощатый забор, и калитка. Краснощеков видел, как кто-то входил в калитку, и немного постоял, прислонившись к теплым доскам, — ему не хотелось ни с кем встречаться. Пока это возможно.

Он вошел в калитку и осторожно ее прикрыл. Тихо. В саду совсем темно, но стволы фруктовых деревьев были побелены, и Краснощеков, пригнувшись, увидел между ними, что окошко флигеля освещено. И он пошел не по дорожке, а прямо на освещенное окно, между деревьями, отводя от лица ветви вытянутыми вперед руками. А когда он проходил дальше, ветви, мягко спружинив, догоняли его сзади, шуршали по куртке листьями, а осенние яблоки увесисто ударяли его по затылку.

Он постоял у порога, вошел в сени. Ага, умывальник с тазом. Он вымыл руки, подталкивая вверх медный клапан. Не спеша поискал глазами. Так. Полотенце. Петухи вышиты крестиком. Он долго вытирал руки и думал: «Ну же, ну! Спокойно!» А потом, как в воду бросился, вошел в комнату и увидел Юрку.

Юрка сидел на лавке чистый, прибранный, прямой и руки держал на коленях. Руки у него были забинтованы до локтей. Только… словом, не было у Юрки обеих кистей рук. Юрка хорошо улыбался.

— Привет, — сказал Юрка и кивнул на скамью рядом с собой.

Краснощеков подошел и легонько хлопнул Юрку сбоку по плечу. Сел. Подошла Машенька и что-то сказала ему, но он не расслышал. Шум в ушах стал слабее, и все вокруг перестало раскачиваться.

Комната была просторной. Весь флигель и состоял из этой комнаты с маленьким «предбанником» — сенями. Большая русская печь, лавки, стол из толстых, некрашеных дубовых досок. По стенам висели пучки степных трав, у двери — гирлянды репчатого лука, заплетенного в косы. На столе стояли узкие бутылки с сухим вином и стаканы. По лавкам, подоконникам, на полу сидели и лежали ребята.

Вон Саня Потемкин на полу, отдувается, как морж. Все-то ему жарко. Попотей, попотей, товарищ директор нефтепромысла, вспомни своих подчиненных! А вот этого парня он не знает. И ту девушку. И гитариста, похожего на Булата Окуджаву, который тихонько поет про Смоленскую дорогу. «А может, это и Булат Окуджава», — подумал Краснощеков. Такое свое состояние он называл мелкодисперсным. Тут его хоть на сковороде поджаривай.

Все это время кто-то пристально глядел на Краснощекова. Было это неприятно и тревожно. Он долго не мог понять кто. И вдруг увидел — чуть повыше головы, на лежанке, сидит рыжий кот. «Фу ты, черт рыжий!»

Саня принес сухого вина в стакане. Растрясся-таки, директор! Но вино Краснощеков выпил. А Окуджава, который, может быть, и не Окуджава, запел песню:

Краснощеков дальше ничего не мог разобрать, но он ясно видел этих славных ребят, которые общаются с беспредельностью и бесконечностью мира, ребят, для которых наша Земля со всеми ее бедами и заботами — крошечная песчинка, но они понимают, что и здесь есть кое-что, ради чего стоит жить, и здесь есть о чем подумать. И поэтому они могут так вот остановить мгновение, задержать бесконечный, стремительный бег времени и закурить. Курить долго, неторопливо размышляя, откладывая трубки.

Юрка, Юрка…

Когда-то, в детстве, Краснощеков спас Юрку, вытащив из-под колес грузовика. Ничего удивительного. Просто Краснощеков тогда прочно стоял ногами на твердой глине, а Юрка, разбежавшись с пригорка, катил на спине по замерзшей колее. Передние колеса грузовика пересекли колею, а вот под задние колеса Юрка и должен был подоспеть как раз вовремя. Краснощеков успел подумать, что что-то происходит не так, и на всякий скучай крепко ухватил Юрку за воротник пальто. Юрка по инерции потащил его вперед, и Краснощекова сильно швырнуло кузовом на землю. Машина остановилась, вылез, пошатываясь, шофер, сел на подножку, долго смотрел на перепуганного Юрку и сказал заикаясь: «Долго же ты будешь жить, парень».

Юрка, Юрка…

Тогда Краснощеков обернулся меньше чем за час. Прибежали Гаврилов и двое ребятишек с веревками. Краснощеков не первый год знал Гаврилова, но раньше никак не мог рассмотреть, какие у него глаза — очень тот был подвижным. Сейчас у Гаврилова было не лицо, а два огромных голубых блюдца.

Краснощеков падал с ног, но все же настоял, чтобы в трещину спустился именно он, так как Юрка больше не отзывался. Ребята молча работали, и через минуту Краснощеков уже спускался на веревке в воронку, зажав конец второй веревки в кулаке.

Трещина была узкая. Хрипло дул пронизывающий ветер. Звенели падающие сосульки. Далеко внизу хлестала вода.

Юрка висел метрах в пятнадцати-двадцати от поверхности. Его заклинило между рюкзаком и небольшим ледяным выступом. Видно было, что он с самого начала не мог пошевелить притиснутыми ко льду руками. Ноги свободно болтались внизу, и ледяной ветер хлопал легкими брюками.

— Юрка! — шепотом позвал Краснощеков.

Юрка открыл глаза и виновато улыбнулся. По бородатому лицу у него стекали крупные капли пота.

— Я тут йоговской гимнастикой занимался, — сказал он слабым голосом, представлял, что мне очень жарко… Кажется, не получилось…

Краснощеков лихорадочно обвязывал Юрку веревкой. Пальцы на сквозном ветру сразу же стали плохо сгибаться, но ему удалось протащить веревку под грудью у Юрки. Завязать узел мешал рюкзак. Он обрезал лямки ножом и протиснул веревку между спиной и рюкзаком. Затянул узел, потом еще один.

— Тащи! — крикнул Краснощекой.

— И-и-и! — завыло эхо.

Веревка натянулась, дернулась, Юрка подскочил вверх и потерял сознание. Руки и ноги его повисли…

Рядом с Юркой стояла Машенька. Она и Юрка, не отрываясь, долго смотрели друг на друга. Маша держала в руке дымящуюся сигарету и, когда Юрка делал знак, давала ему затянуться. Маша — медсестра, крупная, земная, красивая девушка. Рядом с ней Юрка, «великий математик и кибернетик», — мальчишка. Она выходила Юрку в больнице. Не было б ее, наверно, выходили бы другие. Но все же это была она. И Юрка, всегда застенчивый, как мальчик, где-то не уверенный в себе, сразу стал старше, вдруг повернулся какой-то своей другой стороной, незнакомой Краснощекову.

«Это у них серьезно, — подумал он. — Очень серьезно».

Юрка — аспирант. Он уже давно морочил голову Краснощекову аналоговыми, цифровыми и еще какими-то чудесными машинами. А несколько дней назад сказал по секрету, что после того, как ему сделают кибернетические руки, которыми ничего не стоит поигрывать на клавишах вычислительных машин, так вот после этого он сам займется своими руками, так как тут, по его мнению, нужно навести порядок. «У меня теперь есть хобби», — сказал он.

Самолет в Москву улетает рано утром. Они и собрались здесь, у Маши, проводить Юрку. И Машенька полетит вместе с ним…

Краснощеков тряхнул головой. Нет, не показалось. Свет стал меркнуть, а углы комнаты закругляться, сворачиваться, превращаясь во что-то похожее на кокон.

— Юрка, скорее!

Он дотащил Юрку до умывальника и взял за плечи. В углу пискнула то ли мышь, то ли какая-то дудочка. Глаза у Юрки были как у девушки. Нет, как у ребенка…

…Юрка внимательно рассматривал свои руки. Сжимал пальцы в кулаки, разжимал. Наклонился, слепил снежок, долго его обкатывал в ладонях, пока тот не стал твердым, несколько раз подбросил ледяной шарик, поймал. Он сцепил пальцы, зажал эту ледышку между ладонями и с треском раздавил. Краснощеков всегда поражался, какие сильные руки бывают у сухощавых людей.

— Не пойму, как это у тебя получается, — сказал Юрка.

— Сам до сих пор не знаю… Находит что-то иногда. Когда… волнуюсь… — Краснощекой дрожал от возбуждения. Он был в чем-то очень не уверен.

— В первый раз это случилось в Астрахани. Помнишь, когда я слезал со стены и чуть не разбился…

— Что будем делать? — Юрка оглянулся — лагерь был еще виден вдалеке.

— Пойдем другой дорогой… Хочешь, я пойду вперед?..

— А люди?

— Встретим других людей…

— А Маша? — Юрка резко обернулся.

— Может, зайдешь в больницу… просто так… — неуверенно сказал Краснощеков.

— Дима, Дима… — Юрка долго молчал. — Это очень непросто… Очень.

Юрка смотрел на гладкий заснеженный склон, по которому они должны были спуститься.

— Не подхожу я на роль доктора Фауста, — глухо сказал он. — А ты… надеюсь, не Мефистофель… Пошли!

То ли свистнул взявшийся невесть откуда ветер, то ли дудочка пропищала, то ли полевая мышь… Юрка взвалил на плечи рюкзак.

— Вперед! — говорил он тем голосом. — Дорога прекрасная, и наст держит хорошо! — повернулся и начал спускаться.

Краснощеков шел следом. Он любил ходить замыкающим и недавно узнал с удивлением, что это почетная и трудная обязанность самых опытных альпинистов. Он шел сейчас по гладкому, заснеженному склону следом за Юркой и не знал, как скоро, очень скоро ему придется исполнить эту тяжелую обязанность.

Легкий хлопок, будто кто-то раздавил гриб-пылевик. Снег внезапно просел, зашипел, и Юрка Тропинин, взмахнув руками, с шумом рухнул вниз…

…На Краснощекова смотрели глаза Юрки, похожие на глаза ребенка. Юрка улыбался.

— Пошли, старина, — сказал Юрка, — а то хватятся нас. Краснощеков встретил тревожный взгляд Машеньки, но выдержал его.

— Вернулись? — сказал Потемкин. — А я полагал…

— Кто полагает, а кто и… — резко перебил Юрка, но недоговорил.

Краснощеков был задумчив. Юрка молчал. Молчали и Потемкин с Машенькой. В комнате было тихо. Только Окуджава, который, может быть, и не был Окуджавой, негромко пел:

Им было о чем подумать.