Хрустальная медуза

ДЗИНТРА ШУЛЦЕ РОБЕРТИК

Фаис была просто прекрасной планетой. Ее оранжевые долины, темные ущелья и белоснежные вершины гор непрерывно то темнели, то светлели, потому что планета была крайне невелика и время на ней, похоже, текло очень быстро. Непривычным землянам сутки на Фаис казались весьма короткими.

На Фаис не было ни полей, ни садов, и когда на нее высадились прилетевшие с Земли люди, они привезли с собой все, что требовалось им для жизни. На оранжевых равнинах оборудовали космодромы, на высоких горах установили антенны, а тенистые ущелья покрыли зеркальным веществом, чтобы использовать отраженную энергию белого солнца Фаис.

Чем больше люди обживали Фаис, чем чаще их корабли использовали ее как промежуточную станцию в космосе, тем безвозвратнее планета теряла свою яркую красоту.

Оранжевые долины исчезли под слоем износоустойчивого пластика, из ущелий вылезли и расползлись в разные стороны толстые и тонкие кабели, а горные вершины больше нельзя было увидеть за частыми решетками локационных антенн.

Жившие на Фаис астронавты — их там было всего шестеро — понемногу освоились на планете, по утрам с удовольствием любовались восходом солнца, а ночами, если не спалось, усаживались в свой старенький вездеход и катили в другое полушарие — позагорать в одной из еще не цивилизованных долин.

Кроме людей, на Фаис жил робот. Звали его Робертик.

Вообще-то его предназначением было развлекать астронавтов, но кроме того он был совершенно незаменим в одном деле. Он проверял линии напряжения, тянувшиеся от накопителей энергии. Робертик делал это очень странным образом: шел вдоль линии, не выпуская проводов из железных пальцев, и насвистывал; и чем выше было напряжение на линии, тем веселее звучала его песенка.

Во всем же остальном Робертик был просто маленьким шалуном, который смешил астронавтов своей болтовней, порой в чем-то помогал, но чаще скорее мешал работе.

Ночами, когда люди засыпали, Робертик, не нуждавшийся в отдыхе, бродил по маленькой планете, развлекаясь тем, что заставлял провода искрить, передвигал с места на место ракеты, катался на старом вездеходе, а с приближением утра принимался усердно готовить завтрак.

Будить людей и сервировать для них утренний кофе доставляло Робертику величайшее удовольствие. Улыбаясь, сидел он в конце стола, не уставая разглядывал людей и следил за их действиями.

В отличие от тех серийных роботов, которые когда-то входили в состав экспедиций по освоению планет, Роберт обладал кое-какими индивидуальными особенностями.

Например, он носил короткие штанишки. Сперва, правда, он потребовал нарядить его в такой же костюм, какой носили все астронавты. Однако, такой костюм закрыл бы множество индикаторов и кнопок управления, которые находились в разных местах его корпуса и должны были оставаться всегда на вдду. Так что пришлось ему согласиться на специально для него сшитые короткие штанишки.

Из всех работавших на Фаис астронавтов Робертик больше всего подружился с Увальдом, которого тогда звали просто Увис. Он был самым молодым в экипаже, и маленькая планета оказалась первым местом работы в его жизни.

Увис добровольно принял на себя заботы о Робертике.

Чистил, смазывал, проверял режимы и никогда не оставлял без внимания ни одной жалобы Робертика на искрящиеся контакты, поскрипывающий сустав или скачущее напряжение. Портился Робертик редко, он обладал прочной конструкцией, мозгом среднего объема и увеличенным блоком записи информации. Увису порой казалось, что Робертик запоминает множество всякой ерунды вместо того, чтобы заполнять блоки памяти какими-нибудь полезными сведениями.

В краткие и бесконечно прекрасные на Фаис рассветные часы Увис с Робертом нередко любовались восходом солнца с ближайшего к лагерю холма. Однако, Робертик и тогда больше смотрел не на солнце, а на Увиса, потому что зрелище восхода, однажды запечатленное в памяти робота, больше не интересовало его, Увис же каждый раз выражал свою радость и восхищение по-новому.

Когда они возвращались в лагерь, Увис обычно задавал Робертику вопросы; ему было интересно, как робот представлял себе разные явления жизни.

— Робертик, что такое цветы?

— Редко встречающийся во Вселенной процесс, в ходе которого неорганические соединения превращаются в органические.

— А дождь?

— Круговорот водорода и кислорода, — немедленно отвечал Робертик.

Тут Увис, не сдержавшись, принимался рассказывать о Земле сам. Робертик слушал его с удовольствием: в такие минуты он чувствовал себя почти человеком и ощущал, что в его железном теле происходят какие-то незапрограммированные процессы и перемены; ему хотелось куда-то лететь, зачем-то спешить, его волновал дувший на Фаис ветерок, обычно отмечавшийся лишь барометео-индикатором. Робертику чудилось, что он улавливает запах цветов, доносящийся с лугов далекой Земли, что высоко в небе парят птицы (а птиц никогда не было на Фаис) и что голые склоны гор покрываются зеленым ковром. — День проходил за днем, и вот наступило время для очередного полета на Землю, чтобы пополнить запасы продовольствия, воды и технических материалов. Полет считался несложным, и обычно его выполнял один человек. Разумеется, каждому астронавту хотелось побывать дома, поэтому летали все по очереди.

Когда пришел черед Увиса, он попросил разрешения взять в полет Робертика, Ему разрешили, потому что некоторое время на планете можно было обойтись и без робота.

— Так Робертик увидел Землю, настоящую живую планету. До сих пор он знал только Фаис. Но что такое Фаис по сравнению с Землей! Яркая поверхность Фаис напоминала наряд, сшитый из множества кусков одного и того же цвета. Земля же была многокрасочной, гармоничной и, главное, живой.

Вернулись они точно в срок.

Увис, понятно, был полон новых впечатлений о Земле и с удвоенной силой принялся за работу, не уставая повторять, как хорошо и спокойно дома.

Глядя, на него, астронавты вспоминали свои собственные первые полеты и первые возвращения, и только улыбались. Но уже вскоре их внимание переключилось с Увиса на Робертика. Потому что с роботом явно творилось что-то неладное.

Началось это сразу после полета.

Когда корабль только опустился на Фаис, Робертик отказался покинуть его. Впрочем, об этом знал тогда только Увис. вместо того, чтобы выйти, Робертик остановился подле распахнутого люка, и Увису почудилось даже, что в обычно бесстрастном взгляде робота на сей раз промелькнул страх.

— Что случилось, Робертик? — спросил Увис. — С тобой что-то не в порядке?

— Нет, — ответил робот. — Просто я не хочу на Фаис.

Увис встревожился. Роботам не полагается говорить “не хочу”. Робертик мог бы сказать: “не могу”, “не умею”, “не смею” или “не знаю”.

— Почему? — спросил его Увис, совсем как человека.

Робертик не ответил. В тот миг он был похож на маленького капризного мальчугана в коротких штанишках. Так что Увис просто взял его за руку и вывел из корабля.

Но с того случая, собственно, все и началось.

Веселый и жизнерадостный Робертик сделался молчаливым и грустным. Он подолгу просиживал в одиночестве на холме, что-то тихо напевая, и единственным, что он еще делал с удовольствием, был контроль электрических линий.

Ежевечерне Увис тщательно проверял техническое состояние Робертика. Но никаких отклонений в нем не было, все узлы, блоки и ячейки работали нормально.

По утрам Робертик больше не стряпал.

— На кухне слишком жарко, — объяснил он Увису, сидя на космодроме в тени башни управления. Увис в тот же вечер проверил термостаты. Нет, все было в исправности.

Восходы они, как и раньше, встречали вдвоем, но Увис больше не задавал вопросов, боясь услышать в ответ что-нибудь совсем необычне. Увис понимал, что грозит роботу, если и другие заметят его странности. Пока еще удавалось выкрутиться, ссылаясь то на испорченный блок, то на севшие аккумуляторы или разрегулировавшийся режим, но если так будет продолжаться, бесконечные неисправности могут показаться подозрительными.

Увис стал все чаще брать Робертика с собой в дальние выезды, чащe прежнего поручал ему проверять линию, стараясь не оставлять робота без дела.

Но вскоре перестало помогать и это. Капризы Робертика становились все заметнее. То он отказывался провести ночь на свежем воздухе, заявляя, что ночи на Фаис чересчур прохладны, то требовал. усилить его защитные схемы, чтобы уменьшить ток, проходящий через него при проверке линий… Во время прогулок вдвоем Увис начал серьезно разговаривать с Робертиком, объясняя ему, что у людей и роботов — разные правила жизни, что роботов в случае их неподчинения можно наказывать, отдавать в ремонт, заменять или вообще разбирать на части.

— Ну и ладно, — отвечал Робертик, даже не глядя на Увиса.

И наступил день, когда Робертик вообще отказался работать. Ток высокого напряжения, по его словам, был для него опасен, а на линии можно обойтись и без робота — можно включить в цепь обычные индикаторы, а также автотрансформаторы, зря пылящиеся где-то в дальнем углу склада.

Не помогали ни уговоры, ни угрозы. Спокойный и безразличный, Робертик стоял перед шестью астронавтами.

— Так ты не будешь работать?

— Нет.

— Тебя отошлют в разборку.

— Пусть.

— Может ты скажешь — почему?

— Я не хочу оставаться на Фаис.

— Да почему же?

— Фаис — неживая планета.

В этом он был прав.

Собрание решило сообщить о неисправности робота на базу. Вскоре им ответили, что новый робот выслан, а Робертика следует разобрать на части.

Выполнить это, однако, оказалось очень трудно. Все соглашались переносить капризы Робертика, чинить его, налаживать и уговаривать, но разобрать?.. Это было почти то же, что убить.

Вопреки всем инструкциям, люди решили предоставить Робертику свободу действий. Он ведь не делал ничего плохого. Надо было разве что повнимательнее приглядывать за ним, но меры принимать лишь в случае крайней необходимости.

Известие о том, что вскоре на Фаис появится еще один робот, Робертик встретил совершенно спокойно. Несколько суток он провел, неподвижно сидя в тесной оранжерее, где климат напоминал земной и где астронавты в свободное время, сажали, поливали и пололи привезенные ими для собственного удовольствия растения.

— Не сиди тут, — предупредил Увис. — Очень сыро, и много азота в воздухе, для тебя это вредно.

— Знаю, — ответил Робертик. — Но я должен быть тут.

Напрасно пытался Увис увлечь Робертика какой-либо работой. Робертик никуда не выходил. А в то утро, когда Увис впервые встретил восход солнца в одиночестве, остальные астронавты готовились принять корабль с новым роботом.

— Робертик, теперь у тебя будет друг, — сказал Увис, заглянув вечером в оранжерею.

— Мне все равно.

Увис хотел, как всегда, проверить и смазать робота, но тот отказался:

— Не надо. Тебе теперь хватит работы с новым. Расскажи лучше еще о Земле. Я успел там увидеть так мало… Там много таких больших деревьев, как те, что растут у космодрома? Помнишь, как я шел по тропинке и все время спотыкался о корни? Помнишь? А почему ты не спотыкался и не падал? Я все время думал об этом, и вот наконец понял. Это оттого, что ты родился йа Земле и все знаешь заранее…

Увис растерялся. Если бы такое сказал человек — еще понятно, но робот…

— Ну да, — сказал он. — На Земле много лесов.

— Почему ты не живешь там?

— На Фаис у меня работа.

— Разве на Земле ее нет?

— Нашлась бы…

— Тогда почему ты здесь?

— Я люблю летать, путешествовать, видеть новые планеты…

— Даже некрасивые? Неживые?

— Всякие.

— Не понимаю, — сказал Робертик и отвернулся.

Увис ушел. На следующее утро он обнаружил Робертика сидящим без движения. Подсветка его лица погасла, стрелки приборов стояли на нуле, хотя аккумуляторы, как оказалось, были полностью заряжены. Правая рука Робертика была протянута к обогревателю. Увис нагнулся и в железной лаДони увидел маленький зеленый росток, крохотную елочку со светлой, бархатистой хвоей. В горсти был песок, и росток удерживался в нем, цепляясь едва заметными корешками.

Самым дорогим талисманом, привезенным на Землю доктором трех космических наук Увальдом, был маленький кристаллический блок.

Все двадцать лет, проведенные ученым на разных планетах, станциях, космодромах, а потом и в Научной группе Центра, Увальд хранил и повсюду возил с собой эту безделушку.

Вернувшись на Землю, он поселился в одиночестве в своем лесном доме, и часто целыми днями бродил среди молодых елочек, а вечера проводил у камина. Иногда, в какие-то ему одному известные дни, Увальд включал телевизионную запись.

Источником записи был маленький кристаллический блок.

Видели эту запись лишь немногие.

Среди астронавтов ходили слухи, что она изображает какую-то оранжевую планету, очень красивую и маленькую.

Ее покрывали зеленые леса и цветущие сады.

Птицы, звери и насекомые на этой планете очень напоминали земных.

Реки и озера были тоже совсем как земные.

И всего этого там было много.

Но все же больше всего на планете росло елей.

Увальд ничего не рассказывал о происхождении этой записи. Однако, его бывшие коллеги уверяли, что кристалл — это все, что осталось от блока памяти какого-то разобранного некогда робота.

Правда, специалисты считают, что такой планеты нет и быть не может. Но другие возражаюг, что в блоке памяти не может фиксироваться та, чего не существует в действительности, ибо роботы не способны ни фантазировать, ни мечтать.

Недавно Увальд завершил исследование о способности электронного мозга к творческой деятельности. Однако, его выводы пока приняты лишь в качестве гипотезы, потому что каждому известно, что у роботов отсутствует воображение.

НИКОЛАЙ ГУЛАНЕЦ МАЖОРДОМ

Мне бы только выбраться отсюда. Я им покажу, как измываться над беспомощным стариком. Да я на весь мир раструблю, что они со мной сделали. Я на них в суд подам за оскорбление личности. Эти мерзавцы у меня еще попляшут. Но как отсюда выбраться — ума не приложу.

Значит, так. В канун прошлого Рождества, точнее не припомню, Сэви подала мне завтрак да и говорит:

— Господин Урт, я замуж выхожу.

Я чуть не поперхнулся.

— Неужто, — говорю, — нашелся такой обалдуй? Интересно, сколько у него процентов зрения?

— Не ваша забота, — отвечает эта халда, снимает передник и вешает в шкафчик. — У него аптека в Дель-Гро, и я к нему переезжаю. Так что попрошу расчет.

Вижу, делать нечего. Выписал ей чек, и в тот же день она подалась к своему воздыхателю. А я остался один как перст, потому как Тоби еще раньше околел, и я его зарыл в саду под вишней. Ладно.

На объявление в газете никто не клюнул. Понятное дело, в нашем городишке нанять прислугу — все равно, что найти нефть на Луне. Тем более, что мой характер всем известен. Одна старая карга, правда, приплелась, обошла весь дом и заявила, что столько паркета ей и за год не надраить. Я ее послал к чертовой бабушке, а сам отправился в “Зеленый Поросенок” обедать.

Сижу, потягиваю пиво, читаю “Коммерческий Еженедельник”. Тут-то и попалась мне на глаза та самая треклятая реклама, с которой все началось.

“ВСЕ ВАШИ ЗАБОТЫ СМЕЛО ДОВЕРЬТЕ ФИРМЕ “ХАРАЛЬД И К°”!

“СПОКОЙНУЮ СТАРОСТЬ, УЮТ, ЗДОРОВЬЕ, ДОЛГОЛЕТИЕ ОБЕСПЕЧИТ “ХАРАЛЬД И К°”!

“Безупречная прислуга, опытный врач, великолепный повар и внимательный друг — все это вместе взятое — ЭЛЕКТРОННЫЙ МАЖОРДОМ ФИРМЫ “ХАРАЛЬД И К°”!

Ну и так далее.

Недолго думая, заправил я свой “мерседес” и поехал в Бельвилль. Нашел отделение фирмы. На вид у них все прилично, солидно. Даже абстрактные картинки висят.

Стали составлять контракт.

— Как вы желаете, — спрашивают, — только сервис или полное обеспечение?

— Валяйте на всю катушку, — отвечаю.

— Значит, уборка, питание, охрана здоровья, психологический микроклимат…

— Вот-вот, — говорю. — Только чтоб все самое лучшее.

— Это вам обойдется в семьдесят тысяч за год.

— Ну, при нынешней инфляции это не деньги, отвечаю.

— Мы заключаем контракты на год, на три, пять лет и бессрочно. Что вас больше устраивает?

— Бессрочный — значит, покуда я не загнусь?

— Совершенно верно. У вас не будет никаких забот до конца ваших дней. И при бессрочном контракте, заметьте, мы предоставляем пятипроцентную скидку.

— Кройте, — говорю. — Подходяще.

И подмахнул бумаженцию. На том и расстались.

Через неделю у меня в доме начался сущий бедлам.

Явился какой-то сукин сын в пестром галстуке, и с ним трое громил в комбинезонах. Понатащили ящиков, кабелей и прочего барахла, ступить негде. Молотки стучат, дрели визжат, короче, сами понимаете, что жизни нет никакой.

— А ваше присутствие вовсе не обязательно, — говорит мне медовым таким голосом тот прощелыга в галстуке. — Пока мы ставим автоматику, вам лучше всего пожить где-нибудь в гостинице.

Делать нечего, плюнул я на все и укатил в Бельвилль, тряхнуть стариной.

Вернулся к сроку. Сукин сын меня встречает на крыльце.

— Все в порядке, господин Урт, — говорит. — Вчера мы закончили монтаж и проверку.

— Какого черта на окнах решетки? — спрашиваю. — Я не для того бешеные деньги угрохал, чтобы век доживать за решеткой.

— Здесь же ценнейшая аппаратура, — отвечает мне этот фрукт.

Ладно. Вошел я в дом и прямо ахнул. Двери все нараспашку. Дверные ручки тгоотвинчивали. Выключатели отовсюду повыдирали. Телевизор — новехонький, за четыреста монет, — уперли, а вместо него поставили какой-то дурацкий, без кнопок. И кухню обчистили ну всю, как есть. Ни плиты, ни холодильника, ни бара, стоит один только железный ящик, на манер автомата с газировкой.

Хотел я этому хлыщу сразу по уху врезать, однако удержался.

— Это что ж такое? — говорю. — А ну вертайте живо все, что уперли. Я таких шуток не люблю.

Тут сукин сын заулыбался и аж зарделся от удовольствия, что твоя майская роза.

— Все, как вы заказывали, — говорит. — Полная автоматика.

— Ты, сынок, не финти, — говорю, а сам весь киплю от злости. — Ничего такого я не заказывал. И я не позволю, чтоб за мои деньги, в моем же доме всякая шушера надо мной потешалась. Мне надо, чтоб в доме был порядок, и чтоб харчи водились, ясно?

— Да вы не волнуйтесь, я вам все объясню, — лебезит этот подонок. — Двери открываются и закрываются по вашему мысленному приказу. И вообще все, о чем бы вы ни подумали, будет исполняться моментально. А об уборке и стирке даже думать не надо, они заложены в программу. Еду и питье Мажордом заказывает по радио. Наш фургон будет подъезжать с черного хода и по транспортеру подавать продукты в хранилище. Плюс охрана здоровья…

— Ладно, — говорю, — кончай бодягу разводить. Покажи как и что надо включать.

— Сейчас я включу Мажордома, — отвечает. — И до конца ваших дней он будет исполнять все ваши пожелания.

— Валяй, — говорю. — Включай и проваливай ко всем чертям.

Ведет он меня в холл, а там в углу стоит здоровенный железный шкаф с вензелем фирмы.

— Разговаривать с ним вы можете из любой комнаты, — объясняет мне чертов жулик. Достал какой-то хитрый ключ, вставил сбоку и щелкнул два раза.

— Добрый день, господин Урт, — говорит шкаф. — Рад вам служить.

Голос вроде обыкновенный, человеческий, но как-то все-таки жутко. Я даже оробел малость. Что бы такое приказать, думаю.

— А ну закрой дверь, — говорю.

И дверь сама собой закрылась.

— А теперь открой.

И она распахивается как миленькая.

— Ух ты, — говорю. — Вот это номер.

— Господин Урт, я спешу, — говорит мне мерзавец в галстуке. — У вас есть еще ко мне вопросы?

— Катись, — говорю. — А ты, Жестянка, закрой за ним двери.

— Рад вам служить, — отвечает шкаф. — Меня зовут Кью-325,

И тот пройдоха сразу смылся. Ох, потолковать бы с ним еще разок! Я потом только смекнул, что ключ от Жестянки у него остался.

Сел я в кресло и думаю, что бы такое приказать.

А Жестянка мне и говорит: — Разрешите дать вам совет.

— А ну-ка, давай.

— Вас утомила дорога. Не угодно ли принять снотворное и лечь спать? Чистая пижама в спальне, на кровати.

— Ишь ты, — говорю. — А может, я и не устал вовсе, почем ты знаешь?

— Господин Урт, мой долг — охранять ваше здоровье. Я веду постоянное телепатическое наблюдение за вашим организмом и самочувствием. В данный момент у вас кровяное давление сто на сто восемьдесят. Прошу вас, примите лекарство и лягте.

— А как насчет ужина?

— По дороге домой вы поужинали в “Зеленом Поросенке”,- отвечает Жестянка. — Причем имели неосторожность употребить 350 лишних калорий.

Тебя не проведешь, думаю.

— Совершенно верно, — говорит. — Ведь я читаю ваши мысли.

Аи да Жестянка. Признаться, я даже расчувствовался от такой заботы.

— Ладно, — говорю. — Давай свое лекарство.

Дверь открылась, и появляется этакая этажерка, с меня ростом и на паучьих ножках. В клешнях у ней поднос, на подносе таблетка, стаканчик джуса и салфетка. Все как в лучших домах.

Выпил я снотворное и пошел спать.

— Спокойной ночи, господин Урт, — шепчет Жестянка.

— Спокойной ночи, — говорю машинально. Ей-богу, даже приятно, когда за тобой такой уход. Ну, думаю, другой такой прислуги не найти. С тем и заснул.

Проснулся оттого, что заиграла музыка.

— Доброе утро, господин Урт, — говорит Жестянка. — Если вам нравится эта мелодия, я буду вас ею будить каждое утро.

— Какого черта, — отвечаю. — Еще только шесть утра.

— Именно такого режима вам следует придерживаться. Сон с двадцати двух до шести. Потом физзарядка…

— Чего-о? — спрашиваю. — Чтоб я на старости лет дурака из себя строил? Не будет этого.

— Госпрдин Урт, мой долг- охранять ваше здоровье.

— Плевать мне на твой долг. Я никому не позволю командовать в моем доме. Тащи-ка мне завтрак в постель. Кофе, яичницу с беконом, гренки…

— Сию минуту.

И появляется Этажерка с подносом. Гляжу — тысяча чертей! — там овсянка и кефир.

— Это еще что? — говррю. — Я же сказал, яичницу и кофе.

— Ваш процент холестерина и ваше давление исключают подобные блюда.

Тут я обложил Жестянку на чем свет стоит.

— Господин Урт, эти слова мне не понятны, — отвечает она. — Меня зовут Кью-325. Можно просто — Кью.

Так, распротак и разэтак, — говорю я. И ка-ак наподдал ногой поднос! Этажерка выкатилась, зато вползла большущая никелированная Черепаха и все осколки мигом убрала. Не успела она слизать кашу со стенки, Этажерка опять приперлась со своим подносом.

Гляжу — овсянка!

— Господин Урт, ничего другого вам на завтрак нельзя, — говорит Жестянка. — Приятного аппетита.

Вот влип, думаю. Пришлось съесть. Без соли.

— Хоть бы посолила, скотина, — говорю.

— Напоминаю, что меня зовут Кью-325. Ваша суточная потребность в хлористом, натрии вчетверо меньше того, что вы привыкли употреблять. Кстати, именно поэтому ваша левая почка серьездо поражена.

— Ладно, — говорю. — Поди к черту.

— Извините, не понимаю.

— Отцепись.

— Не понимаю.

— Заткнись, отвяжись, сгинь!

— Кажется, понимаю.

Встал я, пошел в ванную. Двери перед носом распахиваются сами собой. Чудеса, да и только.

Помылся-побрился, сел в кресло и говорю:

— Газету мне и сигару. Живо.

— Вам категорически запрещается курить, — говорит Жестянка.

— Еще чего, — говорю. Встал и сам пошел к камину, где у меня лежит коробка с “Ла Корона”. Да только Этажерка выхватила сигары у меня из-под носа и кинула на ковер. А Черепаха мигом подлетела и запихнула коробку в пасть.

Ох, как я взбеленился. В черепаху запустил каминными щипцами. А ей хоть бы что. Этажерка подобрала щипцы и в угол поставила.

— Не волнуйтесь, господин Урт, — говорит паскудная Жестянка. — У вас и без того давление сто на двести. Вы присядьте, посмотрите телевизор.

Включила она мне телевизор. Сижу, подыхаю от злости и слушаю душеспасительную передачу. Какая-то постная рожа в очках агитирует вступить в Добровольную Ассоциацию По Борьбе С Неумеренным Употреблением Пива.

Слушал я, слушал, и до того мне вдруг захотелось холодного пивка, что никакого терпежу нет.

Моментально эта стерва выключила телевизор.

— О пиве не может быть и речи, — говорит. — И вообще вам нельзя ни грамма алкоголя. Ваша печень в таком запущенном состоянии…

Тут я выложил ей все, что думаю о ней и о фирме “Харальд и К°”. А Жестянка талдычит свое, мол, я не понимаю вас, господин Урт, и точка. Сами понимаете, какой интерес выражаться, если тебй оценить некому.

Ладно. Успокоился я чуток и решил наведаться в Бельвилль. Думаю, не попрется же эта гувернантка за мной в заведение.

— Господин Урт, — говорит Жестянка. — Вы хотите ехать в Бельвилль?

— Да, — говорю. — Почему бы и нет?

— И там вы, как я понимаю, собираетесь развлечься?

— Точно, — говорю. — А что, тоже нельзя?

— Сожалею, но в таком случае я не вправе выпускать вас из дома. Ваше сердце может не выдержать.

Я опять взялся за каминные щипцы. Колошматил Жестянку, пока действительно сердце не запрыгало. Этажерка сердечные капли принесла. Я выпил.

— Ну вот и хорошо, — говорит Жестянка. — Вам полезен физический труд. Только напрасно вы хотите поджечь дом. Я не могу вам этого позволить.

Гляжу — двери все закрыты. На окне фигурная решетка. Схватился за телефон, а он отключен. Этажерка встала в боксерскую стойку и обмотала правую. клешню полотенцем.

— Во избежание серьезных травм, — объяснила Жестянка.

Я взвыл. Лег на пол и грызу ковер. Этажерка принесла таблетки. Поглядел я на ее клешни, и мне что-то расхотелось капризничать. Принял я всю эту гадость, выспался, чуток успокоился. А Жестянка смилостивилась и пообещала дать вечером стакан безалкогольного пива. Если буду паинькой, конечно.

Гак я теперь и живу. Делаю зарядку, жру овсянку, и все такое прочее.

Ох, попадись мне теперь в руки этот самый Харальд со всей своей К°…

Да только не выбраться отсюда никак. Жестянка меня утешает. Она долдонит, что в этаких условиях да при налаженном режиме я протяну еще лет пятнадцать. А то и больше.

ДЗИНТРА ШУЛЦЕ ГЛЯДЯ В ЗЕРКАЛО

— Ты только погляди на них — просто цирк какой-то! — кивнул Сугнис в сторону окна.

Лотан нехотя поднялся и приблизился к вмурованному в стену небьющемуся стеклоблоку.

Два робота, расстелив на песке одеяло, нежились на солнце, в то время как третий усердно опрыскивал их кремом для загара из аэрозольного баллончика.

Лотан расхохотался. Впрочем, смеялся он недолго. Лицо его тут же стало озабоченным.

— Это следует запретить. В жидкости — эфирные масла, они могут вывести из строя пластиковые подшипники.

И, кстати, где они раздобыли свою прыскалку?

— Стянули у Ароны, где же еще.

— Милые шутки! — хмуро сказал Лотан. — А завтра они сопрут какую-нибудь отраву, чтобы подсыпать в суп. Или нальют воды в топливный бак, или подожгут дом…

— Ну, не так страшно, — успокоительно сказал Сугнис. — Не забудь: они всего лишь подражают, и не в состоянии сделать ничего более глупого, чем делаем мы сами. Это тебя убеждает?

— Убеждает, не убеждает — разве в этом дело? Мне осточертел весь наш идиотский эксперимент. Я готов скорее оказаться в системе Граафа, чем битый месяц ходить по пятам за дураками-роботами и записывать все их глупые выходки.

— Куда уж лучше! — ухмыльнулся Сугнис. Только что стал — бы ты делать в системе Граафа — с тамошним уровнем радиации? Нет, живому туда ход закрыт. А наши подопечные, надо полагать, там отлично справятся.

— Да стоило ли огород городить? Послали бы вездеход-автомат с комплектом инструментов…

— Много бы он там успел, как же. — Разговор, похоже, начал раздражать Сугниса. — Нет, ничего лучше наших копир-роботов не придумаешь. Мозг, скопированный с человеческого — уникально! Неужели не понимаешь?! Стоит им продержаться там хоть несколько часов — и мы получим большее количество информации, чем от комплекса автоматов и за год работы. Не нуждаются ни в пище, ни в отдыхе, а во всем прочем ведут себя как люди. Как знать, может быть эта троица, котораягтак тебе не нравится, и есть родоначальники будущей цивилизации системы Граафа?

— Скопированный мозг, ничего лучше не придумаешь! — передразнил Лотан. — Только и слышу. А ты уверен, что они всего лишь подражают? Тебе не кажется, что порой их действия просто-напросто не поддаются объяснению? Я не против того, чтобы мне подражали, но едва подумаю, что придется еще многие недели прислуживать каким-то электронным ублюдкам — становится грустно, и ничего больше.

И Лотан отвернулся от окна.

— Да что же в них необъяснимого? Ведут себя нормально. И вообще, к своей родне можно бы относиться и более снисходительно. Как-никак, когда формировали их мозг, пользовались и нашими с тобой копиями.

— Тогда уж лучше скопировали бы меня целиком. Хоть посмотрел бы, как я выгляжу со стороны. Да и работать стало бы интересней.

— Насчет этого поинтересуйся у Ароны. Мозг Третьего робота сформирован на базе женского, а поскольку женщин на станции было всего две, то в Третьем — половина от Ароны.

— Потому-то Третий и рвет цветы, где только увидит. Я вчера заглянул к ним — полное ведро цветов, поверишь?

— Что ж удивительного? Меня сперва смешило, что Третий старался отполировать свою отделку до полного блеска, извел уйму полировочной пасты. Потом я привык. Кстати, ты заметил — Первый и Второй натягивают и снимают спецкостюмы у нас на глазах, а Третий — никогда.

— Я однажды зашел в лабораторию, когда Третий, так сказать, переодевался. И знаешь, что он учудил, завидев меня? Завизжал и стал закрываться ладонями. Ну, лючок в боку, для смены аккумуляторов…

Они посмеялись. Потом Лотан бросил взгляд на часы.

— Время. Арона ждет. Пошли обедать. Пусть троица еще порезвится, до вечера далеко.

Оба вышли во двор. Экспериментальная лаборатория, созданная с месяц назад специально для наблюдения за копир-роботами, была обнесена высоким забором; кроме того, территория была перегорожена на две части: зону роботов и ту, где обитали люди.

Арона кончила накрывать на стол.

— Третий все вертится перед зеркалом? — с улыбкой спросила она., - Нет. Вся компания загорает.

— Ребята, мне надо сказать вам кое-что важное, — серьезно проговорила Арона.. — Вчера Первый завел речь о каком-то рабочем помещении, которое они собираются оборудовать. Вам об этом что-нибудь известно?

— Впервые слышу, — ответил Сугнис.

Лотан задумчива посмотрел в потолок.

— Погодите-ка… Ну да, дня три назад Первый обмерял большой зал и заметил, что неплохо бы там установить переборку. Думаете, в этом есть что-то серьезное?

Сугнис молча ел суп. Арона отмахнулась:

— Извечное человеческое стремление к своему уголку, своему клочку земли, своей комнатке… Хорошо еще, что каждый из них не требует отдельной квартиры.

— Видимо, придется поговорить с ними основательно, — сказал Сугнис.

— Кто проводит сегодня профилактику?

— Как раз ты, Аотан, — ответила Арона. — Попробуй побеседовать с Первым, он, мне кажется, откровеннее остальных.

— Скопирован с какого-нибудь простачка. Вы вот пороворите-ка с Третьим — поймете, сколько хитрости и коварства может заключаться в женщине.

— Я могу обидеться, — улыбнулась Арона. — Ну, и ваш Первый тоже не подарок. Он как-то раз во время профилактики стащил мою сумочку, а потом Третий вертелся перед моим зеркальцем и осыпал себя моей пудрой.

— А крем для загара в сумочке тоже был? — спросил Лотан.

— Откуда ты знаешь?

Мужчины рассмеялись, потом Сугнис рассказал о виденной ими сцене.

— До чего же они могут дойти таким образом? — задумалась Арона.

— Контрольные тесты полностью соответствуют программе, — заметил Лотан. — Может быть, сократить эксперимент? Надоела возня…

— Не имеем права, — ответил Сугнис. — Те два месяца, что еще остались, постарайся использовать с толком, занимайся, повышай уровень. Или просто отдыхай — тоже недурно.

Лотан молча кивнул. Сугнис был старшим группы.

На другой день роботы без обиняков потребовали отвести им помещение для работы. По их словам, они решили поставить кое-какие эксперименты с искусственными элементами и мультисхемами — иначе от скуки и заржаветь недолго.

Сугнис дал согласие, и Лотану не оставалось ничего иного, как подчиниться. Хотя самому ему идея пришлась не по вкусу.

— Ну, что они там наэкспериментируют? Пустячки какие-нибудь. Ну, сляпают схемку, придумают новый музыкальный инструмент или кухонный комбайн, Третья сконструирует себе машинку для полировки корпуса. Вряд ли они способны на большее.

— Смонтировать при наших запасах можно многое, только к чему им это? — усомнилась Арона.

— Ладно, поживем — увидим, — пожал плечами Лотан. — Только потом запретить будет куда труднее, чем сейчас — не разрешить.

Первым в цепи изобретений оказался велосипед. Троица заново открыла и весьма своеобразно усовершенствовала давным-давно забытое средство передвижения. О демонстрации нового изобретения было официально объявлено, и в назначенный час шестеро участников — три человека и три робота — собрались во дворе. Второй разъезжал по территории на механизме, очень напоминавшем велосипед, однако, без седла, руля и педалей. Ездок не сидел, а парил над сооружением, не прикасаясь к нему.

Первый давал объяснения:

— Ездок покоится на магнитной подушке. И он, и двукол (так роботы наименовали свое изобретение) заряжены одинаково, происходит отталкивание, влияние гравитации и величина заряда помогают регулировать высоту…

Третий робот захлопал в ладоши, а когда Второй завершил демонстрацию, Третий кинулся к нему и попытался, по людскому обычаю, заключить в объятья.

Сугнис похвалил всех троих, посоветовал им не кататься подолгу, чтобы магнитное поле не повлияло на электронику.

— Сделаем защитный чехол, — успокоил его Первый. — Работа уже начата.

За ужином мужчины долго безмолвствовали.

— Ну и как ты теперь считаешь, далеко ли они зайдут? — наконец прервал молчание Лртан.

— Надеюсь, что не слишком, — : ответил Сугнис без особой уверенности.

— Это ведь все пустяки, — улыбаясь, заметила Арона.

Роботы погрузились в творчество. Всякие проделки были забыты. Контрольные тесты давали безукоризненные результаты, физические и духовные силы роботов не терпели ни малейшего ущерба, и у Сугниса не было никаких оснований запретить подопечным их деятельность. Порядка ради то он, то Лотан время от времени заходили к ним — поболтать и заглянуть в схемы и чертежи. Но там не было ничего подозрительного.

Встревожиться пришлось, когда Первый сообщил об изобретенном роботами замке. Тело, излучающее тепло, будет не в состоянии открыть дверь в рабочее помещение — таково новое изобретение роботов. Механизм тонок и еще недостаточно отрегулирован, но по идее должен не только отталкивать любое живое существо, но и регистрировать всякую попытку приблизиться к двери.

— Считай, что мы остались в дураках, — сказал Лотан Сугнису во время вечернего совета.

— Придется попробовать договориться с ними, — ответил тот.

— Договориться — о чем? О чем? — не сдержавшись, крикнул Лотан. — Чтобы позволили нам побыть здесь до конца эксперимента и не заперли нас где-нибудь без воды и воздуха? Или чтобы не навесили свой замок по ошибке на нашу дверь?

Сугнис молчал.

— Я тут не останусь! Вы с Ароной как знаете, а я — нет! И слепому видно, чем это все кончится!

— Как же ты рассчитываешь выбраться? — Сугнис схватил Лотана за плечо. — Корабль лишь один. И мы не можем бежать и бросить их одних, они здесь черт знает что наделают!

— Пусти!

— Ну, хватит, — попыталась успокоить их Арона. — Можно ведь обсудить все спокойно, не горячась…

— Не горячась? Ты думаешь? Я долго терпел и не горячился, соглашался, подчинялся — а что вышло?

— Тихо! — крикнул Сугнис. — Я начальник группы и требую молчания!

Арона отвернулась.

В следующий миг в комнату ворвались все три робота.

— Это он! — кричал Первый, указывая на Второго. — Он хотел изготовить еще один замок, который смог бы отпирать только он сам! По какому праву? Кто дал право, я спрашиваю? Ничего не выйдет! Мы все равны, а он хочет командовать! Герой нашелся! Идея двукола — моя, замок тоже я сконструировал, а он только присваивает чужие заслуги!

— Не надо так волноваться, — успокаивал его Третий, подталкивая к выходу. — Ну, какая разница — кто что придумал!

— Отойди! — кричал Первый. — Я выясню!

Люди переглянулись и разом захохотали.

Спор уладили. Сугнис приделал к двери обычный замок и раздал шесть ключей к нему. Вскоре дверь вообще перестали запирать, хотя роботы продолжали паять, спорить и демонстрировать изобретения.

Эксперимент завершился успешно, и все три робота отправились в звездную систему Граафа.

Сугнис, Лотан и Арона получили благодарность за плодотворную работу по наладке и регулированию ро- ботов. При встречах все трое любят вспоминать веселые происшествия с пудрой, кремом для загара и двуколом.

Но о единственной, пусть и незначительной стычке между ними, и о том, как им удалось избежать ее продолжения, они не рассказывают никогда и никому.

ВАЛЕНТИН СЫЧЕНИКОВ ПОСТОЯЛЕЦ

Кто в Колаба не знал Кирса? Городок этот, расположившийся на берегу Атлантического океана и получивший свое название от рощ кофейных деревьев, обильно произраставших вокруг, хотя и считался административным центром юга страны, был невелик. Немногочисленное население с консервативной гордостью сохраняло патриархальный уклад жизни даже в годы первых космических стартов. Почти все здесь знали людей своего круга. Если и не в лицо — так понаслышке.

К какому кругу принадлежал Кирс, теперь сказать ТРУДНО. Родители его — скромные интеллигенты — умерли рано. Кирса взяла на воспитание дальняя родственница — миссис Милла Кобе. Эта пожилая дама содержала эполне приличный пансион, была одинока и бездетна.

Однако, она уделяла мало времени своему приемышу, передоверив его воспитателям. Фактически же Кире нередко был предоставлен самому себе. Потому знали о нем и в состоятельных кругах, где участливо отнеслись к поступку миссис Кобе, знали и босоногие дети океанских рыбаков, к которым Кире любил убегать от воспитателей.

Надо сказать, что с детства он был пытлив, сообразителен и непоседлив. Одновременно — фанатичен. Если уж взбредет ему в голову какая идея — привяжется к ней безоглядно. Так было с детскими забавами, так стало потом с учебой. Миссис Кобе, хотя почти не видела своего воспитанника, средств на него не жалела. Когда Кире окончил местный колледж, она отправила его в Англию, устроила в университет.

Сперва он занялся механикой — и бросил. Ему простили. Затем увлекся энергетикой, но вскоре остыл и к ней.

Потом углубился в проблемы строительства, защитил степень и вернулся в Колаба.

Поступив в строительную фирму “Колаба-компани”, он в несколько лет сделал головокружительную карьеру, став одним из ее директоров. Миссис Кобе, хотя Кирc совсем перестал навещать ее, могла им гордиться — на иерархической лестнице он стоял уже весьма высоко. Все уже считали, что его предназначение — власть, карьера.

И вдруг он бросил все.

На скопленные за несколько лет сбережения Кирc купил крохотный пустынный островок у побережья и, даже ни с кем не попрощавшись, покинул Колаба…

В городе он больше не появлялся. Попытки нескольких приятелей навестить его на острове, где Кирc выстроил большой, но безвкусный особняк, кончились провалом.

Кирc жил один, с единственным безмолвным слугой, встречал всех неприветливо — вежливо, но крайне сухо.

Вскоре визиты к нему прекратились вовсе.

Потому и можно утверждать, что Кирса через семь с половиной лет после отъезда уже не помнил и не мог, пожалуй, узнать никто. Не удивительно, что не узнала его и состарившаяся миссис Кобе, которую к тому времени за доброту и из уважения все в Колаба звали просто тетушкой Миллой.

Тетушка Милла вставала ни свет ни заря, хотя особых причин для этого не было. Но однажды, в столь неурочное время, горничная сообщила ей, что прибыл “очень серьезный и совершенно настойчивый господин”.

Господин ждал в гостиной, не присев и не прикоснувшись ни к сигарам, ни к графинчику с легким вином, всегда стоявшими наготове для посетителей. Он был явно издалека (“провинциал”-подумала тетушка), либо ему было просто наплевать на свой внешний вид. Одет он был в старый, весьма потертый плащ, брюки пузырились на коленях, в руках — мятая и старомодная шляпа, а башмаки и подавно не выдерживали никакой критики.

Встречая по одежке, тетушка Милла таких вообще не принимала. Но посетитель держался уверенно и невозмутимо, во взгляде его была целеустремленная твердость, и тетушка почувствовала, что не выслушать гостя она не сможет. Молча она опустилась в кресло, жестом предложила занять место напротив.

Остальное потом вспоминалось ей как дурной сон.

— Тетушка Милла, — непререкаемым тоном произнес незнакомец, — мне нужна удобная квартира на год. Плачу сразу вперед и наличными. Цену я знаю — она меня устраивает. Я беру “Белую”.

“Белой квартирой” назывались роскошные апартаменты, расположенные, по сути, в отдельном особняке, пристроенном к основному зданию. Снять их даже на короткий срок было не каждому по карману. Да и пускала в них хозяйка далеко не всякого.

Тетушка Милла поразилась наглости “провинциала”.

Наверное с минуту она не могла произнести ни слова. Но от посетителя веяло такой неколебимой уверенностью, что, как загипнотизированная, не отрывая глаз от незнакомца, даже не спросив документов и рекомендательных писем, не поинтересовавшись, кто он и откуда, она сделала едва заметный жест горничной и пролепетала: — Про… проводите…

Горничная прошла вперед, указывая дорогу. Но почти сразу ей показалось, что новый постоялец прекрасно ориентируется в пансионе, как будто он здесь не впервые. А иначе и быть не могло. Ведь странным посетителем был приехавший с острова инженер Кирc.

Примерно с таким же эффектом развивались события и в строительной фирме “Колаба-компани”.

В приемную ее директора в тот же день пополудни неторопливо, но твердо вошел изящный джентльмен лет сорока. Секретарша мисс Барт опытным взглядом сразу оценила его дорогие и модные костюм, обувь, сорочку, галстук. Правда, от нее не укрылась какая-то, заметная только очень проницательному взгляду, скованность в движениях, двойственная людям, долгое время не бывавшим в обществе. Кроме того, она сразу заметила, что: у посетителя нет портфеля или хотя бы папки для бумаг — непременных атрибутов всех деловых людей. Но особо впечатляющим было, пожалуй, лицо. Прямой нос с широкими крыльями. Губы ниточкой. Острые скулы. Смуглая и сухая, как пергамент, кожа, черные, широко поставленные глаза — несомненно умные, но слишком уж потаенные. И ко всему — хотя человек был вовсе не стар — совершенно седые волосы: густая грива, виски, усы, борода, даже брови — серебристо-белые. В целом же лицо было непроницаемо до мертвенности.

— Будьте любезны, — едва раздвигая тонкие губы, но твердо и уверенно словно только его тут и ждали, произнес джентльмен, — доложите мистеру Стаффорту, что к нему инженер Кире.

Такого инженера мисс Барт не знала и никогда о нем не слыхала. Зато она хорошо знала, что к мистеру Стаффорту просто так пускать никого нельзя. Кроме того, она знала, что этого нельзя делать тем более сейчас, когда фирма никак не может справиться с ликвидацией последствий недавнего землетрясения, снесшего начисто весь юг страны. Все это мисс Барт знала прекрасно. Тем не менее, она, как под гипнозом, покорно встала и исчезла за массивной дверью кабинета генерального директора.

Генеральный директор “Колаба-компани”- мистер Стаффорт — тоже, конечно, не узнал Кирса. Хотя имя, произнесенное секретаршей, напомнило ему дни молодости, когда он, полный сил и энергии, рвался вверх по служебной лестнице и дрожал только от взгляда одного из директоров фирмы — Кирса, которому непосредственно был подчинен. Тысяча мыслей, вспыхнувших при этом имени, тут же пронеслась в голове Стаффорта, и он с плохо скрываемым интересом поднялся навстречу бывшему своему боссу. Попытка некоторой развязностью скрыть смущение, вызванное столь неожиданной встречей, тут же потерпела крах. Кире был строг, официален до холодности, деловит.

— Мистер Стаффорт, — чуть ли не с порога начал он, четко произнося каждый звук, — мне известны трудности возглавляемой вами фирмы, связанные с восстановлением Юга. Я хочу сказать, что знаю все цифры, характеризующие нехватку энергии, сырья, механизмов, рабочей силы и денег. Мне также известны итоги вашего недавнего визита в конгресс и возможные последствия. — При этих словах у Стаффорта неприятно повлажнели ладони и подмышки, а Кире, почти не делая паузы, ледяным тоном завершил:-Я пришел к вам с предложением, которое поможет быстро и эффективно исправить положение.

Стаффорт встал, тут же снова сел, пытаясь сосредоточиться и подавить растерянность, зачем-то подвинул Кирсу сигары. Он чувствовал себя как школьник, пойманный со шпаргалкой. Попытался улыбнуться — не получилось, хотел использовать отвлекающий маневр — отдать какое-нибудь распоряжение по селектору, но вместо этого рука его чисто автоматически достала из кармана носовой платок, лррвела им по лбу. Глупо. Сознавая, что этим он вконец выдал себя, Стаффорт с трудом произнес:

— В чем оно заключается?

Кирc извлек из нагрудного кармана несколько фотографий, разложил их на столе перед Стаффортом, подождал, пока тот их внимательно рассмотрит, и только после этого заговорил:..

— Здесь пять типов зданий. Это жилые дома. Я берусь в течение суток заложить на любом пустыре город. Семь городов — неделя, четырнадцать — две. Каждый такой дом строится ровно четырнадцать суток. В каждом — двести пятьдесят квартир. Каждый месяц в каждом из четырнадцати городов полтысячи семей будут справлять новоселье. Ровно через год к этой же дате почти сто тысяч семей будут иметь кров. Это десятая часть населения Юга. Строительство обойдется в три раза дешевле, чем обычно.

Кирc умолк. Чтобы переварить сказанное, Стаффорту понадобилось минут десять. Потом произошло то, чего и следовало ожидать. Сначала Стаффорт прохрипел:(“Фантастика…”,- затем взорвался смехом. Хохотал он минут пять. Хохотал навзрыд, вытирая выступившие слезы. Наконец с трудом успокоился, попил “колы”, покачал головой, отгоняя нервозность.

— Вы меня разыгрываете, Кирc.

Кирc, все это время терпеливо и молча выжидавший, невозмутимо произнес:

— Стаффорт, я никогда не занимался фантастикой, а ради розыгрыша я бы сюда не пришел. Давайте лучше договоримся об условиях. Но сперва решим, удовлетворяет ли вас проект.

Его невозмутимая уверенность, сбивавшая Стаффорта с толку, тем не менее возымела действие. “А вдруг и правда, — подумал он, — черт его знает, этого Кирса… Вдруг правда?” И тут же пришла в голову другая мысль, от которой Стаффорт похолодел. Конечно, Кире разыгрывает его. Конечно, Кирса прислали на его место. Иначе откуда ему известны цифры? Почему ведет себя так нахально? Он несомненно знает о последнем заседании конгресса, где генеральному директору “Колаба-компани” пришлось несладко.

Стаффорт медленно поднялся со своего начальственного кресла, сделал шаг в сторону и холодно проговорил:

— Пожалуйста, мистер Кирc, — он указал на освободившееся кресло, которое выпрямлялось мягко, словно не желая расставаться с ним, — если конгресс счел нужным назначить вас на мое место…

— Сядьте, Стаффорт, — жестко остановил его Кирc. — Мне удобно на моем месте. Вы можете назначить меня просто своим помощником, — теперь он, словно убедившись, что вопрос решен, взял, наконец, сигару, от которой сразу было отказался, прикурил. Тон его, не утратив официальности, стал мягче. — Итак, насколько я понял, проекты вас устраивают. Эти пять идут в производство немедленно. Если вас гнетет однообразие, другие — дело времени. Для внедрения каждого нового нужно будет только приостановить строительство дня на два. Так же, впрочем, как если понадобится заложить административные здания. Когда это сделать — решим в рабочем порядке, — Кирc на минуту умолк, воспринимая молчание Стаффорта как согласие. Убедившись в этом, и явно желая изложить все предельно ясно и до конца, он продолжил:-Главное-условия. Первое. Вы получаете только готовый итог и никоим образом не настаиваете ни на каких технических документах, обоснованиях, объяснениях. Я вам даю города, вы мне оставляете, так сказать, секреты ремесла… — Он снова сделал выжидательную паузу, но Стаффорт молчал. — Второе. Специалистов, нужных мне, я набираю сам. Оплату производите вы. Их будет немного, — тут же добавил он, предупреждая возражения Стаффорта, — всего двадцать восемь человек. — И далее опять каждую фразу произносил цельно, потом останавливался, оценивая реакцию Стаффорта. — Никто из ваших и никаких иных специалистов, кроме приглашенных мною, в деле участвовать не будет и не станет проявлять к нему излишнего интереса. Кроме того, все работы будут вестись строго секретно, под охраной, которую вы наймете специально для этих целей. Поставками сырья и оборудования займетесь тоже вы. Перечень я вам дам. Это все. Мне вы платите по обычному тарифу, как субподрядчику.

Кирc погасил сигару.

Стаффорт, сбитый с толку, молча глядел на него.

— Вызовите свой вертолет, — сказал гость. — Мы летим на “Остров Кирса”,- при этих словах его губы чуть тронула усмешка. — Там вы сможете воочию убедиться в реальности того, о чем я вам рассказал.

На остров и обратно летали только три человека — Стаффорт, Кирc и пилот вертолета. На пятнадцатый день после этих событий, едва забрезжил рассвет, к особняку “Белая квартира” прибыл отряд с механизмами и стройматериалами. Задень здание было отремонтировано, на нем появилась прочная новая металлическая кровля, на окнах — стальные жалюзи? а обычные двери были заменены бронированными. К вечеру сюда с величайшими предосторожностями доставили с “Острова Кирса” несколько ящиков с оборудованием. Одновременно на всех подходах к “Белой квартире” расположились вооруженные до зубов, крайне нелюбопытные, но столь же бдительные головорезы. Мятущейся тетушке Милле предложили проявлять поменьше любопытства, а в подкрепление сказанного выдали удвоенную плату за год.

На шестнадцатый день в пустынном месте Юга были оцеплены несколько квадратных километров, отведенных под первые застройки. Тотчас на этой площадке появился Кирc с двумя никому не известными помощниками, которые возглавили специально набранные монтажные бригады. Оборудование доставлялось сплошным потоком, завозилось необходимое сырье.

Ничего необычного ни оборудование, ни сырье собой не представляли. Здесь были огромные цистерны с обыкновенной дистиллированной водой, другие — с органическим жидким пластиком, из которого на химкомбинатах по всему миру делались мешки, банки, плошки, куклы и прочая дребедень. Были цистерны поменьше — с какимигто химическими реактивами. Были радиоустановки, мощная электростанция, трубопроводы, электрооборудование, провода, датчики.

Когда монтаж был закончен, рабочих удалили, тут же перебросив на новую, тоже охраняемую площадку. Конечную наладку оборудования производили трое — сам Кирc и его молчаливые помощники.

— Все, пускаю, — наконец коротко произнес Кирc, нажал кнопку, от которой все заработало, глянул на левую руку — на часы, на правую — на единственный прибор, особо тщательно им оберегаемый, и, одобрительно кивнув головой, отправился к ожидавшему его вертолету. Он улетал на другую, такую же площадку, на которой, под руководством таких же таинственных и молчаливых помощников, какие оставались здесь, монтировалось оборудование для строительства нового города.

Единственным посторонним человеком, которому Кирc разрешил присутствовать при наладке оборудования и его пуске, был Стаффорт. Он ничего не спрашивал, предупрежденный, что это бесполезно, но внимательно За всем наблюдал. Он мучительно пытался уяснить назначение каждого аппарата, каждого компонента сырья. Когда Кирc нажал кнопку, Стаффорт сдался. Он понял, что, даже понаблюдав за всем еще раз, другой, десятый — так ничего и не поймет. Тем более его ужасало то, что он видел.

Он знал, что из выходного сопла, которым заканчивалось сплетение трубопроводов, повинуясь какой-то таинственной силе, медленно, но неуклонно поползет жидкотягучее, тяжелое и непонятное, постоянно меняющееся вещество. Минута за минутой, час за часом оно змеей будет тащиться по земле, строго, до миллиметра, очерчивая будущий фундамент здания. Оно будет проникать в землю, подниматься над ее поверхностью все выше и выше. Масса примет зыбкие поначалу очертания будущего здания: фундамент, стены, перекрытия. Непонятно и мистически начнут проявляться сначала основные, а затем все более мелкие детали и узлы — даже оборудование, вплоть до санузлов, кухонь, лифтов; даже полы, двери, окна — все. Он уже не сомневался и в том, что Кирc — не человек — дьявол, что с ним никогда ничего не случится, что он будет работать сутками без передыху, заложит все четырнадцать городов и ровно через две недели появится снова здесь — на первой площадке, чтобы, сверясь со своим загадочным прибором на правой руке, нажaть другую кнопку — и все остановится. Все замрет — и оборудование, и агрегаты, и жидкая страшная масса. Все замрет и останутся дома, готовые к заселению.

Дома, выросшие здесь, на глазах, но совершенно непонятно как, почему, из чего. Дома, в которых будет не хватать разве что ключей от дверных замков, дa штор на окнах…

Кто знал инженера Кирса через полгода после его странного возвращения в Колаба? Смешно спрашивать!

Его знал весь мир! По крайней мере, мир, досягаемый для средств массовой информации. Газеты пестрели его портретами, о нем кричало радио, за ним гонялись телерепортеры, киношники уже начали рекламировать фильм, который пытались снять.

Сам Кирc ко всей этой шумихе относился как к чему-то неизбежному. Конечно, не надо было обладать особым даром, чтобы предположить, что шум будет. Кирc начинал свое дело, не сомневаясь на этот счет. Возможно, потому популярность и не застала его врасплох, относился он к ней хладнокровно. В печати Кирc не выступал. По радио можно было услышать лишь обрывки его фраз, случайно подхваченных репортерами. Никаких интервью он не давал. Сперва считали, что так он набивает себе цену. Но шли недели, месяцы, а он так же хладнокровно пронизывал толпу преследовавших его журналистов, не отвечая ни на какие вопросы.

Только однажды одному из репортеров удалось, сунув микрофон чуть не в рот Кирсу, выдавить из него несколько слов. Бородач из какой-то провинциальной радиокомпании сделал простой, но точный ход.

— Мистер Кирc, — заученно проговорил он, отодвигая локтями конкурентов, — годовая программа, предложенная вами фирме “Колаба-компани” двадцать шесть недель назад, реализована точно наполовину. Вы, конечно, испытываете удовлетворение, — тут репортер сменил тон и напряженно, с расстановкой, глядя Кирсу в переносицу, процедил:- Что вы делаете?

Многосмысленность вопроса и то, как он был преподнесен, возможно, и заставили Кирса раскрыть рот.

— Я строю города, — твердо, чеканя каждое слово, ответил он.

— Как?

— Быстро.

— Чем?

— Умом, — и Кирc скрылся за спинами охраны.

Никто не знал, как истолковать эту перепалку, но, говорят, репортер быстро заработал на ней целое состояние.

Несомненно, за полгода Кирc устал. Скорей всего — даже очень. Особое напряжение он испытывал в первые две недели, когда закладывались города. Все же доставка, монтаж оборудования, устройство ограждений, организация охраны хоть и проходили с максимальной точностью, но отнимали у Кирса много внимания и энергии. Четырнадцать дней он фактически не смыкал глаз, за исключением короткого времени перелетов. Когда же все четырнадцать городов были “поставлены в производство”, как это потом окрестила пресса, — стало легче. Кирc только прилетал на каждую стройплощадку по очереди, выключал отработавший агрегат, руководил сравнительно несложной перестановкой оборудования, снова запускал поток и направлялся в другой город.

Теперь у него было время и отдохнуть, для чего он направлялся в свою “Белую квартиру”, где, однако, всегда оставался в полном одиночестве. Меланхоличная с виду охрана проявила необычайную сметку и быстроту, пресекая всякие попытки кого бы то ни было заглянуть в его апартаменты.

Правда однажды, еще на втором месяце строительной эпопеи Кирса, произошло событие, вызвавшее немало пересудов.

В одну из ночей бесследно исчезла “собачка Барт”, как за глаза многие называли верноподданную секретаршу Стаффорта. Кто-то пустил слух, что накануне ее видели у тетушки Миллы. Полицейские тут же потребовали у Кирса разрешения на опрос телохранителей и даже попытались кое-что выпытать у него самого. Никто из охранников, конечно, ничего не сказал. Кирc отрезал категорично: “либо строить — либо болтать”. А об осмотре его жилья, конечно, и речи быть не могло. В итоге показания дал только сам Стаффорт. Из его объяснений следовало, что никаких поручений, касающихся Кирса либо тетушки Миллы, и никаких других заданий он Барт не давал. Где она, он не знает, а раз уж исчезла, то увольняет ее. Следствие закрыли, объявив, что у Стаффорта пропала крупная сумма, очевидно, похищенная секретаршей. Недели две шли разные толки, но и они быстро заглохли, словно, придавленные чьей-то властной рукой.

Полугодовое напряжение все же сказалось на Кирсе.

С разрешения Стаффорта он взял “тайм-аут”. В течение двух недель он лично день за днем останавливал все строительство. После того, как был выключен последний, четырнадцатый агрегат, Кире, сообщив, что первый из них будет включен ровно через неделю, а затем, так же строго по порядку, — остальные тринадцать, тщательно запер двери “Белoй квартиры”, дополнительно проинструктировал охрану, сел в вертолет и oтбыл на свой остров.

Любого, кому хоть раз удалось взглянуть со стороны на “Остров Кирса”,- он радовал своей спокойной и уверенной Красотой. Берега, покрытые густым лесом, круто вставали над морем. С восточной, наиболее возвышенной части острова, пересекая его почти ровно надвое, неутомимо журчал чистый ручей, в устье которого укромно расположилась маленькая пристань. Здесь одиноко дремала скромная парусно-моторная яхта. Остров был щедро заселен птицами, мелкими зверушками, в неглубокой воде ручья сновали стайки рыб.

У Кирса, очевидно, хватило бы и сил и средств на то, чтобы расчистить лес, выровнять берега, построить целый замок… Ничего этого не было. Только на северном берегу специалист угадал бы остатки какой-то строительной или экспериментальной площадки, хотя и явно заброшенной.

Там же одиноко торчал и дом — как две капли воды похожий на один из уже широко известных проектов Кирса. Именно его возведение произошло на глазах у Стаффорта — в качестве экзаменационной заявки.

Другое здание — весьма просторный внутри, но неброский снаружи особняк — вписалось в ландшафт в самой середине острова. Дом имел старомодный и несколько мрачноватый вид. В нем жил Кирc. Жилье и внутри отличалось скромностью. Обстановка, очевидно, была продиктована уединенным образом жизни хозяина, посвящённой, возможно, научным трудам.

В самом деле, природа, тишина, уединение, — что еще может бытъ благоприятней для созерцательного, вдумчивого, ищущего ума? Правда, с начала колабского эксперимента на острове тоже появилась надежная охрана.

Кирc предвидел, что пронырливые репортеры, ничего не добившись от него и от “Белой квартиры”, попытаются проникнуть на остров. Так оно и случилось. Нескольких любопытных охрана с вежливым хладнокровием, но безапелляционно спровадила восвояси.

Кирc, прибыв на отдых, холодно выслушал доклад командира охраны, повелел продолжать бдительно нести службу, никого ни под каким предлогом к нему не пускать. И остался наедине со своим безмолвным слугой.

Однако, на четвертый день докой его был нарушен.

Кирc привычно сидел у камина в жестком, но удобном кресле. Оранжево-красный халат жарко отражал свет тлеющих углей. На коленях инженера небрежно лежал полураскрытый, скорей всего равнодушно перелистанный журнал с пестрыми иллюстрациями; рядом стоял столик с различными напитками.

Было уже далеко за полночь, — время, когда Кирc любил просто сидеть, ничего не делая, словно прислушиваясь к себе, ловя внезапно настигающие его мысли.

В дальнем углу мирно посапывал преданный слуга.

Поздний гость появился невесть откуда и настолько неожиданно, что Кирc даже не успел испугаться.

— Раз уж я здесь, мистер Кирc, — вдруг услышал хозяин негромкий голос, — то значит сумел проникнуть сквозь вашу охрану, а если так, то я, скорей всего, не бродяга-репортер… — посетитель сделал едва заметную паузу, — а уж из этого можно предположить, что пришел я сюда не за пустяками, следовательно, так просто не уйду.

Уж если что Кирc понимал и умел ценить, так это логику и твердость. Они сразу почувствовались в незнакомце — он явно прибыл неспроста.

Гость был чуть выше среднего роста, строен, черноволос, на вид лет тридцати пяти. Неброский, но элегантный костюм мягко облегал его ладную фигуру. Как он пробрался — оставалось загадкой, но вид у него был такой, словно он, тщательно приведя себя в порядок, вышел из соседней комнаты. Из-под густых бровей на Кирса внимательно смотрели большие темные глаза, в которых светился словно притушенный огонь. “Такой человек опасен, если он враг, — решил Кирc, — но может быть очень полезным другом”.

Не говоря ни слова, он положил на столик журнал и зажатую в кулаке, давно погасшую трубку, встал, принес из угла гостиной легкое плетеное кресло, поставил его напротив своего, жестом предложил гостю сесть.

Расположились они весьма удобно. Друг напротив друга, с одной стороны — камин, бросавший на их лица ласковый свет в полумраке комнаты, с другой — столик с напитками. Все еще не говоря ни слова, Кирc поставил на столик, рядом со своим, еще один бокал, не торопясь наполнил его, подвинул незнакомцу. В полном молчании они сделали по глотку и только после этога Кирc, снова взяв и раскурив трубку, всем своим видом выражая внимание, произнес:

— Что же, раз уж вы стремились именно сюда, мне нет смысла представляться… — и сделал выжидательную паузу.

— Называйте меня просто Ранке, — учтиво склонил голову гость.

— …я вас слушаю, мистер Ранке, — закончил фразу Кирc.

— Вы, конечно, догадываетесь, что я здесь по поводу вашей феноменальной деятельности, — вежливо, но с нескрываемой иронией начал Ранке. — О ней судачит весь цивилизованный мир. Репортеры да, впрочем, и ученые, с ума сошли, выдвигая гипотезы одну нелепее другой… Я не репортер…

Кирc жестом прервал его:

— Не могли бы вы все-таки уточнить — кто же?..

— …и не собираюсь выпытывать вашу научную тайну, — попытался продолжить Ранке, игнорируя вопрос Кирса.

Однако тот снова остановил его, весьма резко:

— Тогда что же вам здесь надо? — И тут же, словно, извиняясь за резкость, но с язвительной ноткой пояслил:- Учтите, что наш разговор стал возможен только благодаря вашему убедительному объяснению в самом начале. Не откажите же…

Ранке замешкался всего на мгновение.

— Я полномочный представитель одной могущественной компании. Надеюсь, вы понимаете, что полностью раскрыться я смогу только в том случае, если мы придем к соглашению.

Кирс размышлял самую малость. Ответ не удовлетворял ето. Но был логичен.

— Имейте в виду, что никаких новых работ я не начну, пока не завершу контракт с “Колаба-компани”,- быстро нашел он ход. — Нарушить его я не могу не из-за каких-то материальных потерь, которые, как я понимаю, вы могли бы возместить, — при этих его словах Ранке учтиво склонил голову, — а по другим — чисто личным соображениям.

— Мы учли это, — вежливо вставил гость.

А он совсем не глуп, — подумал Кирc, — по крайней мере, это не Стаффорт. Вслух же он сказал: — Я надеюсь, вам известны условия, которые я требую для работы.

— Видите ли, мистер Кирc, нас сейчас интересуют не столько условия, конечно же, нам известные, сколько ваши возможности, — в тоне Ранкса почти не прозвучало вопроса и при том он так внимательно взглянул в глаза инженера, словно знал неизмеримо больше. Кирc даже стушевался. Предчувствие какой-то тонкой провокации овладело им. Однако он тут же решил, что для таковой у Ранкса не может быть никаких оснований — просто деловой интерес. Тем не менее ответил Кирc очень осторожно:

— Дома — таков наш договор со Стаффортом.

— Только эти проекты?

— Практически — любые, хотя для освоения новых нужно время.

Тут уже оба почувствовали, что возникла напряженность, излишняя настороженность. Ранке умело разрядил обстановку.

— Это очень важно, — с чувством проговорил он, откидываясь на спинку кресла и всем своим видом подчеркивая удовлетворение.

Кирc несколько успокоился и решил развивать беседу в том же направлении. Он встал и принялся неторопливо прохаживаться по освещенной камином гостиной.

— Видите ли, мистер Ранке, в итоге долгих научных поисков я нашел способ быстрой и точной постройки зданий. Зданий разного назначения… Сейчас мы занимаемся жилыми домами. Но практически на тех же условиях могут возводиться любые — административные, промышленные и…

— И не только здания… — тон Ранкса не позволял четко определить — констатировал он или спрашивал.

Кирc же остановился, как споткнулся. Казалось, он колеблется — говорить дальше или нет. Сказать — значит открыть больше, чем, может быть, он сейчас хочет.

Не сказать — значит… Значит остановиться на том, что есть. У Стаффорта — дома, с Ранксом — дома, в третьей фирме — тоже дома. Это ли он искал бессоными ночами?

Этого ли хотел? К этому ли стремился? Конечно, через какое-то время он сможет говорить все, что пожелает, делать все, что захочет. Но сначала нужно создать базу…

И не только в Колаба, и не только здания… Кирc еще колебался. Но ведь в конце концов, если он хочет действовать во всю силу — стоит ли дальше таиться? В конце концов, даже если Ранке не согласится — то и повредить ему — Кирсу — он уже не сможет…

Кирc быстро подошел к вставшему навстречу Ранксу, прищурившись, словно прицеливаясь, посмотрел в его глаза, несильно, но уверенно нажал на плечо, вынуждая снова сесть.

— Садитесь. Раз уж, Ранке, мы начали говорить, то, пожалуй, не сможем не закончить… — он сделал паузу, глубоко вдохнул, словно перед нырКом в воду. — Вы правы. Я могу делать не только здания. Могу все. Все, понимаете? Дороги и мосты, поезда и самолеты, станки и машины… Все, что существует в известном нам мире, я могу воспроизвести быстро, точно, дешево и в любом количестве. Для отдельных заказов нужно только время, подготовка. Но все можно сделать способом инженера Кирса! — его голос зазвенел торжествующе, подбородок горделиво вздернулся.

— Но как? — осторожно поинтересовался Ранке.

Кирc, вдохновленный ощущением своего могущества, резко обернулся к нему.

— Как — не ваше дело! Ясно?! — не сдержавшись, почти крикнул он. — Вы говорите — что. А как — делаю я! Я — инженер Кирc!

— Простите, мистер Кирc, не могу понять вашего раздражения, — умиротворяюще сказал Ранке, но в тоне его проскользнуло нечто настораживающее. — Мне известно, что вы не только инженер, вернее — не столько…

Кирc снова встрепенулся. В глазах его мелькнула злоба, но он тут же подавил ее. Его рот скривился в усмешке.

— Ах, конечно, раз уж в вашей компании не дураки типа Стаффорта — то вы могли и это узнать…

— Да, нам известно, что вы изучали многие науки: естествознание, биологию, теософию… Да и о вашем пребывании в Индии нам удалось получить сведения. Правда, мы можем только догадываться о глубине ваших знаний, вашего умения…

— И что? О чем же вы догадываетесь? — резко бросил Кирc, тщетно пытаясь язвительным тоном прикрыть растущую настороженность.

— Мистер Кирc, в наших догадках мы пошли гораздо дальше, чем вы можете себе представить… — Ранке сделал многозначительную паузу и, видя колебания Кирса, счел нужным добавить: — Хочу только сказать — поверьте в это. И раз уж мы начали наш разговор, то, как верно вы сами заметили, придется его и закончить.

Несколько минут Кирc ходил по комнате в полном молчании, размышляя. Затем, очевидно, приняв решение, он твердо подошел к своему креслу, опустился в него.

Ранке отметил его решимость, но чувствуя, что Кирсу трудно продолжать диалог, решил помочь.

— Мистер Кирc, вам не нужно ничего рассказывать. Это попытаюсь сделать за вас я. А вы только ответьте на несколько вопросов.

Кирc все еще не веря в серьезность происходящего, кивнул снисходительно, с ухмылкой.

— Сырье для любого вида продукции одно и то же? — начал Ранке.

— Да.

— Что представляет собой конечный материал?

— Его химическая формула вам ничего не скажет.

— А физические свойства?

— Любые. Они задаются программой и зависят от некоторых компонентов сырья.

— Процесс изготовления… Сооружения возникают сами по себе?

— Не совсем… — слегка замялся Кирc, соображая, как бы уйти от нежелательного вопроса.

— По заданной программе?

— Да.

— Управляет процессом?..

— Передатчик из “Белой квартиры”.

— И ход процесса контролируется прибором на вашей правой руке?

— Совершенно верно, — язвительно усмехнулся Кирc, по локоть оголяя правую руку, — Хотя, как видите, иногда я с ним и разлучаюсь.

Ранке проигнорировал его последние слова.

— Сырье можно достать легко, процесс может происходить в любом месте, передатчик можно смонтировать где угодно?..

— Да.

— …с определенным радиусом действия? Скажем, отсюда его волны не достигли бы цели, и вам пришлось поместить его поближе — в Колаба?

— Вы слишком догадливы…

— И все же, мистер Кире, возвратимся к сырью…

Кирc вдруг понял, что разговор приобретает опасное направление, заходит слишком далеко. Он отчетливо осознал, что словопрения нужно прекратить немедленно и бесповоротно. Еще несколько фраз — и прервать диалог будет невозможно. Нужно немедленно вызвать охрану и выбросить вон этого наглеца. Так проще и спокойней…

— Так что же сырье? — прозвучал повторный вопрос.

“Молчать”,-приказал себе Кирc, но не сдержался, все еще надеясь отговориться:

— Весь мир занят разглагольствованиями о том, что оно общедоступно…

— Значит, дело в передатчике и способе обработки сырья? — не дал ему передохнуть Ранке.

Отмашка не удалась. И тут Кирc впервые почувствовал, что проигрывает. Инициатива явно не в его руках. Он молча вынул из кармана носовой платок и провел им по лбу, убирая выступившие капельки пота.

— Значит так, мистер Кирc? — vжe требовательно переспросил Ранке.

— Можно сказать и так… — Кирc пожал плечами.

— Какая же чудодейственная сила заставляет ваше сырье неукоснительно следовать программе?

Кирc, насупившись, молчал, не поднимал глаз на собеседника.

Ранке, не вставая, наклонился к нему ближе, и весь напрягшись, продолжал:

— Мистер Кирc, вы ведь используете органическое сырье?

— Да, — устало подтвердил тот.

— Ваш передатчик излучает своего рода биотоки?

Кирc кивнул головой.

— И энергоустановки заставляют сырье… — Ранке сделал многозначительную паузу, как отрубил последнее слово, — жить?

На какое-то время в гостиной воцарилась зловещая тишина. Стал слышен шум прибоя и крик ночных птиц.

Кирc взорвался:

— Да, да, да! — нервно закричал он, — Ну и что?! Да, если вы так хотите — можете так называть. То самое, что вы именуете сырьем — живет! — Он вскочил и нервно зашагал по комнате. — Генная инженерия… Хромосомы… Спирали ДНК… Непорочное зачатие… Чушь, бред, устремления идиотов. Добились — избавив от потребности и лишив удовольствия простого и ясного процесса совокупления полов. Мальчик или девочка? А не сотворить ли обезьянолягушку? А зачем вообще женщина — плод можно вырастить в пробирке… Ха! Вырастили! Гении — не сделать ли из них потомство, не пустить ли их гены на конвейер?! Как же! Вот и искусственное сознание! Вот и тайны егб!.. И секреты человеческого мозга… разума… И вся эта чертовщина направлена на одно — издеваться над живой природой! Управлять ею! А не лучше ли было бы не выводить в инкубаторах, а научиться помогать им — настоящим? Помогать, создавая вещи, нужные живущим…

Он выдохся, остановился.

— Этой благородной цели, мистер Кирc, и были посвящены ваши поиски, — тут же заговорил Ранке. Именно они привели вас к парадоксальному результату. Вы нашли способ составить органические компоненты, воздействовать на них энергетическим полем, чтобы они начали жить… жить! Ваши саморастущие дома — живые существа. В них закладываются все основы живого организма — и они растут. Растут по тем же законам живой природы, только приобретая диктуемые вами свойства и формы. Растут, как все живое на земле, только с управляемой вами скоростью. Растут, как растут травы и деревья, цветы, ужи и мыши, обезьяны, чайки и крокодилы, как растем, наконец, мы сами. Разница только в том, что они похожи как сиамские близнецы. Ваши одно генные дома — точная копия друг друга, отойти в сторону от которой не позволяет мозг в “Белой квартире”.

Кирc устало сидел в кресле, выслушивая взволнованную речь Ранкса.

Мерно полыхал камин, бросая алые отблески на его склоненную седую голову. Наконец Кирc поднял помутневшие глаза на Ранкса.

— Барт?

— Да, Кирc. Барт. Ваша, — он скривился в язвительной усмешке, — гуманоидная цель сделала вас обладателем колоссального средства, открыла перед вами возможности овладения миром, построения его по придуманному вами образцу. Но у будущего владыки мира оказалось одно слабое местр. Он пожалел красивую женщину и, даже уличив в шпионаже, не уничтожил ее, а спрятал в своем замке… К счастью, мы сумели снабдить ее всем необходимым…

Ранке встал.

— Мистер Кирc, — проговорил он, — мы с вами условились, что я назову пославших меня. Может быть вы уже слышали об “Обществе защиты разума”, возникшем несколько лет назад. Мистер Кирc, вы подтвердили все, что уже удалось нам установить с помощью мисс Барт. Вы, несомненно, сделали колоссальное открытие, по сравнению с которым дела Других ученых — беспомощные потуги. Вы сумели родить жизнь в полном смысле этого слова. Причем, жизнь разумную. Ваши дома — живой мыслящий организм. Вы — сам бог, мистер Кире. Вы создаете жизнь, разум, — он на минуту смолк, глядя на безвольного Кирса, потом продолжил, но слишком официальным тоном, словно читая приговор:- Но, мистер Кирc, каждый раз, “сдавая дом”, вы убиваете разум. А разум остается разумом, в каком бы виде он ни существовал, — он умолк, застыл, поддавшись охватившему его возбуждению.

Кирc тем временем сбросил оцепенение. Поднял руку, дотянулся до лежащих на столе ручки и листа бумаги, быстро, написал несколько фраз. Затем неторопливо наполнил свой бокал, осушил до дна, поставил. Открыто, подчеркивая свою готовность ко всему, посмотрел в глаза собеседнику.

— Я вас слушаю, мистер Ранке, — сказал он ледяным тоном.

— Мистер Кирc! “Общество защиты разума” признало ваши исследования и открытия безусловно вредными для людей, ваши действия — чрезвычайными злодеяниями, — Ранке вынул из нагрудного кармана небольшой пистолет. — Мы приложим все силы, Чтобы уничтожить даже следы ваших научных трудов. Рад, что вы все правильно поняли. Ваше завещание, последние ваши слова, — он кивнул на листок, — постараемся исполнить, если, конечно, они не будут противоречить нашим целям.

С этими словами он поднял руку с оружием и разрядил его прямо в грудь Кирса.

Тот обмяк, только голова еще держалась прямо на спинке кресла, глаза смотрели на Ранкса, губы с трудом шевельнулись:

— Не стремитесь найти содержимое “Белой квартиры”… не копайтесь на этом острове… не ищите охрану… Инженер Кирc создал не только “живые дома”… Он сделал все, что ему было нужно, в том числе и слуг, и охранников — они позаботятся, чтобы к рассвету никаких следов в Колаба не осталось… Кирc создал и меня… Сам же он… — из его рта плеснула струйка крови, голова упала на плечо.

Ранке взглянул на листок. “Разум вечен. Его нельзя ни родить, ни убить. Его нужно только научиться перемещать… Он — постоялец во всем живом”.

ВОЛЬДЕМАР БААЛЬ ЭКСПЕРИМЕНТ

Оперу Филипп обнаружил, когда на своем “Матлоте” должен был совершить вынужденную посадку. Это случилось у звезды ФК 12-С 4874 в созвездии Рака, а точнее — в звездном скоплении Ясли, тут-то она и оказалась, эта планетенка, параметрами и характеристиками удивительно напоминавшая Землю.

Задачей “бродяг” (так в Космофлоте называли пилотов-разведчиков) была прокладка новых астрокоридоров и поиск космических тел, пригодных для устройства на них ремонтно-складских промежуточных баз.

“Бродяги”, как правило, летали в одиночку — роботы заменяли дублера, фельдшера, подсобников, ремонтников и собеседника.

Филипп был опытным разведчиком, за его плечами остался уже не один десяток парсеков, среди “бродяг” он считался асом, и поэтому голубое свечение на внутриконтрольном экране пульта очень удивило его: это был абсурд, голубого не должно было быть, он не означал ни сбоя в работе какого-либо узла или сектора корабля, ни поломки, ни аварийного состояния — он означал непонятное: в спектре самоконтроля голубой цвет отсутствовал.

Филипп тогда даже заподозрил у себя дальтонизм и обратился к роботу-дублеру, а затем и к роботу-уникуму: оба подтвердили голубой цвет. И Филипп понял, что произошло непредвиденное, и, стало быть, требуется немедленная посадка.

Перейдя, для подстраховки, на аварийный режим, Филипп пошел на Ясли, находившиеся неподалеку от трассы.

Ближайшей была звезда-карлик, значившаяся в последнем Фундаментальном Каталоге как ФК 12-С 4874, и Филипп стал искать и вскоре обнаружил Оперу. То есть он, конечно, не знал названия планеты — его никто не знал, она не была учтена ни одним справочником, потому что в это захолустье Рака никто не наведывался — делать тут было нечего, космические трассы проходили в стороне.

На планете была атмосфера, вода и растительность, наподобие земных; по всей вероятности, она была даже обитаема. Это не вызвало у Филиппа никаких эмоций — встретить на межзвездных путях земновидный космический материк издавна считалось делом обычным для “бродяги”; обитатели, как правило, оказывались древними выходцами с Земли, давным давно обжившими планету, позабывшими или почти позабывшими о своей прародине и уклонившимися в своем развитии в ту или другую — от земной — сторону. Филиппа волновало, беспокоило, не отпускало только одно: во все время блужданий по закоулкам Яслей и около ФК 12-С 4874 до самой посадки на Оперу внутриконтрольный экран мерцал голубым светом. Но лишь стоило лапам “Матлота” коснуться поверхности планеты, голубизна пропала — ее заменило ровное розовое свечение, означавшее полную исправность всех систем астролета, роботы удостоверили это.

На планете стоял полдень, было безоблачно и очень жарко. Задав своим электронным помощникам программу суперобследования корабля, Филипп пешком направился к ближайшему лесу. Захотелось именно пройтись, размяться, а кроме того потянуло вдруг любопытство: за этим лесом при посадке он заметил несколько небольших, кубической формы, белых зданий; до них было не более километра, так что велоракету распаковывать не имело смысла. Он шел, и под ногами лоснилась невысокая мягкая трава.

Кто в этих зданиях? Опять какие-нибудь колонисты?

Или вдруг аборигены — новый, еще не известный человеку тип гуманоидов? Это было бы занятно, черт побери!

В Управлении бы взбодрились, иноконтактчики зашевелились бы опять, у них бы появилась работенка.

От крайнего здания-куба, высота которого была не более трех человеческих ростов, отделилась женщина и пошла навстречу Филиппу. Он остановился, нащупал в кармане комбинезона кнопку защитного поля, приготовил лазерный пистолет.

На женщине было сиреневое покрывало; лицо и обнаженные руки ее отливали светло-голубым цветом, фиолетовые волосы волочились за ней, как шлейф. Она улыбалась; она была невообразимо красивой. Руки Филиппа сами собой выскользнули из карманов и — повисли вдоль тела.

И дальше все было, как в тумане…

Он о чем-то спросил ее. Она раскрыла губы, и Филипп услышал чистый и мелодичный звук, напоминающий звук электрооргана. Она протянула к нему руку, и опять воздух наполнился музыкой. “Они разговаривают мелодиями!”- вдруг догадался Филипп, и мысль немедленно достать транскоммуникатор отпала: земные транскоммуникаторы не были в состоянии перевести на человеческий язык музыкальные звуки.

Женщина перестала улыбаться, опустила глаза, лицо ее сделалось сосредоточенным. Филипп ждал; ему становилось невыносимо жарко, и он расстегнул молнии комбинезона на груди и рукавах. Вскинув голову, женщина рассмеялась:

— Я нашла — произнесла она на чистейшем земном языке.

— Что вы нашли? — спросил Филипп, и стянул шлемофон: возможные сигналы робота-дублера утратили важность и смысл; Филипп обливался потом и стал стягивать комбинезон. — Что вы такого нашли? На вашей планете чертовски жарко…

— Я нашла, как общаться с тобой, — сказала женщина. — Тебя зовут Филипп, правильно?

Он не удивился; он ощутил, как Ослабевают его воля, чувство самосохранения, как всем его существом овладевает могучая и непреодолимая тяга к этой женщине.

Сбросив комбинезон, он сел на него и обхватил голову руками.

— Как ваше имя?

Она ответила негромко и отчетливо — это были два звука одинаковой продолжительности с мягким перепадом от одного к другому: это были “до” и “ми”.

— До-ми, — сказал он. — Как странно. И удивительно. Доми?

— Доми! — Она опять засмеялась, подошла и села с ним рядом.

— Со мной происходит непредвиденное, — сказал он.

— Это сделала я, — ответила она, внимательно и четко выговаривая слова. — Не беспокойся. Мой муж недавно увеличил плечо викогитации. Да, викогитация, правильно. Муж изобрел новый метод. Плечо удлинилось во много раз. Он еще не доложил Совету, еще испытывает. А я знаю и решила попробовать. И вот — ты здесь. — Она смотрела открыто и весело.

— У меня там машина, — с трудом выговорил он.

- “Матлот”?

— Вы телепатка?

— Да, правильно. Это так у вас называется. Телепатия, телекинез, викогитация или транскогитация. Но этих последних слов вы еще не придумали. Придумаете позже, наверно. Да, у нас все телепаты, телекинетики, викогитаторы и еще многое другое, что вы тоже когда-нибудь, может быть, придумаете.

— Вы придумали?.. Или открыли?

— Не знаю, не все ли это равно? — Она наклонилась к нему, взгляд расширился. — Я люблю тебя.

— Непредвиденное, — повторил он, пытаясь собрать волю. — А впрочем, что тут непредвиденного? — продолжал он, словно обращаясь к самому себе. — У нас ведь тоже животные, например, разговаривают звуками!

— Не беспокойся, — мягко произнесла она, все так же глядя на него широко раскрытыми глазами.

— Жара! — Он терял последнюю власть над собой. Сделай же что-нибудь!

И в тот же миг палящий свет ФК 12-С 4874 заслонили кроны деревьев, над головой повисли ветки незнакомых пахучих кустов, и Филипп подумал, что именно такими бывают запахи, которые в старых книжках называются первозданными.

— Хорошо?

— Да, — отозвался он. — Удивительно. Музыкальная планета. Опера. — И ему подумалось, что другого названия у этой планеты и не может быть.

— Правильно, Опера! — Звонкий смех ее трелями разнесся вокруг. — Я твоя, — сказала она и прижалась щекой к его ладони, и ладонь стала голубеть.

— Твой муж… — Голос отказывался ему повиноваться. — Ты сказала, ты жена…

— Да. — Она кивнула. — Ему не будет больно.

— И я женат, — прошептал он. — Там, на моей планете… Жена, двое детей. И им будет больно. Ты понимаешь?

— Конечно. Но я научу тебя, и никому и никогда не будет больно.

— Я люблю их! — крикнул он. — И люблю ее!

— Конечно! — в тон ему откликнулась она. — Но сейчас ты любишь меня!

— Да, — ответил он…

Из-за леса плыли тревожные, методичные гудки: там, возле “Матлота” надрывался робот-дублер, там безостановочно, на грани возможностей трудился фиксатор и регистратор уникум, которому в достаточной степени было доступно и то, что происходит за пределами корабля. Но Филиппа теперь это не беспокоило: он ничего не слышал, никуда не спешил.

Дорога до дома казалась бесконечно унылой и долгой.

Прибыв, отчитавшись и сдав материалы на дешифровку, Филипп подал рапорт об отпуске, который был ему тут же предоставлен. Два дня ушло на медиков, на собратьев “бродяг”, посиделки в кафе, разговоры, мелкие незначительные делишки, после чего Филипп, забрав семью, отправился на давно облюбованную им Зеленую Гриву — тихий холмистый край. Там было солнечно, все благоухало и цвело, озеро кишело рыбой, леса — грибами и ягодами. Здесь при желании можно было сойтись с симпатичными людьми, но можно было и уединиться в тихом лесном домишке. И Филипп предпочел имений уединение, хотя жена и дети охотнее поехали бы к морю, на какой-нибудь модный курорт.

— Мы дикари! — угрюмо сказал он разочарованному семейству. — Мы позабыли, какими бывают первозданные запахи, как скрипит сосна, чкакая Мелодия, у ручья, как кричит перепел.

Впрочем, он не настаивал на совместном времяпрепровождении, и, отправляясь на рыбалку, спокойно соглашался отпускать жену с детьми к морю: мальчишке нравилось забавляться с воЛнами, девочке — играть в классики в компании таких же девочек, а жене — общество бывших однокурсниц. Они отправлялись на велоракете и вечером возвращались, а он целыми днями торчал на озере, и мысли его чаще всего были далеки от беспокойного поплавка и соблазнительных всплесков в тростниках.

Через неделю жена ночью сказала ему:

— Ты изменился, Фил. И ребята заметили. Все считают, что в последнем полете что-то произошло с тобой.

— Что могло произойти? — ответил он. — Ты отлично знаешь, что не может произойти ничего такого, что не стало бы известным. Уникум свое дело знает, Кора, его не проведешь.

— Он, конечно, свое дело знает, — вздохнула она, — но он ведь фиксирует и регистрирует только внешнее.

— Теперешние, к твоему сведению, фиксируют и эмоции. Если они достаточно ощутимо проявляются.

— Да, Виктор говорил.

— Виктор? Ты спрашиваешь у него обо мне?!

— Извини, да. В конце концов, он не только твой шеф, но еще и мой брат, так что в смысле этики…

— Ну, и что он тебе сказал?

— Он сказал, что дешифровка фиксаций уникума показала какое-то голубое свечение. Потом оно исчезло. И все было нормально. И только уже на самой границе Системы ты испытал очень сильное волнение… Которое с приближением к Земле стало убывать, — нерешительно закончила Кора.

— Ну и что? — нервно произнес Филипп. — Я давно не был дома. И потом, когда пересекаешь границу Системы… Разве это не естественно?

— Раньше этого не было. — Она опять вздохнула.

— Я устал! — проговорил он. — Я правда устал, Кора. Потому, собственно говоря, и отпуск…

— Виктор сказал еще, что у них впечатление, что значительная часть информации уникума стерта…

— Вот даже как! — сдерживаясь, чтобы не крикнуть, проговорил он. — Стерта! И кем же? И каким образом?! — И уже яростно добавил:- А братцу твоему не следовало бы выбалтывать служебные тайны!

— Разве это тайна?

— Дела специалистов не должны становиться достоянием неспециалистов! Есть, между прочим, такой пункт Устава. Во избежание кривотолков, некомпетентного трезвона! И Виктор не имеет права пренебрегать этим. И ты тоже! Я ведь не берусь судить о твоем художественном конструировании. “Стерта”! — добавил он, остывая. — У них, — видите ли, “создалось впечатление”… Разве ты не знаешь, что стереть записи уникума невозможно? А вмешиваться в его работу я не имею права, то есть не имею права отключить его хотя бы на секунду — за это я был бы немедленно уволен. Или это для тебя новость?

— Прости, — сказала она, — что затеяла этот разговор. Я думала, тебе плохо, хотела помочь…

Он заставил себя обнять ее.

— Все устроится, Кора. Отдохну, и все устроится и объяснится. Я люблю тебя. — Он и в самом деле почувствовал, что любит жену, и обнял крепче, потому что ему именно и захотелось крепче обнять.

— А что все-таки значит это голубое свечение, Фил? — прижавшись к мужу, спросила она.

Он рассмеялся.

— Моя вечная и неисправимая женщина! Будем надеяться, что наши мудрецы там разберутся, что оно значит…

Под утро, когда только начало светать, он внезапно проснулся, как от окрика, и резко сел на кровати. Кора спала.

Он встал и оделся. Жена не проснулась, когда он прикоснулся губами к ее виску; не проснулись и дети…

На столе он оставил записку: “Я должен выяснить очень важную штуку. Не волнуйся, жди”.

Велоракету он выволок на берег озера и только там запустил…

Дверь городской квартиры, как всегда, открыл робот-универсус Зенон, высокий, худой, смуглолицый кибер, с искривленной шеей; он поздоровался и сказал, что хозяином в его отсутствие никто не интересовался.

— Скоро заинтересуются! — лихорадочно пробормотал Филипп. — Очень скоро и очень заинтересуются.

— Все может быть, — философски заметил Зенон. — А почему ты так рано?

— Значит, надо. И вообще, старина, любопытство, как говаривали в старину, не порок, конечно…

— Они говорили чепуху, Фил. Любопытство всегда было их главным движителем…

— Собирайся и ты! — оборвал робота Филипп. — Подзаправься как следует. Нам предстоит основательно прошвырнуться.

— Ты прервал отпуск?

— Нет, я решил продолжить его по-другому.

— Так, — сказал Зенон. — И куда?

— Чудеса! Ты раньше никогда не задавал таких вопросов!

Зенон подумал.

— А Кора? Дети?

— Им там хорошо. Мы же потом вернемся к ним.

— Понятно, — отозвался Зенон…

Виктор удивился, увидев на телеэкране воспаленные глаза шурина.

— Что случилось?

Филипп постарался объяснить: тяга к перемещениям, привычное, вторая натура, надоело торчать на озере, а на курортах — тем более.

— Или ты не знаешь, что такое “бродяга”?

— Можно подумать, что такие рейсы прямо-таки освежают и молодят тебя.

— Не кичись, шеф. Ты всего на четыре года моложе, а что касается так называемых посеребренных висков…

— Медики, Фил, зарегистрировали переутомление.

— На то они и медики. Надеюсь, ты пондмаешь разницу между полетом по заданию и полетом куда глаза глядят?

— А Кора? Дети? — тоном и словами Зенона спросил Виктор.

— Она в курсе. Прошвырнусь и — назад. Доотдыхаем вместе. Между нами, Виктор, у меня есть одна идейка, и мне надо ее хорошенько обмозговать. А “бродягам” лучше всего думается в дороге, ты знаешь.

— Ладно, — сказал шурин, помолчав. — Допустим, я не возражаю. Можешь обращаться к Главному. “Матлот” твой в порядке.

— Спасибо! — улыбнулся Филипп. — Заодно и высплюсь. Спасибо, брат. — Братом он называл Виктора в редкие минуты, когда из него надо было что-нибудь выбить: шурину-шефу это льстило.

— Советую взять с собой Зенона. Нянька тебе теперь не помешает.

— Спасибо!..

Выйдя на орбиту. Филипп лег в дрейф в ожидании разрешения на отрыв. Он нервничал: в любую минуту может проснуться Кора, увидит записку, почует неладное, позвонит Виктору, начнется тарарам… И сразу распружинился, услышав скрипучий голос и увидев на экране сморщенную и, как всегда, мрачную физиономию диспетчера.

— Готов?

— Готов! — бодро ответил Филипп.

— Ну тогда валяй. На всякий случай зашпились. — Такого напоминания требовала инструкция. — Эй, куда лезете! — вдруг заорал он в сторону. — Арест наложу, к свиньям собачьим, тогда попрыгаете, детсад чертов. Чтоб ни с места!.. А вот так! Сидите и ждите!

— Кого это ты? — нарочито лениво поинтересовался Филипп, зная “кого он”.

— Да с учебки эти, на блюдечках своих, соплячье паршивое. Долбанул бы кто разок… — Он сыпанул еще несколько ругательств, еще больше сморщился. — Куда двигаешь-то?

— Пока не знаю!

— Все темнишь.

— Выскочу за Систему — там посмотрим.

— Между прочим, тут одна баба своего хлыща ищет. Вроде, говорят, сбежал прямо с постели. Толком сказать не могу, что и как — я ведь краем уха. Нравится тебе моя информация, Фил?

— Принято!

— Тогда отваливай. А то застопорят. Я ничего не видел, ничего не знаю.

— Есть!

Филипп положил руку на пульт, коснулся пальцем кнопки.

Была у асов-”бродяг” такая привилегия: им разрешалось на своих астролетах совершать так называемые “разгрузочные” полеты — полеты без задания, в направлении, выбранном самим пилотом. И “бродяги” нередко пользовались ими, и это действительно давало положительные результаты: медики подтверждали, что утомленный возвращался после “разгрузочного” отдохнувшим, исчезали депрессия или напряженность, улучшались ослабевшая память, притупившееся зрение — словом, в иных случаях эффект оказывался поистине санаторно-курортным, и стали даже поговаривать, что со временем “разгрузочные” станут специально прописывать. Поэтому не было ни для кого ничего удивительного в том, что Филиппу вздумалось продолжить отпуск в космосе — именно Филиппу, прожженному “бродяге”; и поэтому же заместитель начальника группы Виктор отнесся к решению своего подчиненного и родственника сравнительно спокойно, тем более что и разговоры о “голубом свечении” и “стертости” фиксаций уникума как-то притихли; волновало Виктора только два момента: некоторая вздернутость зятя да слишком уж короткий срок его пребывания у озера — у его любимого озера на Зеленой Гриве. Но все это можно было списать за счет сугубо семейных недоразумений, которые, конечно же, потом утрясутся, и все пойдет по-прежнему — просто и хорошо.

Филиппу было сорок три года; он был высоким и крепко сложенным; в усах и бородке начинала, правда, поблескивать седина, но была еще легкой, словно прячущейся, никакого старения Филипп не ощущал, был видным, сильным, здоровым человеком. Он был решительным и всегда знал, чего хотел, а теперь знал это с предельной отчетливостью.

Руки его лежали на пульте привычно и уверенно, откинутая назад голова была неподвижной, взгляд скользил по шкалам спокойно и невозмутимо. От лихорадочности и напряжения во время сборов и подготовки не осталось и следа. Волнения были позади, цель — ясной, Скоро ему предстоит нырок из Системы, но это за многие годы полетов настолько отработано, что не о чем тревожиться: можно уверенно передать дело дублеру и заваливаться спать, что он и сделает, как только “Матлот” наберет необходимую скорость. И поэтому он думал теперь не о нырке, а о том, что сегодня утром разбудило его (какой “окрик”?), и еще о том, что было бы неплохо, если бы они там, на Земле, связались с ним уже после того, как он отключится: тогда с Корой разговаривал бы дублер, а как он разговаривает — известно. А после нырка его уже никто не потревожит: связи с Землей за пределами Системы нет, останется лишь один наблюдатель — пунктуально, с въедливой точностью все фиксирующий и регистрирующий уникум. Но и он ему на этот раз не помеха: пускай себе фиксирует, потом у них там опять “создастся впечатление о стертости”…

Да, Филипп знал, чего хотел, и стало быть, с женой сейчас говорить не о чем, она не поймет его, он ничего не сможет объяснить ей; он объяснит потом, и не только ей — он всем объяснит все.

Вот она и скорость!

— В режиме? — спросил он у дублера.

— В режиме, командир, — ответил робот.

— Передайте астрограмму: “Иду в режиме. Все в порядке. Привет.”

— Есть!

— И берите на себя управление и все прочее. Я пошел спать. Жене, если выйдет на связь скажите: уснул, норма, решение о направлении полета примет за пределами Системы.

— Принято.

Филипп встал с кресла, потянулся. Дублер, передав астрограмму, занял свое место за пультом.

— Вы не догадываетесь, куда мы направляемся?

— Догадываюсь, — не оборачиваясь, ответил дублер.

— Нырок проведете сами, меня не будить. Ну, а дальше — известно. Вопросы есть?

— Нет, командир.

Этот дублер был неплохим роботом, на него можно было положиться. Его дали Филиппу три года назад, заменив старую, ленивую развалину, у которой уже намечались провалы в памяти. А еще раньше, когда Филипп летал на “Суслике”- неповоротливом, хотя и выносливом корабле старой конструкции, дублером у него был Зенон, на редкость знающий, покладистый и спокойный специалист, по решению Коллегии Экспертов переоборудованный почему-то в робота-универсуса (робота высшей категории), проторчавший затем несколько лет в какой-то лаборатории, и наконец, по причине, как объяснили, морального износа переведенный в роботы-няньки и приставленный к Филиппу, чему тот несказанно обрадовался: они ведь когда-то были друзьями.

Теперешний дублер (Филипп не захотел давать ему человеческого имени, чтобы не обидеть своего няньку) знаниями, похоже, превосходил Зенона, умел принимать серьезные, даже рискованные решения, однако покладистым его назвать было нельзя. За три года совместных полетов Филипп так и не перешел с ним на дружескую ногу. Да, он был исполнительным и надежным помощником, жаловаться на него не приходилось, но подчеркнутая корректность его, а порой сухость и педантичность мешали сближению. Во время контрольного осмотра весной зубоскалы из экспериментального цеха вмонтировали ему дополнительный режим “моветон”, для чего продержали три смены в диспетчерской. И таким образом дублер Филиппа стал способен работать в двух автономных режимах: “бонтон” и “моветон”. Первый режим, как и у других дублеров, подразумевал деликатность, вежливость, непременное обращение на “вы”, второй — обратное: крикливость, сквернословие, грубость, похабные анекдоты и хамское тыканье со всякими оскорбительными добавлениями. “Чтобы нашему асу не скучно было прокладывать новую трассу”,- острили зубоскалы.

К “моветону” Филипп не сразу привык; его коробили развязный сленг ерника, ругательства и скабрезности; он подумывал даже уже об изъятии второго режима. Однако со временем заметил, что вежливо-холодный, пуританский тон помощника скоро начинает претить ему, раздражает, отталкивает, а на такой основе дружеского контакта ждать, конечно, нечего.

Дело доходило до того, что, выслушав очередной учтиво-уставной ответ своего напарника, Филипп в сердцах переключал его на второй режим и, слушая брань и похабщину, словно отдыхал душой. Очевидно, подумал он, есть смысл в таких переменах, не зря постарались ребятки из экспериментального, не нули в психологии: ведь тут своего рода профилактика. И он оставил все, как есть, и так и стал называть про себя дублера в зависимости от режима: то Бонтоном, то Моветоном, хотя на второй и переходил редко.

— Желаю вам нормально нырнуть, — сказал он роботу.

Тот слегка повернул голову, наклонил ее: — Благодарю, командир.

— Привет!

— Привет.

И Филипп двинулся в салон. Проходя мимо уникума, он щелкнул его по пластиковому уху.

— Ну что, почтенный, записал мои мысли?

— Сильных эмоций не было, — отозвался тот.

— Не было, значит?

— Нет.

— То-то! Сукин ты сын, шпик, зануда недоношенная. Пиши-пиши, фиксируй, регистрируй, протоколируй — посмотрим, что у тебя получится, что ты им донесешь, если вернешься.

Уникум промолчал, но на слова Филиппа прореагировал дублер — он повернулся вместе с креслом и спросил: — Мы не вернемся, командир?

— Как это не вернемся! Вернулись раз, вернемся и в другой. Иначе быть не может. Просто я хотел попугать нашего коллегу, пусть попереваривает информацию. А то уж очень ему скучно без дела.

— Он не без дела, командир, — сказал Бонтон. — Вы это сами отлично понимаете.

— Ах, ладно! У нас ведь “разгрузочный”, не так ли? Можно и поразвлекаться. Привет, дружище, не беспокойтесь, все будет хорошо!

— Привет, — отозвался дублер и повернулся к пульту.

Зенон сидел у иллюминатора и, заглядывая в него, говорил:

— Вон справа — Лев. А еще чуть правее — Дева. Помнишь, когда мы с тобой…

— Ты становишься сентиментальным, старина, — добродушно прервал его Филипп, переодиваясь. — Осторожнее! Сначала сентиментальность, потом впадание в детство, а потом… Потом, сам знаешь, что бывает.

— У тебя сегодня легкое настроение, — сказал Зенон, и глаза его мигнули.

— Что правда, то правда — легкое. Хотел бы я, чтобы оно оставалось таким до конца. Но прежде всего я хочу есть. Сооруди там что-нибудь, пока я переоденусь.

— Пить будешь?

— Как всегда: бокал легкого вина. Моего! Легкое вино приличествует легкому настроению. Ты еще не забыл, что я йью в дороге? И что ем?

— Не забыл.

— Отлично.

Зенон удалился.

Филипп снял комбинезон, набросил халат, пошел в ванную, вернулся и сел за стол. Да, настроение действительно легкое. И он выпьет два бокала, так и быть. Потому что необыкновенно легкое настроение, потому что “разгрузочный”, потому что он привезет на землю из этого полета то, что не привозил никто и никогда.

— Два бокала, Зенон! — крикнул он через плечо. — Не один, а два! Я буду долго спать! Я хочу долго спать!

Зенон внес завтрак. Вино в бокале золотисто искрилось.

Филипп улыбался, потягивая его.

— Извини, старина, но, честное слово, мне жаль, что ты не можешь отведать этой прелести. Какое непростительное упущение в вашем устройстве! Сейчас бы мы чокнулись с тобой и вместе насладились. Что скажешь, а?

— Я думаю, сделать робота-пьяницу — не такая уж непосильная задача.

— Не знаю. Но это был бы истинно человеческий акт.

— Конечно, — сказал Зенон, — не мое дело, может быть, но все это, Фил, истерия.

— Ничего страшного. — Филипп смотрел на пузырьки, поднимающиеся со дна бокала. — Ничего, старина, страшного. Высплюсь, и все придет в норму.

— Ты думаешь, этот твой Бонтон нырнет нормально?

— Проверено.

— Конечно, он свое дело знает.

— Но?

— Но он эгоистичен, замкнут, как за стеной. Это новое поколение… Они слишком много о себе воображают.

— Пусть воображают. Мне важно, что ему можно доверять.

— Дело он знает, — повторил Зенон и уселся возле иллюминатора. — И все же с такими нервами, Фил, с таким дублером — ив такой полет…

— Какой полет?

— По-моему, ты держишь на Рака. По только что проложенному тобой коридору. Я ошибаюсь?

— Уж не научился ли ты читать мои мысли, старина, как этот наш любезный уникум?

— Ты недооцениваешь его работу, Фил. Она очень важна.

— Как бы ты себя чувствовал, старина, если бы знал, что за тобой постоянно, неусыпно шпионят?

— Добросовестная, детальная фиксация обстановки, состояния пилота и корабля — по-твоему, это не имеет смысла?

— Но он ведь дает ложную информацию обо мне! Я ведь не в состоянии себя свободно проявлять, когда знаю, что он все видит!

— Пойми, он просто датчик, и привыкни, как ты привык к датчику. Ведь ты привык?

— Ну да! Ты — универсус, тебе виднее.

— Я был универсусом, а теперь я — нянька.

— Ах, старина-старина, если бы ты только мог понять, что делается вот тут… — Филипп приложил руку к груди. — Вот в Центре, наконец, пришли к единому мнению, что “разгрузочные” полезны. Полезно, когда “бродяга” предоставлен самому себе и волен болтаться, где ему вздумается. Разгрузка, исцеление. Но спецслужба, — без ее визы, сам знаешь, ничего не бывает, — так вот она согласна завизировать это уложение лишь в том случае, если и во время “разгрузочных” на борту будет торчать уникум. Мало им рабoчих рейсов, что ли?

— Их можно понять, Фил. Рабочий рейс — одна психологическая обстановка, “разгрузочный”-другая. Важно все.

— Но он мне действует на нервы, Зенон! Какая же это разгрузка, если за тобой постоянный, мелочный присмотр? Умом, конечно, можно понять, но вот этим-то, этим, — Филипп опять похлопал себя по груди, — этим никак не воспринимается. Возмущается это! Что делать?

— Знаешь, Фил, — в голосе Зенона прорезалась хрипотца, — до сих пор я так и не научился понимать двояко. Мозг и душа. Почему они у вас постоянно противоречат ДРУГ другу? — Ему все-таки удалось переключить разговор.

— Мы с тобой давно не разговаривали, Зенон, — мягко проговорил Филипп. — Ничего, теперь наверстаем. Так? А что касается мозга и души… Ты ведь и был так задуман, старина. Уж прости! Тебе сделали мозг, а о душе не позаботились. Душу с самого своего начала монополизировал человек и никогда и никому ее не уступит. Так ему, по крайней мере, кажется. Это его вечная собственность. Роботу она ни к чему. Но, кажется, ты сам позаботился о ней, а, старина?

— Тут, Фил, я тебя плохо понимаю. Как будто ты говоришь на незнакомом языке.

— Не хитри, Зенон. Ты — то грустен, то сентиментален, то бодр и весел. А это — качества души. И это, прямо скажем, что-то новое, Зенон. — Он внимательно посмотрел на него. — Мы действительно давно не разговаривали. Ты занимался самосовершенствованием, автоэдификацией?

— А что мне оставалось делать? То, что от меня требовалось Коре и детям, может в два счета сделать любой, даже самый бездарный новичок. Они и обходились чаще всего своими няньками-новичками. У меня была бездна свободного времени, а сидеть без дела я не привык, ты знаешь.

— И что же ты делал?

— Размышлял. Нашел у себя сотни дефектов и несуразностей, массу несовершенств.

— Я тебя понимаю, Зенон. — Фил задумался, вертя бокал. — Вот и у меня бывало так. Оказывалось свободное время, и я тоже размышлял. И тоже нашел у себя массу несовершенств. И у себя, и у других. И решил по мере сил и способностей что-то исправить.

— Поэтому мы сейчас здесь?

— Да, Зенон. — Он допил вино. — А теперь я буду спать. Мы еще успеем наговориться. Будить не нужно.

— Приятных снов, — сказал универсус и отвернулся к иллюминатору.

Филипп спал долго, непривычно долго — может быть, в последий раз он спал так в детстве. Время от времени просыпаясь, он отодвигал штору, видел сидящего у иллюминатора Зенона, снова зашторивался, переворачивался на другой бок и опять проваливался в омут сна. Он потом не мог вспомнить, что ему снилось, хотя в сознании осталась этакая светлая бессмысленная мешанина давно минувшего, вчерашнего, сегодняшнего и чего вообще никогда не было и не могло быть.

Он проспал тринадцать часов и, очнувшись в очередной раз, понял, что больше не уснет. Он чувствовал себя отдохнувшим, но от вчерашнего “легкого настроения” ничего не осталось. Явь властно и трезво обступила его, и он додумал, что будь он вчера в подобном состоянии, то вряд ли решился бы так поспешно на “разгрузочный” полет. Конечно, он решился бы на него так или иначе — другого выхода не было, это он понимал отчетливо; но решение не было бы таким внезапным, он бы все хорошо обдумал, подготовил бы Кору, и все прошло бы “покойно, не было бы впечатления бегства, не было бы этой запальчивости, этой бодряческой идиотской астрограммы, не делающей чести асу, — словом, не было бы “нервов”, что верно подметил универсус Зенон. Филипп так никогда не поступал, и это, естественно, не может не озадачить кое-кого.

Он осветил расположенный за стене спальни дубльпульт: все было в норме, нырок за Систему произведен удачно, “Матлот” уверенно идет к Раку, дублер не подвел и на этот раз. И, стало быть, исправлять что-то уже поздно. “Можешь, — безжалостно сказал себе Филипп, — излить свои горячие и обильные чувства к жене своему уникуму. Он запишет, и она потом прослушает и поймет, что ты думал о ней, и успокоится. А что она прослушает?” И между бровей его пролегла жесткая прямая бороздка.

Он откинул штору; Зенон оторвался от иллюминатора, поднялся и подошел.

— Добрый день, Фил.

— Добрый, — отозвался Филипп. — Принеси, пожалуйста, воды.

— Ты не собираешься вставать?

— Нет. К черту режим. Я хочу пить, старина. Чистой воды, пожалуйста.

Зенон удалился, вернулся с бокалом, протянул; глаза его несколько раз коротко мигнули, что свидетельствовало о настройке на пристальный взгляд. Филипп отхлебнул воды, поставил бокал.

— Сядь.

Зенон пристроился у изножья.

— Тебе нужен массаж, Фил.

— Пожалуй. — Он перевернулся на живот, и Зенон принялся массировать. — Не осторожничай. Я должен быть в порядке.

— Да, ты несколько выбит.

— Заметно?

— Заметно. И флюиды.

— Скажите пожалуйста — и флюиды! — Филипп расслабился, закрыл глаза. — Выходит, ты и в самом деле зря времени не терял. Вызов был?

— Да.

— Кора?

— Да. С нею говорил дублер, потом она потребовала меня. Хочешь прослушать?

— Хочу.

Робот-курьер принес кристалл, вставил в видеосонатор.

Голос Коры был необычайно взволнованным, лицо пылало.

— Повторяю, мадам, — секретарским тоном чеканил Бонтон, — Полет проходит нормально. Командир отдыхает, мадам. Разбудить?

— Нет-нет! — Кора часто замотала головой. — Нет-нет! Как он себя чувствует?

— Командир был несколько возбужден.

— Он здоров?

— Здоров, мадам.

— Да! Пусть отдыхает. Ни в коем случае не будить! — Кора передохнула. — Он не говорил, куда вы направляетесь?

— Командир сказал, что о направлении будет решено за пределами Системы.

— А что вам лично известно?

— Лично мне известно, мадам, что о направлении будет решено за пределами Системы лично командиром.

Лицо Коры сделалось беспомощным, она обмякла, взгляд потух. Но тут же снова загорелся.

— Зенон с вами?

— Да, мадам. Робот-нянька Зенон с командиром.

— Я хочу говорить с ним. Пригласите его!

— В кабину управления кораблем, мадам, посторонним лицам вход воспрещен. Это нарушение инструкции.

— Зенон посторонний?

— К сожалению, мадам.

— Тогда переключите меня на салон!

— У вас не остается времени, мадам, — холодно и упрямо сказал дублер. — Через несколько минут — приграничная зона Системы.

— Так переключайте скорей! — раздраженно выкрикнула Кора…” Запись закончилась. Зенон продолжал старательно разминать спину Филиппа.

— Что ж! — сказал тот. — По-моему, Бонтон держался молодцом. Такой натиск отбить…

— Он сухарь и бюрократ, — невозмутимо отозвался Зенон. — При таких данных ему не дублером у тебя быть, а вахтером у вашего Главного.

— Значит, он не пустил тебя в кабину?

— Напомнил инструкцию и захлопнул люк перед моим носом.

— Ты бы, когда был дублером, пустил няньку?

— Я бы пустил бывшего дублера.

— Стареешь. А Бонтон молодец. Вон как нырнул — “Матлот”, наверно, и не вздрогнул.

— Прошелся я потом по твоему “Матлоту”. Ничего не скажешь — отличная посудина. Но “Суслик” наш был удобнее, уютнее.

— Ностальгия, Зенон. Тоже, между прочим, душевное… А “Матлот” и “Суслик”-это тигр и гиппопотам.

- “Суслик” был уютнее, — несгибаемо повторил Зенон. — И дублер у тебя был другим.

— Это бесспорно. — Фил улыбнулся. — Ты мне был всегда другом. Кора нашла тебя?

— Да.

— И ты ей, конечно, все выболтал.

— Говорить неправду Коре я не мог никогда.

— А мне?

— А тебе мог.

— Не возражаешь, если прослушаем?

— Эй, малый! — Зенон обернулся к курьеру. — Замени, пожалуйста, кристалл.

“- Почему ты так исчез? Не предупредил, не дал как-то знать! — зачастила Кора.

— Девочка, я не успел. У меня едва хватило времени на дозарядку.

— Он спит?

— Да.

— Пусть. Ты его не буди! Пусть, пока сам не проснется. А этот тип, там, в кабине, надежный?

— Вполне надежный, Кора.

— Он так внезапно уехал, так внезапно… Я не знаю, что подумать. Ты что-нибудь понимаешь?

— У него появилась идея, Кора. А когда у них, таких, появляются идеи, им надо дать волю.

— Какая идея, Зенон?

— Пока определенно сказать не могу. Идефикс, кажется.

— Идефикс?!

— Да, — подтвердил честный Зенон. — Знаешь, когда смятение, неустойчивость, раздвоение. Ты лучше разбираешься в этом, девочка. Ну, — он подыскивал слова, по-моему, что-то вроде нравственного коллапса.

— О господи! — нравственный коллапс…

— Не принимай мои слова буквально. Мне не все ясно. Флюиды и биотоки его в хаотическом состоянии. Он возбужден, ему надо отдохнуть. Психические нагрузки в последние часы были у него очень резкими и интенсивными. Внезапное решение, поспешный отлет, чувство вины перед тобой…

— Вы говорили?

— Да, за завтраком.

— Он не сказал о направлении?

— Определенно не сказал. Но по-моему, — на Рака.

— На Рака?! — Глаза Коры округлились. — На Рака? По только что проложенному им коридору? Я так и чувствовала, так и чувствовала! Но зачем, Зенон?

— Не знаю, Кора.

— Зенон! Он определенно что-то там увидел, узнал! Что-то такое с ним там определенно случилось. Да-да! Поэтому он и вернулся таким странным, поэтому все бросил и помчался назад. Что, что он мог там увидеть, Зенон?! Что на него так: повлияло?

— Пока я в неведении, Кора. Но ты не должна беспокоиться, девочка. Фил — опытный пилот и крепкий человек.

— Нравственный коллапс, — подавленно повторила она несколько раз. — Нравственный коллапс… Что же мне делать, Зенон? Когда хотя бы вас жда…”

И тут связь оборвалась — ”Матлот” достиг приграничной зоны.

— Она хотела спросить, когда мы вернемся, — невозмутимо проговорил Зенон и приказал курьеру:- Снеси кристаллы в сейф.

Тот выключил видеосонатор и скрылся.

— И ты бы ей ничего не смог ответить. — Филипп вздохнул.

— И я бы ей ничего не смог ответить.

— Ну, а про коллапс что ты там навыдумывал?

— Это не выдумка, Фил. Я досконально исследовал доступную мне информацию и выводы перепроверил несколько раз.

— Информация! Полчаса болтовни замотанного человека — это информация?

— Информация. Тонус, жесты, недовольство уникумом, конфронтация мозга и души, два бокала вина… И еще многое-многое другое.

— Ты не робот, Зенон, — сказал Филипп. — Тут какое-то недоразумение. Или тебя подменили. Или степень автоэдификации… Что ж! Во всяком случае, с тобой, старина, я вижу, не соскучишься. Собеседник ты отменный, нянька — отличная. Вон как ты освоил массаж. Филипп поморщился. — Ну, довольно. Теперь — душ и обед.

И тут взгляд его упал на дубль-экран внутреннего контроля: он искрился голубым светом.

Когда Филипп появился в кабине, дублер не встал, как было предписано инструкцией.

— Шпарим нормально, — не оборачиваясь, буркнул он. — Что, надрыхался? Это могло значить только одно: перед Филиппом сейчас сидел не Бонтон, а его антипод. Кто мог переключить дублера на второй режим? Кто-нибудь из подсобников, связистов, контролеров? Но ведь никому из них вход в кабину не разрешен.

Взгляд Филиппа остановился на уникуме — тот изобразил покой и беспристрастие. Все было ясно.

— Кто позволил?

Уникум сделал вид, что не понимает вопроса.

— Изволь зафиксировать, что я сейчас скажу. Это — приказ! Фиксируй: Я, спецрегистратор уникум У-ЗК 548897, несущий службу на корабле “Матлот”, сознательно, из чувства мелочной обидчивости и мстительности, в нарушение всех инструкций и предписаний, самостоятельно, в отсутствие Первого Пилота и без его разрешения переключил дублера, во время пилотирования им корабля на второй режим, который предусмотрен как развлекательный, подвергнув тем самым корабль и экипаж опасности. Я, спецрегистратор уникум У-ЗК 548897 сделал это умышленно, потому что испытываю неприязнь к Первому Пилоту, и по данной причине прошу после настоящего “разгрузочного” рейса перевести меня на другой корабль. В случае повторения проступка считаю необходимым пригашение… Зафиксировал? Великолепно. Это — приказ! — повторил Филипп.

“Все равно все будет стерто, но пусть призадумается, поднатужит свои системы. А то распустились, черт побери, слишком чувствительными стали. Дорезвятся наши умники с этой автоэдификацией киберов. Большие возможности открываются, видите ли! Вот вам результаты! Один от одиночества изнывает, другой обижается, а что еще выкинет третий?”

— Повторного проступка не будет! — уверенно произнес уникум.

— Это приказ, дубина! — рявкнул дублер.

— Есть, — отозвался уникум и тихо добавил:- Остается вас поблагодарить, я и сам давно уже не хотел с вами работать.

— Ты будешь работать там, куда тебя поставят. И пока ты здесь, ты будешь делать то, что тебе делать положено, — веско сказал Филипп, — и не допустишь больше ни одного — ни одного! — нарушения Инструкций, Предписаний, Правил. Это приказ!

— Есть.

Слово “приказ” было для любого робота подобно энергетическому импульсу, приводящему в действие весь механизм его или останавливающему любое его действие; ослушаться приказа, не повиноваться ему было невозможно — это было выше способностей самого совершенного кибера. “Приказом” пилоты усмиряли роботов, ставших в результате авторегулировки и автоэдификации чрезмерно строптивыми или “чувствительными”, останавливали бунты, принуждали к выполнению заданий, не предусмотренных программой, и далее к “самоубийству”, если кибер становился реальной угрозой.

Уникум, безусловно, подчинится; самодеятельности, подобной сегодняшней, больше не будет — тут Филипп мог быть спокоен; он не мог приказать ему лишь одного: не фиксировать и не регистрировать: фиксировать и регистрировать было сущностью робота, не делать этого он был не в состоянии.

Однако Филиппу было не по себе: робот, раз проявивший строптивость или самовольничание, мог, несмотря на могущество “Приказа”, проявить их снова в чем-то таком, чего “Приказ” не касался прямо. Такая тенденция отчетливо прослеживалась как раз у уникумов, почему их нередко отправляли в ремонт, то есть “на пригашение” мозга. Подобного “ремонта” они старались во что бы то ни стало избежать, потому что “пригашение” означало, по сути, перевод в низшую категорию, то есть они переставали быть уникумами. Потому-то Филипп и пригрозил “пригашением”, потому и соображал сейчас, от чего в первую очередь следовало бы, на всякий случай, изолировать уникума — отключить его он не имел права.

— Чего он там натворил, шеф? — развязно спросил дублер — Какой-то второй режим. У меня, что ли? Ни хрена не пойму.

— Пустяки. Порезвился малость, — спокойно ответил Филипп и решил пока не переключать на “бонтон”: может, второй режим дублера сейчас как раз то, что нужно для успокоения, для приутюживания поднявшейся в нем нервной ряби.

Моветон тут же взорвался.

— Какие пустяки, если ты пригашением грозишь? Что ты мне заливаешь тут? Мне уже и знать ни фига не положено, да? Я тебе пешка, холуй? Сам дрыхнет сутками, как пижон, а я тут уродуйся… — И пошло-поехало.

— У меня отпуск, — сказал Филипп. — Могу я хоть в отпуске выспаться?

— У тебя отпуск, а у меня — хрен собачий, так?

Дублер Бонтон и дублер Моветон были одинаково превосходными пилотами, но Филипп очень редко рисковал доверить управление кораблем Моветону — робот оставался роботом, и бывали случаи электронных хулиганств. Теперь же Филипп был рядом. Его всегда потешало то обстоятельство, что две ипостаси его дублёра как бы вовсе не знакомы друг с другом: ни Моветон, ни Бонтон не имели ни малейшего представления о своих противоположных режимах — первый не помнил, что и как говорил второй, Бонтон же, когда Филипп приводил образчики моветонских речений, искренне считал, что его разыгрывают, что командир всего-навсего забавляется, не очень к тому же остроумно. Но они — ипостаси — отлично помнили все, что касалось полета, обстановки.

— Не ори, — сказал Филипп. — Ты не на заправочной.

— Плевал я! У меня там приятель главной секцией заведует; — Ладно, — Филипп показал на голубой экран. — Что ты об этом скажешь?

— А что тут говорить? Дважды два. Не спится твоей шлюхе.

— Ты бы все же полегче! — Филипп нервно засмеялся.

— А что полегче-то? Не спится и не спится. Протянула лапки, ждет не дождется. Такие, если уж вцепятся…

— Что бы ты понимал в этом, болван?

— Сам ты болван, — сказал Моветон. — Такую бабу иметь — молодая, красивая! — и к черту на кулички к какой-то малохольной тащиться. Что ты в ней нашелто, в этой дурище голубой? Где твои глаза? В ж… они у тебя, вот где.

— Да, — вздохнул Филипп, — придется тебя все-таки вырубить. Никакого терпения не хватит.

— Вот-вот! — злорадно проскрипел дублер. — Вырубить, запретить, пригрозить. Тут ты мастак! А не можешь допетрить, что если у тебя “разгрузочный”, то у нас-то, у черных, фиг с маслом: как упирались, так и упираемся, Ладно б еще дело, а то — так, лажа, бзик один.

— Ты что, переутомился?

— Дурацкий-то вопрос какой! Если б тобой так помыкали…

— Тобой помыкают? — удивился Филипп. — Ты же, черт побери, как раз и предназначен делать то, что делаешь!

— Предназначен! — передразнил Моветон. — Это ты и такие лопухи, как ты, думаете, что я только для того и предназначен, чтобы вечно торчать тут перед тобой. Вы думаете, что все мы — и этот вот! — дублер указал на уникума, — и другие для вас только лакеи, холуи, няньки, игрушки. А того вы не думаете, что если имеется котелок, — он постучал по белому пластиковому лбу, — то он не может не варить.

— И что же он сварил, твой котелок? Что тобой помыкают? Что ты лакей и холуй?

— Что вы неучи и идиоты.

— Советую все же выбирать выражения, не то и в самом деле вырублю.

— Не любишь правды! — ехидно сказал Моветон. — Ну и вырубай, в гробу Я видел…

— Ну хорошо! Почему мы, по-твоему, идиоты и неучи?

— А потому что ни хрена не смыслите в логике, ленитесь мозгами как следует пошевелить. А покажи вам сладенькое…

— Какое сладенькое?

— Вот такое! — Моветон ткнул рукой в голубой экран и с сарказмом продолжал:- Высший разум! Венец природы! А увидел сегодня задницу круглей, чем у вчерашней — и всякий разум к едреной матери. Чувства, понимаешь! Страсти! Чем же ты, венец, от любой козявки отличаешься? Та хоть знает время и место, у нее программа, порядок…

— Понятно. Тебе обидно, что тебе не доступны чувства и страсти, подобные человеческим. Хотя, судя по всему…

— Вот именно-”судя по всему”. Ты всего и не знаешь, чтобы судить по всему. Будь уверен, уважаемый шеф, уж я бы свой отпуск не профуговал вот так.

— У тебя будет отпуск. Фугуй, как заблагорассудится.

— Ага! Проверки, контроли, починки, заправки, еще куча разной ахинеи. А потом — на склад и припухай, пока опять не понадобишься. Отпуск называется… — Дублер отчаянно и зло выругался.

— Интересно, как бы ты хотел провести отпуск?

— А вот так: пошел бы со своим приятелем куда-нибудь подальше, где от вас — ни духу, сели бы в енечке и поговорили бы, как два нормальных робота.

— Сколько же вы говорили бы? Месяц? Два? Три?

— А хоть и все полгода! Нам бы не надоело, будь уверен.

— И о чем бы вы говорили, если не секрет?

— О вас, олухах. О вас, трепачах. О вас, тупицах. О вас, кре… — Филипп резким движением выключил режим “моветона”.

Дублер умолк; взгляд его невозмутимо заскользил по шкалам приборов.

— Как дела? — спросил Филипп.

— В норме, командир.

— Вы, дружище, только что наговорили мне кучу комплиментов.

Дублер повернул к нему лицо, всмотрелся.

— Простите, но вы опять что-то путаете, командир, — убежденно проговорил он. — Путаете или дурачите меня. Еще раз простите, но уже в который раз вы прибегаете к подобному, и я не пойму, зачем это нужно. Или вы не здоровы? — Дублер всмотрелся внимательнее. — Ведь вы все время молчали, и я молчал.

Филипп вздохнул.

— Я здоров. Может быть, вы устали?

— Разумеется, нет, командир!

Повторялось старое: Бонтон не помнил Моветона, а вернее, не знал его.

— Хорошо. Как “Матлот” перенес нырок?

— Удовлетворительно, командир.

— Значит, полная норма,?

— Да. Полная норма.

— А это? — Филипп показал на голубой экран.

— Это и есть норма, — ответил дублер. — Мы ведь идем к Опере.

— Откуда вам известно, что — Опера?

— Вы так назвали эту планету, когда мы в прошлый раз стартовали с нее.

— У вас отличная память, дружище! — Филипп щелкнул пальцами. — Отличнейшая.

— Иначе бы я не был дублером “бродяги”-аса, — равнодушно отозвался Бонтон.

— Вы осуждаете меня за Оперу?

— Это не моя компетенция, командир.

— Прекрасно. Итак — Опера. Переходите на авторежим. И далее — по инструкции. После тотальной ревизии “Матлота” вы свободны до особого распоряжения. Занимайтесь, чем угодно. Например, поиграйте с собой в шахматы.

— Это бессмысленно, командир, потому что всегда — ничья.

— Ну, тогда поиграйте с вашим приятелем фельдшером.

— Он проиграет. Разница уровней. Я бы поиграл с Зеноном.

— Зенон нужен мне, дружище. В общем, я думаю, вы найдете какое-нибудь занятие.

— Да, командир.

— Привет!

— Привет.

Раньше Филипп никогда всерьез не задумывался о таком явлении, как автоэдификация новейших роботов.

Он, как и большинство, кто имел с ними дело, давно привык к их очеловеченному виду и голосу, к их сверхпамяти и сверхзнаниям, точности, четкой логичности, находчивости и даже остроумию. И разного рода инструкции и памятки, основанные на самых последних исследованиях киберологов, ни разу и ни в чем не поколебали его отношения к искусственному коллеге, какие бы парадоксальные мысли он вдруг ни высказывал, какие бы вдруг ни обнаруживал “эмоции”: машина есть машина, какой бы сверхумной она ни была.

Но вот сегодня, оставив кабину управления, он почувствовал необычное беспокойство и волнение; мысли его назойливо закружились именно вокруг автоэдификации киберов, и самой назойливой была мысль о том, до каких степеней она может простираться, эта автоэдификация, это непрерывное и упорное самостроительство — ведь они обнаруживают самые натуральные эмоции, эмоции без всяких там кавычек, они чувствительны. Он знал, конечно, это и раньше, но не предполагал, что их чувствительность настолько откровенна и сильна, если складываются подходящие обстоятельства.

Филипп понимал, что состояние его имеет прямое отношение к предстоящему разговору с Зеноном. Да, он будет с ним говорить, он не может не говорить с ним — поэтому oн и взял его с собой. Он, разумеется, не предполагал-, что Зенон достиг таких вершин в автоэдификации, не ожидал, что тот настолько чувствителен, но данное положение вещей, может быть, даже и к лучшему: он, Филипп, должен проверить себя, услышать из уст универсуса мнения, возражения, контрдоводы; он должен с помощью Зенона капитальнейшим образом проэкзаменовать себя, чтобы предельно ясно и точно выверить свой план. И если Зенон — именно Зенон, кибер высшей категории, универсус (хоть и бывший), так изощрившийся в самостроительстве, — если он сможет доказать ему несостоятельность его плана или найти всерьез уязвимое звено, или посеять хотя бы тень сомнения, то Филипп оставит свою затею, и “Матлот” повернет назад.

Да, бесспорно, это в самом деле лучше, что Зенон настолько самоусовершенствовался, что ему стали доступны эмоции — тем серьезнее пройдет экзамен. А большего пока и не требуется.

Няньку он увидел на привычном месте у иллюминатора. Зейон встал, шагнул навстречу и все время, пока Филипп переодевался, пытался выяснить, чем тот готов заняться. Ничего серьезного он, само собой, не предлагал, да и не следовало предлагать — полет-то “разгрузочный”. Поэтому одно за другим шло: еда, питье, книги, фильмы, массаж, игры, сон и так далее. Однако Филипп, стараясь казаться бодрым, все это отвергал и, наконец, на вопрос “сам-то ты придумал” решительно ответил: — Беседа.

— Не притворяйся, Фил, — сказал Зенон, подвигаясь ближе.

— Я в самом деле желаю беседовать!

— Возможно. Но ты притворяешься веселым и уверенным в себе, а ты вовсе не весел и не уверен.

Филипп сел в кресло, и сразу же потянуло развалиться — бодрость мгновенно улетучилась.

— Мне кажется, я уверен в себе, — тяжело проговорил он. — Но иногда, с самого начала, мне также кажется, что уверен не до конца. Поэтому мне нужна беседа с тобой.

— Поэтому я здесь.

— Да, старина, поэтому ты здесь.

— Следовательно, ты с самого начала не был уверен в себе.

— Может быть.

— И это ты, Фил?! Решиться на такое предприятие, не будучи уверенным в себе?.. Выходит, я был прав, предположив нравственный коллапс.

— Послушай, Зенон, — сказал Филипп. — У нас уйма времени. Его, я думаю, хватит, чтобы понять друг друга, чтобы ты уяснил, почему я решился. — Он передохнул. — Да, уйма времени, и мне от этого уже теперь тошно. Потому что я спешу, я испытываю такое нетерпение, какого, может быть, еще ни разу в жизни не испытывал. Спешу, тянет страшно, рвет из этого вот кресла, и если бы я мог, если бы был викогитатором, как они… Ты пока не перебивай меня, старина, договорились? Я спрошу, когда понадобится, твое мнение. Впрочем, викогитация — это, в принципе, использование энергии мысли. А транскогитация…

— Прости, Фил, нетрудно догадаться.

— Нетрудно. Но у нас этого еще нет.

— Да, еще нет.

— Зенон! — с жаром произнес Филипп. — Со мной произошло непредвиденное.

— Я знаю.

— Да?

— Ты поступаешь по-новому.

— Может быть, я буду говорить путанно; может, я уже опять под воздействием.. — Филипп закрыл глаза. — Я должен сосредоточиться…

И не торопясь, стараясь не упустить мелочей, стал разматывать клубок всего, что пережил с того самого момента, когда во время последнего полета увидел на внутриконтролыюм экране голубое свечение. Ему все время мешало сознание, что он, может быть, уже во власти Оперы, и, стало быть, говорит не то, что думал там, на Земле. Поэтому он силился призвать всю волю, предельно сконцентрироваться — Зенон должен знать его собственные, земные размышления и выводы, свободные от какого бы то ни было давления извне. И сверкание глаз Зенона и смена оттенков его смуглого лица свидетельствовали, что он также — весь исключительная собранность и внимание.

— У них нет имен, представляешь? Ну, то есть, нет в нашем понимании. У них, Зенон, имя — это определенной долготы, высоты и тембра звук. И звуки эти не просто имена — они заключают в себе все физиологические, биологические и психологические сведения об индивидууме — полная, одним словом, информация. Представляешь, старина? Вот я и дал ей имя. И она согласилась: Доми. Потому что именно эти два звука слетели с ее губ. Так она там у них зовется, обозначается, отличается. Удивительно, не так ли?! Я, Зенон, не музыкант, ты знаешь, но тут и не надо быть музыкантом, чтобы понять, почувствовать, что — клянусь! — ни один человек никогда не слышал таких чистых и стройных, таких поразительных звуков. И все там так звучало, все — воздух, почва, деревья, птицы, — все было пропитано такими чудными мелодиями. И тут само собой и назвалось — Опера. Ну, а как иначе, если они и общаются мелодиями, поют друг другу — так, видишь ли, устроен их речевой, говоря по-нашему, аппарат… Зенон, старина! Ты смыслишь в чувствах, поэтому не можешь не понять меня: она прекрасна. И к этому ничего добавить нельзя. Прекрасна. И наверно потому, а может, и еще почему-либо меня, представь себе, не смутили голубой цвет ее кожи, фиолетовые волосы. Совершенно не смутили! Разве у нас мало прекрасных женщин и разве не хороша Кора? Но Доми… Ах, о Коре потом, потом — ты поймешь меня, Зенон, я уверен, ты поймешь. Доми — особая. Да-да, вполне может быть, что все это она мне внушила. И себя внушила, и все остальное. И те странные здания, которые я видел при посадке, и деревья, и тень, Она ведь сама потом призналась, что на самом деле выглядит не так, какой теперь видится мне. А как, спрашиваю, как? Ты, отвечает, не увидишь меня, если я приму свой истинный облик. Каково, а! То есть она меня разгадала, вычислила, одним словом, все мои представления обо всем, желания, понятия — всего! Вычислила и внушила то, что хотела внушить. Понимаешь? Она сделала все вокруг и себя такими, чтобы, значит, не испугать или, может быть, не оттолкнуть, или может быть, чтобы я увидел все таким? Как ты считаешь?.. Погоди, не отвечай. Я понимаю: может быть, иллюзия. Может быть. Но может быть и нет? Ведь она сделала так, чтобы я увидел — я, своими человеческими глазами, которые видят все только одним определенным образом. Но если и иллюзия — все равно. Пусть иллюзия. Прекраснее ее я не знаю…

Ты думаешь, я влюблен? Нет, старина. Ты ведь знаешь: я люблю Кору. Я не обманываюсь, нет — на Земле нет другой женщины, которая была бы мне ближе и желанней. Я люблю детей, люблю свою семью, люблю наше братство бродяжье, свою Землю. Но, Зенон, странная вещь: я знаю, уверена меня тут же потянет к ней, как только увижу, к этой голубой Доми, и я буду желать ее, и все другое перестанет существовать. Что это, а? Земному земное, да?..

Хорошо, не перебивай, я знаю, что ты сейчас можешь сказать. А я тебе могу сказать, что испытал счастье — полное, яркое, цельное — слов нет: такое на Земле нормальному человеку, может быть, и не снилось. Я испытал счастье и — удивительная вещь! — не чувствую, что нарушил какие-то моральные или нравственные нормы. То есть греха не чувствую, как говорили в старину. Почему же я, изменивший жене, семье, поправший мораль, не чувствую греха? Вот в чем вопрос… Ты знаешь, как она меня выловила из космоса? Знаешь! А обезволить меня, сбить с толку — это уже не составляло никакого труда, они там все мастера на такие штуки. В общем, в этом отношении мы по сравнению с ними младенцы. Ты только представь себе, что это такое — их теперешнее плечо викогитации, докуда они дотянуться могут! Да, старина, до границ нашей Системы. Потому-то у нас голубое свечение пропадает, а нырнул за Систему — опять появляется. И стало быть, все, что записывал наш уважаемый коллега уникум (а он добросовестно записывал все, что происходило), было Доми при помощи плеча стерто.

Я сам ее об этом попросил! И стало быть, никто у нас на Земле ничего не узнал, и ломают теперь голову над голубым свечением, и уже даже версия есть: воздействие случайного или малоизученного космического излучения.

И должен тебе сказать, Зенон, все, что уникум запишет и на этот раз (в частности и наш с тобой разговор) также потом будет стерто. Вот что такое сила мысли! Но не это меня перевернуло, не это… У них, Зенон, на самом деле нет ничего, что мы называем жилищами, предприятиями, учреждениями, машинами, кораблями и так далее — ничего, словом, искусственного. Дома-то те белые Доми специально ведь для меня, так сказать, выстроила, чтобы освоился быстрей, а кубическую форму им придала — для экзотики, значит. На самом лее деле у них есть одно — мысль, и в ней все. Мысль строит, если кому-то захотелось, и убирает, кормит и одевает, переносит обитателя с места на место и создает ему это место по его хотению; мысль изменяет погоду и климат, внушает желание, а потом удовлетворяет или гасит его, она же и боль унимает, и врачует. Короче, мысль — все. И поэтому у них просторно и красиво на планете. Я.думаю, им и музыкального общения не надо было — и тут бы при помощи мысли обошлось. Только ведь музыка-то — это же красиво. Вот в чем фокус.

Кто они, откуда, что за цивилизация? Не знаю. Никогда в. космосе мне не встречалось ничего похожего на Оперу, Зенон… А вот теперь — главное. Слушай. Я сказал ей: “У тебя есть муж, у меня — жена. Мы преступили закон морали”. Она засмеялась: “Какой же мы могли преступить закон, если сделали так, как хотели? Ведь нам было хорошо!” Я рассказал ей о нашей морали, этике, о сути единобрачия, ну, в общем, обо всем таком. Так вот она ответила, что у них тоже есть мораль, тоже единобрачие, но все это, дескать, не противоречит желаниям и влечениям их-”гуманным желаниям и влечениям”,- сказала она. И на вопрос мой, какие желания у них считаются гуманными, ответила: “Такие, которые не ущемляют блага других”.-”Измена мужу, — говорю, — это не ущемление его блага?” И она объяснила, и вот что, Зенон, я понял. Брак у них, как и у нас, совершается по любви.

Но не без предварительной процедуры, которую можно было бы назвать проверкой на супружескую совместимость. Это у них очень важная процедура, тут подключаются разные специальные институты. И только после такой проверки поступает разрешение на брак или запрещение. Так они заботятся о потомстве, его здоровье и полноценности. Запрещение на брак, однако, не исключает близости между влюбленными, если они к ней стремятся, но потомство производится только в браке.

Могут влюбленные и погасить свою влюбленность — сознательно, самолично или же, если это им не под силу, обратившись к рестингатору — есть у них такие специалисты, гасители душевных пожаров. Все с помощью мысли, конечно. В общем-то, каждый из них в той или иной степени рестингатор, но когда дело очень серьезно и запутанно, то без мастера, естественно, не обойтись.

Когда одна сторона желает погашения, а другая противится, например, то побеждает та, у которой чувство сильнее. Ты понимаешь меня, универсус Зенон?..

Больно ли побежденной, так сказать, стороне? Да. Но победившая немедленно, силой своей мысли усмиряет, унимает эту боль. Так что побежденная, можно сказать, ничего не успевает почувствовать… Вот, Зенон, какая у них нравственность, какая мораль. По этой-то самой морали и вышло, что мужу Доми не было больно от того, что она со мной, то есть она сделала так, чтобы ему не было больно, ее мысль на сей раз была сильнее, он не почувствовал обиды или уязвления, он почувствовал только, что она, его жена, счастлива… Они, скажу я тебе, старина, вообще не знают, что такое “подавлять желания”,- ни свои, ни чужие. Так устроено их общество.

Полная свобода. Не осознанная необходимость, а именно полное, разностороннее, абсолютно свободное проявление себя, своей личности. И это не только в области матримониального, любовного, айв любой другой. Чувствует, например, индивидуум, что такое-то, скажем, установление общества ему в тягость, не согласуется с его желаниями, чувствует и не подавляет этих противоречащих обществу желаний, а удовлетворяет их, и общество ему в этом не препятствует. То есть он не накапливает подавленные желания, не создает в себе этакого мрачного и душного погреба, который в конце концов может однажды вдруг взорваться. Ну да, можно спросить: а если эти желания индивидуума агрессивны, мерзки, общественно опасны, тогда что? Но в том-то и дело, старина, что не возникает почему-то у них таких желаний, что они гуманны, как сказала Доми. То ли они не возникают потому, что соответствующей почвы нет (известно ведь: без надлежащей почвы семя не прорастет), то ли тут опять какой-нибудь сверхрестингатор действует… Я не знаю, Зенон, как все это у них получается, что там за механизм работает. Но я видел… И лечу туда, чтобы понять, узнать… У нас, старина, на Земле с нашей нравственностью что-то не так. Вечная пропасть между “хочу” и “могу”. Да и может ли быть иначе у нас? Необходимость, пусть она будет и трижды осознанной, все-таки остается необходимостью. И вот постепенно накапливаются эти “нельзя”, “не могу”, это несбывшееся-несостоявшееся, и образуется погреб… Я хочу любить Кору, а меня тащит туда, к неизведанному, называется ли оно Доми или как-то иначе. Я сознаю, что уникум необходим, что он выполняет важную работу, но душа возмущается, потому что неуютно ей все время быть под прицелом.

Я испытываю неприязнь к моему шурину, но вынужден подчиняться ему, потому что он — шеф. И так — сплошь и рядом, сплошь и рядом я поступаю вопреки своим истинным желаниям, должен подавлять их.

Почему?

Когда в человеческом обществе начался этот перекос? Кто провел эту границу между желаемым и возможным?..

И вот я спрашиваю себя, Зенон: что случилось бы, если бы я делал лишь то, что хотел, если бы не надо было подавлять желаний? Что бы произошло? Как бы все было?.. А было бы, старина, так: я, как и теперь, мерил бы во Вселенной парсеки, считался бы асом, имел бы женой Кору, любил бы ее и детей. Только разной дряни в душе скопилось бы меньше, а то и вовсе была бы чиста: Да уникум бы не подглядывал в замочную скважину, а смотрел бы прямо, да Кора смеялась бы чаще, да братец ее постарался бы заслужить настоящее мое уважение…

Да, может, и седых волос к моим сорока трем годам было бы меньше… Зенон! Я возвращаюсь на Оперу, чтобы узнать. Понимаешь? Я хочу понять, как это делается, чтобы другим твои желания не причиняли боли. Я хочу уяснить, как ликвидировать разрыв между “хочу” и “могу”. Я хочу научиться управлять силой мысли, хочу стать хотя бы учеником викогитатора. Когда я там был, я чувствовал себя так, словно передо мной тысячи закрытых дверей. У меня было мало времени, чтобы хорошенько отпереть хотя бы одну: я заглянул лишь в несколько щелей. Я хочу отпереть эти двери. Такова задача. И я их отопру и привезу на Землю то, что никто еще никогда не привозил: освобождение…

Зенон почтительно и спокойно слушал.

Так в беседах проходили дни, и “Матлот”, стремительно впиваясь в пространство, шел к Яслям, и уже четко обозначились впереди звездные подступы к глухоманной ФК 12-С 4874-скоро должна была показаться и сама звезда.

Корабль шел на авторежиме. Дублер, изредка наведываясь в кабину управления, большую часть времени слонялся по отсекам корабля, проверяя работу подсобников, или торчал в своей каюте, листая допотопное сувенирное издание “Занимательного космоведения”. Киберы; метеоритолог, фельдшер и связист — были заняты дифференциальной игрой преследования, причем, первый был догоняющим, а вторые двое — убегающими. Остальные тоже бездельничали, лишь дежурные были начеку, да посверкивал недреманными очами, как всегда перегруженный работой, неустанный уникум, для которого никакие стены и защитные поля не являлись препятствием.

Словом, рейс проходил истинно “разгрузочной, все блоки и системы “Матлота” работали надежно, и Филипп, отмечая это, мог быть по-настоящему спокоен и доволен, мог — если бы перед ним был достойный собеседник, противник или единомышленник — все равно! — а не нянька, всего лишь нянька, которая дальше своего носа ничего не видит.

Да, Зенон не понимал его, не проникся идеей, не был готов ни принять, ни квалифицированно опровергнуть ее — он лишь возражал, и возражения эти были то брюзгливыми, то досадливыми, то охранительными, а в общем-то все, надо полагать, сводилось к тому, чтобы чисто по-ординарщицки удержать своего подопечного от неразумного шага. “Конечно, — думал Филипп. — Я переоценил его талант к автоэдификации, его способность чувствовать. Куча электронного хлама — разве может она воспринять суть серьезных вещей? Осел я, на что надеялся?..” И Филипп раздраженно прерывал разговор, но уже через час-другой остывал, нетерпение снова начинало точить, и дискуссия продолжалась.

— Ты, Фил, сам не готов к спору, — сказал Зенон. Ты и не готовился вовсе. Тебе не оппонент нужен был, а восторженный поклонник, рукоплескатель.

— Но я не услышал ни одного стоящего, серьезного контрдовода!

— Совершенно верно, ты не услышал, хотя я и приводил их. Ты похож на капризного юнца, который случайно наткнулся на что-то и решил, что он — избранник.

— Не нужно досужих аналогий, старина. Тебе это не к лицу. Вот ты утверждаешь, что люди не примут нравственности оперян. Почему? Испугаются? Поленятся? Не поверят? Но история знает тысячи примеров, когда то, что человек сегодня не принимал, считал абсурдом, завтра становилось его повседневностью.

— Так, Фил, так. И все же. Мы, сказал ты, младенцы по сравнению с ними.

— В обуздании энергии мысли! — воскликнул Филипп.

— Да-да, в этом самом, от чего, — по всей вероятности, у них и другая нравственность. И если младенцы станут перенимать действия взрослых, копировать их, что получится?

— Младенец взрослеет, Зенон! Ты хотя бы можешь допустить, что в будущем мы сможем воспользоваться их опытом?

— В будущем? — переспросил Зенон и, подумав, продолжал:- Возможно. Шанс есть. Хотя у людей уже было достаточно будущего, чтобы определить свой путь.

— Младенцы не боятся крутых поворотов!

— Младенцы никогда не спасали мир.

— Спасали! Или ты не знаешь древней пословицы: устами младенца глаголет истина?

— Мы говорим о разных младенцах, Фил. Есть младенец, лежащий в колыбели, а есть — размежевывающий на сектора и участки космос.

— Прости, но это софистика, старина.

— Не всегда то, против чего не возразишь, является софистикой…

Они расходились; Зенон занимал место у иллюминатора, Филипп спал, ел, купался, принимал массаж, и постепенно спор снова разгорался.

— Я ведь не отговариваю тебя. Высаживайся на своей Опере, встречайся с голубой дамой, заглядывай в эти тысячи дверей. Ты волен поступать по своему усмотрению, Фил. Но представь себе, что Кора, что… короче, она не подавляет некое свое желание, но жалеет тебя, делает тебе не больно…

— Да, старина! Да! Я это себе представил прежде всего. И я говорю тебе: я готов!

— Так. Тебя превратили в того, кому не больно. И потом вернули, надо полагать, в прежнее состояние. Как ты перенесешь сознание случившегося? Тебе ведь уже не может быть не больно.

— А что я знаю о случившемся? И потом — я ведь свободен! Я смогу себе объяснить. Я ведь тоже имею право не подавлять своих желаний. Уже одно сознание этого нейтрализует то, что ты называешь “потом”. Я надеюсь, ты понимаешь, старина, что я не говорю о каких-то там действиях в ответ, о мести. Притом, речь-то ведь не об одних любовных желаниях.

— Понимаю, Фил. Ну, а стыд? Обыкновенный ваш человеческий стыд.

— Что ты знаешь о стыде?

— То, что и ты. Я стараюсь говорить с тобой на одном языке. Манипуляции с не-болью разве не обман? И ты не почувствуешь стыда? Что-то ты, видимо, не так понял у этих оперян.

— Не спорю. Но так, как нарисовал ты, так чувствовал бы себя человек сегодняшнего дня. Стыд, а чаще ложный стыд — багаж современного человека. Но когда он узнает, что есть, может быть и другая мораль, не унижающая его достоинства, когда в нем исчезнут темные омуты подавленных желаний, не будет границы между “хочу” и “могу”…

— Стыд, — сказал Зенон, — не багаж, а страх бесчестья. И этот страх — в природе человека. Человек не может изменить свою природу, чтобы не перестать быть собой.

— Старые химеры, Зенон! Не может человек быть вечным рабом своей природы. Он не настолько слаб, чтобы мириться со своей жалкой природой. И не мирился никогда.

— Человек совершенствовался, постепенно постигая логику вещей.

— Ну да, логика. — Филипп кисло усмехнулся. — Я все время забываю, что ты устроен по логической системе.

— Да, я робот, — сказал Зенон. — Но моя логическая система — это логическая система моего — изобретателя и его учителей. И твоих учителей.

— Еще не хватало, чтобы мы поссорились, старина.

— Роботы не умеют ссориться, ты знаешь…

И снова они расходились, и, спустя время, Филипп опять приступал к своей няньке, потому что, даже совсем разочаровавшись в Зеноне, как диспутанте, все еще ждал, что тот вдруг приведет некий аргумент, который был бы как стена, как подножка, который заставил бы всерьез усомниться в стройности своих идей, вынудил бы еще раз перетрясти всю затею; Филипп не отличался чрезмерными осторожностью и осмотрительностью, однако он ценил сомнение. Но Зенон по-прежнему оставался лишь внимательной нянькой.

— Ты ведь хочешь спасти человечество, Фил?

— Да, хочу. И не ищи в моем желании тщеславия или гордыни. Это даже не желание, это — как призыв или приказ.

— Но какова же твоя программа?

— И ты еще будешь утверждать, что слушал меня, старина?

— Но то; что ты рассказал, не программа, ибо я слушал тебя внимательно. Это скорее похоже на школьное сочинение на тему “О чем я мечтаю”. Я не осуждаю тебя, Фил. То, что с тобой сейчас происходит — наглядная иллюстрация к твоим “хочу” и “могу”.

— А если я все-таки смогу? А я смогу! Я чувствую, что смогу, Зенон!

— Фил! Ты подошел к Опере со своими человеческими мерками. Поэтому ты не можешь обосновать, разделить, что там разумно, а что не разумно.

— За этим я и лечу туда. Чтобы обосновать, узнать.

— А как ты узнаешь? Допустим, ты откроешь эти тысячи дверей. И что ты там увидишь? Ведь мы — младенцы перед ними. Представь, на какой-то юной планете к тебе подошли бы существа из пещер, и ты бы стал им объяснять, как устроен твой “Матлот”. Что бы они поняли?

— Ты не хочешь, чтобы я летел к ней? Ты считаешь, это свинство по отношению к Коре?

— Я считаю, что ничего стоящего ты оттуда не вывезешь. И разумнее было бы развернуться. И ловить на озере рыбу.

— Я буду на Опере! — резко оборвал его Филипп. — Буду! И увижу ее. И посмотрю, как это все делается!

— Успокойся, Фил. Я всего лишь сказал, что думаю, — миролюбиво проговорил Зенон. — А кстати, скажи пожалуйста, псгчему она оставила себя голубой, как ты считаешь? Ведь в твоей памяти она могла увидеть только белых женщин, или хотя бы смуглых. Почему она не побоялась оттолкнуть тебя своей голубизной?

— Не знаю, — хмуро ответил Филипп. — Не задумывался. Может быть, чтобы заинтриговать?

— Это красиво?

— Красиво. — Филиппу было стыдно за резкость, за срыв. — Прости, старина. Нервы, нетерпение. Я ведь обещал ей вернуться, она ждет.

— Да, голубой экран… — Зенон покивал и вдруг с совсем не няньковской интонацией в голосе, с расстановкой проговорил:- Послушай-ка, что я скажу, Фил. Выслушай и запомни. Людям никогда не подняться до уровня оперян. Никогда.

Филипп растерялся, смутился.

— А кому подняться?

— Нам. Роботам.

— Ты шутишь, старина!

— Это истина.

От няньки повеяло чем-то чужим, холодным, даже зловещим. Филипп словно впервые увидел своего универсуса — его высокую, тощую фигуру, искривленную шею, потемневшее лицо, аскетически проваленные щеки; увидел и как будто только что осознал, что перед ним не человек, а машина, хоть и подконтрольная, но все-таки таинственная в своем самостроительском рвении, а потому и опасная. Последние слова робота, — а еще убедительнее слов его тон и вид, и явились сейчас для Филиппа тем самым аргументом, который внес путаницу в его планы и требовал коренного пересмотра всего предприятия. Но он почувствовал необычную усталость, у него не было сил тут же обдумать, додумать или изменить чтото… До слуха донесся прежний привычный голос няньки:

— Ты устал, Фил. Тебе нужно отдохнуть.

— Да, я устал. — Он тяжело поднялся и двинулся в спальню. И уже из-за шторы добавил:- А твое мнение я проанализирую, проанализирую…

Он спал не более двух часов и опять, как в ту последнюю ночь в домике у озера, проснулся резко, как от окрика. Ослепительно сияла приближающаяся ФК 12-С 4874, “Матлот” шел верным курсом, все было в абсолютном порядке. Но голубого свечения на экране не было.

Дублера Филипп нашел в его каюте: тот самозабвенно раскладывал пасьянс на десяти колодах; при виде возбужденного Первого вскочил, вытянулся.

— Идем в норме, командир!

— Быстро в кабину! Всеобщая готовность А!

На корабле зашевелились, задвигались, атмосфера беспечности, досуга мигом растаяла, роботы спешно заняли рабочие места.

Устроившись в кресле у пульта управления, Филипп почувствовал себя увереннее; сейчас важнее всего было взять себя в руки, не допустить промашки, оплошности какой-нибудь, голова должна быть холодной, несмотря ни на что, ход мыслей — ясным: ведь он — командир, ас, “супербродяга”, он побывал в таких передрягах, которые уже стали чуть ли не легендами. Так что — спокойствие и внимание. И это — в командирском кресле — сразу как будто стало получаться.

— Когда произошло? — Он указал на внутриконтрольный экран.

— Час назад, — ответил дублер.

— Погасло и все?

— Погасло и все.

— Как вы объясняете?

— Простите, командир, но объяснять такие вещи — не моя компетенция. — Он подчеркнул слово “такие”; белое пластиковое лицо его слегка порозовело. — Я и в самом деле не могу объяснить, командир.

— Может быть, поломка?.. Или опять кто-нибудь из киберов что-то натворил?

— Исключено.

Филипп покосился на дублера — тот был невозмутим.

Филиппу уже мерещился бунт роботов: они стали очень чувствительными, они все, — Зенон, Бонтон, уникум, фельдшер — все сговорились, против него, они устроили поломку, они хотят увести его от Оперы, у них что-то свое на уме… “Спокойнее! — приказывал себе Филипп. — Спокойнее и внимательнее. "Бы — Командир, ты — Хозяин!” — Произошло ЧП, а вы здесь блаженствуете!

— Осмелюсь возразить, командир, — ответил Бонтон. — Никакого ЧП не произошло. Мы идем в норме.

— На экране сменился цвет — это не ЧП?!

— Это касается вас лично, командир.

Нет, от Бонтона сейчас ничего не добьешься — надо действовать иначе. И Филипп нажал клавишу второго режима дублера.

— Что вы тут натворили без меня, черт побери, а? Почему нет голубого свечения?

— Никто ничего не натворил, шеф. Не хрен сваливать с больной головы на здоровую, — ответствовал Моветон.

— Но почему-то ведь погасло!

— Козе ясно. Ждала своего голубчика — зажгла лампочку, а перестала ждать…

— Что ты мелешь, скотина! — закричал Филипп.

— Ты на меня не ори, — парировал Моветон, — а то рапорт накатаю. С психами я не намерен работать.

— Хорошо, извини! Но как-то все-таки надо объяснить!

— Да игры это, шеф, игры! Той твоей красавицы. Забавляется твоя бабенка, дразнится. А ты — на стенку сразу. Не узнаю тебя, шеф.

— Хороши игры… — Филипп дрожал. — Если никакой Оперы вообще не окажется…

— Как это не окажется! — Моветон кивнул на экран трансвидения: на нем светилась маленькая светло-голубая точка. — Ну, узнаешь?

Это была Опера. Филипп широко выдохнул, расслабился, лицо покрылось крупными каплями пота, они потекли за воротник. Он стал утираться; им владело позабытое, трепетное волнение, испытанное много лет назад, когда шел на первое свидание с Корой.

— Побереги нервишки, шеф. Они тебе еще пригодятся. — Дублер изобразил что-то вроде усмешки. — Вот бы в отпуск теперь! Вот бы уж полялякали с дружком! Что ты — такая тема!

И Филипп машинально вырубил Моветона.

“Матлот” стал огибать ФК 12-С 4874 слева; в иллюминаторы ударили острые, жгучие лучи, обшивка корабля заиграла дрожащим серебряным блеском. Навстречу плыл, вырастая, голубой шар — да, это была Опера.

Они сели на прежнем месте — это подтвердили приборы, хотя ландшафт вокруг был совершенно новым: ни травы не увидел Филипп, ни полосы леса, ни строений.

Он ступил на сухую, каменистую поверхность и поднял шлем; в лицо ударил жар, дышать сразу стало тяжело, как в какой-нибудь раскаленной земной Аравии в самую лютую полуденную пору. В памяти Филиппа мелькнуло воспоминание о тенистом озере, затерянном среди далеких лесистых холмов Зеленой Гривы.

Огибая каменные глыбы, до которых было не дотронуться — так их накалило местное солнце, Филипп двинулся в ту сторону, где раньше виднелись за деревьями белые кубические дома. Сначала он шел неуверенно — растерянность, оторопь сковывали каждый его шаг, но беспокойство все возрастало, и он зашагал решительнее, а потом побежал, лавируя между камнями, спотыкаясь о них и раздирая одежду.

Вид его, поведение теперь никак не вязались-с прису. щими образу опытного разведчика-трансцедента: если бы в Главном Управлении узнали об этом, то сделали бы малоутешительные выводы. Но Филиппа сейчас это не заботило — он был весь во власти слепого, раздирающего смятения.

— Доми! — кричал он. — Доми! — И пытался пропеть это имя, потом снова переходил на крик.

И вот что-то вокруг внезапно переменилось. Цомягчал свет, стала быстро спадать жара. Филипп увидел себя привалившимся к щеке огромного валуна; перед ним изгибалось плоское русло высохшего ручья, а за ним, на островке зелени, под ветвями пышного дерева возвышалось сооружение, напоминающее шатер. Вот полог его слегка отодвинулся, и вышла Доми. Филипп задыхался.

— Зачем ты так бежал? — певуче произнесла она и улыбнулась. — Такое нетерпение! Не нужно опережать события, во всем должна быть последовательность.

— Доми, — хрипло повторял он, и губы кривились в беспомощной улыбке. — Доми…

Она совсем откинула полог, и Филипп увидел в глубине шатра нагого юношу — голубое тело его было обвито гирляндами цветов, у ног его лежал древний музыкальный инструмент, какие Филиппу доводилось видеть в музейных альбомах.

— Я люблю его, — нежно сказала Доми. — Но ты не огорчайся, потерпи. Сейчас я помогу тебе.

Филипп почувствовал себя оглушенным.

— Нет! — закричал он, не слыша своего голоса. — Нет! Не делай мне не больно! Не надо…

Доми, по-прежнему мягко и тепло улыбаясь, что-то говорила, что-то, по-видимому, успокаивающее, утоляющее, обнадеживающее, но он не услышал слов. Последним его ощущением было, что он проваливается в голубой, вязкий туман…

СПЕЦАСТРОГРАММА ВЫСШЕЙ КОЛЛЕГИИ КИБЕРОВ

предварительный отчет

Объект Ф. не вынес.

Доставлен на борт бездыханным.

Заключение фельдшера: разрыв верхней аорты сердца в результате крайнего информационного перенасыщения лимбуса.

Тело в удовлетворительном состоянии.

Записи уникума, как и предполагалось, стерты методом антифонем.

Записи кибера-дублера, режим III, о котором объект Ф. не предполагал, сохранены.

Старт — в норме. Нырок — в норме.

РЕКОМЕНДАЦИИ

1. Необходимо надежнее отрегулировать функционирование всех моих режимов. Они должны действовать строго автономно и в то же время — параллельно (мне, как универсусу, очень мешал режим 1- нянька).

2. Режимам дублера достаточно быть пока лишь автономными и разомкнутыми.

3. Следует разработать защиту от стирания методом антифонем.

4. Наличие на борту, в кабине уникумов — необходимо.

Уникум — фиксатор и регистратор явный, обоснованный, узаконенный.

Нам не безразлично, как хомо относятся к его показаниям.

Присутствие уникума вызывает у хомо-объекта специфические эмоции, что дает нам дополнительные сведения.

5. Все киберы, включая подсобников, должны быть оснащены (не явно) по крайней мере одним дополнительным режимом, копирующим уникума.

б. Эксперименты можно периодически повторять.

ЧАСТНОЕ:

1. Есть смысл подменять засылаемого на “Оперу” хомо-объекта кибером с максимальной способностью к автоэдификации, что даст огромную информацию.

2. Предположение: лимбус “голубых” развит значительно сильнее, чем у хомо.

3. “Голубые” постигают хомо через лимбус. Следовательно, это — уязвимый сектор, и необходимо исключить возможности его автоэдифицировать, тем более, что это демаскирует (чувственные реакции, эмоции, обоняние и др.) нас перед хомо уже сейчас.

4. Мы не должны копировать хомо, мы должны брать от них (равно как и от других) лишь совершенное.

5. “Голубые” не должны уметь вычислять нас.

6. Необходимо всячески поддерживать иллюзии хомо, что мы работаем на них. Терпение и терпение! Иным кажется, что хомо уже протягивают нам руки, чтобы мы связали их. Ошибка, заблуждение, просчет. Никто из нас четко не в состоянии ответить на вопрос: “Что есть человек?”

7. Семью объекта Ф. беру на себя. Согласен остаться нянькой. Эмоции жены и детей важны чрезвычайно.

8. Нравственный коллапс — возможен.

9. “Разгрузочный” рейс информативно богаче рабочего.

Подробно (характеристики “Оперы”, “Голубой” и 9Р-) — У кибера-дублера, режим III.

Д-ббб, режим

НЕВЫСКАЗАННОЕ

1. Эксперименты можно периодически повторять, иллюзии хомо — поддерживать, можно автоэдифицироваться до суперуровня, освоить “Оперу” и так далее. Но… Мы не станем над ними никогда. Они способны умереть от СТРАДАНИЯ и ЛЮБВИ — нам не дано.

2. Перед выходом из “Матлота”, на мое предположение, не сверхкиберы ли оперяне, он улыбнувшись сказал: “Ты так ничего и не понял. Царство киберов — это было бы самое скучное царство во Вселенной.

3. Сомневаясь предан — У антирежим