И аз воздам

Глава 3

Сто двадцать два дня — не так это много, особенно когда ты молод и здоров. Но помойка старит всё: и землю, и людей. Серый, состарившийся Антонин брёл по городскому скверу, не веря, что дожил до освобождения.

Хорошо хоть в последний раз его забрали, когда он возвращался после неудачного набега на приозёрный заповедник, куда ездил в резиновых сапогах и стареньких джинсах. Прикид в самый раз для возни на помойке.

Свалка простиралась необъятно далеко, вбирая в себя все несанкционированные, дикие помойки мира. Любые свалки одинаковы; конечно, в Африке больше банановой кожуры, а в России — картофельных очисток, но везде и всюду царят терефталевые бутылки и баночки от кока-колы.

Сто двадцать два дня Антонин старательно выбирал из грязи сорокакопеечные банки, позволяющие покупать соль сахар и мыло. Очень кстати выяснилось, что за десять рублей — каких-то двадцать пять пивных банок! — можно заказать, не баню, конечно, а помывочный час: дополнительный бачок холодной воды, чан воды горячей, ковш, сливать тело, мочалку и кусочек хозяйственного мыла. Не бог весть что, но вовсе без мытья хоть пропадай.

Сто двадцать два дня бессмысленной работы, но свалка даже не заметила усилий Антонина и подобных ему. Иначе и быть не может: с одной стороны уныло старается горстка приговорённых, с другой радостно гадит всё невоспитанное человечество.

И вот, вольноотпущенный Антонин бредёт по чахлому городскому скверику, смолит не подобранный хабарик, а кентину из купленной пачки, и не знает, как дальше жить. Через два дня на службу; что скажет папаня, узрев измождённого сынка? Небось, на наркотики грешить будет.

— Эй, Тонька, ты, что ли?

Надо же, Тоха. Отказался, гад, громить приватизированный пляж, и вон, какой румяный, чистый колобок.

— Ну, я. Что дальше?

— На тебе лица нет. Приболел, что ли, или ещё раз под суд попал?

— Тебе, что за дело?

— На озеро ездил?

— Ну…

— Вот не надо было. Нечисто там.

— Это верно. Теперь там сильно нечисто.

— Знаешь, ты бы эти разговорчики прекратил, а то повернёшься в уме, как Димон.

— Какой Димон?

— Вот, пожалуйста! Уже Димона не помнит. Ты же неделю назад с ним на дискотеке зажигал.

— Ах, этот! И что с ним случилось?

— Умом повредился. Угнал с Транспортного экскаватор, впёрся на городское кладбище и принялся могилы курочить. Добро бы просто памятники ломал, так он гробы погнившие начал выкапывать и покойников гусеницами давить. Совсем у пацана крыша съехала.

— И что?

— Взяли его прямо там.

— Это я понимаю. Впаяли ему сколько?

— Какое впаяли? Он в КПЗ сидит. Сначала его доктора будут изучать, псих он или нет, а потом уже, будели здоровый окажется, прокурору отдадут. А тот уже пятерик готовит, чтобы другим неповадно было.

— Круто он завернул… — протянул Антонин и хотел было идти дальше, но Тоха остановил его.

— Не переживай ты… Пошли, лучше, в «Лилию» посидим, пивка выпьем.

— Точно, — невпопад ответил Антонин. — Помнишь, в «Лилии», еще, когда она называлась не кафе, а привокзальный ресторан, была буфетчица. Такая толстая и хамоватая. Как её звали, можешь сказать?

— Анфиса, что ли? Так она моя соседка была. Скверная баба; сколько раз я к ней в огород лазал — не пересчитать. Только она уже померла давно.

— Спа-си-бо… — заморожено произнёс Антонин и пошёл дальше, оставив растерянного Тоху.

— Значит, Анфиса. Что же, можно было догадаться. А Тоха, получается, отбываючи пятнадцать суток, не узнал умершую соседку. Или заставил себя забыть её. Вот ведь счастливый характер! Он, небось, и всю помоечную эпопею забыл, считает, что померещилось что-то спьяну. На всякий случай от озера держится подальше, а в остальном — не было этого, да и хабалки. И живёт, так что никто его не задевает. Вот как надо обходиться с перевоспитателями!

С каждым шагом походка Антонина становилась всё твёрже, и в душу проникала светлая мысль: а ведь он отомстил Маргарине Говнядьевне, отомстил давно и страшно, в ту далёкую пору, когда, несмотря на все учительские потуги, не стал хорошим мальчиком, а остался самим собой. Воспоминание о том педагогическом браке мучает её даже под крышкой гроба и не даёт спокойно уснуть.

— Не меня ты судишь, а себя! — жаль, что он не догадался сказать ей это в прошлый раз. А следующего раза не будет. Он теперь станет действовать осторожно-осторожно, так, чтобы не попасть под кладбищенские репрессии, но и покоя училке или кто там за ней стоит, не было. Она у меня в гробу повертится шибче пропеллера!

Антонин выпрямился, распрямил плечи, молодецким щелчком отправил на газон недокуренную сигарету. А потом-потом он увидел установленную на газоне табличку. Обычно на таких лаконично пишут: «Про газонам не ходить» или «Выгул собак запрещён», но на этот раз перед ним была не просто табличка, а целый плакат, гласящий: «Частная территория. В сквере разрешается отдыхать на скамейках, гулять, играть в шахматы, домино и другие игры, выгуливать собак, если хозяева убирают за ними. Детям до восьми лет разрешается бегать по газонам. Запрещается портить зелёные насаждения, рвать цветы, ломать скамейки и столики для игр, мусорить, распивать спиртные напитки…»

Дальше Антонин читать не стал. Он спешно выискивал затерявшийся в траве окурок и вполголоса бормотал:

— Что же они вытворяют, звери помойные? Получается, что нормальному человеку нигде и отдохнуть нельзя?