И гаснет свет

Часть первая. Милые игрушки.

Гудок штормовой тревоги прорезал густой грязно-серый туман. Лениво завывая с аэро-бакенов и со столбов на перекрестках, сирена Срочного Тревожного Предупреждения оповещала жителей города, что к ночи ожидается туманный шквал.

Мгла затопила Габен еще ранним утром. А затем, с каждым часом, она все поднималась и замешивалась, уже к вечеру сгустившись настолько, что полеты над городом отменили. Даже наземный транспорт работал с перебоями: кэбы исчезли, старенький омнибус не ходил, да и на трамваи было рискованно полагаться. При этом обвившие паутиной город трубы пневматической почты дрожали, почти не успокаиваясь, – сегодня они работали в усиленном режиме: личное общение заменили собой послания в капсулах.

Когда начало темнеть, уже ни у кого не осталось сомнений в том, что, пока шквал не закончится, нос из дома лучше никуда не высовывать. Ну а те, у кого дома не было, забрались в подвалы и на чердаки, забились в щели, откуда их не вытянуть – разве что клещами.

Постепенно улицы опустели. Полицейские тумбы на перекрестках выглядели одинокими и покинутыми – констеблей распустили по домам еще в два часа дня, и сейчас вроде как было самое время для всяческой мерзости, что порой творится на габенских улочках, но различные грабители, коварные убийцы, заговорщики и им подобные предпочли взять выходной. И то верно – кому захочется исчезнуть в тумане, раствориться в нем без следа.

Когда окончательно стемнело, Тремпл-Толл, который еще называют Саквояжным районом, словно бы и вовсе вымер. Мощеные брусчаткой улицы и мосты, обычно суетливые и бурлящие жизнью дворы-колодцы, еще вчера шумные рынки и нервная, как пациент психушки, Чемоданная площадь с хмурым зданием вокзала – все замерло и смолкло…

Время будто бы остановилось в укутанном во мглу городе. Помимо гудков сирены, от которых всякий раз внутри все вздрагивало, здесь сейчас не раздавалось ни единого звука. Вой ветра, трамвайные звонки, людские голоса, обычные для Тремпл-Толл скрипы, скрежет, звон, дребезг… их словно выключили. Туман пожрал все.

Почти все. Если вслушаться, в районе улицы Бремроук можно было различить звук быстрых шагов.

В тумане шел человек.

Совершенно не примечательный с виду человек – такой, знаете ли, обывательский обыватель. Но вся его обыденность сходила на нет, стоило только к нему как следует присмотреться. Это был нервный, чем-то обеспокоенный мужчина средних лет. Волосы взъерошены, пальто распахнуто, шляпа-котелок танцует в дрожащих пальцах, а под мышкой зажат портфельчик, из которого торчат конторские бумаги, подписанные неким Джонатаном Мортоном.

Даже невооруженным глазом было видно, что Джонатан Мортон то ли о чем-то забыл, то ли что-то потерял, то ли кого-то искал. Или же все это одновременно. И нервозность его, казалось, была вызвана вовсе не приближающимся к городу туманным шквалом.

Сегодня пошло не так решительно все. Это был именно тот день, когда Джонатан должен был быть дома пораньше, но мистер Лейпшиц-старший из конторы «Лейпшиц и Лейпшиц», начальник Джонатана, будто назло никого не отпускал до тех пор, пока даже конторские часы не устали идти. Злобный старик заставил всех своих служащих доделать отчеты, и никакие просьбы и мольбы не могли тронуть его сухую канцелярскую душу. Какие там просьбы, если даже сообщение о том, что на город надвигается жуткий шторм, в виде аргумента засчитано не было. И лишь когда дотошный глава конторы лично удостоверился в том, что все бланки заполнены, папки завязаны, а чернила налиты в чернильницы, он смилостивился и распустил своих клерков по домам.

Было восемь часов вечера. Стемнело, а туман уже поднялся до уровня третьего этажа. Раздраженный и уставший, Джонатан вышел из унылого, как ноющая зубная боль, здания, которое всей душой презирал, и направился к станции паротрамвая «Беззубый мост».

На станции во мгле стояли несколько человек. Встревоженные глаза, нахмуренные брови и нервно прикушенные губы. Эти люди напоминали лунатиков, которые вдруг вышли из своего сомнамбулического блуждания и явно не понимали при этом, где они оказались и как сюда забрели. Кто-то кивнул Джонатану, кто-то бросил на него быстрый взгляд и отвел глаза, а кто-то внутренне удовлетворенно осклабился, словно что-то шло по какому-то его плану.

Джонатан просунул в щель для монет пятьдесят пенсов и крутанул ручку. В тот же миг билетная будочка затряслась и заскрежетала, словно захихикала, и из нее выполз билетик. Разогнав рукой туман перед лицом, Джонатан уставился на станционные часы, висящие на столбе. Выделывали они что-то странное: ячейки на датчике обратного отсчета до прибытия трамвая зависли между «10» и «09». Судя по всему, часы были попросту сломаны…

Ни через девять, ни даже через десять минут трамвай не подошел. Джонатан и его собратья по несчастью прождали не меньше часа, и за это время мимо не проехал ни один экипаж. Казалось, что, кроме станции, весь Габен просто исчез, его будто бы больше не существовало… Под кованым навесом с каждой минутой все сильнее крепло вполне логичное предположение, что трамвая сегодня можно уже и не дождаться. На что кто-то постоянно твердил: «Нет, что вы! Еще будет! Последний трамвай! Это точно! Можете мне поверить!».

Джонатан поймал себя на том, что достает из жилетного кармана свои старенькие часики уже едва ли не каждую минуту, и подумал, что со стороны сейчас, вероятно, напоминает какого-то невротика. То и дело он порывался отправиться пешком, ведь, по сути, идти ему было не особо далеко – до следующей станции, но как часто и бывает, он все надеялся, что вот-вот, ну вот прямо сейчас, ну почти-почти… и трамвай подъедет. Да и мысль «Но я ведь купил билет…» не давала ему ступить и шага. Сугубо из-за своей нерешительности, он и простоял так долго.

И все же этот мерзкий город, видимо, решил сменить гнев на милость, и минут через пятнадцать к станции, пыхтя и скрежеща, подкатил трамвай маршрута «Сонный сквер – площадь Неми-Дрё». Джонатан обрадовался, забрался в полупустой вагон и пробил билетик зубами бронзового компостера. Выбрал место у окна.

Двери-гармошки с лязгом закрылись. Из рупоров-вещателей над ними раздалось трескучее: «Следующая станция – Городская лечебница», – и вагон, качнувшись, тронулся.

Трамвайщик зажег дополнительные фонари, но даже с ними удавалось осветить лишь ближайшие несколько футов впереди, поэтому он был вынужден ежечасно трезвонить, предупреждая возможных котов, бродячих собак, пьяньчуг и нищих детей, чтобы убирались с дороги.

Джонатан почти не обращал внимания на эти обычно раздражающие звуки. Его утешало, что он внутри, а не где-то там – потерян во мгле. Он представлял, что скоро выйдет у Больницы Странных Болезней, быстренько преодолеет квартал и, наконец, окажется на углу Хартвью и Флеппин. Ему не терпелось поскорее увидеть яркие светящиеся витрины, услышать веселую карнавальную музыку и ощутить это вышедшее прямиком из детства чувство – тепло, разливающееся по телу, когда коробку запаковывают в пеструю бумагу и перевязывают ленточками. А еще…

Добрые мысли вдруг забились по углам, как испуганные дети с возвращением злобного отчима.

Впереди сидели две дамы со сложенными антитуманными зонтиками, они что-то горячо и довольно громко обсуждали. Джонатана не особо волновало, о чем они говорят, пока до его слуха не долетело знакомое название.

– «Тио-Тио» – лучшая игрушечная в Тремпл-Толл, – сообщила одна из дам важно. – А новая коллекция кукол «Миранда. Коллекция для послушных девочек» просто восхитительна! Марджори мне все уши прожужжала об этих куклах. Но мистер Догерти ее хвалил, и я поддалась на уговоры!

– Моя Клотильда вся обзавидуется, – проворчала другая дама. – Она тоже непременно захочет себе эту… эту Миранду.

– А ты не говори ей пока, что у Марджори она уже есть. Подожди, пока шквал не пройдет, а потом пойди в «Тио-Тио» и купи ее.

– Может быть, сейчас выйти и купить? Это же Клотильда! Она точно как-то прознает и устроит нам с Говардом кавардак и катастрофу.

– Ничего не выйдет. «Тио-Тио» уже не работает. Мадам Фрункель как раз закрывала, когда я уходила. Мы с одним лысым джентльменом, тем, у которого отвратительный длинный нос (я тебе рассказывала), были последними покупателями.

– Какая жалость…

«Да уж! Вот именно – какая жалость! – Джонатан сжал ручки портфельчика так крепко, что даже пальцы заболели. – Какой же я болван! Марго меня убьет… Бедный Калеб – он так ждет подарка!»

Трамвай остановился, двери открылись, что-то проскрежетал в рупоры трамвайщик.

С тоской отметив наглый клок тумана, вползший в вагон у Больницы Странных Болезней, Джонатан уставился в окно, за которым ничего, кроме мглы, не было. Учитывая подслушанный разговор, выходить на станции больше не имело смысла. Ему отчетливо виделись разочарованные лица жены и сына, когда он сообщит им, что ничего не купил. Нет, он не сможет им этого сказать… просто не сможет… Калеб не должен остаться без подарка в свой день рождения!

Джонатан решил не возвращаться домой, пока не купит подарок, и принялся вспоминать, где же еще поблизости были лавки или игрушечные мастерские. Ничего подходящего как назло не вспомнилось, к тому же в такое время и непогоду всё уже, вероятно, закрыто. Проклятье! Сперва этот туман, потом бездушный мистер Лейпшиц, а затем еще и трамвай, которого не было так долго… и вот он не успел в «Тио-Тио». Разве могло быть еще хуже?..

Трамвай вдруг резко качнулся, вздрогнул, словно у него прихватило сердце, и встал. Котел в рубке водителя зарычал на весь вагон, салон наполнился паром и шипением. Мигнули и погасли лампы. За ними и наружные фонари…

– Что такое? – раздались удивленные и испуганные голоса. – Что случилось?

Из вещателей над дверями раздалось: «Поломка! Поломка! Трамвай дальше не идет!».

– Ну вот! Здорово! – прорычал себе под нос Джонатан и направился следом за прочими возмущенными пассажирами к раскрывшимся дверям-гармошкам.

Трамвай не дотянул до станции «Бремроук-Фейр» совсем чуть-чуть – остановился в нескольких ярдах от перекрестка Бремроук и Харт.

На углу стояла синяя полицейская тумба с четырьмя торчащими во все стороны сигнальными трубами. Рядом с ней, точно восковая фигура, замер констебль в шлеме и темно-синем мундире с гербовыми бронзовыми пуговицами. На руках у него были белые форменные перчатки, а на поясе висела дубинка. Само наличие полицейского на посту удивило Джонатана – он полагал, что их всех на сегодня освободили от обязанностей.

Джонатан подошел к констеблю и кивнул ему.

– Прошу прощения, сэр. Добрый вам вечер.

– И вам добрый вечер, – глухо пробасил полицейский, окинув подошедшего подозрительным взглядом.

– Вы мне не поможете? Я попал в…

– Затруднительное положение? Слушаю вас.

– Вы не подскажете, поблизости нигде нет лавки игрушек или кукольной мастерской?

Констебль поглядел на Джонатана как на сумасшедшего.

– Вы ведь знаете, что объявлена штормовая тревога?

– Да-да, сэр. Просто это дело невероятной важности…

Полицейский потер подбородок.

– Ничего на ум не приходит. Хотя… – он вдруг замолчал, припоминая. – Да, были же «Детские манатки Монти». Небольшой магазинчик на третьем этаже дома на Бромвью, прямо возле аптеки Медоуза. Работали сутки напролет…

– О, благодарю вас, сэр!

– Не спешите радоваться! – хмуро сказал констебль. – Монти разорился.

Джонатан едва сдержал себя, чтобы не выругаться в присутствии представителя закона. Он поблагодарил констебля, пожелал ему хорошего вечера и, преисполнившись гневом и отчаянием, направился по Харт в сторону дома.

– Мистер! – окликнул его полицейский, и Джонатан обернулся. – Я не советовал бы вам сейчас идти по Харт – мне сообщили с соседнего поста, что там туман уже добрался до чердаков. Лучше следуйте по Бремроук – она не такая узкая! Может, не заблудитесь…

Джонатан кивнул и, последовав совету, двинулся вниз по Бремроук, вдоль трамвайных путей.

Констебль у тумбы будто нарочно выждал, пока он не скроется в тумане, после чего огляделся по сторонам, снял шлем и потопал как раз таки по улице Харт. Действия полицейского могли бы показаться Джонатану весьма странными, если бы он, конечно, их увидел.

Улица Бремроук, одна из самых оживленных и широких улиц Саквояжного района, сейчас совершенно на себя не походила. Было странно наблюдать отсутствие очереди к чистильному шкафу и почтовой тумбе. Было непривычно видеть окошко местной живой достопримечательности, мадам Эдвины Эдвис, продающей советы, закрытым. Что уж говорить, если даже никогда не затыкающаяся рекламная будка возле булочной «Бротт и Кристин» молчала – все ее трубы понуро склонились к земле, словно увядшие цветы. Окна лавок прятались за ставнями, а механическая вывеска-рыбка над «Чешуей Филлипа», обычно шумная и жужжащая шестерёнками, замерла в безмолвии. Семафоры не горели. Самоходные экипажи марки «Трудс» стояли вдоль бордюра с погашенными фонарями.

Пустынный тротуар, на котором всегда было не протолкнуться, сейчас принадлежал одному Джонатану, но он старался идти ближе к стене дома, чтобы не потерять направление. В простенках между окнами висели афиши нового радио-спектакля: их расклеили еще утром, когда только сообщили о грядущем шторме. На афишах была изображена черная фигура в пальто и цилиндре, застывшая в дверном проеме. Вокруг нее багровыми буквами значилось:

«То, чего вы все так ждали!

Щекотка для нервов, шаги за спиной, скрип половицы!

Радио-спектакль

“ТАИНСТВЕННОЕ УБИЙСТВО”.

История, от которой стынет кровь!

Маховик для вашего сердца!

Гример вашей бледности!

Жуткое и загадочное происшествие!

Начало: с двенадцатым ударом часов в полночь. Не пропустите!

(вещание Старого центра)»

Что ж, афиша как ничто иное иллюстрировала сегодняшний Габен, впавший в кому Тремпл-Толл и настроение самого Джонатана Мортона.

Пустая трамвайная станция осталась позади, как и бакалея «Гнуфф» и мастерская по ремонту малых домашних механизмов. Дом внезапно оборвался – закончился, будто газетная страничка.

На столбе висел указатель: «Переулок Фейр». Джонатан глянул на табличку и погрустнел еще сильнее: ему еще идти и идти – будет здорово, если он доберется домой к полуночи и будет просто замечательно, если он успеет до начала шквала. А еще он уже совершенно отчаялся, понимая, что подарок для сына ему сейчас нигде не купить.

К столбу прислонился сколоченный из досок щит, на котором висела очередная афиша. Джонатан мимоходом бросил на нее безразличный взгляд: еще одно объявление о радио-спектакле? Он прошел еще не меньше дюжины шагов прежде, чем понял, что именно прочитал.

Пребывая в смятенных чувствах, Джонатан вернулся к столбу и уставился на плакат. Угольное изображение танцующего шута было настолько неровным и угловатым, будто его нарисовал ребенок – и не просто ребенок, а ребенок-пьяница. Но вот то, что было написано над ним, буквально ошарашило Джонатана. Он не верил своим глазам. А еще меньше он верил приписке в самом низу: «Работаем без выходных, в любое время дня и ночи и в любую погоду».

С трудом придушив в себе любые происки надежды, Джонатан направился к указанному на плакате переулку Фейр. Прежде чем в него войти, он в нерешительности замер. Дома по обе стороны переулка подступали друг к другу близко-близко, а единственный фонарь светился где-то в его глубине, как-то уж слишком нарочито приманивая к себе. Идти туда совершенно не хотелось, но выбора особо не было.

Звук шагов Джонатана эхом разошелся по переулку Фейр, но в нем же, казалось, и умер: вряд ли кто-то извне услышал бы его, даже проходя совсем близко. И уж точно никто Джонатана здесь не увидел бы. Ни одно окно в переулке не светилось. По сторонам чернели подъезды – в открытых дверях поселился туман. Здание по левую руку, старое кабаре «Тутти-Бланш», стояло заброшенным и заколоченным много лет. Одни говорили, что в нем когда-то случился пожар, в котором сгорела вся труппа. Другие утверждали, что в один из вечеров там произошла ужасная резня. В любом случае это место пользовалось дурной славой.

В темном закутке под прогнившим балконом стоял старый футляр от контрабаса – судя по спешно захлопнувшейся крышке и промелькнувшим на мгновение испуганным женским глазам, внутри него кто-то жил. Ну да, уж лучше такое укрытие от непогоды, чем никакого…

Вскоре Джонатан уперся в стену дома – переулок оказался тупиковым. В тусклом свете газового фонаря он с трудом различил вывеску над дверью. Надпись гласила:

«Лавка игрушек мистера Гудвина».

Большие запыленные окна темнели – что-то не было похоже, что здесь работают без выходных, в любое время дня и ночи и в любую погоду.

Где-то в тумане завыла собака. Джонатан вздрогнул и обернулся – ему стало совсем не по себе. Хотелось убраться отсюда поскорее, но каким-то чудом он все же себя превозмог: времени топтаться на пороге больше не осталось – гудки сирены за последние полчаса участились, теперь они звучали резко, нервно и дерганно. Это был последний шанс…

Джонатан надавил на ручку, втайне надеясь, что заперто. Скрипнули старые петли. Зазвенел колокольчик над притолокой. Джонатан вошел в лавку, и стоило ему закрыть за собой дверь, как фонарь у вывески мигнул и погас.

Внутри это место выглядело как старый комод. Тусклая керосиновая лампа с засмоленным плафоном, стоявшая у ржавого кассового аппарата, давала очень мало света – не удивительно, что его совсем не было видно с улицы. А вот для того, чтобы окончательно разувериться в жизни, Джонатану его хватило.

Бросив взгляд на пустые полки, оценив мрачную полутьму и поежившись от негостеприимного холода, он нахмурился. Подвох. Обман. Это так в духе этого мерзкого города. Быть может, «Лавка игрушек мистера Гудвина» и работала в любое время и в любую погоду, но дело в том, что в ней не было никаких игрушек. Лишь пыль и запустение, а еще вдали, за стойкой, замер старый манекен в потертом фраке, старомодной двууголке на голове и потрескавшейся арлекинской маске с длинным носом. Джонатан ни за что не купил бы эту, в общем и целом, уродливую и непритязательную штуковину. Зачем она здесь? Для отпугивания грабителей? Или покупателей? В любом случае, кроме клубящейся тьмы по углам да уродливых теней, застывших на полу, в странной лавке игрушек особо ничего и не было.

Решив, что увидел достаточно, Джонатан покачал головой и уже повернулся к двери, чтобы уйти, как тут из глубины лавки раздался скрип. Перепуганный посетитель вздрогнул, обернулся и с удивлением понял, что звук издал оживший манекен.

– Заблудились, мистер? – спросил он неприятным тягучим голосом.

За стойкой стоял вовсе не манекен. Человек в маске едва заметно повернул голову и… Джонатану показалось, будто на мгновение из прорезей для глаз этой маски просочилось немного тьмы, после чего она забралась обратно. Хотя, возможно, все дело было в обманчивых тенях от неровного света чадящей лампы. Джонатан заставил себя успокоиться. Это все мнительность, уверял он себя. Тревожное ожидание скорого шторма, целый портфель невзгод, которые он таскает за собой весь день, само это отвратное место, да и фигура за стойкой. Это все никак не способствует душевному покою.

Молчание затягивалось, и с каждым мгновением тишина становилась все более вязкой, гнетущей. Взяв себя в руки, Джонатан кашлянул и ответил:

– Прошу прощения. Я, видимо, ошибся.

Человек за стойкой склонил голову в двууголке набок.

– Так вы ошиблись?

– Я ведь так и сказал.

– Нет. Вы сказали, что вы «видимо» ошиблись. И смею вас заверить, это крошечное, недоуменно себя ведущее словечко подразумевает сплошную неуверенность и неопределенность. В вашем случае оно, боюсь, значит, что вы в совершенно равной степени могли как ошибиться, так и не ошибиться. И раз уж вы проделали свой путь откуда бы вы там ни прибыли, вышли в непогоду, несмотря на штормовое предупреждение, и в итоге добрались сюда, то, быть может, вы все же удостоверитесь, чтобы знать точно: ошиблись ли вы, или же не ошиблись вовсе?

– Это ведь «Лавка игрушек мистера Гудвина?», – зачем-то уточнил Джонатан, сбитый с толку странными в своей последовательности и абсурдными в своей логичности словами человека за стойкой. Хотя человека ли? На мгновение ему почудилось, что под костюмом у того кромешная пустота – не зря лицо скрыто маской, а на руках – перчатки. Или нет: внутри заводной автоматон. Джонатану вспомнился Мори – всем известный механический человек из лавки «Нортон и К°. Прокат слуг-автоматонов». В голове у Мори установлены какие-то вычислительные машины и фонографические цилиндры – он даже умеет поддерживать беседу. Дотошно-методичные реплики человека в маске весьма походили на машинную речь Мори. И все же в голосе незнакомца за стойкой звучало легко читаемое раздражение, что опровергало догадку Джонатана – автоматоны не способны испытывать эмоции.

– В этой дыре, я имею в виду Тремпл-Толл, у всего есть свои этикетки, – сказал человек в маске. – Здесь подписано буквально все. Как будто кому-то есть какое-то дело до того, как и что где-то называется. Витрины и ящики шкафов, уличные указатели и рекламные щиты, продажные души и искусственные люди – над каждой мышиной норой или собачьей конурой висит своя вывеска. И чаще всего их вывешивают скучные серые личности, которым незачем обманывать.

– А вы? – спросил Джонатан. – Вам есть, зачем обманывать ваших посетителей?

Ответом ему стал исключительно многозначительный, но весьма пугающий смех из-под маски. Он походил на быстрый поспешный завод часового механизма, что вновь напомнило Джонатану о Мори.

– Так вы и есть мистер Гудвин, владелец лавки? – спросил он. – Я просто надеялся купить у вас игрушку.

– Вы любитель игрушек?

– Игрушку своему ребенку.

Человек за стойкой склонил голову на другой бок, будто бы пристально разглядывая посетителя через прорези в маске. После недолгой, но томительной паузы он произнес:

– А… так вы из этих…

– Простите? – удивленно проговорил Джонатан.

– Вы из этих… – мистер Гудвин замолчал, словно подбирая нужное слово, – родителей, которые забывают о своих детях и покупают им подарки в самый последний момент. И такие подарки, вам стоит знать, – это худшие на свете подарки: выбранные в спешке, они завернуты в нервы и перетянуты, словно ленточками, безразличием. А внутри… внутри лишь разочарование. Это всегда не то, чего вы хотели, не то, чего вы ожидали, но определенно то, о чем вы когда-нибудь пожалеете.

– Нет, я не из этих, – оскорбленно ответил Джонатан, но на его беспокойном лице явно проявились следы стыда. – Так у вас… у вас ничего не осталось? Нет ни одной игрушки?

– Видимо, все раскупили к праздникам! – вальяжно заявил мистер Гудвин.

– Простите, к каким праздникам?

– К разным.

– Что же делать… что же делать, – пробормотал Джонатан.

– Хм… я понял. – Мистер Гудвин наклонился вперед и завис над стойкой. Словно голодное растение-мухоловка на тонком стебле, он, казалось, потянулся к мухе-Джонатану. – Вы явились сюда только потому, что в «Тио-Тио» закрыто, а «Детские манатки Монти» разорились?

Этот вопрос прозвучал неожиданно и застал Джонатана врасплох. Мистер Гудвин будто был осведомлен об истинном положении дел, что не могло не настораживать: не мог же он, в самом деле, все угадать! При этом в его голосе прозвучала какая-то детская обида с примесью угрозы.

– Я… нет. Мне просто нужна была игрушка.

Хозяин лавки, очевидно, оскорбленный до глубины души, вознамерился поскорее избавиться от нежелательного посетителя, поскольку отвернулся и раздраженно бросил:

– Нет здесь никаких игрушек! Вам пора! Уходите!

Джонатана покоробило от подобной незаслуженной грубости.

– Я с самого начала собирался уйти. Но вы меня задержали.

– Что?! Это возмутительно! Уходите, я вам сказал!

Возмутительным на самом деле являлось как раз таки отношение мистера Гудвина, но Джонатан более не собирался задерживаться в этом угрюмом месте и молча повернулся к двери. Он уже положил руку на дверную ручку, когда хозяин лавки неожиданно произнес:

– Постойте-ка. – Он передумал. – Кажется, у меня все же кое-что есть для вас.

Джонатан в недоумении обернулся:

– Так вы же сами сказали, что ничего нет. Что все раскупили перед праздниками.

– Я сказал «видимо», – заметил мистер Гудвин.

– То самое «видимо»?

Хозяин лавки кивнул, велел: «Ждите здесь» – после чего скрылся за невысокой дверкой, которая пряталась за стойкой.

Джонатан стал ждать. Он все пытался понять, что же заставило этого странного человека передумать: сперва он его прогоняет, после чего тут же останавливает, намереваясь что-то ему продать. Вряд ли он его пожалел. За все время короткого разговора с мистером Гудвином, Джонатан точно уяснил одну вещь: это отнюдь не добрый человек, и жалости в нем не сыскать ни на грош. В другое время он предпочел бы и вовсе с ним не встречаться, не разговаривать, не вести никаких дел и… и тут Джонатана осенило: вероятно, мистер Гудвин решил всучить ему какой-то хлам! И верно: зачем упускать возможность подзаработать на наивном простаке, которого занесло в твою лавку, как клочок газеты, приволоченный ветром?! Что ж, это вполне в духе габенских торгашей…

«Не попадись, Джонатан! – предостерег себя мистер Мортон, клерк из конторы “Лейпшиц и Лейпшиц”. – Не позволяй отчаянию заставить тебя потратить деньги на какую-то дребедень. Помни, что ты покупаешь это Калебу. Он заслуживает хорошего подарка. А вовсе не такого, как этот черствый Гудвин живописал: выбранного в спешке…»

Когда мистер Гудвин вернулся, Джонатану хватило лишь одного быстрого взгляда на то, что сидело у него на руках, чтобы недобрые подозрения пробрались к нему в душу еще глубже. Это определенно было то, чего он никак не ожидал увидеть, уж точно то, что он при других обстоятельствах не стал бы покупать, и, без сомнения, то, о чем он мог бы пожалеть, вздумай он принести это домой.

– Вы можете его упаковать? – спросил Джонатан и тяжело, с внезапно подступившим ощущением совершаемой ошибки, вздохнул.

***

Если сравнить Тремпл-Толл со старым сундуком, забитым различным хламом, то квартирка по адресу «улица Каштановая, № 24» была бы какой-нибудь крошечной вещицей, и пришлось бы достаточно покопаться, чтобы ее отыскать. И дело вовсе не в том, что она пряталась – о нет! – скорее, она просто была незаметной и совершенно не отличимой от прочих.

Дверь с почти полностью стертым номером «24» была точно такой же, как и другие двери в этом доме. Она была такой же, как и двери дома напротив, за которым располагался точно такой же дом с точно такими же дверями с точно так же стертыми от времени номерами. Лишь престарелый почтальон мистер Лейни знал, кто здесь где живет.

На первом этаже квартирки, о которой идет речь, располагались кухня и гостиная, на втором – спальня и детская. Не очень просторное место, но довольно уютное.

Кухня полнилась жаром, все кругом было в мучной пыли, пироги томились в печи. Женщина в переднике суетилась у плиты и время от времени тревожно поглядывала на часы, висевшие на стене гостиной. Ее муж задерживался. Он, разумеется, знал, что сегодня не обычный день, поэтому его отсутствие было вдвойне странным и втройне ее нервировало. Помимо всего прочего, погода разыгралась не на шутку. Туман к ночи стал настолько плотным, что от него можно было отрезать кусочек, а затем сварить из этого кусочка пудинг.

Каждый раз, когда до женщины в переднике доносился отдаленный вой со штормовых бакенов, она выглядывала в окно, постоянно забывая, что за ним уже давно ничего не разглядеть. Недоброе предчувствие что-то невнятно бубнило в голове, и постепенно его голос становился все громче. Пару раз она уже подумывала натянуть пальто, взять фонарь и выйти на улицу, пройтись до угла и обратно, но пока что непоседливые пироги требовали всего ее внимания.

Женщину эту звали Марго Мортон. Она жила в доме № 24 по улице Каштановой вместе с мужем Джонатаном, который временами вел себя как самый настоящий ребенок и никогда не давал ей скучать, и сыном Калебом, который каждый день находил новые способы ее удивить. И хоть Марго не была нервной особой, но сейчас из-за мужа ей то и дело представлялись различные ужасы, которые могли с ним приключиться на предштормовых улочках Саквояжного района.

И хоть Тремпл-Толл совершенно не похож на скрючившийся за каналом захолустный район Фли, но он не намного лучше. Перед вами лежат две черствые краюхи, и Тремпл-Толл всего лишь та, что подпорчена чуть меньше. Грабители, злобные полицейские, различного рода сумасшедшие, голодные бродячие псы, да и просто выбоины под ногами. Здесь могло приключиться что угодно. А Джонатан был как раз из тех, с кем то и дело что-то приключалось. Еще и этот туманный шквал…

Марго не смогла сдержать вздох облегчения, когда раздался знакомый скрип ключа в замочной скважине, дверная ручка повернулась, и в прихожей, фыркая и отплевываясь от тумана, появился Джонатан.

– О, мгла поселилась и у нас! – констатировал он, увидев замершую в мучном облаке супругу.

Вытерев руки о передник, Марго подошла к Джонатану. И пусть она и была рада, что он уже дома, взгляд ее иначе как требовательно-вопросительным было не назвать. А еще в нем застыл ее коронный немой укор: очевидно, что он все на свете забыл! «Все на свете», в понимании Марго, – это девятый день рождения их сына, а еще это подарок, который Джонатан должен был купить. И это несмотря на то, что она ему напоминала. Говорила накануне: «Не забудь!». Написала сиропом на утренних блинчиках: «Не забудь!». Отправила в полдень ему в контору по пневмопочте записку: «Не забудь!». Но он все равно забыл! Ох, это так в его духе!

Тут на лестнице раздался топот, и вприпрыжку вниз спустилось растрепанное и немного сопливое русоволосое существо в шерстяных гетрах, клетчатых бриджах, рубашке и криво застегнутой жилетке. Соскочив с последней ступеньки, существо со смехом и радостным визгом «Папа пришел! Папа пришел!» ринулось в прихожую.

Лишь завидев отца, мальчик окинул его взглядом опытного сыщика в поисках подарков, но ему предстали лишь пропитанное туманом пальто, старый отцовский портфель и кромешная абсолютная бесподарочная пустота.

Джонатан Мортон снял котелок и повесил его на вешалку.

– Папочка, ты что, мне ничего не купил? – жалобно спросил мальчик.

Джонатан бросил взгляд на Марго, которая осуждающе покачала головой, – и заговорщически подмигнул ей. Это его подмигивание стало для нее вдруг теплее любых утешительных объятий, и она поняла, что он что-то затеял. Ох, это так в его духе!

Джонатан наклонился к сыну:

– Ты хорошо себя вел, Калеб?

– Да-да! Я хорошо себя вел! – Пытаясь быть максимально убедительным, мальчик едва ли не подпрыгивал на носочках.

Джонатан поглядел на Марго:

– Он хорошо себя вел? Ни в жизнь не поверю!

Марго рассмеялась, возвела глаза к небу и сказала:

– Ну, в сравнении с гремлинами, вел он себя не так уж и плохо.

Джонатан кивнул и уже собрался было что-то сказать, как вдруг настороженно замер. В квартире поселилась не предвещающая ничего хорошего тишина – лишь тикали настенные часы в гостиной да гудел огонь в кухонной печи. Марго недоуменно поглядела на мужа, а Калеб непонимающе открыл рот. Джонатан поднял руку и медленно повернулся к двери.

– Вы слышите? – спросил он негромко. – Мне кажется, я слышу шорох. Как будто кто-то скребется в дверь. Вы слышите?

Марго и Калеб попытались вслушаться. Мальчик так напрягал слух, что у него даже уши заболели.

– Я ничего не слышу, – прошептал он.

Тем не менее, Джонатан был уверен, что не ошибся.

– Прислушайтесь! Кто-то точно скребется в дверь. Неужели кто-то стоит за порогом в такую непогоду?

Не прибавив больше ни слова, он шагнул к двери и распахнул ее. В дом тут же пополз туман – будто его кто-то звал. Мгновенно запахло сыростью и затхлостью башмака, выловленного в какой-нибудь канаве. За дверью было сплошное белесое марево.

Джонатан наклонился и нырнул головой в туман, словно тот, кто, по его словам, скребся в дверь, был исключительно низенького роста. Калеб испуганно взял маму за руку. Предчувствуя неладное, Марго нахмурилась. Она знала: неладное – весьма в духе Джонатана.

Тем временем Джонатан обернулся, с улыбкой поглядел на Калеба, а затем, словно фокусник, извлекающий кролика из шляпы, достал из тумана большую коробку.

Марго поморщилась – устроил тут целое представление! Ну, хоть про подарок не забыл. И все же… Ее смутило, что коробка эта совершенно не похожа на праздничную. Скорее, она выглядела так, словно о ней давным-давно забыли и до сих пор не вспоминали, а затем зачем-то решили вытащить из мусорного переулка. В боку дырка, бечевка вот-вот истлеет прямо на глазах, никаких тебе лент, никакой упаковочной бумаги. Просто пожелтевший от времени и набравший туманной сырости картон с отчетливым запахом крыс.

– Что там такое? – спросил Калеб с нетерпением.

– Хм! – произнес Джонатан и вместе с коробкой двинулся в гостиную. Сын потопал следом. Марго, вздохнув, затворила входную дверь и присоединилась к ним.

Джонатан поставил коробку на пол возле журнального столика, на котором громоздились стопки газет, письма, а еще поблескивал медью рог радиофора. Мальчик забрался с ногами на стул и, затаив дыхание, принялся наблюдать за каждым движением отца.

Джонатан взял нож и принялся разрезать бечевку, и в тот момент, когда она была практически перерезана, Марго могла бы поклясться, в коробке что-то негромко скрежетнуло…

Калеб сегодня получил несколько просто изумительных подарков. По почте весь день приходили подарки от бабушек, дедушек и всяких дальних родственников, и все это, разумеется, были игрушки. Мальчик лично встречал ворчливого старика-почтальона у дверей, говорил ему: «Большое спасибо, мистер Лейни!» – после чего бежал в детскую и в нетерпении распаковывал посылки. Он был счастлив, и его настроение не смогла испортить даже скучная и занудная тетрадь, которую подарила сестра его мамы, строгая тетушка Джеральдин.

С самого утра Калеб играл с заводным дирижаблем «Эркхарт» – тот поднимался на пару футов над полом и жужжа курсировал по комнате, пока завод не сходил на нет – и тогда крошечный аэростат плавно опускался на ковер. Прочие игрушки тоже были прекрасны, чудесны, восхитительны, но ни одна из них ни в какое сравнение не шла с тем, что подарил мальчику папа.

Малыш Кобб. Так его звали. По крайней мере, так было сказано на потрепанной бирке, прицепленной за нитку к тонкому деревянному пальцу. Малыш Кобб представлял собой куклу с бледным, как у трупа в сахарной пудре, лицом, а его прическа вообще походила на сумасшествие. Большие круглые глаза Малыша Кобба глядели на семейство Мортонов пристально и не моргали, в них застыл коварный блеск. Его нос торчал и корил, словно насмешка, его уши будто бы всегда подслушивали, а глубокие черные ноздри – вынюхивали. На его резных губах застыла нестираемая ухмылка – папин подарок выглядел так, словно задумал неладное.

Весь вид куклы таил в себе угрозу – Марго сразу это почувствовала. И в какой-то момент ей показалось, что деревянный человечек прекрасно понимает ее тревогу – оттого и ухмыляется.

– Какая жуть, – проворчала она, не в силах отвести взгляд от куклы, когда Джонатан только вытащил ее из коробки. – Это так в твоем духе – подарить ребенку подобное страшилище.

– А вот он и не страшилище! – возопил Калеб. – Это самый лучший, самый замечательный подарок! Он такой большой…

Кукла действительно была довольно большой. Если ее поставить на пол, то она вышла бы не ниже самого Калеба, а учитывая ее торчащие кверху рыжеватые волосы – и того выше.

– А какой у него костюмчик! – восхищенно добавил мальчик.

Одет Малыш Кобб был как самый настоящий маленький джентльмен: рубашка с запоночками, брючки в тонкую белую полоску, такая же жилетка, имелся даже галстук-бабочка. Лакированные туфельки очень походили на те, что сам Калеб надевал в школу – только они были не в пример, что странно, лучше и дороже. И если бы не пыль, которая покрывала Малыша Кобба с ног до головы, то можно было бы даже предположить, что в этой гостиной он одет изысканнее всех. Но да, пыль все портила.

– Сейчас мы его почистим, – сказал Джонатан. – Тащи-ка сюда одежную щетку, Калеб.

Мальчик соскочил со стула и ринулся в прихожую за щеткой, а Джонатан поднял глаза на Марго, всем своим существом чувствуя пронизывающий его осуждающий взгляд.

– Он похож на какой-то чердачный хлам, – проговорила Марго шепотом, чтобы Калеб не услышал.

– Малыш Кобб долго пылился в «Лавке игрушек мистера Гудвина», – негромко пояснил супруге Джонатан, – никто его не покупал…

– Удивительно просто, – проворчала Марго. – Посмотри только на этот его злобный взгляд. Если бы кто-нибудь подарил что-то подобное ребенку Джеральдин, ее бы удар хватил.

– Но ты ведь не Джеральдин, – веско заметил Джонатан, и осуждающий взгляд супруги чуть потеплел.

– Что ж, – сказала Марго, – ясно, почему его не покупали. Этот Малыш Кобб выглядит так, что, наверное, при одном только взгляде на него в слезах начинали биться не только дети, но и их благочестивые мамаши из клуба Благочестивых Мамаш.

Марго всегда относилась с презрением и недоверием к высокомерным габенским дамам, которые неукоснительно и до боли дотошно следуют всем-превсем правилам, ходят, высоко задрав нос, читают прочим лекции и мнят себя не менее чем профессорами в предмете «Воспитание чада. Академический курс». Она считала, что внутри у этих женщин живут подлинные плутовки, которых те сами стыдятся и всячески пытаются скрыть. Она как могла пыталась не походить на них, поэтому временами была с Калебом мягка, позволяла ему иногда просто побыть ребенком, в отличие от тех матерей, что либо пылинки сдувают со своих чад, либо с младенчества пытаются воспитать из них идеальных механических автоматонов. Ее старшая сестра Джеральдин, к слову, была как раз из последней категории, поэтому нечего удивляться, что между ней и Марго были довольно прохладные отношения. Все усугублялось тем, что Джеральдин сразу же невзлюбила Джонатана и его склонную к непоседливости, рассеянности и некоторому авантюризму натуру. Но именно за все эти вещи сама Марго его и любила. Притащить домой жуткую пыльную игрушку, сделанную, вероятно, намеренно, чтобы пугать, мог догадаться лишь Джонатан, и Марго вдруг поймала себя на том, что совсем не злится на супруга, а, наоборот, даже считает его выходку хоть и глупой, но отчасти забавной.

– Папа, держи! – Калеб вернулся со щеткой.

– Ну что, Малыш Кобб! – театрально провозгласил Джонатан, нацеливая щетку на куклу, словно револьвер. – Я вызываю вас на чистильный бой! Это дуэль, сэр! И она продлится до тех пор, пока вы не будете вычищены как следует!

Калеб рассмеялся, и Джонатан принялся возить щеткой по одежде куклы, по ее здоровенной голове и топорщащимся волосам. Пыль поднялась на всю гостиную.

Калеб расчихался, а Марго возмущенно возопила, чтобы Джонатан чистил это чучело в прихожей, поэтому никто не услышал, как чихнул Малыш Кобб.

– Нас выгоняют! Нас выгоняют! – с деланным ужасом воскликнул Джонатан, и Калеб снова рассмеялся.

– Вот именно! – задорно сказала Марго. Порой Джонатан подавал сыну не лучший пример, но он всегда мог его рассмешить, он был добрым человеком, и, глядя, как он несет Малыша Кобба в прихожую на руках, будто короля, распевая песенку «Важные персоны – дырявые кальсоны», а Калеб прыгает вокруг и подпевает, ее сердце наполнилось нежностью.

– Ой, пироги! – воскликнула Марго и ринулась к печи…

Вскоре пироги заняли почетное место на столе, а Малыш Кобб был приведен в какой-никакой порядок. Джонатан поднял его на руки и усадил на стул.

Внутри что-то громыхнуло.

– Должно быть, какая-то деталь отвалилась, – сказал Джонатан и добавил, тихонечко обращаясь к жене: – Мистер Гудвин, кукольник, кажется, был рад избавиться от этой куклы. Видимо, она сломана.

Последнее мальчик услышал.

– Нет! Она не сломана! Она хорошая!

– Утром я посмотрю. Может, получится приклеить.

– Можно я с ней пока поиграю? Ну, пожалуйста! Я недолго! Честно! Совсем немножко!

– Уже так поздно… – начала было Марго.

– Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

Джонатан и Марго переглянулись.

– Ну ладно, – сказала Марго. – Но как только я велю тебе идти спать, ты тут же гасишь свет. Договорились?

– Да-да!

– Хорошо. Джонатан, отнеси Малыша Кобба в комнату Калеба. Он слишком тяжелый.

Джонатан поднял куклу на руки и направился с ней к лестнице:

– Мы отбываем в дальнее плавание, до самой детской! Задраить люки! Поднять перископы! Покормить мышей!

– Каких еще мышей? – со смехом спросил не отстающий Калеб.

– Каких-нибудь! Всяких мышей! Голодных! – веско заметил Джонатан.

Когда он вернулся в гостиную, Марго обняла и поцеловала его.

– Ты молодец, – сказала она. – Он так счастлив. Кто бы мог подумать, что этот маленький уродец Малыш Кобб станет таким замечательным подарком.

Джонатан улыбнулся и поцеловал жену. Он и сам был рад, что мистер Гудвин оказался неправ, и вся его теория о подарках, купленных в последний момент, не стоила и выеденного яйца.

– А какой пирог вкусный? – спросил он и втянул носом душистый аромат, стоящий в гостиной. – С рыбой? Или с грибами?

Марго поглядела на него с деланной обидой:

– Они оба вкусные! – заявила она.

***

В детской горел камин. Тени от огня танцевали на стенах и потолке, вырисовывая на них таинственные узоры. Шторы были задернуты. За окном бушевал туманный шквал, и сирена потонула в нем, как в мешке.

Калеб уже переоделся в свою голубоватую полосатую пижаму, правда вот, находился он отнюдь не в кровати. Время было позднее, и мама уже несколько раз велела ему идти спать, но как он мог лечь и уснуть, когда здесь такое происходило!

Всякий раз, как он забирался в кровать и клал голову на подушку, его взгляд натыкался на сидящего на ковре в центре детской Малыша Кобба. И Малыш Кобб будто бы глядел прямо ему в душу. Он был очень недоволен тем, что его оставляют, он обиженно складывал руки на груди, после чего принимался канючить:

– Ну давай, поиграй со мной, не ложись спать. Все равно никто не узнает. Давай поиграем еще немножко.

И мальчик постоянно вылезал из-под теплого одеяла, свешивал ноги с кровати и, спускаясь на пол, включался в игру.

Разумеется, Калеб понял, что Малыш Кобб живой, как только папа вытащил его из коробки. В тот миг он просто не мог поверить своему счастью. Девочке из его школы, курносой Глории Хейл, родители однажды подарили живую куклу по имени Сюзанна, и Калеб ей очень завидовал. Глории ее кукла быстро наскучила, и она отослала ее своей кузине в другой город. Калеб ее не понимал: он часто представлял себе, что и у него дома поселяется его собственный деревянный друг, воображал, как они играют вместе, гуляют, придумывают различные интересные штуки – как такое может наскучить?! Конечно же, он был уверен, что ему никогда не подарят ничего подобного, потому что у его родителей нет столько денег. Мама однажды сказала, что эти куклы очень редкие, очень дорогие и это отнюдь не игрушки. Так что Калеб едва не умер от восторга, когда увидел Малыша Кобба. Он и представить себе не мог, чего папе стоило добыть такой подарок, и он боялся даже предположить, сколько он потратил на него денег. Мама, в свою очередь, была, конечно же, раздражена – наверное, этот Малыш Кобб стоил целое состояние.

Кажется, Малыш Кобб стеснялся маму и папу Калеба, и поэтому в их присутствии не подавал виду, что он живой. Но лишь стоило двери детской за папой закрыться, как он поднял голову, уставился на мальчика и спросил хрипловатым, но при этом тоненьким голоском:

– Это моя новая комната?

Калеб сжал кулачки от восторга и кивнул.

– Ты будешь жить со мной! Будешь жить со мной! – От нахлынувших чувств мальчик попытался обнять своего нового друга, но Малыш Кобб отстранился.

– У меня правило – никаких объятий! И никаких… фу… тьфу… поцелуйчиков!

– Что? – окорбился Калеб. – Я что, какая-то девчонка? Нет у меня никаких поцелуйчиков!

– Глупые девчонки, – кивнул Малыш Кобб. – Глупые поцелуйчики.

– Хочешь посмотреть, как летает мой новый дирижабль? – предложил Калеб.

– Угу.

Мальчик несколько раз крутанул ключик, поставил дирижабль на ковер, и спустя мгновение тот взлетел. Красно-золотой аэростатик принялся кружить по комнате, жужжа и стрекоча. Малыш Кобб попытался отогнать его рукой. Его раздражало это мельтешение.

– Ничего особенного! – презрительно заявил он. – Глупая финтифлюха!

– А вот и нет! – обиженно сказал Калеб. – Он замечательный!

– Нет, он глупый. Вот я летал на настоящем дирижабле!

– Врешь! – воскликнул мальчик. Глаза его едва на лоб не полезли.

Дирижабли были страстью Калеба: он мечтал однажды стать капитаном летающего судна и улететь в дальние страны, чтобы пережить там невероятные приключения. Сам-то он никогда не летал на дирижабле, хотя часто видел их огромные дымные туши, лениво ползущие по небу, видел пришвартованный на площади Неми-Дрё «Воблиш», а однажды на крышу школы ненадолго приземлился небольшой почтовый дирижабль – так впечатлений хватило на неделю. Мама обещала, что, если он закончит этот год по всем предметам с отметками «Без нареканий», она купит для них троих билеты до парка Элмз. И Калеб, вылезая вон из кожи, добывал хорошие отметки, а еще очень переживал из-за плохих.

– Ничего я не вру! – Малыш Кобб тем временем подпер острый подбородок деревянной ладонью и лениво постучал длинными пальцами по скуле. – Я летал на настоящем дирижабле! Один раз. И хоть я сидел в чемодане, но видел все через замочную скважину. Там были красные ковры и багровые шторы, а еще полированные золоченые перильца и обтянутые кожей сиденья. И там подавали яйца всмятку. И ходили всякие служители в форме. Меня выпустили только один раз. В каюте. Но я ничего там не успел рассмотреть. Мне велели залезть в крошечный проем воздуховода и перебраться в соседнюю каюту. Там был этот мерзкий мистер Толстяк. Он спал и отвратительно храпел. Хотелось его задушить. Но мне запретили его душить, потому что могли остаться следы, и я просто обтер ему лицо вонючим мокрым платочком, который мне всучили. А потом я вернулся, и меня снова посадили в чемодан.

Калеба совершенно не впечатлила история о каком-то храпящем толстяке – его больше интересовали дирижабли. А еще он понял, что жизнь Малыша Кобба была очень насыщенной и состояла из сплошных приключений. Мальчик стал допытываться, и Малыш Кобб сперва нехотя, а потом, увлекшись и сам, стал рассказывать о том, где он был, что видел, каких людей встречал. И хотя он очень редко покидал лавку игрушек, ему было о чем рассказать.

Многого Калеб не понимал, как будто какой-то взрослый вдруг решил поболтать с ним, как со своим старым приятелем, на свои взрослые темы, и все же он слушал, раскрыв рот. Мальчик не замечал, что время уже перевалило за полночь, а камин почти погас, он просто слушал и боялся моргнуть, чтобы что-нибудь не прослушать. Поэтому он даже вздрогнул, когда рассказ Малыша Кобба неожиданно прервали:

– Пора спать, Калеб! Гаси свет! – раздалось снизу.

Малыш Кобб со скрипом повернул голову и уставился на дверь детской. После чего снова повернулся к мальчику.

– Не слушай ее, – посоветовал он. – Взрослые – такие злые и строгие. Как будто ты умрешь, если сейчас не пойдешь и не ляжешь спать. Ты же не умрешь?

– Наверное, нет, – ответил Калеб. – Вряд ли.

– Вот видишь. Что она понимает!

И он продолжил рассказывать…

Поначалу истории Малыша Кобба были захватывающими. Он рассказывал о жизни на задворках старого кабаре и о прочих куклах, о том, какой он сам храбрец и интересная личность, и пусть это немного походило на хвастовство и совсем чуть-чуть – на бессовестное хвастовство, но Малыш Кобб был поистине чем-то совсем уж невероятным. Так, по крайней мере, казалось мальчику.

И все же постепенно Калеб стал замечать, что в рассказе его нового деревянного друга появляется все больше мрачных и по-настоящему страшных деталей. То и дело он упоминал какого-то… Хозяина. В его историях там и сям проскальзывало красивое, отдающее грустными нотками имя «Сабрина», раз за разом всплывало то, как кому-то делают больно… Малыш Кобб словно открывал один за другим внутренние ящички своей кукольной души, вытаскивая из них на свет все более нелицеприятные подробности.

– Я люблю расхаживать повсюду голышом, – сообщил он. – И тогда Малыш Кобб становится Мистером Неглиже. А чинные костюмчики пусть поедаются молью в гардеробах. Не люблю свой костюм – вообще одежонку презираю.

По признанию самого Малыша Кобба, Хозяин издевался над ним – временами переодевал его в девичье платье, из-за чего он часами сидел в совершенно глупом и неподобающем виде, громко ругался и всех ненавидел. И тогда прочие куклы смеялись над бедолагой и унижали его. Еще за какую-нибудь провинность Хозяин мог, не усыпляя, разобрать его и разложить его части в разных углах мастерской, и он так и лежал дни напролет – нога в одном месте, рука еще где-то, голова бранится. И это было мучительно больно.

– У нас все строго, – подчеркнул Малыш Кобб. – Раздражаешь Хозяина – получаешь плеткой… Тебя били плеткой? Это очень неприятно.

А еще он рассказывал о каких-то жутких тварях, которые порой посещали Хозяина. Это были то ли черви, то ли спруты, сотканные из чернил.

– Да! И они носят людей как костюмы! Хотя, может, я это и выдумал. Не помню точно!

Слушая истории Малыша Кобба, Калеб ощутил, как неподдельный страх окутывает его всего. Мальчик почти перестал дышать и шмыгать сопливым носом, а его сердце словно бы прекратило биться.

Малыш Кобб оказался если не подлинным злодеем, то как минимум фантазером с больной и очень темной фантазией. Он рассказывал, как ябедничал и крал, как подставлял «эту глупую дуру в зеленом платье», постоянно говорил, как он ненавидит Хозяина. Поделился «по секрету» тем, что больше всего ему нравится наблюдать, как Хозяин издевается над бедной Сабриной. В эти моменты, по его словам, он получал просто невиданное наслаждение, и, если бы мог, он с радостью подключился бы к пыткам.

Калеб не замечал, что Малыш Кобб, смеясь и прибавляя к рассказу еще какую-нибудь отвратительную подробность из его богатой на мерзости жизни, играет его игрушками: взводит ключиком его миленький дирижаблик, крутит-вертит в руках деревянного солдата с нарисованными усами, срывает платьице с крошечной балерины. И все время, что он рассказывал свои эти жуткие истории, он то и дело скреб грудь под рубашкой и жилеткой, словно там что-то очень сильно чесалось.

В какой-то момент Малыш Кобб пристально поглядел на Калеба, понял, что мальчик уже давно не шевелится, словно окоченевший покойник, и велел ему:

– Отомри.

И Калеб действительно отмер. Ему очень хотелось позвать маму или папу, но он так и не смог ничего сказать или сделать – даже отползти прочь. Он просто глядел на эту куклу и все силился понять, как она вообще могла показаться ему хорошей. Огонь в камине почти погас, и тени поднялись до потолка, словно в комнате вмиг вырос черный лес. В коконе из этих теней Малыш Кобб явно чувствовал себя увереннее – он ведь, если верить его рассказам, всю свою жизнь провел в темных, мрачных местах: чемоданах, сундуках, чуланах, чердаках и подвалах. Он больше не выглядел угловатым и неловким – его движения стали плавными, даже скрип деревянных шарниров, вроде бы, перестал раздаваться. Лицо, которое прежде казалось Калебу очень задорным и забавным, теперь походило на искаженную в гримасе рожу, не имеющую с человеческим лицом ничего общего.

Малыш Кобб презрительно оглядел мальчика с головы до ног и сказал:

– Хозяин говорит, что дети – совершенно бессмысленные существа. Полные ничтожества.

– Нет, это не так! – испуганно ответил Калеб. И хоть речь к нему вернулась, прозвучали его слова жалко и неуверенно.

– Неужели? – спросил Малыш Кобб. – И что же ты можешь?

– Ну, не знаю. Всякое…

Малыш Кобб, казалось, улыбнулся еще шире. Его голова была повернута таким образом, что лицо все утонуло в тени – из этой тени торчал лишь кончик его носа да проглядывали круглые глаза.

– Например? Высунь язык. Ты можешь показывать язык?

– А зачем?

– Когда тебе кто-то не нравится, ты показываешь ему язык. Высунь язык!

– Но…

– Я тебе нравлюсь, или нет?!

– Я н-не…

– Видно же, что не нравлюсь! Показывай язык! Немедленно!

И мальчик неуверенно показал кукле язык.

Малыш Кобб одним движением подскочил к нему и дернул его за язык, да так, что у него даже слезы потекли из глаз.

– Больше показывай! Еще больше!

– Я йеее маау… – Калеб начал плакать. Малыш Кобб поглядел на него с отвращением.

– Не смей плакать! – прошипел он в самое лицо мальчика. – Иначе хуже будет!

Малыш Кобб отпустил Калеба и снова уселся на ковер. Ткнул в него пальцем и рассмеялся:

– Плачут только грязные плаксы. Плаксы-ваксы.

Калеб весь сжался и вытер рукавом пижамы слезы. Малыш Кобб по-настоящему его пугал – даже сильнее, чем Тревор и Хоули, задиры в школе. Кукла яростно зашкрябала собственную грудь, после чего сложила длинные пальцы домиком. Калеб только и мог, что смотреть на ее руки – они были словно специально предназначены, чтобы душить. И не важно, детскую шею, или же взрослую, шею котенка, или же собачонки.

– Что еще ты умеешь? – тем временем спросил Малыш Кобб.

– Я… я не знаю.

– Скажи, ты умеешь прятаться в чемодан?

– А зачем мне прятаться в чемодан?

– Всякий должен уметь прятаться в чемодан! – авторитетно заявил Малыш Кобб. – Так Хозяин говорит! Чтобы было удобно носить с собой по городу или брать в поездку!

– Я не знаю, я не пробовал…

– У тебя есть чемодан? Принеси чемодан!

За чемоданом пришлось идти на чердак. А еще пришлось делать это незаметно и тихо. Кукла велела мальчику солгать, если он попадется родителям. Малыш Кобб не боялся, что Калеб пожалуется на него. Он угрожал, что, если тот не вернется в самое ближайшее время с чемоданом, он сломает и изуродует все его игрушки.

И Калеб ему поверил – он выполнил все в точности, как и было велено. Осторожно приоткрыл дверь детской. На цыпочках вышел в коридор…

Снизу, из гостиной, раздавались какие-то жуткие звуки. Почти сразу мальчик понял, что родители слушают передачу по радиофору. Ему невероятно захотелось побежать туда, рассказать им про Малыша Кобба, но он вдруг ясно представил, как сильные деревянные пальцы ломают все его игрушки, и это наполнило его душу таким глубоким чувством потери, что он не рискнул ослушаться своего нового… друга. Он поднялся по узенькой лесенке в тупике коридора на чердак и нашел там пыльный и затянутый паутиной темно-зеленый чемодан.

Вернувшись с ним в комнату, он обнаружил, что Малыш Кобб лежит на ковре, нелепо раскинув ручонки в стороны. На мгновение мальчик понадеялся, что он сломался. И кажется, так и было…

– Я заболел, – прохрипел Малыш Кобб, не поворачивая головы. – Мне так плохо!

– Ты врешь! – ответил на это Калеб.

Кукла судорожно дернула ручонками, но так и не поднялась. Мальчик поверил – выглядел его комнатный злодей действительно очень жалко.

– Это потому что я плохо себя вел… – проканючила кукла. – Хозяин говорил, что я заболею, если буду плохо себя вести… Помоги мне… Я больше не буду себя плохо вести… Помоги мне подняться.

Мальчик осторожно двинулся к Малышу Коббу, опасаясь, что тот в любой момент может вскочить и схватить его, к примеру, за нос. Но тот продолжал валяться, как куча тряпья.

– Я же пошутил… – проныла кукла. – Просто пошутил… Помоги мне… Помоги мне подняться.

Калеб пожалел Малыша Кобба – столько неподдельного страдания было в его голосе. Но стоило мальчику подойти и склониться над куклой, как та дернулась. Калеб успел отшатнуться в последнее мгновение – длинные пальцы Малыша Кобба клацнули, схватив за горло пустоту. Кукла оторвала спину от пола и с удобством уселась, уперев руки в ковер.

– Попался! Попался! Попался! – мерзко захихикал Малыш Кобб. – Глупый мальчишка! Я просто прикидывался! На случай, если ты, дурачина, приведешь своих глупых родителей. Они бы увидели обычную деревянную игрушку на полу и не поверили бы тебе. А когда ты все-таки пришел один, я решил подшутить… ха-ха-ха… я такой остроумный!

Калеб почувствовал, как слезы подбираются к глазам.

– Открывай! – велел Малыш Кобб,

Мальчик положил чемодан на бок, немного повозился с защелками и откинул крышку. Малыш Кобб вытянул свою тонкую шею.

– Что тут у нас? Любопытненько!

В чемодане хранились старые, милые сердцу мамы и папы, вещи – их любовные письма и прочие предметы, цена которых измеряется бессонными ночами, пролитыми слезами и часами ожидания. Это был чемодан, полный потаенных надежд, полузабытых страстей и прочих взрослых штук, которые Калеб пока что не понимал.

Малыш Кобб схватил одно из писем и принялся его громко читать, после чего, презрительно рассмеявшись, порвал вместе с конвертом на мелкие кусочки:

– Что за бездарность! Что за нелепость! Фу! Фу! – Он порвал еще несколько писем, после чего повернулся к Калебу и велел ему: – Доставай! Все доставай!

Калеб принялся аккуратненько вытаскивать связки писем и прочие вещи, что там хранились, чтобы они не помялись и не испортились, но Малыш Кобб был нетерпеливой куклой – он взвизгнул:

– Быстрее! Быстрее, я сказал!

После чего принялся сам вышвыривать предметы из чемодана один за другим и, когда тот опустел, велел мальчику забираться внутрь. Калеб, перепуганный и оттого совершенно безвольный, покорно влез в чемодан.

– А теперь подгибай ноги! Сгибайся! Сгибайся сильнее!

Но Калеб никак не мог уместиться в чемодан – что бы ни делал, как бы ни сгибался, как бы ни ворочался. А Малыш Кобб был недоволен, он стучал ногами по полу, пинал чемодан и все твердил:

– Сгибайся! Всякий должен уметь прятаться в чемодан!

Но у мальчика ничего не выходило. Шея Калеба, его руки и ноги неимоверно болели. Он несколько раз получил крышкой чемодана по спине, но результат был все тем же. В какой-то момент кукла, видимо, поняла, что из этого ничего не выйдет, и велела:

– Вылазь! Вылазь, ты, жалкое ничтожество! Не зря Хозяин говорил, что дети – бессмысленные существа!

Когда заплаканный Калеб вылез наружу, кукла напомнила ему про грязных плакс, но отчаянного хныканья это не остановило. Мальчик шморгал носом и вытирал всё прибывающие слезы рукавом пижамы.

– Ты плохой, – проныл Калеб. – Я думал, ты хороший, а ты плохой! Ты порвал мамины письма и дернул меня за язык. Очень больно! И в чемодан заставил залезать! Я думал, ты будешь моим другом, и мы будем все время вместе. Думал, мы будем играть…

Малыш Кобб поморщился.

– Ну, ладно-ладно, не плачь, – едва сдерживая отвращение, проговорил он. – Давай играть.

Калеб поднял на него мокрые глаза.

– А ты будешь хорошо себя вести? Обещаешь?

– У меня правило – никаких обещаний! – важно заявила кукла.

– Пообещай! – потребовал мальчик.

– Ну, ла-а-адно, – протянул Малыш Кобб. – Обеща-а-аю. Буду хорошо себя вести. Давай уже играть.

Но, разумеется, Малыш Кобб соврал. Он ни на мгновение не думал хорошо себя вести. А быть может, просто знал, как это.

– Нам нужно понять, что ты умеешь! – заявил он. – Хозяин говорит, что детям самое место на свалке, и они ничего не умеют, потому что все они – полные ничтожества.

– Ты обещал! – напомнил ему Калеб, но Малыш Кобб поднял руку – мол, подожди, это еще не все.

– Хозяин – дурак, – сказал он и вдруг огляделся по сторонам, бросил испуганный взгляд на зашторенное окно и в страхе вжал голову в плечи. – Что он может знать! Ты вот не такой уж и ничтожный. Тебе только надо немного научиться. И тогда ты перестанешь быть бессмысленным.

– Научиться? – удивился Калеб.

– Ну да. – Кукла усмехнулась. – Так что давай тебя обучим хорошим манерам! Согласен?

Малыш Кобб не стал дожидаться ответа и принялся руководить ребенком: он заставлял его делать сперва одно, затем другое, после третье, но всякий раз он был недоволен – прямо как строгий учитель. Он требовал, чтобы Калеб кувыркался и шалил, учил его показывать плохие жесты, велел ему браниться – да так, что мальчик не понимал практически ни одного слова из тех, что был вынужден повторять. Малыш Кобб его шпынял, больно тыкал острыми пальцами, один раз даже отвесил пощечину. И в какой-то момент Калеб почувствовал, что с некоторых пор вовсе не Малыш Кобб его игрушка, а что он сам – игрушка Малыша Кобба.

Он хотел позвать папу, хотел позвать маму, но не отваживался вызвать гнев куклы.

«Вот бы они зашли, просто зашли в комнату!» – думал он с надеждой, но они будто ничего не слышали. А еще Калеб очень боялся. Уже не только Малыша Кобба, но и того, что ему не поверят.

В какой-то момент он не выдержал и уже собрался было броситься к двери, убежать отсюда, позвать на помощь, но кукла, предвосхитив все это, сказала ему:

– Посмотри, какой бедлам ты устроил в комнате! Твои мамочка и папочка ни за что не поверят, что это сделал я! Они решат, что это ты здесь все разворотил, порвал их слезовыжимательные любовные письма! Они услышат, как ты грязно бранишься, увидят, что ты показываешь плохие жесты, и побьют тебя. А когда ты скажешь, что это был не ты, никто не станет слушать, потому что я – просто кукла – что с меня взять? Очень глупо сваливать все на игрушку, на маленького деревянного человечка, сидящего в углу. И знаешь, что тогда будет? – и, не дожидаясь ответа, Малыш Кобб продолжил: – Тебя отдадут в психушку! Так и знай! А это ж-у-у-у-ткое место! Хозяин оттуда сбежал. Он говорит, что туда попадают только самые отъявленные безумцы. И их мучают, их держат в смирительных рубашках, ну, знаешь, у которых рукава завязываются за спиной, и эти несчастные не могут даже пошевелиться! Еще им засовывают в рот кляп, бьют их палками и не кормят. И никогда-никогда и ни за что не дают им сладости! А их мамочки и папочки не жалеют их! Знаешь, что они делают?

– Что? – едва слышно спросил запуганный всеми этими ужасами Калеб.

– Они заводят себе новых детей! Которые лучше! Не такие безумные! Не такие вруны! Они быстренько забывают о таких, как ты! – Малыш Кобб на мгновение замолчал, а затем поспешно добавил: – Ну, так Хозяин рассказывал, конечно.

Кукла говорила убедительно, и Калеб поверил всем ее словам. Он так и представил, как родители запирают его в комнате, вызывают страшного доктора, и доктор натягивает на него рубашку, завязывает рукава за спиной. Мама стоит, заплаканная, опустив голову, и прижимает к лицу платок. А папа понуро устремил взгляд в пол, и весь их вид выказывает разочарование в нем, завравшемся, не оправдавшем их надежд сумасшедшем сыне. А затем его засовывают в темный ржавый фургон с решетчатыми окошками и везут в ужасное место, так подробно описанное Малышом Коббом.

Разумеется, он больше не думал о том, чтобы звать маму или папу.

В какой-то момент Малыша Кобба, видимо, утомило сморщенное лицо этого плаксы. Он велел мальчику показать все его игрушки, и Калеб, неслышно хныча, потащил из-под кровати сундук, откинул крышку.

Малыш Кобб оттолкнул его в сторону и принялся проводить смотр. И солдаты, и офицеры, и плюшевые медведи – каждую игрушку он критиковал, говорил, какая она ужасная и уродливая, находил в каждой какие-то изъяны, и так игрушка за игрушкой маленький мир Калеба разрушался. А Малыш Кобб тем временем продолжал отбраковывать и расшвыривать содержимое сундука по всей комнате. Похвалил он лишь старую дедушкину двууголку, которую Калеб надевал всякий раз, когда играл солдатиками, представляя себя их генералом. Вытащив шляпу из сундука, Малыш Кобб возопил: «Прямо как у Хозяина! Прямо как у Хозяина!» – после чего аккуратненько положил ее на ковер и вернулся к критике и унижениям таких любимых, таких дорогих для Калеба вещей.

Когда с игрушками было покончено, и сундук оказался пуст, произошло нечто совсем уж жуткое и невообразимое. Сперва Калеб решил, что это очередная гнусная игра Малыша Кобба, и для куклы, вероятно, так оно и было. Малыш Кобб поманил его к себе и, когда Калеб нехотя подошел, принялся ощупывать его лицо своими жесткими деревянными пальцами. Мальчику было больно, но он не мог вырваться. А еще Калебу было отчаянно стыдно и неловко, что его так разглядывают. Ему показалось, будто он сам – всего лишь очередной солдатик или плюшевый медведь, которого Малыш Кобб осматривает в поисках недостатков. Он ожидал, что злобная кукла рассмеется и скажет, что у него или кривой нос, или глаза глупой формы, или рот как у лягушки. Но, тем не менее, Малыш Кобб никак не комментировал его внешность и мнимые недостатки, а вместо этого подозрительно удовлетворенно хмыкал.

Проведя подробный осмотр лица Калеба, Малыш Кобб вдруг сказал:

– Расстегни-ка пуговички на моей жилетке.

Это было произнесено таким жутким голосом, что Калеб в руках куклы задрожал. Он вдруг понял, что Малыш Кобб вот-вот сделает что-то ужасное. Это отчетливо читалось по его гримасе при том, что она, разумеется, никак не изменилась.

– У меня, вообще-то, правило – не повторять, но я тебе снова говорю: расстегни-ка пуговички на моей жилетке.

– Зачем? – только и выдавил мальчик.

– Быстро! – велел Малыш Кобб, сдавив плечи Калеба своими грубыми пальцами так сильно, что тот даже вскрикнул. – Или хуже будет.

Мальчик расстегнул.

– А теперь на рубашке расстегни.

И Калеб снова последовал приказу.

В деревянной груди Малыша Кобба была проделана дверка. Крошечная квадратная дверка, запертая на крючок.

– А теперь откинь крючок в сторону! – велел Малыш Кобб, и мальчик сделал и это. После чего Малыш Кобб оттолкнул его прочь от себя, засунул руку в чернеющее отверстие в собственной деревянной груди и, покопавшись там, извлек наружу большой кухонный нож.

– Никакая это не отвалившаяся деталь! – со смехом сказал он. – А всего лишь то, что мой Хозяин положил внутрь меня! Здесь есть еще кое-что. Но это на потом! Да, на потом! У меня слишком длинные пальцы: ими удобно душить, но я не могу сам расстегнуть крохотные пуговички. Это очередное издевательство Хозяина. Но ты сделал все за меня! Благодарю тебя!

Калеб потрясенно зажал рот руками.

– Зачем тебе это? – глухо выговорил он. От нахлынувшего ужаса слезы мгновенно высохли, на лице остались лишь блестящие скользкие следы.

– Мой нож? А зачем нужны ножи? Чтобы резать, конечно! Хм… Он острый, очень острый! Не веришь?

В доказательство своих слов Малыш Кобб взял одного из плюшевых мишек, валявшихся на ковре, и одним быстрым движением отрезал ему голову.

Калеб не успел никак отреагировать на это, поскольку Малыш Кобб тут же схватил его за ворот пижамной рубахи, притянул к себе. Их лица оказались совсем близко – напротив глаз мальчика оказались холодные мертвые глаза куклы.

– Отдай мне свое лицо, – прошептал Малыш Кобб дрожащим от предвкушения голосом.

Ледяное лезвие прикоснулось к щеке Калеба, и кукла усмехнулась:

– Отдай мне свое лицо, маленький мальчик, и я надену его, будто маску. После чего я превращусь в тебя. Я заберу себе сперва эту твою хнычущую рожицу, затем заберу твою комнату, а следом и твою жизнь. Я стану настоящим мальчиком, вот ведь номер! Я возьму твои игрушечки – они такие грустные, несчастные – до чего ты их довел! Я нарисую им улыбки, чтобы они не выглядели такими жалкими, а затем мы устроим небольшое представление. Как в театре. И знаешь, что будет после?! Погаснет свет, и кукольное шоу уродцев даст первый спектакль для своего первого маленького зрителя. Это будет кое-что совершенно новое – то, что не показывали тебе твои глупые родители, то, от чего они тебя якобы берегли. Я покажу тебе боль и страдания. Ты не сможешь закрыть глаза, потому что у тебя больше не будет век, ты будешь неотрывно смотреть мое представление со своего самого лучшего, почетного места. И ни о чем не жалей! Тебе понравится, я уверен!

Малыш Кобб разжал перепуганному ребенку рот и запихнул туда отрезанную голову плюшевого мишки.

– Я вырежу твое лицо, словно картину из рамы. Мой нож, как вертихвостка из кабаре, уже просится станцевать по его контуру. Ты хотел играть? Как тебе такая игра? Что, дружок, не ожидал такого?! Ты наивно думал, что твой глупый папочка купил тебе что-то необычное, что-то особенное в «Лавке игрушек мистера Гудвина»?! Что ж, ты был прав. Я не какая-то там банальность. Я! Нечто! Особенное!

Сказав это, кукла принялась хохотать, и в тот же миг Калеб почувствовал дикую, неописуемую боль – это нож вспорол его тонкую кожу. Кукла принялась кромсать его и резать. Он пытался кричать, но не мог: лишь глухое мычание вырывалось из-за такого странного и нелепого кляпа в виде головы плюшевого медведя у него во рту. С каждой секундой боль становилась все ужаснее и ужаснее, а кукла продолжала, дико хохоча, свежевать мальчика.

Из-за невыносимой боли Калеб перестал что-либо различать. Его тело по инерции еще дергалось, но тварь крепко держала его, не останавливая своей жуткой работы. Где-то на самом краю сознания мальчик видел клочки своей комнаты. Кровать с отвернутым в сторону одеялом. Камин – в нем за кованой решеткой тлеют угли. Штора на окне – на улице бушует туманный шквал. Лицо куклы… жуткое, отвратительное лицо куклы так близко…

Это все не могло быть взаправду. Это все просто ему снилось.

Все это просто жуткий кошмар, и он вот-вот проснется… ведь иначе он уже должен был умереть от того, что с ним творили.

Это все – сущий кошмар… и он вот-вот проснется… проснется…

Красные угли в камине стынут и чернеют, комната погружается во тьму, кошмар, как и любой сон, заканчивается. И все ужасы остаются в прошлом, и все снова хорошо и… гаснет свет.

Загрузка...