Немецкий пациент

В этот серый осенний день 1881 года, протягивая руку к шнуру звонка дома номер 47 по Мейтленд-Парк-роуд, доктор Беккет не предполагал, в каком ужасном состоянии находится пациент, к которому его срочно вызвали. Хрипло дыша, он лежал в кабинете с тяжелым бронхитом, сопровождаемым высокой температурой.

На нового врача возлагали большие надежды. Поскольку прежний, приходивший в дом последние годы и долгое время пользовавшийся доверием, его утратил. Недовольство росло и с другой стороны – поводов имелось предостаточно. Врача раздражали финансовые трудности немецкой семьи. От него не укрылось, хотя, конечно, его и не касалось, коммунистическое мировоззрение хозяина дома, которое – таков был медицинский диагноз – не принесло тому ни богатства, ни радостей жизни. Во всяком случае, счета никогда не оплачивались вовремя. А вечной тягомотиной с покрытием векселей, ожиданием денег некоего друга, утешениями в виде уверений, что вот-вот должен поступить гонорар за две передовицы в какой-то американской газете, врач наелся до отвала.

И Фридрих Энгельс, состоятельный благодетель семьи, выдав Беккету карт-бланш, попросил доктора нанести визит больному Марксу и как можно скорее организовать все необходимое, даже если встанет дорого. Беккета ему рекомендовали, имя гремело в Лондоне, и о его нетрадиционных методах лечения много говорили. В телеграмме Маркса, после которой друг Энгельс забил тревогу, говорилось: «Dear friend, нуждаюсь в medical help. Угроза смерти от удушения. Карман пуст. Твой Мавр». Энгельс среагировал незамедлительно и велел передать врачу, чтобы тот переслал счет непосредственно ему.

И вот доктор Беккет со своим потертым врачебным чемоданом поднимался по скрипучей лестнице, затянутой ярко-красной дорожкой. Кабинет располагался на втором этаже, Карл Маркс лежал на кожаном диване. Мешанина из одеял и подушек кое-где съехала, свидетельствуя об ужасной ночи. Пациент, отказавшись причесаться, имел такой же всклокоченный вид, как и постель, хотя любимая служанка Ленхен умоляла его позволить ей расчесать пышные волосы и бороду, в том числе желая явить новому доктору приличный дом.

Широкое окно просторного помещения выходило прямо на Мейтлендский парк. Оно было открыто, что давало больному с высокой температурой некоторую прохладу и помогало жадно вбирающим кислород легким. Но врач тут же распорядился окно закрыть и велел Ленхен в ближайшие дни держать пациента с хриплым дыханием подальше от заметно похолодавшего с приходом осени воздуха, особенно от сквозняков. Иначе в бронхах продолжится разрушительный процесс.

Вы даже не представляете, как он может приказывать, когда ему плохо, очень тихо, чтобы не вызвать у больного дополнительное раздражение, ответила Ленхен.

Доктор Беккет незаметно осмотрелся. Удивительный кабинет произвел на него сильное впечатление. По обе стороны камина и окна стояли высокие книжные полки, переполненные, до потолка забитые перевязанными стопками газет и рукописей. На каминной полке высились башни из книг на разных языках, а всевозможные пресс-папье удерживали кипы разрозненных бумажек. Напротив камина стояло два стола, тоже заваленных бумагами, книгами и газетными вырезками. В центре комнаты расположился очень простой, небольшой рабочий стол с деревянным креслом, на нем раскрытые книги, красивая масляная лампа с темно-красным хрустальным абажуром и несколько плохо заточенных карандашей. На светлой еловой столешнице бокалы с красным вином и чернильницы оставили разного размера круги.

Да для этого больного ученого книги – рабы, решил Беккет. Большинство изранено, изодрано, изувечено. А изначальная красота иных фолиантов в кожаных обложках просто погибла. Вне зависимости от формата, корешка, качества бумаги страницы выдраны, уголки загнуты, оставлены множественные подчеркивания, заметки на полях. Повсюду видно труженика, навязывающего книгам собственную волю. Маркс, судя по всему, не мог довольствоваться восклицательными и вопросительными знаками, уже во время чтения он должен был либо соглашаться с автором, либо возражать ему. Доктора Беккета, годами с любовью ухаживающего за своей прекрасной домашней библиотекой и пополняющего ее, зрелище привело в ужас, и он сделал определенные выводы о темпераменте и конституции пациента.

Однако Беккет не мог знать, что большинство страниц и выписок ждет беспокойная судьба, что они годами не смогут найти места в целом. Маркс перемещал их туда-сюда, убирал в коробки, опять доставал. Он был мастер кромсать. Всякую мысль заново перерабатывал, отшлифовывал, вычеркивал и опять вписывал. Зажав монокль левым глазом, он ночь за ночью горбился над своими непрестанно множащимися записями. Неустроенное бытие, предназначенное этим наброскам, объяснялось также нечитаемостью многих из них (вполне можно говорить о подавляющем большинстве). Довольно часто и для самого автора. От его почерка страдала прежде всего жена, ибо ей, как помощнице, вменялось в обязанность после многократного переписывания выстроить текст в целое и привести его в состояние, годное для передачи издателю или редактору газеты.

Из-за чертовой погоды он простыл до мозга костей, кашель хуже from day to day, ворчал Маркс с заметным акцентом. А проклятый лондонский воздух, этот сплошной туман и уголь, поставит крест на его раздраженных дыхательных органах.

Кроме того, осмелилась добавить Ленхен, он не спит, часто становится жертвой жестокой меланхолии и теряет аппетит. Доктор Беккет поморщил нос, суждение о лондонском воздухе показалось ему чрезмерным. Состояние бронхов пациента он объяснял скорее разбросанными по всей комнате табачными изделиями.

Беккет основательно осмотрел Маркса. Никогда его стетоскоп не касался торса с таким густым волосяным покровом; доктору казалось, в каждой поре сидит по корню волоса; на руках и из ушей больного тоже кустиками росли иссиня-черные и седые волосы. Беккет стучал, слушал, давил, опять стучал, нюхал дыхание, пот, он старался изо всех сил. От Ленхен доктор узнал, что пациенту шестьдесят три года, что его нередко мучают боли в печени (семейное) и он всю жизнь страдает от болезненных фурункулов.

Для ученого, который в отличие от иных его пациентов никогда не истязал организм тяжелым физическим трудом, общее состояние крайне скверное, пробормотал доктор Беккет, еще раз поморщившись, что Ленхен сочла дерзостью. Если нагружать внутренние органы столь весомым количеством табака и алкоголя, может не спасти даже такая невероятно могучая конституция. И доктор опять поморщился, после чего, помимо явного длительного бронхита, диагностировал плеврит и отметил увеличенную печень.

Отправив Ленхен в аптеку, он лаконично порекомендовал Марксу вести себя осторожнее, дабы не усугубить положение. После продолжительной паузы чуть настойчивее кивнул на камин. Сигары всевозможных размеров, разрозненные и в коробках, бессчетное количество спичек, разнообразные упаковки табака, лежавшие на каминной полке, свидетельствовали о жизни страстного курильщика. Эта пагубная привычка в нынешнем положении категорически непозволительна, он с превеликим удовольствием велел бы все убрать. Маркс кротко кивнул и посмотрел на фотографии дочерей, жены, друга Энгельса, с трудом отстоявших свое место на полке посреди курительных принадлежностей. Близкие будто вымогали у него обещание не рисковать здоровьем, в том числе ради них.

Маркс много курил, уже когда студентом по ночам делал выписки из сначала глубоко им почитаемого, а потом презираемого Гегеля. Невероятно много. Он жил в чаду. И конечно же, в данном отношении хуже всего были долгие годы мучительного создания первого тома «Капитала». Фридрих Энгельс, тоже не брезговавший хорошими сигарами, любил цитировать фразу Мавра, которую тот, утонув как-то ночью в плотных клубах дыма, сказал, открывая очередную коробку сигар: «Капитал» никогда не принесет ему столько money, сколько стоили все сигары, что он выкурил, пока думал и писал.

Оба, окрыленные надеждой на близкую революцию, а также значительным литражом коньяка, от души посмеялись тогда над этими словами. Маркс – избыточно громко (наследие Рейнланда), а благовоспитанный сын пиетиста Энгельс – довольно мягко. Их голоса прекрасно дополняли друг друга. Да и вообще этих двоих нельзя было представить врозь. Их жизни, как безо всякой ревности утверждала фрау Женни Маркс, настолько переплелись, что почти составляли одну.

После той бурной ночи с коробкой кубинских сигар прошло около двадцати лет, революции так и не случилось, зато пророчество Маркса относительно money сбылось полностью. Однако и в болезни, хоть легкие его и свистели, Карл по-прежнему отдавал все, чтобы не расстаться с надеждой на построение справедливого человеческого общества.

В тусклом свете холодного осеннего дня 1881 года, пока Ленхен ждала в аптеке сollodium cantharidatum, доктор Беккет рассматривал вытертую полоску на ковре, выделявшуюся четко, как тропинка в поле. Что это значит? Может, перед ним пациент, страдающий маниакальными припадками? Такую беговую дорожку – а иначе потертость не объяснить – он еще не видел ни в спальнях, ни в кабинетах своих больных. На обоих концах тропинки он обратил внимание на странные дыры в ковре, но, несмотря на любопытство, предпочел не загружать пациента в его нынешнем состоянии множеством, возможно неприятных, вопросов.

Убрав стетоскоп в чемодан и достав среднего размера кисточку, доктор осмотрел ее, промыл в спирту и отложил, после чего несколько нетерпеливо – поскольку знал, сколько пациентов его ждет, – обвел глазами комнату. Вдруг взгляд остановился на деревянном столе у окна. Там лежала хорошо известная ему книга, и он обрадовался.

Судя по всему, новый пациент интересовался Дарвином, так как, насколько доктор мог рассмотреть на расстоянии, «Происхождение видов» тоже было пропахано и утыкано закладками. Дистанционный диагноз Беккета гласил: в результате многократного использования книга вместе с обложкой находится примерно в том же плачевном состоянии, что и тома Гегеля и Адама Смита, валяющиеся на полу около дивана. Доктор чуть было не поддался импульсу заговорить с Марксом о Дарвине, но в последнюю секунду остановился. Наверно, преждевременно. У пациента температура, они едва знакомы, и Беккет, предписав себе сдержанность, промолчал. И все же его занимало мнение коммуниста по вопросу о том, действительно ли в результате селекции, в которой всегда имеются победители и побежденные, обезьяны произвели рабочих и капиталистов.

Запыхавшаяся Ленхен вернулась из аптеки с лекарством. Доктор взял кисточку и, недолго думая, нанес сollodium cantharidatum на спину и грудь больного. Умеренно авторитарным тоном он объяснил Марксу, что доказано: это лечение – чрезвычайно действенный, правда, увы, болезненный, так называемый выводной процесс, имеющий целью выведение ядов из организма. Маркс закашлялся. Раздражающий яд, который он наносит кисточкой на тело, стимулирует кровообращение и ускоряет ток телесных соков. Маркс еще раз закашлялся. Эфирные испарения высушенной перемолотой шпанской мушки – одного из представителей удивительных жуков-нарывников, – по уверению доктора Беккета, со временем явят свою поражающую силу.

Маркс опять закашлялся, причем после напряжения оттого, что приходилось сидеть, очень сильно; казалось, он сейчас либо задохнется, либо его вырвет. Ленхен побежала за тазом; доктор успокаивающим жестом положил теплые руки на окаменевшую от кашля и долгого лежания спину. Он заговорил медленнее и мягче. Через восемь-двенадцать часов на коже, там, где нанесена мазь, появятся воспаленные вздутия. Это хоть и неприятно, но необходимо, поскольку с жидкостью из тканей выйдут и вредоносные яды, увы, скопившиеся в груди.

Посмотрев на Ленхен, врач добавил, что пациенту ни в коем случае нельзя чесаться. Он придет завтра утром, вскроет волдыри и предпримет дальнейшие шаги. От лающего кашля при необходимости следует давать больному столовую ложку жидкости из синей бутылочки, которая его успокоит, в том числе поскольку содержит опиум.

Ночью Марксу снилась жена. Он пытался утешить умирающую Женни, удержать ее в объятиях, но вынужден был то и дело отодвигаться, поскольку грудь так болела и чесалась, что он даже боялся уронить жену. Это продолжалось всю ночь. Он приподнимал Женни с кровати, опять укладывал. Сама она, казалось, ничего не замечала и демонстрировала странную безучастность. Голова ее болталась на слишком утончившейся шее.


Доктор Беккет, как и обещал, явился на следующее утро к восьми с мокрыми прядями рыжеватых волос, в запотевших очках и блестевшем от капель черном тренчкоте, принеся в комнату больного мрачность британского дождливого дня.

Пациент лежал на диване. Вид жалкий, значительно хуже, чем вчера. Сам он плаксиво описал свое состояние словами very bad. У него, мол, такое ощущение, что сильно съежился эпидермис и тело в любой момент может из него выскочить. Если резко подвинуться, волдыри на спине вскрываются. Ужасно все болит. Рубашка мокрая. Льняная простыня тоже. Маркс страшно хрипел, и понять его можно было с большим трудом.

Доктор, вроде бы довольный, покивал, дал указания, и Ленхен принесла полотенца и горячую воду. Начал Беккет с тщательного осмотра, стучал, слушал и опять нашел то глубокое место под сердцем, которое ему не понравилось уже вчера.

Он молча принялся за работу, вскрывал волдыри, протирал, похлопывал ватным тампоном, наносил йодную настойку, а Маркс время от времени скулил. Ленхен держала все необходимое наготове и, часто вздрагивая, ассистировала. Она еще не видела своего Мавра таким обессиленным.

Закончив с похлопываниями и обмазываниями, врач забинтовал торс и заявил, что при невнимательном уходе за ранами можно занести опасные инфекции. Поэтому он будет заходить регулярно и в нужный момент сам совершит белое кровопускание – так он назвал процедуру. Затем Беккет дал Марксу одну ложку из синей бутылочки. Теперь пациенту требуется абсолютный покой, чесаться все еще нельзя, в том числе ерзая спиной по простыне, зато нужно – взгляд на Ленхен – много пить, в организм должна поступать жидкость. Он зайдет вечером.

Ленхен принесла чай, от души добавив в него бренди, и Мавр залпом осушил чашку. Он закрыл глаза, хрипло задышал и отпустил на волю воображение. Губы с трудом складывали обрывки фраз. Ленхен наклонилась, отерла ему лоб и, кажется, разобрала, что в грудной клетке елозит разодранная до крови мохнатая плевра. А поскольку из-за смещения легких ей не осталось места, он, вероятно, задохнется. Маркс схватил Ленхен за руку. Он всегда боялся заглядывать в себя. Скоро Карл расслабился: при некоторой поддержке бренди, воздействовавшего благотворным теплом на пересушенное горло, сделал свое дело опиум. И Мавр уснул.

Когда Ленхен устало спустилась с пустой чашкой по лестнице, у кухонной двери, уже подняв воротник плаща, стоял Беккет и, очевидно, ждал ее. Ленхен поразила такая вежливость, она не ожидала, что доктор будет с ней прощаться, поскольку он спешил.

– Я могу задать вам несколько вопросов?

Ленхен кивнула и предложила ему чашку чая. Они прошли на кухню. Доктор поставил чемодан на утлый стул, а сам остался стоять. Размешивая в чашке большое количество сахара, он, собираясь с мыслями, покачивался длинным телом взад-вперед. Эта причуда смущала многих пациентов, опасавшихся, что он может потерять равновесие и просто свалиться к ним в постель.

На плохо освещенной кухне да в темном плаще Беккет казался высокой лиственницей со всклокоченной кроной в мокром от дождя лесу.

Вдруг Ленхен сказала:

– Понимаете, господин доктор, в этой семье сплошные несчастья.

– Что вы имеете в виду?

– Ах, понимаете, всего не хватает. Родины не хватает. Денег не хватает. И Бога тоже. А теперь еще и веры в будущее.

Ленхен все время опускала руки в карманы фартука и тут же вынимала обратно. Нервничала. Возможно, проводя ночи у постели Мавра, она очень мало спала.

– Как давно вы знаете мистера Маркса?

– Больше сорока лет. Я знала его уже в Германии. Где мы все родились. С тех пор как он женился на Женни, я всегда с ними. Вы ведь знаете, что в Лондоне… – Ленхен помедлила. – …мистер Маркс живет в изгнании?

Она была не уверена, насколько откровенно можно говорить, и не хотела заходить слишком далеко на случай, если новый врач, как и старый, придерживается иных политических воззрений, а тогда может пострадать лечение. Но Ленхен заставила себя и смело продолжила:

– Я очень надеюсь, его профессия вам не помеха? Понимаете, он пишет о несправедливости в мире. И как рабочим против нее бороться.

– Это мне известно, – тепло ответил доктор Беккет. – Мистер Маркс написал несколько очень интересных сочинений. Я, правда, не уверен в полной его правоте, но труд во имя более справедливого мира достоин уважения. Весьма достоин.

Ленхен испытала облегчение и уже чуть смелее сказала, что такой труд не просто достоин уважения, но и остро необходим. Ей знакомы лишения бедности. Каково это, когда нет денег купить картошки голодным детям. Или вовсе отказаться от медицины, так как не можешь позволить себе лекарства и врачей. Хотя, в отличие от фабричных рабочих в Манчестере, у них, по крайней мере, есть друг, располагающий средствами и время от времени им помогающий. От фразы к фразе голос Ленхен становился крепче.

– У вас поразительный английский, – сказал доктор Беккет.

Ленхен обрадовалась комплименту, доктор начинал ей нравиться.

– Мы все, вместе с детьми сначала учили французский в Брюсселе и Париже, а потом английский в Лондоне. Правда, девочки быстро перегнали нас, взрослых. И, как сказать, Мавр хоть и знает наизусть целые трагедии Шекспира, но в обычном разговоре спотыкается.

– Он знает наизусть Шекспира? Черт подери.

– Да, и Генриха Гейне. Это немецкий…

– Поэт, я знаю.

– Между собой мы, конечно, по-прежнему говорим по-немецки. Кстати, сейчас мистер Маркс учит славянские языки. В первую очередь русский. Не знаю, правда, для чего, и не уверена, что он сам знает. Конечно, мистер Энгельс и издатель ругаются, требуют, чтобы он дописал свои книги. Но что же именно вы хотите у меня узнать? Вы ведь сказали, у вас есть вопросы.

Доктор Беккет достал из кармана плаща блокнот, к которому шнурком был прикреплен маленький карандаш. Он что-то записал и сказал:

– Пару бытовых вопросов, важных при выборе лекарств. Мистер Маркс предпочитает сладкое или соленое?

Таких вопросов Ленхен не ждала.

– О, тут долго думать не надо. И то и другое! Знаете, господин доктор, Мавр – гурман. Разумеется, когда здоров. И когда кошелек позволяет. Тогда я варю, пеку по собранию рецептов моей бабушки. Даже когда мы находились в бегах и так часто переезжали, я всегда следила за тем, чтобы его не потерять. – Она кивнула на кухонный шкаф. – Я ведь знаю, как он любит немецкие блюда. Особенно когда на него находит тоска. Взять хоть свинину под соусом «Рислинг» и…

Ленхен разошлась, она явно была рада, что доктор Беккет интересуется ее царством. Но тот торопился к другим пациентам и, не дожидаясь перечисления всего ассортимента немецких блюд, перебил:

– Вы упоминали фурункулы. Как часто они появляются? И где именно?

Ленхен потребовалось некоторое время, чтобы от свинины, маринованной в мозельском вине, перейти к фурункулезу.

– Мне кажется, они у него всегда, сколько я его знаю. Правда, по-разному. Эти ужасные волдыри регулярно образуются по всему телу. И на лице. Часто на спине. Бывали времена, когда там… – Она смущенно хихикнула. – Он тогда не мог сидеть, и ему приходилось писать, лежа на боку. Кстати, нередко он сам их вскрывал. Острым бритвенным ножом, когда не было денег на врача. Или когда эта собака, так Мавр всегда говорит, появлялась на таком месте… – Ленхен показала на нижнюю часть тела. – …он смущался и просил меня принести горячую воду и чистое полотенце. Я, разумеется, должна была ждать за дверью. Я возражала, говорила, что так можно заразиться, но он смеялся надо мной, окунал нож в шнапс и приступал к делу. А потом, измученный, рассказывал мне, как высоко била испорченная кровь.

Доктор Беккет слушал очень внимательно, несколько раз поморщив нос. Ленхен даже решила, что это не столько выражение недовольства, сколько способ поправить сползающие очки. Но до конца она не была уверена.

– Значит, кожа, – сказал он. – А бывает рвота? Тошнота?

– О да, увы. А еще, знаете, такая колющая боль сразу за лбом. По-моему, слева. При таких мучениях он, бедный, всегда говорит о стеснении в груди.

Доктор Беккет добавил что-то в блокнот, положил его в карман плаща и сказал:

– Мистеру Марксу в его душевном состоянии нужны гомеопатические шарики.

От этих слов на глазах у Ленхен выступили слезы. Что только подтвердило диагноз врача, ибо чувство говорило ему: Ленхен не только кормит мистера Маркса, но и довольно хорошо его знает.

– Я поищу нужное лекарство и постараюсь как можно скорее принести. Мне нужно кое-что уточнить. А вам необходимо больше спать. Иначе вы станете следующим моим пациентом. Можно в завершение я кое о чем спрошу?

Ленхен, всхлипнув, кивнула.

– Что вы имели в виду, говоря, что в этой семье не хватает Бога?

– Ах, – вырвалось у Ленхен, и она умолкла, продолжив лишь после некоторого раздумья: – Знаете, господин доктор, немного религиозности не повредило бы. При всех этих несчастьях! Когда нет вообще никакой надежды, на сердце становится так холодно.

Доктор Беккет поморщил нос.

– Вы хотите сказать, после смерти?

– Да, именно. И я совершенно не уверена, что в данном случае, то есть в своих воззрениях на религию, он прав. – Вдруг Ленхен посмотрела доктору прямо в глаза. – Для меня мучительно отсутствие надежды, особенно теперь, когда мы постарели. – После паузы, аккуратно сложив носовой платок, хотя по бледному лицу все текли слезы: – Небо пустое. Так однажды сказал Мавр. Если так, мне кажется, тогда это еще хуже, чем ад.

Беккету захотелось обнять эту женщину, такая она была грустная. Опустив глаза, Ленхен прошептала:

– Немного страха Божьего Мавру тоже не повредило бы.

Доктор решил на сегодня этим удовольствоваться и простился.

Загрузка...