Игра

2

Очнулся, хотел открыть глаза, но прежде испугался так, как не пугался никогда в жизни. Он не мог пошевельнуть ни рукой, ни ногой, он лежал на спине и не мог перевернуться на бок, не мог приподняться, ничего не мог.

«Парализован! — ужаснулся Кен. — Полицейский перестарался и вкатил мне слишком много наркотика!»

Он судорожно рванулся, стараясь одним рывком разбросать в сторону руки и ноги, почувствовать, что он все же в состоянии владеть ими.

— Дорогой Прайс, не тревожьте себя понапрасну! — раздался совсем рядом знакомый и вместе с тем как-то измененный голос, будто говорившего держали за горло и слегка душили. — Вы должны привыкнуть к своему несколько стесненному положению…

Кен наконец открыл глаза. Оказалось, что он висел в воздухе, туго запеленатый в прозрачную пленку. Он был завернут в нее, словно гигантская конфета! Концы пленки у головы и ног свернуты в жгуты и довольно сложной системой тросов подвешены к потолку. Прозрачный сверток, кокон с человеческим телом вместо гусеницы. Тугая оболочка сжимала грудь, стискивала ноги, не давала пошевельнуть даже кистями рук. Лишь в одном месте в пленке была дыра, обшитая резиновым шнуром. В эту дыру высовывалась его голова, а резиновый шнур сдавливал шею. Прайс висел где-то почти посередине длинного ряда точно таких же прозрачных свертков.

— Добрый вечер, милейший Прайс! — сдавленный голос принадлежал соседу справа. — Какое счастливое совпадение, что нас повесили рядом! До вас у меня был ужасный сосед. Кошмарный тип! Он так храпел, что я не мог заснуть. Конечно, здесь многие храпят. Знаете, этот резиновый ошейник сдавливает шею. Я не жалуюсь, ошейник — единственное неудобство. А так здесь очень мило. И мы с вами можем поболтать о чем угодно, это не запрещается. Но… вы не узнаете меня?

Когда человек запеленат с ног до головы, совсем не так просто узнать в нем старого товарища или сослуживца. К тому же бритва не касалась щек соседа по меньшей мере недели две-три. Все же, вглядевшись, Прайс узнал Корнелиуса Мома, одного из лучших химиков «Медикал-секьюрити», где сам Прайс работал коммивояжером. Год назад Мома постигла беда: он попал в передрягу, из которой не сумел выпутаться. Прайс прекрасно помнил эту историю. В то время химики «Медикал-секьюрити» изобрели бездымные сигареты специально для курильщиков, чьи жены не терпят табачного дыма. Великолепная реклама: «Вместе с табачным дымом улетучивается семейный покой. Бездымные сигареты — безоблачное счастье домашнего очага». Работа мчалась к финишу и сулила прибыль, еще небывалую в истории фирмы.

Увы, Корнелиус Мом проболтался о затее с новыми сигаретами своей жене, а та за небольшую сумму продала секрет своему возлюбленному. Конкурирующая фирма опередила «Медикал-секьюрити». Мома вышвырнули за дверь и занесли в черные списки как ненадежного служащего. Сбережения быстро растаяли, жена сбежала. Мом поселился на окраине города, в жестяной лачуге Фонда-Для-Неимущих, потом устроился вышибалой в ночном баре, потом помогал бродячему фокуснику — в общем, скатывался все ниже и ниже. Да, Прайс знал Мома и печальную историю его падения…

— Добрый вечер, мистер Мом. Вы превосходно выглядите. Как вы думаете, нас долго продержат вот так… подвешенными? У меня ноет все тело. Меня будто засунули в тюбик из-под зубной пасты. Я хочу позвать адвоката…

— Спокойствие и терпение! Терпение и спокойствие, дорогой Прайс. Мы и так все время куда-то мчимся. Знаете, я когда-то увлекался альпинизмом. Голубые каньоны, снежные лавины, солнце в горах… Давно это было. Так вот, альпинист всегда имеет цель. Вершину! А мы сломя голову мчимся по холмам. Любой дрянной холмик, любой бугор принимаем за вершину. Потом вниз — и снова холмик. Гонка по холмам, как по зубьям бесконечной пилы. Бесцельная гонка. А здесь я отдыхаю и размышляю. Полиция нравственности подвешивает меня не в первый раз. За бродяжничество, не больше. В этой люльке чувствуешь себя младенцем. Спеленат, как младенец, и беспечен, как дитя. Ни о чем не заботишься. Напротив, здесь другие заботятся обо мне. Три раза в сутки подают шланги с питательной пастой. Через сорок шесть минут после каждого кормления снизу выдвигается ассенизационное устройство…

Прайса передернуло, он всегда был застенчив, а тут на виду у всех кормление и это…

В продолговатом низком зале висело еще около полусотни «предварительно изолированных», и монотонный гул голосов заполнял помещение. Время от времени тросы, на которых висели прозрачные свертки, приходили в движение. Тогда обнаруживалось, что под потолком тросы пропущены сквозь блоки. Колесики блоков начинали скользить по рельсам, прикрепленным к потолку, и очередной сверток уезжал в широко распахнутую дверь. Затем дверь быстро захлопывалась.

— Их увозят на допрос, — прохрипел Корнелиус Мом. — Вы умеете двигать ушами?

— Ннн… не знаю. Не пробовал. А при чем здесь уши?

Мом хихикнул.

— Не воображаете ли вы, что вас станет допрашивать настоящий инспектор? Я хочу сказать — живой инспектор. Много чести! Для такой мелкой сошки, как мы с вами, существует Жестяной Крикун.

— Жестяной Крикун? Робот?

— Разумеется. Ящик с мегафоном. Орет так, что глохнешь. Ни один вопрос не задаст по-человечески. Все время орет. Любой живой инспектор надорвал бы себе глотку, а этот… сами понимаете. Но главное, он берет тебя за уши, и тут уж держись!

— Берет за уши?

— Особыми присосками. Улавливает малейшее движение ушных мускулов. Предательские мускулы! Они слишком отзывчивы! Как только задумаешься, что бы такое ответить Жестяному Крикуну, мускулы напрягаются, и Крикун сразу чует, что ты в затруднении, придумываешь, как бы ловчее соврать. Кроме того, к присоскам приделаны фотоэлементы. Они следят, не краснеют ли у тебя уши. Солжешь — уши краснеют. Особенно туго приходится тем, кто умеет шевелить ушами. У них слишком развиты ушные мускулы. В детстве мои уши были предметом зависти всех моих сверстников, так я ловко умел ими двигать. А теперь! Когда Жестяной Крикун спрашивает, завтракал ли я в день ареста, мои уши напрягаются так, будто я собираюсь признаться, что украл статую Свободы.

— Жестяной Крикун — он много задает вопросов?

— Он обрушивает лавину вопросов и держит вас за уши.

— Он выносит приговор?

— Разумеется.

— Он не ошибается?

— Его никто не проверяет.

— Но если приговор несправедлив? Если он… покажется несправедливым, я смогу обратиться к настоящим судьям… живым?

— Здесь только один судья — Крикун. Он робот, а роботы беспристрастны. Вмешиваться в их правосудие — значит, нарушать Справедливость и Демократию.

Прайс поежился, ему стало еще тоскливее и тревожнее. Он вспомнил, что на работе подчиняется Директору, который вовсе не Директор, а дюжина металлических ящиков, начиненных электронной требухой и усеянных красными волдырями индикаторов.

— Скажу вам по секрету, — совсем тихо прохрипел Мом, стараясь вывернуться в резиновом ошейнике в сторону Прайса, — я кое-что разузнал. Здесь нет тюремщиков. Мы живем в свободном мире, даже в тюрьме у нас нет тюремщиков. Во всяком случае — живых. Только автоматы! Быть тюремщиком унизительно. Мы избавили наших сограждан от столь гнусного занятия. Превосходная идея истинной демократии!

Последние слова Мом напряженно выкрикнул куда-то вверх, и Прайс невольно посмотрел на потолок. Там он заметил небольшой черный кружок и понял, что последняя тирада Мома предназначалась для подслушивающего микрофона.

Пронзительно взвизгнули блоки, и сразу пять или шесть спеленатых заскользили к выходу, на допрос к Жестяному Крикуну. Но тут случилось нечто напоминающее аварию заводского конвейера. Дверь резко распахнулась, ударив ближайший сверток так, что оттуда раздался вопль, и тут же захлопнулась, но лишь затем, чтобы вновь открыться и нанести удар другому подвешенному. Между тем блоки продолжали скользить вперед, свертки наезжали друг на друга, а навстречу им из дверей двинулись другие спеленатые, возвращающиеся от железного «следователя». Блоки сцепились между собой, тросы схлестнулись, свертки образовали один огромный ком, дергающийся из стороны в сторону. Дверь методически раскрывалась и закрывалась, отбрасывая, сминая и расталкивая подвешенных, которые вопили и визжали на разные голоса, безуспешно стараясь выкарабкаться из прозрачных пленок.

Прайс почувствовал, как заколебались и заскрипели блоки его подвески. Он стронулся с места и поплыл к двери. Сейчас он попадет в общую свалку! Тяжелая, пуленепробиваемая и огнестойкая металлокерамическая дверь может сломать ребра, пробить голову. Он зажмурился и оцепенел, предчувствуя неминуемые увечья. К счастью, навстречу ему двинулся еще один сверток; они столкнулись на полдороге к выходу и остановились.

Мом оказался прав — живые тюремщики так и не появились, видно, в самом деле их здесь не было. Кто-то невидимый или, вернее, ЧТО-ТО невидимое приводило в движение блоки, и прозрачные коконы, болтаясь на тросах, сталкивались и расходились, дергались, расцепляясь, и вновь съезжались, соединяясь в беспорядочную мешанину. Наконец дверь прекратила свое движение и перестала наносить тумаки несчастным. В воздухе распространился запах разогретой смазки, подгоревших пластиков, почти раскаленного металла — словом, весь тот букет ароматов, что неизбежен при действии сложной автоматики да еще в условиях аварийного режима.

В помещении для «предварительно изолированных» вновь воцарился прежний строгий порядок. Свертки образовали длинный ряд, и Прайс вернулся на старое место.

— Ужасно, мистер Мом!.. Я так испугался… Дверь — она работала, как паровой молот, сокрушая все…

— Пустяки.

— Вы называете это пустяки?

— Так случается каждый раз, когда Жестяного Крикуна подзаряжают. Он вдруг останавливается и ждет, пока его подзарядят. Это значит — в сенате обмолотили новую пачку законов. Крикуна начиняют законами, как детскую погремушку сухим горохом; законы так и пересыпаются в его жестяной башке. Полмиллиона законов и столько же дополнений и примечаний. А еще дополнений к примечаниям и примечаний к дополнениям. У него самая большая электронная башка во всем штате. Кстати, я не спросил вас, милейший Прайс, за какие грехи вы очутились среди подвешенных?

— Я не виноват. Я ничего не сделал. Наоборот, надо мной надругались.

Он рассказал, как жестоко его обманули, как сделали его отцовское горе предметом безжалостного телевизионного пари.

— Они ворвались в мой дом, издевались. Я только защищался…

Мом присвистнул.

— Плохо! Вы подняли руку на частную инициативу и свободное предпринимательство. Крикун не любит подобные выходки. Хочу предупредить…

Но Прайс вновь поплыл к двери.

— Кен! Следите за своими мыслями! Мысль изреченная есть ложь! — выкрикнул Мом вслед удаляющемуся свертку.

Тяжело и плотно захлопнулась дверь.

«Странные слова, — подумал Прайс, — что он хотел сказать, о чем предупредить? «Мысль изреченная есть ложь…»

Он плыл внутри тускло освещенной трубы, почти касаясь ее стенок. Стало душно; казалось, резиновый ошейник стягивает шею все туже и туже.

Неожиданно труба расширилась воронкой; он оказался в небольшом зале и тут же испуганно отшатнулся.

Если бы мог отшатнуться!

Занимая всю противоположную стену, перед ним стояла человеческая голова. Искаженные, грубо-примерные пропорции. Тяжелый нос, обрубленный цилиндром. Круглые, выпученные глаза. Рот зияющей щелью рассекал лицо на две половины. Истукан язычников. Скульптура модерниста. Игра природы, выдолбившей ветром и солнцем изваяние, к ужасу суеверных. Или всё вместе — идол, скульптура, скала — тяжелое, массивное, злобное.

— Ваше имя?

Не вопрос — вопль. Голос плотно заполнил все помещение. Прайс оглох, голос проник до каждой клеточки его тела. Но спрашивала не голова. Вопил стереорупор, укрепленный на потолке. Голова молчала.

— Кен Прайс, — ответил коммивояжер.

— Профессия? — прогремело сверху.

— Коммивояжер «Медикал-секьюрити», Сентр-ринг, сто семнадцать…

— Чем завтракали в день ареста?

«Идиотский вопрос», — подумал Прайс.

— Идиотский вопрос! — неожиданно рявкнула голова. Она раскрыла рот, в котором мог уместиться несчастный коммивояжер, и громоподобно извергла те слова, которые сам он не решился произнести вслух.

«Мои слова!» — ужаснулся Прайс.

— Мои слова! — прошипела голова и лязгнула челюстью.

— Молчать! — рявкнул стереорупор. — Повторяю! Что ты ел утром в день ареста?

— Галеты «Пупс», замороженные сливы и…

— Ты любишь сливы? — насмешливо спросил рупор.

Конечно, через рупор орет Крикун. Но зачем здесь голова?

«Я искал золотую косточку, — хотел сказать Кен, но промолчал. — Может быть, лучше помалкивать?»

— Я искал золотую косточку, — немедленно прогудел истукан.

— Кто сказал про косточку? — тихо, но свирепо поинтересовался Крикун.

— Я ничего не говорил, сэр!

— Заткнись! Ты сам выдал себя! Ты тоже ищешь золотые косточки, заключаешь пари, участвуешь в тотальной игре! Почему же ты помешал другим честно держать пари?

«Честное пари? Мерзость!» — подумал Кен, но вслух хотел сказать, что он только защищался от непрошеного вторжения в его дом…

— Мерзость! Мерзкое пари! — перебил его истукан.

Истукан говорил голосом, странно знакомым. Несомненно, очень знакомым!

— Штрафую вас за неуважение к правосудию! — заорал Крикун.

— Я ничего не говорил, сэр! Я только подумал…

— Он подумал, а я сказал! — торжествующе подхватил истукан.

«Его голос… Непостижимо знакомый… И чужой, словно никогда не слышанный. Почему чужой? Это мой голос… Он говорит за меня. Хуже! Раньше меня!.. Произносит вслух мои мысли…»

— Вслух мысли. Вслух мысли. Вслух мысли… — забормотал идол.

— От нас не скроешься. Говорящая Пасть знает свое дело, — захрипел с потолка Крикун. — Выкладывай все без утайки!

Прайсу казалось очень обидным, что два робота — Крикун и Пасть — обошлись с ним как с младенцем. Запугали, надсмеялись, сумели прочесть его мысли и вынуждают признать свою вину в том, что, по его разумению, виной и преступлением быть не могло. Конечно, Крикун знает уйму законов. Он справедлив, беспристрастен — надо думать только так. Иначе… Пасть произнесет вслух все слова протеста, которые вертятся на языке, и тогда новый штраф, который проглотит двухмесячные, а то и полугодичные заработки.

Пришлось рассказывать достаточно подробно, но не пытаясь оценивать свои поступки, не пытаясь жаловаться на бесцеремонность телекомментатора «Тотального Пари», не пытаясь, наконец, негодовать, что священную родительскую любовь и горе сделали предметом пошлой и жестокой инсценировки.

Он говорил, а Пасть и Крикун орали, перебивали Прайса и друг друга. Пасть бесцеремонно, с дьявольским наслаждением профессионального доносчика выкрикивала все, даже самое крохотное, о чем Прайс хотел умолчать. Крикун тут же начинал бесноваться и угрожать, с быстротой пулемета обстреливая коммивояжера параграфами законов, пунктами и положениями устава Союза промышленников, разъяснениями сената, прецедентами Федерального суда.

Вскоре, казалось, обессилели все трое. Хотя, конечно, обессилеть мог только Прайс. Полубесчувственному, ему объявили приговор и отправили по трубе на старое место, в общую шеренгу подвешенных.

— Теперь вас распакуют в главной распаковочной и отпустят домой. Под залог. Лишаюсь приятного соседа, — пожалел Мом.

— Я понял, о чем вы хотели предупредить, когда сказали… как это… мысль изреченная есть ложь. Вы хотели сказать о Говорящей Пасти.

— Еще бы! Но не успел. Жалею!

— Она действительно читает мысли?

— До мозговых извилин она еще не добралась. Все дело в ошейнике.

— Ошейнике?

— На каждом спеленатом есть очень тугой ошейник. Заметили? В нем скрыты металлические пластинки… Спойте погромче песенку…

— Какую песенку? Зачем?

Мом выразительно показал глазами вверх, на потолок, где чернел кружок подслушивающего микрофона. Чтобы заглушить его словами песенки, Прайс, немилосердно фальшивя и задыхаясь, запел «Красная малиновка скачет на заре».

— Пойте, пойте! Гоп-гоп-гоп! Нам всегда весело! Поймите, всякую мысль человек беззвучно и незаметно для себя произносит втихую, а уж потом думает, брякнуть ли ему это вслух или промолчать. Ничего не поделаешь, биотоки мозга постоянно вызывают слабые движения языка, губ, гортани… Веселее! Веселее!

— «Красная малиновка скачет на заре!.. Гоп-гоп-гоп!..» — надрывался Прайс.

— Гоп-гоп-гоп!.. Люблю повеселиться! Эта песенка напоминает мне студенческие годы… Понимаете, во все ошейники вделаны металлические пластины, они выуживают биотоки из мускулов языка, шеи и тому подобное. Говорящая Пасть мигом расшифровывает эти биотоки и узнает, что вертится у тебя на языке… Крикун держит за уши, а Говорящая Пасть хватает за горло, и тут уж ты не отвертишься…

— Птичка ножками топ-топ-топ… — выпискивал Прайс.

— Топ-топ-топ! Топ-топ-топ! — бодро выкрикивал бывший биохимик, а теперь опытный бродяга и бывалый арестант доктор Мом.

— Меня приговорили к штрафу! — почти крикнул Прайс. — Восемь тысяч! Это конец! Я разорен…

— Скверное дело. — Мом хрипло присвистнул. — Восемь тысяч! Столько вы не заработаете и за два года.

Он замолк. Удрученно молчал и Прайс.

— Э, послушайте, — сказал Мом, — когда вас распакуют, отправляйтесь на Пеструю Ярмарку. Там есть Золотой Жбан. Он ждет счастливчика. Я тоже пытался его заполучить, но мне всегда не везет. Попытайтесь вы…

Прайс вздрогнул: предложение Мома совпало с его надеждой. Ведь перед тем как попасть в лапы Крикуна и Говорящей Пасти, он уже собирался на Пеструю Ярмарку.

Жбан из семи фунтов чистого золота — призрачная и последняя надежда заполучить свою долю в тотальной игре.

Как только его «распакуют», он отправится на Ярмарку.