Храм Василия Блаженного

- Нет, дяденька Тарас Миронович, - вступился Петька. - Только мы все оттуда смотрели, Колька правду говорит.

И грязный, исцарапанный палец его указал вверх, куда-то почти на макушку высоченного дуба.

- Тааак... - печально и задумчиво протянул участковый, внимательно оглядывая своих сыновей.

- Надо лезть, - твердо заявил Сергей.

- Надо! - сурово и решительно поддержал его Григорий.

- Молодцы! - обрадовался отец. - Правильно обстановку понимаете! Кто полезет?

- Я думаю, что полезет тот, у кого бинокль, - сказал, отводя глаза в сторону, мстительный Григорий. - Там, наверху, удивительно подходящее место для наблюдательного полета... Тьфу ты! Я хотел сказать: для наблюдательного пункта.

Тарас Миронович укоризненно покачал головой и с надеждой повернулся к Сергею.

- У меня завтра экзамены в школе милиции, - быстро ответил тот, стараясь не смотреть отцу в печальные глаза.

- При чем тут экзамен?! - выкрикнул разгневанный Тарас Миронович. Ты что там, на дереве, до завтра сидеть будешь?!

- Экзамен тут при том, - ответил рассудительно Сергей, - что если я полезу на этот дуб, то вряд ли я попаду завтра на экзамен.

- И не только на экзамен, - вставил Григорий.

- Тааак! - демонстративно сбрасывая на траву фуражку, и расстегивая китель, протянул Тарас Миронович. - Значит, получается так, что лезть придется мне? Я правильно понимаю?

- Что поделать! - притворно посочувствовал Григорий. - Должность у тебя, батя, такая.

- Ты что, хочешь сказать, что у меня должность - по деревьям лазить?

- Да что ты! - округлил глаза Григорий. - Конечно же, нет! Просто по старшинству звания ты должен подавать личный пример младшему составу вверенного тебе подразделения милиции. А состав, то есть мы с Сережкой, должны смотреть и учиться, овладевать, так сказать, премудростями службы.

- Да? Учиться, говоришь? В детстве, как я помню, вы по деревьям шныряли без всяких примеров и обучения, даже стаскивать приходилось.

- Где это время? - грустно вздохнул Сергей. - Потом ведь стаскивали, жестоко подавленная инициатива впоследствии приводит к бездействию и безынициативности.

- И потом, отец, ты очень узко трактуешь. Надо смотреть на вопрос шире, тогда все сразу встанет на свои места, - резонерствовал Григорий. - В чем, собственно, у нас проблема?

- В чем? - с некоторой надеждой спросил отец, снявший уже китель, форменную рубашку и стягивавший сапог.

- Проблема в том, - продолжил свои теоретические изыскания Григорий, - что надо не просто залезть на дерево. Залезть на дерево - это и обезьяна сможет. Но старший участковый инспектор - это вам не обезьяна, не мартышка какая-то там. Старший участковый инспектор - это...

Он посмотрел на отца, стоявшего перед ним в одном сапоге, второй он держал в руках, широкоплечего, в майке, с буграми мышц, буйной порослью на плечах и груди, с волосатыми, могучими ручищами, да к тому же стоял он, подавшись вперед, разведя руки в стороны, подвернув чуть внутрь пудовые кулаки...

Сергей, что-то представив себе, не удержался и фыркнул, а Григорий, поняв, что рискует ляпнуть лишнее, торопливо закончил:

- Старший участковый инспектор - это старший участковый инспектор, товарищ Сергей Тарасович Пасько, а не хиханьки. И в отличие от глупой обезьяны, которая лезет на дерево исключительно за бананами и за всякой другой ерундой и глупостью, нужной ей для удовлетворения собственных потребностей, старший участковый инспектор лезет на дерево исключительно для того лишь, чтобы сверху правильно оценить обстановку, дать соответствующие указания младшему составу, и при необходимости осуществить сверху общее руководство...

- Я что же, по-твоему, на год туда лезу?! Или ты предлагаешь мне навсегда там поселиться и оттуда руководить?

- Да нет, почему? Навсегда не надо. Только на время проведения операции.

- Ладно, сынки, дома поговорим!

Стащив второй сапог, участковый в майке и галифе, босиком, подошел к дереву. Распаляясь, шел он очень уверенно. Подойдя к дереву, поплевал деловито на ладони и решительно взялся за нижний сук. Но глянул наверх, как-то сник, завздыхал, засопел, косясь с надеждой на сыновей.

Сыновья с неожиданно проснувшимся интересом к живой природе рассматривали пристально деревья и кусты, отвернувшись в другую сторону.

Тарас Миронович выразительно повздыхал, покряхтел, плюнул и - полез. Лез он долго, пробуя на прочность каждую ветку, на которую собирался поставить ногу, или за которую собирался взяться рукой. Лез, рассказывая по дороге дереву про некоторых неблагодарных и невоспитанных сыновьях, которых растишь, растишь, а в один не очень прекрасный день вдруг оказывается, что и на дерево слазить некому...

Как бы то ни было, но он залез. Осторожно пристроившись на ветке, и крепко обняв ствол, он стал рассматривать в бинокль Васькино пристанище.

Высмотрев все, что почитал нужным, он решил спускаться, что на самом деле оказалось еще более трудно, поскольку приходилось смотреть все время вниз, выбирая сучки, на которые можно было смело наступать.

Спустился он, наверное, уже на треть, когда под ним подломился сучок, и повис участковый, держась двумя руками за сук над головой и отчаянно болтая в воздухе ногами, не находя точку опоры.

- Батя! Держись! - закричал Сергей, бросаясь к дереву. - Я сейчас залезу к тебе!

- На фига ты мне здесь нужен? - рассердился Тарас Миронович. - На плечах будешь меня вниз спускать?!

- Батя! - прокричал Григорий. - Ты там как, держишься?!

- Нет, Гришенька, - сердито огрызнулся отец. - Я летаю. Ну ты и спросил! Надо же было такого дурня уродить!

- Ты держись, мы что-нибудь придумаем! - помахал Сергей.

- Если мне висеть до тех пор, пока вы что-то придумаете, то я за это время шишкой стану. Вы лучше китель под деревом растяните на руках, под тем местом, где я вишу.

- Ага! Здорово! - обрадовано завопил Сергей. - Мы натянем китель, а ты на него прыгнешь!

- Вот спасибо, сынок! Может, ты меня в носовой платок поймаешь? совсем рассвирепел отец. - Бинокль, дурьи головы, на китель ловите. Не поймаете - спущусь, ноги выдерну! Если, конечно, спущусь.

Это он уже себе под нос, не слышно, снимая с шеи бинокль, с трудом удерживаясь на одной руке.

- Готово, батя! Натянули! Бросай!

- Ты его прямо отпусти - и все!

- Оп-па! Поймали! Цел бинокль!

- Ну, хотя бы бинокль цел. И почему я не птица?! Ребятишек от дерева уберите подальше. Сорвусь если, - расплющу!

- Держись, отец!

- Я что - акробат, что ли, столько висеть? Посмотрите лучше, что там, под горкой, в том месте, где я вишу, куда мне лететь...

- Ручей там, батя!

- Ручей - это хорошо...

- Не! Ты туда не прыгай! Там по склону овражка до самого ручья на дне - чертополох, да малина с шиповником!

- Хорошо, сынки! Спасибо за заботу, ласковые вы мои! Я вверх прыгну. Или стороной облечу... Ох, сейчас отпущу!

- Пацаны! Быстро все в сторону! - распорядился Григорий. - И уши закройте!

- Уши-то зачем? - поинтересовался Сергей.

- Ты что, отца не знаешь? Он же не только падать будет, он еще и слова всякие... нехорошие, говорить будет.

Отпусаюууууу! / звук свободного полета /. Мать! Мать Мать!-ать-ать-ать.../склон и шиповник/. Оп-оп-оп-оп! / не совсем так, но фонетически близко: это чертополох и ручей/.

- Батя! - заорали, свесившись в овражек, обеспокоенные сыновья. Вылезай! Мы поддержим!

- Спасибо, сынки! Вы меня уже поддержали!

Охая и пыхтя, как паровоз, Тарас Миронович долго и упорно карабкался по скользкому и заросшему всякой колючкой склону. Лез он долго, склон был крутой. Наконец над краем овражка показалась голова участкового, с основательно исцарапанным лицом.

- Руку! - выдохнула с трудом голова.

- Что, батя? - ласково спросил Григорий, наклоняя к нему заботливое лицо.

- Ты что - издеваешься?! Руку, говорю, давай! Еле держусь!

Григорий с готовностью протянул отцу крепкую руку, все столпились возле края, готовясь увидеть картину спасения доблестного участкового любящим сыном.

Тарас Миронович с облегчением вздохнул, левой рукой продолжая удерживаться за хилый кустик, правую протянул в сторону надежной ладони сына.

И тут случилось страшное: Григория укусила оса. Она укусила его в лоб. Прямо между бровей. От боли и неожиданности Григорий инстинктивно стукнул себя правой ладонью по месту укуса на лбу.

В это же самое мгновение правая рука его отца вместо надежной и такой, казалось, близкой ладони сына поймала пустоту. Ухватиться за что-то другое он не успел: кустик, который удерживал его шаткое равновесие, покинул склон и улетел вниз.

Вместе с Тарасом Мироновичем.

На этот раз дети заткнуть уши не успели. Поэтому прощальное слово улетающего в бездну участкового навсегда врезалось в память слышавших его мытаринских пацанов, сохранилось впоследствии в виде бережно передающейся из уст в уста легенды, как некогда передавался знаменитый Большой Матерный Загиб Петра Великого.

Пацаны переглянулись и восторженно подвели итог услышанному:

- Вот это круто! Класс!

- Ребята! Уйдите от края! - поспешил вмешаться Сергей. - И не слушайте, сейчас дядя участковый вылезать будет! Нечего вам это слушать.

- Ну да! Нечего! - возмутились мальчишки. - Мы такого ни у кого не слыхали!

Когда Тарас Миронович вылез, он только и сумел сказать сыновьям:

- Поговорим дома.

Чем весьма испортил им настроение. Молча оделся и, кивнув сыновьям, направился к горке, на которой был Васька. Пацанам категорически было велено оставаться на месте.

- Петька! Полезай на дерево с биноклем! - скомандовал Колька. Оттуда все увидишь, нам скажешь, мы все равно первые в поселке знать будем, да еще и другим рассказать успеем...

Так оно и вышло.

Храм

Из-за огродов, из-за сараев, на улочки поселка обрушилась с воплями босоногая ватага мальчишек, орущих во всю Ивановскую:

- Ваську заарестовали! Милиция Ваську Пантелеева заарестовала! Васька покражи делал! Ваську заарестовали!

Взбудораженные пронзительными воплями, повыскакивали на улицы все, кто в это время дома был. Вышла за ворота и Анастасия Николаевна, привлеченная шумом. Услышав, что Ваську ее арестовали, да еще и за воровство, схватилась она за сердце. И посерев лицом, прислонилась к стене дома, возле которого стояла. Все окружающие сразу примолкли, заметив как-то вдруг, какая она уже совсем старенькая старушка.

- Васькууу... - заголосил было по инерции кто-то из мальчишек, но тут же схлопотал подзатыльник и заткнулся.

Все стояли в ожидании, высыпав на край поселка, за сараи. Переминались с ноги на ногу, поглядывая виновато на Анастасию Николаевну, словно ища у нее за что-то прощения.

И вот показались.

Впереди всех шагал Тарас Миронович: грязный, оборванный, с оцарапанным лицом, но с гордо поднятой головой. За ним следом шел Григорий, в сдвинутой на самый затылок фуражке. На лоб она не налезала. Он вел за руку Ваську, крепко вцепившегося в него. Сзади шагал, по журавлиному высоко поднимая ноги, Сергей, нагруженный корзиной, ящиком с инструментами, лопатой, веревкой через плечо и бренчащим ведром ядовитого оранжевого цвета, снятым Васькой с какого-то пожарного щита.

- Ой, мамыньки! Гляди, как Васька милицию потрепал! - ахнули в толпе, завидев растерзанного Тараса Мироновича.

- Смотри, смотри! Ваську за руку ведут, сопротивлялся, кажись, сильно.

- Ой, Васька! Ой, бедокур! Что будет?!

Анастасия Николаевна с трудом отделилась от стены и пошла навстречу вышагивавшему впереди Тарасу Мироновичу.

Тот шел неестественно прямо, держа за спиной фуражку. Завидев приближающуюся Васькину мать, он завертел головой, высматривая, куда бы улизнуть, но она уже приблизилась к нему вплотную и спросила, глядя ему прямо в глаза, которые лукавый участковый старательно скашивал куда-то за спину.

- Ты, Тарас, не косись, не косись! Ты мне прямо отвечай - это Васька мой тебя так подрал и личность тебе покарябал?

- Да ты что, - очумела?! - Тарас Миронович вытаращился на нее. - Это я сам! Это я... Это я с дуба упал.

При этих его словах, несмотря на всю серьезность происходящего, собравшиеся жители поселка взорвались хохотом.

- Да я не в том смысле с дуба упал! - рассердился участковый. - Я действительно с дуба упал!

Этим заявлением он только масла в огонь подлил. Анастасия Николаевна даже почти закричала на него:

- С тебя, старый дурень, люди смеются! Ты что - ответить не можешь честно?! Да что ты все за спину себе смотришь? Ты встань прямо и смотри мне в глаза!

Рассердившись, она дернула его за руку. Фуражка, которую он держал за спиной, выскользнула из рук и покатилась по траве, открыв огромную дыру на лопнувших сзади галифе участкового. Он аж юлой закрутился.

Те, кто стоял сбоку и сзади него, окончательно зашлись от смеха, даже Сергей, отвернувшись в сторону, прикрывал рот ладошкой. Все остальные, не понимая в чем дело, обуреваемые любопытством, стали перемещаться за спину участковому.

- Устал я что-то... - пробормотал тот, затравленно оглядываясь и в отчаянии опускаясь на землю, прямо под ноги оторопевшей Анастасии Николаевне.

Та так и осталась с открытым ртом, ничего не понимая, махнула рукой и пошла к Ваське, которого держал за руку Григорий.

Подойдя поближе, она увидела, что все обстоит как раз совсем наоборот: это ее Васька держал Григория за руку, потому что огромная, просто чудовищная опухоль, разрослась на лбу Григория, наплыв ему на глаза, которые он не мог даже открыть.

- Милай! - присела на корточки от неожиданности и жалости Анастасия Николаевна. - Это и тебя мой ирод отделал?!

- Да что вы, Анастасия Николаевна! - пробасил возмущенно Григорий, узнав ее по голосу. - Это не ваш Васька, это меня оса в лоб укусила...

Она подскочила, словно это ее оса ужалила.

- Вы что мне голову морочите?! - раскричалась она, возмущаясь. - Мой обалдуй людей покалечил, а они его выгораживают!

Она коршуном подлетела к Ваське:

- Это что же ты с людями наделал?! Анчутка ты беспятый! Нехристь! Басурман! Это что же ты набедовал?!

- Маманя! Маманя! - гудел расстроенный Васька. - Не я это... Не я, маманя...

- Я тебе покажу - "не я"! - разбушевалась мать. - Ворует, изверг, да еще и людев калечит!

- Не трогал он никого, успокойся ты, Анастасия Николаевна! прикрикнул на нее участковый. - Вот что покрал он - это верно. Это совсем даже худо, а вреда физически он никому не причинил.

- Покрал?! - ахнула мать. - Васька?!

- Ну не я же, - печально вздохнул участковый так искренне, словно и вправду сожалел, что не он это сделал.

- Ах ты, бедоносец проклятый! Чтоб тебя лихоманка потрепала, непутевого! - напустилась мать на своего оболтуса, который молчал и только гудел на одной ноте:

- Маманя! Маманя!

- Тебе это надо было?! - напустилась она на него с новыми силами. Да чтоб тебя на той веревке, что ты покрал, черти за углями гоняют! И за каким, отвечай, тебе это спонадобилось?!

- Строить... - присвистнул носом Васька.

- Чегооо? - вылупилась на него мать. - Ты же в жизни своей гвоздя ни разу не забил, чтобы пальцы не оттяпать, куда тебе строить?! Будет врать-то!

- Я не вру! - обиделся уже Васька.

- Ты, оболтус, объясни матери, что да как, людям сам верни, что покрал у них, не спросясь, - грозно распорядился сидящий на травке участковый.

- Простите! - густым басом прогудел Васька, подняв голову вверх.

Вокруг стояла тишина. Васька глотал слезы.

- Я больше не буду! Я строить взял...

- Господи! Да чего строить-то?! - закричала мать.

- Говори, что сопишь? - прикрикнул без злобы участковый. - Говори, мать спрашивает.

- Храм строить... - почти прошептал Васька.

- Чегооо?! - едва не села рядом с участковым мать.

- Храм я строю! - непривычно внятно произнес Васька, подняв голову. Вот тут наступила полная тишина.

- Во, блаженный! - воскликнула в этой тишине Анастасия Николаевна, сама не подозревая, что с этой минуты сына ее иначе, как Василий Блаженный, называть не будут, а стройку его нарекут в народе - Храмом Василия Блаженного.

Кражи его дурацкие скоро позабудутся, простят их Ваське легко, любили его за искреннюю беззлобность и неспособность причинять сознательное зло, потому простили бы ему и не такое. А вот прозвище останется навсегда...

Народ стал расходиться. Сергей взял под руку Гришку и повернулся к отцу:

- Пойдем домой, батя.

- Да что-то не хочется, - оглядываясь на еще остававшихся самых любопытных, отозвался участковый. - Посижу я тут на солнышке. Что-то я пригрелся, посижу...

Сергей удивленно посмотрел на закатное неяркое солнышко, уходящее за маленькие, словно на корточки присевшие, сараи. Хотел что-то еще сказать отцу, но нетерпеливый Гришка стал тянуть его за рукав, и Сергей повел его к дому. Уже уходя, он оглянулся. Отец сделал блаженное лицо, подставляя его солнцу.

- Ты пересел бы, что ли, батя, - посоветовал Сергей.

- А тут что - занято? - съехидничал отец.

- Да нет, свободно. Сиди, если нравится. Только коровы тут гуляют.

- А я им что - мешаю? Да и нет никаких коров.

- Нет, - покорно согласился Сергей. - Но были. Были и оставили вещественные доказательства своего пребывания.

Тарас Миронович подскочил, оглядел многострадальные галифе, шепотом выругался и широким шагом пошел домой, не обращая уже ни на что внимания, даже фуражку в траве оставил.

Сергей поднял фуражку и сказал Григорию:

- Пойдем, брат. Боюсь, что дома нам будет мучительно больно. И почему-то мне кажется, что тебе - особенно.

Он повел Григория домой, сочувственно обнимая его за согнутые тяжелыми предчувствиями плечи. Шли они домой долго. Часто останавливались, перекуривали. Когда же вошли под крышу дома своего, увидели выходившего из ванной отца: свежевыбритого, пахнущего одеколоном, земляничным мылом и легким, едва уловимым ароматом коньяка, единственным напитком из разряда спиртного, который отец себе изредка позволял.

Порции спиртного, которые он принимал, даже чисто символическими можно было назвать только с большой натяжкой. Он вообще не только презирал пьянство, как явление, но и люто его ненавидел. Были у него на это свои личные причины. Одна - зажившая, оставшаяся под самым сердцем, страшным уродливым шрамом, а другая - в самом сердце - незаживающая.

Участковый

Тарас Миронович прошел к тахте и с наслаждением вытянулся на ней, подставляя большое тело свежему ветерку из окошка, как кот щурясь от наслаждения.

На кухне, над газовой плитой, сохла уже выстиранная форма, а под вешалкой в прихожей стояли вымытые и уже начищенные до яростного блеска сапоги.

Он лежал, посвистывая, словно не замечая топчущихся у порога сыновей, глядя куда-то в другую сторону.

Сергей проследил его взгляд, который застыл на светлом пятне на старых обоях, которые давно пора бы было поменять, да все что-то никак рука не поднималась.

Пятно это осталось от старой фотографии. Сняли со стены ее давно, но человека, который был на этой фотографии, помнили всегда. Помнили, но вслух никогда не вспоминали.

Это была жена Тараса Мироновича, мать Сергея и Григория.

Красавица, выдумщица, хохотушка и заводила. Очень они любили друг друга. От такой красивой любви и дети родились красавцами. На загляденье. И жили супруги душа в душу, всем на зависть. Дети уже в школу ходили, а родители все еще влюблены были, как молодожены.

Тараса Мироновича отправили на долгую учебу. Жена осталась одна. Сыновья в школе, по дому с работой она справлялась споро, все делала играючи, вот только одной оставаться непривычно. Скучно. В поселке и пойти толком некуда. То хотя бы мужа ждала, а теперь муж далеко. Вечером полезла она зачем-то в шкафчик, вкусненького захотелось, да натолкнулась на бутылку с вином, тогда еще Тарас Миронович себе позволял. Достала она эту бутылку...

Когда Тарас Миронович вернулся, его прежний начальник, тогдашний участковый, перехватил его на станции и привез к себе домой, откуда сразу же выставил за порог случайных гостей, закрыл двери и долго что-то говорил Тарасу Мироновичу. А говорил он ему о том, что жена его, Тараса, стала злоупотреблять. Дети неухоженные, ну и все такое прочее...

Тарас расстроился, конечно, но решил, что все это из-за его отсутствия долгого, а теперь все наладится само, отвыкнет...

Не отвыкла.

Кончилось все это и совсем плохо. Тарас поехал на дальний хутор по срочному вызову, дело оказалось серьезное, задержался он там, а жена его, крепко выпив, решила чайку попить. Поставила чайник на плиту, села на кухне за столом и заснула...

Мальчишек чудом спасли, еле выходили их в больнице. А сама жена крепко уснула. Навсегда. Газ-то она включила, а спичку поднести позабыла. Сама от газа умерла и ребятишек сильно потравила, они в больнице долго лежали оба. Еле выкарабкались.

После этого про мать в доме - ни слова, хотя на могилку к ней ходили исправно и обихаживали ее старательно. Могилку соблюдали, а вслух про мать никогда не вспоминали.

Вот с тех самых пор Тарас Миронович спиртное на дух не переносил. Тем более, что был к тому и еще один повод, едва ему самому жизни не стоивший. Был случай.

И звали этот случай Михаилом Куриным, мужем Веры Ивановны, соседки Полины Сергеевны и Анатолия Евсеевича. Михаил этот сильно на стакан западал. В поселке, надо сказать, это было общей бедой, потому что пили все. В разной, конечно, степени и по разным причинам и поводам, и до разных кондиций, но зато почти поголовно. Впрочем, практически как в любой другой российской глубинке. Да и только ли в глубинке? Сколько светлых головушек сгубила водка эта проклятущая, кто считал? Да и что об этом говорить зря, и так все сами знают.

А с Михаилом вот какой случай приключился. Выпил он сильно лишка, и что-то с ним случилось такое, что бросило его с кулаками на жену свою, тараканы у него в голове забегали. Вера Ивановна с перепугу заорала, выскочила на улицу. Мишка, конечно, бугай здоровый, но в поселке хилых мужиков нет, все с малолетства на лесопилке, да по хозяйству, так накачались, куда там Шварценеггеру!

Скрутили Мишку, оказавшиеся рядом мужики, слегка по шее дали, чтобы в чувства привести, без злобы, разумеется, а чтобы ума вернуть, для успокоения. И отпустили. Мишка смолчал, в драку не полез, пошел домой.

Мужики стоят возле дома в кружок, курят, Мишку обсуждают, а он в это время выходит у них из-за спин из подъезда.

И в руках у него двустволка тульская, а на плече - патронташ. И в карманах пиджака патроны, и за пазухой мешком набиты. Встал он под козырьком подъезда, загнал два патрона в стволы, вскинул ружье и ни слова не говоря - бабах! Прямо из двух стволов. Хорошо еще, что поспешил и плохо прицелился по пьянке. Просвистела картечь над головами мужиков, едва папироски не проглотивших от испуга. Бросились они кто куда, врассыпную, словно и не было их во дворе.

Мишка им вдогонку - бабах! бабах!

Стекла в доме зазвенели. Бабы завизжали, дети орут, мужики попрятались, орут из укрытий Мишке, чтобы тот перестал дурью маяться, бабы кричат мужьям, чтобы они чего сделали, а те отвечают, что ничего поделать не могут, не стрелять же им в Мишку...

Тарас Миронович как назло на речке купался. Пока за ним пацаны сбегают! Речка не близко. И получилось так, что на стрельбу первым прибежал Гришка, Сергей немного отстал.

Мишка, увидев приближающегося милиционера, рванул в подъезд, Гришка, по горячности, следом за ним, а когда Сергей в подъезд влетел, следом за братом, то увидел что стоит Григорий к нему лицом, а лицо у него при этом белее белого. Из-за плеча Гришкиного выглядывает пьяная морда Мишки, который два ствола приставил к горлу Гришки и говорит Сергею:

- Бросай пистолет!

Что тому делать? Бросил. За Гришку испугался, а если честно, то и за себя тоже.

- Дядя Миша! - взмолился Сергей, пытаясь уговорить его. - Отпусти Гришку, успокойся.

- Уйди с дороги! Брата твоего жизни решу!

И тычет стволами Гришке в горло. Сергей задом-задом, вышел из подъезда. Следом за ним - Мишка, поставив Григория перед собой, как щит. Ружье у Мишки уже за плечами, а в руках пистолет. И орет он дурным голосом:

- Веркаааа! Выходи, говорю! Быстрррро все рррразбежались! С Мишкой Куриным шутки плохи!

- Мишка! Ирод! Отпусти парня! - кричат ему со всех сторон. Да куда там! Он пьяный кураж поймал, он жену за какую-то обиду к ответу требует. Она даже выйти хотела, да люди ее удержали силком.

- Куда тебя, дуру, несет?! Сиди, убьет! Не видишь, не в себе он?! В нем сейчас вино разговаривает.

Мишка постоял у подъезда, покуражился, пошумел, даром что пьяный, заметил перебегающих по двору мужиков с охотничьими ружьями, вскинул свою тулку, да не успел выстрелить, забежали мужики за дом, за угол, а пара в подъезде скрылась.

- Ага! - орет Мишка. - На крышу полезли?! Мишку Курина с крыши стрелять решили?! И бросился он к сараям, толкая перед собой Гришку. Заскочил в первый попавшийся сарай, и вскоре перед дверями выросла гора дров, которую складывал, как баррикаду, Григорий, под прицелом Мишкиного ружья. Сам же Мишка притаился в темноте сарая, не видимый снаружи.

- Ну, теперь его хрен достанешь, хрен возьмешь! - разочарованно вздохнули мужики. - Пока не прочухается, не выйдет, если к тому времени еще чего не набедокурит.

Мужики к Сергею подступились: командуй, мол, милиция, что дальше делать? А что он им сказать может? Он сам только что в школу милиции поступил.

- На кого охотиться собрались, мужики? Не сезон вроде как.

Оглянулись мужики, смотрят, Тарас Миронович стоит. В сапогах резиновых, в шляпе соломенной. Только удочки где-то по дороге бросил. Но в отделение успел забежать: рубаха навыпуск была перехвачена ремнем с висевшей на нем кобурой.

- Да вот, Мишка Курин там, в сараях...

- Знаю, слышал, - перебил участковый сурово. - Это он стрелял?

- Он, Тарас Миронович. Там Гришка твой у него в сарае... Вроде как заложник.

- Врешь! - выдохнул, меняясь в лице, участковый.

- Разве так врут?!

- Ладно. Ну-ка, вольные стрелки, немедленно сдать все оружие курсанту Сергею Пасько, я после разберусь, что это за оружие, и все ли зарегистрировано. А у тебя, Сергей, чего кобура расстегнута?

- Он Гришку грозился убить, - потупился Сергей.

- Ясно. После поговорим. Значит - у него теперь кроме ружья еще и два пистолета имеются? Ну, теперь он нам грохота наделает больше, чем Царь-пушка. Значит, теперь перед нами хорошо укрепленная крепость, в которой полно оружия. Ладно. Сергей, ты стой тут, охраняй временно конфискованное оружие, наблюдай за населением, чтобы не лезли, куда не нужно. И чтобы, не дай бог, палить не вздумали куда попало и почем зря. Я милиция, и там мой сын. Так что это дело - вдвойне семейное. И проследи, чтобы в доме напротив все от окон отошли, мало ли, пальнет Мишка, да как раз напротив окон...

Он выслушал в подробностях, что же произошло, постоял, уставившись взглядом под ноги и, шевеля губами, снял с себя пояс с кобурой и протянул Сергею.

- На. В крайнем случае. Ты понял меня? В самом крайнем!

- Понял, батя.

- Не слышу?!

- Так точно, понял! - вытянулся Сергей.

- Вот так вот лучше. Ну, я пошел.

И он вразвалку направился в сторону сараев.

- Мишка! - крикнул он, не останавливаясь. - Это я - участковый Пасько! Ты видишь меня? Смотри - я без оружия!

- Уйди от греха, участковый! - завопил Мишка из темноты сарая.

- Куда же я уйду, дурья твоя голова?! У тебя мой сын. Отпусти - может и уйду.

- Приведи мне Верку, тогда отпущу твоего сына.

- Не могу я тебе ее привести, никак не могу.

- Это почему же? Тебе что - сын не нужен?!

- Очень даже нужен. Только жену твою я никак привести не могу, потому, как я ее арестовал и сделал запись в журнале. А в журнале страницы пронумерованы...

- Ты чего городишь, участковый?! Ты что - пьяный?!

- Это ты. Мишка, пьяный, а я в трезвом уме и соблюдаю законность и порядок. Для того и на должность поставлен. И в соответствии с законом, за причиненные ею тебе обиды, я ее арестовал, в соответствии с законом о семье и быте...

- Нет такого закона!

- Есть такой закон!

- Кто же тебе дал право бабу в кутузку сажать?!

- Перед законом, Мишка, все равны, - вздохнул участковый. - А я что? Я только исполняю.

- Тогда веди ко мне Кольку и Петра!

- Это тех, которые тебе по ж... которые тебе обиды причинили? Так их я тоже уже посадил.

- Да ты что, участковый?! - взревел Мишка. - Обалдел?! У тебя же всего одна камера в наличии имеется!

Разъяренный Мишка выскочил из сарая, толкая перед собой Гришку.

- Веди мне жену немедленно! Веди, и забирай своего пацана!

Толкнув в спину Григория в сторону от себя, Мишка собрался нырнуть обратно за поленницу.

- Постой, Миша! Погоди! - остановил его участковый вкрадчивым голосом. - Пойдем мы с тобой вместе за женой твоей сходим. Что тебе ждать сидеть?

- Ага! Так я тебе и доверился!

- Да ты посмотри - у меня даже оружия нет! - пошел участковый к Мишке, расстегивая на ходу рубашку, и демонстрируя ему свой живот.

Михаил растерялся, попятился, а воспользовавшийся этим участковый подошел к нему на расстояние вытянутой руки.

- Ну чего ты, Миша? Это же я - Тарас Миронович. Участковый. Помнишь, я тебя, когда ты в шестом классе учился, на мотоцикле ночью в райцентровскую больницу возил? У тебя тогда аппендицит случился. Вспомнил? А ты что же, сукин сын, тут устраиваешь, а?! Ну-ка, давай сюда быстро оружие! Давай, пока беды не натворил!

Он осторожно потянул за стволы у Мишки из рук ружье, и всем уже казалось, что дурацкая и страшная эта история благополучно заканчивается, все, кто наблюдал за происходящим, с облегчением вздохнули...

Но тут Мишка боковым зрением заметил, что кусты слева от него зашевелились. Нервы его не выдержали. Он дернул стволы из рук участкового и выстрелил в шевелящиеся кусты, а навстречу выстрелу, перекрывая его, бросился Тарас Миронович. Он тут же охнул и упал на спину, отброшенный выстрелом картечи в упор. Мишка выронил ружье и стоял, нелепо разведя руки в стороны, и с ужасом смотрел на растекающуюся по груди участкового кровь.

От домов мчались, обгоняя друг друга, люди. Впереди всех бежал Сергей. Григорий уже разорвал на отце рубаху и пробовал остановить кровь.

Сергей забежал перед толпой и выстрелил над головами людей, сжимавших палки и обломки кирпичей, загородив собой Мишку.

- Назааад!!!

Толпа отступила.

- Отойти всем на двадцать шагов! - заорал Сергей, наступая на толпу, размахивая пистолетом.

Когда все отошли, он велел приглядеть за безоружным Мишкой двум мужикам поспокойнее, сам же полез в кусты, посмотреть, что там за герой и не задело ли его. Когда он раздвинул кусты, то увидел прижавшегося животом к земле, насмерть перепуганного дворового пса Шарика, который признав знакомого, осторожно пополз из кустов, ласково виляя хвостом.

- Сергей! - позвал Григорий. - Подойди, отец зовет.

Сергей подошел. Над отцом колдовала, накладывая повязку, Полина Сергеевна, которую участковый попросил отойти. Когда она сделал это, он прошептал Сергею:

- Никто не стрелял...

- Чтоооо?! - удивился Сергей.

- Никто не стрелял, - упрямо повторил отец. - Мишка отдавал ружье добровольно, держал его за приклад. Произошел самопроизвольный выстрел. Понял?

- Я лично не понял! - возмутился Григорий. - Неужели ты ЕГО прощаешь?

- Выстрел был, действительно, случайный, а у него, между прочим, двое мальцов в доме. Ясно?

- Ясно, - тихо ответил Григорий.

- А тебе, Серега?

- Ты помолчи, отец, молчи, папа. Мы все сделаем как нужно...

Такую рану в упор пережить - нужно железное здоровье иметь. И оно у него было. И еще у него были сыновья, которые сутками дежурили возле отца, мотаясь между службой, учебой и больницей.

Правда, за все время пребывания участкового в больнице в поселке не было ни одного скандала, ни одной пьянки.

А Михаил Курин сидел. Шло следствие. Правда, сыновья потерпевшего утверждали, что выстрел был самопроизвольный, но говорили они об этом как-то неубедительно. Все остальные свидетели находились за спиной участкового, и видеть точно все не могли. Участковый же, как только пришел в себя, потребовал бумагу и ручку и тут же написал, что выстрел произошел самопроизвольно, во время добровольной сдачи оружия гражданином Куриным, который в момент выстрела даже за курки не держался.

Про отобранные пистолеты все дружно промолчали, и получил Мишка четыре года, а поскольку на работу был зверь, то вышел он скоро.

Но это было после. А тогда к участковому в палату вошли два пацана. Оба одинаково лобастые, в стираных одинаковых матросках. Вслед за ними в двери протиснулась Вера Ивановна, заполнив собой сразу всю палату. Она подтолкнула мальчишек в спину и зашептала им:

- Ну! Говорите же! Ну...!

Мальчишки совсем засмущались. Наконец вперед вышел один из них и забубнил, откашлявшись, переминаясь с ноги на ногу.

- Дяденька Тарас Миронович! Вы простите нашего папку мы вас всегда благодарить и к вам молиться... Нет, не так: будем молиться на вас! Вот.

- Эх ты, - проворчал второй пацан. - Не на вас молиться, а всегда за вас молиться.

- А вы умеете? - усмехнулся участковый.

- Чего умеем? - спросили мальчишки.

- Как это так - чего? Молиться, конечно.

- Нет, - честно признались мальчишки. - Не умеем.

- Что же ты так, Вера? Обещают молиться твои гвардейцы, а сами даже ни одной молитвы не знают?

- Ты извини нас, Тарас Миронович! Мы в церкви уже были, свечку за твое здоровье поставили.

- Ну, если свечку поставили, тогда проходите, гостями будете...

Вот так закончилась эта история...

Тарас Миронович заметил, что Сергей смотрит на его шрамы, отвернулся и сказал:

- За такие издевательства над отцом надо было бы вас выпороть публично, но я сегодня почему-то добрый - прощаю. Только ты, Сергей, отнеси Ваське ключи от нашего сарая, пускай он берет инструменты, какие ему нужно, только чтобы на место потом все ставил.

Бог и Васька

Сергей понес ключи от сарая Ваське, которого спас от сурового материнского наказания. Все свои эмоции Анастасия Николаевна выместила в долгом рассказе Сергею про то, как трудно одной вырастить такую ораву ребятни, особенно такого олуха, как ее Васька. Да и остальные не лучше: с крыш прыгают, дома ничего сделать не заставишь, телевизор, поганцы, и тот...

Васька, от греха подальше, вышел на улицу вместе с Сергеем, который повел его к сараю, где и вручил запасной ключ.

Из глубин сарая пахнуло детством. Таково удивительное свойство всех на свете сараев и чердаков. Пока Васька рассматривал инструменты, Сергей стоял, прислонившись плечом к дверному косяку, а в лицо ему дышала сыроватая прохлада сарая, запах сырой земли из погреба, запах машинного масла, стружки, опилок... Спину пригревало солнце, и так приятен был этот контраст, что век так стоял бы...

Васька, увлеченно рассматривая инструменты, умудрился ткнуть себе в палец шилом, пришлось искать йод, чтобы смазать маленькую ранку, шило было ржавое.

- Как же ты со строительством справляться будешь, если с простым шилом управиться не можешь? - проворчал Сергей, обрабатывая терпеливому Ваське ранку.

- Справлюсь! - уверенно и твердо ответил Васька.

- Может быть, помочь тебе?

- Не надо, я должен сам.

- А если не справишься один?

- Я справлюсь! Я должен. Я построю Храм. Вот. Потом - сад. Из камней и песка. Буду смотреть. Думать. Молиться. И выздоровею. Вот.

- Как же ты молиться будешь, если ни одной молитвы не знаешь?

- Молитва до Господа и без слов дойдет, если она чистым сердцем произносится...

Сергей обернулся на голос - за спиной у него стоял отец Антон, местный поп.

- Вы извините, проходил мимо, услышал разговор, заинтересовался, каюсь, не прогоните?

- Да нет... - Сергей замялся, не зная как называть ему своего почти что ровесника, ненамного старше него, только в рясе, не отцом же.

Отец Андрей дружелюбно смотрел на него улыбчивым взглядом, но на помощь приходить не спешил. Пауза затянулась.

- Нет... батюшка, - решился все же Сергей. - Не помешаете. Мы с Васькой про Храм разговаривали. Он Храм решил строить.

- Ну что же, Бог в помощь.

- Так он же не православный храм строит, - прищурился на попа Сергей, ожидая, как тот выйдет из такой ситуации.

- Я наслышан, - ничуть не удивился поп. - Он считает, что если сам построит - поправится. Значит, так оно и должно быть.

- Даже если не тому богу храм строит?

- Бог един, - ничего толком не поясняя, ответил поп. - Каждому же по вере его воздается. А вот вы бы меня с отцом вашим познакомили поближе, премного от прихожан наслышан о нем, а вот знаком шапочно, хотелось бы поближе познакомиться.

- На путь истинный наставить?

- Ну, зачем же так? - улыбнулся широко отец Андрей. - Его Господь наставляет. Всякого Господь наставляет, да не всякий ему следует. А вот батюшка ваш следует. Если бы его Господь не любил, разве народ любил бы?

Он мелко перекрестил сарай, в котором находились Сергей и Васька, собрался уходить, но Васька остановил его.

- Если я построю Храм - я поправлюсь?

- Главное, чтобы ты в это верил. Я уже сказал: по вере воздается. Господь таких, как ты, без защиты не оставляет. Ты приходи ко мне в церковь, я тебе кое-что расскажу, книжки дам посмотреть.

Отец Антон откланялся и ушел. Васька взял лопату и тоже ушел, строить свой Храм. Сергей же сел в траву, глядя на закатное солнышко.

- Почему Васька - не такой, как все? - думал он. - Как может Бог услышать молитву, если ее вслух не произносить? Почему главное самому верить в то, что вылечишься?

Он встал, помотал головой, поймав себя на мысли о том, думает про то, поправится ли Васька, или нет, если построит свой Храм? Он сердито топнул ногой, рассмеялся, поняв, что хитрый поп, ничего почти не сказав, оставил после себя десятки вопросов, которые теперь так и будут всегда с ним, с Сергеем. Всю жизнь.

А Васька строил Храм. Дальними путями, через огороды и овражки, с горки на горку таскал он картонные коробки, обрывки веревок, пустые фанерные и деревянные ящики. А еще - чистый песок и камни, которые он тщательно выбирал и отыскивал, а после относил в горку в корзине.

Посреди поляны возвышались сделанные из картонных коробок и ящиков стены Храма, кое-где они поднялись уже на высоту человеческого роста. Коробки и ящики ставились друг на друга, связывались веревками, прикручивались проволокой. Местами их подпирали колья.

Как вся эта конструкция не развалилась от ветра, совершенно непонятно. На месте дверей, прикрывая внутренности помещения, висел большой рогожный мешок, разрезанный пополам. А надо всем этим сооружением натянут огромный тент из кусков полиэтилена и обрывков клеенки, которые покоились на привязанных между деревьями веревках.

Возле наружного угла Храма лежала аккуратно сложенная пирамидка булыжников разных размеров. С другой стороны Храма возвышалась куча песка, тщательно просеянного. Часть его ровным слоем была разглажена на очищенном от травы месте. Дерн, аккуратно снятый с этого места, лежал плитками рядом с жердями, приготовленными, наверное, для крыши.

Но предметом особой гордости Василия, а с некоторых пор и особой любви, являлось строение метрах в пятидесяти от строительной площадки.

Там, над большой ямой, диаметром четырех, а глубиной семи-восьми метров, он настелил лесины, сделав мостик шириной метра в полтора, два. В самом центре прорубил дырку, под которой плескалась на дне черная стоялая дождевая вода. Вокруг этой самой дырки возвел он картонные стены, после чего получилась будочка, только без крыши, вход в которую загораживала вторая половина рогожного мешка. Таким образом Васька стал полноправным хозяином уютного туалета с видом в мечтательное небо.

Словом, обустроился Васька не очень умело, но старательно и заботливо. По-своему, даже уютно. И даже собственным ритуалом обзавелся. Приходя утром на поляну, сложив у стен Храма поклажу, прежде чем приступить к работе, он брал лист толстой фанеры и шел с ним в туалет.

Почему с фанерой? Да потому, что он там, в туалете, можно сказать, медитировал. Он придумал это созерцание, когда приходил сюда по мере своих потребностей и сиживал, задрав голову к небу.

И поскольку ни сада из камней, ни сада из песка он пока не построил, то стал Васька созерцать небо. Делал он это так: прикрывал дырку в настиле листом фанеры, ложился на эту фанеру, высунув ноги наружу, под мешок. Вокруг него, отгораживая от внешнего мира, возвышались стеночки будки, а сверху голубело, или светилось солнышком, огромное небо. Вот так вот получился у Васьки небесный сад.

Так и лежал он, нос к носу, глаз в глаз с этой бездонной вечностью. И что он там такое видел, что ему там показывали, про то только он сам и знает.

И кто на кого пялился: Васька на Бога, или Бог на Ваську?

Впрочем, Васька даже Бога однажды видел. И не только видел, а даже поговорил с ним немножко.

Лежал как-то Васька на спине, думал ни о чем, ну так, о ерунде всякой. Вроде даже задремал.

И вдруг видит: из облачка, что проплывало как раз над Васькой, вышел Бог.

И был он из себя немного странный.

Маленький, толстый и в кимоно. А на голове - почему-то милицейская фуражка. Глазки узенькие и очки в тонкой оправе, как у отца Андрея. А на кимоно, на спине сзади, нарисован дракон, тоже, как и у Васьки, с синим языком.

И сандалии у него были точно такие же, как у Васьки.

Тут Васька совсем осмелел: свой человек, чего там.

И спрашивает он у Бога:

- А что это ты не такой, как тебя рисуют?

Бог еще больше прищурился, смотрит на Ваську и улыбается хитренько так:

- А зачем меня рисуют, если не видели?

- Я-то тебя вижу.

- Может, видишь, а может, и не видишь.

- Ты не уходи. Ты послушай... я поправлюсь?

- Молись, - уклончиво ответил Бог, и полез в тучу.

- А как же молиться?! Как?!

Бог вернулся.

- Вот чудной! Да так и молись, как сейчас молишься.

- А разве я молюсь?

- А разве нет?

И Бог опять полез в тучу. Лез он головой вперед, как в нору, короткое кимоно задралось, под ним оказались черные сатиновые трусы, точь-в-точь такие, как Васька в библиотеке потерял.

- Бог! Ты погоди! Ты не уходи. Мне же тебя спросить нужно.

Бог нехотя обернулся.

- Спрашивай.

- Скажи вот... Откуда у тебя трусы эти?

- А вот до трусов моих тебе решительно никакого дела нет! рассердился Бог и опять полез в тучу.

- Да что ты все время в тучу, да в тучу?! - чуть не заплакал Васька. - Ты скажи мне: поправлюсь я, или нет?!

Бог передумал лезть в тучу. Он взбил ее, как подушку, и уселся как на диване. Попрыгал, пружиня, и только потом ответил.

- Наверное, нет, - и вздохнул.

- Ты что - не знаешь?! - воскликнул потрясенный Васька. - Ты и не знаешь?!

- А что ты кричишь? Мало ли чего ты сам не знаешь, на тебя же за это не кричат. А я что - врач, что ли? - рассердился Бог.

- Я думал, что ты все знаешь, - вздохнул разочарованный Васька.

- Я тоже когда-то так думал. Но не лекарь я. И жизни не прибавляю. И богатства не даю. И врагов ничьих не караю...

- А для чего же ты тогда?

- Я? Для утешения. Утешаю я.

- И только-то?! - совсем разочаровался Васька.

- И только-то?! - возмутился Бог. - Ты вот лучше давай, поплачь лучше.

- Это еще зачем? - подивился Васька.

- Тебе же давно хочется...

И было у Васьки три Великих Плача.

И плакал он свой первый Плач.

Сам он не помнил, чтобы так горько когда плакал: яростно, почти зло, отчаянно. И слезы его были едкие и жгучие.

Много их было - слез.

Обжигали они щеки и падали на землю.

Казалось Ваське, что все обиды его на других, вся злость к чужой, недоступной ему, радости, к чужому здоровью, просто к тому, что кто-то лучше, чем он, все это выходило, исторгалось из него горькими злыми слезами.

Прорастали слезы эти крапивой огненной, репьем и чертополохом колючим, бездомной сорной травой.

И упал невидимый обруч с Васькиной головы.

Перестало давить на голову то постоянное, что давило всегда.

Стал он успокаиваться, но тут же плечи его опять затряслись.

И был у него второй Великий Плач.

Излились потоками слез из него жалость к себе самому, жалость к матери за то, что мучается она с ним, жалость ко всему, что, как казалось, ему не дано было.

Пришла взамен этих слез тихая радость бытия.

Тихая радость любви к близким, любви к небу, ко всему, что вокруг него, ко всему, что не только просило любви, но и само готово было дарить ее всем, кому она требовалась.

Заулыбался Васька.

И лицом возрадовался.

Но не успел он еще и эти слезы отереть, как начался у него третий Великий Плач.

И пролились на этот раз слезы его внутрь него.

И омыли они душу его.

И очистили они ее.

И тогда пришел Покой.

Покой и Очищение.

Понял он, что есть нечто, что важнее даже здоровья.

И было это нечто - Великое Утешение, которое дал ему странный Бог, в похожем на его, Васькино, кимоно...

Когда же Васька нашел в душе своей слова благодарности, оказалось, что этот смешной и хитрый Бог залез все же в тучу.

Что-то прошелестело в воздухе, что-то коснулось легким дуновением лица его.

И наступила Тишина...

А может, и не приснилось...

Партизан

Когда к нему пришел Партизан, Васька как раз собирался возводить крышу.

Партизан вышел навстречу ему из кустов, застегивая ширинку. Он был точь-в-точь такой, каких Васька видел в кино про войну. В подпоясанной солдатским ремнем телогрейке, в пилотке, в солдатских брюках и сапогах. За плечом у него висел автомат.

- Здорово, мужик! - весело и белозубо улыбаясь, поздоровался Партизан с Васькой. - Я тут переночевал в твоем дворце. Ты не в обиде будешь?

- Это не дворец, - глядя в землю, произнес Васька.

- А что же это?

- Это - Храм, - ответил Васька серьезно, не приняв шутливого тона.

- Храаам, - протянул, тоже посерьезнев, Партизан. - Ну, тогда, извини. Я сразу не догадался. Ты скажи, брат, если я тебе мешаю, то могу уйти.

- Ты - Партизан? - в упор спросил его Васька.

- Чтоооо? - гость внимательно всмотрелся в Васькину физиономию. Ааа, ну в некотором роде я, конечно же, партизан. А ты кто - фашист?

- Я Васька. Я тут недалеко живу, - он указал рукой в сторону поселка. - А война давно закончилась. Ты не знал, что ли?

- Знал, как не знать? Только нас специально оставили немного в лесах, чтобы мы не отвыкли. Но это секрет, военная тайна, ты про меня никому не рассказывай. Понял?

- Никому! - важно подтвердил Васька, гордый тем, что у него теперь есть своя, самая настоящая тайна.

- Вот и хорошо! - обрадовался Партизан. - А поесть у тебя случаем не найдется?

Васька с готовностью расстелил на траве большой чистый носовой платок, на который с гордостью выложил свои припасы на день: хлеб, вареные яйца, огурцы, помидоры, соль.

- Ух ты! - сглотнул слюну Партизан. - А выпить у тебя, случаем, не найдется?

- Я не пью, - важно ответил Васька. - Мне нельзя пить.

- А что - со здоровьем проблемы? - участливо поинтересовался Партизан, оглядывая мощную Васькину фигуру.

- Мне мама не разрешает пить, - с важной гордостью ответил ему Васька.

- Ну, мама, - это святое, согласился Партизан. - Тогда и говорить не о чем.

И он набросился на еду. Васька, видя, как человек изголодался, пододвинул ему свою половину.

Партизан наелся и откинулся на спину, в ласковую зеленую траву. Порывшись в карманах, достал мятую пачку "Примы", вытащил, подцепив ногтями за кончик, сигарету, наполовину выкрошенную. Покачал головой, закрутил пустой кончик жгутиком, поджег и задымил, блаженно и глубоко затягиваясь, не спеша выпуская вверх тонкие струйки голубого дымка.

В небе появился вертолет. Он пролетел совсем низко над перелеском, почти задевая верхушки деревьев растопыренными колесами.

Васька хотел помахать ему рукой, но Партизан затащил его под деревья, куда он молниеносно нырнул рыбкой, услышав стрекот вертолетных лопастей.

- Я же секретный! - укорял он Ваську, обидевшегося за резкое с ним обращение. - Ты же меня выдаешь!

Вертолет покружился над поляной, потом развернулся, еще раз облетел поляну и улетел.

- Ты отдыхай, а мне работать надо, - вздохнул Васька, берясь за лопату.

- Давай, браток, я тебе помогу, а то получается, что я вроде как даром твой хлеб ем, - поднялся на ноги Партизан.

- Я сам должен, - ревниво нахмурился Васька. - Мне Храм поможет здоровье вернуть.

- Это ты здорово придумал. Только мне кажется, что Бог на тебя и обидеться может.

- Это почему? - встревожился Васька.

- Да потому, что получается так, что ты его как бы приватизируешь, себе присваиваешь. Понял? Получается, что у тебя Бог для личного пользования.

- Это как это? - не понял Васька.

- Ты сам подумай. Что я тебе все пояснять должен? Привык ты, брат, что тебе все другие объясняют. Своим умом жить надо, какой бы он ни был. Понял?

- Понял, - не очень уверенно ответил Васька.

- Был у меня командир отделения... Был... Да это другой разговор. Так вот. У него над кроватью образок висел, а на шее - крестик. И в увольнении он всегда в церковь первым делом шел. На занятиях нас учил Родину любить и защищать, все про Бога рассказывал. А сам, гад, в каптерке по мешкам солдатским лазил, еду воровал, вещички по мелочи. И меня, сволочь, замучил, загонял, как раба какого: принеси то, принеси это... И воровать заставлял. И попробуй, откажись. Он здоровенный, как шкаф. И "старик". Вся ответственность за имущество в каптерке на мне. А он меня воровать заставляет. Я ему говорю: как же, мол, так, тебя же Бог покарает, он же велел "не укради". А гад этот только смеется: я, говорит, не краду, это ты, это он про меня, это ты крадешь. Понял? Говорит, что я краду, и ему приношу, а его Бог любит, потому что он ему молится и свечки ставит. А вот мне он воровства не простит.

Партизан замолчал, устало сел на траву, закурил, вытирая со лба испарину.

- А дальше? - спросил Васька.

- А чего дальше? Дальше - тишина...

- Какая тишина? - опять не понял Партизана Васька. - Тишина - это как?

- Да вот так, - непонятно на что рассердился Партизан. - Ладно. Все. Ты скажи лучше, даешь ты мне лопату или что еще? Не в сортире же мне сидеть, пока ты работаешь?

- А почему в сортире? - не понял Васька.

- Не смотреть же мне, как ты трудишься, а самому ничего не делать.

Васька долго думал и, наконец, решился:

- Ладно, помогай.

Партизан оказался парнем рукастым и смекалистым. В работе шустрым и веселым. Все время он что-то напевал, сыпал прибаутками, рассказывал смешные байки и весело подгонял Ваську...

- Цунами, конечно, не выдержит, но и от чиха не развалится, - сказал Партизан, закончив работу, удовлетворенно рассматривая укрепленные им стены Храма.

Обошел строение вокруг и задумчиво сказал Ваське:

- Ты, Вася, не забудь потом помолиться за меня и за других, таких же пропащих.

- Почему пропащих?

- Потом расскажу, - вяло махнул Партизан. - Ты мне завтра принеси что-нибудь из одежды, ладно? Я купить могу, или на свою форму обменять. Новенькая форма. Только ты не забудь: никому не говори про меня. Ладно?

- Ну! Спрашиваешь! - важно ответил Васька и пошагал, договорившись встретиться утром...

Утром Ваську арестовали.

Он пришел, как и обещал, раненько. Принес узелок с Костиными поношенными, но крепкими и чистыми джинсами, парой рубашек и легкой курткой. И принес с собой завтрак.

Они ели, постелив большой платок на чуть еще влажной от утренней росы траве, пили молоко из одной бутылки, прямо из горлышка, запрокидывая голову, и тогда становилось видно небо, в окружении верхушек деревьев.

Громко и весело хрустели огурцами, макая их в крупного помола соль и прежде чем откусить огурец, Партизан долго рассматривал его на солнце, любуясь кристалликами соли на прозрачной мякоти.

И еще они слушали разговоры птиц, шелест тихого ветра в листве деревьев, тихий-тихий шелест, словно кто-то невидимый залез на самую верхушку дерева и сидел там, свесив ноги, болтая ими в густой листве и потирая с тихим шелестом ладошки.

Ничего они друг другу не говорили, только переглядывались. Да улыбались взаимно. А что им, собственно, было говорить в такое замечательное утро? О том, что мир - большой и добрый? О том, как красиво жить в таком прекрасном мире?

Они сидели, смотрели вокруг, слушали, вникали в эту таинственную, полную значимости, жизнь ползающих и летающих мошек. Разглядывали полчища муравьев, провожали взглядом неспешный, словно в замедленной съемке, полет красавца-шмеля, разглядывали блестящую на солнышке после росы сеть паутины...

Долго сидели они вот так, блаженствуя, пока Васька не отправился медитировать, но его остановил Партизан.

- Васька, не ходи туда. Заваливается твой сортир. У него одна опора треснула, я переоденусь и сделаю.

Партизан стал переодеваться, а Васька с опаской взял в руки его автомат.

- Ты только там ничем не щелкай! - крикнул Партизан, натягивая через голову рубаху.

Васька и не собирался ничем щелкать. Он просто положил автомат на колени, гладил отполированное многими ладонями ложе, смотрел завороженно на это оружие, несущее смерть, смерть, вылетающую из черной дырочки, в которую он, Васька, засунул кончик пальца...

Кто-то прыгнул ему на спину, больно выкрутил руки, заламывая за спину, защелкнули на них наручники, отобрали автомат.

От резкой боли в кистях рук он замычал, рванулся, сбросив с себя невидимку, но его ударили ногой в лицо. Васька наклонил голову, и удар пришелся в лоб. Было очень больно, по лбу что-то потекло, заливая правый глаз. Он с трудом поднял голову, чтобы посмотреть, что с Партизаном и кто на них нападает.

Партизан сидел, прихваченный веревкой к дереву, скованный по рукам и ногам наручниками. Голова у него завалилась набок, глаза были прикрыты, лицо залито кровью, вытекающей из разбитой головы. Левая щека глубоко и страшно рассечена, рубаха разорвана до пояса, один рукав и вовсе оторван. Как видно, сопротивлялся он отчаянно, за что ему и досталось.

По поляне расхаживали пятеро в военной форме. Четверо из них были удивительно похожи на спичечные коробки: такие же прямоугольные и молчаливые. И одновременно они были похожи на спички - черноволосые, с одинаково белыми лицами.

Васька представил себе, что будет, если взять одного из них и чиркнуть головой об коробок?

Представив себе это, он не выдержал и заулыбался. И тут же получил свирепый удар в бок тяжелым ботинком. Что-то хрустнуло, бок обожгла острая боль, словно кипятком на это место плеснули. Он крикнул:

- Нельзя бить! Я Партизану помогал! - и заплакал от обиды и боли.

- Молчи, ублюдок! - замахнулся на него автоматом, точно таким, как тот, который он сам только что гладил, один из "коробков".

- Гляди, старшой! Этот гад под придурка косит!

- Дезертиры, сволочи! Они свое получат! Не выйдет у них закосить! подошел к ним пятый, похожий на большой молочный бидон, такой же плотный, обтекаемый, фундаментальный, с приплюснутой головой.

Солдаты разбрелись по поляне, что-то усердно искали. Нашли в кустах форму Партизана, принесли и бросили к ногам Бидона. Солдаты пошли искать дальше, а Бидон принялся изучать содержимое карманов формы Партизана и вытащил военный билет. Раскрыл его и оттуда выпала тоненькая пачка сложенных пополам денежных купюр.

Воровато оглядевшись по сторонам Бидон, неожиданно быстро наклонился, и в мгновение ока не только подхватил деньги с земли, но и переправил их в свой карман. Выпрямившись, он еще раз огляделся.

Солдаты были заняты поисками на краю поляны, Партизан еще не пришел в себя.

Бидон вздохнул с видимым облегчением, но тут встретился с Васькиным взглядом. Он пригрозил Ваське большим кулаком и прошипел сквозь зубы:

- Молчи, падла! Зашибу!

В этот момент, не знавший на что же ему решиться, Васька заметил, что Партизан зашевелился и замотал головой, приходя в сознание. И совершенно неожиданно даже для самого себя, Васька заголосил:

- Товарищ Партизан! Товарищ Партизан! Он у вас деньги украл! Он вор! Он у вас деньги...

Бидон рывком поднял Ваську за грудки и обрушил ему на лицо кулак. У Васьки помутилось в глазах, из носа хлынула кровь, он увидел ее расплывающиеся пятна у себя на груди, на разорванном своем кимоно, хотел что-то сказать, и... уплыл куда-то, где тихо и приятно...

- Не смей его трогать! - заорал пришедший в себя Партизан. - Я тебя зубами порву, не смей!

- Ты, падаль, молчи! - ощерился в его сторону Бидон. - Я при задержании особо опасных преступников могу что хочешь с ними сделать! Особенно, если они оказали активное сопротивление.

- Да он же - больной человек! Ты что?! Ты сам-то хотя бы - человек? Ты же зверь! Убийца!

- Это ты - убийца! И на дружке твоем еще неизвестно что висит!

- Он даже не сопротивлялся. Он гражданский.

- Кто сопротивлялся, кто не сопротивлялся, - это мне решать в такой ситуации. Рапорт все спишет. Как напишу - так и будет. За пару лишних выбитых зубов с меня никто не спросит и не взыщет...

- Сволочь ты! Мясник!

- А твой дружок знает, что ты сам натворил?!

- Товарищ прапорщик! - позвали его солдаты. - Мы тут будку какую-то нашли.

- Иду! - отозвался Бидон, тяжелым шагом затопав на призыв, приказав на ходу одному из солдат. - Ты присмотри тут за этими. Если что - не церемонься, по зубам прикладом. Понял? Очнувшийся Васька хотел что-то сказать, предупредить, но Партизан прошипел ему:

- Молчи, Вася, молчи!

Бидон, осмотрев странное сооружение, велел всем оставаться на местах, а сам вступил на мостки.

Партизан едва себе шею не свернул, чтобы не пропустить, предвкушая тихую радость.

Бидон прошел вполне благополучно до самой будочки, но тут стало происходить нечто странное: настил медленно пополз у него из-под ног. Он тупо смотрел себе под ноги, не веря глазам своим: он не двигал ногами, а они сами скользили вперед. Все быстрее и быстрее. У него даже мелькнула сумасшедшая мысль, что это сапоги уезжают от него на дикой скорости.

Кое-как собрав мозги в горстку, он сообразил, что это падает настил, но было поздно. Настил рухнул вертикально в яму. Бидон со страшной скоростью просвистел по нему вниз головой...

Что было после - это просто дурной сон. Его с трудом вытащили из ямы, потом он долго плескался и отмывался у ручья.

А потом долго били Ваську и Партизана. Били, как попало и по чему попало.

Рапорт спишет.

Устав бить покурили. Потом опять били.

Били все вместе.

Потом били поочередно.

Потом опять все вместе.

И только когда надоело, вызвали по рации вертолет.

И до самого его прилета опять били.

В вертолет Ваську и Партизана загружали как дрова.

Но самое страшное для Васьки случилось уже тогда, когда их бросили в гудящую лопастями, как шмель, машину.

Солдаты вынесли из вертолета канистру с керосином, которым облили Васькин Храм, побросав внутрь все, что только могло гореть, и - подожгли.

Васька из последних сил рванулся к открытой двери вертолета, но его схватили за плечи, прижали разбитым лицом к рифленому железному полу, потом с трудом оттащили и бросили рядом с Партизаном, который уже едва шевелился, но все же пополз к Ваське, извиваясь от боли, повернулся к нему лицом и зашептал в упор:

- Ты прости, брат... прости... Ты не думай очень плохо обо мне. Я не хотел тебя подвести. Я уйти хотел. Не успел, извини, брат. Мне теперь крышка... Не мог я, чтобы меня вором считали. Ты не вспоминай меня плохо. Ты - думай. Помнишь, как я тебе говорил? Думай! Сам думай... Как, ты говорил, молиться надо? Сердцем? Так вот ты и думай сердцем. Сердцем слушай. Понял? Слышишь? А за Храм - прости! Нельзя мне было к тебе приходить... Ты мне только пообещай, что построишь Храм свой...

- Его же сожгли... - захлебнулся слезами Васька.

- Ну и что же?! Ну и что же?! - все так же горячо шептал Партизан, обжигая Васькину щеку дыханием. - Ты опять строй! Пускай жгут и рушат, а ты - строй! Понял?! Ты обязательно Храм построй. Ты помолиться за меня должен. За всех пропащих и за меня. За меня некому - детдомовский я. Ты слышишь? Кроме тебя...

У него пошла горлом кровь, очевидно от напряжения, он впал в беспамятство, только бормотал в забытьи:

- За всех пропащих... кроме тебя... кроме тебя...

Васька терся об него лицом, стараясь стереть кровь с лица Партизана, и кровь их перемешалась. И плакал Васька красными слезами, словно кровью он плакал...

На маленьком аэродромчике их уже встречали.

Когда Ваську выносили из вертолета на носилках, его пронесли мимо носилок с Партизаном, которому прилаживали капельницу. Партизан с трудом перевесился через край, заглядывая воспаленными глазами Ваське в лицо, в глаза, поймал его за руку и с трудом сказал, едва разжимая разбитые, запекшиеся губы:

- Ты меня простил?

- Я построю Храм... - ответил Васька с трудом.

- Прощай, брат, спасибо, - вроде как с облегчением сказал Партизан и слабо пожал руку Ваське.

Носилки пронесли мимо Васьки, а он все шевелил губами, словно что-то говорил вслед Партизану. Санитар наклонился над ним и услышал, как Васька еле шепчет:

- За всех пропащих... за всех пропащих...

А Партизан с трудом приподнялся на локте и быстро прокричал Ваське:

- Меня Борисом зовут! Слышишь, Вася?! Борис я! А фамилия у меня крылатая - Гусев моя фамилия. Запомни: Борис Гусев!

И уже упав обратно на носилки, прошептал сам себе:

- Кроме тебя...

Васька приподнял руку, словно помахать собрался, и тоже прошептал тихо, вроде как без звука совсем:

- Я построю Храм...