Игольница

3

Входную дверь дубовую толкну с трудом и приму на себя волну ледяную, морозную. А за ней взгляд темный, тяжелый. Из-под бровей густых да черных. На голове шапка темная вязаная, волосы цвета спелой пшеницы прикрывает, скулы строгие подчеркивает, а на широких плечах пальто с высоким воротом, будто крылья воронья. Черное, только пуговки мерцают звездами. Стоит молодец, вытянувшись, как солдат, и молчит. Туфли лощеные в снегу утопнут, а темные брюки до колен украсятся белесыми пятнами.

– Вы пришли ко мне, вам первому и говорить, – подстрекая, пытаюсь улыбку на лицо натянуть. Но никак не идет. Скалюсь, чувствуя, как губы зудят от напряжения. Предчувствие холодной иглой войдет в ребра и не позволит дышать.

– Зря приехал, – выдохнет гость горько и отмахнется. Глянет вдаль темным взором: болезненным и тягучим, как смола. Ногу с порога спустит и плечи повернет. Чувствует, что беду принес? – Вы Адела? – бросит через плечо, а сам уже уйти готов.

– Я. А что надо-то?

– Малолетка мне вряд ли поможет. Извините.

Снег захрустит под тяжелыми ботинками: «Иди, иди и не возвращайся».

– А сколько лет-то нужно для помощи? – брошу вслед, глупая. Кто за язык тяпнул?!

Молодец замрет на миг, зубами заскрипит, но не ответит. Только побежит по мне взглядом, будто ладонью теплой. Не касаясь. А у меня под коленками задрожит, словно я на телеге по каменистой дороге еду. Дух выбьет и дыхание тяжелым станет. Давно одна в четырех стенах. На людей реагировать стала странно. Иль особенный он?

– Зайдите, хоть отогрею вас. Держать силой не стану, – изо рта пар вырвется и в преграду между нами превратится. В незримую стену, как стекло, тонкую.

– Я в машине погреюсь, – огрызнется молодец, поглядывая на пса лохматого, что настороженно выглянет из будки. Гром неожиданно, с цепи срываясь, бранью зальется.

– Как угодно, – дверь прикрою, а сама подожду, что окликнет. Замерзнет ведь, не доедет даже до края деревни, гордец. Но промолчит он, упрямец, и только вьюга запоет издалека свою песню.

Уйдет гость, сойдет с крыльца и продерет обувью мокрую зимнюю вату.

Снег лапатый с неба начнет сыпать, будто не по своей воле, а кто заколдовал. Быстро скроет белый ковер все пути от глаз людских. Да ветер ледяной деревья до земли согнет. Выдует, сломает душу заблудшую и не подавится. Не успеет молодец выбраться из нашей глуши.

Вьюга нависнет над деревней пузом беременным. Черным, плотным. Вот-вот разродится.

Беда под горлом стоит – не отпускает. Побегу к окну. Палец засвербит в том месте, где укололась. Поцелую его, чтобы легче стало, а сама почувствую, как губы занемеют, и холод к самому сердцу проберется. Радужки его черные, брови густые, да скулы мужественные перед глазами стоят, не хотят уходить – будто протянулась между нами нить алая.

Пропадет ведь! Не подюжеет на нашу гору на своей заморской машине выехать. Да в погоду такую.

Гляну на дорогу пустынную. Заметель-стужайла усмехается, в стекло стучит-сыплет да солнечный свет съедает. Пропадет незваный гость!

Аль, одумается и вернется? Нет, гордый слишком: малолетка ему не поможет! Где это видано? Меня в округе с десяти полных лет знают, и никто ни разу не сказал, что мала я слишком для дела доброго. Ведь дарить радость людям в любом возрасте можно. Чем не угодила-то нежданному?

Злость придавит горло да скрутит тело. Выть захочется. И Гром подпоет мне из будки. Нос побоится высунуть – так вьюга разгуляется. Всего-то час назад солнце было, да снег искрился – не гляди – ослепнешь. А теперь в двух шагах от окна пелена сплошная, как белый хлопок.

И мучает меня любопытство. Чего же приходил гость? Что такое случилось в его жизни, что в зиму и стужу ко мне поехал? Как за последней надеждой потянулся. А теперь будто отчаяние затопило его, и меня волной оглушило. Помочь должна!