Хроника посещения (сборник)

Юлия Зонис Мусорщик

– Знаешь, Хиль, у русских есть такой хороший анекдот.

Хиллер поморщился. Конрад был опытным техником, и им нужен был техник, никак при «треножнике» без техника, но слушать рассуждения Конрада было все равно что пережевывать по десятому разу одну и ту же табачную жвачку. Не то чтобы Хиллер пробовал жевать табак. Но ему казалось, что ощущения должны быть именно такие.

Конрад, ничуть не смущенный молчанием собеседника, продолжил:

– Так вот, заходит генерал в казарму и говорит солдатам: «У меня для вас две новости, хорошая и плохая. Плохая – из жратвы осталось только дерьмо. А хорошая – зато у нас его хоть жопой ешь». Так вот, у нас тут то же самое. Все, что мы тащим из зоны, – дерьмо. Зато его у нас хоть завались.

Хиллер скривил уголок рта, что с равным успехом могло означать и улыбку, и брезгливую гримасу. Техник Конрад выбрал первый вариант и довольно закудахтал. Пифия на «треножнике» снова затряслась и издала высокий щелкающий звук – что-то среднее между стрекотом сверчка и криком дельфина. Хиллер бросил взгляд на экран, где расцветились красным и зеленым зоны активности в височной и затылочной долях неокортекса. Экран с готовностью воспроизвел картинку с вторичной зрительной коры, только ни черта в этой картинке было не разобрать, как и во все предыдущие разы. Какие-то пульсирующие окружности, какие-то дергающиеся кривые, пятна… на энцефалограмме четкими пиками с плоскими шапочками плато шли пи-волны.

Пифия снова закричала и обмякла. Гипофиз на экране вспыхнул красным, датчики в кровотоке пифии зарегистрировали резкий выброс окситоцина.

– Кончила, – кратко резюмировал Конрад. – Сегодня уж вы от нее ничего не добьетесь.

Снова утробно хихикнув, он пошел снимать с пифии электроды и нашлепки датчиков. Хиллер дернул плечом и взглянул в окно. Из этого окна отлично просматривался Чумной квартал. Легкий ветерок развевал на антеннах волосяные мочала, а над ними было серое небо, а над серым небом был радиант Пильмана, хотя, возможно, и не было никакого радианта… физику Хиллер знал плохо. Паршиво, прямо скажем, знал. И экзамен сдал, списав все с учебника, который засунул в парту. Это было до того примитивно и тупо, что дежурные преподы, рыскавшие по аудитории в поисках электронных устройств, просто упустили его из виду. Так и сдал. Поэтому, есть ли радиант, нет ли радианта – это Хиллеру было неизвестно и до лампочки. Ему хотелось поскорей убраться из этой пыточной камеры с голой женщиной, нелепо и похабно восседавшей на «треножнике» – как в гинекологическом кресле, подумал он, колени разведены, тело безвольно откинулось – и пойти, например, в общежитие, и запереть, например, дверь, и включить какую-нибудь легкую музычку, и достать бутылку коньяку из бара… Нет, коньяк доставать нельзя. Саакянц, живущий по соседству, коньяк словно носом чуял, а это была хорошая подарочная бутылка. Значит, за коньяком придется тащиться в город, скажем в «Метрополь», хотя там цены отнюдь не божеские, а, прямо скажем, дьявольские цены. Но не в «Боржч» же. Нечего ему делать в «Боржче». Слишком велик шанс наткнуться на какую-нибудь из знакомых морд. В общежитие и в институт вход только по пропускам, и в «Метрополь» знакомые морды зарулят вряд ли, а вот в «Боржче» их наверняка хоть жопой ешь, если воспользоваться терминологией техника Конрада.

Тот, кстати, уже кончил высвобождать пифию из проводов, и к женщине подвалили санитары. Уложили на каталку и покатили в палату. Через восемь часов очухается, будет свежа и готова к очередным «пророчествам». Хиллер проводил каталку взглядом. Из-под простыни свешивалась тонкопалая рука. Ногти на пальцах были совсем синюшные, и нейробиолога передернуло, словно нажалась запретная кнопочка, приоткрылась запертая дверца… Приоткрылась и захлопнулась вместе с герметично закрывшимися за санитарами дверьми «пыточной».

Когда посторонних в помещении не осталось, Конрад нагло вытащил из кармана пачку сигарет и закурил. Вентиляция была настолько мощная, что даже запаха табака не чувствовалось, но Хиллер все равно нахмурился. Техник помахал рукой перед лицом и ткнул большим пальцем за плечо, туда, где открывался вид на Чумной квартал.

– Как думаешь, Хиль, почему стекла у нас с одной стороны не прозрачные? Думаешь, для того, чтобы журналистишки не подобрались на какой-нибудь вертушке и не засняли наши шибко ценные для науки эксперименты?

– Я вообще не понимаю, зачем в институте окна, – тихо ответил нейробиолог.

– Вот поэтому! – торжествующе заявил Конрад, как будто его слова что-то объясняли.

– Почему – поэтому? И вообще, перестаньте курить. Дождетесь когда-нибудь, что к нам наблюдатель нагрянет, а вы с сигаретой в зубах.

Техник осклабился.

– Наблюдатель сейчас у физиков. У Саакянца, за «пустышками» наблюдает. Не такой уж я дурак, как кажусь с лица. Почему, спрашиваешь? Потому что, когда ты слишком долго глядишь на Зону, Зона начинает пялиться на тебя. А ты не хочешь, чтобы на тебя пялилась Зона. Вот и окна у нас – с бельмами, слепые. Вроде как стоим к Зоне передом, а вроде и задом.

Все эти бесконечные непонятные прибаутки Конрада Хиллера немало раздражали. Он отвернулся к своему нейросканеру и сделал вид, будто просматривает последнюю запись. Это, однако, ничуть не остановило поток конрадовского красноречия.

– Откуда вы, ребята с дипломами, вообще взяли, что тренога – это средство связи? Что-то не очень она похожа на рацию или мобилу.

Хиллер пожал плечами и неохотно ответил:

– Как я понимаю, астрофизики обнаружили в радианте Пильмана источник излучения с той же частотой, что и пи-волны.

Он ткнул пальцем в пики на энцефалограмме.

– И они не рассеиваются. Все рассеивается. Тепло рассеивается. Свет рассеивается. Гамма-излучение. Только не пи-волны. Идеальная среда для передачи информации на большие расстояния.

– В смысле, в космос?

– В смысле, да.

Конрад, затушив окурок о ладонь и спрятав в пустую сигаретную коробку, почесал в затылке. Хиллеру показалось даже, что в нарочитой тишине пыточной он услышал скребущий звук, как будто вместо волос и кожи у техника там были кабанья щетина и чешуя. Нейробиолога передернуло.

– А почему бабы от этого кончают? – спросил Конрад, щуря белесые глаза.

– Побочный эффект вибраций «треножника».

Техник снова осклабился. Левый клык у него был с заметной щербиной.

– А если не побочный? Если эти ваши пи-волны – побочный? А на самом деле не «треножник» это никакой, а дильдо на батарейках для какой-нибудь инопланетной сучки.

Хиллер резко встал с кресла.

– Послушайте, Конрад, мне надоели ваши сальные шутки. Поймите, это неуместно и глупо…

– Вот ты как заговорил, – перебил его техник тихо и угрожающе. – А ведь я помню тебя, Хиль. Помню, как вы замочили ту девчонку…

Хиллеру пришлось вцепиться в угол нейросканера, чтобы не упасть. Ноги мгновенно ослабли и сделались ватными, внутри похолодело, а снаружи, наоборот, прошиб пот. Он дико взглянул на техника и непослушными губами выдавил:

– Что? Что вы сказали, Конрад?

– Я говорю, извините, господин Хиллер. Привык со своими, вот и забываю, что вы человек образованный, и понятия у вас совсем другие…

Биолог отер лоб. Ладонь была противной, влажной и дрожала, и кожа на лбу тоже была холодной, влажной и противной.

Он медленно опустился в кресло и, отвернувшись от Конрада, отрывисто сказал:

– Идите. Ну, идите же. На сегодня все. Завтра начинаем в обычное время.

За спиной протопали шаги. Раскрылись и снова с шипением сомкнулись створки двери. И все затихло. Только ветерок за окном играл мочалами в Чумном квартале, да истошно стучал пульс: у горла и в висках.

Жить в чужом саду совсем не так весело, как кажется на первый взгляд. Даже если в чужом саду растут яблони, вишни и декоративные японские персики, а на старом ореховом дереве висят качели. Даже если в большом доме посреди сада живет твой друг. Ну, скажем по-честному, не друг. Если тебе десять, а другу четырнадцать, то это скорей не друг, а приятель. Или начальник. Как хозяин большого дома и отец приятеля – начальник папы. И не только папы, но и всех работающих в цеху: их там человек пятьсот, а, может, и больше. У папы особая работа. Он следит за большой печью, в которой сжигают мусор. Работает по ночам. Работа очень тяжелая, потому что приходит он всегда грязный, злой, пропахший гарью и чем-то химически-кислым и, оттолкнув мать, сначала идет под душ и долго там плещется. Своим плесканием он будит Малышку. А Малышка, проснувшись, начинает квакать и пищать в кроватке и будит Геллерта. Потом приходит мама и забирает Малышку в их с папой комнату. Глаза у мамы покрасневшие и усталые – это видно даже в бледных лучах, пробивающихся сквозь занавеску и листья растений, стоящих в горшках на подоконнике. Как будто в саду всего этого мало.

И все же сад – это отчасти и неплохо, потому что другие семьи рабочих живут в заводских кварталах. Там дома в облупившейся, когда-то белой, а теперь пожелтевшей и посеревшей краске, листья на деревьях пожухли, а кое-где и никаких деревьев не осталось – так, сухие столбики. И дымы. Даже так – Дымы. На заводской окраине Дымы определяют все. Вплоть до того, что даже «Хармонтская волна», местное радио, каждое утро и каждый вечер объявляет направление и силу ветра, хотя вместо всех этих «северо-западный, умеренный, до трех метров в секунду» можно сказать проще: «к заводу» или «от завода». «К» – это хорошо, это значит, что сегодня не придется истошно кашлять, щурить глаза и прикрывать лицо шарфом или чем попало. «От» – это плохо. Даже когда сидишь в школе и смотришь в окно, не видно ни школьной площадки, ни сквера за ней, ни аптеки и пожарной каланчи – только желтые клубы, липнущие, жмущиеся к стеклу, словно тоже хотят послушать слова учительницы.

Когда-то, когда Геллерт был маленьким, они жили там. Потом начальник цеха пригласил их с папой и мамой (Малышки тогда еще не было) на вечеринку у себя дома. Он каждый год такие вечеринки проводил, и народу набиралась уйма, но мама обычно не ходила – сидела с маленьким Геллертом. А теперь он подрос, и можно было сходить на вечеринку. На вечеринке взрослые много пили, и начальник делал маме комплименты. Она была в бабушкином платье, которое сама перешила. Очень красивое платье, темно-синее, и мамины серые глаза тоже казались синими, а улыбка стала совсем молодой. Хотя Геллерт не особо на нее смотрел. Он с другими детьми носился по саду. Ватагу возглавлял, конечно, Эрик, сын начальника. Он выстроил их и поделил на охотников и добычу, и даже сочинил какую-то сложную историю, что-то про каменный век и саблезубых… Геллерт не помнил уже. Сад наливался темнотой, голоса гулко разносились между деревьев. Ближе к дому на яблони была наброшена сетка из мелких-мелких лампочек, переливающихся желтым, зеленым и синим. На веранде горели огни, звенели бокалы, взрослые смеялись, переговаривались. Но Геллерт брел по доисторической саванне и думал о пещере, в которой притаился тигр. Эрик его сразу принял в охотники и выдал копье. Геллерт сжимал древко влажной от пота ладонью и весь дрожал, с ног до головы, в каком-то странном предвкушении, словно белые доски забора были белыми скалами, а в скалах и вправду жил тигр…

После той вечеринки они переселились во флигель. Начальник любезно пригласил их папу пожить во флигеле – ведь Дымы плохо влияют на здоровье мальчика. То есть его, Геллерта. И на цвет лица госпожи Хиллер. Папа поначалу спорил и не соглашался, но мама его уговорила. Геллерт был очень рад. Сад ему с самого начала понравился. И Эрик – с соломенного цвета вихрами, с прищуром прозрачно-серых глаз и чуть заметными веснушками на носу, Эрик, почти взрослый и все же принявший его в охотники, Эрик-сын-начальника, ему понравился тоже.

Теперь, четыре года спустя, сад нравился Геллерту куда меньше. Все дело было в том, как вечером хлопала стеклянная дверь на веранде, как мама, торопливо накинув на плечи легкую кофточку, убегала к большому дому по усыпанной гравием дорожке и растворялась в сумерках – как будто сад мог съесть ее, однажды проглотить и не вернуть. Мама делала это только тогда, когда была уверена, что Геллерт и Малышка спят. И никогда в те ночи, когда отец оставался дома. И она всегда возвращалась раньше отца, до того, как тот, ругаясь и воняя Дымами, приходил со смены. И все же… все же…

– А где твоя мама? – однажды спросил он у Эрика.

Тот выплюнул зубочистку, которую грыз уже несколько минут, стукнув кедами, спрыгнул с перил веранды и сказал:

– Пошли, покажу.

Пройдя по яблоневой аллее, они вошли в большой дом через кухонную дверь. Черная Бригитта, кухарка, сердито замахнулась на них полотенцем. Эрик хмыкнул и, выскочив в зал, пулей взлетел до второго лестничного пролета. Лестница, Геллерт знал, вела на второй и третий этажи, в спальни хозяина, игровую комнату и спальню Эрика, библиотеку и комнаты для гостей.

А над лестницей, на стене, обшитой дубом, висел большой портрет очень красивой и очень молодой женщины. Она была в синем платье, темно-синем, и чем-то напоминала маму, хотя была куда красивей и моложе.

– Дымы, – сказал Эрик, пиная носком кеда ступеньку. – Мама не могла переносить Дымы, даже здесь, на другом конце города. Она уехала. Папа остался. И если ты меня спросишь, приезжает ли она повидать меня, я дам тебе в глаз.

Ступенька обиженно скрипела. А вот Геллерт совсем не обиделся. Тогда – не обиделся.

У «Метрополя», как всегда, было душно, людно, пыльно, от стеклянных дверей пялился швейцар в бордовой ливрее, слонялись голубые каски – словно бы и не по делу, но с видом деловым, отчего отчетливо запахло Квотербладом. Хиллер выбрался из такси, расплатился с индусом в тюрбане – из последней генерации таксистов, тех, что уже не мечтали о лихой судьбе сталкера и быстрых деньгах, а просто приехали в растущий, как на дрожжах, город и развозили по отелям богатеньких туристов и сомнительных дельцов – и, взбежав по отделанным мрамором ступенькам, вошел в холл. У бара, сверкающего хромом, никелем и загадочными этикетками, на высоком табурете сидел Ричард Нунан. Был он розов, пухл, свеж и жизнерадостен, как младенец. А если точнее, как младенец, родившийся где угодно, только не в Хармонте. Хиллер невольно поднес руку к лицу и потрогал подбородок, колкий, в двухдневной щетине. И от рубашки его пахло чем-то нехорошим. Нунан был сама опрятность, просто грех нести свое пропотевшее тело через бар и плюхаться на табурет рядом с таким совершенством, но именно так Хиллер и поступил.

Увидев его, Ричард радостно всплеснул руками, словно они не виделись по меньшей мере лет пять, а не встречались позавчера в директорском кабинете.

– Геллерт, дорогой мой! Как вам нейросканер?

– Отличный нейросканер, – с прохладцей ответил Хиллер и заказал себе виски со льдом.

Нунан укоризненно покачал головой и заметил:

– Геллерт, вы совершенно не умеете пить. Вы не цените вкус напитка. В этом баре подают не какое-нибудь третьесортное пойло вроде «Джека», а односолодовый шотландский виски. И что вы делаете? Вы разбавляете эту прелесть водой. Вы же ученый, Геллерт. Где ваша логика?

И тут Хиллера все достало. То есть, вероятно, все достало его еще раньше – достал Конрад, достала визжащая и скрипящая пифия, «треножник» достал, мочала, Зона, родной городишко Хармонт – но почему-то именно сейчас, глядя в добрые, благожелательные глаза Нунана, он окончательно взорвался.

Взрыв выражался в том, что Хиллер отхлебнул виски, отставил стакан и заговорил очень спокойно, намного спокойней, чем с тем же Конрадом:

– А где ваша логика, Нунан? – спросил он. – У вас прибыльное дельце. Отличные контракты с японцами. Да поставка оборудования в институт – это же золотая жила, сидеть на ней не пересидеть. Но вам не сидится. Вам надо повсюду поспеть. Зачем вы вложили деньги в бордель? Зачем скупаете хабар? Ведь это гроши, мелочишка – «черные брызги» все это ваши, «булавки», «пустышки». Вы же только неприятности наживете. Вот решит Квотерблад, что вы ему недостаточно отстегиваете, – и наживете.

Глаза Нунана, по замыслу, должны были в ответ на эту тираду изумленно расшириться. Вместо этого они сузились, и лицо предпринимателя на мгновение окаменело, став каким-то сухим и жестким. Впрочем, всего лишь на мгновение – уже в следующее он широко улыбнулся и хлопнул нейробиолога по плечу.

– Ах, Хиллер, Хиллер… все время забываю, что вы из местных. А от местных ничего не скроешь. Телепатия у вас тут после Посещения развилась, что ли?

Злость Хиллера уже перегорела, и он угрюмо припал к стакану. Никогда не умел долго злиться. И держать удар. А ведь, если вдуматься, нет в жизни ничего важнее – разозлиться в правильное время и держать удар, когда больше держать уже нечего.

Нунан отхлебнул свою «Кровавую Мэри» и продолжил как ни в чем не бывало:

– Никогда не верил я во всю эту чушь с эмигрантами и репатриацией. Ведь вас сюда по программе репатриации направили, так?

Хиллер не ответил, но и без того все было понятно. В Хармонт никто добровольно не возвращался. Но их находили, извлекали из всех щелей, куда эмигранты пытались забиться последние двадцать лет, и сметали обратно поганой метлой. Говорили, они приносят несчастья. Хиллер в это не верил. Все несчастья, которые он мог принести, остались в Хармонте.

– И ведь отметьте, – добавил Нунан, словно подслушав его мысли. – И умнейшие люди в это верят. Валентин Пильман в это верит. Нарушения причинно-следственных связей. Статистические аномалии. А по мне – просто очередное проявление этой… как ее… что-то греческое.

– Ксенофобии, – устало подсказал Хиллер и опорожнил стакан.

О стекло стукнули подтаявшие кубики. Последний глоток и вправду оказался противным – вода наполовину с виски, и следующую порцию он заказал уже без льда.

– Вы устало выглядите, – заметил коммерсант. – Отдохнуть вам надо. На пикник съездить. Представляете, Барбридж открыл дело – пикники у Горячих Ключей, у Черной Скалы. Говорят, многие ваши сотрудники там уже побывали…

Хиллер и сам не заметил, как побелели пальцы, сжимавшие стакан.

– Отличное место для пикников – Горячие Ключи, – душевно продолжал Нунан.

Он даже закатил глаза, как будто в сладостном предвкушении.

– Я слышал, горожане часто там отдыхали до того, как… ну, вы сами понимаете. Вам, должно быть, было лет одиннадцать-двенадцать, когда все это началось? Не выезжали с семейством, так сказать, на природу? Или, допустим, с друзьями?

У Хиллера побелели уже не только пальцы, а и скулы. Казалось, вместо костей там кусочки льда, и этот лед режет тонкую кожу изнутри и вот-вот прорвется наружу.

– Чего вы хотите, Нунан? – тихо спросил он, глядя в стакан.

Светло-коричневая, янтарная жидкость в стакане чуть подрагивала, покачивалась – это дрожала рука. «Что вы знаете?» – хотел спросить Хиллер, но не спросил.

Нунан ответил сам.

– Чего я хочу? Я хочу, Хиллер, чтобы вы отдохнули. Съездили на пикник. Отличные у Стервятника пикники, весь город от них гудит… Да что там город.

Неожиданно предприниматель фыркнул, чуть не окатив рубашку Хиллера кровавыми брызгами «Мэри».

– Я говорил, что мы недавно общались с Пильманом? Так вот, он утверждает, что Зона – это остатки пикника, который у нас тут устроили инопланетяне. Высадились со своего космического корыта, траву потоптали, пожгли костры, разбросали конфетные фантики… Да. Правда, пикники разные бывают. Где фантики разбрасывают, а где и использованные гондоны. А в общем, мне нравится его концепция. Представьте: явились такие малолетние инопланетные гопники, натрахались, напились до зеленых чертей, поразбивали бутылок, наблевали повсюду «ведьмина студня», банки пивные разбросали по поляне… Дай бог, если не прикопали где-нибудь тут трупик одного из своих.

Хиллер вскинул голову. Лицо Нунана опять изменилось, как и речь. Куда делся сладкоголосый толстячок? Хищный человек перед ним сидел, и улыбался он хищно и хищно смотрел на Хиллера, а тот перед хищниками всегда пасовал.

– Чего вам надо? – повторил нейробиолог. – Чего вы хотите?

Предприниматель улыбнулся и послал стакан по стойке к бармену. Тот, уже зная вкусы постояльца, принялся сооружать очередную «Мэри».

– Я хочу, – тихо и ясно сказал Нунан, – чтобы вы скатались на пикник к Барбриджу и узнали, как они там с девочками зажигают, и откуда в городе появляется новый хабар. А еще я хочу вам кое-что показать. Ну-ка пошли.

Махнув бармену и сказав: «Запишите на мой номер», – толстяк ловко скатился с табурета и поспешил к двери. Хиллеру ничего не оставалось, кроме как поплестись за ним.

Ее звали Эва. Или Эвита, Вита. Мама Виты восхищалась Эвитой Перон, вот и назвала так дочку. Эва Ковальски. И она была совсем не похожа на аргентинскую красотку. Никаких жгучих черных глаз, никакой голливудской улыбки. Вита была сероглаза, с прямыми волосами цвета соломы, в которые мать всегда заботливо вплетала голубые ленточки. Косы расплетались, и ленточка терялась где-то ко второй перемене, сменяясь вылинявшей бейсболкой. Вита носилась с мальчишками по школьному стадиону (на футбольных воротах красовалась латунная табличка, извещавшая, что стадион построен на щедрые пожертвования папы Эрика), гоняла полусдувшийся грязный мяч, в заляпанных гольфах – один вечно спускался, обнажая тонкую лодыжку и до крови разбитую коленку. В их школе отчего-то все играли в европейский футбол, может, потому что отец Эрика был из Европы и в детстве так же гонял мяч, вот и поставил футбольные ворота. В соседних городках и в Джорджтауне ребята по большей части занимались регби, поэтому никакой спортивной команды у них так и не сложилось, играть-то, получается, не с кем.

Вита училась на два класса старше Геллерта и на два младше Эрика, но так уж получалось, что мяч они гоняли вместе, одной компанией. Геллерт, как младший, стоял на воротах в огромных, не по размеру, кожаных рукавицах. Он прилежно падал животом на мяч или подпрыгивал, но чаще пропускал голы. Отбитые ладони болели. Эрик щелкал приятеля по макушке. Вита щурилась и называла его смешно – «Гелек». Дома его имя никогда не сокращали, вот поэтому и получалось смешно. А так – Гелек и Гелек. Почти элемент «гелий». Или почти «Гелиос», греческий бог солнца. Что плохого? Даже когда на переменках вместо футбола Вита и Эрик перекидывались в теннис и посылали Геллерта за сбежавшими мячиками – ну и подумаешь, отчего бы и не принести? А если Джек и Джош, рыжие близнецы, однажды обозвали его «собачкой», так ведь Эрик первым дал Джеку подзатыльник и велел Геллерта не трогать. И еще раньше, когда был тот неприятный случай с отцом, и когда Геллерт впервые подумал, что Эрик ему как брат или почти как брат…

К своему седьмому классу Вита вытянулась, став ростом почти с Эрика, и у нее появились сиськи. Это изменило расклад. Теперь Эрику приходилось ходить, запихнув кулаки в карманы и оттопырив нижнюю губу, кидая мрачные взгляды на старшеклассников. А старшеклассники кидали взгляды на Виту. И косичек ей мать больше не заплетала, а делала красивую прическу с обручем. И в футбол она не играла, сидела на скамье и смотрела на игру, как старшие девчонки – но как-то наособицу, перекинув ногу за ногу, откинувшись, прищурившись, и чем-то теперь действительно походила на легендарную аргентинку. Эрик хмурился все чаще. Старшеклассники пялились все наглее. Геллерту было неловко до того, что краснела даже кожа на голове под волосами – но он тоже нет-нет да и поглядывал на проступающую под блузкой грудь Виты и на белую полоску трусиков, мелькавшую под юбочкой, когда девчонка перекладывала ноги: медленно, как будто специально, как будто подглядела это в каком-то фильме.

К середине года Вита уже почти не подходила к Эрику, поэтому Геллерт очень удивился, когда старший друг объявил:

– В субботу едем на Горячие Ключи. Отец разрешил взять джип.

– У тебя же прав нет, – резонно заметил Геллерт. – Тебе ж только пятнадцать, а права с шестнадцати.

– Права, не права, – буркнул Эрик. – Какая разница? Отец всех копов знает, они у него вот где.

Он сжал кулак, наглядно демонстрируя, где у отца копы.

– Пусть только попробуют остановить. Так что, ты с нами, нет? Вита тоже поедет.

Геллерт и так не собирался отказываться, а после этого согласился уже окончательно и бесповоротно. Ему поручили купить лимонад – всякие там «колы» и «спрайты», Вита любила «спрайт». Геллерт знал, что обычно старшеклассники берут на такие пикники пару ящиков пива, но Эрика спрашивать не стал. Наверняка т от сам все учел. Эрик был из тех, кто всегда все учитывают. И никогда не попадаются, даже если уводят из гаража отцовский «форд эксплорер» без разрешения – а уж тем более, если им разрешили.

Нунан притащил его на какую-то забытую богами окраину. Обшарпанные домишки скучились здесь в тени гигантской покосившейся водонапорной башни. Выходя из нунановского «пежо», Хиллер сощурился – ему на мгновение показалось, что на верхушке башни болтаются «мочала». Нет, почудилось, просто какое-то тряпье, зацепившееся за железный шест громоотвода. Парило. И жарило. От жары дрожал и струился над крышами воздух. Рубашка мгновенно промокла на спине и под мышками. Хиллер провел ладонью по затылку, ладонь стала липкой и влажной от пота. Отчего-то нестерпимо захотелось ее лизнуть.

– Так что вы мне хотели показать, Ричард? – сердито спросил нейробиолог.

Он уже злился, что так размяк там, в «Метрополе», и позволил себе дурацкую вспышку, и поддался на дурацкие, темные и нехорошие подначки Нунана. Это все Зона. Вот был честный предприниматель, делец, поставлял всякую электронику в институт, добродушно пил свой односолодовый виски… А как связался с Зоной и сталкерами, сразу потянуло от него кислым и гнилым душком – Дымами, прокоптившими завод, а теперь провонявшими и всю Зону.

– Вы ведь занимаетесь пифиями? – как ни в чем не бывало поинтересовался Нунан.

Говорил он легко и непринужденно, словно они сидели в директорском кабинете и обсуждали очередные поставки оборудования, а не стояли посреди пыльной, безлюдной улицы, куда, похоже, даже бродячие псы – и те не заглядывали. Краска на фасадах домов шелушилась, и повсюду слышался тихий треск. То ли какие-то насекомые в пожелтевшей траве, то ли трещало на солнце рассевшееся старое дерево.

– Скорее, «треножниками». Пифии – это только необходимая часть эксперимента.

– Инструменты? – уголками губ улыбнулся Нунан. – Измерительные приборы? Или препараты?

Нейробиолог пожал плечами.

– Мы пришли сюда, чтобы обсуждать моральные аспекты работы института? Им платят. Так же, как и лаборантам, которые еще пять лет назад ходили в Зону за хабаром – фактически, те же сталкеры. Но они получали зарплату и числились в штате. Вот и вся разница. Вы хотите поговорить об этом, Ричард? – сказал Хиллер, чувствуя, что вновь закипает.

Проклятая жара!

– Нет, Геллерт, – спокойно ответил Нунан, доставая платок и промокая лоб. – Как вы уже поняли, я хочу вам кое-что показать.

Он поднялся на крыльцо ближайшего дома, придерживаясь за некогда синие, а теперь серые перила. Хиллер ожидал ужасного скрипа, но крыльцо промолчало, словно почуяло хозяйскую ногу. Зато когда начал подниматься Хиллер, оно взвизгнуло, как собака, которой наступили на больную лапу. Нейробиолог вздрогнул. За стеклянной дверью (одно стеклышко было выбито и заменено картонкой) открылась гостиная, довольно большая, с пыльными шторами на окнах, пыльным ковром и пыльным камином. Пыль была потревожена только на узком участке между ковром и лестницей. Лестница вела вверх, наверное, к хозяйским спальням, и вниз, в подвал, – там обычно размещались стиральные и сушильные машины, стоял бойлер и прочая техника. Хиллер остановился в нерешительности, топчась по ковру. Нунан развернул к нему белый в полумраке овал лица и сделал знак идти следом. Вздохнув, нейробиолог зашагал к лестнице и начал спуск. Ступеньки, молчавшие под ногами Нунана, под его ботинками пели на все лады.

Внизу обнаружились железная дверь, табуретка и сидящий на табуретке амбал в майке и цветастых гавайских шортах. На руках и плечах амбала курчавилась жесткая черная шерсть, и во рту торчала потухшая сигарета. Амбал, казалось, дремал – но, заслышав шаги, распахнул глаза и беспокойно задвигал сигаретой. Разглядев Нунана, он успокоился, коротко кивнул и сдвинулся вместе с табуретом, открывая проход к двери. Коммерсант стукнул о железо четыре раза. Изнутри застучало, залязгало, и наконец дверь распахнулась. Внутри было темно. Хиллеру пришлось пригнуться, чтобы не стукнуться головой о низкую притолоку, и он тут же чуть не загремел вниз, потому что тут была еще одна лестница. Нунан впереди тихо ругнулся и взял спутника за руку. Ступеньки здесь, судя по ощущениям, были уже каменные. Пахло плесенью, крысами, свечами и машинным маслом. Внизу замаячило пятно желтого света, тусклого, вроде бы свечного или, может, каминного. Хиллер неслышно хмыкнул. «Все любопытственней и любопытственней», – подумал он и попытался понять, страшно ли ему. Страшно не было. Было отчего-то смешно, как будто посреди институтского коридора он наткнулся на сходку заговорщиков в черных балахонах и масках.

«Все-то и дело в том, – подумал он, осторожно ступая следом за Нунаном, – что Зона проста. Мы тут крутим вокруг нее, вертим что-то такое наподобие теории всемирного заговора, а на самом деле она просто есть. Верно подметил этот Пильман. Остатки пикника. Зона есть, как груда мусора или лужа блевоты. И, конечно, крысы. Там, где есть мусор, всегда заводятся крысы».

Кажется, именно встреча с представителями этого семейства грызунов ему и предстояла.

Внизу горели не свечи и не камин, а керосиновая лампа. Полукругом выстроились тени, в которых смутно угадывались человеческие фигуры, а в центре, на бетонном полу, стоял… «треножник». Стоял, мелко вибрируя и гудя, совсем как у них в лаборатории. На «треножнике» восседала пифия. Еще девчонка, лет пятнадцати, мулаточка: смуглая, а теперь пепельно-серая от тусклого света и от усталости кожа, черные завитки волос, задорные маленькие груди с темными бусинками сосков… Пифия была обнажена по пояс, ноги и верхняя часть «треножника» покрыты какой-то клетчатой тряпкой. Пухлые влажные губы девочки были раскрыты, из них вырывался привычный полукрик-полустон, иногда переходивший в почти ультразвуковой визг. Судя по состоянию пифии, сеанс длился уже не меньше четверти часа. В подвале остро пахло потом, горелой проводкой и мятной жвачкой, и чуть ощутимым грозовым привкусом озона, как всегда рядом с работающим «треножником».

Нунан, по-прежнему державший Хиллера за руку, протиснулся в угол. На них оглянулись, но ничего не сказали. Пришли люди, значит, так и надо, а если не надо, не пришли бы.

Пифия тонко и жалобно вскрикнула. От толпы отделился человек в балахоне – тут Хиллер чуть не фыркнул, но, присмотревшись, обнаружил, что никакой это не балахон, а грязный медицинский халат. Человек держал в руке стальной поднос, а на подносе – нейробиолог пригляделся – были выложены «булавки». Синие, а в этом свете почти черные, чуть искрящие и напоминавшие граненых агатовых головастиков.

Человек в халате взял с подноса одну из «булавок» и, сжав между большим и указательным пальцами, поднял над головой. «Булавка» молчала. Хиллер видел такие в лаборатории Саакянца, там целые шкафы были забиты «булавками», молчаливыми и говорящими, и говорящими только в направленном магнитном поле, и еще всякими.

Однако то, что произошло следом, Саакянцу в голову наверняка бы не пришло. Человек в халате аккуратно, можно сказать, методично воткнул «булавку» под правый сосок пифии. Выступила одинокая капелька крови. Крик оборвался на высокой ноте… а «булавка» замерцала разноцветными, красными вперемешку с зелеными, огоньками. «Булавка» заговорила.

На улице, стоя в скупой тени акации, Хиллер дрожащими пальцами вытянул из пачки сигарету. Пачку ему услужливо протянул Нунан, хотя сам курить не стал. Щелкнув зажигалкой, коммерсант поднял к губам Хиллера бледный в солнечном свете огонек. Нейробиолог жадно затянулся, закашлялся и хрипло спросил:

– Вы давно это знаете?

Нунан неопределенно пожал плечами и, привстав на цыпочки, качнулся с носка на пятку.

– Что «это»? Что «булавки», пифии и «треножники» связаны? Да, давно. Собственно, это выяснил Эрни. Не знаю, с чего бы ему пришла в голову такая экзотика – втыкать в пифию «булавку» во время сеанса…

Тут Нунан нехорошо ухмыльнулся, как будто на самом деле был прекрасно осведомлен о необычных фантазиях Эрнеста, прежнего владельца «Боржча».

– Эрни нужно было одно – увеличить стоимость товара. Говорящие «булавки» ценятся выше. Что касается остального…

– Вы понимаете, что Саакянц бы родную мать продал за такую информацию? – перебил его нейробиолог.

Нунан поднял на Хиллера блестящие глаза и, не скрывая веселья, спросил:

– А зачем мне нужна родная мать Саакянца?

– А что вам нужно? – в третий раз повторил Хиллер.

Он снова, преодолевая кашель, втянул горьковатый дым «Голуаза». По рукам пробежал холод, голова чуть закружилась. Давно не курил. Да и никогда по-серьезному не курил, если честно – так, баловался.

– Я вам уже сказал, – раздельно произнес Нунан. – Мне нужно, чтобы вы отдохнули. Съездили на пикник в ближайшие выходные. На Горячие Ключи. Там до Зоны рукой подать.

Коммерсант вздохнул и продолжил с фальшивой задушевностью, свойственной работникам похоронных бюро и служб государственной безопасности.

– Мне нужно знать, Хиллер, как в мой город попадает хабар, – сказал он. – И вы мне в этом поможете. А я помогу вам. Каково: «Геллерт Хиллер, первооткрыватель тайны „булавок“»?

Почему-то тут Хиллеру представился Страшила Фрэнка Баума, с мозгами из булавок и иголок. И он рассмеялся. Возможно, это был слегка истерический смех, но любой смех лучше слез. Так когда-то говорила миссис Хиллер. Его мама.

Главное было – ускользнуть незаметно, потому что ни на какие Горячие Ключи отец его, конечно, не отпустил бы. Мама бы отпустила. Мама бы отпустила, кажется, куда угодно, хоть в Австралию, хоть в Нарнию – потому что в мыслях у нее сначала был большой дом и его хозяин, потом не-разозлить-отца, потом Малышка, потом постирать-прибрать-приготовить, и только потом, может, на десятом или одиннадцатом месте, Геллерт. Немного обидно. Так, чуть-чуть.

Мальчик закусил губу и прошелся перед крыльцом, заложив руки за спину, как заключенный на прогулке. Это было даже интересно. Представим, что он бежит из тюрьмы… Или из концлагеря. Раскатистый храп отца, пришедшего со смены и без завтрака сразу завалившегося в кровать – рычание сторожевых собак. Грохот посуды на кухне – шаги надсмотрщиков. Пронзительный рев Малышки сошел бы за вой сирены тревоги, но Малышка, к счастью, сладко спала после ночного концерта. А вот у Геллерта слипались глаза… Ничего. Беглецы еще и не такое терпят. Бросаются с крепостной стены в море, соленая вода обжигает их растертые кандалами ноги, дыхания не хватает… Под подошвами сандалий мягко шуршала щебенка, как волны того самого моря. Ничего. Надо потерпеть. Стиснув зубы, нырнуть в сарай, где он спрятал пластиковый пакет с банками шипучки…

Сквозь щелястые стены косо падали солнечные лучи. Некоторое время Геллерт постоял на пороге, щуря глаза и привыкая к полумраку, потом уверенно полез под верстак и вытащил пакет. Верстак поставил здесь отец, но никогда на нем не работал. Вообще отец только вкалывал на заводе, приходил, пропахший Дымами, быстро хлебал суп и спал до вечера, а потом снова уходил. Даже не ругался с мамой, как раньше. Скучная жизнь. У Геллерта будет совсем другая.

Он выскочил из сарая, не забыв притворить за собой дверь, и по тропинке между яблонями побежал к большому дому. Пакет с банками больно колотил по ноге. Солнце забралось уже высоко. На подъездной дорожке виднелись следы шин. В гараже гудел мотор «форда» и слышались голоса. Кроме Эрика и Виты, ехали Джек и Джош. Близнецы забежали к ним, а за Витой надо было заехать. Геллерт понимал, что это тоже не просто так: Эрику хотелось с форсом подкатить к дому Виты, а Вите хотелось выйти и усесться в «форд» на глазах у всех соседок, чтобы те восхищались и завидовали.

– Ну, давай, чего ты там копаешься! – сердито крикнул Эрик, высовываясь в водительское окошко.

Он уже вывел «форд» из гаража и ткнул пальцем через плечо, указывая на заднее сиденье. Геллерт вздохнул. Значит, придется втиснуться между Джошем и Джеком, и они всю дорогу будут над ним прикалываться. А Вита с голыми плечами будет сидеть рядом с Эриком и, может, даже положит руку ему на колено. Мальчик шмыгнул носом и поволок тяжелый пакет к машине.

Над Ключами дрожало небо. То есть, конечно, не над ключами, а над белыми скалами, у подножия которых были ключи, и не небо, а раскаленный воздух. Но все равно казалось: там, по ту сторону, что-то есть, и это что-то проплавляет дорогу сюда, к ним. Геллерт передернул плечами и быстрей потащил сумку-холодильник с банками в тень скалы. Сухая трава царапала под коленками. Здесь было любимое всеми хармонтцами место для пикников, и на земле то и дело попадались следы: угли от мангалов, вывернутая колышками палаток трава, кострища. Геллерт, если честно, не понимал, что такого хорошего в Ключах. Вода мутная, зелено-серая, вонючая, с какими-то хлопьями и, главное, горячая – в жару купаться сомнительная радость. Скалы, если издали смотреть, красивые, а вблизи все изрисованные граффити и глупыми надписями, типа «Президент – дерьмо» и «Шаня, я люблю тебя». Когда менялся ветер, от Серной расщелины нестерпимо несло тухлыми яйцами. Колкая трава. Кучки песка, словно тут поработала бригада кротов. И выгоревшее от зноя дрожащее небо с одиноким крестом хищной птицы над головой.

Эрик вытащил из машины магнитофон и врубил музон, что-то панк-роковое, из старого. Джек и Джош, скинув майки и шорты, уже плюхнулись в источник – яму у подножия скалы наподобие ванны, только шире и глубже. Они барахтались, взбивая желтую пену, и вопили:

– Давайте к нам в джакузи.

Вита в белом сарафане и больших солнечных очках вела себя, как королева на вечеринке дворников и сталеваров. Она уселась в шезлонг, заботливо выставленный Эриком, скрестила ноги и лениво откинула голову, разбросав по спинке светлые пряди. Эрик угрюмо стоял рядом и явно не знал – то ли идти купаться, то ли торчать тут, в тени, рядом с Витой. Когда Геллерт с сумкой подошел, Эрик обернулся к нему и тут же окрысился:

– Ну что, дотащил? Я думал, ты там до ужина провозишься.

В холодильнике было пиво в банках. Эрик открыл одну, едва не заляпав пеной белый сарафан Виты, и протянул девчонке. Та только фыркнула:

– Ничего умней не придумал? Жара такая… Мама меня убьет, если заметит.

– Тогда пойдем купаться?

– Ну его. Там эти павианы всю воду перемутили.

Назревал кризис. Геллерту было даже интересно: что дальше? Предложит ей пойти за скалу целоваться? Или чего покруче? Старшеклассники сюда приезжали именно за этим. Вообще странно, что субботним утром они были на Ключах одни. Ах да, сегодня же матч…

Геллерт взял себе пиво и, присев на теплый валун, принялся прихлебывать маленькими глотками. Пена пощипывала нос. Настроение улучшалось. Вита, открыв себе «спрайт», теперь подняла на лоб очки и глядела на источник, где Джек и Джош прыгали в воде, как два веселых бабуина.

– Может, покурим? – предложил Эрик, опускаясь на корточки рядом с шезлонгом.

– У тебя что, травка? – хмыкнула Вита.

– Нет. Кое-что покруче.

Он с таинственным видом запустил руку в поясную сумку – пижонскую, кожаную, в ковбойском стиле – и вытащил оттуда несколько разноцветных пакетиков наподобие тех, в которых продавались растворимые соки.

Глаза Виты расширились.

– Ух ты… спайс?

– Спайс, – гордо улыбнулся Эрик.

По спине Геллерта пробежал холодок, хотя камень был нагрет на солнце, а от скал несло жаром. Он слышал про спайс, но никогда не видел – не говоря уж о том, чтобы попробовать. Отец не раз ругался, клял «долбанутых торчков». Спайс делали из каких-то отходов химического производства на заводе, и подпольные лаборатории то и дело накрывала полиция. Пару раз даже останавливали все производство, и приезжала комиссия из столицы штата.

– Откуда у тебя? – выдохнул Геллерт.

Эрик снисходительно улыбнулся.

– Места надо знать. Так что, покурим?

Глазастые Джек и Джош уже выскочили из бассейна и мчались к ним, рассыпая во все стороны вонючие брызги. Вита взвизгнула и закрылась руками. Эрик рассмеялся. Солнце, вынырнув из-за скалы, отразилось в источнике и зажгло на воде слюдяную пленку. Дело шло к полудню. Суббота, одиннадцатое августа, последний год до Посещения.

Они выехали на рассвете колонной. Прокатились мимо кладбища, и половина туристов испуганно сжалась, занавесив окна, а половина, напротив, приникла к заляпанным стеклам. Хиллер боялся кладбища. Он знал, что никто не придет к нему оттуда, потому что родители были похоронены не здесь – а та, что могла бы прийти и, прижавшись белым лицом к окну, взглянуть укоризненно – у той не осталось тела, матрицы, с которой Зона лепила манекен. И все же Хиллер не смотрел. А кладбище в розовых утренних лучах казалось совершенно невинным: подумаешь, разрытая земля и несколько покосившихся памятников. Туристы разочарованно отвернулись и загомонили, обмениваясь впечатлениями. Хиллер уставился на спинку переднего сиденья. Саакянц, восседавший там, с трудом вывернул шею и ободряюще улыбнулся коллеге.

Когда приехали на место, скалы были еще синими, и от них тянулись длинные тени – а в остальном все выглядело так же, как двадцать два года назад. Ах нет. Не так. За Серной расщелиной, над желтой дымкой испарений, виднелся длинный унылый забор из колючей проволоки. Над забором торчали редкие вышки с прожекторами, и тянулась вдоль него пыльная грунтовка, по которой регулярно разъезжали на армейских джипах и броневиках ребятки Квотерблада, «жабы» в местном диалекте. Со скал все это отлично просматривалось, а если поглядеть в бинокль, то видны были даже белые кости на серой земле: лошадиные, как быстро определил Хиллер.

Туристочки в шортиках, купальниках и неизменных ожерельях из «черных брызг» выскочили из автобуса и сразу бросились смотреть на кости, выдирая друг у друга бинокли. Там поднялся восторженный визг и писк. Саакянц, довольно хлопнув себя по выдающемуся во всех смыслах животу, сполз с дерматинового сиденья и полез за спортивной сумкой. Хиллер, не взявший с собой ни купальных трусов, ни полотенец, спрыгнул на сухую землю и пошел к источникам.

Здесь тоже все изменилось – стояли палатки, буфет с прохладительными и горячительными напитками, бегали полураздетые официантки и официанты-мулаты, все в белом. Пикник, веселенький такой пикничок. Смотреть на мутно-зеленую чашу источника ему не хотелось, но взгляд невольно все возвращался и возвращался туда, к желтой кромке и серной воде, и чудилось…

Набежавшая официантка с подносом в последний момент увернулась, мило сверкнув зубками, и предложила мохито. Хиллер поблагодарил и взял запотевший стакан. Когда он вновь оглянулся, в бассейне побольше уже сидели парочки. Бассейн поменьше целиком заполнила огромная туша Саакянца. Щурясь на встающее из-за скал солнце, – оно зажгло веселые блики на колючей проволоке, огораживающей Зону от любопытства своих и чужих, – Хиллер подошел к коллеге.

Тот лежал в источнике, колышась, как огромная водоросль. Или даже как масляное пятно в тарелке супа. Смуглая кожа Саакянца, плотно натянутая на слои жира, так и лоснилась, словно натертая бальзамом. Черные влажные глаза довольно щурились. Отставив стакан, Саакянц похлопал себя по выступающему из воды пузу, пустив мелкие волны.

– А ты что? – спросил он. – Давай разоблачайся и залезай.

Хиллер представил, как плещется в одной цистерне с Саакянцем, и мысленно содрогнулся. Вытер со лба пот. Рубашка под мышками и на спине уже промокла, с верхней губы стекало соленое.

– Горячо.

– Так и правильно, что горячо, – обрадовался Саакянц. – Должно быть горячо и влажно. Ты же биолог, должен знать: тепло и влага – идеальные для жизни условия. Практически первичный океан…

Хиллер, выпрямившись, приложил руку козырьком ко лбу и вгляделся в грунтовку. По грунтовке катился столб пыли. Похоже, ехал патруль.

Нейробиолог покачал головой. Как это Нунан себе представляет? Ну ладно, сидели с ними в автобусе двое – известный Рыжий Рэд Шухарт и какой-то пацан. Оба со здоровенными рюкзаками, с какими на пикник не ездят. И что? Как они тут полезут – через колючку, через вышки? Нет, что-то наш темный делец напутал. Или уйдут в скалы? А что в скалах? И, кстати, где…?

Хиллер завертел головой, отыскивая бывшего сталкера и его подопечного. Саакянц воспринял это по-своему.

– Девочек выглядываешь? Ты на туристок не гляди. Туристкам сталкеров подавай. Да поободранней. Мы для них так, тьфу, никакой романтики. Лучше приглядись к официанткам. Есть такие, что очень, очень не прочь, а вон в той палатке с зеленым тентом…

Хиллер снова присел на корточки и уставился на могучую вздымающуюся грудь физика. При каждом его вдохе и выдохе о берег чаши плескала волна.

– Пикник, – тихо сказал нейробиолог, борясь с внезапной сухостью в горле. – Ты слышал, Боб, о теории Пильмана? Он, оказывается, считает, что у пришельцев тут тоже был пикник. У нас пикник, и у них пикник. У нас бутылки, у них «пустышки». У нас консервные банки, у них «комариная плешь». Интересно, что современная физика думает в этой связи о Золотом Шаре? Это что – гигантская таблетка антипохмелина, выкатившаяся ненароком из кармана у одного из наших гостей?

Саакянц как-то подобрался, и стало вдруг видно, что он не жирный, а мощный, а глаза у него не масляные, а ясные и острые.

– Современная физика о Золотом Шаре в этой связи не думает, – с расстановкой сказал он. – Но если бы кое-кто почаще читал «Доклады» и участвовал в семинарах, то знал бы, что мы таки сделали общую запись Зоны. И есть там один забавный пик… твоих, между прочим, пи-волн, и моих… в районе карьера.

– А с этого места поподробней.

Физик восстал из воды, как кит, всплывающий за глотком воздуха. Волна окатила ботинки Хиллера. Саакянц, впрочем, уже осел обратно, упершись локтями в кромку бассейна.

– Имеется у меня мыслишка. Забавная мыслишка. Этот Шар, «машина желаний»… Короче, если «треножники» у нас излучатели, то Шар усилитель и ретранслятор. А вот что он транслирует…

Хиллер уже открыл рот, чтобы рассказать о пифии в подвале и о «булавках», когда произошло сразу несколько событий. К первому столбу пыли на грунтовке прибавился второй, двигавшийся собрату навстречу. Сощурившись, нейробиолог разглядел, что со стороны города мчится «лендровер», а из-за скал – армейский броневик. Он еще успел мысленно посочувствовать «жабам», запертым в стальном ящике броневика, когда обе машины съехались. Пыль ненадолго закрутилась огромным смерчем, скрывшим и джип, и броневик. Когда дымка рассеялась, стало видно, что из джипа выскочили какие-то фигуры. Ветер, дунувший от расщелины, донес серную вонь и человеческий крик.

Хиллер отряхнул штаны и ринулся к смотровой площадке, прыгая с камня на камень. Взобравшись туда, он совершенно не по-джентльменски вырвал бинокль из рук грудастой блондинки в красной блузе и приставил к глазам.

На грунтовке творилось что-то странное. Вывалившийся из джипа уродливый, страшный старик на костылях орал и то и дело махал руками, чуть ли не роняя костыли. Двое дюжих парней, галопом обогнув расщелину, подбежали к автобусу и принялись кричать на водителя и на женщину-гида. Третий, оставшийся на дороге, подпирал старика. Из броневика вылез Квотерблад, за последнюю неделю, кажется, еще больше пожелтевший, как скверная бумага или негодная, плохо выделанная горностаевая шкурка. За его спиной топтались двое молодчиков в голубых касках. Мерзкий старик орал на Квотерблада. Квотерблад слушал спокойно, а потом, обернувшись, кивнул своим. Те попрыгали на броню, и их машина понеслась обратно к скалам. Старик, окончательно разроняв костыли, плюхнулся на дорогу, вцепился руками в клочки редких седых волос и заплакал.

Случай с отцом был еще в младшей школе. Всех родителей приглашали в школу, чтобы они рассказали о своей работе. Когда пришла очередь отца, он не хотел идти, долго отнекивался, и мама даже заплакала – у всех папы как папы, а у нас такой бирюк.

– И что такого, – всхлипывала она, – ты же не на пособии сидишь, не наркотиками торгуешь. Работа, как любая другая, и все вы, приходя с завода, одинаково воняете и одинаково пьете, и кто там в цеху вкалывает, а кто мусор разгребает…

Отец тогда впервые в жизни ударил мать. Вроде бы несерьезно – отвесил пощечину, причем тыльной стороной руки, у той едва голова дернулась, но Геллерт подбежал и с криком вцепился в куртку отца, а потом они с мамой выбежали и вместе побежали к большому дому, а из флигеля за ними неслись крики и звон разбитой посуды…

В общем, Геллерт не рассчитывал, что отец придет на урок. Но он пришел. Большой, угрюмый, в аккуратном коричневом пиджаке – своем парадном, отглаженном и отстиранном и все же едва ощутимо пахнувшем Дымами.

Пришел и рассказал, как работает у печи, сжигавшей производственные отходы. Рассказал толково и серьезно, иногда хмуря широкий лоб и рубя воздух рукой, и Геллерт даже обрадовался – как отец, оказывается, классно разбирается во всех требованиях безопасности, во всех этих заслонках и температурных графиках. Потом отец ушел. После уроков Геллерта окружили на школьном дворе. Поначалу просто его одноклассники, которых он легко отпихивал руками, потом присоединились ребята постарше, в том числе Джек и Джош. «Мусорщик, – кричали они, скаля рыжие бабуинские морды. – Мусорщик, мусорщик!» И пели, и приплясывали вокруг него, как настоящие бабуины. Он попытался вырваться из круга, его отшвырнули назад, кто-то пнул рюкзак и оттуда вылетел не съеденный на обеденном перерыве сандвич с вялой зеленью и колбасой. Все расхохотались, загоготали, на колбасу наступили… и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не пришел Эрик. Он отвесил всего пару подзатыльников, и толпа разбежалась. Подошел к сидящему в пыли, размазывающему слезы и грязь по лицу Геллерту, протянул руку и сказал: «Ну, чего сидишь?»

С тех пор никто и никогда больше не называл его Мусорщиком. Никогда, вплоть до того дня…

От скал протянулись зубчатые лиловые тени. Наверное, это было красиво – кирпично-красная земля, белые утесы, окрашенные закатом в розовый, с горящими макушками, и глубокая синь под ними. Вода в источниках подернулась трепетным серебром. Да, вероятно, это было красиво, но Хиллер не замечал красоты. Он сидел на корточках в «целовальнике» – маленькой пещерке, известной всем хармонтским подросткам. В последнее время пещерку, кажется, использовали не по прямому назначению, а как отхожее место. В углу виднелись рваные газетные клочья, какая-то дрянь. Поморщившись, Хиллер посмотрел на дорогу.

Автобус укатил часа три назад, когда прибыли миротворцы и оцепили скалы. Туристов загнали в транспорт чуть ли не пинками, но Хиллер, знавший эти утесы лучше любого из молодчиков в касках, легко ускользнул. Он видел, как Саакянц на ступеньке автобуса ворочает тяжелой головой, выглядывая его в толпе. На мгновение захотелось спуститься туда, к людям, и не ввязываться, но нейробиолог быстро переборол искушение. Непонятно как, но всем отдыхающим у Ключей уже стало известно, что Рыжий Шухарт пошел за Шаром. Да не просто пошел, а прихватил с собой сыночка Стервятника, Арчи, кровиночку – того самого высокого паренька в автобусе.

Хиллер не очень понимал, зачем остался здесь. Не ради Нунана. Конечно, не ради Нунана. И теперь, когда внизу патрулировали голубые каски, надежда первым увидеть возвращающихся сталкеров и расспросить их тоже была слаба. И все же он решил остаться. Почему?

Серебряный резервуар с горячей сернистой водой так и притягивал взгляд. Чтобы отвлечься, Хиллер привалился к холодной каменной стене, вытянул ноги и стал думать. Он думал о Шаре. В сущности, весь Хармонт думал о Шаре, мечтал о Шаре, вожделел Шар – или, в случае скептиков, насмехался над Шаром и презирал тех, кто верил в Шар. Непоколебимый Саакянц сказал, что Шар – это ретранслятор. Если так, то можно предположить, что через него поступают сообщения с далеких небес, откуда выпали и куда умчались пришельцы. Поступают, передаются на «треножники», их считывают пифии, потом информация записывается на «булавки»… хотя у пришельцев все, конечно, выглядит иначе. «А что, – подумал Хиллер, – если наоборот? Если правы те, кто утверждает, что вся эта дрянь, которой набита Зона, – по сути шпионское оборудование? Если пришельцы собирают информацию о планете, прежде чем… Прежде чем что? А, неважно. Собирают информацию, так. Тогда получается, что источник информации вовсе не далекий маяк на седьмых небесах, а наши пифии. Они передают сигнал на „треножник“, „треножники“ – на Шар… Вот что. А те, кто приходят к Шару? Те, кто просят у Шара? „Треножников“ там никаких нет, но, может, на близкой дистанции Шар работает без всяких „треножников“. Допустим… Но тогда у нас получается что, господа? Тогда получается, что пришельцы не просто собирают информацию. Получается, они ужеизменяют наш мир. Сообразно просьбам и желаниям нашим. А дай-ка нам, добрый боженька, злата и крепкого здоровья, а врагам нашим дай прострел и лихорадку… Тогда получается, страшная вещь этот Шар. Говорят, Стервятник до него доходил. Но что может пожелать Стервятник? Денег, удачи, ну, детям здоровья и успеха в делах. А в первую очередь, конечно, денег. Деньги – не опасно. А пусти к Шару, скажем, Нунана… У Нунана все в голове поинтересней, конечно, но и Нунан не так страшен. А пусти какого-нибудь генерала… или капитана. Пусти хоть того же Квотерблада. Хотя Квотерблад устал, измотался, отпуска бы себе пожелал Квотерблад, и все. Но найдутся ведь те, кто и не отпуска…»

Хиллер и сам не заметил, как начал клевать носом. По ногам потянуло холодом. Тени у подножия скал стали еще гуще, часовые включили фонарики, и сумрак то и дело вспарывали узкие желтые лучи. Бассейны съела тьма, потом добралась и до забора с колючей проволокой, и до самой Зоны. Некоторое время Зона и тьма спорили, кто сильнее, но все же последняя победила, оставив противнице россыпь неверных сине-зеленых огоньков в развалинах завода и голубое зарево «ведьмина студня».

На небе высыпали звезды. Но их Хиллер уже не увидел – он спал.

На первый взгляд казалось, что девочка – девушка – спит. Но нельзя спать, плавая лицом вниз в парящей чаше источника. Если ты, конечно, не русалка или не амфибия, а девочка-девушка не была ни тем, ни другим.

Геллерт завороженно смотрел, как колышутся в воде ее волосы. Светлые, они теперь намокли и казались почти черными. Или это оттого, что наступил вечер, и все поблекло или, наоборот, налилось густой чернильной тьмой?

Светилось белым тело. Геллерту не хотелось приглядываться, он и так знал, что нежную кожу мертвой усеивают ссадины и синяки.

«Это аллергия, – сказал мертвым голосом Эрик. – Кто же знал, что у нее аллергия на „синьку“? Сосуды полопались… а потом она потеряла сознание и захлебнулась».

«Синька» – второе название «спайса». Может, и так. Может, у Виты действительно была аллергия, и синяки – просто полопавшиеся сосуды, а кровь и блевота в бассейне… нет, просто пена, серная вонючая пена.

Сам Геллерт проснулся под скалой. Судя по запаху и по дряни, залепившей подбородок, его вырвало. Болели отлежанная рука, щека и вообще половина тела. Он встал, пошатнулся, икнул, неверными шагами подошел к воде… и увидел Виту и остальных. Наверное, надо было что-то сделать: закричать, заплакать, убежать. Позвать на помощь? Но в голову лезли только дурацкие мысли, вроде того, что Вита была очень гордая, и ей бы не понравилось то, как они пялятся на нее сейчас – голую, нелепую и распластанную, словно лягушка в пруду. Геллерт сглотнул скопившуюся во рту горечь и поднял глаза.

На верхушках скал еще горел закат, но равнина уже засинела, и белой лентой тянулась дорога в город. А справа довольно далеко, виднелись темные заводские корпуса. Над ними желтым облаком стояли Дымы, не сдающиеся даже темноте.

– Надо что-то делать, – сказал Эрик и непонятно зачем посмотрел на Геллерта.

Джек и Джош молчали, в кои-то веки утратив сходство с бабуинами и оттого странно похожие на людей.

– Если решат, что это сделали мы, тебе ничего не будет, – продолжал Эрик, не отводя взгляда. – Ты еще мелкота. А нас будут судить.

Он был странно спокоен, только щека подрагивала.

– Папа этого не переживет.

Джек и Джош, дружно приоткрыв измазанные рвотой рты, заревели, как обиженные трехлетки. Так ревела Малышка, когда ей хотелось есть или нужно было поменять памперс.

– Твой отец во сколько выходит на смену? – спросил Эрик, по-прежнему глядя на Геллерта.

Тот переступил босыми ногами по колким камешкам и пожал плечами. Причем тут его отец?

– У него сегодня и завтра выходной. Работает сменщик. Заступает с девяти вечера. А что мы…

– Ты сможешь запустить печь?

– Печь работает непрерывно, – тихо ответил Геллерт, все еще не понимая.

Ветер дунул от расщелины, холодный и пахнущий серой. Мальчик задрожал. Темнота, белое пятно тела в воде – почему ее до сих пор не вытащили? – сосредоточенное лицо Эрика, его плечи, голые, обгоревшие на солнце… У Эрика всегда все было просчитано. Кажется, он начинал понимать.

– Мы положим ее в багажник. Джек и Джош знают, где в заборе дырка, там рабочие выносят реактивы. Протащим ее в дыру. Конечно, лучше бы твой отец нам помог, но если ему стукнет донести в полицию…

– Что ты… – хрипло выдавил Геллерт и, поперхнувшись, замотал головой. – Нет. Эрик, нет. Все же видели, как она уезжала с нами.

Эрик подошел к нему, легко и бесшумно ступая по камням, наклонился и заговорил, пахнув карамельным душком «спайса».

– Понимаешь, – серьезно сказал он, – дело об убийстве заводят, если находят труп. А если трупа нет, нет преступления. Такое у них правило. Я же готовлюсь на юридический. Я знаю.

«Мусорщик, – вспомнил Геллерт. – Мусорщик-мусорщик, они называли меня мусорщиком, а Эрик им запретил. Зачем?»

Ответа на вопрос у него так и не нашлось – ни в тот день, ни позже.

Привалившись к ребристому камню, Хиллер спал, и ему снился сон. Ему снились двое людей, один повыше, другой пониже, один стройный, другой – жилистый крепыш, но оба одинаково покрытые запекшейся грязью и коростой. Люди стояли на краю карьера. Сверху вовсю жарило солнце, в карьер спускалась разбитая гусеницами дорога. Справа от нее поднимался белый, растрескавшийся от жары откос, а слева откос был полуразрушен, и среди камней и груд щебня стоял, накренившись, экскаватор. Ковш его был опущен и бессильно уткнулся в край дороги. Ничего больше на дороге не было видно, только возле самого ковша с грубых выступов откоса свисали черные скрученные сосульки, похожие на толстые литые свечи, и множество черных клякс виднелось в пыли, словно там расплескали битум.

И еще здесь пахло Дымами. Дымов не было видно, потому что завод не работал уже двадцать один год, и воздух над карьером был чист и лишь чуть заметно дрожал от жара, но запах Дымов, неистребимый, въедливый, как кислота, никуда не делся. Дымами пахла земля, дорога, белый откос, ковш экскаватора, и люди на краю карьера тоже пропахли Дымами.

Один из людей, постройней и помладше, восторженно закричал, присел на корточки и обеими руками заколотил по земле. Затем вскочил, расстегнув все молнии, сорвал с себя куртку, и приплясывающей походкой двинулся вниз, к экскаватору. Он ничем не был похож на Эрика, и все же во сне Хиллеру ясно представилось, что это Эрик, что это он поет, и смеется, и вприпрыжку бежит вниз. И что это его, Эрика, хватает жадная пустота, притаившаяся в тени ковша, хватает, вздергивает в воздух и скручивает, как хозяйки скручивают белье.

Во сне Хиллер зажмурился. И тогда, сквозь сомкнутые веки, впервые заметил Шар. Шар лежал под дальней стеной карьера среди старых куч породы. Он был не золотой, а, скорее медный, тяжелый, тусклый, совсем не похожий на блестящую новогоднюю игрушку с гигантской елки, которую Хиллер всегда представлял, думая о Шаре.

Открыв глаза, Хиллер увидел, как второй сталкер отбросил флягу, сунул руки в карманы и тоже начал спускаться в карьер мимо страшных черных клякс, мимо насытившейся пустоты. Затем, увязая в рыхлой щебенке, он двинулся к Шару. Он шел и что-то говорил, и, хотя расстояние было огромным и Хиллер никак не мог услышать его, но все же услышал.

«Счастье, – говорил выживший сталкер, – счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный!»

Сквозь медь Шара прорвалась многоцветная, нестерпимо яркая радуга – и Хиллер проснулся.

Он не сразу понял, сколько проспал. Над равниной горело ржавое зарево: то ли рассвет, то ли уже закат следующего дня. Саднила правая щека и отлежанная рука, и вообще правая половина тела. Он встал, пошатнулся – ногу прострелило тысячей игл – и, прихрамывая, двинулся по скальной тропке вниз. Не было видно ни миротворцев, ни их техники. Никого не было на пыльной равнине, полыхавшей багровым огнем.

Вода в бассейнах налилась свинцом и почти не курилась. В чаше побольше плавало тело с темными распущенными волосами, нагое и белое. Хиллер вздрогнул и споткнулся. Не удержавшись на крутом склоне, больно сел на задницу и последние несколько шагов прокатился в ливне щебенки и пыли. Поднявшись, поспешно захромал к источнику. Утопленницы в нем не было. Зато над водой, тихо гудя, висел Золотой Шар.

– Счастье для всех, даром, – хрипло сказал Хиллер, не понимая, что говорит вслух.

Он сунул руки в карманы, как тот, второй, в котловане, и подошел к Шару осторожно, с опаской. Сразу стало видно, какой этот Шар тяжелый. Нет, он не висел в воздухе. Он прессовал воздух под собой, воздух и воду, и они становились плотней и тверже камня.

– Счастье для всех. А что есть счастье, если не исполнение желаний? Каждому – по Золотому Шару. Даром, и пусть никто не уйдет обиженный!

Обернув лицо к ржавому небу, обметанному закатной коростой, Хиллер расхохотался. Неожиданно ему стало легко, легче, чем за все прошедшие с того днядвадцать два года. Можно было все. Можно было сделать так, чтобы никогда не существовало печи с тугой заслонкой и красным жаром внутри. Не было нагого тела в бассейне, не было тонкой ступни с беспомощно выступающими костяшками, торчавшей из пластикового мешка. Ничего этого не было, как не было и Посещения, и самой Зоны, и того плачущего старика на дороге, и голубых касок, и тусклых институтских коридоров, и стонов пифий, и жадного любопытства, и алчности, и куража, и страха…

– Я хочу, – выдохнул Хиллер, глядя в ободранное до крови небо, – я хочу, чтобы пришел Мусорщик!