Хрен с Горы

Глава 2, в которой герой, нашедший родню, задумывается о смысле жизни

Наконец мои новообретённые сородичи-сонаи стали собираться обратно в свои горы. Темануй напоследок похлопал меня по плечу и прочитал небольшую прочувственную речь на тему «Набирайся сил и опыта, Ралинга. Помни, чему я тебя учил. Не срами чести сонайского народа, внучок».

Мямлю в ответ что-то в том же духе.

Сонаи ушли на север по широкой тропе, местами вытоптанной до голой земли, по сухому сезону – твёрдой как камень. А я остался наедине со своими мыслями. Были они какие-то нерадостные и неуютные. В первую очередь думалось о том, что я, в сущности, самозванец, которого совершенно чужие люди долгие месяцы выхаживали и кормили, а хороший человек Темануй потратил на меня целых шесть дней, нанося защитные татуировки, поил и кормил с ложечки, пока я валялся с жаром, а потом ещё попытался вложить в мою голову чуток знаний об окружающем мире.

Следом за раздумьями о чужом месте, которое я занял в этом мире, в голову полезли всякие совсем уж идиотские мысли о смысле жизни и предназначении. Поскольку к философии во всех её формах я особой склонности никогда не имел, то извечные вопросы человеческого бытия очень быстро свелись к тому, что́ я могу сделать для окружающих.

Впрочем, в этих своих раздумьях я только и успел сформулировать самую общую цель: улучшить жизнь жителей Пеу. В последующие несколько недель думать было некогда.

Началось всё с неожиданного ночного визита на моё лежбище девицы из числа завсегдатаек Мужского дома. Стеснительность стеснительностью, но когда к тебе в штаны (точнее, под набедренную повязку) лезет молодое и горячее женское тело, инстинкты срабатывают как надо. Следующей ночью – новая гостья. В общем, дней двадцать, наверное, ночевать одному не приходилось. С учётом того, что от работы в поле или на сборе морепродуктов на отмелях меня никто не освобождал, мыслей особых не было, разве что: «Что бы это значило?»

Ночные визиты стали происходить с несколько меньшей регулярностью, когда в Мужской дом заявился староста со своей свитой (один он появлялся редко, обычно всегда в окружении десятка, а то и более прихлебателей) и заявил, что пора Сонаваралинге, то есть Ралинге из племени сонаев, то бишь мне, обзавестись своим жильём и вообще хозяйством.

Хижину ставили бригадой в полсотни человек, в основном из обитателей Мужского дома: кто утрамбовывал и выравнивал глиняную площадку, кто из гибких веток вязал щиты, предназначенные для возведения стен, кто крепил их верёвками из лиан. В общем, по бестолковости и обилию лишних движений всё это напоминало выход студентов на субботник: если бы не несколько взрослых мужиков, которые худо-бедно весь этот молодёжный обезьянник организовывали и направляли в производительное русло вместо задирания друг друга, то не знаю, сколько бы продолжалось строительство. А так управились за день. На завтра, правда, те же организаторы и вдохновители прошлись по стенам, кое-где подтянув держащие всю конструкцию верёвки, подёргали солому (или как там называется нарванная трава) на крыше. Потом появился староста в сопровождении шамана. Тот побегал вокруг новостройки со своим магическим арсеналом, поотпугивал враждебных духов противным голосом и зловонным дымом каких-то трав – на мой взгляд, нечисти хватило бы и «пения» специалиста по колдовству, ну, тому виднее. Заодно шаман придирчиво осмотрел мои татуировки. Работой Темануя он остался вполне удовлетворён – пару раз только скептически буркнул что-то невнятное: видно, имелись определённые расхождения в сонайской и бонхойской школах резьбы по живому. Ну ладно, это профессиональные разборки, людей необразованных не касающиеся.

После санитарно-магической обработки моего нового жилища староста толкнул прочувственную речь насчёт бонхойско-сонайской дружбы, которая будет и в будущем только крепнуть и развиваться. И о Сонаваралинге, как символе этой самой дружбы. Говорил он в характерном для торжественных и ритуальных случаев витиеватом стиле с использованием огромного количества малоупотребляемых в обыденной речи слов и выражений. Но общий смысл я прекрасно понял. Как и то, что со мной возятся из-за принадлежности к сонаям, с которыми у жителей Бон-Хо не очень простые отношения, остававшиеся для меня не до конца ясными.

Мне опять стало неудобно и захотелось чего-нибудь на-прогрессировать местным папуасам. Но, увы, быт заедал: то обустройство хижины, то ночное общение с очередной гостьей, то работа на общем, так называемом «мужском» поле. Как я понял, свой участок баки и коя каждая семья обрабатывала сама, коллективыми усилиями только регулировали подачу воды на поля. Но неженатые мужчины и подростки из Мужского дома кормились как раз с такого специального «мужского» поля, на котором они и работали. Надо сказать, особого усердия при этом не проявляли, и это поле выглядело по сравнению с семейными участками запущенным и заросшим сорняками. Так что колхоз и в каменном веке демонстрировал свою ущербность перед частным хозяйством. Что и неудивительно, ибо, как и в советском колхозе, «мужской» урожай шёл не напрямую холостякам и подросткам, его выращивающим, а сначала собирался в амбарах в центре деревни, а уж оттуда распределялся старостой, который старался и себя не забывать, и своим прихлебателям подкинуть чего-нибудь. Правда, он действовал, по сравнению с российскими чиновниками, весьма умеренно: бо́льшая часть продовольствия действительно возвращалась тем, кто его вырастил, а какая-то уходила на общедеревенские пиршества. И только совсем немного доставалось старосте и его свите. В итоге наш деревенский босс в основном кормился за счёт личного хозяйства, где вкалывали по большей части его жёны и прочая родня.

Кстати, неожиданно я понял, что уже неплохо понимаю окружающих и могу довольно внятно изъясняться на местном языке. Открытие это я сделал, когда внезапно понял причину внимания со стороны прекрасной половины деревни. Оказывается, «ралинга» означает некое растение с длинным и толстым корнем (используется как пряность). Не знаю, как у сонаев, а у бонхойцев термин этот также является одним из обозначений мужского полового органа – причём не абы какого, а всегда готового к работе. Вот местные девицы и принялись проверять меня на соответствие имени. К каким выводам они пришли, осталось для меня загадкой. Но, судя по тому, что ночные визиты, как я уже сказал, стали намного реже, возлагаемых надежд я не оправдал.

Тут на ум пришло, что «сонав» – это горы, вернее, гора. Ничего себе, меня, оказывается, окрестили Хреном С Горы. Ну, спасибо…

Сельхозработы временно затихли, девицы почти перестали баловать вниманием. В общем, появилось время для размышлений на тему «Как нам обустроить Пеу».

Итак, что может предложить для облегчения жизни своих новых соплеменников Куверзин Олег Анатольевич, двадцати четырёх лет от роду, выпускник химического факультета по специальности «органическая химия», имеющий за плечами с трудом оконченную военную кафедру, неполный год работы химиком-криминалистом в областном УВД и две недели командировки на Кавказ, где и напоролся на автоматную очередь? А получается, практически ничего. Все мои познания в области химии оказывались малоприменимы в условиях то ли палеолита, то ли неолита (интересно, чем они отличаются): теоретически я мог попробовать наладить выплавку меди или железа, но совершенно не знал нужных минералов; огромный багаж информации по органической химии был бесполезен без кучи реактивов и разнообразного оборудования. Даже самогонный аппарат, чтобы с тоски и безнадёжности напиться, в моём нынешнем положении соорудить невозможно.

Идея получения металлов выглядела наиболее осуществимой – при условии, если я найду сырьё. Тогда можно в массовом порядке облагодетельствовать моих папуасов металлическими орудиями. Импортное оружие на глаза попадалось, а вот импортные лопаты или мотыги чего-то нет. А деревянной палкой-копалкой и костяной тяпкой работать – удовольствие ниже среднего, успел уже убедиться на личном опыте.

Для металла нужны, во-первых, руда, во-вторых, уголь. С углём проблем быть не должно – древесный будем выжигать. А вот с рудой…

При отсутствии познаний в минералогии я решил действовать методом перебора. И принялся лазить по окрестностям, подбирая камни, которые, по моему мнению, могли оказаться рудой. Попутно пробую вспомнить всё, что знал когда-то о рудах металлов. На ум приходили только бурый и магнитный железняки из железных да малахит из медных. Это оксиды. Вроде бы должны быть ещё сульфиды. Но внешний вид искомых минералов я представлял себе весьма приблизительно: малахит должен быть зелёным или голубым, железняки – бурыми, коричневыми или красными.

Через неделю шатания по окрестностям Бон-Хо я натаскал к своей хижине кучу камней. И приступил к их обжигу на костре, разведённом возле дома. Особых успехов добиться не удалось: часть потрескалась на огне, часть внешне не пострадала.

Пару дней я пребывал в депресняке по поводу неудачи. Потом вновь начал думать. Вероятнее всего, дело в низкой температуре: если память мне не изменяет, дрова дают от силы пятьсот градусов, а металлы восстанавливаются и плавятся… Так, напряжём мозги. Железо – не то при полутора тысячах, не то при тысяче семистах, медь на несколько сотен градусов ниже. Вот такую температуру и нужно обеспечить. А кто у нас в деревне лучше всего разбирается в нагреве? Правильно, гончар. Вообще-то поделками из глины занимались в Бон-Хо многие, но только Понапе, пожилой хмурый мужичок, сильно припадающий на правую ногу, был признанным специалистом своего дела, по крайней мере, большая часть деревни при нужде в посуде обращалась именно к нему.

На моё желание освоить гончарную науку Понапе посмотрел мрачно, пробурчал что-то себе под нос и махнул рукой – давай, мол. Впрочем, уже через пару дней его отношение ко мне стало поприветливей. Видимо, оттого, что на фоне других учеников гончара я выглядел если не гением, то подающим надежды.

Всего на основательно загаженной и вытоптанной поляне, лежащей в нескольких минутах ходьбы от последних хижин деревни, тусовалось в пределах десятка индивидов всех возрастов. Из них двоих можно было отнести к самостоятельным мастерам, которые вместе с Понапе пользовались печами и прочим, но при этом то и дело спрашивали совета хромого. Ну и в отличие от не имеющего семьи Понапе они не торчали в мастерской под открытым небом с утра до вечера. Ещё некоторое, не совсем определённое число ошивающихся принадлежало, если так можно выразиться, к керамистам-любителям – эти приходили обычно раз в два-три-четыре дня. Ну и собственно ученики – два паренька лет пятнадцати и девчушка примерно такого же возраста. Эта троица в основном паслась возле Понапе, пытаясь постичь тайны гончарного ремесла. Получалось у них, особенно у пацанов, не очень хорошо – не то по причине отсутствия педагогических талантов у хромого, не то в силу собственного раздолбайства.

Так что ваш покорный слуга со своими весьма расплывчатыми теоретическими познаниями о керамическом производстве и вколоченным десятью годами школы и пятилеткой универа представлением о дисциплине очень быстро вырос в глазах скупого на похвалы, зато щедрого на весьма замысловатую ругань мастера.

Увы, главная моя цель, достижение высоких температур, пока откладывалась: туземцы использовали для обжига посуды простые дровяные печи без всякого принудительного поддува. Правда, тяга в устроенных Понапе печах была о-го-го. Кстати, именно умение сооружать печи с мощной тягой и поддерживать конструкцию в рабочем состоянии и было одной из составляющих мастерства хромоногого гончара наряду со знанием свойств глины, выкапываемой в разных местах, и кучей всяких тонкостей, связанных с её обработкой, от которых пухла голова.

И кто сказал «примитивное производство»? Таких вот снобов самих заставить бы запомнить (опять же, без помощи каких-либо записей, заметьте!), как отличать друг от друга все четырнадцать видов глины, встречающиеся вокруг Бон-Хо, как и в какой последовательности мешать каждую разновидность с песком, толчёным углём или птичьим пухом, а потом – многочисленные «нужно» и «нельзя» при формовке, сушке и обжиге изделий. Так что критически осмысливать всю эту лавину обрушившегося на меня скопища знаний и приёмов я был способен только месяца через четыре, когда Понапе уже чаще молчал (что означало одобрение), нежели ругал меня.

Первое, что бросалось в глаза, кроме некоторой корявости посуды (находящейся в прямой зависимости от корявости рук – если у меня выходило, особенно поначалу, сплошное безобразие, то Понапе или Алиу, как звали девчонку, лепили вещи просто загляденье), делавшейся без гончарного круга, это отсутствие глазуровки, из-за чего влагу керамика нашего производства выдерживала плохо. Отчасти спасала смола некоторых деревьев, которую наносили на посуду вроде лака. Но, во-первых, её было мало, во-вторых, технология нанесения была очень муторной: хотя твердела смола очень долго (если хотите, чтобы чашка не облезла через два дня, сушите несколько недель на воздухе, и вообще, чем дольше, тем лучше), для получения более-менее приемлемого результата нужно было собрать её как можно более свежую, ещё жидкую, аккуратно и равномерно размазать кисточкой по поверхности. Даже чуть затвердевшую смолу использовать было бесполезно: с водой её размешать, конечно, можно, только держаться на глине нормально она уже не будет.

Самые общие соображения подсказывали мне, что в органических растворителях, хотя бы в спирте, смола эта должна растворяться без потери свойств, а может, даже и с улучшением качеств. Ну где же спирт взять, не говоря уж о толуоле или бензоле. Брагу из фруктов или баки местные широко использовали, но как из неё отогнать самогон хотя бы градусов семидесяти, имея из пригодной посуды только керамику собственного производства, без змеевиков и холодильников, я не представлял.

От лака мои мысли перешли к глазури – это не то легкоплавкая (ага, «легко»… тысячи полторы градусов) глина, не то стекло. Скорее, всё же стекло. Для получения стекла нужно… Проклятие, учиться нужно было лучше! Вспоминаем, вспоминаем… Ага: песок, уголь, известь!!! Для получения извести нужен мел или мрамор, или ещё какой-нибудь известняк. И температура около тысячи градусов. Причём неизвестно, что проще – достичь такой температуры или же найти материал для обжига, при моих-то познаниях в минералогии.

Так получилось, что в итоге и мысли мои, и действия далеко ушли от первоначального замысла насчёт металлургии. А всё потому, что маловато у меня знаний: тут геолог нужен, определяющий на глаз и зуб руды и минералы, а не химик.

Впрочем, к концу сезона дождей я сумел в разговорах с Понапе выработать некоторое подобие плана работ.

Во-первых – уголь. Древесный, конечно. Из растущих на сырых местах деревьев, похожих на ивы. Подобно земным ивам, тонкие и гибкие ветки местных аналогов шли на плетение корзин. И точно так же, как ивы, эти деревья были весьма живучи – на полях мне доводилось мучиться с их побегами, норовящими прорасти то тут, то там. Учитывая живучесть и способность к росту туземных ив, я мог не беспокоиться, что расширение масштабов производства вызовет экологический кризис.

Во-вторых – меха. Хромоногий гончар вынужден был поверить мне на слово, какая это замечательная штука. Заодно он разрешил высказанное мной затруднение насчёт прочных шкур. Из сухопутных животных на острове не было ничего крупнее домашней свиньи, но, как оказалось, на прибрежных пляжах устраивают лежбища какие-то ластоногие, именуемые папуасами гиликуму, отличающиеся дубовой шкурой. У них она идёт на доспехи и обувь. Ценятся тюленьи (пусть будут тюлени, чтобы сильно не заморачиваться) шкуры весьма высоко, но Понапе обнадёжил, что сумеет обменять нашу продукцию на пару-тройку таких шкур отличного качества. Разумеется, при нагнетании воздуха мехами придётся попотеть. Надеюсь, делать это придётся не мне – пусть два оболтуса, от которых всё равно толку меньше, чем от Алиу (или, как я прозвал её про себя – Алки), поработают, чтобы жизнь мёдом не казалась.