Хранитель

День первый Мэр

Ворота закрылись. Мужчина средних лет, одетый в темное пальто до середины бедра, в чёрных брюках и начищенных до ослепительного блеска чёрных ботинках в нерешительности сделал два шага и замер, оглядываясь. Под ногами была красная земля, действительно красная, с каким-то зловещим кровавым оттенком. Голова немножко закружилась от увиденного, и мужчина слегка покачнулся. Оцепенение вдруг нарушилось протяжным и громким воем сирены. К нему не спеша приближалась машина скорой помощи марки «Газель», сверкая мигалками и нарушая тишину осеннего утра пронзительным звуком. Машина остановилась в двух шагах от человека, открылась пассажирская дверь, и из салона ловко выпрыгнул, несмотря на свою достаточно упитанную комплекцию, краснолицый мужчина. Нет, цвет его лица не имел ничего общего с цветом здешней земли, скорее всего оно приобрело такой окрас вследствие изрядного употребления алкоголя. Запах свежего спирта, тут же разнёсшийся по округе, только подтвердил этот факт.

— Семенов Захар Аркадьевич, — произнёс он. — Местный мэр. А вы, стало быть, Ручкин Пётр Алексеевич?

— Да-да, — сухо произнёс Ручкин, неловко пожал протянутую руку и принялся рассматривать мэра. Был он возраста неопределённого, ему одинаково можно было дать и 35 лет, и 55. Роста он был небольшого, одет в потёртую дублёнку, которая была расстёгнута, и напоказ был представлен внушительного вида живот, облачённый в синий свитер. Чёрные мятые брюки, на два размера больше, нелепо смотрелись на этом человеке. На ногах находились резиновые сапоги, подошва которых была измазана в грязи. В красной грязи. На голове была одета шапка-ушанка, из-под которой выбивались чёрные маслянистые кудри. Мэр стоял и улыбался.

— А почему скорая помощь? — наконец нарушил молчание Ручкин.

— Так солидно же! Вон машина какая — большая, белая, с фонарями да со звуком, всё для почетного гостя. Не каждый день к нам приезжают журналисты. Признаться, вы первый за всё время.

— Закрытый объект, военные не пускают, вы же знаете, что вы под строгим наблюдением.

— Да-да, объект, а раньше село было, — вздохнул мэр. — Надолго вас к нам пустили?

— Двадцать дней, — ответил журналист.

— Ну что ж, поедемте, покажу, где жить будете, — сказал Семенов, жестом указав на «газель».

Ехали недолго, минут пять. Ручкин всё пытался высмотреть местные окрестности, сквозь стекло «газели». Картина, представлявшаяся глазу, богатым пейзажем не отличалась. Одноэтажные частные домики изредка перемежались с двухэтажками, по улицам бегали собаки, кое-где коты, периодически мелькали лица местных жителей. Лица как лица, коих можно много встретить в российских глубинках. Асфальта нигде не было, но это тоже нормальное явление для российских сёл и деревень. Но земля, земля была красная. Так необычно было ехать по красной грунтовой дороге. «Газель» остановилась возле одноэтажного покосившегося домика, выкрашенного в ядовито-зелёный цвет. Вокруг домика стоял наполовину прогнивший забор. Во дворе дома был колодец и старый, покосившийся, с огромными щелями в стенах, деревенский туалет.

— Ну, приехали, — произнёс мэр, выпрыгивая из машины. — Хоромы, признаться, царские.

— Ага, я вижу.

— Да вы не сомневайтесь, мы вам и стол там накрыли. Небось, умаялись с дороги? Тут место хорошее, и, главное, что к стене близко.

— И что же в этом хорошего?

— В центре жить опаснее, там аномалии случаются.

Они неспешно вошли в дом, который представлял внутри себя одну большую комнату. Шкаф, кровать, тумбочка с телевизором и стол — вот и вся утварь. Стены были поклеены обоями, вероятно, когда-то белого цвета. Пол деревянный, но чистый, а возле кровати заботливо лежал маленький коврик с изображением оленя. На столе стояла большая бутыль с мутной жидкостью, лежали варёная картошка, лук, сало и хлеб.

— Ну что ж, водителя я отпускаю, а мы с вами, Пётр Алексеевич, так сказать, давайте за знакомство.

Скорая уехала, а мужчины, сняв верхнюю одежду, расположились за столом.

— Крепкая, — произнёс журналист, закусывая хлебом. — А телевизор показывает?

— Нет, конечно, вы же знаете, сигнал не проходит.

— А зачем тогда он здесь?

— Смешной ты человек, Лексеич, — ответил Захаров, выпивая второй стакан. Его как-то очень быстро развезло. Вероятно, на старые дрожжи. — Вот ты вроде человек умный, журналист, говорят, известный, из самой Москвы. А простых вещей не понимаешь. Для антуража. Эх, нет у тебя чувства стиля, Петя, нет. Наливай давай.

— А почему земля красная? — вспомнив о цели своего визита, произнёс Ручкин, уже тоже порядком захмелевший.

— Так кальция в ней много.

— А что, разве кальций красный?

— Так я ж откуда знаю, смешной ты человек? Я же не химик. Ну не кальция, гемоглобина, значит.

— Так он же в крови.

— Кто?

— Гемоглобин.

— Ты лучше пей, а не вопросы глупые задавай. Только я тебе вот что скажу, ты ночью к башне водонапорной не ходи.

— Почему?

— Аномалия там: то ли зверь какой, то ли чёрт — не разберёшь, только люди зря говорить не будут, многие видели.

— Что видели?

— А никто толком и не знает. Каждый что-то видел, а что, тут уж сложно сказать.

— Как-то вы загадками говорите, Захар Аркадьевич.

— Чужая душа — потёмки, — философски изрёк Семёнов. — Долго к нам добирались?

— Да часов четырнадцать.

— Понятно, — произнёс мэр, наливая очередной стакан. Речь его становилась всё более бессвязной.

Журналист попытался добиться ещё хоть какой-нибудь информации от Семёнова, но тот в процессе пития всё больше уходил в дебри. Последние полчаса он рассказывал, как охотился за волками и отрезал им хвосты.

— А почему не головы? — спросил уже сильно пьяный Ручкин.

— Так не было у них голов, Петя, не было.

— Как так? — удивился Пётр Алексеевич. Затем выпил ещё одну рюмку, громко икнул, положил голову на стол и уснул, тихо посапывая.

— Устал, поди, с дороги, интеллигенция, — произнёс Захар Аркадьевич, допил свой стакан и тихо вышел.

День второй Поликлиника

Пётр Алексеевич открыл левый глаз. Голова отозвалась пронзительной болью. Стараясь не шевелиться, он начал разглядывать потолок, чтобы хоть чем-то отвлечь себя от боли. Потолок был самый обычный, бревенчатый, местами с паутиной, посередине висела лампочка. Собравшись с силами, Ручкин открыл правый глаз. Это движение уже было не настолько болезненно. Полежав для верности ещё минут десять, он начал оглядываться. Лежал он на кровати, в одежде и обуви, накрытый одеялом. Очень хотелось пить. Язык, казалось, присох к нёбу. В голову Петра Алексеевича пришла мысль, но пришла она не просто так, а с болью. Мысль была проста — где бы найти воды. Пить хотелось безумно, и с каждой секундой всё больше и больше. Эта мысль заняла всю голову, усилив боль. Пытку прервал или усилил, тут как посмотреть, раздавшийся за окном звук сирены. Ручкин тихо вскрикнул от боли и накрыл голову подушкой.

— Угадай кто? — раздался жизнерадостный голос Семенова. — Проснулись? А я вам водички принёс, холодной, колодезной.

Первая мысль журналиста была проста — убить! Убить этого кричащего жизнерадостного человека, но при виде протянутой бутылки в его руке вернулась прежняя мысль — пить. Он резво протянул руку, выхватил бутылку и начал поглощать жидкость, фыркая и обливаясь.

— Спасибо, Захар Аркадьевич, — произнёс журналист, опустошив бутылку. Самочувствие его стало заметно лучше, но голова по-прежнему болела, и мысли его были не ясны. — А что это меня вчера так вырубило?

— Так самогон-то у нас крепкий, его наш учитель гонит, Самуил Степанович, да и к тому же аномалия скорее всего подействовала.

— О каких аномалиях вы всё время говорите, Захар Аркадьевич?

— О, да у нас их много, всех и не перечислишь, а вот вид у вас, Пётр Алексеевич, неважный, как бы вы ненароком не крякнули. А я, между прочим, за вас в ответе. Давайте в поликлинику сходим, я вас нашему доктору покажу, Ивану Филипповичу. Он специалист у нас знатный, его даже в Москву звали работать, но не пустили. Нас вообще никого отсюда не выпускают.

— А пойдёмте, — сказал Ручкин, которого, кажется, опять накрывало. — Только давайте пешком, а то я сейчас в таком состоянии поездку на вашем лимузине не переживу.

— Как скажете, Пётр Алексеевич, тем более что тут и идти недалеко, минут десять.

— А что же вы тогда все время на транспорте разъезжаете?

— Мне пешком много ходить нельзя, я же глава, мне по статусу не положено. А то люди посмотрят, что я пешком хожу, и уважать перестанут. Большому кораблю — большое плавание.

Ручкин медленно встал с кровати, накинул пальто, и они вместе с мэром не спеша вышли на улицу. Погода стояла прекрасная, ненавязчиво светило солнышко. Температура для прогулок была комфортная, тёплая поздняя осень радовала глаз. Единственное, что входило в диссонанс с текущим пейзажем, — земля, кругом красная земля.

— Захар Аркадьевич, может, расскажете про красную землю, так сказать, из первых уст? А то в новостях про это известно мало, вот и хотелось бы услышать от вас, от очевидца событий.

— Ну а почему бы и нет, — улыбнулся Захаров. — Дело было как раз пять лет назад. Просыпаюсь как-то поутру, гляжу в окно, а земля красная. Ну, решил, всё, отравил меня Самуил Степанович своими экспериментальными настойками. Выхожу во двор, народ бегает, кричит, собаки лают. Ну, думаю, всё, война. Побежал к себе в администрацию, а там помощник мой, Иван Серафимович, плачет, крестится. Я к себе в кабинет, за телефон, а связи-то нет, включаю радио — а там тишина. Через пару часов понаехали военные, полиция, МЧС, скорая, вертолеты. Год они у нас все тут ошивались, все эти ученые-мочёные. С одной стороны, вроде село как село — Красный Богатырь, а с другой стороны, земля красная. Связи тут нет. А потом, как аномалии начались, и вовсе решили всё наше село стеной обнести, от греха подальше, и никого посторонних не впускать, ну и нас никого не выпускать. Год назад тут ещё какие-то учёные землю копали да и ничего не накопали, только Зинка-продавщица забеременела. Так вот, почитай, из людей с большой земли ты первый за последний год, а из журналистов так вообще единственный. Ты только смотри, Алексеич, с Зинкой не связывайся, она сифилисом болела, её Иван Филиппович долго лечил.

— Так что за аномалии-то?

— Так разные, всех и не перечислишь, а вот, кстати, мы и пришли.

Взору Петра Алексеевича предстало одноэтажное здание, с аккуратно выкрашенными в белый цвет стенами. Три окошка, занавешенные шторкой, были чистыми и ухоженными. Над дверью красовалась надпись: «Краснобогатырская поликлиника».

Захар Аркадьевич и Пётр Алексеевич зашли внутрь. Они оказались в небольшом коридоре. Справа было окошко с надписью «Регистратура», в котором сидела скучающая женщина в белом халате и громко жевала яблоко. Слева была дверь с надписью «Туалет» и стояла лавочка. Прямо же находились три двери: на центральной висела табличка «Коновалов Иван Филиппович — врач», справа от неё была дверь с надписью «Процедурная», а левая дверь была без надписи. Людей в коридоре не было. Из-за двери врача доносились голоса.

— Что же это такое, Иван Филиппович, творится? — слышался старческий голос. — На приём к вам не попасть. А я ветеран труда, я очень старый и больной человек. У меня гипертония, гипотония, сахарный диабет и несахарный. А лекарства, лекарства-то — жуть какие дорогие.

— Дорогая Анна Серафимовна, — отвечал ей голос, по-видимому Ивана Филипповича. — Во-первых, приём я веду исключительно по предварительной записи. Во-вторых, государство вам дало бесплатные бахилы, возможность записи на приём через интернет. В-третьих, государство, между прочим, болеть вас не просило.

— Так ведь нет у нас тырнета, у нас и связи-то нет.

— А это уже частности, Анна Серафимовна. Вот вам таблетка, придёте домой, положите под язык и будете рассасывать, пока все болезни не пройдут.

Дверь открылась, из кабинета вышла дряхлая старушка, смерила мужчин недовольным взглядом и засеменила прочь.

Мэр постучался в дверь и тут же вошёл в кабинет.

— Захар Аркадьевич!

— Иван Филиппович!

Было видно, что мужчины очень рады видеть друг друга, они пожали руки, а затем крепко обнялись.

Иван Филиппович был небольшого роста и плотного крепкого телосложения. На вид ему было лет пятьдесят. Чёрные волосы с сединой на висках, идеально отглаженный белый халат очень гармонично и представительно смотрелись на нём.

— Вот, Филиппыч, это журналист, из самой Москвы, Пётр Алексеевич по батюшке. Худо что-то ему сегодня, никак аномалия подействовала, ты уж посмотри по старой памяти, — произнёс Семёнов, указав рукой на Ручкина.

— Так-так-так, — сказал врач, взглянув на журналиста, — ну, руки на месте, ноги на месте, а голову мы сейчас поправим. С этими словами Иван Филиппович достал из стола бутыль с мутной жидкостью и три стакана.

— Я не буду, — попытался воспротивиться журналист.

— Ты, Алексеевич, доктора-то слушайся, он у нас тут голова, к нему из самой Москвы на консультацию раньше ездили, — произнёс мэр и разлил по стаканам.

Все трое выпили. После чего доктор разлил ещё раз и достал из ящика стола хлеб, кусок сала и варёные яйца.

— Все болезни, они же от чего? — начал говорить Коновалов. — Они либо от нервов, либо от шибко большого ума. Вот раньше, помню, рекламу таблеток целый день по телевизору крутили, да ещё и всякие передачи про здоровье показывали, по интернету люди всё болезни у себя выискивали. А сейчас что?

— Что? — спросил журналист.

— А вот что — больных нет, редко кто зайдёт, палец там порезал или что, все ходят здоровенькие, улыбаются. А всё почему?

— Почему? — спросил вновь захмелевший Ручкин.

— Потому что перестали страдать ерундой. А то раньше ходили, умничали. Насмотрятся по телевизору передач про здоровье и давай ныть, — ответил доктор, разлив ещё по одной.

— Интересный у вас самогон, — сказал журналист, рассматривая наполненный стакан. — Просто термоядерный.

— А то! — произнёс мэр, — Самуил Степанович делает, он у нас мастак на эти дела.

Дальнейшие события Пётр Алексеевич помнил плохо. Помнил, что Иван Филиппович достал ещё одну бутыль, потом они пели песни, потом его везли домой на скорой помощи, с мигалками. Последнее воспоминание — про то, как его положили на кровать и заботливо накрыли одеялом.

День третий Зинка

Открыв глаза, Ручкин первым делом твёрдо решил, что больше пить не будет. Настроение было паршивое, самочувствие тоже. Два дня прошло, а информации с гулькин нос. Он не спеша встал с кровати, вышел во двор, набрал воды из колодца, умылся наскоро. Самочувствие немножко улучшилось. Взглянул на небо — небо хмурилось. Решив, что надо бы прикупить продуктов и зонт, журналист накинул плащ и пошёл искать магазин.

Ручкин неспешно брёл по дороге, с любопытством разглядывая землю. Честно говоря, красный цвет уже раздражал. Спросив у пробегающих мимо ребятишек, где находится магазин, Пётр Алексеевич посильнее запахнул ворот пальто и продолжил свой путь в заданном направлении. Через несколько минут он встретился лицом к лицу с магазином. Это была небольшая одноэтажная постройка с большой красовавшейся вывеской: «Магазин». Вздохнув, Ручкин вошёл внутрь.

В первые секунды Пётр Алексеевич испытал шок. Такого он ещё не видел. Казалось, в этом магазине было всё, но наставлено это всё было так плотно и хаотично, что вызывало, мягко говоря, удивление. Полки были завалены продуктами, консервами, между ними стояли ботинки, кроссовки, галоши. В левом углу возле окна продавались автомобильные шины, на них были навалены рулоны туалетной бумаги, сверху лежали тетради, шапки, носки. В правом углу были накиданы стиральные порошки, туалетная вода, автомобильное масло, сумки, рюкзаки, молотки и даже пара лыж. Это всё то, что бросалось в глаза на первый взгляд, а сколько ещё всего было скрыто в недрах этого сельского супермаркета, одному богу известно.

Посередине всего этого изобилия, за прилавком, стояла довольно симпатичная девушка. Лет ей было на вид около тридцати, роста она была чуть выше среднего, с довольно хорошей фигуркой и неплохими формами. Вязаный розовый свитер с воротом очень красиво смотрелся на ней. Лицо было милое, даже смазливое. Это блондинистое голубоглазое существо посмотрело на Ручкина и слегка улыбнулось.

Пётр Алексеевич купил зонт, чистящие и моющие средства и небольшой набор продуктов вместе с электрическим чайником. Всё это время продавец молча подавала ему требуемые вещи.

— И пачку «Парламента», — добавил в конце Ручкин.

— А вот сигарет я вам не продам, — неожиданно раздался нежный женский голос.

— Это ещё почему? — удивился Ручкин.

— Потому что несовершеннолетним сигареты не продаю.

— Я что, похож на несовершеннолетнего?

— Не знаю, похож или не похож, а закон есть закон. Или паспорт показывайте, или идите с богом.

— Ручкин молча достал паспорт и показал первую страницу продавцу.

— Так-так-так, Ручкин Пётр Алексеевич, — прочитала продавец. — 1978 года рождения. Так, значит, это вы журналист из Москвы? А я смотрю, лицо-то незнакомое. Наших-то я всех знаю. Я, кстати, Зинаида, только сигареты я вам всё равно не продам.

— Это ещё почему? — вновь удивился Ручкин.

— Нет у нас таких сигарет, не курит такие никто. Дорогие больно.

— Ну давайте какие есть.

— А вы, кстати, женаты? — спросила Зинаида, протягивая пачку «Явы».

— Да.

— Ну, это ничего, жена не тумбочка, подвинется, — сказала она и прикоснулась рукой к ладони Петра. — Всё, что случается на красной земле, остаётся на красной земле, — добавила она, томно посмотрев в глаза Петра.

Прикосновение, чёрт возьми, было приятным, и Пётр Алексеевич невольно поплыл, но, вовремя вспомнив про сифилис, собрал волю в кулак, быстро рассчитался и вышел из магазина.

Около магазина стоял странный тип. Роста он был большого, телосложения крупного и на первый взгляд обладал силищей немереной. Одет субъект был плохо и грязно. Он быстрыми шагами направился к журналисту.

— Ты это того, понял, да? — произнёс тип.

— Ничего не понял, — ответил Ручкин.

— Я говорю, к Зинке моей нечего колеса подкатывать, а то я тебе шею сломаю, понял?

— Ага, — ответил журналист. Затем порылся в пакете с покупками, нашёл там пачку «Орбит», вложил в ладонь громиле и со словами «Совет вам да любовь», зашагал к своему дому.

Тип был обескуражен и продолжал стоять, злобно смотря вслед.

Оставшуюся часть дня Пётр Алексеевич решил посвятить уборке, он помыл полы, вымыл окна, натаскал из колодца воды, заварил чайку и принялся ждать вечера. Дело в том, что он вспомнил запрет Захара Аркадьевича не ходить на водонапорную башню, якобы там аномалии. Что журналисту запрет — журналисту запрет лишь повод действовать. Пётр Алексеевич твёрдо решил пойти на водонапорную башню, и непременно ближе к ночи, потому что по закону жанра именно ночью просыпается всё самое страшное и неизвестное.

Дождавшись вечера, Ручкин вышел на улицу. Светила луна. Её свет, отражаясь от красной поверхности земли, не предвещал ничего хорошего. Дорогу к башне спрашивать не пришлось, она прекрасно виднелась издалека, так как была самой высокой постройкой в селе. Журналист направился к ней, по ходу размышляя о том, какие всё-таки странные люди тут живут, такое ощущение, что не люди, а готовые персонажи из какой-нибудь книги. Так, размышляя об этом, он и добрался до башни.

Вокруг башни ничего аномального не наблюдалось. Пётр Алексеевич сделал несколько кругов, закурил и принялся ждать.

Спустя где-то полчаса, Пётр Алексеевич с удивлением обнаружил, что незаметно наступила тишина, луна куда-то скрылась, и по земле заклубился туман. Стало немножко страшно. Совсем рядом послышались тяжёлые, какие-то нечеловеческ…