И восходит луна

Глава 5

Грайс сидела перед ноутбуком, бесконечно просматривая один и тот же ролик на ютубе. Она давно сбилась со счета и не знала, сколько времени прошло. Все было в тревожном тумане, за которым даже собственные мысли просматривались с трудом.

Грайс выпила четыре таблетки флуоксетина. Одна — двадцать миллиграмм, передозировка — пятьсот восемьдесят миллиграмм. Нужно было очень постараться, чтобы ее достичь. Грайс привыкла таблетками глушить то, что, как ветер, ревет внутри. Сейчас внутри был ураган.

Из-за флукосетина Грайс не могла спать. Он смотрела и смотрела видео, снятое на телефон кем-то из жителей нижних этажей одного из домов. В комментариях люди смеялись над человеком, снимавшим это вместо того, чтобы бежать. Они никогда не видели стихии. Куда было бежать?

Тот человек выжил, наверное, потому что жил на первом этаже. Выжили и другие люди. Все видео, валом повалившие на ютуб, были сняты снизу, оттого даже если бы Кайстофер, Дайлан, Маделин и Грайс были бы достаточно близко, камера не ухватила бы их. Но они были далеко.

Глаз толпы не заметил их, обошел. Но все знали, что это дело богов.

Даже ураган "Кэтрина" в Нэй-Арлине долгое время приписывали кому-то из Дома Тьмы, а ведь в нем не было ничего необычного. А уж огромный кнут из грязной воды, разбивающий бетонные коробки многоэтажных домов, ничем другим объяснить было нельзя.

Грайс потянулась к блистеру, вынула еще одну таблетку и сунула ее под язык. Горечь поднималась к небу, но Грайс не глотала таблетку. Она смотрела, как вода приближается к дому. Что было дальше, Грайс знала. Волна разносит окна, взрезает камень. Грайс видела это столько раз — один раз вживую, и еще сотни, сотни раз — в своих мыслях.

Грайс бесконечно пересматривала одно и то же видео, чтобы посмотреть, как это было — изнутри. Что это такое знать, что сейчас тебя и все, что ты знаешь, слизнет огромная волна.

Когда они приехали, Дайлан снова закрыл Кайстофера, ставшего необычайно покладистым. А потом он умолял Аймили взять вину на себя. Аймили сидела на кухне, она пила колу из жестяной банки, ее ноги в ядерно-желтых кроссовках покоились на столе. Грайс и Маделин так и не решились зайти на кухню, они стояли чуть поодаль. Дайлан чуть ли не на коленях умолял Аймили объявить, что в катастрофе виновна она.

Он говорил:

— Ты ведь понимаешь, что это для него значит! Он с ума сойдет, когда придет в себя!

— Он — сумасшедший, уже, — сказала Аймили. Она подкурила сигарету, не спеша выпустила дым. Вид у нее был такой, что она без труда могла бы пройти кастинг на арт-хаусный ремейк "Крестного Отца". Возможно, даже на роль Вито Карлеоне. Аймили смотрела на Дайлана с холодным, властным презрением, и Грайс впервые подумала, что они с Олайви действительно сестры.

— Ему нужен сейчас идеальный имидж, он не может все потерять.

Из-за Грайс, из-за Грайс, из-за Грайс — эти слова звучали в ее голове набатом, хотя Дайлан и не сказал их.

— Или может? Или уже потерял? Давай проголосуем, Дайлан?

И Дайлан, который еще час назад доказывал свою власть над братом в самой жестокой драке, которую Грайс видела, вдруг встал на колени рядом с Аймили.

— Я тебя умоляю, милая, помоги ему.

— А он не хочет сам отвечать за свои действия?

— Не может.

Аймили опустила руку Дайлану на макушку, принялась рассеянно гладить, как собаку. Она скидывала пепел прямо на стол.

— Слушай, ты правда считаешь, что я хочу быть "той чокнутой сукой из Дома Хаоса"? Ты считаешь, я хочу, чтобы меня ненавидели? Боялись? Я по-твоему всегда мечтала быть чудовищной богиней, хохочущей над человеческой агонией?

— Помнишь, милая, как ты сожгла квартал?

Аймили замолчала, выражение ее лица оставалось спокойным, только в глазах заплескалась обида.

— Тут была одна существенная разница.

— В стихиях? — засмеялся Дайлан. Но Аймили, обычно веселая, оставалась очень спокойной.

— В том, что это правда сделала я. И в том, что я об этом жалею. В том, что никто из вас на моем месте не жалел бы, а я — жалею. Так что отвали.

Аймили оттолкнулась ногами от стола, но вместо стильного движения, у нее получилось очаровательное падение. Аймили поднялась, потерла голову и повторила:

— Отвали.

Дайлан пошел за ней, а Грайс и Маделин остались на пороге кухни.

— Это я виновата.

— Точно, — сказала Маделин. — И я. И Дайлан. Но больше всех, наверное, все же Кайстофер. Я пойду и что-нибудь выпью.

— Я тоже, — сказала Грайс и ушла в свою комнату. Там она выпила вторую таблетку флуоксетина, сбив свой график. Флуоксетин оказывает возбуждающее действие на нервную систему, Грайс это знала. Ей стоило бы поспать, это она тоже знала. Но ощущения внутри были такими невыносимыми, а Грайс уже давно привыкла к тому, что эти ощущения, будь они правильные, правдивые или мучающие ее без толку — слишком легко заглушить. А сейчас Грайс и вовсе разбила бы себе башку, лишь бы не чувствовать ничего. Грайс решила почитать книгу, но буквы не складывались в слова, в сериале люди будто говорили голосами далекими-далекими, как при плохой междугородней связи. Полная луна заглядывала в окно Грайс, она не исчезала, хотя небо становилось все светлее и светлее, будто кто-то плеснул растворителем на черную краску.

Грайс сидела перед пустым окном браузера, и разноцветные колечки логотипа "Гугл" прыгали перед ее глазами. Вдруг Грайс на ум пришел Лунный Пациент. Каждое полнолуние он до крови царапал себя, истошно голосил, бился головой о стену. Грайс была почти уверена, что теперь каждое полнолуние у нее будут возникать те же позывы. Грайс вспомнила, как папа рассказывал, что Лунный Пациент хватал его за рукав и шептал, что он исключен, стерт, вырезан из самой ткани реальности, и никто уже не сможет ему помочь.

А еще он начинал выть всякий раз, когда в больнице давали на десерт конфеты.

Он был последним, и он поступил к папе два года назад. Но были и другие. Синдром Блейка. Связь с лунарными циклами.

Дайлан говорил, что он не позволял Кайстоферу того, что позволял ему отец. Их отец уснул два года назад. Лунный Пациент был последним, у кого нашли Синдром Блейка.

Все было так очевидно, так просто. Больше надеясь ошибиться, чем убедиться в своей правоте, Грайс взяла телефон. Папа, вероятно, еще был на дежурстве. Его график выветрился из головы Грайс, но она решила попытать удачу. Флуоксетин не терпел бездействия и пассивного наблюдения. Если уж ей пришла в голову мысль, она должна была подтвердить ее или опровергнуть, а не отбросить, как скучную безделушку.

Папа ответил не сразу, а когда Грайс все-таки услышала его голос в трубке, он был невыразимо сонным. Папа громко зевнул, потом сказал с нежностью:

— Грайси!

— Я разбудила тебя, папочка?

— Нет! — быстро сказал папа. Они оба знали, что это не правда, однако папа всегда был исключительно мягким человеком, он не разозлился бы на Грайс, даже если бы она пришла к нему домой и лично тыкала в него палкой, пока он не проснется.

— Ты уже беременна? — предположил он.

— Нет.

— Ну, ничего, дочка, все получится.

— Папа, я звоню по поводу, который совершенно никак не соотносится с моей репродуктивной системой, — уточнила Грайс.

— Хорошо, — сказал папа. А потом спросил:

— Ты все-таки не пьешь те витамины, которые советовала мама?

Грайс тяжело вздохнула.

— Да, папа.

Что означало: нет, папа.

— Ты не расстраиваешь своего мужа?

— Нет, папа.

Что означало: да, папа.

— Я хотела спросить, — продолжила Грайс прежде, чем папа изъял из небытия новый глупый вопрос.

— Да-да? — спросил папа. Судя по звуку, он поставил на кухне чайник. Грайс улыбнулась, этот щелчок сопровождал ее полжизни.

— Лунный пациент. Синдром Блейка. Мне нужны города, в которых находили пациентов с синдромом Блейка. Хронологически.

— Что?

Грайс пожала плечами, забыв, что папа не видит ее. Она быстро сказала:

— Это для Олайви. Она исследует.

Грайс могла сказать что угодно. Это для Олайви, она плавает. Это для Олайви, она готовит омлет. Это для Олайви, ей любопытно. Папа бы выполнил любую просьбу под этим нехитрым соусом. Грайс услышала позвякивание ложки в его чашке.

— Строго говоря, это врачебная тайная, — сказал он. Но Грайс знала, что папа уже согласился. Он некоторое время молчал, а потом Грайс услышала, переливчатую трель проснувшегося "Виндоуса".

— Хорошо, — сказал, наконец, папа. — Но это не должно выйти за пределы семьи.

Он говорил об этом с такой гордостью, будто Грайс, а вместе с ней и он, могли стать частью божественной семьи. Ей вдруг стало обидно, захотелось закричать в трубку, что она, его дочь, видела, как рушатся человеческие жизни, рушатся дома из железа и камня, как рушится все, на что надеются люди. Что нет в богах ничего человеческого, как бы они ни бывали милы и добры к людям. Что они могут сделать с ней все, что захотят, а Грайс ничего не может. Что ей страшно разозлить кого-нибудь из них, что они — чужие, такие бесконечно чужие, и папа отдал ее этим существам, а в детстве она думала, что папа всегда ее защитит.

Грайс облизнула губы, хотя они вовсе не пересохли. Она вздохнула:

— Да. Я записываю.

И он начал диктовать. Людей с синдромом Блейка оказалось много больше, чем папа рассказывал. Грайс записывала имена, названия городов и городков, штаты. Даты. Все действительно закончилось два года назад. Со смертью Ионатана.

Грайс не знала, зачем она делает это. Ей просто пришла в голову мысль попытаться сопоставить места, в которых пропадали люди. В фильмах о серийных убийцах, дальновидные полицейские со склонностью к визионерству, находили так подсказки. У них в кабинетах были карты, нити соединяли точки на них, и получались какие-то загадочные символы, и символы эти объясняли все.

Грайс чувствовала вдохновение, которое давал флуоксетин. Как в те дни, когда она только начинала принимать его. Тогда Грайс часами могла разглядывать рекламные баннеры в интернете, смотрела яркие мультфильмы и испытывала щенячий восторг от блестящих конфетных фантиков.

Папа все диктовал, а Грайс открыла карту Эмерики для путешественников, где люди могли отмечать города, в которых они уже были.

Грайс отмечала города, в которых уже был Кайстофер. Одна за одной красные точки загорались на карте ее страны. Большие города: Сан-Фрайнциско, Бэйстон, Лейс-Анджелес, Портланд, Мейхико. Крохотные городки, названия которых Грайс слышала в первый раз. Остон, штат Нэй-Хэмпшир, Индия, штат Майриланд, Хаунд, штат Южная Кэролина. Их было очень много, и карта вскоре запестрела алыми точками, но Грайс не видела целого, она была слишком увлечена. Наконец, папа выдохнул.

— И, конечно, Лунный Пациент, Юэта. Саулт-Лейк-Сити.

— Спасибо, — сказала Грайс. Она отодвинулась вместе со стулом и снова взглянула на ноутбук. Красные точки на карте весело подмигивали ей. Они складывались в слово "Привет". А внизу, по побережью Атлантического Океана, шла улыбка, которую венчали два глаза в центре страны. Смайлик.

— Ну как там, доченька? Пригодится это Олайви?

— Всенепременно, папа. Спасибо за помощь, — рассеянно сказала Грайс. Она не знала, как ей теперь относиться к Кайстоферу. Ей почти удалось к нему привыкнуть, он даже ей нравился. А потом она узнала о другой его части, о той, что он скрывал. И когда они занимались любовью, Грайс думала, что умрет от удовольствия.

А теперь Грайс видела послание миру, составленное Кайстофером, сенатором города Нэй-Йарк от республиканской партии, из безумцев.

В этот момент в комнату вошел Ноар, он никогда не стучался, может быть из принципа. Грайс быстро закрыла крышку ноутбука. Ноар усмехнулся:

— Порнуху смотришь?

— Нет.

— Да мне плевать.

— Хорошо.

— Спорим, ты смотришь порнуху с тегом "жесть"?

— Это неправда.

— А Аймили мне так и говорила. Она тебя взломала. Ты сидишь на "Порнохабе" под ником "Роб Смит_1991".

Грайс густо покраснела.

— Это неправда! — повторила она с нажимом.

Это была правда.

Грайс рявкнула:

— Что тебе надо?

— Да ничего. Хотел сказать, что сегодня мы никуда не идем. Аймили не может.

Грайс вспомнила, какая Аймили была злая сегодня. Она задумчиво кивнула.

— Короче, послала она меня, — рявкнул Ноар так, будто Грайс допытывалась. Иногда Грайс казалось, что в своей голове Ноар ведет более насыщенные разговоры, нежели в реальности.

— Все, пока! — сказал Ноар и хлопнул дверью. Грайс некоторое время смотрела на дверь, потом снова обратилась к карте, увидела улыбающуюся мордочку под схематичным "привет" и взяла еще таблетку флуоксетина.

Заснуть Грайс не могла. Она открыла ютуб и некоторое время бездумно смотрела видео, смеясь над ними, как сумасшедшая. А потом вдруг наткнулась на ролик о том, как рушатся дома. За ним она провела что-то около шести часов.

Грайс смотрела его снова и снова, глаза болели, руки тряслись. От флуоксетина ее несколько раз стошнило. Грайс была рада, что ей никуда не нужно идти. И в то же время ее желание помочь Ноару приняло маниакальную окраску.

Она пару раз вставала, проходилась по комнате, начинала одеваться, чтобы пойти к нему, сама не понимая зачем. Мысли скакали быстро, как пущенный по асфальту резиновый мячик-попрыгунчик. У Грайс был такой, он был раскрашен под планету Земля, и Грайс пускала его прыгать далеко-далеко. А потом этот шарик раздавил грузовик.

Грайс начала собирать и разбирать свои вещи, хотя вовсе не собиралась уезжать. А потом Грайс заметила, что одна из половиц едва слышно поскрипывает. Атональный звук, который страшно ее разозлил. Грайс села на колени, придавила половицу и почувствовала, что она едва держится. Прежде, Грайс точно помнила, такого не было. Она ногтями попыталась отковырять половицу, и та поддалась неожиданно легко. Под ней оказалось пустое, грязное, пыльное пространство, Грайс шумно чихнула. Нужно все тут вычистить, подумала Грайс, испытывая удовольствие от одной этой мысли, а потом в пыли она неожиданно увидела ключ. Ключ был фарфоровый, покрытый золотой росписью, такой красивый и бесполезный. Он легко лег в руку и оказался неожиданно теплым, будто его только что держали в руке. К ключу была прикреплена бирка, где нарочито детским почерком, печатными буквами, каждая из которых была другого цвета, было написано: "У меня от тебя секретов нет, у него тоже не будет".

Еще к ключу была прикреплена молочная конфетка откуда-то из Латинской Эмерики, судя по этикетке. Грайс покрутила ключ в руках. Он был из фарфора, им ничего нельзя было открыть.

Или, насколько Грайс знала Кайстофера, им можно было открыть все. Грайс подошла к столу Кайстофера. Все ящички были заперты. Она попыталась сунуть ключ в замочную скважину, безо всякой надежды. И он вошел неожиданно легко, будто был создан для этого замка.

И для следующего. Грайс открыла все ящички. В большинстве из них не оказалось ровным счетом ничего интересного.

Кайстофер запирал свои ручки, карандаши и линейки, причем отдельно друг от друга. Разумеется, Грайс не стала бы лезть в его документы, но так же ясно и то, что он не хранил ничего серьезного в квартире. Линейки, как мертвецы, лежали в ряд, одинаковые, черные и прямые.

А вот в последнем ящике обнаружился диск. На нем было написано только одно слово "папа". Почерк, без сомнения, принадлежал Кайстоферу. Грайс взяла в руки диск, покрутила, будто могла узнать таким образом что-то интересное. От флуоксетина шумело в голове, но Грайс не чувствовала бессонной ночи.

Грайс быстро закрыла все ящики. Она нарочно быстро проворачивала ключ в замках, но он не хрустнул, не надломился. Диск поблескивал в руках Грайс, он поймал в себя кружок солнца, и некоторое время Грайс с улыбкой смотрела за тем, как солнце путешествует внутри.

А потом она пошла к ноутбуку. На экране замерла огромная волна. Грайс быстро нажала на красный крестик в углу страницы. Ее ухоженный рабочий стол со стандартной заставкой радовал ее намного больше. Вставив диск, Грайс стала ждать. Ноутбук сыто заурчал. Грайс погладила кончиком пальца дисковод, как будто это могло ускорить процесс.

Сердце в груди забилось часто-часто. Грайс испугалась, что ноутбук не сможет прочитать диск. Через пару секунд всплыло окошко, предлагающее воспроизвести содержимое диска.

Грайс быстро нажала ввод и сложила руки на коленях, как примерная ученица, собирающаяся смотреть кино на уроке. Диск был явно переписан с видеокассеты. Изображение шло белыми полосами, расходилось черными кружками и снова приходило в норму. Звук был прерывистый. Видеоряд явно был склеен из нескольких отдельных кассет, причем в каком-то случайном порядке.

Вот камера запечатлела день рожденья Аймили. Поляна где-то за городом, накрытый стол, высокое солнце. Маленькая девочка плачет над тортом, она перемазана в креме, а рука Дайлана гладит ее.

— Прекрати! Не реви, как девчонка! Ну ты чего?

— Она и есть девчонка, Дайлан, — Грайс узнала не голос Кайстофера, но его интонации.

— Хочешь я тебе задую свечки? — спросил Кайстофер. Он был нервный, бледный, высокий мальчик. Они с Дайланом стояли по обе стороны от Аймили, и гладили ее. Она не переставала рыдать. Олайви с ними не было.

— Не хочу клубничный торт! — причитала Аймили. — И не трогай мои свечки!

— Детка, улыбнись для папы? — Грайс услышала нежный голос, принадлежащий, видимо, Ионатану. Он говорил быстро, будто торопился куда-то.

— Не улыбнусь! Папа купил клубничный!

— Ты любишь клубнику!

— Я хочу праздник! Клубника не для дня рожденья!

Аймили наклонилась к столу, две ее длинных косички свесились вниз, и она задула пять свечей. На секунду наступила полное темнота, будто Аймили задула солнце.

А потом на экране снова появилась Аймили. На этот раз у нее были хвостики, они свисали вниз неаккуратно, грустно. На ней было не красивое платье с широкой юбкой, по которой она колотила кулачками, а пижамка с мишками. Аймили раскачивалась, обхватив колени.

— Тебе нужно пить, малышка. Это лекарство.

— Опять придут страшные собачки. Не люблю страшных собачек.

Аймили заплакала, но это были не слезы раскапризничавшейся, избалованной девочки, это были слезы страха.

— Не хочу, чтобы здесь ползали насекомые или ходили чужие люди. Хочу спать.

— Ты не будешь спать, пока не выпьешь.

Ионатан говорил с Аймили, будто с больным ребенком, нежно и непреклонно. Она заплакала еще горше. А потом открыла рот, и в кадре показалась рука Ионатана. Он протягивал ей ложку с какой-то жидкостью.

— Горько, — сказала Аймили. А потом заплакала:

— Сейчас будет страшно.

— Будет, — сказал Ионатан. — Кто моя сильная девочка?

Некоторое время Аймили продолжала плакать, а потом с воплем указала куда-то на стену.

— Там! Там!

— Я ничего не вижу, — сказал Ионатан. И снова наступила темнота. Лента была склеена как-то нарочито плохо, Грайс смотрела на темноту около двух минут, хотя бегунок показывал, что видео воспроизводится. А потом она увидела Олайви, играющую на фортепьяно. На Олайви было красивое вечернее платье, бархатно-синее, и жемчужная нить, придававшая ей взрослое изящество. Руки Олайви плясали над фортепьяно, она играла что-то узнаваемое, классическое, но Грайс никак не могла вспомнить, что. Когда Олайви закончила, она откинула длинные косы за спину, сказала:

— Благодарю.

И раздался гром аплодисментов. Грайс услышала голос Дайлана, он восторженно требовал исполнить что-нибудь на бис.

— Ты умница, Олайви. Я так горжусь тобой, — говорил Ионатан. Его голос был слышен ярче всего — он держал камеру.

— Спасибо, папа. Это очень приятно, — сдержанно сказала Олайви. — Мы могли бы посидеть здесь, все впятером. Как ты смотришь на это?

Олайви говорила притворно безразличным тоном, но глаза у нее были грустные, отчаянные. Маленькая Аймили рванулась вперед и обняла ее. Олайви неловко погладила сестру по голове. Кайстофер сказал:

— Разве от этого будет вред, папа?

— Будет, — убежденно сказал Ионатан. — Большое спасибо, Олайви. Увидимся в следующем году.

Снова темнота, а потом — оглушительный свет. Грайс поморщилась. Настольная лампа засвечивала глаз камеры, так что сначала почти ничего не было видно, потом чья-то рука отодвинула лампу в сторону.

— Извини, котенок, засвечивает, — пояснил Ионатан. Теперь Олайви было видно. Она сидела у окна, смотрела на улицу.

— Что там?

— Ничего.

Камера прошествовала к окну, и теперь Грайс видела, что фонарь во дворе освещал надпись мелом "сестричка, я тебя люблю". Качество было недостаточно хорошим, чтобы определить, хотя бы примерно, чей это был почерк.

— Довольна? — спросил Ионатан.

— Не понимаю, о чем ты, отец, — сказала Олайви. Голос у нее был холодный, сдержанный. Весь разговор ее будто бы не волновал, ничего не осталось от того отчаяния, которым горели ее глаза, когда она спрашивала, могут ли они еще посидеть все вместе.

— Ты хочешь выйти?

— Нет, — сказала Олайви. — Все в порядке.

— Ты же знаешь, что прежде, чем я выпущу тебя отсюда, ты должна сама найти способ. Ты достигнешь чего-то, и более не будешь нуждаться в моем разрешении.

— Я стараюсь.

— И как продвигается?

— Не скажу.

В этот момент Грайс услышала, как открывается дверь. Она снова быстро закрыла крышку от ноутбука.

— Да мать твою, Грайс, ты вообще еще чем-нибудь занимаешься?

— Нет. То есть, да. То есть, не важно.

Ноар стоял на пороге, он облокотился о косяк двери, в зубах у него была сигарета. На нем было пальто.

— Собирайся. Мы все-таки пойдем к ним сегодня. Они звонили мне два раза. Говорят, сегодня особенный день. Мы с Аймили и Лаисом там нужны. Не в качестве нас, разумеется. И ты пойдешь.

— Ура! — Грайс вскочила со стула. Ноар отшатнулся.

— Опять чокнулась!

Но Грайс сказала только:

— Жди меня через пять минут в коридоре!

Ее переполняла энергия, она плескалась внутри, будто невидимое, бурное море.

В машине Грайс спросила:

— А почему ты уже не арестуешь их?

— Потому что пока мы с ребятами тусим с неудачниками из гетто или вроде того. Они еще не сделали ничего криминального. Или не прокололись. Но мы хотим выйти через них на тех, кто делает.

Ноар нахмурился:

— Ты чего такая веселая?

Грайс улыбнулась.

— Я хочу помочь тебе! Я ведь твоя сестра! Как мало времени мы проводим вместе.

— Ты меня пугаешь!

Грайс нащупала в кармане ключ. Она решила не расставаться с ним. Диск она вытащила, уложила обратно и закрыла. Грайс решила, что обязательно досмотрит его. Завтра вернется Кайстофер, однако будет новая полная луна, и он снова уйдет.

Настроение у Грайс было потрясающее, руки у нее тряслись, а глаза, судя по быстрому взгляду в зеркало заднего вида, блестели.

— Ты странная, — сказал Ноар.

— А куда мы едем? — спросила Грайс. Ее бросало то в черное отчаяние, то в радость и вдохновение от любого действия.

— За Аймили. Будем ее умолять. Лаис сказал, они в рок-н-ролльном клубе, отжигают в окружении бородатой хипстоты.

— О.

— Это цитата.

Рок-н-ролльный клуб с простецкой винтажной вывеской красного неона, располагался на окраине Нэй-Йарка, в Браклине. Люди курили у выхода, кто-то пах дешевым пивом, кто-то оглушительно смеялся. Люди здесь были очень разные, от хипстеров в одежде, стилизованной под пятидесятые до мужчин и женщин старшего возраста, решивших, вероятно, вспомнить дни своей молодости. Грайс прошла вслед за Ноаром по заплеванной лестнице.

Зал оказался неожиданно большой, Грайс увидела стертый паркет, столики в углу, яркое освещение. Теперь в клубах обычно приглушают свет, но здесь все говорило о тех далеких временах, когда люди не стеснялись танцевать.

Для Грайс, в отличии от жителей Нэй-Йарка, все эти просторные залы, яркий свет, не были экзотикой. Там, где она родилась, клубы так и выглядят с того времени, как президент Трумен оставил свой пост.

Сейчас танцпол был в распоряжении Аймили и Лаиса. Громко играла "Прощай, мисс эмериканский пирог". Лаис кружил Аймили, и она крепко обнимала его, полностью отдаваясь танцу. Они кружились и пели.

— Я знаю, что ты влюбилась в него, ведь я видел, как вы отплясываете в спортзале!

Странное дело, они правда казались юношей и девушкой из далеких времен, когда музыка была простой и заводной, созданной для того, чтобы люди узнавали друг друга в дурацких танцах. И в то же время они были были одеты современно — вечные цветастые толстовки с героями мультфильмов и рваные джинсы Лаиса, шорты и длинная майка, за которой их почти не было видно, на Аймили. Они были вне времени, и они кричали:

— Прощай, прощай, мисс эмериканский пирог! Я вел мой "Шеви" к дамбе, но и она высохла! Классные парни пили виски и водку, и пели о дне, когда они умрут! О дне, когда они умрут!

Грайс знала, что эта песня прежде всего о том, как закончились шестидесятые, и ушла целая эпоха, оставляя молодому поколению только разочарование и левацкие протесты в студенческих городках. Жизнь перестала быть простой и веселой.

Но Аймили и Лаис пели так громко и радостно, будто такой и оставалась Эмерика. Грайс посмотрела на пол и вдруг вспомнила этот обшарпанный паркет. Восемь лет назад Грайс и Ноар танцевали точно в таком же зале на выпускном. Грайс никто не пригласил на танец, и Ноар протянул ей руку, сказал:

— Пошли.

Свет был приглушенный, и песня играла медленная, неторопливая. Они неловко переминались с ноги на ногу, и это было трансовое, волнующее состояние. Грайс не помнила, о чем пелось в той песне, и не была уверена, вспомнила бы она ее сейчас, если бы услышала, или нет. Она танцевала со своим двоюродным братом. Они смотрели друг другу в глаза, и это казалось очень глупым. Хорошо, что Грайс едва видела его лицо. А потом все произошло так быстро, что не было понятно, кто это начал. Они поцеловались. И тут же отпрянули друг от друга, разрываемые раздражением и неловкостью, а так же радостью оттого, что никто не увидел. Грайс чувствовала ужас от мысли о том, что целовалась со своим двоюродным братом. Весь оставшийся вечер ей казалось, будто все об этом на самом деле знают. Делают вид, что не заметили, чтобы ее помучить. Грайс до сих пор не понимала, что заставило ее тогда податься к нему навстречу и коснуться губами его губ, что это было за наваждение, что за магия. Наверное, дело было в танцах.

Аймили и Лаис танцевали зажигательный рок-н-ролл, щеки у них раскраснелись, глаза искрились. Лаис крутил Аймили, они прыгали. А люди расступились, чтобы дать им простор для танца. Они стояли вдоль стен, сидели за столиками. Аймили и Лаис танцевали одни. Люди смотрели на них с восхищением и страхом.

И Грайс подумала, что чувствует сейчас Лаис? Если бы Грайс танцевала здесь с Кайстофером, она бы ощущала, как предала всех этих людей, весь свой род. Она бы ощущала себя чужой им, чужой ему, всем чужой.

А Лаис, судя по его виду, был самым счастливым человеком на свете. Потому что он любил Аймили. Грайс улыбнулась, она вдруг почувствовала, что плачет.

— Что с тобой? — спросил Ноар.

— Я так счастлива за них.

Ноар покрутил пальцем в виска. Музыка, наконец, стихла. Раскрасневшаяся Аймили повернулась к залу.

— Я богиня! — закричала она, вскинув руки вверх, как Супермен в мультфильмах. — Богиня!

Люди принялись аплодировать, Лаис улыбался своей киношной улыбкой, а потом выдул здоровый, розовый пузырь жвачки.

— Спасибо! — кричала Аймили. — Всем спасибо! Я богиня, а вы…

И тут она смачно, громко и грязно выругалась. Гром оваций тут же стих, даже Лаис выглядел удивленным. Грайс и Ноар все это время стояли неподвижно, не начиная и не заканчивая аплодировать.

— Вы все тут стоите и знаете, что это я сделала. Там, в Харлеме. Это все была я! И каждый из вас, это знает. Можете стрелять в меня! Кидать в меня ножи! Можете из огнемета в меня пальнуть. А я все равно буду тут. А те люди? А как же те люди? Что будет с ними?

Аймили принялась тереть красные, горячие щеки, как обиженная девочка, готовая разрыдаться.

— Я во всем виновата, а вы стоите и глазеете на меня! Классно, правда? А что если я скажу: вы следующие! Что тогда?

Тишина была единственным ответом, который получила Аймили. Люди молчали. Никто из них не перешептывался, не переглядывался.

— Я могу делать с вами, что захочу. А вы со мной — ничего. Не можете, а? Такова природа!

Аймили засмеялась, и Грайс поняла, что она очень пьяна.

— Что? Ну, скажите хоть что-нибудь? Давайте! Я разрушила четыре многоэтажных дома! Четыре! Там жили люди! У каждого из них была такая же насыщенная жизнь, как и у вас! Посмотрите на меня! Ненавидьте меня! Вас всех обманывают! В мире есть не только реклама, социальные сети и статусные игры в офисе! Вы все — похожи, вы одинаковые! Смерть одного из вас, потеря для каждого. По ком звонит колокол, люди? Не спрашивайте, не спрашивайте!

Никогда прежде Грайс не видела Аймили такой. Она выглядела как актриса, произносящая финальный монолог, ее голос, обычно такой спокойный, приглушенный, теперь звенел. Аймили вдруг подалась вперед, вытащила какого-то мужчину в аккуратном костюме за воротник, так что ткань хрустнула.

— А ну иди сюда, сука!

На него было жалко смотреть, глаза его выражали безумный, беспомощный страх. Аймили засмеялась:

— Что, испугался?

А потом она с отвращением оттолкнула его и побежала к выходу, расталкивая людей. Лаис устремился за ней. Люди расступались перед Аймили, будто она была прокаженной. Грайс и сама отшатнулась в сторону, когда она выбежала. Грайс знала, что Аймили не сделала ничего плохого, но эта речь, пламенная и злая, даже в ней возбудила страх. Ноар больно схватил Грайс за руку, потащил за собой.

— Быстрее!

Грайс и Ноар протискивались сквозь толпу, и Грайс жалела, что не обладает достаточной внушительностью, чтобы расступались перед ней.

— Извините, — говорила она. — Простите.

И люди неохотно уступали им дорогу, а Ноар наступил кому-то на ногу, вызвав омерзительный окрик в свою сторону. Они выбрались на улицу, холодный воздух умыл Грайс, и она с радостью вдохнула.

— Аймили! — крикнула она. — Лаис!

— Здесь! — откликнулся Лаис. Голос шел откуда-то из подворотни. Ноар потянул Грайс за собой, в лабиринты, уставленные помойными контейнерами и патрулируемые жирными крысами. За парой поворотов Аймили нашлась. Она стояла у запертой железной двери, черного хода или какой-то подсобки. Над ней была яркая, неприятно-белесая лампочка, свет которой придавал Аймили больной, наркоманский вид. Лаис обнимал ее, прижимая к себе. Он уткнулся носом в ее макушку и говорил что-то неразборчивое.

А потом Грайс увидела, что Аймили плачет.

— Милая!

Грайс подскочила к ней, крепко обняла. Действовал за нее, по большей части, флуоксетин. Аймили разрыдалась еще горше, будто чье-то присутствие усилило ее печаль.

— Мне так жаль, Аймили, — говорила Грайс. — Мне так жаль.

Ноар стоял на месте. Он нетерпеливо постукивал носком ботинка. Ему не хотелось выслушивать боль Аймили, однако и прерывать ее не хотелось. Аймили вытерла нос, шумно втянула воздух.

— Что вам надо? — спросила она. — Еще кто-нибудь что-нибудь натворил, и бесполезная младшая сестра понадобилась в качестве козла отпущения?

— Милая, то, что тебе пришлось сделать — чудовищно. Мне правда очень жаль. Но ты сделала это ради своей семьи. Ты не бесполезная младшая сестра, ты добрый, хороший…

А потом Грайс поняла, что хочет сказать «человек». И быстро добавила:

— …член семьи.

Аймили хмыкнула.

— Ага, — сказал Лаис. — Я тебя люблю. И буду любить, даже если ты реально сделаешь что-то такое. Я буду тебя любить, что бы ты ни сделала вообще.

— А если я тебя убью? — спросила Аймили. Ее голос почти приобрел прежний безразлично-смешливый тон.

— Тогда не буду, но только потому, что я — умру.

Лаис принялся пропускать ее волосы между пальцев с нежностью, которая присуща только детям.

— Слушайте, да мне все равно, — сказала Аймили.

— Оно и видно, — бросил Ноар.

— А ты вообще заткнись! — сказал Лаис.

— Лаис, если мне будет нужно, я сама его заткну, — лениво протянула Аймили. К ней вернулась ее обычная невозмутимость.

Ноар закурил. Он явно боролся с собой, однако ссориться с Аймили ему было нельзя.

— Что? — спросила Аймили. — Меня искали?

Грайс кивнула. А потом улыбнулась:

— Ты можешь помочь. Ты бы хотела помочь? Ноару звонили оттуда. Говорят, особенный день. Может, у нас будет шанс выйти на тех чудовищ. Я могла бы притвориться сбежавшей культисткой. Но без тебя ничего не выйдет. Пожалуйста, Аймили. Ты нам очень нужна!

— О, круто, — сказал Лаис. — Тебе же грустно, потому что ты ничего не делала и взяла на себя чужую вину. Поехали что-нибудь сделаем?

— Ума у тебя, Лаис, как у хомяка.

— В смысле?

— В том.

Они засмеялись, и Лаис коснулся кончиком указательного пальца ее носа.

— Зато ты честный, — сказала Аймили. — А ты, Грайс, тактичная. Вас бы смешать и поделить.

— А Ноара? — спросила Грайс.

— А Ноара вообще не брать.

— Так ты идешь? — сказал Ноар. Аймили снова замолчала. Лаис подкурил сигарету и передал ей.

— Ага, — сказала она. — Спасибо.

И пять минут от нее не было слышно ни звука. Волосы Аймили пахли табаком и шампунем, это было приятно. Затаенным шлейфом шел тот самый запах океана, который Грайс так любила.

— Ладно, — сказала Аймили, наконец, когда Грайс увидела ручеек крыс, мигрирующий от одной помойки к другой. Грайс с облегчением вздохнула — еще пять минут здесь, и она, наверное, сошла бы с ума. Лаис запрыгал на месте.

— Класс! Время приключений!

— Время посвящений, — хмыкнул Ноар. — Вроде как сегодня поэтому и особенный день.

Они неторопливо шли к машине. Грайс семенила за Ноаром, а позади, обнявшись и шатаясь, как пьяные, коими они, впрочем и являлись, плелись Аймили и Лаис.

— Я люблю тебя, — сказал Лаис. — Ты самая лучшая на свете. Я счастлив, что мы вместе. Я бы без тебя ни с чем не справился.

— Ты мой Лаис-герой.

— И Лаис-защитник.

Аймили засмеялась, а потом поцеловала его в щеку. Грайс тут же отвернулась, уставившись Ноару в спину.

— Я тоже тебя люблю, Лаис.

И Грайс подумала, как они могут говорить на людях о чем-то столь личном, о чем-то, что так разрывает сердце. Как они могут говорить об этом так, будто все просто и очень хорошо. Как вообще можно говорить вслух такие страшные слова? Это неприлично, это касается лишь двоих людей, и больше никого. А Лаис и Аймили говорили так, как будто это счастье у них невозможно было отобрать.

Грайс почувствовала, что переживает за них. Ей хотелось зажать им рты, чтобы люди не услышали, что они говорят.

Ведь как легко отобрать все названное.

В машине Грайс села рядом с Ноаром, хотя ей хотелось быть на заднем сиденье, рядом с Аймили и Лаисом, будто их тепло отогревало и ее. Грайс не обязательно было участвовать в разговоре. Один их вид заставлял ее улыбаться.

Аймили сказала:

— Итак, двойные агенты, все готовы к привычным и непривычным образам?

— Да! — выпалила Грайс. Флуоксетин поощрял ее болтливость в несколько менее социальном смысле, чем следовало бы.

Ноар достал из бардачка фотографию. Грайс поняла, чья она. Ей предстоит стать мертвой девушкой. Грайс зажмурилась, не совсем понимая зачем, ведь через минуту у Грайс будет ее лицо. Аймили взяла фотографию, пристально рассмотрела.

— Поняла, — сказала она. — Остальные предпочтут классику?

Ноар и Лаис засмеялись какой-то старой шутке. Грайс не открывала глаза. Она ожидала чуда, и чудо случилось. Оно мчалось ей навстречу сквозь стиснутые веки. Грайс чувствовала, как кружится голова, приятным, пьяным образом. Когда Грайс открыла глаза, ее уже не было. Рядом с водителем сидела щуплая блондинка с синяком на щеке. Нежные черты Грайс сменились острыми, лисьими чертами девушки, которая была лет на пять моложе нее. По тонкому носу были рассыпаны яркие веснушки. Грайс была очень хрупкой, андрогинной девушкой с длинными волосами и тонкими браслетами на запястьях.

— Я решила придать тебе дополнительной хреновости, — сказала Аймили. Однако хорошо знакомый голос принадлежал совсем другой девушке. У нее был короткий ежик ядерно-розовых волос, две татуировки в форме кинжалов на щеках, пробитая бровь и ярко накрашенные глаза. Типичная роковая женщина неблагополучного района.

— Нравится, Грайс? — спросил Лаис.

— Даже больше, чем настоящая я, — выдохнула Грайс. Она обернулась. Вместо светловолосого, светлоглазого Лаиса, на Грайс смотрел такими же сияющими, но только темными, как вишни, глазами, бедно одетый паренек явно латиноэмерикнского происхождения.

— Мы решили, что актер он не очень, можно просто сделать его латиносом и позволить говорить "Ке пэсо".

— Хорошая идея, — согласилась Грайс.

— На самом деле они запретили мне говорить "Кэ пэсо".

— Потому что ты не знаешь, что это такое, — сказал Ноар. Грайс посмотрела на него. Он, совершенно явно, выглядел как человек, живущий на ее налоги. Татуированные руки, бритая голова, не полный набор зубов.

— Это вообще кто?!

— Да один парень, который сел посидеть по поводу вооруженного ограбления.

Рука Ноара, лежавшая на руле, казалось, стала вдвое больше. На кисти была выбита большая, красная роза, на нее, от предплечья, были направлены дула пистолетов.

— Классно выглядим, да?

— Лаис, — сказала Грайс, смотря на его футболку с фамилией и номером Рональдо. — Ты — расист. Нечем тебе гордиться.

Зубы Лаиса казались еще белее из-за смуглой кожи.

— Да ладно тебе, чика!

На Грайс было короткое платье в мелкий цветочек. Не будучи собой, Грайс чувствовала себя красивой и свободной.

— А куда конкретно мы едем?

— В Клентон.

— О, — сказала Грайс. — Хороший район.

Хотя на самом деле, разумеется, район это был плохой. От начала двадцатого века и до шестидесятых годов район кишел гаэрманскими и айрландскими иммигрантами, за что получил лестное прозвище "Адская кухня". Отчаявшиеся люди, лишенные надежды на помощь общества, запертые, как в банке, в этом изолированном мирке, образовывали криминальные анклавы, воевали друг с другом за сферы влияния, а Нэй-Йарк потреблял и перемалывал наркотики и проституток, поставляемых Адской Кухней. С начала восьмидесятых, когда район вычистили от криминальных группировок, сюда стали заселяться бизнесмены, довольные мыслью о шаговой доступности Манхэйттена.

Однако вычистили далеко не все закоулки района, и красные высотные дома старинного образца с шаткими балконами до сих пор были полны горластых бедняков.

Грайс было стыдно. Родившись в жреческой семье Дома Хаоса, она имела мало представления о бедных. Дом Хаоса покровительствовал безумцам, но не беднякам. Жреческие семьи Дома Хаоса сплошь состояли из богатых, белых эмериканцев.

И Грайс было странно от мысли, что Адская Кухня находится совсем рядом с другими, респектабельными частями Манхэйтенна.

Ноар остановился за пару кварталов до невидимой границы, отделяющей Адскую Кухню от остального мира.

— Придется пройтись пешочком, — сказал Ноар. Грайс была не против. Энергия, сидящая в ней, требовала выхода.

— Здорово! — сказала Грайс. — Мы идем помогать людям! Я так рада, что вы со мной, ребята!

Ноар и Аймили переглянулись с беспокойством, а Лаис обнял ее.

— Я так и знал, что на самом деле ты очень эмоциональная!

— Я не эмоциональная!

— Не нужно этого стесняться! Раскрой мне свои объятия!

Граница оказалась вовсе не такой уж невидимой, как предполагала Грайс. Высотки, блестящие от стали и стекла, сменились кирпичными домами, невысокими и небогатыми, в мгновение ока. Подворотни здесь были обширные, дворы — большие. Кое-где все еще раздавались радостные крики мальчишек, которым не повезло — их не звали домой. Может, их родители пили, может — кололись, а может никому просто не было дела до этих ребят, играющих в войну на улице.

Ноар сказал:

— Хорошее местечко.

Он имел слабость к местам из фильмов семидесятых годов.

Грайс сказала:

— И где именно все будет? Что мне нужно говорить? Я готова на все.

— Ну, — сказала Аймили. — Для начала, тебя пустят по кругу.

— Что?!

— Шучу, — быстро подняла руки Аймили. — Наверное.

— Ничего тебе не скажем, — сказал Ноар. — Грайс, ты — плохая актриса. Поэтому все будет максимально естественно. Ты — девочка из жреческой семьи, которая сбежала от своих ненавистных родителей. Ты ненавидишь богов, и мы притащили тебя сюда. Больше ничего знать не нужно.

Грайс почувствовала прилив вдохновения. Ей хотелось обхитрить всех, сыграть так, чтобы ей поверили. Она кивнула.

Стоило позволить флуоксетину жить вместо нее чаще.

Грайс шла между Аймили и Лаисом, а вел их Ноар. Они проходили через обширные угодья бездомных. Грайс видела людей в старых куртках. От голода они не могли согреться даже летом.

Единственными яркими пятнами в Адской Кухне были редкие мазки вывесок — двадцатичетырехчасовые супермаркеты, дешевые тату-салоны с ВИЧ, включенным в стоимость эскиза, сомнительные клубы, над которыми двигали неоновыми телами неловкие девушки.

Все это Ноара не интересовало. Он шел к зданию, в котором не сохранилось ни одного целого окна. Это была протяженная, широкая постройка, сохранившаяся, видимо, исключительно по недосмотру городских властей. Впрочем, с натяжкой, ее можно было причислить к историческому наследию города. Эта фабрика индустриальной эпохи когда-то, наверняка, кормила добрую часть честного населения Адской Кухни. Остов здания надолго пережил время своего содержимого. Заброшенная фабрика производила крепкое, монументальное впечатление. Казалось, она могла простоять здесь еще сто лет.

— Там? — прошептала Грайс.

— Ага, — сказала Аймили. — Кстати, Лаис — Фаэрнандо, я — Эйнджела, а Ноар — Дайв.

— Дайв какое-то неправильное имя, — сказала Грайс. — Это имя для разнорабочего из белого пригорода.

— Вот! — кивнул Лаис. — Я о том же говорил, но кто же меня слушает!

— А как зовут меня? — спросила Грайс.

— Джэйси Блейк, — прошептала Аймили. Казалось, она готовится к тому, чтобы сыграть особенно важную партию в карты. Вся грусть улетучилась из нее, и она блестела теперь от азарта. Грайс никак не могла привыкнуть к новой внешности своих родственников, однако, их повадки и мимика оставались узнаваемыми.

Сначала Грайс казалось, что они входят в абсолютно пустое, безвидное место. Однако, спустя пару секунд, наряду с собственными шагами, Грайс услышала нервный пульс далекой музыки. Словно пол под ее шагами вибрировал. Кажущиеся пустота и тишина были нарушены, и Грайс почувствовала напряжение, тревогу. Звуки шли откуда-то снизу, и невольно Грайс вспомнилась подземная усыпальница Дома Хаоса. Она представила, что там бурлит чудовищная жизнь древних существ, чьи сотни глаз смотрят на мир сквозь любые стены. Грайс поежилась. Аймили хлопнула ее по плечу, сказала:

— Не переживай, они все классные ребята.

Она шумно втянула воздух и поправила кольцо в носу.

— Ты — со мной.

— А я? — спросил Лаис.

— А ты — всегда со мной.

Помещение было холодное и просторное. Ноар шел к лестнице с обескураживающей Грайс решительностью. Сама она в темноте ориентировалась плохо и боялась наткнуться на строительный мусор, обилие которого поражало воображение. Перешагивая через арматуру, Грайс видела бледные, в синяках, коленки — чужие коленки, незнакомые, непривычные. Лаис говорил:

— Но тут правда клево, если что. И классное музло. И выпивка ничего. И…

— Ради всех богов, Фаэрнандо, заткни пасть.

— Ноа…Дайв, ты достал!

Аймили врезала Лаису локтем в бок.

— Не смей делать нам западло.

А потом они вступили на лестницу. Здесь было чище. Если помещение наверху производило впечатление абсолютной заброшенности, то лестница была выметенная и ухоженная, кое-где даже отремонтированная. Музыка становилась громче, и Грайс слышала теперь отдельные слова. Какой-то развеселый панк-рок с воплями о свободе и справедливости. Вслед за Ноаром, Грайс вошла в прокуренное, пахнущее дешевым алкоголем помещение. В центре стоял давно не работающий генератор, он был такой огромный, что практически делил комнату на две секции. Проржавевшая громадина генератора, о которую терлись теперь полуголые, пьяные люди, являла собой остатки индустриального величия. Все остальное в этом огромном помещении, представляло дешевую пародию на подпольный клуб. То есть, место еще более убогое, нежели подпольный клуб. Музыка доносилась из домашних колонок, пропущенная через усилитель она принимала невообразимо уродливые для слуха формы.

Людей было много, Грайс поняла, что считать абсолютно бесполезно где-то на двадцатом, однако из упрямства досчитала до тридцати. И еще оставалось примерно столько же народу, не охваченного ее навязчивым счетом.

Люди танцевали, пели, смеялись, пили. Они веселились здесь. С первого взгляда у них будто не было ничего общего, кроме достатка ниже среднего. Были здесь неформалы в рваной одежде, исколотой булавками, но были и молодые ребята абсолютно обычного вида, утомленные жизнью за день и расслабляющиеся теперь. Грайс запрокинула голову. В неровном свете кустарной цветомузыки алой краской на потолке было написано: "свобода и смерть".

Не "свобода или смерть", как во времена Великой Фрейнцузской Революции, а "свобода и смерть".

Лозунг, совершенно не подходящий для клуба любого рода. Люди танцевали, в них была разнузданность, которую Грайс не могла себе позволить. Аймили потащила Грайс к барной стойке, хотя скорее уж это был стол, на котором кто-то щедро расставил бутылки с "Блейзером" и дешевым виски.

— Три "Блейзера", пожалуйста.

— Но мне нельзя, — начала было Грайс, однако Аймили выставила вперед руку.

— Три "Блейзера" повторила она с нажимом.

Грайс получила свой пахнущий виноградом и спиртом напиток в пластиковом стаканчике. Когда бармен, если его можно было так назвать, протягивал Грайс напиток, она заметила, что руки у него исколоты.

— Не делай такие большие глаза, — прошептал Лаис. — Это выглядит подозрительно.

Не так подозрительно, как ты, шепчущий мне это, хотела сказать Грайс, но решила не уподобляться Лаису. Она языком попробовала "Блейзер" на вкус, движение получилось нелепое, и Грайс была рада, что люди вокруг были слишком заняты тем, что дергались под энергичную музыку, влив в себя изрядное количество алкоголя.

— Гадость, — сказала Грайс.

— Она новенькая, — пояснил Лаис. Бармен хмыкнул. Глаза у него были мутные, мало что понимающие. Грайс стало жаль его, даже глаза заслезились.

— Как тебя зовут? — спросил бармен. Грайс опешила, она быстро, казалось, слишком быстро ответила:

— Джэйси.

И тут же добавила:

— Но друзья называют меня Флу.

Заткнись, флуоксетин, заткнись, пожалуйста.

Бармен засмеялся, а потом почесал нос.

— Прикольно, — сказал он. — Эйнджела, эта телка с тобой?

— Ага, девчонка моя, — бросила Аймили. Она говорила так же небрежно, как обычно, но интонация теперь отличалась, была жестче.

— Клево, что вы сегодня в точке. Новеньких будут посвящать.

— А то.

— А меня тоже? — спросила Грайс.

Лаис засмеялся:

— Да не, ты еще даже не новенькая. Ты так — посмотреть пришла.

— Ладно, — сказала Грайс и принялась смотреть. Пока ничто здесь не напоминало тайное общество. Грайс увидела какую-то голодно целующуюся парочку. Они вылизывали друг друга как щенки, и это вызвало у Грайс тошноту.

Пахло потом, дешевыми сигаретами и "Блейзером". Последний пах так, будто умер и теперь разлагался на спирт и отдушку. Грайс закурила только чтобы перебить букет этих запахов самым приятным из них.

Она увидела Ноара. Вернее, лысого мужика, которым Ноар в данный момент являлся. Он пожимал руку другому такому же бритоголовому, они над чем-то смеялись. Грайс подошла чуть ближе, чтобы услышать их слова. Они доносились сквозь музыку, будто издалека.

— Чэрли здесь?

— Ясен хрен. Это правда про девку?

— Абсолютная. Эйнджела нашла.

— После посвящения ведите ее к нему. Есть шанс перехватить кой-чего.

— Да ну?

— Я тебе говорю. Ну, если не гонишь, что она — жрица.

— Из жреческой семьи. Рот не открывает, а осьминожек ненавидит.

— Ну, отлично.

Грайс попятилась прежде, чем Ноар и его друг обернулись бы, наткнулась на какую-то девушку с выкрашенными в дешевый платиновый блонд волосами и красивыми губами.

— Куда прешь, курица? — прошипела она, шевеля этими своими пухлыми губами. Грайс подняла руки:

— Простите, пожалуйста.

Девушка по-лошадиному противно засмеялась, и сама оттолкнула ее, проходя. Атмосфера здесь явно была враждебная. А может просто непривычная Грайс.

— Развлекайся, дорогая, — сказала Аймили. Она провела рукой вдоль зала. — Весь мир открыт перед тобой.

Грайс промолчала, так и не сказав, что предпочла бы закрыть такой мир. От шумной музыки болела голова, но людям все, кажется, нравилось. Они подпевали сменяющимся трекам, казавшимся Грайс абсолютно одинаковыми, верещали, когда музыку ненадолго выключали. Люди были везде, они были так близко друг от друга, потные, полуодетые, раскованные. Грайс стояла в углу и курила сигареты одну за одной. Лаис и Аймили снова танцевали, на этот раз безупречно стилизовавшись под местных завсегдатаев. Ноар исчез куда-то, Грайс, как ни старалась, не могла его найти.

К ней подошла какая-то девушка, клубнично-рыжая, со стянутыми в высокий хвост волосами и крохотными веснушками, рассыпанными по коже, как песчинки после пляжа.

— Не была здесь раньше? — улыбнулась она.

— Неа, — деланно-небрежно ответила Грайс, и тут же поправилась, поняв, что переигрывает:

— То есть, нет.

— Это я уже поняла. Я — Лайзбет.

— Красивое имя. В детстве я придумывала альтернативную себя, которую так звали. Я — Джэйси.

— Тоже красивое имя, — засмеялась Лайзбет. — И спасибо, за комплимент. Волнуешься?

— Немного.

— Ты не переживай. Тут все не так страшно. Люди особо ничего не делают, но они вместе. Вся эта хрень вроде "свобода и смерть" для восторженных подростков. И все же мы вроде как против. А это уже много. Смело прийти сюда. Признаться себе в том, что мир устроен неправильно.

— Здорово, Лайзбет. А что вы еще делаете?

Лайзбет засмеялась. По ее глазам Грайс поняла, что ей явно было, что ответить. Однако она сказала:

— Мы собираемся здесь и учимся не бояться. Это уже много.

Грайс хотела было спросить об убийствах, происходивших в Нэй-Йарке, но подумала, что создатели детективных сериалов не одобрили бы этого. Она промолчала, не зная что сказать, но Лайзбет оказалась общительной.

— А за что ты ненавидишь осьминожек?

— Осьминожек?

— Слушай, ну ты же не веришь в то, что они — боги. Доисторические морские животные — в это я охотно верю.

— Доисторические животные, наделенные сознанием и всемогуществом. И бессмертием.

— Да могут они умереть. Просто мы пока не знаем как, — хмыкнула Лайзбет. — Ты говоришь о них, как какая-нибудь культистка.

— Я из жреческой семьи, — быстро сказала Грайс. — Сбежала. Поэтому и ненавижу…осьминожек.

Лайзбет смотрела на нее пытливо, ее взгляд побуждал продолжать. И Грайс начала говорить, по ходу дела понимая, что не так уж сильно она преувеличивает:

— Вырасти в жреческой семье — чудовищно. Каждый день ты вынуждена ложиться в три тридцать, после завершения мессы. В школу встаешь — ничего! Вся твоя жизнь соотнесена с лунными циклами. Новолуние означает — голодный пост. Никакой еды первые три дня. А еще постоянные унизительные обследования. Годишься ли ты для того, чтобы лежать в постели с одним из чудовищ? Здорова ли ты? В порядке ли твой гормональный фон? Чувствуешь себя племенным животным. Это мерзко, унизительно. Я не хочу быть товаром или слугой, я хочу быть собой. Но там ты в первую очередь — товар. Потом — слуга. И только потом — ты сам.

Лайзбет слушала внимательно. Грайс поняла, что от волнения принялась накручивать на палец прядь волос и вздрогнула, увидев, что они светлые и намного длиннее.

— И я сбежала, — сказала Грайс. — Я украла папину тачку и…

И полетела под откос, если верить тому, что говорил Ноар.

— И сделала вид, что разбилась. Чтобы меня не искали. Я приехала в Нэй-Йарк, чтобы затеряться.

— Большой город, все дела, — протянула Лайзбет. Она медленно кивнула. — Тяжело тебе было с культистами.

— В Нэй-Йарке тоже нелегко. Но я устроилась официанткой.

— А где?

Грайс сложила руки на груди.

— Я тебе не скажу. Если семья меня чему-то и научила, так это тому, что мы — повсюду.

Лайзбет засмеялась, у нее был теплый, красивый смех.

— Здорово. Ты молодец. Я тебя понимаю.

— А ты как здесь оказалась? — спросила Грайс, чувствуя, как отпускает ее напряжение. Кажется, она справилась. Взвинченность, вызванная флуоксетином, в который раз помогла ей. Мысли становились словами так быстро, что она едва успевала это заметить.

— Мой отец погиб в "О, эта божественная неделя". Дайлан заставил его медленно умирать от астробластомы. Он не пережил операцию.

Грайс молчала. Любые слова казались ей ошибкой. Лайзбет и не ждала слов. Она сказала:

— Отец был плохим человеком. Он был убийцей. Он сидел на героине. Его посадили за разбой.

Грайс никогда не задумывалась о том, что человек, являющийся убийцей может не заслуживать смерти. Но Лайзбет говорила эти страшные вещи об отце с любовью. Не всепрощающей любовью, а той, другой, которая заставляет нас понимать.

— Он был уродом, мой отец, — сказала Лайзбет. — Но он не заслуживал такой смерти. Никто не заслуживает.

Но в Эмерике ведь применяли смертную казнь. И люди, которые умерли от руки отца Лайзбет так же не заслуживали смерти.

— Я знаю о чем ты думаешь, — мрачно сказала Лайзбет. — Тех людей не вернешь. Отец совершил чудовищные вещи. Однако, мучить его, а потом убить руками невиновного человека, это чудовищно. Я не хочу жить в таком мире.

И она, наверное, была права. Но Грайс не могла почувствовать этого.

Слава всем богам, в этот момент музыка вдруг схлынула, стихла, ушла. Раздался мерзкий визг микрофона, и Грайс услышала голос того бритоголового мужика, с которым говорил Ноар. Они прошли вперед, на звук. В конце зала находилось что-то вроде сцены. Видимо, прежде, там тоже стояла какая-то громоздкая машина, однако сейчас это было небольшое возвышение с обшарпанным столом и стойкой для микрофона.

— Ребята! Добро пожаловать в "Ост-инд".

— Что? — не выдержала Грайс. Лайзбет хмыкнула.

— Это еще что! Один раз мы были в клубе "Темный Сеул", — прошептал неизвестно откуда появившийся Лаис. Он держал Аймили за руку, а она с интересом, почти восторгом, смотрела на сцену.

— По крайней мере, индустриальная стилистика выдержана, — неуверенно сказала Грайс.

— Мы с вами не выбираем между свободой и смертью. Свобода и означает смерть!

Бритоголовый вскинул кулак, как левый активист шестидесятых, и неожиданно люди поддержали этот глупый лозунг. И Грайс поняла, они, утомленные безысходностью, пришли сюда за суррогатом опасности, псевдопротестом.

В секунду Грайс поняла — "Ост-инд" не представляет никакой опасности. А бритоголовый, одетый в драные джинсы и выглаженную рубашку, все говорил.

— Мы потомки тех, кого называли Охотниками. Потомки не по крови, но по убеждениям. Мы разделяем их идеалы! Идеалы свободы для всех людей!

У бритоголового было очень одухотворенное лицо, но вот в идеалах остальных здесь собравшихся Грайс сомневалась.

— Для тех, кто здесь впервые, — и взгляд его безошибочно нашел в толпе Грайс. — Меня звать Фэл. И я местный герцог.

Безумное смешение викторианской стилистики, нацистких идеалов и полуголых тел приводило Грайс в замешательство.

— Мы здесь для того, чтобы сказать — мы есть! И наше время еще придет!

Потрясание потенциальной силой выглядело смешно, однако люди с готовностью откликнулись. Тут и там Грайс слышала вскрики вроде:

— Придет!

— Да!

— Победа!

Лайзбет стояла рядом молча. Глаза у нее были внимательные, еще, казалось, их блеск был чуть насмешливым.

— Как только мы найдем способ победить, мы выйдем на улицы. И чем больше нас будет тогда, тем быстрее мы отберем свой мир. Нас — семь миллиардов. А их — меньше двух сотен. Этот мир принадлежит нам по праву!

Люди были возбуждены, мерзко пахли и громко кричали. Это были люди, которым принадлежали улицы. Они разительно отличались от людей, которым принадлежал мир.

— Капиталисты забрали у нас все, наша страна принадлежит кучке белых, играющих в гольф выпускников "Лиги Плюща", которые продали нас тварям. Они с потрохами продали нас всех, и никто не в безопасности. Уродливые твари в телах, так похожих на наши, пьют "Даллмор" в гольф-клубах политиков и бизнесменов. Они и сами вошли в политику и бизнес, будто их ждали там. Они лоббируют законы, притесняющие нас и разрушающие наш мир, будто им мало того, что они могут брать наших женщин и мужчин, играть с нашим миром, уничтожать нас. Трагедия в Харлеме лишь еще одно доказательство того, как безответственны эти твари, насколько им плевать на нас.

Грайс увидела, что щеки Аймили пошли красными пятнами. Это легко можно было выдать за проявление праведной злости.

— Они скупают акции на биржах, пока мы голодаем. Они имеют лучших шлюх…

Грайс задохнулась, поняв, что Фэл говорит о Маделин. Ей стало до того обидно — ничего он не знает и знать не может.

— …они имеют деньги, особняки, счета и яхты, и они смотрят, как горит наш мир, подкидывая в огонь еще больше несправедливых законов или оскорбительных шоу. Или же, они сидят в своих замках, далеко на Юге, и не выходят. Они сделали Юг нищим, они высасывают кровь людей, живущих там, они держат их в страхе.

И Грайс поняла, что с Дома Хаоса, известного своим гедонизмом и любовью к политической власти, участием в элитных клубах, пышной благотворительностью, семизначными счетами, посиделками в советах директоров и разнузданными нравами, Фэл перешел к Дому Тьмы, который был известен прежде всего загадочностью и удивительной старомодностью. Дом Тьмы гораздо меньше ассимилировался с людьми, чем Дом Хаоса. Боги Дома Тьмы пришли из Эфрики, вместе с рабами. У них был жестокий, дикий нрав и слабые понятия о том, что значит жить в человеческом обществе. Сейчас Дом Тьмы не бросал обществу в лицо свои нравы, что бы ни происходило, оно находилось за закрытыми дверями. А сам Дом Тьмы появлялся на празднествах национального масштаба, изредка обедал с президентом, но в остальном оставался менее заметным, нежели Дом Хаоса.

Впрочем, сложно быть более заметным, чем Кайстофер, баллотирующийся в президенты Эмерики или Дайлан, каждый год неизменно становящийся ведущим премии MTV.

— Зловещие кровавые хищники, и хищники корпоративные и политические, они — одно. Человечество не имеет для них значения и ценности. Их невозможно понять, с ними невозможно жить в мире. Все наши идеалы для них — иллюзия. Мы добились столь многого, но если однажды им станет скучно — они сотрут в порошок все, что мы делали эти тысячи лет. Наша задача сейчас — осознать истинные масштабы зла перед которыми человек — бессилен.

Интересно, подумала Грайс, какой в этом смысл, если человек бессилен?

Фэл говорил что-то еще, а Грайс поняла, что чувствует обиду. Аймили не заслуживала всех этих слов, она не была виновата в том, что родилась богиней.

А потом Грайс вспомнила о том, как Аймили едва не сожгла город. О том, что погибли люди. И это не было шуткой. Аймили сделала это просто потому что разозлилась. Она сделала это, хотя прекрасно понимала, что люди погибнут. Она могла сожалеть, однако, это не было человеческим раскаянием.

Когда люди вокруг заорали, Грайс поняла, что речь закончена. Как и Лайзбет, Грайс оставалась неподвижной.

— Самонадеянный придурок, — сказала Лайзбет. — Хочет их развлечь.

— А что-то реальное он делает?

— Неа. Ничего реального, никогда. Только языком треплет о том, что все и без него знают.

— Трюизм.

— Что?

— Так называется его основной риторический прием.

Лайзбет подмигнула ей.

— А ты — интересная.

В этот момент Грайс увидела, как на сцену вынесли проржавевшее ведро. За его край зацепилась пара щупалец. Девушка, которая вынесла ведро, спустилась вниз, а Фэл подошел к нему. Он достал из кармана здоровенный армейский нож.

Подняв из воды здоровенного розового осьминога, который тут же оплел его руку своими щупальцами, Фэл выкрикнул:

— Вот их родственники! Вот с кем они должны были спариваться! Вот кто они на самом деле. Они могут сколько угодно обманывать нас своим человеческим видом, однако мы знаем, кто они есть!

Грайс вспомнились щупальца Дайлана. Надо признать, они производили намного более чудовищное впечатление, нежели безобидные щупальца осьминога с присосками.

— Дрянь! — выругался Фэл, а потом добавил слово покрепче, когда осьминог едва с него не упал. Фэл перехватил осьминога поудобнее, сказал:

— Сегодня я хочу принять наших доблестных братьев и сестру. Наш поход за миром еще не начался, но наше воинство уже набирает силу.

Аймили, Лаис и Ноар шли сквозь толпу, и она расступалась. Вовсе не так, как сегодня перед Аймили. Уважительно, доброжелательно. Как только они, знакомые и такие незнакомые, вышли на сцену, люди стали аплодировать, и Грайс присоединилась к ним. Лайзбет стояла спокойно, сложив руки на груди.

— Всегда так, — сказала Лайзбет. — Сейчас будет очень тупо.

— А что ты вообще здесь делаешь, если тебе все не нравится?

— Я — ныряльщик.

— Что?

— Ищу жемчужины.

— Для чего?

Лайзбет засмеялась.

— Если твоя семья и научила меня чему-то, так это тому, что вы — повсюду.

Фэл тем временем с большим трудом уложил осьминога на стол.

— Я хочу, чтобы вы победили врага. По крайней мере, символически.

Фэл перехватил армейский нож и с размаху отрезал осьминогу щупальце. Он взял еще извивающуюся конечность и погрузил в рот. С трудом, сглотнув, он сказал:

— Действуйте.

Лайзбет прошептала Грайс:

— Думаю, он латентный гомосексуалист.

Грайс прикрыла рот рукой, чтобы не засмеяться.

— Или латентный любитель морепродуктов.

Ноар взял осьминога покрепче, схватил у Фэла нож и быстро отрубил второе щупальце. С видимым отвращением он смотрел, как осьминог извивается. Люди следили за ним с замиранием сердца и подлинным сочувствием.

— Не жди, пока он прекратит двигаться, — с нажимом сказал Фэл. Ноар открыл рот и взял щупальце. Он раскусил его, и на губах его остались капли голубой крови. Это потому, что у осьминога вместо гемоглобина, гемоцианин.

Люди завизжали от восторга. Интересно, они все тут ели сырые щупальца?

— А ты делала такое? — спросила Грайс. Лайзбет хмыкнула:

— Ага. Я была маленькой и глупой. Фу.

Следующей была Аймили. Она легко рубанула щупальце. Осьминог извивался. Ему, бессловесной твари, было больно, но он даже писком не мог поведать об этом. Весь столик был в его голубой крови.

Аймили легко проглотила щупальце. Грайс задумалась, было ли у нее впечатление, будто она глотает кусок своего далекого родственника. Аймили проглотила щупальце даже не прожевав. Вид у нее был абсолютно невозмутимый. Может, Дайлан проворачивал с ней что-то подобное, с него бы сталось.

Следующим щупальце отрезал какой-то невзрачный паренек. И выступление его тоже ничем не запомнилось, он молча, нервно отрезал щупальце и запихнул его в рот, быстро проглотив.

Подошла очередь Лаиса.

— Слушайте, ну мне жалко животинку. Это ж не бог.

Грайс никакой жалости к осьминогу не чувствовала. Но Лаис был намного чувствительнее и добрее нее. Скорее уж Грайс было жалко его. Лаис взял армейский нож, измазанный в голубой жидкости, с тоской посмотрел в зал, а потом вдруг улыбнулся:

— Ну ладушки. Меня сейчас стошнит.

Лаис вздохнул, посмотрев на осьминога, как на старого друга. А потом принялся отрезать щупальце. Наверное, он слишком осторожничал, потом что осьминог обхватив его оставшимися конечностями и, наверное, укусил или что там делают осьминоги. Лаис заорал, смешно запрыгал с осьминогом на руке.

— Да руби! — нетерпеливо сказала Аймили.

Лаис вернулся к осьминогу, на этот раз совершив более успешную попытку, Лаис остался с маленьким, извивающимся щупальцем. Его щенячьи глаза выражали отчаяние. Он взял в рот щупальце, и Грайс видела, как его кончик упирался в щеку Лаиса. А потом его стошнило. Лаис стоял на коленях, заходясь в спазматическом кашле. В луже "Блейзера" плескалось отрезанное щупальце.

— Такое хоть раз, но на каждом посвящении бывает, — холодно сказала Лайзбет. Фэл с брезгливостью обошел стоящего на коленях Лаиса, а потом сказал:

— Добро пожаловать! Теперь вы — Охотники!

Грайс смотрела на Лаиса, с отвращением вытиравшего рот, и подумала, что в таком случае слово "охотники" является синонимом слова "придурки".

Они спустились со сцены, и Грайс услышала, как Лаис громко убивался о том, что мог бы лучше.

— О да, — сказала Аймили. — И намного. Но ты все равно — мой герой.

— Круто. Но это был полный отстой.

— Так отстойно, что просто дух захватило, — засмеялся Ноар. — Эй, Джэйси!

Грайс не сразу поняла, что обращаются именно к ней, а когда поняла, то обернулась слишком резко.

— Теперь пойдем к Чэрли.

— Чэрли? — спросила Грайс.

— Он здесь вроде как главный. Надо тебя ему показать.

— Я думала, что главный — Фэл.

— Ребята, которые тебя привели? — спросила Лайзбет. Она им улыбнулась, улыбка вышла теплой.

— Да, — сказала Грайс. — Без них я бы не узнала про это место. И вообще они много мне помогают.

Грайс на бегу попрощалась с Лайзбет, потому что Аймили уже тащила ее за руку. Лайзбет смотрела на нее долго и очень пристально.

Они вышли через черный ход, к пожарной лестнице, и Аймили принялась подниматься по ней. Грайс обернулась. У Лаиса в руках был стаканчик с дешевым виски, призванным возместить утраченный «Блейзер», Ноар подталкивал его в спину.

Наверное, в месте, где полно пьяных, они не вели себя слишком уж подозрительно. Они лезли по пожарной лестнице, и никто из курящих внизу, не обращал на них внимания. На пятом этаже, когда земля была уже достаточно далеко, чтобы кружилась голова, Аймили залезла в одно из давно лишенных стекла окон. Она помогла Грайс, которая невероятно боялась упасть, и представляла, как отпустив перила, кубарем летит вниз, и остается лежать на асфальте, пока из головы ее вытекает кровь.

Эта фантазия заставила Грайс дрожать.

Оказавшись в темном помещении, Грайс поближе прижалась к Аймили. Лаис и Ноар залезли следом. Они двинулись вперед по коридору. Грайс сразу поняла, куда они идут. В коридоре была одна единственная полоска света. Интересно, как они вообще провели в это чудовищное здание электричество? Нелегально?

Ноар приложил палец к губам. Он сказал:

— Говорить буду я. Понятно?

Все было понятно, и Ноар, не постучавшись, как и всегда, толкнул дверь.

Комната была небольшая, по-армейски строгая. Стол, стулья, в углу — кровать, окна — заколочены. Шкаф был закрыт, однако не на задвижку. Он был в зоне досягаемости от стола. Грайс могла бы на что угодно спорить — там хранится оружие.

За столом сидел мужчина. В молодости он, со всей вероятностью, был красавцем. Однако время сняло эту красоту, как лишний слой краски. Оно обесцветило это лицо, прорезало в нем, как искусный скульптор, морщины. Мужчина писал что-то в аккуратной, школьной тетради. Как только они вошли, он без страха закрыл тетрадь, отложил на край стола, будто записанное там ничего не значило.

— Чэрли, — сказал Ноар, прокашлявшись. — Мы говорили о ней.

И Грайс пронзило моментальное чувство, которое называют еще интуицией. Ноар знал Чэрли и прежде, и Чэрли Ноара знал — настоящего. Поэтому с ним Ноар играл чуть более активно, чем с остальными — он скрывал свои интонации.

Чэрли кивнул. Его лицо не приняло приветливого выражения, он просто посмотрел на Грайс.

— Здравствуйте, — робко сказала она. Чэрли спросил:

— Жрица?

— Да, сэр. Из Майриланда.

— Что делаешь здесь?

— Сбежала из дома.

Чэрли посмотрел на нее пристально, и Грайс выдержала этот взгляд.

— С чего бы? — спросил он.

— Со мной жестоко обращались. И я с детства боялась, что меня выдадут замуж за бога. Это ведь как изнасилование. Даже хуже. Как…

— Скотоложество! — сказал Лаис, но Чэрли посмотрел на него так, что Лаис тут же закрыл рот. Странно, что его называли Чэрли, а не Чэрльз. Мальчишеское имя у такого сурового мужчины.

Грайс нервничала, руки у нее тряслись. Но ее волнение вполне можно было объяснить в рамках истории. Малютка из Майриленда, которая впервые оказалась в таком страшном месте.

— И много ты знаешь о богах? — спросил он.

— То, чему меня учили.

Она начала было:

— Например, боги видят в темноте лучше людей. Мессы в присутствии богов всегда проводились в темноте. Они предпочитали брать из темноты понравившуюся жертву. Боги любят человеческую плоть, потому что для них она очень сладка на вкус. Они обходятся без сна по пять-восемь дней, если захотят.

— А слабости, ты знаешь их слабости?

О, Грайс знала их слабости. Кайстофер страдал раздвоением личности и не любил, когда нарушают его расписание, Дайлан переживал за Маделин и боялся, что она не любит его, Аймили чувствовала вину за то, что она — богиня, а Олайви не нравилось общаться с людьми. Но все это было не то.

— У них нет слабостей, сэр.

Чэрли кивнул.

— Значит, ты не лжешь. Слушай, мне эта хрень, которую ты назвала, знакома. Но я долго копал ради того, чтобы найти и эти крохи. Они редко говорят о том, как они были устроены, и еще реже о том, как они устроены сейчас. Кое-что ты знаешь. Это полезно.

Ноар стоял рядом, и Грайс чувствовала его предвкушение. Но она не знала, что бы Ноару понравилось больше: если бы они победили, и Чэрли поверил бы им или если бы Чэрли метнулся к оружию.

— Я свяжусь с Бримстоун. Они могут заинтересоваться. Если так, то вы получите большие деньги, — он кивнул Ноару, Лаису и Аймили.

— "Бримстоун"? — спросила Грайс. — Что это?

— Место, где тебя ждут. И ребята, которые делают хоть что-то. Но они сами проверят тебя прежде, чем ты попадешь к ним.

И Грайс поняла, что хотя все прошло хорошо, никакой ее заслуги в этом не было. Чэрли даже не пытался узнать, кто она такая. Он оставлял это совсем другим людям.

Судя по всему, тем людям, которых они ищут.