Игра нипочём

Василий Петрович Наливайко. Аннулированный

– Проходите, Василий Петрович. Вас ждут…

Секретарша Валечка улыбалась, но смотрела на завлаба такими больными глазами, что Наливайко тотчас понял: неприятности. И, похоже, крупные. На грани трагических. В общем, «Держитесь, Василий Петрович, извините, что не сумела пораньше предупредить».

Наливайко кашлянул, дружески подмигнул девушке и грозно нахмурился, дескать, нас не согнёшь. Валечка попыталась улыбнуться в ответ. Получилось не очень, и вот это уже действительно настораживало.

Года полтора назад, припозднившись на работе, Василий Петрович вышел за проходную под холодный ноябрьский дождь – и вдруг услышал из-под навеса автобусной остановки плач, показавшийся ему детским. Он заглянул туда и увидел эту самую Валечку, безутешно плакавшую в уголке. В чём была причина её слёз – начальник обидел? жених с другой загулял? дома что-то случилось?.. – Василий Петрович не стал выяснять. Он просто обнял девчонку за плечики, усадил к себе в машину, отвёз домой и сдал с рук на руки матери. С тех пор Валечка вот уже трижды заблаговременно оповещала его о начальственных телодвижениях. Предупредила бы и теперь, но…

Наливайко вновь ободряюще подмигнул ей: прорвёмся, не переживай!.. Открыл дверь с табличкой: «Академик Д. Б. Ветров» – и переступил порог.

– Гутен морген, Дарий Борисович. Вызывали?

Начальственный кабинет впечатлял. А ещё бы ему не впечатлять! Сколько видел Наливайко отечественных институтов и предприятий, сумевших не опоздать к какой-нибудь финансовой раздаче, там сразу же затевали ремонт. Да не цехов и лабораторий, – самым нуждающимся в переделке неизменно оказывался административный корпус. А в нём – естественно, директорский кабинет. По личной логике Василия Петровича следовало бы делать наоборот, но, может, именно поэтому сам он в сколько-нибудь заметные начальники так и не вышел.

Итак, кабинет Дария Борисовича поражал сочетанием современности и традиций. Современность была представлена светлыми стенами, ковролином с ворсом по щиколотку и компьютером на столе. Традиции начинались с фикуса в дубовой кадке, продолжались мощным т-образным столом и завершались портретами на стенах. Из тяжёлых рам строго смотрел полный набор для школьного кабинета физики (Менделеев, Курчатов, Ферми, Иоффе, Мария Кюри…) плюс Саймон Зильберкройц.

Этого последнего у нас знают меньше, но единственно по той же причине, по которой на фоне Циолковского и Королёва был долго непопулярен Вернер фон Браун. У нас даже константа и уравнения Зильберкройца долго носили имя француза Марешаля, но теперь времена изменились. Бывший нацистский физик умер в Америке весьма небедным человеком. Настолько небедным, что и прямым наследникам хватило на безоблачную жизнь, и ещё немножко осталось на фонд имени Зильберкройца, спонсирующего науку бывших врагов.

Помните, читатель, как в своё время у нас принимались активно двигать то вузовскую, то заводскую науку? Ну и задвинули, в общем, туда, где она ныне и обретается, однако уже после окончания шумных кампаний всё же происходили иногда чудеса, как в сказке про Золушку. Жил-был, например, у нас в Питере богатый и крепкий завод ЛСЗ – Ленинградский станкостроительный. И при нём бедная падчерица, лаборатория диагностики. Настолько бедная и ничтожная, что во главе её стоял беспартийный[101] Василий Наливайко. Да не просто беспартийный, а, страшно сказать, исключённый из КПСС и откуда-то выгнанный «за политику». Когда грянула рыночная эпоха, станки по чертежам 1913 года как-то резко (в самом деле, ну кто бы мог такое предвидеть?) сделались неконкурентоспособны, а на ЛСЗ побывали импортные фирмачи, и заводской Питер долго обсуждал их ехидный совет: а не попробовать ли вам, ребята, делать контейнеры?.. Завод совету гордо не внял, предпочтя пойти на дно под станкостроительным флагом… Зато лаборатория диагностики, вот уж диво дивное, неожиданно расцвела. Оказывается, там не только проверяли качество сварки, но ещё и размышляли над полученными результатами и даже пытались теоретизировать. Вплоть до подкопа под фундаментальные основы и покушения на краеугольные принципы.

Делегация фонда во главе с бароном Макгирсом побывала в лаборатории, ознакомилась с результатами, прослезилась над чудовищной, кустарной, но тем не менее работающей установкой. Пошли всё более деловые разговоры о выделении денег…

Ах, читатель! Надо ли пояснять, что с этого момента унылый производственный роман, кратенько сверкнув сказкой про Золушку, плавно перешёл в стадию детектива?.. Мы не будем перечислять, какая была приобретена движимость и недвижимость, в том числе на острове Кипр. Скажем только, что вместо лаборатории диагностики возник целый НИИСиПо – Институт изучения силовых полей во главе с академиком Ветровым при соответствующем кабинете и служебной «Вольво», а доктор наук Наливайко так и остался завлабом при всё той же, хотя и модернизированной, установке.

– Проходи, Василий Петрович, садись, – сказал ему академик. – Нужно поговорить. Очень, очень серьёзно поговорить…

Про Дария Ветрова любили писать журналисты. На какой такой мёд они к нему слетались, нам доподлинно неизвестно. Знаем только, что в каждой статье непременно наличествовала фраза, будто в подначальном ему институте сотрудники любят называть «своего академика» именем ефремовского героя из «Туманности Андромеды» – Дар Ветер. Прочитав это в самый первый раз, означенные сотрудники весьма удивились, а кто-то языкастый имел глупость предположить, уж не с Наливайко ли журналист директора перепутал. Народ похохотал и забыл, а секретарша Валечка тайком побежала предупреждать Наливайко о возможной грозе, и только поэтому должность, на которой трудился острослов, удалось отстоять.

В итоге теперь, когда Василий Петрович встречался с директором, ему каждый раз помимо воли казалось, будто «Дар Ветер» всё время сравнивает себя с ним. И, естественно, злится.

Ну вот скажите нам, кто это придумал, будто настоящий ученый муж должен ходить непременно в очках, со сколиозом, с кривым галстуком и на пороге инфаркта? Ему бы Наливайко показать. Вот уж в ком Иван Ефремов, певец гармонии духовного и физического, сразу распознал бы своего персонажа! Двухметровый, могучего сложения, Василий Петрович крестился здоровенной гирей, дружил со штангой и, собрав седую гриву резиночкой на затылке, с азартом волтузил боксерскую грушу. Раньше эта груша висела у него прямо в лаборатории, рядом с недоделанной установкой, и, говорят, немало способствовала прогрессу науки. Теперь, когда в институт зачастили иностранные делегации, грушу пришлось убрать – мало ли, вдруг превратно поймут.

– Слушаю вас, Дарий Борисович. Что случилось?

Академик (которого Наливайко иногда про себя называл «местночтимым», ибо к той главной, где Курчатов и Капица, отношения он не имел) выдвинул ящик стола и извлёк толстый, сугубо импортный научный журнал. На яркой глянцевой обложке, над свежими фотографиями с телескопа «Хаббл», значилось название: «Word Scientific Observer».

– Последний номер, – тоном из серии «случилось страшное!» прокомментировал Ветров и посмотрел на завлаба так, словно тот был непоправимо в чём-то виновен.

– Как последний? – даже испугался Наливайко. – Они что, закрываются?..

– Последний на данный момент, – ещё безнадёжнее уточнил директор. Раскрыл журнал на одной из заглавных статей, и между страницами мелькнул краешек листка с переводом. Как всегда в таких случаях, Наливайко вспомнил одно давнее интервью, где Дарий Борисович горько сетовал на незнание языков: «В сельской школе не научили…» Между тем академик поправил очки и начал читать: – «…Возможность обнаружения факта существования нескольких альтернативных реальностей, обусловленного явлением резонанса в мировом эфире, то есть одновременностью процесса с одинаковой частотой электромагнитных колебаний в различных вариантах историй. Мы предполагаем, что зафиксировать инструментальными средствами существование сходных альтернативных миров возможно на основе резонанса одновременных электромагнитных процессов в общей для всех вариантов мировой среде – эфире…» Каково, а? – поднял глаза Ветров. – А вот, извольте видеть, ещё. «Согласно принципу неопределённости Гейзенберга невозможно определить положение и импульс электрона. Возможным объяснением этого явления служит предположение, что частица движется одновременно по всем своим возможным траекториям. Принцип фрактального подобия позволяет распространить это свойство элементарных частиц на макромир. Вполне возможно, что планета Земля движется в пространстве-времени одновременно по всем своим возможным историческим траекториям, реализуя все варианты своего существования под воздействием ноосферы. Если частицы, из которых построена материя, существуют одновременно во всех вариациях, то почему бы системе более высокой сложности, состоящей из этих частиц, не удовлетворять тоже принципу неопределённости»…

Уже понимая, к чему идёт дело, Наливайко задумчиво рассматривал на стене портрет Зильберкройца. Как известно, нацисты сначала отправили физика-теоретика в концлагерь, а научную лабораторию дали ему уже потом. Следовало поаплодировать художнику за безошибочный выбор момента. На картине был изображён молодой измождённый мужчина в полосатой арестантской одежде. Оглядываясь через плечо на лагерные вышки и конвоиров со злющими псами, он торопливо что-то писал на бумажном клочке…

– «Эта кратко изложенная концепция, созданная в соавторстве с моим другом и единомышленником доктором Наливайко (Россия), лишний раз подтверждает, что теория С. Зильберкройца является лишь одной из множества шпал на тернистой дороге, ведущей нас к истине. Действительный член Британской академии наук профессор Эндрю Макгирс, Принстонский университет»…

– А ещё – французской, германской, канадской, швейцарской и так далее, – кивнул Наливайко. – Дальше-то что, Дарий Борисович?

– А ещё – анархист и Герострат от науки, – начал терять терпение академик. – Параллельные миры! С ума сойти можно!.. Вы с ним там машину времени ещё не изобрели? С подзарядкой от вечного двигателя?

– Ну, академии Франции, Англии, Италии и прочая Геростратом его почему-то не считают, – пожал плечами Наливайко. – Знаете, я пацаном был, соседи вернулись из эвакуации, из Узбекистана, дедушка у них не очень уже понимал, что к чему, всё порывался пойти в сад: «Урюка нарву». Какой урюк, какое что?.. Внуки его на лавке придерживать, а моя бабушка однажды возьми и скажи: «Да пусть его… может, правда нарвёт!»

Шутка не получилась.

– Вы что, действительно не понимаете, что к чему? – мрачно перешёл на «вы» академик.

– Действительно не понимаю, – ответил Наливайко. – От меня-то что по данному поводу требуется?

– Опровержение. – И «Дар Ветер» тоже посмотрел на портрет физика Зильберкройца. – Отмежевание. Пусть ваш Макгирс что угодно шпалами на пути объявляет, но – без нас. То есть без вас. Вы понимаете?

– Не понимаю, – повторил Наливайко. – В смысле, не понимаю зачем. Неужели вы хотите сказать, что фонд Зильберкройца только жополизам деньги даёт?

– Ну что ж. – Академик положил журнал на стол и припечатал его обеими ладонями. – В таком случае, на основании сегодняшнего приказа ваша лаборатория, господин Наливайко, становится структурной частью сектора «Дельта», возглавляемого членом-корреспондентом Кацем, а ваша должность согласно новому штатному расписанию аннулируется. Так что попрошу вас начинать сдавать дела. Прямо сейчас.