Хозяйка Судьба

1

Давным-давно, в далекой стране — в Майенской земле…

Впервые он услышал эту песню еще мальчиком. Сколько тогда ему было лет? Вероятно, пять или шесть. Случилось это зимой, и, хотя снег в Линде выпадал редко и таял быстро, было очень холодно. Да, скорее всего, речь могла идти о декабре или январе, потому что с неделю уже порывами дул изматывающий душу и «пьющий жизнь» Егер — беспощадный северный ветер, несущий на своих плечах ледяную влагу жестоких штормов. Но зимний пронизывающий до костей холод остался там, на выстуженных Егером узких и скользких от наледи улицах Линда, а в доме Ругеров, в общей комнате с окнами, плотно закрытыми деревянными ставнями, и жарко пылавшим очагом, было почти тепло.

«Тепло?»

Возможно, что и не совсем так, как им хотелось — Карл помнил, сколько на нем было всякой одежды — однако здесь, около очага, было гораздо лучше, чем там, за толстыми каменными стенами старого дома Ругеров.

Был вечер. Магда[35] сварила густую и жирную — на копченых свиных ребрах — гороховую похлебку, аппетитный запах которой Карл вспомнил сейчас так, как если бы с тех пор и не прошло почти полное столетие.

Запах похлебки и белое облачко пара (все-таки в комнате было не слишком жарко!), поднявшееся над большим чугунком, когда мачеха сняла с него крышку, и шевелящиеся в предвкушении горячего супа ноздри Карлы[36]… И Петр[37], нарезающий большими ломтями темный хлеб утренней выпечки…

Отец нарезал хлеб, вознес благодарственную молитву добрым богам «за хлеб и кров», и семья Ругеров села за поздний обед. Впрочем, Карл не был теперь уверен, что дело происходило поздним вечером. Возможно, до ночи было еще далеко, но закрытые ставни, горящий очаг и пара зажженных масляных ламп создавали у ребенка, каким он тогда был, впечатление, что на улице совсем темно. Много лет спустя, Карл вспомнил эту, или какую-то другую, подобную ей, трапезу и написал в княжеском замке, в Капойе, свой, некогда знаменитый, а позже затертый и записанный, «Зимний вечер». Он выбрал для фрески стену прямо напротив той, на которой за двести лет до него оставил свою мрачную версию «Вечерней трапезы» божественный Иеремия Диш. С ним, «Сумеречным» Дишем из Далема, Карл тогда, собственно, и говорил. Их диалог продолжался всего полтора месяца и должен был длиться вечность, но судьба распорядилась иначе. Однако те шесть недель, которые он провел в княжеском паласе, вспоминались Карлу, как время, исполненное вдохновения и мыслей о доме, которые посетили его тогда в первый и, вероятно, в последний раз, с тех пор, как он покинул Линд. А вот о песне Эзры Канатчика, Карл тогда не вспомнил ни разу, возможно, просто потому, что баллада о рыцаре де Майене, «рассказанная» после обеда хриплым басом Петра Ругера, была для него в то время всего лишь еще одной — не самой важной — подробностью воспоминаний об одном из зимних вечеров его детства. Положа руку на сердце, он не смог бы теперь с уверенностью сказать даже того, какой из многочисленных «народных» вариантов баллады пел тогда у горящего очага его отец. Однако совершенно очевидно, что это было первое, сохранившееся в памяти Карла, воспоминание, связанное с историей Алмазной Мотты.

Потом, много позже, в Венеде, в доме лорда Альба, Карл услышал, как исполняют эту балладу настоящие менестрели. Там же, и почти в то же самое время, он нашел в скрипториуме замка старинный рукописный свиток с каноническим текстом песни. Конечно, это не была собственноручная запись мэтра Канатчика — тот, кажется, с трудом мог написать даже собственное имя — но человек, заполнивший узкий второсортный пергамент из плохой кожи ста семьюдесятью шестью строфами баллады о Викторе де Майене, не поленился поставить под текстом и дату. Свитку, стало быть, исполнилось бы теперь триста лет, а в то время читателя и писца разделяли почти два с четвертью века, и, значит, тот человек жил как раз тогда, когда вечно пьяный, нищий, но знаменитый едва ли не по всей Ойкумене, менестрель Эзра Канатчик сам распевал свои божественные песни.

Баллада, что и говорить, была красивая. Это была рассказанная великолепным — сочным и живым — языком история о молодом рыцаре, совершившем для своей дамы сердца неслыханный подвиг любви. Рассказ о человеке, не ведавшем страха, не знавшем слова «невозможно», гордом и несгибаемом кавалере из города Майена. Сага о Викторе де Майене и семи его спутниках, без которых он не смог бы совершить того, что совершил. Песня о любви и стойкости, и об отваге, разумеется, ведь Виктор был бойцом без страха и упрека. Безупречный рыцарь, бесстрашный боец…

Однако, по совести говоря, интересовал Карла в то время уже лишь слог песни, ее ритм, и стройность вполне сказочного сюжета. Для него это была всего-навсего еще одна — пусть и замечательно красивая — песня, содержание которой имело к реальности ровно такое же отношение, как и сюжеты многих других героических песен, рассказывавших о делах давно минувших дней.

Давным-давно, в далекой стране — в Майенской земле…

А сказочная земля Майен, оказывается, существовала на самом деле. И значит, прав был Мышонок, всего не знает никто. Ведь и сам Леон был абсолютно уверен, что Майен если и не метафора, то уж во всяком случае, элемент некоего кода. Леон ошибался. В этом ошибался, а в остальном?

2

— Красивая песня, — согласился Мышонок и, подняв блюдо с гусиным паштетом, прошелся вдоль его края своим узким с подрагивающими от вожделения крыльями носом. — Пахнет замечательно… Дай угадаю! Имбирь, кардамон, гвоздика… Н-да, и на вкус, должно быть, не дурен. Чем же мы, Карл, запьем такое чудо?

— «Кровью Риены», я думаю, — откровенно усмехнувшись такому чувственному отношению к пище, предложил Карл. — Как насчет Риенского, мой друг?

— Откуда же теперь в Бонне взяться Риенскому? — брови Леона в удивлении взлетели вверх. — Ты решил меня разыграть?

— Как можно? — притворно обиделся Карл и тут же подмигнул с интересом наблюдавшему за его игрой другу. — Открою тебе секрет, о вечно алчущий радостей чрева Леон из славного города Ру. Вчера пришел обоз с севера, и уж не знаю, каким чудом, промыслом ли светлых богов или наущением демонов нижнего мира, но обозные доставили в город три бочки Риенского.

— Одна тут же ушла в магистратум, — печально кивнул Леон, кося между тем, хитрым своим мышиным глазом на корзинку, содержимое которой до времени скрывала белая, вышитая цветочками, салфетка.

— Две, — кивнул Карл. — Увы, мой друг, нет предела жадности лучших людей города, ведь так?

— Так, — кивнул Мышонок, на глаза которого навернулись вполне натуральные слезы. О чем он сейчас горевал? О несовершенстве системы власти, или об утраченной возможности покатать во рту терпкую с фруктовой гаммой темно-красную влагу Риенского? Трудно сказать. Скорее всего, понемногу того и другого. Таким уж он был, Леон из Ру.

— Но не все так плохо, — поспешил успокоить его Карл. — Одна бочка все-таки миновала магистратум, доставшись мастеру Гамсу, а жирный Маркус, надо отметить, должен мне кое-что за свой портрет, так что сегодня мы угощаемся с его стола.

Он подошел к корзинке, дожидавшейся своего часа на краю длинного стола, и театральным жестом сдернул с нее салфетку. Ну, что сказать? Художественное чувство не обмануло, и натюрморт получился на славу: две бутылки Риенского, узкие, веретенообразные, белые булки, посыпанные маком и обсыпанные белой пшеничной мукой, и плоский голубоватый блин овечьего сыра с красными крапинками жгучего перца, темные, почти черные, леманские колбаски, и, наконец, большой кусок сочной боннской ветчины.

— Там, внизу, есть еще изюм и яблоки, — не без удовольствия сообщил Карл, любуясь, между делом, тем, как загорается в предвкушении знатной трапезы Мышонок. — И горный мед…

— Красный? — уточнил Леон чуть дрогнувшим голосом.

— Красный, — подтвердил Карл. — Почти оранжевый.

— Ты задумал черное дело, Карл Ругер, — покачал головой Мышонок, но взгляда от уменьшенной, но от того не менее прекрасной, копии Рога изобилия не оторвал. — Ты решил уморить меня посредством моих же собственных пороков.

— Из коих чревоугодие не самый главный, — засмеялся Карл. — Вперед, Лон! Но не забудь, с тебя причитается рассказ!

— Достоинства и недостатки суть две стороны одной монеты, — назидательно поднял вверх палец Леон. Казалось, он был совершенно серьезен, и даже разыгравшийся при виде всего этого великолепия, аппетит отступил в сторону, чтобы не мешать Мышонку, говорить. — Чем бы мы были, если бы состояли из одних достоинств, Карл? Плоскостью, не имеющей глубины.

— Продай эту идею кому-нибудь из Геометров, — предложил Карл. — Насколько я знаю, даже у Стига нет определения объекта, имеющего поверхность, но не имеющего толщины. Точка есть, линия есть, а…

— А плоскости нет, — кивнул Леон. — Но то, что не имеет глубины, не представляет в моих глазах никакой ценности. Ты можешь представить себе поверхность, у которой нет другой стороны?

— Могу, — снова улыбнулся Карл и, вытянув из манжета кожаный ремешок, перекрутил его и, соединив концы обратными сторонами, показал Леону. — Изволь. Ты можешь провести пальцем по поверхности ремешка и убедиться, что сейчас у него всего одна сторона, а не две.[38]

— Что за… — Мышонок провел пальцем по кожаной полоске, и брови его снова взлетели вверх. — Как ты это сделал?

— Но ты же все видел собственными глазами, не правда ли? А теперь убедился в моей правоте и на ощупь.

— Да, но… Постой! — Мышонок сиял. — У твоего ремешка все равно есть толщина.

— Есть, — согласился Карл. — Но представь, что это не так. Например, что поверхность этой кожаной ленты состоит из точек, у которых нет объема.

— Представить…

— Замени, для начала, кожу на шелк.

— Д-да… и что?

— А теперь на тончайший слой воды…

— Боги! — неожиданно взмолился Леон. — Сейчас я сойду с ума, и этот чудный паштет пропадет зря!

— Ерунда! — от души рассмеялся Карл. — Ты его будешь есть даже с петлей на шее.

— А вот про ужасы не надо, — сразу же поднял перед собой ладони Мышонок. — Не надо! А то у меня пропадет аппетит или испортится пищеварение.

— Ладно, не буду, — Карл примирительно улыбнулся и, достав из корзины одну из бутылок, оценивающе взвесил ее в руке. — Как полагаешь?

— Вот и славно, — сразу же согласился Леон и вздохнул с явным облегчением. — Разливай, и поговорим лучше о песне.

— А что с ней не так? — спросил Карл, откупоривая бутылку.

— А ты что, действительно, не знаешь?

— Не знаю, — спокойно ответил Карл, разливая вино по кружкам. На самом деле, кое-что он об этом знал, но именно, кое-что. И только поэтому, собственно, и завел о ней сейчас разговор, предполагая, что Мышонок может знать много больше. И, разумеется, не ошибся.

— Чудеса! — Мышонок даже забыл о вине, глядя на Карла с выражением искреннего удивления, граничившего, пожалуй, с потрясением. — Ты меня не обманываешь?

— Леон, друг мой, — торжественно объявил Карл, не забыв, впрочем, поднять кружку. — Клянусь богами и богинями, я говорю правду, истинную правду и ничего кроме нее.

— Ладно, — Леон задумчиво посмотрел на свою кружку и, неуверенно протянув к ней руку, поднял и взвесил в руке. — Возможно, я погорячился. Просто я привык, что ты знаешь все, а это не так. Всего не знает никто. Даже боги.

— Ты так думаешь? — было что-то в интонации Мышонка, что заставило Карла насторожиться.

— Я знаю, — улыбка сошла с губ Леона, и глаза его вдруг стали пустыми, словно смотрели сейчас куда-то, куда Карл, при всем своем желании, не мог заглянуть. А возможно, и не захотел бы, знай, куда смотрит его друг.

«О чем же ты?» — но ответа он тогда не получил, и то, что знал Леон, ушло теперь вместе с ним на «Ту Сторону».

«Я мог бы вызвать его рефлет…» — но Карл знал, что никогда этого не сделает. Не позовет, не спросит, и так тому и быть.

— Так о чем же я не знаю?

— О многом, Карл, — Мышонок поднял на него взгляд и кивнул, подтверждая то ли свои слова, то ли мысли, которые так вслух и не произнес. — Теперь я вижу, что ты многого не знаешь, и сейчас я заполню пустоту твоего невежества малой толикой моего знания. Однако скажи сначала, насколько плохо ты знаешь трейский ланг?[39]

— Я знаю алфавит и науку о его численных значениях, — честно признался Карл.

— Гематрию, — удовлетворенно улыбнулся Леон. — Не дурно. Что-то еще?

— Да, — Карл на мгновение задумался, оценивая свои познания в трейской мудрости. — Я полагаю, что знаю около тысячи трейских слов и еще, вероятно, пару сотен фраз.

— Ну, по сравнению с другими, ты просто кладезь знания, — было видно, что Мышонок уже полностью овладел собой. — Не обижайся, Карл. Дело поправимое. Я научу тебя трейскому языку, и начнем мы уже с завтрашнего утра. После того, как протрезвеем, разумеется. А пока давай выпьем, и за ужином я расскажу тебе то, что знаю о Мотте Сарайе, Алмазной Мотте Виктора де Майена.

— Это как-то связано с Трейей? — удивился Карл.

— Возможно, а, возможно, и нет, — Леон пригубил вино и чмокнул губами от удовольствия. — Твое здоровье, Карл! Но с трейским языком это связано точно.

Он сделал еще один медленный глоток, с нескрываемым удовольствием смакуя густое темное вино, и еще один, и вдруг снова посмотрел на Карла.

— Никогда не понимал людей, разбавляющих вино водой, — сказал он расстроенным голосом, печально глядя на Карла поверх кружки, которую даже не отвел от лица. — Скажи, Карл, зачем они это делают? Ну, зачем?!

— Мало ли зачем, — усмехнулся Карл и мысленно покачал головой. Вот уж действительно: какие вопросы могут, оказывается, волновать одного из самых умных людей своего поколения. — Пей, Лон, — предложил он вслух. — Пей и ни о чем не жалей. Ведь мы-то вино не разбавляем, не так ли?

— Еще не хватало! — почти искренне ужаснулся Леон. — Сохрани нас боги, от такого святотатства. Аминь! — Он сделал еще один длинный глоток и, отставив кружку в сторону, придвинул к себе блюдо с паштетом.

— Все дело в словах, Карл, — Мышонок, по-видимому, «на пробу», подцепил кончиком ножа и препроводил в рот малую толику паштета, и глаза его тут же закатились от удовольствия. Но говорить Леон мог и с полным ртом, и начатую фразу все-таки завершил.

— Все дело в словах, Карл, — сказал он, почти не разжимая губ. — В словах и их смыслах.

— Вот как?! — неожиданно праздный разговор «ни о чем», как это нередко и случалось между ними, приобрел чрезвычайно интересный характер. Но спешить было некуда, впереди у них с Леоном была целая ночь. И значит, торопить друга было в высшей степени не осмотрительно. Хорошую беседу, например, такую, как эта, можно смаковать с ничуть не меньшим удовольствием, чем вино из солнечной Риены. А возможно, и с большим. Ибо, что есть вино, и что есть слово? Можно ли вообще сравнивать две эти сущности?

— Вот как?! — Сказал он.

— Именно так, — кивнул Мышонок, уже всерьез принимаясь за еду. — Канатчик, Карл, если ты этого не знаешь, был совершенно не грамотен и вообще никак не образован. Почитай его песни глазами и ты сразу все поймешь. Огромный талант, удивительное для такого неотесанного мужлана владение словом и его музыкой, если ты понимаешь, о чем я говорю. Какие созвучия! Боги! А его аллитерации[40] могут заставить покраснеть любого из ныне живущих поэтов. Но! — Леон на мгновение даже перестал жевать и воздел перед собой длинный указательный палец, желая, по-видимому, подчеркнуть этим свою мысль. — Но он был верхогляд, Карл. Не имел никакого систематического образования и плохо представлял себе многие вещи, о которых пел. Ну, кроме вина и баб, разумеется. Вот в этом он был истинный знаток. Помнишь это… Лиловые цветы любви на крутых склонах заснеженных гор… Чудо, а не метафора, но во всем остальном… Мужик, он и есть мужик. Черная кость, пусть у него даже семь пядей во лбу. Откуда же тогда взялся в песне о Викторе де Майене трейский ланг? Кое-кто обратил на это внимание едва ли не сразу, как эта баллада прозвучала в первый раз. Мотта Серайя, Задон, Киятта, Корха… Девятнадцать трейских слов и три словосочетания. Случайность?

— Это риторический вопрос? — Карл отпил еще вина и подумал, что Мышонок прав. Вино было не просто хорошее, оно было таким, что святотатца, вознамерившегося убить это чудо водой, следовало казнить на месте.

— Естественно, риторический, — улыбнулся Леон. — Но дело даже не в количестве трейских слов, а в том, что все они многозначны. И, если прибавить к этому все те символы, которые словно бы невзначай Канатчик разбросал в тексте песни, саму структуру сюжета, общее число слов и строф, сдвоенный ритм — а Эзра никогда и нигде им больше не воспользовался — и переменную, но не случайную длину фраз, то внутри вполне тривиальной истории возникает нечто совсем другое.

— Шифр? — Уточнил Карл, промакивая губы кусочком белого хлеба.

— Несомненно, — не отрываясь от еды, подтвердил Леон. — Но при том, Карл, шифр не простой, из тех, какими в новое время и не пользуется уже почти никто.

«Значит, кто-то такими шифрами все-таки пользуется, я тебя правильно понял?»

— Песню пытались расшифровать несколько раз, — продолжал между тем рассказывать Леон. — Во всяком случае, мне известно, как минимум, о четырех более или менее успешных попытках. Однако сделать это оказалось невозможно до тех пор, пока кое-кому не пришло в голову записать звуки загорских слов буквами трейского алфавита.

Карл уже обратил внимание на то, что, рассказывая о песне Эзры Канатчика, Мышонок не упомянул ни одного имени. Ни одного. Тогда это его удивило, но, впрочем, не настолько, чтобы встревожить или по-настоящему смутить. У всякого человека есть право на тайну. И у Леона оно, естественно, имелось тоже. Так что же спрашивать о том, о чем человек не желает говорить? Однако теперь — спустя годы и годы после этого разговора — когда Карлу была уже известна правда о том, кем на самом деле являлся его друг, все недоговоренности стали вполне понятны. Ну, кто еще, кроме Филологов[41], мог почуять неладное и заинтересоваться этой героической балладой? Кто еще мог ее расшифровать? Возможно, Геометры и Мельники, однако Мышонок не был ни тем, ни другим. Его Даром было Слово, а не Число или Дух.

— И что же случилось, когда это было сделано? — спросил Карл, подливая вино в быстро пустеющие кружки.

— Тогда обнаружилось еще сорок семь трейских слов, — как ни в чем, ни бывало, объяснил Леон. — А сорок семь и девятнадцать, это уже шестьдесят шесть.

— Задон? — вот теперь Мышонку действительно удалось его удивить. — Неснимаемая печать?

— В принципе, да, — согласился Леон, отламывая между тем кусок белого хлеба. — И это самое темное место во всей этой истории. Понимаешь, Карл, — он на мгновение поднял взгляд на Карла и как-то рассеянно улыбнулся. — То, что шестьдесят шесть это Задон, известно всем. Да и само это слово появляется в тексте, как бы подтверждая именно такую трактовку. Но, тогда, не понятно, в чем тут смысл. Если все дело в намеке на шифр, как думают некоторые, то зачем нужно было шифровать еще и этот смысл? Или это указание на то, что в песне существует еще один тайный слой, добраться до которого нам пока не удалось? Все возможно. Но правильного ответа я не знаю.

«Зато теперь его знаю я».

— Любопытно, — согласился Карл. — И таинственно. Кому и зачем вздумалось скрывать тайное послание внутри сказки, которую на каждом углу распевал пьяный менестрель?

— Ну, что тебе сказать, — задумчиво протянул Леон, снова отставляя кружку с вином. — Было высказано предположение, что такова, собственно, и была цель отправителя. Такие песни — тем более, песня Канатчика! — имеют привычку долго гулять по миру. Возможно, умысел был именно в том, чтобы донести ее когда-нибудь и где-нибудь до ушей адресата. Не знаю, верно ли это предположение, но оно мне нравится. И логике не противоречит, если, конечно, представить, что они не знали где он, их неведомый адресат, находится.

«Или когда».

— Оригинальный ход, — согласился Карл. — И кто бы это мог быть? И что же, в конце концов, содержится в этом послании?

— Кому оно предназначалось, действительно не известно, — Леон пошевелил кружку пальцами, но пить не стал. — Я это тебе уже говорил. А вот про то, кто мог быть автором послания кое-что сказать можно. Как раз в то время, когда Канатчик написал свою песню, он путешествовал по северу вместе с Василием Вастионом.

— Канатчик был знаком с Вастионом?

— Не знал? — усмехнулся Леон. — И не просто знаком. Они дружили и по некоторым известиям, Вастион и был тем человеком, который впервые записал песни Эзры на пергаменте.

— Допустим, — не скрывая своих сомнений, согласился Карл. — Но учти, Лон, Вастион был всего лишь художником…

— Ты в этом так уверен, Карл? А что ты про него знаешь? Откуда он, например, был родом?

— Не знаю, — признался Карл, который, и в самом деле, этого не знал. О детстве и юности Вастиона действительно ничего известно не было.

— А то, что он был близок к иерархам храма Единого, ты знаешь?

— Нет, — снова покачал головой Карл, удивляясь, откуда все это может быть известно Мышонку. До сегодняшнего дня он был твердо уверен, что знает про историю живописи все, что вообще возможно знать. — Так Василий верил в Единого, но продолжал при этом писать богов и богинь Высокого Неба?

— Близок — не означает, верил, — объяснил Леон, возвращаясь к вину. — Он еще и с человеками был как-то связан. Не знаю, впрочем, как, но такая связь, уж поверь мне, Карл, существовала.

— Час от часу не легче!

— Вот и думай! — Леон приник к кружке и на некоторое время замолчал.

— Он пришел ниоткуда, — сказал Леон, оторвавшись, наконец, от кружки. — И ушел в никуда. Через год после коронации Романа Саффы, Вастион просто исчез, чтобы уже никогда и нигде не объявиться.

А вот про это Карл, разумеется, знал. Василий Вастион ко времени своего таинственного исчезновения успел стать знаменитым художником. Его росписи украшали самые великолепные дворцы и храмы того времени. Его имя было известно многим. И исчезновение мастера Василия естественным образом не могло не произвести на современников самого сильного впечатления. Михаил Кай — гофмаршал Саффы-Завистника — оставил об этом запись в своих «Мемориях», отметив, между прочим, что по его сведениям Вастиону было тогда чуть более сорока лет, и был он человеком крепкого здоровья и спокойного нрава. В нескольких городских хрониках, записях видных людей того времени и даже в королевских анналах дома Рамонов, остались и другие заметки об этом событии. Случай, что и говорить, из ряда вон выходящий. Ведь Вастион, в отличии, скажем, от того же Канатчика, не был ни праздным гулякой, ни искателем приключений. Жизнь его была на виду, и тем не менее, выехав однажды из Капойи в Цвирг, он просто растворился в прохладном воздухе той давней осени, не оставив ни следа, ни указания на то, что же с ним на самом деле случилось.

«Вастион!»

— Любопытно, — кивнул Карл и решительно вернулся к вопросу, на который Мышонок пока так и не ответил. — Но лично я пока знаю только то, что знают и все прочие люди. Виктор де Майен добыл Алмазную Розу, хотя, видят боги, стоило это ему очень дорого, и подарил ее своей возлюбленной.

— Глупости, — отмахнулся Мышонок, возвращаясь к еде. — Не было никакого кавалера де Майена, Карл. И города такого, насколько я знаю, никогда не существовало. Все это красивая сказка, но к истине не имеет никакого отношения.

3

Мышонок ошибался. Земля Майен не была землей «где-то нигде», и Виктор де Майен не был мифическим персонажем, существующим благодаря одной лишь людской фантазии. Но, по-видимому, Леона ввела в заблуждение изощренная тайнопись послания, отправленного в никуда. Тайна, укутанная в тайну, прикрытую другой тайной. Его увлекли шифры и коды, игра слов и значений великолепной песни, и мнящаяся пытливому уму еще большая тайна, возможно, запрятанная в глубине текста, как кочерыжка в толще капустных листьев. Вот в этом, последнем, он, судя по всему, действительно не ошибся, хотя последняя тайна песни о кавалере де Майене так и осталась не разгаданной.

— Ты знаешь, — спросил Мышонок, тщательно прожевав кусок ветчины. — Откуда взялась эта клятая Алмазная Роза? — он хитро усмехнулся и запил ветчину добрым глотком Риенского. — От дремучего невежества и великолепной хитрости шифровальщика!

— Вот как? — поднял бровь Карл. Ему уже приходилось слышать мнение, что Мотта Серайя это не столько название некоего ювелирного чуда, сколько аллегория выбора. Однако тот, кто ему об этом рассказал, объяснить ничего не мог, просто потому, что и сам был всего лишь сорокой, без смысла и умысла повторяющей чужие слова.

— Именно так, — с видимым удовольствием подтвердил Леон. — И я не зря спросил тебя, Карл, насколько хорошо ты знаешь трейский язык. Все дело в значении слов и контексте, который их выявляет.

Мышонок был доволен собой, и, видят боги, имел на это полное право.

— Начнем с того, — сказал он после паузы, которую использовал, для того чтобы снова приложиться к кружке. — Что «роза» по-трейски «карса». Надеюсь, ты обратил внимание, не Мотта, а карса, и розовый цвет, поэтому, звался у них не «моттада», как в этом случае следовало бы ожидать, а «карсида». Почему-то мне кажется — хитрый взгляд из-под бровей. — Что ты это знаешь. Я ошибаюсь?

«Знаю, знал… какая, к демонам, разница?» — но, разумеется, Мышонок был прав. Карл это знал. «Карсида эсселенца», так называлась красная светлая в Венеде и в Во. А что такое красная светлая, если не розовая?

— Но Канатчик этого мог и не знать, — возразил Карл.

— Мог, — не стал спорить Мышонок. — Но, видишь ли, знал он об этом, или нет, однако он совершил очень любопытную ошибку. Или, вернее, подмену, потому что обыкновенной ошибкой случившегося не объяснить. С одной стороны, Канатчик настойчиво повторяет словосочетание «алмазная роза» и делает это семь раз — запомни, пожалуйста, это число — семь раз на протяжении всего текста песни, как если бы хотел, чтобы мы безоговорочно приняли именно такой перевод словосочетания «Мотта Серайя», которое — вот диво! — появляется в песне всего лишь однажды. Приняли и выучили наизусть! Долей мне, будь любезен, этого чудесного вина. Речь радует слух, но сушит глотку!

— Но Мотта, — продолжил он после того, как снова отдал дань красному Риенскому. — Хоть и не роза, как мы с тобой уже установили, но тоже цветок.

— Трейский цвет, — подтверждая его слова, кивнул Карл.

— Именно так, — согласился довольный Леон. — Именно так, мой друг! И цветок этот, что любопытно, называется «трейский цвет». Тебе приходилось его видеть?

— Да, — ответил Карл и, в свою очередь, отпил из кружки. — В Высокой Земле он по-прежнему расцветает поздней весной на склонах пологих холмов. Розовый, редко, красный, семь больших ажурных лепестков… Что бы еще ты хотел услышать?

— Он действительно похож на розу? — с искренней завистью к много путешествовавшему другу, вспыхнувшей в его глазах и прозвучавшей в голосе, спросил Мышонок. Сам он редко покидал город, да и то только для того, чтобы достичь какого-нибудь другого города.

— Возможно, — пожал плечами Карл, вспоминая трейский цвет. — Дело фантазии. С некоторой долей воображения и при плохом знании ботаники его, пожалуй, можно принять за дикую розу.

— Ну, вот! — искренне обрадовался Леон. — Значит, те, кто говорил, что это хитроумная обманка, были правы. Но главное здесь число семь. Ты не забыл? Семь! Семь лепестков, семь спутников, семь ворот, которые должен был миновать кавалер Майен. Вот, что на самом деле хотели они сообщить. Ты понимаешь, теперь, как они действовали? Это же классический прием трейской риторики: троекратное повторение главной мысли! А какая буква трейского алфавита обозначает семь?

— Шур, — сказал Карл. Получалось, что его не обманули. «Шур» ведь это не только буква и число, это еще и весы — аллегория выбора…

— Вижу, что ты знаешь, о чем я говорю, — кивнул Леон. — Выбор, Карл! Выбор! Знать бы еще, что следует выбирать и из чего!

— Дорогу? — предположил Карл.

— О! — искренне обрадовался Мышонок. — А ты, оказывается, не только мечом махать умеешь!

— Я много чего умею, — усмехнулся в ответ Карл.

«И знаю», — добавил он про себя. Но и то верно, что такой анализ текста, какой предложил ему сейчас Мышонок, Карл слышал впервые. Другое дело, что если бы не «философское» расположение души, возникшее у него тем вечером, Карл вряд ли заинтересовался тайнописью баллады о Викторе де Майене. Не то, чтобы это было ему вовсе не интересно, но тайна старинного текста не была для него притягательна в той же мере, в какой интересовался ею тот же Леон. Однако вечер был замечательно хорош, а компания Мышонка делала его и того лучше, да и настроение сложилось подходящее, так почему бы не поговорить о песнях старого пьяницы Канатчика или «Сказаниях о богах и героях» божественного Корвина, или еще о какой-нибудь книге, легенде или песне, ведь о чем и говорить с Леоном, как не об этом?

— Ну-ну, — улыбнулся Леон. — Пойдем дальше?

— Вперед, — улыбнулся и Карл. — Я готов следовать за тобой так далеко, как скажешь. Знать путь, и пройти его — не одно и тоже.

— Ха! — Мышонок был явно доволен ответом. Он любил куртуазный[42] стиль и был в нем непревзойденным мастером. Его собственная речь могла быть проста и незатейлива, как, например, сейчас, но могла, если он этого желал, становиться великолепным инструментом, способным делать с людьми едва ли не все, что хотел от них этот маленький нескладный человечек. А что творили его речи с женщинами, когда и если Леон из Ру давал волю своему таланту, трудно было даже вообразить. Однажды Карл нашел в постели этой сладкоречивой «серенькой мышки» настоящую графиню, и при том не какую-нибудь высохшую внутри своего корсета старую придворную клячу, а едва ли не первую красавицу Немингенского двора Тильду Виг. Так что о силе слов забывать не следовало никогда.

— Трейский язык, Карл, — сказал Леон через мгновение, закончив смаковать очередную «мужицкую мудрость», преподнесенную ему Карлом. — Интересен своей многозначностью. Контекст — вот что, в конечном счете, определяет значение слова. И слово «Мотта» не исключение. У него есть еще, по крайней мере, два значения, Карл. И одно из них «перекресток» или, вернее, «скрещенье дорог», что в трейской традиции может означать и «выбор». А второе — очень редкое и требующее специального контекста — «место», но не просто место, а особое, чем-то отмеченное место. Ты понимаешь, что получается? Впрочем, нет. Откуда? Ты же не проделал весь этот путь, хотя и имел карту. Но поверь, автор, кто бы это ни был, использует все три значения и даже их оттенки, только намеки на выбор необходимого значения тоже искусно спрятаны среди обычных, казалось бы слов. А ведь есть еще и «Серайя», и одно из восьми значений этого слова — «черный алмаз».

— То есть, — усмехнулся Карл. — Все-таки «алмазный». Алмазная роза, алмазный перекресток…

— Нет, — покачал головой Мышонок. — Черный алмаз символ мощи, но, вот какое дело, понятия мощи и силы в Трейе не различали.

— Перекресток силы? — спросил Карл, желая, чтобы правильный ответ произнес сам Леон.

— Нет, — снова покачал головой Мышонок. — Место Силы, так правильнее.

— Там, где пролита кровь богов… — это были очень древние стихи, и никто не знал их автора по имени. Древними их называли даже в Трейской империи.

— Там где боги разили богов… — закончил строфу мышонок. — Но что это должно означать?

4

С той давней ночи прошло очень много лет, но сейчас Карл, казалось, мог воспроизвести не только слова, сказанные тогда Леоном или им самим, но и вспомнить интонации, с которыми произносились эти слова, взгляды и жесты, и треск горящих свечей и вкус Риенского вина, и шум дождя, неожиданно пошедшего в середине ночи.

Мотта открывается не всякому, и не любому дано воспользоваться мощью, которой она способна наделить избранного. Вот в чем заключалась главная мысль послания. Мотта предлагает выбор, и ошибка стоит жизни.

«Виктор де Майен никогда не вернулся назад» — сказала Дебора.

Но, возможно, дело не в выборе, как полагал его ученый друг, а в условиях? Однако и об этом Карл знал пока совсем мало. Впрочем, кое-что об этом он теперь все-таки знал. На обратной стороне второй Дармской гравюры, тем же самым почерком, которым были сделаны и другие пометки, было написано «открытая душа», и он подумал тогда, что речь идет все о той же «светлой душе», но, кажется, допустил обычную в случае трейских слов ошибку. Определение можно было перевести и по-другому. «Открытая». Может быть, это и являлось условием? Но что, тогда, оно означает? И ведь существовала еще формула, о которой Мышонок рассказал уже под утро.

— Числа, Карл, — сказал Леон, виновато разводя руками. — Ну, почему я не Геометр? Вот кто о них знает все! А я… Я расшифровал этот, демоны его побери, текст, но в результате остался ни с чем. Что означает эта формула я не знаю!

— Какая формула? — спросил Карл.

— 3+1+1+2+2+3=7+2+2=1.

— И что это значит?

— Почем я знаю! — возмущенно воскликнул Леон. — Я не математик, но даже я, Карл, знаю, что сумма чисел до первого знака «равняется» дает более семи. А семь плюс четыре это отнюдь не один. Но это то, что зашифровано в тексте, и в этом я уверен!

«Граничные условия? Возможно. Но что, тогда, должны были скрывать эти цифры?»

1

И вот все они были здесь. Стояли в зале Врат, случайным образом собравшись неподалеку от зеркала Ночи, но, по-видимому, не случайно выделив Карла, и ожидая каких-то слов именно от него. Каких слов и о чем?

Вероятно, теперь, когда все недосказанное — или почти все — было сказано с глазу на глаз, все вместе они ожидали от него слов о самом главном. О жизни, о Судьбе, и, разумеется, о случае, соединившем их в этой жизни, и о дороге, теперь уже, вероятно, все-таки Пути, которым, так уж вышло, он поведет их всех до конца.

«Последняя дорога», — мысль эта его не испугала. В самом деле, договор, который Карл заключил с Моттой, самим фактом своего здесь присутствия, вполне мог обернуться концом. Но следовало ли ему бояться того, что, скорее всего, было неизбежно?

«Конец дороги?» — Карл бросил взгляд на Врата Последней Надежды и непроизвольно повторил вопрос, ответа на который все еще не знал. — «Почему эта надежда последняя? И чья — ради всех богов и богинь — это надежда?»

Врата, разумеется, молчали. Они были здесь не для того, чтобы отвечать на вопросы. Исчез и Зов. В нем, судя по всему, больше не было надобности, ведь все уже случилось. Договор был заключен, и Мотта «знала»: что бы ни предпринял теперь Карл, куда ни направил свои стопы, никуда он от нее не уйдет. Так или иначе, ему неизбежно предстояло вернуться в этот исполненный древней магии зал и открыть Врата.

«Дорога пройдена…»

Но конец дороги, как говорят старики, всего лишь начало другой, новой дороги…

«Дорога начинается?»

Кто знает? Впрочем, в любом случае — последняя или все-таки нет — это была его, и только его, дорога. А семеро спутников Карла свою часть этой дороги уже, по-видимому, прошли. Они пришли сюда вместе с ним — семь! — вошли в зал Врат, и тем самым засвидетельствовали договор с Моттой, обеспечив его заключение самим фактом своего здесь присутствия. В этом, судя по всему, и состояла их роль.

«Тогда, при чем здесь Путь?» — слово, казалось, совершенно случайно мелькнувшее у него в голове несколькими секундами раньше, вызвало сейчас у Карла одно лишь недоумение. О каком Пути могла идти теперь речь, если все уже решено? Однако в случайную подмену одного понятия другим, он, разумеется, не поверил. Ничего случайного здесь и сейчас произойти не могло. Такова была особая природа этого места.

«Значит, все-таки Путь?»

Конец дороги и начало Пути? И ведь именно о Пути заговорил с ним когда-то — при первой их встрече в Семи Островах — хитроумный Игнатий.

«Это была подсказка?»

Означало ли это, что Игнатий уже тогда знал о том, куда когда-то приведет Карла его дорога?

«Знал? Знали?»

Игнатий Кузнец и Михаил Дов, Норна и Даниил Филолог, Март, Конрад, Виктория…Как много людей, оказывается, были посвящены в тайну. Однако, правда и то, что каждый из них владел лишь обрывком рисунка, частью знания, фрагментом древней тайны.

«А правды не знает никто», — подытожил свои мысли Карл, принимая окончательное решение. — «Даже я. Пока».

— Наша общая дорога подошла к концу, — Карл обвел своих спутников долгим внимательным взглядом, как если бы хотел проверить, вполне ли понятны им его нынешние слова. Трудно сказать, что ожидал он получить в ответ. Тем не менее, то, как приняли все эти люди его слова, Карла не удивило. И то, правда, всех их он знал достаточно хорошо и давно, учитывая, насколько насыщенны событиями оказались последние полгода их жизни. И с каждым из них, благодаря вычурной магии зала Врат, успел уже за несколько прошедших секунд — таких стремительных и таких бесконечно долгих — переговорить с глазу на глаз. Так что, все уместные теперь вопросы были уже заданы, и все возможные в нынешних обстоятельствах ответы получены. Им и ими. Взаимообразно. И все, что он обязан был им сказать — не всем вместе, а каждому в отдельности — Карл уже сказал. Оставалось совсем немногое, предназначенное для всех сразу.

— Наша общая дорога подошла к концу. — Сказал Карл. — Вернуться прежним путем никому из нас уже не удастся. Но назад ведут и другие пути. Из Мотты выходит шесть дорог, и любая из них открывается в Ойкумену.

— Не думаю, отец, что пришло время для расставания, — голос Валерии прозвучал на удивление мягко и тихо. Непривычно мягко, совсем не так, как он звучал обычно.

— Мне нравится ваша компания, Карл, — Конрад обнял жену за плечи, едва ли не впервые на памяти Карла, публично выразив свою к ней нежность и любовь. И Валерия, неожиданно утратившая всю свою жесткость и независимость, очень по-женски прижалась к широкой груди мужа.

— Ты не забыл своего обещания, Карл? — Дебора без стеснения подошла к нему и демонстративно заняла место за его правым плечом. — Ты больше никогда не оставишь меня одну.

Карл почувствовал ее дыхание на шее и прикосновение груди к своей руке и едва не потерял мысль, которую держал сейчас в уме. Такого с ним еще не происходило, кажется, ни с кем и никогда, но вполне оценить, пережить и, тем более, обдумать совершенно новое для него ощущение, Карл не успел. Разговор еще не был завершен. Не все успели высказать свое мнение и, значит, минута, когда он смог бы вернуться к этому чуду, чтобы переживать его снова и снова, как раз за разом, не ведая усталости и пресыщения, рассматривает какой-нибудь собиратель попавшую в его руки редкостную драгоценность, еще не настала.

— Я с вами, капитан, — Август не спрашивал позволения, он просто ставил Карла в известность, о принятом им самостоятельно решении.

— Ваша дорога, Карл, и моя, — Виктория повернула голову, но смотрела теперь не на Карла, к которому вроде бы и обращалась, а на Анну. — Что скажешь, милая?

— Ты все уже сказала, — неожиданно беззаботно улыбнулась дочь Кузнеца.

— Мы с вами, Карл, — добавила она через мгновение все с тою же пленительной улыбкой, играющей на ее полных губах. — Долг платежом красен, не так ли?

— Вы мне ничего не должны, — покачал он головой.

— Как знать, — Анна посмотрела ему в глаза и улыбнулась еще шире. — Прогоните?

— Нет, но…

— Я буду признателен вам, господин мой Карл, — впервые на памяти Карла, нарушив правила вежества, прервал его Март. — Если вы позволите мне досмотреть эту историю до конца. — Строитель поклонился и, выпрямившись во весь свой не малый рост, спокойным, уверенным взглядом встретил пристальный, понимающий взгляд Карла.

— Куда мы отправимся теперь? — спросил Конрад, и это уже был всего лишь вопрос о направлении.

— Сейчас узнаем, — вопрос Конрада заставил Карла на мгновение задуматься о ставшем для него привычным образе действия. В самом деле, часто, даже не имея на то никакой веской причины, Карл действовал интуитивно, без размышлений, отдаваясь на волю случая. Было в этом что-то от философского фатализма убру. «Прими слепоту за ясность зрения, а глухоту за острый слух, — сказал ему однажды Молящийся за Всех Ишель. — Восприми опасность, как обещание покоя, а удачу — как вестницу несчастья».

— Прошу вас, дамы и кавалеры, — сказал он, учтиво, но не без оттенка иронии во взгляде и жесте, поклонившись спутникам. — Следуйте за мной, коли таков ваш выбор, и ничему не удивляйтесь. Как знать, возможно, через пару минут нам суждено увидеть нечто удивительное, но в любом случае, полагаю, нам предстоит весьма занимательная прогулка.

Карл приглашающе взмахнул рукой, указывая направление, и первым шагнул в сторону зеркала Дня. То, что он предполагал теперь сделать, вполне можно было исполнить и с помощью Зеркала Ночи, но воспоминание об «иной судьбе» все еще причиняло ему боль, и Карл выбрал другой — всего лишь на полсотни метров более длинный — путь. По сравнению с тем, куда он теперь собирался попасть, это были сущие пустяки. И когда через минуту весь их маленький отряд собрался у резной каменной рамы, обрамлявшей ничем не примечательный участок глухой гранитной стены, никому и ничего более не объясняя, Карл начал творить свою первую в жизни, сознательно и по умыслу совершаемую волшбу. Впрочем, он не был так уж уверен, что то, что намеревался теперь сделать, что уже правил и вершил во внезапно остановившемся и замершем, буквально вмерзшем в вечность, мгновении их общего времени, являлось настоящим — по смыслу и форме — колдовством. Не смотря на то, что пыталась растолковать ему по-прежнему быстрая и ловкая его мысль, в душе, Карл относился к совершаемому им здесь и сейчас, всего лишь как к некоему ритуалу, призванному запустить сложный и до конца не познанный, но от того не менее реальный, чем любые иные существующие в мире устройства и машины, механизм. И тому, если подумать, имелось достаточно простое объяснение. Волшба, настоящее — истинное — колдовство, светлое оно или темное, по-прежнему отталкивало Карла, являясь для него чем-то сугубо внешним, что он готов был принимать, как данность, существующую, впрочем, отдельно от него самого, но которую не хотел и не мог, во всяком случае, пока, впустить в собственную душу. И то сказать, был ли, например, волшебником мэтр Гальб, построивший для императора Евгения «железного болвана»? Нет, разумеется. Гальб был всего лишь гениальным механиком. Только и всего. Но тогда и то, что делал его помощник мастер Дамир, запуская механизм «безупречного рыцаря», заставлявший того шагать и размахивать руками, тоже не являлось магией. Впрочем, так, да не так. Арвид Дамир, крутивший в недрах болвана длинные стальные ключи, и устанавливавший на свои строго выверенные места многочисленные рычаги и противовесы, действительно не волхвовал, а всего лишь выполнял работу, вполне возможно, даже не подозревая, что и для чего он делает. Однако мэтр Гальб вполне мог оказаться и волшебником, ведь его железный рыцарь ходил, как живой, сгибая в коленях ноги. Но как бы то ни было, Карл был сейчас именно помощником «колдуна» Арвидом, знавшим зачем, но не ведавшем, что именно он делает, а не механиком Гальбом, создавшим свое механическое чудо. Ведь не Карл создал эти магические зеркала — и он даже думать не желал о том таинственном «Гальбе», который их построил — он всего лишь хотел воспользоваться силой этих магических инструментов для своих собственных целей, и не видел причины считать это «простое» действие настоящим волхованием.

Он посмотрел на пустую стену, но силою своего воображения увидел вечную Тьму, безграничные владения Великого Ничто, сквозь которое длили свой стремительный, но казавшийся медлительным, полет из вечности в вечность рождающие свет и бросающие по сторонам блики чистых цветов Кости Судьбы.

Цуд… Аметист показал ему цифру «3». И эта случайная — но случайная ли? — подсказка оказалась решающей. Выбор был сделан, и Карл, не раздумывая, выбрал дверь. Цуд… Шеголь… Кер… Аметист, рубин, алмаз… Ни боли, ни видений… Ни сомнений… Выбор сделан, дверь отворяется… Пространство, ограниченное рамой «окна» заволокло туманом, как будто серый занавес упал перед ними в проеме приподнятой над полом «двери».

— Следуйте за мной! — Позвал, или возможно, даже приказал Карл и первым шагнул через порог.

2

Эта дверь открылась в темную с затхлым воздухом пещеру. Просторная и никем не обжитая, она, тем не менее, носила на себе знаки человеческого присутствия. Вот только это были дела давно прошедших дней, и, судя по ощущениям Карла, он и его спутники были первыми за многие и многие годы, кто снова посетил это не случайное место. Вероятно, почувствовал это не один только Карл, но никто не произнес ни слова, и во мраке пещеры слышалось лишь тихое поскрипывание песка и мелких камешков под подошвами их башмаков да еще более тихое дыхание семи интуитивно собравшихся в плотную группу людей.

Потом Анна зажгла на ладони алый светящийся шар, наподобие тех, что раскалив до бела в топке своей ненависти или боевого азарта, мечут во врагов обученные искусству боя колдуны и колдуньи, и тьма отступила. Пожалуй, найти отсюда выход Карл смог бы и в полной темноте. По-видимому, не хуже «видели» во тьме и все остальные, не исключая и Августа, который совсем не случайно получил уже много лет назад прозвище Лешак. Но при свете волшебного светильника, невесомо парящего над тонкими белыми пальцами дочери Кузнеца, можно было увидеть то, что лишь почувствовал и дополнил своим воображением Карл, едва перешагнув порог двери. Каменную раму, например, украшенную простой незатейливой резьбой, обрамлявшую единственную ровную плоскость обработанного камня на неровной стене пещеры, или узкую стреловидную арку выхода, за которой начиналась крутая лестница вверх с неровными выщербленными ступенями. По ней Карл, не мешкая, и повел своих спутников, тем более, что никаких других путей наружу пещера не предлагала.

Впрочем, поднимались они не долго. Чуть больше полусотни ступеней, длинный, все время меняющий направление коридор, являвшийся, на самом деле, всего лишь цепью естественных пещер, имевших разные, но не впечатляющие размеры и кое-где соединенных искусственными проходами, и вот уже где-то впереди забрезжил дневной свет.

— Как вы смогли…? — Виктория могла не продолжать, Карл вполне понял, о чем она хочет спросить.

— Птицу, вышитую на шелке, можно показать другим, — усмехнулся он в ответ, вспомнив еще одно подходящее случаю изречение Ишеля. — Но игла, которой ее вышивали, бесследно ушла из вышивки. Я ясно выразился?

И это было все, что он мог ей теперь сказать, иначе пришлось бы рассказывать и о многом другом, о чем рассказывать не хотелось, да и не стоило. А ответ, настоящий ответ был одновременно и прост, и сложен, как, впрочем, и все настоящие ответы.

Что бы, на самом деле, ни произошло с ним в Зеркале Ночи — был ли это всего лишь сон, так страшно похожий на жизнь, или все-таки это была настоящая жизнь, пусть и иная, извращенная, похожая на страшный сон — но чем бы это ни было, ничто из того, что довелось Карлу там пережить, узнать и прочувствовать, он не забыл. К сожалению, помнил он и то, о чем хотелось бы как можно скорее забыть, и то, о чем, будучи человеком чести, забыть следовало, хотя забывать и не хотелось. Однако среди множества оставшихся у Карла воспоминаний — впечатлений, ощущений и знаний — имелось не мало и такого, о чем забывать было никак нельзя. Там в мрачном «отражении» Зеркала Ночи ему довелось узнать многое о многом и, среди прочего, открылась ему там правда и об истинной природе магических зеркал. Впрочем, оставалась вероятность того, что знание это было таким же ложным, как и исковерканная жизнь Карла Ругера, прожитая им по ту сторону Ночи. Однако, положа руку на сердце, Карл в такую возможность не верил и, как выяснилось, оказался прав.

3

Последняя пещера, узкая трещина в каменной стене, через которую льется солнечный свет, и вот они стоят уже на неровной каменной площадке, по краям которой растут искривленные ветрами сосенки и жалкие пучки вереска, а перед ними открывается великолепный вид на долину реки и темный, почти черный город, стоящий на берегу длинного и узкого морского залива.

Линд… Карл покинул его восемьдесят три года назад, и никогда больше сюда не возвращался. Что же привело его сюда теперь?

«Прошлое?»

Но мало ли других городов в Ойкумене? Тех, в которых бывал он когда-то и порою не раз, как, например, в Цейре? И сколько других мест хранили память о его прошлом?

«Начало…»

Возможно, что именно это и имел он в виду, отправляясь теперь в Линд, ведь первый шаг запечатлевается в памяти лучше, чем многие из следующих за ним, и означает, обычно, для идущего много больше, чем это может показаться. Однако если верить Петру, Карл родился вовсе не здесь, в стенах древнего торгового города, а в предгорьях Высоких гор. Имело ли особое значение место его рождения? Как знать. Может быть, и имело, однако, верно и то, что Петр Ругер тогда направлялся именно в Линд. Возможно ли, найти теперь, через сто лет, место случайного ночлега безногого ветерана? Ответ был, разумеется, отрицательным. Однако город — это такое место, которое совсем не просто стереть с карты Ойкумены, и Линд — «город под черными крышами», как и прежде, как сто лет назад, и как пятьсот, стоит все там же, где и воздвигли его когда-то люди, на берегу Узкой бухты. Стоял, стоит, и будет стоять, даже если обратится в руины. И скалистая сопка в трех лигах к югу от города все так же будет хранить в своей груди глубокую рану длинной извилистой пещеры, куда открывается дверь из зала Врат. Случайно это или закономерно? Ведь и в Орш, где сто лет назад увидел свет незнакомый Карлу его близнец, ведет точно такая же тропа.

«Близнец», — у него не в первый раз мелькнула мысль о природе такого совпадения, но для того, чтобы рисунок сложился и приобрел завершенность, Карлу требовалось выяснить кое-что еще, и он даже знал теперь — или, во всяком случае, предполагал, что знает — как это можно сделать. Однако и то верно, что дело это было не спешное, в том смысле, что торопиться пока было некуда и незачем, да и обстановка к такого рода разысканиям не располагала. Солнце уже успело пройти две линии после перелома, и если они предполагали попасть в город засветло, то с этим стоило поспешить. Поэтому, отложив пока славную своей простотой идею на потом, Карл обернулся к своим спутникам и, указав рукой на далекий город, сказал с улыбкой, предназначавшейся всем семерым, но прежде всего Деборе:

— Добро пожаловать в Линд, дамы и кавалеры, — сказал он, делая плавный жест рукой в сторону города. Отсюда, с высоты, он был виден едва ли не целиком, хотя это и являлось иллюзией. Линд был слишком большим городом, чтобы увидеть его весь, с гаванью и портом, с северной, приморской, стороной, да и многих других частей города сложный рельеф местности увидеть с этой точки не позволял. Зато они могли видеть Лабу в ее просторной долине, и длинную череду водяных мельниц и жавшихся к ним убогих бараков прядильных и ткацких фабрик. Линд, как и многие другие города, стоял на реке. Однако река через город не протекала, огибая его стороной, вдоль южной и западной, казавшихся сейчас совершенно черными, крепостных стен. С запада же к городу примыкала и темная громада обрывистой скалы, на вершине которой стояла мощная крепость с высоким круглым донжоном, бывшая когда-то резиденцией Линдских князей. Но власть князей над городом и примыкающими к нему землями давно миновала, и в крепости размещался теперь наемный гарнизон, которым командовал кондотьер, служивший за деньги нынешним хозяевам Линда — господам городским советникам.

Черные стены и черные крыши домов, крытых пластинами сланца, узкие извилистые улицы, похожие издали на черные трещины, и клочья серого тумана, наползающие на город со стороны шхер[43]… Линд.

— Добро пожаловать в Линд, дамы и кавалеры, — сказал Карл.

— Благодарю вас, Карл, — усмехнулся в ответ Конрад Трир. — Мне приходилось уже здесь бывать, но, может быть, вы объясните теперь, что мы тут ищем?

— Трудно сказать, Конрад, — Карл перехватил понимающий взгляд Деборы и чуть заметно кивнул, подтверждая ее догадку. — Возможно, я ищу самого себя, но, видят боги, пока не знаю, зачем.

— Чутье, — кажется, Конрад такому ответу совершенно не удивился.

— Интуиция, — улыбнулась Дебора.

— Вы что-то почувствовали, Карл? — спросила Анна.

— Всего понемногу, — снова улыбнулся он. — А кстати, у кого-нибудь из вас есть деньги?

— Не волнуйтесь, герцог, — Дебора тронула тонкими пальцами, затянутыми в бежевую лайку, коричневый, затейливо расшитый золотом кошель. — Я никогда не отправляюсь в путь без денег.

«Никогда…» — у девушки, встреченной Карлом на Чумном тракте и вскоре ставшей, благодаря причудам случая, его рабыней, в маленьком потертом кошеле лежало всего три золотых и семь серебряных монет.

«А сколько золотых теснится теперь в кошеле на твоем поясе?»

Впрочем, ему даже в голову не пришло, что, на самом деле, это его золото. И то верно, разве у мужа и жены есть что-нибудь, что не принадлежит им обоим?

Впрочем, деньги, как выяснилось, имелись почти у всех его спутников. Не было их почему-то только у самого Карла и Августа, который — вот случай! — забыл в лагере свой кошель, с которым действительно никогда не расставался.

«Интересное совпадение, — решил Карл, на ходу обдумывая случившее. — И опять-таки, возможно, совсем не случайное».

Поскольку лошадей у них не было, а дорога до городских ворот могла показаться легкой только совершенно не опытному человеку, им, и в самом деле, следовало поспешить. От устья пещеры в долину Лабы — не широкой, но своенравной реки, вела едва заметная, заросшая травой и молодыми побегами вереска тропа. По ней они и спустились, преодолев крутой склон холма без того, чтобы свернуть себе шею или повредить ноги. Кто и зачем проложил этот, максимально учитывающий топографию местности путь наверх, сказать было трудно. Во всяком случае, на звериную тропу это не походило, но, как говориться — и, вероятно, правильно говорится — вопросы возникают тогда, когда на то имеются веские причины. А у них такой причины просто не было.

4

— Здесь! — сказала Дебора, останавливаясь перед очередной гостиницей. — Карл, я хочу поселиться в этой гостинице.

Гостиница называлась «Морской зверь» и ничем, на взгляд Карла, не отличалась от нескольких других, выглядевших ничуть не хуже, в которых Дебора и Валерия жить не захотели.

— Да, — неожиданно согласилась Валерия. — Мне она тоже нравится. Конрад, супруг мой, ведь правда, мы можем заночевать в этом странноприимном доме?

— По слову женщины, — усмехнулся в ответ бан Трир. — Но, может быть, графиня Брен[44] предпочтет…

— Нам все равно, — улыбнулась Виктория. — Эта или та, только чтобы в ней хорошо готовили и застилали постель чистым бельем.

— Пять комнат, хозяин, — сказал Карл, вышедшему им навстречу дородному мужчине, облаченному в богатый костюм, по верх которого, впрочем, был надет длинный кожаный фартук, указывающий на род его занятий. — С самыми большими и удобными кроватями, какие только вы сможете найти.

— Я обойдусь и обыкновенной, — хмуро буркнул подошедший к Карлу слева Август.

— Почем ты знаешь, Август, что проведешь эту ночь один? — отмахнулся от него Карл и снова посмотрел на хозяина гостиницы. — Найдутся у вас, мастер, такие комнаты?

— Разумеется, ваша светлость, — поклонился мужчина, успевший, верно, посчитать алмазы на рукояти Убивца. — И комнаты, и кровати, и все, что будет угодно господам.

— Обед! — сказал Конрад. — Нам будет угоден обед, и не жалей усердия своих поваров, любезный. За хорошее вино и вкусные яства ты будешь вознагражден отдельно.

— Вы не останетесь недовольны, милорд, — еще ниже склонился в поклоне содержатель гостиницы. — Все самое лучшее, чем славен город Линд будет на вашем столе.

— Но сначала, — мягко остановила его Дебора. — Мы хотели бы привести себя с дороги в порядок. Так что кипятите воду, мой друг. Нам понадобится целое море горячей воды!

— Прошу вас, дамы и господа, — похоже у хозяина голова кругом пошла, когда он рассмотрел всех остальных своих гостей. Как бы не были просты дорожные костюмы Карла и его спутников, опытный взгляд легко мог оценить происхождение тех, кто их носил, по тем особым приметам, которые, в общем-то, и искать не было надобности. Ткани, покрой, и драгоценности говорили сами за себя.

— Ваша милость, — донесся до ушедшего несколько вперед Карла почтительный шепот кабатчика, обращавшегося сейчас, по-видимому, к капитану. — Вы только дайте знать, и вам не придется коротать ночь в одиночестве. В Линде много славных девушек, но для вас…

— Мне нравится это место, — едва сдерживая смех, повторила Дебора. — Пойдем, Карл, и посмотрим так ли на самом деле хороши здесь комнаты, как обещает нам этот славный человек.

5

В Семи Островах не было петухов. Они там просто не приживались. Зато над городом летали чайки. Нервные, вечно встревоженные и крикливые, эти птицы никогда, кажется, не знали покоя, ни днём, ни ночью. А вот в Линде чайки были другими, спокойными, неторопливыми. Другой город, другие птицы. В том числе и петухи.

Петушиный крик разбудил Карла, когда рассвет могли почувствовать только худые и жилистые «северянские тарнеголи», да, быть может, он сам, если бы таково было его намерение. Однако просыпаться так рано — за маленьким гостиничным окном все еще было темно — Карл не предполагал. Но природу обмануть трудно, если возможно вообще. Сон ушел, как ни бывало, чего, впрочем, и следовало ожидать, и, значит, Карл снова должен был выбирать. Ему было удивительно хорошо сейчас под тяжелой пуховой периной, без которой он вполне мог обойтись. Но он был не один, а Дебора… Что ж, все дело было именно в ней. Разумеется, Карл мог бы тихо подняться, даже не разбудив при этом спящую женщину, и оставив ее досматривать сны, отправиться бродить по темным, затянутым туманом улицам Линда, вспоминая его ногами. Но мог и остаться, снова позволив себе раствориться в медленно поднимающейся волне страсти, огонь которой, сама того не подозревая, разжигала в нем сейчас Дебора. Нежное дыхание в плечо, прикосновения горячего бедра и упругой груди, рука лежащая на его животе… Однако прошедшая ночь и без того оказалась едва ли не самой бурной в истории их короткой любви. Дебора была ласкова и нежна, и одновременно неистова. Как ей удавалось сочетать несочетаемое? Вероятно, все дело было в сложной природе ее души, в которой бок о бок сосуществовали женщина и ее зверь, воплощенная женственность и безумная дерзость не ведающего преград бойца. Но и то правда, что такой, как сегодня, Карл ее еще не видел, не чувствовал, и не любил. И он подозревал, что виной этой неутолимой жажды и беспредельной нежности было чувство обреченности, которое Дебора ощутила в сгустившейся вокруг них атмосфере «последних дней» или уловила в изменившемся ритме его сердца. Но, как бы то ни было, даже не зная всей правды, она была с ним такой, как если бы это был их самый последний раз. А он сам? Карл полагал, что знает, что его ожидает — с той мерой уверенности, которая только возможна в мире, где никто не знает всего. И, вероятно, поэтому таким, как сегодня ночью, он не был ни с кем и никогда. Даже со Стефанией… Просто потому, что не знал тогда, уходя от нее на свою проклятую войну, что уходит навсегда.

«А сейчас?»

Сейчас Карл знал, или, во всяком случае, предполагал, что ночь эта в уютной гостинице «Морской зверь», может стать последней дарованной им богами возможностью почувствовать друг друга так, как никто из них никогда уже не почувствует другого. О такой ночи в Загорье говорят, что покой любовников сторожит сама Госпожа Пределов. Возможно, так все и обстояло, потому что страсть и нежность, которые обрушил на Дебору Карл были ничуть не слабее огня, вспыхнувшего в ней. Так стоило ли разрушать великолепную картину любви, написанную этой ночью их собственными телами и душами, еще одной короткой и необязательной близостью?

Но, видят боги, понимать и принимать — две совершенно разные и не обязательно связанные между собой вещи. Умом Карл все это прекрасно понимал и, как истинный знаток искусства, не мог не восхищаться созданным их неразделенным вдохновением рисунком, но его душа отказывалась принимать завершенность их любви, и, как ни странно, его художественное чувство и являлось по сути источником этого ощущения. А, что не завершено, как говаривали художники в Венеде, то может быть дополнено…

Так и получилось, что, хотя первый петушиный крик и разбудил Карла, из гостиницы он вышел уже тогда, когда петухи свое давно уже откричали. Впрочем, утро от этого ярче не стало. Туман, пришедший из морских узостей, превративших побережье Линда в подобие суринамских кружев, все еще не рассеялся и скрывал от глаз Карла тот великолепный вид на город и гавань, который должен был открыться перед ним с высоты «Кумовой горки», на которой располагалась их гостиница. Однако не судьба. Линд был скрыт от глаз Карла клубящейся сизой мглой осеннего тумана, из которой кое-где торчали лишь самые высокие шпили городских храмов. И из этого плотного, как хлопковая масса, тумана неожиданно и совершенно бесшумно вылетела навстречу Карлу огромная неторопливая чайка.

«Это Линд, — усмехнувшись, покачал головой Карл. — Великие боги, я действительно вернулся в Линд».

6

— Что будем делать теперь? — Спросила после завтрака Валерия.

Хозяин гостиницы не обманул. И вчерашний обед, и сегодняшняя утренняя трапеза, поданные «знатным путешественникам» в отдельном помещении — красной гостиной, прозванной так, вероятно, из-за цвета ткани, которой были оббиты ее стены — были выше всяческих похвал. А узнав, что гости прибыли из Флоры, мастер Шер даже войярское вино для них раздобыл, и не какое-нибудь, а настоящий «Кастор» с плато Нель.

— Западная Флора, — с удивлением поднял бровь Конрад Трир, едва попробовав предложенное ему вино.

— Я полагаю, это «Кастор»? — спросил кабатчика Карл.

— Рад, если смог угодить, вашей светлости, — расплылся в подобострастной улыбке Примо Шер. Трудно сказать, за кого он принимал Карла, но, судя по его поведению, не меньше чем за путешествующего инкогнито принца крови.

«А настоящая принцесса представляется ему всего лишь знатной дамой, сопровождающей в этом странном путешествии особу королевской крови… Впрочем, со вчерашнего дня я, кажется, являюсь наследником императорской короны, — неожиданно вспомнил он. — Так что, возможно, мастер Шер не так уж и не прав».

— Спасибо, мастер Шер, — сказал он вслух. — Все просто замечательно. И рыба, и мясо, и вино… Но мы хотели бы остаться одни…

— Что будем делать теперь? — спросила Валерия, когда трапеза подошла к концу.

— Не знаю, — улыбнулся ей Карл, отодвигая от себя блюдо с запеченным в имбирном тесте морским окунем, от которого, впрочем, уже мало что осталось, кроме костей, разумеется, и кусочков хорошо пропеченного теста. — Кто что, вероятно. В Линде замечательно богатый рынок, — он чуть поклонился Виктории и Анне. — Сюда привозят все самое лучшее со всего побережья Бурных Вод. А мастеру Марту, я полагаю, не безынтересно будет посетить книжное собрание Гильдии Негоциантов. — Еще один вежливый поклон. — Я слышал, что линдские купцы пробрели по случаю собрание хроник Каардена. Как вы думаете, мастер Март?

— Я думаю, — без тени улыбки сказал Строитель. — Что это достаточный повод, чтобы навестить эту библиотеку.

— Ну, а мы вчетвером, — Карл посмотрел на Дебору, но из вежливости не стал задерживать взгляд надолго и сразу же перевел его на Конрада. — Отправимся с визитом вежливости к моим родным. Капитан! — как бы вспомнив вдруг о Лешаке, добавил он. — Не составите ли нам компанию?

— По Вашему слову, — поклонился в ответ уроженец республиканского Торна.

«Хорошо хоть вашей светлостью не назвал!»

Изменения коснулись всех. Возможно, такова была судьба любого, кто — на счастье или беду — оказывался вблизи Карла и оставался в этой «опасной» близости слишком долго. Впрочем, менялся и он сам, потому, вероятно, что рядом с ним вновь, как когда-то, в славные дни империи, оказались люди, способные на него влиять.

7

К тому времени, когда они покинули гостиницу, туман уже почти рассеялся, и выглянувшее из-за облаков солнце осветило узкие плохо вымощенные улицы, по которым Карл и его спутники отправились — пешком, как простые горожане — искать дом семейства Ругеров. Если верить содержателю гостиницы, идти им было совсем не далеко. Ругеры жили в самом конце Корабельной улицы, ну а улица эта была третьей, «если идти все время на запад, нигде не сворачивая и держась правой стороны». Так оно и оказалось. Кабатчик не соврал. И улицы были не длинными, хоть и петляли туда-сюда, как не способный идти прямо пьяница, и третья по счету улица, как сказала им встретившаяся на пути приветливая женщина, называлась Корабельной, и дом, темный от вечных дождей и ветров и еще от дыма из труб, зачастую стелящегося из ветра по самой земле, нашелся без труда. Он действительно стоял в конце улицы, застроенной высокими — иные и в три этажа! — каменными домами, но фасадом выходил на маленькую площадь с круглым колодцем, украшенным затейливой оградой из кованой бронзы.

Они подошли к колодцу, около которого, как всегда, толпились женщины и мальчишки-подростки, и остановились, рассматривая подворье Ругеров. Что ж, дом был хоть куда. Хороший, добротной постройки дом, большой и высокий. Украсить его колоннами и резным портиком, вполне мог бы зваться дворцом. Но нет, купцы — даже самые богатые в Линде — не живут во дворцах. Они, как и все прочие горожане живут в домах. Впрочем, над широкой надежной дверью с бронзовыми кольцами вместо ручек и таким же бронзовым молотком в каменную кладку была вмурована потемневшая от времени мраморная плита, на которой затейливой вязью было написано имя дома.

«Владение Ругеров»

— Ты родился в этом доме? — спросила Дебора, прижимаясь к его плечу.

— Нет, милая, — покачал головой Карл. — Я родился под открытым небом. Была гроза и шел сильный дождь, и происходило это в отрогах Высоких гор. А дом этот, я полагаю, построили уже после того, как я покинул город.

— Вы родились в грозу? — неожиданно спросил Конрад Трир, с которым подробности своего рождения Карл никогда не обсуждал. — В трех дня пути от реки Великой?

— Да, Конрад, — кивнул Карл. — Вам сказали истинную правду. Так все и было. Гроза, ночлег на опушке леса, и длинная дорога до торгового перевоза.

— Вы знаете, — ровным голосом спросил Конрад. — Кто еще родился в ту самую ночь?

— Кого из двоих вы сейчас имеете в виду? — вопросом на вопрос ответил Карл, чувствуя, как насторожились внимательно слушавшие их разговор женщины.

— Того, кто никем не успел стать, — по-видимому, Конрад уже понял, что Карлу известна история его рождения, но посвящать в нее и всех остальных, даже свою жену, посчитал излишним.

— Да, — кивнул Карл и неожиданно решил, что самое время проверить одну из тех догадок, что появились у него еще в зале Врат, тем более, что его нынешний собеседник был из тех, кто знает многое о многом, хотя и держит обычно это знание при себе. — И ведь это случилось не в первый раз, не так ли?

— Совершенно верно, — на лице бана Трира не дрогнул ни один мускул, но Карл уже понял, что с ним Конрад будет откровенен, потому что свой выбор уже сделал. — Мне известно еще о двух парах.

— Дайте угадать! — своей улыбкой Карл хотел замаскировать серьезность вопроса, но, скорее всего, ввести в заблуждение молча слушавших их разговор Дебору и Валерию, ему не удалось. — Герст и…

— Кершгерид.

«Вот как! Оказывается они были братьями-близнецами… Но почему Гавриель мне об этом ничего не сказал? Или он тоже не знал?»

— А кто двое других?

— Габер Руд[45] и его «тень» Бруно Йонк.

— Тень? — переспросила удивленная Валерия, впервые вмешавшись в их разговор.

— Да, моя супруга и госпожа, — поворачиваясь к ней, чуть склонил голову Конрад. — Именно «тень», но что это означает, я не знаю. Так он назван в нашей семейной хронике. Впрочем, моего прадеда об этом спросить уже, разумеется, не удастся, а больше никто об этом, насколько мне известно, ничего не знает. Но, может быть, Карл, нам следует постучать в дверь? — спросил он, прерывая свое объяснение и снова поворачиваясь к Карлу. — Видя нас стоящими напротив их дома, домочадцы, кажется, начали беспокоиться.

Однако стучать в дверь не пришлось. Она открылась сама, и на пороге дома появилась девушка в белом кружевном чепце и таком же фартуке, надетом поверх платья из темно-зеленого бархата, украшенного серебряным шитьем. На служанку она не походила, хотя возрастом за таковую вполне могла сойти.

— Доброго дня, господа — сказала она, спустившись по невысокой лестнице и подойдя к ним ближе. — Моему отцу показалось, что вы кого-то разыскиваете, и он послал меня спросить, не нуждаетесь ли вы в какой-либо помощи?

— Доброе утро, сударыня, — улыбнулся ей Карл. — Мы в самом деле, разыскиваем кое-кого, но, кажется, уже нашли. Вы ведь принадлежите к славному семейству Ругеров, не так ли?

— Да, господин, — девушка смутилась и отвела в сторону взгляд своих фиалковых глаз. — Я Мина Ругер, мой господин, и прихожусь дочерью Гвидо Ругеру-младшему.

— Великолепно, — кивнул Карл, рассматривая девушку, настолько сильно напомнившую ему Магду Ругер, что сомнений в их родстве и быть не могло. — А кто, простите мне мою неосведомленность, является ныне главой торгового дома Ругеров?

— Элиас Ругер, господин, — с удивлением в голосе ответила девушка. И то сказать, кто же в Линде, а значит, и во всей Ойкумене, мог не знать про мастера Элиаса Ругера?

— Надеюсь, мастер Элиас пребывает в здравии и довольстве? — спросил Карл, стараясь соблюдать полную серьезность. — Дела его благополучны, и торговля процветает?

— Да, господин, — по-видимому, девушка не знала уже, о чем и думать. Стоящие перед ней люди по всем признакам были важными господами, но зачем они пожаловали в дом Ругеров, все еще оставалось для нее загадкой.

— Прекрасно, — снова улыбнулся Карл. — Не могли бы вы, сударыня, передать мастеру Элиасу, что некие знатные путешественники хотели бы иметь с ним приватный разговор.

— Да, господин, но… — девушка была явно смущена. — Но в этот час дедушка обычно разбирает с отцом торговые книги…

— И вы боитесь, что он не сможет нас принять? — подсказал Карл.

— Да… нет, то есть…

— А вы скажите ему, что одна из посетительниц, которая желает с ним переговорить, путешествующая инкогнито принцесса крови.

При этом известии, глаза Мины чуть не вылезли из орбит, и не в силах сказать в ответ что-либо вразумительное, она только пискнула, зажала рот белой ладошкой, и опрометью бросилась обратно в дом. Впрочем, к чести девушки, опомнилась она раньше, чем добежала до лестницы. Внезапно остановившись на бегу, она резко развернулась, от чего колыхнулись ее тяжелые юбки, и снова побежала, но теперь уже, возвращаясь к Карлу и его спутникам.

— Ох! — выдохнула она, снова останавливаясь перед ними. — Простите мою невежливость, добрые господа. Пожалуйте в дом, а я сейчас же передам ваши слова дедушке.

8

Элиас Ругер был грузным человеком в том возрасте, когда старость уже подступает к мужчине вплотную, и только он волен решать, считать ли себя все еще «зрелым мужчиной», или все-таки уже стариком. Но, по-видимому, глава торгового дома Ругеров, имел на этот счет ясное и однозначное мнение. Поэтому, хотя борода его и была бела, глаза мастера Элиаса были полны воли и энергии, и спину он держал прямо, как и подобает человеку, которого не успело — или просто не смогло — «согнуть» безжалостное время.

Он вышел им навстречу из своего рабочего кабинета, высокий, осанистый, в тяжелом, подбитом и отделанном по краям куньим мехом шарлаховом шаубе[46], украшенном объемным орнаментом из серебряного шнура. Сопровождал его еще один представительный и богато одетый мужчина — по-видимому, это и был отец Мины, Гвидо-младший — в бороде которого тоже пробилась уже седина, но который, все-таки, был много моложе главы дома Ругеров.

— Рад приветствовать вас, дамы и кавалеры, в моем скромном доме, — сказал мастер Элиас, остановившись в трех шагах от Карла и отвесив церемонный, но не умаляющий его достоинства, поклон. — Это большая честь для меня, — продолжил он, между тем решая, по-видимому, которая из двух, представших перед его взором блистательных дам, является принцессой, о которой сообщила ему внучка.

— Прошу вас, ваша светлость, — продолжил он через мгновение, опередив тем самым Карла, уже решившего, было, вмешаться и представить хозяину дома Дебору. Однако этого не потребовалось. Мастер Элиас уже склонялся во втором, гораздо более низком поклоне именно перед ней. — Пройдемте в гостиную, ваша светлость, господа! Там я полагаю, нам будет гораздо удобнее, чем в моей пыльной рабочей комнате.

«Он видел Дебору раньше, или это чутье талантливого негоцианта? Любопытно», — Карл церемонно подал руку Деборе и повел ее за показывающим им дорогу Элиасом Ругером, приходящимся ему, судя по всему, племянником. Пусть и сводным. Во всяком случае, характерная лепка лица и цвет глаз указывали как будто на близкое родство именно с Гвидо, который, надо полагать, в свое время — пока был жив — звался Старшим.

— Итак, — сказал почтенный негоциант, когда все расселись в просторной, на диво хорошо и со вкусом отделанной и обставленной комнате, служившей в этом доме гостиной, как назвал ее мастер Элиас, следуя, вероятно, поморской традиции, или приемным залом, как, наверняка, называли бы ее в Загорье. — Каким богам я должен принести жертвы, за случай, приведший в мою скромную обитель принцессу из дома Вольх?

— Мы просто путешествуем, — мягко остановила его несколько излишне напыщенную речь Дебора. — И я попросила моего жениха, — она положила свои обтянутые лайкой пальцы на руку Карла, как бы представляя его хозяину дома. — Чтобы он показал мне свой родной город.

— Вот как? — поднял в удивлении брови Элиас. — Но… Прошу прощения, добрый господин, я, кажется, стал несколько глуховат. Как вы сказали, ваша светлость, вас зовут?

«Умен!» — отметил Карл, который, как и все остальные его спутники, хозяевам дома представиться «не успел».

— Разрешите представить вам, мастер Элиас, наших спутников, — сказал он, вставая из предложенного ему гостеприимными хозяевами кресла. — Принцессу Вольх вы узнали сами, что делает вам честь, ибо не многие знают ее в лицо — он не смог отказать себе в удовольствии еще раз посмотреться во все еще пьяные от любви и счастья глаза Деборы, и перевел взгляд на Конрада и Валерию, которые тоже, кажется, еще не отрезвели от хмеля прошедшей ночи. — Бан и банесса Трир, — чуть склонив голову в уважительном поклоне, представил он их и тут же «увидел» то, о чем, возможно, еще не знали и они сами.

«Кажется, мне скоро предстоит стать дедом… Внучка? Внук?» — но, скорее всего, как подсказывало художественное чувство, через девять месяцев следовало ожидать рождения именно мальчика.

Взмах мощного крыла… Торжествующий клекот победителя… И синие глаза матери… и бабушки…

«Горный орел? Скорее всего…»

— И, наконец, капитан Август Лешак, — сказал он вслух после короткой паузы, откладывая возникший в воображении образ в заветные глубины памяти. — А меня, мастер Элиас, называют герцогом Герр.

— Если бы вы, мой господин, не сказали, что вы герцог, — низко поклонился, поднявшийся на ноги одновременно с Карлом, Элиас. — Я бы подумал, что меня посетил император.

«А ты, оказывается, совсем не плохо разбираешь „слова“ жестов и взглядов».

— Но пока я не император, — улыбнулся Карл своему племяннику. — Все дело в том, мастер Элиас, что принцесса, как вы уже слышали из ее уст, является моей невестой, банесса же Трир — приходится мне родной дочерью, а капитан Лешак командует моей личной гвардией. Если добавить к этому, что с баном мы друзья, то характер наших отношений, на который вы только что изволили указать, становится исчерпывающе ясен. Не так ли?

— Так, — глаза негоцианта вдруг стали жесткими и внимательными. — Но вы, кажется, сказали Герр?

— Да, — кивнул Карл, понимая, что вопрос задан не спроста. — Бывали во Флоре, мастер Элиас?

— Бывал, как не бывать. Дела наши торговые, ваша светлость. Приходится ездить, как без этого. Бывал я и в Новом Городе, бывал и во Флоре. Лет тридцать назад или чуть поболее того… А память у меня купеческая, господин герцог, сами понимаете… Однажды во Флоре мне посчастливилось присутствовать при выезде Принцепса и я запомнил одну очень красивую молодую даму, сопровождавшую цезаря… Черноволосую и синеглазую, как вот госпожа банесса…

— Стефания Герра была моей женой.

— Вот-вот, — с готовностью закивал негоциант, взгляд которого, тем не менее, ничуть не изменился. — Стефания Герра, так и есть. А супругом ее, как я слышал, несколько позже стал имперский граф Ругер.

— Титул графов Ругеров теперь ношу я, — с любезной улыбкой пояснила Валерия, явно не менее других заинтересовавшаяся разговором, вернее напряженным его подтекстом.

— Но ее светлость принцесса, господин герцог, — гнул свою линию Элиас. — Кажется, только что сказала, что вы родом из Линда?

— Не будем ходить вокруг да около, Элиас, — мягко остановил его Карл. — Ты ведь все уже понял, не так ли? А еще ты удивительно похож на маленького Гвидо, каким я его помню и каким могу представить себе в зрелые годы.

— Значит, ты, наконец, решил вернуться в Линд… — в этом холодном голосе можно было услышать довольно много всего, что чувствовал сейчас глава семьи Ругеров, не было в нем только радости.

— Нет, — покачал головой Карл. — Я просто немного свернул с дороги… Так бывает, Элиас… Знаешь, как говорят тут, у вас, в Линде? Десять лет я не мог найти дорогу назад, а потом позабыл, откуда пришел.

— Зато здесь тебя никогда не забывали… Так тоже случается, — Элиас смотрел на него со смешанным чувством удивления, быть может, даже восхищения, но и обиды, как, верно, и должно смотреть на того, кто покинул свой дом навсегда.

9

Известие, что дом их посетил знатный родич, как и следовало ожидать, вызвало в семействе Ругеров волнение самого искреннего свойства и породило волну хаотичных перемещений многочисленных домочадцев, и плохо скрытый переполох в задних комнатах дворца, который должен был считаться домом. Впрочем, на мастера Элиаса все это не произвело ровным счетом никакого впечатления. Разумеется, он, немедля отдал необходимые распоряжения — которые, впрочем, он отдал бы и в любом другом случае — и вскоре служанки принесли в гостиную угощения, состоявшие из засахаренной айвы, фигурок из марципана, и сваренного в меду миндаля. Подали, естественно, и фрукты, которых, не смотря на прохладный климат, росло в здешних местах великое множество. Во всяком случае, вишня и клубника, насколько мог припомнить Карл, родились в окрестностях Линда необычайно сочные и сладкие. Однако сейчас, осенью, ни того, ни другого, разумеется, уже не было и быть не могло. Зато лесная земляника и малина, красные душистые яблоки и иссяне-черные, как ночное небо, сливы выглядели весьма привлекательно, а предложенное гостям грушевое вино было выше всяческих похвал.

— Но, может быть, вы, господа, предпочитаете виноградные вина? — из одной лишь вежливости, насколько мог оценить его интонацию и взгляд, спросил старый негоциант.

— Спасибо, мастер Элиас, — с мягкой улыбкой ответила ему Дебора. — Ваше вино великолепно. Оно напомнило мне наш, гаросский, «Грушевый цвет».

— Я рад, что вам нравится, ваша светлость, — сдержанно поклонился Элиас. — Но, возможно, ваши спутники… Александра, — сказал он, оборачиваясь к своей жене, распорядись, чтобы принесли Риенского и то вино из Корсы, которое подарил мне советник Лукас.

— Дамы, — сказал, снова поднимаясь из своего кресла Карл, едва успев попробовать вино и землянику. — Кавалеры, — он извинился взглядом перед Конрадом и с улыбкой посмотрел на своего племянника, выглядевшего много старше его самого. — Мы вас оставим не надолго. Надеюсь, радушные хозяева не позволят вам заскучать. Что скажешь, Элиас? Найдется у нас с тобой, о чем поговорить с глазу на глаз?

— Как скажешь, Карл, — без тени удивления согласился Элиас и, поклонившись гостям, пригласил Карла следовать за собой, не забыв, впрочем, шепнуть по пути несколько слов сыну и жене, поручая оставшихся гостей их вниманию.

10

— Скажи, Элиас, — спросил Карл, когда они оказались одни в рабочей комнате негоцианта. — Законы Линда так сильно изменились?

— Что ты имеешь в виду? — Элиас открыл резной шкафчик красного дерева, стоящий в дальнем углу кабинета, и оглянулся на Карла. — Вино или бренди, Карл?

— Бренди, с твоего позволения, — Карл достал кисет и начал неторопливо набивать свою старую трубку. — А спросил я тебя об отношении городских властей к аристократии. Линд уподобился Торну? Быть дворянином нынче опасно?

— С чего ты взял? — Элиас поставил перед Карлом серебряный чеканный стаканчик и налил в него темно-коричневую жидкость из маленького пузатого графинчика толстого, отливающего сапфиром граненого стекла.

— Я обратил внимание на то, что на твоем доме нет герба… — Карл понюхал бренди. Он был отменно хорош и вообще спутать этот запах с каким-нибудь другим было сложно.

«Пражский „Единорог“…»

— Какой герб, Карл? — удивленно поднял брови Элиас. — Ты, верно, забыл, дядюшка Карл, Ругеры не дворянский род. Нам гербы не положены.

— Ругеры дворянский род вот уже более полу-столетия, — теперь пришла очередь удивляться Карлу, который доподлинно знал, что так все и обстоит.

— Как так? — Элиас сел на стул с высокой резной спинкой и с недоверием посмотрел на Карла. — Когда это мы успели стать дворянами?

— Тогда же, когда я получил графский титул, — ответил Карл, начиная понимать, что произошло на самом деле.

— В эдикте императора Яра, о даровании мне титула графа империи — объяснил он все еще озадаченному негоцианту. — Род Ругеров был возведен в потомственное дворянство…

— Вот как, — Элиас взял со стола свою трубку и понимающе кивнул Карлу. — Вероятно, Карл, все так и есть, как ты говоришь, но ты, по-видимому, был тогда сильно занят и забыл нам об этом сообщить.

«Забыл, — признал Карл, не испытывая, впрочем, по этому поводу никаких угрызений совести. — Я просто о них даже не подумал, а вспомнил об этой безделице только сейчас… По случаю».

— Возможно, — сказал он спокойно. — Возможно, что и забыл. А, может быть, и нет. Мне кажется, я посылал к вам гонца, Элиас, но он мог до вас, разумеется, и не добраться… Впрочем, теперь, я думаю, это уже не важно. Ты можешь послать своего человека в Цэйр, все эдикты Яра хранятся в имперском Нотарионе.

— Спасибо, что подсказал, — желчно усмехнулся Элиас. — Я как-нибудь кого-нибудь пошлю за копией.

«Ты прав, а я не прав, но что с того?»

— А пока суд да дело, — сказал он, никак не отреагировав на слова племянника. — Я напишу тебе грамоту сам, и мы с баном Триром засвидетельствуем ее своими печатями.

— Вероятно, я должен тебя поблагодарить, — голос негоцианта не выражал ровным счетом никаких эмоций.

— Не должен, — покачал головой Карл, раскуривая трубку.

— Видишь ли, Элиас, — сказал он через мгновение. — Мои обстоятельства складываются теперь так, что я хотел бы раздать хоть те не многие долги, которые могу заплатить в то короткое время, которое имеется в моем распоряжении.

А вот эти его слова, как ни странно, произвели на Элиаса неожиданно сильное впечатление.

— Ты, что, Карл, собрался умирать? — спросил Элиас, нахмурив свои почти совсем седые брови.

— Возможно, — Карл не мог рассказать ему о том, что происходит сейчас и чему, вероятно, предстоит произойти в самое ближайшее время. — Не могу сказать, чтобы мне надоело жить, но, согласись, сто лет это очень почтенный возраст.

— По тебе не скажешь, — все так же хмуро ответил Элиас. — И потом, ты же, вроде, собираешься жениться?

— Да, — кивнул Карл и, выдохнув табачный дым, отпил, наконец, из серебряного стаканчика. — Превосходный бренди, Элиас! Все-таки лучше, чем в Праже, его нигде не делают. Но оставим разговор о причинах, поговорим лучше о следствиях.

— Как скажешь, — Элиас, кажется, был смущен оборотом, который принял их разговор и даже не пытался этого скрыть.

— Как скажу, — повторил за ним Карл и кивнул. — Скажи, Элиас, это правда, что мне принадлежит четвертая часть в деле Ругеров?

— Тебе нужны деньги? — с пониманием кивнул негоциант, привыкший, должно быть, что всем вокруг вечно нужны деньги, причем не деньги вообще, а его, Элиаса, деньги.

— Нет, — покачал головой Карл и откровенно усмехнулся. — Денег у меня достаточно.

«Но что такое деньги? Особенно, когда они есть…»

— Да, — подтвердил Элиас после короткой паузы. — Тебе принадлежит двадцать пять процентов семейного капитала.

— Почему? — в самом деле, с какой стати его сводным братьям надо было делиться с ним нажитыми богатствами?

— Когда ты прислал те деньги, дедушка Петр был еще жив, — сухо объяснил Элиас. — Он вложил их в груз парусины и сахара… Эту историю знает каждый член нашей семьи… Ее рассказывают детям. Собственно, с тех трех кораблей, которые, не смотря на осенние шторма, добрались до Линда целыми, не потеряв и не испортив груз, и началось наше восхождение. Поэтому никто и не возражал, чтобы считать тебя пайщиком и компаньоном. Так хотел Петр Ругер, и… Я тоже не вижу причин, чтобы что-то в этом деле менять. Ты это заслужил. Четверть, Карл. Тебе принадлежит четверть.

— Деньги? — переспросил Карл. — Ах, да, деньги…

Теперь он вспомнил эту историю.

«Пражский „Единорог“… Опять совпадение?»

Это случилось почти семьдесят лет назад. В то время, Карл служил кондотьером у графа Самоны, а Никифор Самонский как раз воевал с Пражем… На стенах города умерло больше наемников, чем за все три года войны, но и Пражу не позавидуешь. Его жителям досталась горькая судьба пережить семь месяцев жестокой осады и три дня, на которые город был отдан на поток и разграбление. Отряд Карла принимал участие в предпоследнем и последнем штурмах, но когда сопротивление защитников Пража было сломлено, сам Карл в город не пошел. Он вернулся в свою палатку, чтобы ни разу затем не пересечь линии городских стен. Так что, впервые он попал в Праж только спустя семнадцать лет, когда время уже затянуло раны той давней войны, а сам он вполне осознал, в чем состоит искусство войны, и какую цену платят ее участники, победители и побежденные.

А тогда… тогда он провел три дня за чтением книг, отказываясь встречаться с кем бы то ни было, за исключением своего единственного слуги, который, впрочем, стремился своим присутствием ему в те дни не докучать. Однако на рассвете четвертого дня, к Карлу пришли оба его лейтенанта и выложили на стол перед ним восемь тугих кожаных кошелей, наполненных пражским золотом. Это была его законная доля, и никому из них даже в голову не могло придти, чтобы утаить хотя бы грош из причитающейся ему «части». Отказаться от этих денег Карл, разумеется, не мог, но что с ними делать, совершенно не представлял. Своего дома у него не было, дорогих и не нужных в повседневной жизни вещей он не любил и не имел, а вино и женщины так дорого не стоили. Ему вполне хватало на них собственного жалования. Однако с деньгами надо было что-то делать, не таскать же эдакую тяжесть все время с собой. Разумеется, деньги можно было отдать в рост кому-нибудь из известных Карлу негоциантов или банкиров. Однако, если уж отдавать их в чужие руки, то не лучше ли было послать их отцу и Карле, которые, уж верно, нашли бы им лучшее применение, чем одинокий кондотьер, живущий войной и живописью. И оказия неожиданно возникла… Послал и забыл.

— Ты забыл и об этом, — с удивлением сказал Элиас.

— Забыл, — признался Карл.

— Отец любил рассказывать нам о великом Карле Ругере…

— Элиас, ему было три года, когда я покинул Линд.

— Возможно, — кивнул негоциант. — Но о бое на крепостной стене он рассказывал так, как если бы видел сражение своими собственными глазами.

— Восемьдесят три года…

«И ведь, сто лет достаточный срок для того, кто родился человеком…» — ему было жаль оставлять этот мир, полный красоты и гармонии и красок, к которым он не успел еще подобрать ключей. Еще больше он не хотел оставлять Дебору, но с другой стороны, смерть, как он это понимал, являлась непременным условием человечности.

«Люди смертны, пора бы угомониться и мне…»

— Элиас, — сказал он. — Как бы то ни было, в ближайшие несколько дней должны произойти два события, которые, несомненно, будут иметь весьма серьезные последствия для Ойкумены, в том числе и династические.

— Что ты имеешь в виду? — на лице Элиаса сразу же появилось выражение озабоченности.

Купцы не любят перемен.

«Но умеют извлекать из них прибыль… Сколько золотых ты заработаешь на знании, обладателем которого сейчас станешь?»

— Во-первых, — сказал он вслух. — Дебора Вольх будет коронована в Новом Городе и станет новой господаркой.

— И она твоя невеста…

— Сразу после коронования, она станет моей женой, — кивнул Карл. — Но супруг королевы в этом случае не король.

— Но? — подался вперед Элиас.

— Ты прав, — усмехнулся Карл. — Но оно и не важно. Потому, прежде всего, что мне совершенно все равно, какой титул я ношу, или не ношу. Я люблю эту женщину, Элиас, и она любит меня. Это все, что мне интересно. Однако есть и второе обстоятельство. К тому времени, как она коронуется, я уже стану новым императором.

— От империи мало, что осталось, — сказал Элиас, который, как ни странно, совершенно не был удивлен известием о том, что его дядя вскоре станет императором.

— Почти ничего, с усмешкой подтвердил Карл. — Но император, взявший в жены господарку Нового города и имеющий к тому же полную и безоговорочную поддержку Цезаря Флоры и… и еще кое-кого…

«Например, убрского совета старейшин…»

— Сможет подчинить своей власти всю Ойкумену, — закончил за него Элиас, глаза которого светились сейчас неподдельным восторгом.

«Подчинить себе всю Ойкумену, — повторил мысленно Карл. — И победить нойонов… Однако, скорее всего, это полотно придется писать кому-нибудь другому. Из Мотты нет выхода».

— Возможно, — сказал он вслух. — Но давай оставим все это будущему. И посмотрим на эти два события с династической точки зрения.

Карл сделал глоток бренди и вернул стакан на стол.

— Для начала скажи, Элиас, титул какой страны предпочтительнее в твоем случае?

— Я только что стал дворянином, — усмехнулся Элиас. — А ты уже говоришь о титуле… Баронском, я полагаю?

— Да.

— Гаросса, — без долгих размышлений ответил негоциант.

— Будь по-твоему, — кивнул Карл. — Принцесса выдаст тебе соответствующее обязательство, а мы с Конрадом Триром скрепим его своими печатями.

— Но, говоря о династических последствиях, ты имел в виду что-то другое…

— Да, Элиас, что-то другое. Моей дочери титул графов Ругеров не нужен. Она банесса Трир и когда-нибудь, возможно, очень скоро, станет герцогиней Герр.

— Этот капитан… — Элиас снова смотрел на Карла серьезно и строго, и все-таки его взгляд изменился.

— Ты проницательный человек, Элиас… Очень проницательный, но скажи, как ты догадался?

«На кого ты похож, Август? У кого еще в твоей семье были такие глаза?»

— Он не похож на тебя, — сказал задумчиво Элиас. — Но что-то… Он твой сын?

— Он мой внук, хотя и сам об этом не догадывается.

«Феодора не могла знать, но…»

— Я хотел бы, чтобы новый граф Ругер стал частью вашей семьи, — сказал Карл и улыбнулся Элиасу. — Думаю, Линду не помешает такой опытный в военном деле, знатный и богатый человек, как Август Ругер.

— Ты прав, — кивнул Элиас. — Времена ныне не спокойные… И ведь он нам не близкий родственник… Как ты думаешь?

— Что ж, — согласился Карл. — Мина красивая девушка, или ты имел в виду кого-то другого?

— Мина моя внучка.

— Ну, тут, как боги решат, — улыбнулся Карл. — Я не против.

— Вернемся в гостиную?

— Да, пожалуй, — Элиас встал. — Но и у меня есть кое-что для тебя.

Он достал связку ключей и, подойдя к массивному окованному железными полосами сундуку, начал отпирать замки. Карл смотрел на него с любопытством, даже не пытаясь угадать, что за вещь хочет показать ему племянник. Наконец, справившись с замками, Элиас откинул крышку сундука и стал что-то искать в его необъятных недрах.

— Вот, — сказал он, выпрямляясь, и протянул Карлу маленькую шкатулку. — Это доставили через месяц после смерти Евгения Яра. Судя по всему, такова была его последняя воля.

Карл взял в руки шкатулку, откинул крышку и уже без удивления увидел внутри то, что и ожидал теперь увидеть: большой потемневший от времени серебряный медальон.

«Итак, насколько случайным был мой выбор? — спросил он себя, открывая медальон и рассматривая лицо Косты Яра. — И только ли чтобы отдать долги, я пришел теперь в Линд?»

11

Они покинули дом Ругеров, когда невидимое за низкими облаками солнце перевалило уже за первую линию после перелома.

Невидимое солнце… Условная точка перелома, в которой сутки разламываются, как краюха хлеба в руках друга, на две равные доли… Неизвестные причины и неясные следствия из них…

В шкатулке, привезенной когда-то в Линд тайным посланцем Евгения, и о существовании которой не знал никто, даже Ребекка Яриста, лежали старинный медальон, скрывавший под покрытой патиной времени выпуклой крышкой портрет «близнеца», копия завещания, которая могла сделать Карла императором еще сорок лет назад, и сверток пожелтевших хрупких пергаментов, исписанных выцветшей за годы и годы тушью. Оставалось только удивляться, тому, что Евгений Яр решился на такой поступок. И дело было даже не в том, что этим завещанием император лишал короны своего собственного сына и отдавал не только власть, но и саму Ребекку — «… если смерть моя случится преждевременно, тогда, когда жена моя еще будет женщиной молодой…» — своему счастливому сопернику, который, впрочем, никогда не дал ему повода усомниться в своей порядочности. И даже не в том, что такой предусмотрительный человек, каким, несомненно, был Евгений, доверился случаю, отсылая столь ценные вещи в неизвестность, где они легко могли попасть в чужие руки, или пропасть. Суть произошедшего, как видел Карл эту историю теперь, глазами дня сегодняшнего, была в другом. Император Яр знал о Карле много больше, чем сам Карл мог себе представить, и, несомненно, значительно больше, чем знал Карл не только тогда, сорок или пятьдесят лет назад, но и всего каких-то шесть месяцев назад, когда одним холодным апрельским вечером вошел в ворота Сдома, став последним, кого впустили в город в день перед началом Фестиваля. Документы, исписанные разными людьми — почерк тех, кто оставил свои заметки на пергаментах сильно разнился, как и стиль написания и даты их составления — не оставляли в этом никакого сомнения. Много лет, в тайне от всех, не исключая и самого Карла, Император вел свое расследование, и, хотя записи были хитроумно зашифрованы, в Ойкумене нашлось бы не мало людей, которые, как и Карл Ругер, знали личные шифры Яра, или были способны, как, например, Мышонок, их раскрыть. И Евгений должен был это знать, и, тем не менее, отважился послать свою шкатулку в полное превратностей путешествие во времени и пространстве, надеясь, вероятно, что когда-то и где-то она все-таки попадет в руки Карла, но не отдал их в эти руки самым простым и надежным способом, у себя во дворце. Почему? Потому ли, что боялся — и, как выяснилось, не напрасно — стен собственного дворца, или потому, что считал это преждевременным? Возможно, существовали и другие объяснения такому странному образу действий, но и не в этом, если разобраться, был спрятан главный нерв интриги, поразившей сейчас, когда она раскрылась, воображение Карла. Яр подготовил свое послание за несколько лет до своей преждевременной смерти. Он предполагал, что такое может случиться, и заранее побеспокоился не только о завещании, что было обычно не только для монархов, но и о том, чтобы после его смерти шкатулка эта ушла в Линд. Что же творилось в душе Яра, о чем думал этот без сомнения великий человек, когда готовил свое последнее — тайное — деяние? Вот это и оказалось для Карла самым важным. А сами записи, которые он просмотрел еще в рабочей комнате Элиаса… Что ж, многое из того, что содержали эти старые пергаменты, он уже знал, а то — немногое — новое для него, чего он не знал, можно было бы узнать и другими путями. Хотя правды ради, следовало признать, попади это знание ему в руки сорок лет назад, и вся история не только его собственной жизни, но, пожалуй, и всей Ойкумены, сложилась бы совсем иначе.

«И слава богам, что не попали…» — подумал он вдруг. Другой жизни, другой судьбы он, оказывается, себе не желал.

12

Они шли молча. По-видимому, у каждого были свои причины, чтобы не разговаривать. Однако, если свои собственные мысли Карлу были известны — а ему, и в самом деле, было о чем теперь подумать — то задумчивость остальных, кроме, разве что, Августа, жизнь которого в доме Ругеров изменилась мгновенно и самым решительным образом, были Карлу не известны. О чем вдруг так сильно задумалась Дебора? И о чем размышляли Конрад с Валерией?

Вообще, положа руку на сердце, следовало признать, что визит к Ругерам его удивил. Даже если оставить в стороне случайную не случайность этой встречи и то, чем она, вопреки собственным предположениям Карла, обернулась, странными могли показаться и, естественно, показались ему две вещи. То, что никто в семье Ругеров — «Моей семье?!» — кажется, даже не удивился тому простому факту, что он, Карл, живет на свете уже сто лет. Вопрос этот не только не обсуждался, но и не был затронут, хотя бы и намеком.

«Но ведь Долгоидущие представляются обывателям едва ли не такими же сказочными персонажами, как морская дева или Хозяин Гор…»

И другое казалось ему теперь поразительным — как спокойно, без видимости напряжения, провели эти несколько часов в купеческом доме его спутники. Речь, разумеется, не шла о Деборе и Августе. Этим двоим, как бы ни различались их дороги, приходилось бывать и в гораздо более прозаических местах. Странным казалось поведение Конрада и Валерии, которые всем ходом своей жизни, казалось бы, были всего менее подготовлены к тому, чтобы так естественно и свободно чувствовать себя в гостях у «простого», пусть и очень богатого негоцианта. И не только не испытывать при этом никакого неудобства самим, но и не дать почувствовать хозяевам, какая пропасть, на самом деле, пролегла между великими боярами Флоры и «черной костью», какой им должны были представляться все эти крестьяне и горожане. Тем не менее, все так и было: не ощущалось неловкости. Во всяком случае, ее было не больше, чем может быть между не знакомыми прежде людьми, встретившимися в первый раз. И этому можно было только дивиться, как невидали или чуду, но объяснить было трудно. Разве что тем, что посредником между двумя, едва ли соприкасающимися мирами, выступал он сам…

«Мы все меняемся? Нас меняет Мотта?»

Впрочем, мало помалу, странное настроение, охватившее их всех, когда они покинули дом Ругеров, начало меняться, покидая их, точно так же, как медленно и, казалось бы, совершенно незаметно тает лед под лучами весеннего солнца. Чем дольше они гуляли без цели и какого-либо ясного намерения по городским улочкам, чем больше выпивали вина в многочисленных трактирах, попадавшихся на пути, тем оживленнее становился обмен репликами, пока — совершенно незаметно для них самих — не превратился в общий разговор, в который самым естественным образом оказался включен и Август, обычно молчаливый, в особенности, в присутствии столь знатных особ, какими являлись его спутники. Так что ближе к вечеру, когда они, наконец, добрались до «Морского зверя», настроение у всех снова изменилось. Они беззаботно смеялись, шутили — даже обычно чрезвычайно сдержанный Конрад Трир и его замкнутая, взирающая на мир с мрачноватым цинизмом жена — обменивались впечатлениями и действительно производили впечатление богатых и беззаботных путешественников, которых привел в этот город один лишь случайный каприз, один из многих, ведущих их по жизни, состоящей из войн, праздников и развлечений.

По-видимому, на эти изменения обратили внимание и дамы волшебницы и мастер Март, ожидавшие их в гостинице. Впрочем, никто из них случившуюся перемену никак не прокомментировал. Напротив, казалось, хорошее настроение, которое пьянит не хуже крепкого бренди, передалось и им, и за великолепным обедом, поданным все в той же «красной» гостиной воцарилась та замечательная атмосфера открытости и взаимной доброжелательности, которая так же необходима трапезе, как приправы и соль яствам, подаваемым на стол, перемена за переменой.

— Да, — сказала вдруг с улыбкой Анна, отрываясь от кубка с прекрасным Риенским вином. — Я совсем забыла, Карл! Мы должны были передать вам привет, но…

— Кого же вы встретили, леди Анна? — удивленно поднял бровь Карл. — Кого из наших общих знакомых судьба занесла теперь в Линд?

— Вы не поверите, Карл! — В свою очередь улыбнулась Виктория. — Мы встретили сенешаля князя Симеона Эфраима Гордеца!

— Эфраим в Линде? — еще больше удивился Карл. — И как давно?

— Он только сегодня прибыл с галерой из Семи Островов, — ответила Анна. — Собственно, в порту мы его и встретили.

— Вы с ним говорили? — Заинтересовался этой совершенно неожиданной встречей Карл.

— Да, — кивнула Виктория, настроение которой внезапно изменилось. — Он был удивлен нашей встречей не меньше, чем мы сами, Карл, — сказала она задумчиво, как бы пытаясь задним числом осмыслить произошедшее. — Он сам подошел к нам и говорил так, как если бы между нами ничего в Сдоме и не случилось. И еще, — глаза ее стали серьезными и в них вдруг появилось выражение, если не обеспокоенности, то уж, верно, озабоченности. — Он спросил о вас и, узнав, что вы сейчас в Линде, сказал, что предполагает остановиться в гостинице «Дева ветров». Я полагаю, это было приглашение.

«Приглашение… Случай? А если бы я выбрал другую дверь?»

— Возможно, — кивнул Карл. — И, возможно, я воспользуюсь этим приглашением. Но позже, а пока, не выпить ли нам за город Сдом, в котором судьба свела нас вместе, чтобы послать, затем, во Флору?

— Не вижу причины, чтобы не поднять за это наши кубки! — поддержал его впервые осмелившийся на такое Август Лешак.

«Август Ругер, внук Феодоры и Карла…» — поправился мысленно Карл, с доброжелательной улыбкой, наблюдая за собственным взрослым внуком.

1

— Зачем он тебе? — спросила Дебора.

— Трудно сказать, — пожал плечами Карл и вдруг подумал, что сегодня он может для разнообразия нарушить сложившуюся традицию любым приглянувшимся ему способом. Можно было, например, и вовсе забыть про Горца, предоставив того своей собственной судьбе, но так же можно было и пойти на встречу, даже если Эфраим настолько глуп, что попытается устроить Карлу западню. Всего лишь бросок костей, и пусть горемычная девчонка-случайность определяет результат и все, что случится — или не случится — затем.

«Почему бы и нет?» — подумал он, доставая из поясного кошеля кости. — «Ведь все это не более чем игра шансов».

Замшевый мешочек с набором Костей Судьбы, принадлежавших когда-то императору Яру, лег на ладонь, и мгновение Карл рассматривал его с таким вниманием, как если бы мог увидеть сквозь тонкую кожу лежащие внутри драгоценные камни. Но что-то мешало ему развязать тонкий витой шнурок, обвязанный вокруг горловины мешочка, и высыпать кости на стол. Что?

«Не по такому поводу, — понял он, наконец, подсказку своего художественного чувства, и не торопясь, убрал кожаный мешочек обратно в кошель. — Не сейчас, не здесь, не для этого».

— Возможно, — сказал он вслух. — Эфраим задумал меня убить. Это очень похоже на него, но все-таки, я думаю, он не настолько глуп. Однако в любом случае, одно из двух. Или встреча эта случайна и малосущественна, или она не случайна и может оказаться полезной, какие бы планы в ее отношении не строил сам Горец. Поэтому я, пожалуй, все-таки схожу к нему в гостиницу. И, знаешь, что, Дебора, если хочешь, мы пойдем туда вместе.

— Ты возьмешь меня на встречу с Горцем? — Ее удивление было тем более искренним, что и сам Карл, кажется, не ожидал от себя такого неожиданного хода.

Но в том-то и дело, что удивляться, как ни странно, было нечему. Точно так же, как не следовало искать в его словах никаких скрытых мотивов. Это было всего лишь наитие, импровизация, и ничего больше. И Дебора напрасно нахмурилась, пытаясь отыскать скрытый смысл его во всех отношениях крайне странного и неожиданного поступка.

— Вы с адатом будете моими телохранителями, — улыбнулся Карл и увидел вспыхнувший в серых глазах Деборы отблеск встающего в тумане солнца.

— Почему бы и нет? — лукавая улыбка скользнула по ее мягким губам, и в комнате сразу стало как будто светлее и теплее. — Прохладный вечерний воздух… Луна и звезды… — «мечтательно», чуть нараспев произнесла она. — Прогулка обещает быть весьма приятной.

— Особенно, если на улице туман, — усмехнулся Карл и протянул ей свою руку. — Вперед, моя госпожа, и, если вам, сударыня, не надоели мои длинные рассказы, то по пути я, пожалуй, познакомлю вас с нашим собеседником немного поближе. Эф Горец, такое прозвище носил он в то время, когда я нанял его в Цейре «слугой за все»…

2

— Здравствуй, Горец, — сказал Карл, когда Эфраим, вызванный гостиничным слугой, спустился в общий зал и подошел к столу, за которым сидели они с Деборой.

— Доброй ночи, принцесса, — галантно поклонился старый сенешаль. — Здравствуй, Карл. Спасибо, что пришел.

Он бросил взгляд на столешницу, на которой стояли уже кувшин с вином и три кружки, и усмехнулся.

— Ты же предпочитаешь вину бренди, Карл, — сказал Эфраим, ставя на стол терракотовый кувшинчик с запечатанной красным сургучом пробкой. — Или ты изменил свои вкусы?

Сейчас в нем не было ни страха, ни ненависти. Только тоска — смертная тоска сгоревшей от пережитых страстей души — отчетливо читалась в по-прежнему ясных синих глазах.

— Нет, — ответил с обычной своей усмешкой Карл. — Вкусы мои не изменились, Эфраим. Садись, и выпьем, если не возражаешь.

— Спасибо, Карл. Ваша светлость, — Эфраим снова поклонился Деборе и, наконец, сел на свободный табурет. — Это пражский «Вепрь»…

В Праже было принято называть бренди звериными именами. «Единорог» Скорняков, «Изюбр» Рудников, «Медведь» Пярнов… но «Вепрь» Скольсов, несомненно, был самым дорогим и редким, возможно, потому что род Скольсов пресекся еще три десятка лет назад, так что их бренди мог быть теперь только старым или очень старым. А этот терракотовый графинчик, если верить печати гильдии виноделов свободного города Праж, должен был стоить целое состояние.

Карл взвесил сосуд в руке, внимательно рассмотрел печать и, только после этого, сорвав сургуч, одним движением своих длинных сильных пальцев вырвал из горлышка глубоко забитую туда пробку. Аромат старинного напитка был великолепен, и Карл даже задержал дыхание, не желая сразу же отпускать на волю попавший в легкие воздух, несущий в себе этот ни с чем не сравнимый запах.

— Спасибо, Эф, — сказал он с улыбкой через несколько мгновений. — Ты меня приятно удивил, — он сделал знак служке, снующему между столами и, когда тот подбежал, попросил принести им более подходящие для бренди стаканчики.

— Надеюсь, ты не испортил бренди негодой? — спросил он, разливая терпкую темную жидкость по моментально принесенным стаканчикам темно-синего, почти кобальтового, стекла. — Мне-то что, Эф, но хотелось бы угостить и принцессу…

— Можешь не беспокоиться. — Без тени улыбки ответил Эфраим, беря в руку свой стаканчик. — Мне твоя жизнь не нужна.

«Не нужна… — согласился Карл. — Более не нужна. Так будет правильнее. Но что же другое ты надеешься от меня получить?»

— Что привело тебя в Линд? — спросил он, подавая Деборе ее стаканчик. — Попробуй, Дебора, тебе это должно понравиться.

— Я искал тебя. — Эфраим посмотрел на Карла, кивнул и залпом выпил свой бренди.

«Искал меня… Любопытно».

— Как ты узнал, что я буду в Линде?

— Даниил[47] сказал, что в эти дни ты будешь в Линде, Цейре или Орше. До Цейра или Орша я, как ты понимаешь, так быстро добраться не мог, а Линд… Что ж, если галера быстроходна, а гребцы не ленятся… Я отплыл из Сдома четыре дня назад. Один шанс из четырех, совсем не мало.

— Ты сказал, «из четырех»?

— Да, — кивнул Эфраим. — Четвертое место — Новый Город, и я хотел бы предупредить ее светлость принцессу. Вам нельзя появляться в Гароссе, моя госпожа. Ваш брат, господарь Людвиг, предупрежден.

— Откуда Даниил узнал, что я буду в одном из этих мест? — спросил Карл, в общем-то, представлявший себе, как такое могло случиться.

«Норна? Или у Даниила есть и свои способы?»

— Не знаю, — мотнул седой головой старик. — Но Великий Мастер, Карл, это всегда Великий Мастер.

— Согласен, — Карл отпил, наконец, бренди из своего стаканчика и пришел к выводу, что за пятьдесят лет он ничуть не стал хуже. — Что-то еще?

— Возможно, — Эфраим взял со стола терракотовый кувшинчик и долил бренди в свой стакан.

— Мне нравится это слово, — как ни в чем, ни бывало, улыбнулся Карл. — Возможно… Возможно, мы к нему еще вернемся. А пока скажи, здесь, в Линде, меня тоже ждут?

— Разумеется.

— Но не ты?

— Не я, — покачал головой Эфраим.

— А кто? — спросил Карл, в свою очередь, беря в руку кувшинчик и доливая бренди Деборе и себе.

— Ну, как тебе? — спросил он ее, не дожидаясь ответа сенешаля.

— Замечательно. — Это было первое и пока единственное слово которое произнесла здесь Дебора. Все остальное сказали ее глаза.

— Не знаю, — ответил Эфраим. — Даниил не просил ему помогать. У тебя, Карл, хватает врагов и без меня.

— Ты прав, — согласился Карл. — Врагов у меня тоже хватает. Но если ты не участвуешь в охоте, то как же ты объяснил свой отъезд?

— Никак. — Усмехнулся Эфраим. — Я не собираюсь возвращаться в Сдом. Одно из двух, или умру здесь, или уеду куда-нибудь на юг.

— Понятно, — кивнул Карл. — Но почему ты ничего не говоришь о Клавдии? Ведь это она, если не ошибаюсь, хотела заполучить меч Гавриеля.

— Она. — При упоминании имени маршала в глазах старика зажегся темный огонь. — Но я не собирался отдавать ей меч, я хотел…

«Я знаю, ты хотел оставить его себе».

— Значит, Клавдия в этом не участвует? — спросил Карл, хотя, в принципе, можно было и не спрашивать. Ответ Горца подразумевался.

— Она покинула Сдом в ту же ночь, когда бежал и ты, — сказал Эфраим и посмотрел в глаза Карлу. — У меня есть просьба.

— Ты хочешь меня о чем-то просить, Эф? — «удивился» Карл.

— Да. — Твердо ответил старик. — И у меня есть, чем заплатить за услугу.

— Чего же ты хочешь? — спросил Карл.

— Я… — Эфраим бросил быстрый взгляд на Дебору, но, видимо, решил, что может говорить и при ней. — Я хочу в последний раз увидеться с Гавриелем!

— Ты сошел с ума? — Голос Карла стал холодным, как лед. — Ты забыл, когда он умер?

— Рефлет, Карл, — Эфраим Гордец отступать не желал.

— Рефлет? — поднял бровь Карл. — Какой еще рефлет?

— Ты умеешь вызывать рефлеты.

— Эфраим, — усмехнулся Карл. — Ты в ожидании нас, случайно не выпивал?

— Карл! — Из глаз старика внезапно потекли слезы, но он, кажется, этого даже не заметил. — Не лишай меня последней надежды. Прошу тебя… Вот держи! — он стремительно сунул руку куда-то за отворот своего богатого кафтана и через мгновение бросил на стол трубку из туго скрученных и прихваченных черной лентой листов старого пергамента. — Посмотри! Там… Ты нигде больше, Карл…!

Карл посмотрел на свитки. Что в них могло быть? Возможно, что-то очень важное и ценное, а, возможно, и нет. Он перевел взгляд на лицо Эфраима. Оно было залито слезами.

«Но ведь он его искренне любил… И они были вместе так много лет…»

— Зачем тебе это? — как можно более мягко спросил он. — И ведь это…

— Я знаю, — вдруг часто закивал головой Эфраим. — Ничего не объясняй. Я все знаю, но… я должен увидеть его перед смертью… Раз есть такая возможность…

— Хорошо, — сказал Карл, решившись. — Сегодня ночью. Сейчас. Ты готов?

— Спасибо, Карл, — голос Эфраима сорвался, но он сразу же взял себя в руки.

— Я виноват перед тобой, — сказал он чуть более крепким голосом. — Простить не прошу. Боги рассудят, а здесь… Не думай, Карл, это не пустяки. Это пергаменты из архива князя… бумаги князя Гавриила, им нет цены…

3

Было уже далеко за полночь, когда Карл и Дебора покинули «Морскую Деву». На улице было темно и холодно, но небо очистилось, и туман… Нет, не то, чтобы он исчез вовсе, но стлался теперь над самой землей, так что, если бы не ощущение твердой почвы под подошвами сапог, можно было подумать, что идут они по мерцающему в лунном свете облачному морю.

«Свинцовые белила и серебро?»

Но свинцовые краски быстро темнеют. И потом, надо же ведь передать и эту тающую, растворяющуюся в оттенках серебряного цвета желтизну…

«Возможно, дополнительные цвета[48]… Желто-зеленый и фиолетовый и опять-таки серебро и немного охры…»

— Тебя научили убру? — Первой нарушила молчание Дебора.

— Нет, — ответил Карл, в тайне радуясь, что она, наконец, заговорила. Молчание, обычно совершенно его не тяготившее, на этот раз ощущалось, как присутствие непрошенного свидетеля при очень личном разговоре.

«Темные искусства… Стихийная магия природы…» — на эту тему можно было продолжать рассуждать до бесконечности, но ночь остается ночью, даже если ты сто раз назовешь ее днем, не так ли? Однако Дебора…

— Нет, — ответил Карл на ее вопрос.

Но и то правда, что про рефлетов он ей еще не рассказывал и мог только гадать, какое впечатление произвело на нее явление маршала Гавриеля. Впрочем, как только тот возник в комнате Эфраима, Карл, едва успев поздороваться со старым другом, увел Дебору вниз. Там, в общем зале, они и провели следующие четверть часа или около того. Они не разговаривали и даже не смотрели друг на друга. Каждый был занят своими собственными мыслями.

Потом Карл почувствовал, что все кончилось. Впрочем, «почувствовал» — не правильное слово. Не было ни знака, ни ясного физического ощущения. Просто внезапно он ощутил пустоту там, где только что что-то было, и понял, что маршал «ушел». Подниматься к Эфраиму Карл не стал, бывший сенешаль князя Симеона его больше не интересовал. Он просто кивнул Деборе, привлекая ее внимание, они вместе встали из-за стола, и по-прежнему молча, вышли на улицу.

— Нет, — сказал Карл. — До последнего времени я даже не знал, что могу их вызывать.

— Виктория сказала мне как-то, что не чувствует в тебе Дара, — тихо, как будто разговаривая сама с собой, сказала Дебора. Она шла так легко и плавно, что, казалось, плывет.

— У меня нет Дара, — подтвердил Карл. — Нет, и не было.

— У трейских волхвов тоже не было Дара…

— Боги! — Вполне искренне удивился Карл, который и сам слышал о волхвах, хотя правильнее было бы называть их ведунами, всего лишь пару раз. — Откуда ты о них знаешь?

Он остановился и удержал продолжавшую медленно идти вперед Дебору, положив ей руку на плечо.

— Подожди, — попросил он, и, остановившаяся Дебора, сразу же повернулась к нему лицом. — Что ты знаешь о волхвах Трейи? — Спросил Карл, рассматривая ее лицо, казавшееся в жидком свете луны бледным и едва ли не призрачным.

— У волхвов не было Дара, — повторила Дебора. — Их специально проверяли, и имеющие Дар к посвящению не допускались. Но они «видели», Карл, и они могли многое, и трейские записи неспроста, наверное, называют их колдунами.

— Трейских записей не сохранилось, — задумчиво сказал Карл. Подсказка Деборы дорого стоила, и не об этом ли говорила ему когда-то во Флоре дама Садовница? — Во всяком случае мне не известно ни об одной их книге, которая не была бы копией другой копии, сделанной с перевода, составленного, боги ведают, когда, где и кем, и источником которого тоже, вероятно, была всего лишь копия, а не оригинал.

— У моего отца была трейская «Книга диковин», — Дебора сказала это ровным спокойным голосом и замолчала на несколько секунд, а потом заговорила вновь, и голос ее не дрогнул, когда она произнесла проклятое имя. — Теперь она у Людвига. С нее, собственно, все и началось.

— Ты читаешь по-трейски?

Они были любовниками уже более полугода, и Дебора, как совсем недавно узнал Карл, носила под сердцем его собственного сына. Если все пойдет так, как он спланировал, через несколько дней — или, возможно, мгновений, если иметь в виду все еще длящуюся в зале Врат ночь — она станет его женой, а потом… потом, возможно, и его вдовой. И тем не менее, в жизни Деборы Вольх многое все еще оставалось для Карла неизвестным. Сама она ему это рассказать не успела, не захотела, или полагала преждевременным, а он… Что ж, Дебора была не простой женщиной, и увидеть ее прошлое одной силой своего воображения Карл не мог, а воспользоваться услугами Тьмы — не желал. Но с другой стороны, а что, собственно, успела узнать о его жизни длинною в век она?

— Да, — кивнула Дебора. — Я читаю по-трейски, и на убрском шейпе, и еще на добром десятке языков. Отягощенные злом, Карл, по-видимому, по-своему талантливы, — она неожиданно улыбнулась, но в ее улыбке Карл не увидел и следа радости или веселья. Там были сейчас только грусть и, пожалуй, тоска, но это он мог хотя бы понять.

— Нас окружают, — сказала вдруг Дебора, стирая улыбку с губ. — Эфраим не солгал…

— Предоставь их мне, — холодно усмехнулся Карл, внезапно тоже ощутивший дуновение опасности. — Отойди куда-нибудь в тень…

— Нет, Карл, — покачала она головой. — Не сегодня. К тому же, — у него возникло впечатление, что Дебора к чему-то прислушивается. — Это странно, но… но к нам идет помощь.

— Помощь? — Ну, что ж, она смогла удивить его во второй раз за последние пять минут. И как удивить!

«Или это был уже третий раз?» — но, как бы то ни было, сам Карл, если что-то и чувствовал, то только сжимающееся вокруг них кольцо врагов.

— Ты не знал, что я «слышу» Валерию и Конрада? — кажется, и удивление Деборы было самого искреннего свойства. Вероятно, она, как и некоторые другие люди, полагала, что Карл знает все — ну, почти все — все видит, и все понимает.

— Они еще далеко, но они идут…

«Далеко…»

Зато враги были близко. Они появились уже — пока едва различимые в неверном свете луны — в конце улицы, лежавшей перед Карлом и Деборой, но и позади себя Карл тоже слышал их шаги, а, оглянувшись через плечо, смог увидеть в отдалении колышущиеся тени их фигур.

Разумеется, это была всего лишь импровизация. Ни Даниил, каким бы могуществом ни обладал Великий Мастер Филологов, ни Норна, являвшаяся для ярхов живой богиней, ничего по-настоящему серьезного предпринять просто не успевали. Слишком далеко, и очень мало времени. Тем не менее, судя по всему, они сделали все, что было в их силах. Врагов было много. По-видимому, они знали — или, во всяком случае, думали, что знают — с каким противником им предстоит иметь дело и пытались компенсировать количеством бойцов отсутствие в их рядах кого-нибудь, похожего на Линду — колдунью «говорившую злом», которую Карл убил в Сдоме. Впрочем, за спинами появившихся с обоих концов улицы наемников — а Карл уже не сомневался, что имеет дело с обычными наемными солдатами — маячили две смутно различимые фигуры, подозрительно похожие на колдунов. Мгновенно упавшая на глаза, Тьма позволила ему рассмотреть обоих — молодого и старого — но она была бессильна сказать ему, насколько сильны эти Филологи, и чего от них можно ожидать в бою.

«Значит, все-таки Даниил», — Карл увидел лиловые плащи колдунов и их равнодушные «сухие» глаза, и, вынув из ножен Синистру, протянул его Деборе рукояткой вперед.

— Положись на него, — сказал Карл тихо. — Если что, он подскажет… И еще, учти, на Синистру не действует магия.

— Я… — хотела, было, возразить Дебора, которая не была ни напугана, ни растеряна, но полна сейчас холодного ожесточения — непременного спутника боевого транса.

— Нет, — остановил ее Карл, смотревший теперь чуть дальше этого вечера. — Будущей повелительнице Гароссы не стоит привлекать к себе внимание появлением адата. Держись за моей спиной, мы попробуем прорваться… С какой стороны, ты сказала, идет помощь?

— Оттуда, — кивнула в сторону подступающих к ним врагов Дебора. — Наверное, ты прав, — и она улыбнулась ему неожиданно ясной и отчасти, как показалось Карлу, даже чувственной улыбкой. — Ты удивительно галантный кавалер, Карл Ругер из Линда, — голос ее не звенел от возбуждения, как можно было бы ожидать, а звучал грубой музыкой любви, той самой, что наполняет кровь, когда рушатся башни и стены воспитания и исчезает даже взлелеянная высоким чувством нежность, сметенная бешеным ураганом страсти. — Я готова следовать за тобой, Карл. Веди! — И, подхватив левой рукой свои тяжелые юбки, чтобы не мешали бежать, Дебора перехватила Синистру обратным хватом, характерным для убрского боя на коротких клинках. В низинных землях, да и в Загорье, такой хват считают «слабым», предпочитая ему прямой. И напрасно. Все, как считал сам Карл, зависит только от техники, скорости, и силы запястья, а не от того, как ты держишь нож или кинжал.

— За спину! — скомандовал он, срывая плащ и набрасывая его на левую руку. У него не было сейчас ни баклера[49], ни даги[50], а драться предстояло в толчее, которая неизбежно должна была возникнуть в узком пространстве между близко сошедшимися стенами домов, где не будет ни времени, ни места для высокого искусства фехтования, а надо будет просто пробиваться через плотно сгрудившихся из-за недостатка места наемников, собранных здесь сегодня ночью злобной волей Даниила или Норны, или еще кого-нибудь из тех, кто желал им с Деборой смерти. Бойцами эти ландскнехты, наверняка, были не из лучших, — а Карл считал, что, кроме как в городском гарнизоне, найти так быстро достаточно много солдат, было просто негде — но в ближнем бою, который им предстоял, зачастую все решает не техника, а сила и масса. Однако ни опрокинуть своих врагов, ни обойти их, ни «просочиться» сквозь разбившийся строй, они с Деборой не могли. Оставалось одно, пройти сквозь импровизированное каре так, как проходит острее брошенного сильной рукой копья сквозь плоть облаченного в броню рыцаря. Насквозь.

Подняв меч до уровня груди, так, что им было одинаково удобно наносить колющие удары в лицо, шею и грудь, и отражать чужие удары, наносимые из средней и верхней позиции — а именно так и держали свои клинки те трое, что образовывали первый ряд вражеского каре — Карл бегом сократил дистанцию, и, не останавливаясь, вступил в бой. Сшшша! — Неуловимо для глаз Убивец качнулся вправо — Йяааа! — Чужой клинок ударился о его стальной бок и пошел вверх, тогда как жало меча Карла чуть развернулось и стремительно вошло в горло высокого рыжего солдата, стоявшего в центре — Йюш! — Карл принял на руку, обмотанную плащом, удар слева, а Дебора скользнув из-за его спины едва ли не под меч правого ландскнехта, всадила тому в грудь не знающего преград Синистру — Пфф! Сшша! — Карл опрокинул мертвого противника, одновременно освобождая Убивца, и нанося левой рукой, удар в лицо тому, чей меч он только что отбил в сторону, — Йяааа! — падающее тело напоролось на чей-то поспешно, но не вовремя поднятый меч, и Карл ударил вправо, освобождая дорогу Деборе, которая, обняв убитого ею врага, крутанулась на месте, как будто совершая фигуру бального танца, и, откинув плечом умирающего от удара Убивца в лицо наемника, оказалась в опасной близости от очередного противника, который, впрочем, осознать этого просто не успел, потому что Синистра пронзил его сердце — Тшшш! — Меч Карла стремительный, как молния и такой же смертоносный, пронесся над ее склоненной головой — реверс[51] — и ударил в чью-то грудь, — Тсааа! — Толчок, шаг вперед, тяжелое дыхание солдата, поворот вправо, туше, запах пота и хриплый стон за спиной, удар, победный клич Убивца, шаг влево, поворот, стокатта[52], шаг, радостный вопль Синистры, поворот, хруст ломающейся берцовой кости, выпад Деборы, чей-то крик…

Все это заняло не так уж много времени. Возможно, сердце Карла успело всего лишь трижды ударить в грудь, но пятеро врагов были мертвы, а двое выброшены из боя, как минимум на три четверти минуты, и Карл уже рубился с двумя оставшимися на ногах наемниками, которые оказались достаточно сообразительны и проворны, чтобы отступить от рушащихся прямо на них мертвых тел.

— Нет! — крикнул он, уловив движение Деборы, и попытался обогнать даже свое собственное быстрое время. Движение вправо, сброшенный с руки плащ летит в лицо одному наемнику, тогда как освободившиеся пальцы захватывают клинок другого, чтобы позволить Убивцу разрубить открывшееся при выпаде горло, но за Деборой Карл все же не успевал, а на его оклик она никак не отреагировала. Отбросив от себя мертвого врага, Карл ударил все еще выпутывающегося из его плаща ландскнехта ногой в пах, и бросился за ней, но лишь за тем, чтобы увидеть завершающую сцену боя.

Что именно применил оставшийся без защиты Филолог, Карл не знал, он лишь почувствовал, как сжало мгновенной болью виски, да кровавая пелена на краткий миг закрыла его взор, и сразу за тем, ночь отпрянула в ужасе от вспыхнувшего нестерпимым голубым сиянием клинка Синистры, ужасно закричал старик в лиловом плаще, Дебора споткнулась на бегу, но удержалась на ногах и, грязно выругавшись по-гаросски, шагнула ко все еще вопящему колдуну.

— Больно? — спросила она голосом, от которого на улице, казалось, стало еще холоднее. — Тебе больно, старик?

Карл был уже совсем рядом, но близко еще не означает на месте. Он все-таки не успел. Мелькнула рука Деборы, и победно закричал кинжал, распарывая живот врага от солнечного сплетения до паха.

— Вот теперь тебе будет по-настоящему больно, — сказала Дебора и отвернулась, чтобы не видеть на вываливающиеся во все еще стелящийся по земле туман внутренности брата Филолога.

4

Своих преследователей они опережали не намного, и, возможно, получи те возможность беспрепятственно гнать Карла и Дебору по ночному городу, раньше или позже, они бы их настигли. Все-таки Дебора в своих тяжелых юбках не могла бежать так же быстро, как Карл. Однако вышло по-другому. Уже в трех десятках шагов от места схватки, на маленькой, освещенной лишь рассеянным светом луны площади, Карл и Дебора лицом к лицу столкнулись со спешащими им на выручку людьми. Причем, то, что во главе отряда бежали с обнаженными мечами Конрад и Август, Карла ничуть не удивило, как и то, впрочем, что среди двух десятков вооруженных мечами и алебардами мужчин самого воинственного вида мелькнули и длинные женские юбки. Но вот сами эти бойцы, одетые в обычное городское платье, и их внушающее уважение количество, в первый момент, его действительно удивили. Впрочем, вскоре он различил среди мужчин, быстро выстраивающихся на площади в подобие боевого каре, несколько знакомых лиц, а затем увидел и отца Мины Гвидо Ругера, и все сразу же стало понятно. Во всяком случае, Карл получил ответы на самые простые вопросы: кто и откуда. Оставался, правда, вопрос, каким образом, но и ответ на него вполне подразумевался контекстом.

— Доброй ночи, господин Ругер! — сказал Карл, усмехнувшись в душе тому обстоятельству, что впервые в жизни обращается таким образом к другому человеку. До сих пор Ругером из Линда был только он. Во всяком случае, там, где он был, это был он. Однако здесь, в Линде все обстояло несколько иначе.

«И ведь у Мины, кажется, есть брат по имени Карл…»

Карл глянул мельком на преследователей, поспешно отступавших назад, в створ погруженной во мрак улицы, и снова повернулся к Гвидо Ругеру.

— Признаться, не ожидал встретить вас сегодня ночью… Но следует признать, вы появились очень вовремя. Благодарю вас!

— Благодарю вас, дамы и господа! — сказал он громко, обращаясь ко всем остальным.

— Вы ранены, герцог! — это, разумеется, был Август, который, если судить по выражению глаз, все никак не мог переварить неожиданно открывшееся родство с Карлом и связанные с этим более, чем драматические изменения, случившиеся в его судьбе.

— Пустяки! — Карл бросил взгляд на свою руку. Перчатка была изрезана и залита кровью, но вид своей крови никогда не вызывал у него никаких чувств, кроме, может быть, раздражения.

— Перехватили лезвие? — как о чем-то само собой разумеющемся спросил, подходя, Конрад.

— Да, — развел в ответ руками Карл. — Просто не было времени фехтовать. Как вы все здесь очутились?

— Вашему родичу, — тем же спокойным, едва ли не равнодушным, голосом объяснил Конрад. — Приватно сообщили об открытой на некоего неизвестного чужестранца охоте. Человека, как я понимаю, насторожило сходство фамилий… Должен сказать, барон («Ну вот, Элиас уже и барон, — усмехнулся в душе Карл. — Каково!») показал себя весьма порядочным человеком.

«Порядочным…»

Другой на месте Конрада и сказал бы по-другому. Элиас оказался не только смелым и быстрым в решениях, но и человеком чести.

— Барон послал слугу к нам в гостиницу, чтобы предупредить, — продолжал рассказывать Конрад. — Но вы с принцессой уже ушли. — Он вытащил из поясной сумки свою трубку и задумчиво на нее посмотрел, как бы решая, не напрасно ли ее вытащил. — Честно говоря, Карл, я не отказался бы чего-нибудь выпить.

— Непременно, — кивнул Карл, соглашаясь с тем, что это хорошая идея. На улице было холодно, да и бой, как ни был он короток, порядком высушил ему горло. — Мы можем вернуться в гостиницу… Но прежде всего, я хотел бы еще раз поблагодарить господина Ругера и его отца. Ваша помощь, Гвидо, была более чем кстати.

— Не стоит благодарности, господин герцог, — ответно поклонился Гвидо-младший. — Отцу сообщили… Впрочем, его светлость бан Трир, вам уже об этом рассказал. Добавлю только, что наша семья имеет в Линде известный вес, — при этих словах Гвидо чуть улыбнулся, давая понять, что он воспользовался всего лишь эвфемизмом, описывая реальное положение Ругеров в городе. — Естественно, завтра, вернее, уже сегодня, мы выясним, кто и почему осмелился устраивать без нашего ведома охоту на человека, носящего фамилию Ругер, но это не важно. Важно, что мы успели поднять всех, кто был под рукой, и вот мы здесь.

— Именно это я и имел в виду, — усмехнулся Карл. — Скажите, Гвидо, из города можно выбраться ночью?

— Можно, — с оттенком удивления в голосе ответил негоциант. Он явно был обескуражен вопросом Карла, но старался не показать виду. — Можно, если таково будет ваше желание, господин герцог. Однако вам совершенно незачем так поспешно покидать город…

«О, да, — на этот раз уже мысленно усмехнулся Карл. — Я понимаю, что назавтра такой человек, как Элиас Ругер, будет способен выставить уже небольшую армию… Вот только война в Линде не входит в наши планы. Напротив, именно теперь нам следует поспешить, потому что, кажется, мы начали понемногу опережать противника. А инициативу в сражении отдает только человек напрочь лишенный вкуса».

— Спасибо, Гвидо, — сказал он вслух. — Но дело не в том, что я боюсь нападавших, просто само это нападение дает мне возможность опередить моих врагов. Поэтому, мы уйдем из города сегодня же ночью, и хорошо бы сделать так, чтобы об этом как можно дольше никто ничего не знал. Это возможно?

— Вполне, — кивнул озадаченный его словами родич. — Я полагаю, что если воспользоваться Речными воротами, а затем переправиться через реку на лодках, то сделать это можно так, что чужие глаза вас не увидят. Однако в этом случае, вы окажетесь на правом берегу Лабы.

— Это нас вполне устроит, — кивнул Карл.

— Тогда, сейчас мы можем отправиться к нам домой, — Гвидо повел подбородком куда-то вправо, по-видимому, обозначая направление. — Там вы сможете выпить вина и отдохнуть, пока мы все устроим. Вам же понадобятся лошади…

— Нет, — прервал его Карл. — Лошади нам не нужны. Нам просто надо оказаться на правом берегу Лабы до рассвета.

Гвидо не стал ни о чем спрашивать, он лишь кивнул в свою очередь, как бы показывая, что понял и как-то по-новому посмотрел на Карла, вполне возможно, воображая уже целую армию, скрытую герцогом Герром в окрестностях Линда.

— Идемте, господин герцог, — сказал он вслух. — Как я понимаю, время вас торопит… Чуть позже, когда все будет готово, мы выведем вас из дома через хозяйственный двор, а охрана останется и с утра ее станет еще больше. Так что, думаю, до вечера никто даже не поймет, что вас в городе уже нет.

5

Они оставили Линд, когда солнце еще не добралось до рассветной черты. Но для Мотты это не имело никакого значения. Что бы ни происходило по ту сторону Дверей, в зале Врат время было недвижно, как стоячая вода в тихой луже. И по-прежнему горел на дивном мозаичном полу брошенный Карлом факел, горел и все никак не мог прогореть, как если бы и не прошло с тех пор почти два дня. Впрочем, здесь и сейчас это было совершенно не важно. Время не имело здесь, в этом зале, никакой власти, точно так же, как огонь смоляного факела был бессилен перед «вечной» трейской мозаикой. Золото и кобальт совершенно не обгорели в огне и ничуть не потеряли своей яркости.

— Куда теперь? — с любопытством, которого она даже не подумала скрывать, спросила Дебора. — Новый Город или Сдом?

— Сдом, разумеется, — ответил Карл, по достоинству оценивший, как ход ее мысли, так и то, что сказанные им по поводу ее брата и короны Гароссы слова, Дебора уже, по-видимому, окончательно перестала воспринимать, всего лишь как фигуру речи.

«Ты права, милая, — согласился с ней Карл. — Зачем же и быть кавалером, если бросать слова на ветер».

— Сдом, — задумчиво повторила за ним Виктория. — Опасное место, даже если Клавдии там уже нет, а Даниил не ведает о ваших планах.

— Вы правы, графиня, — Карл и сам понимал, что из всех возможных мест, которые он мог бы теперь выбрать, Сдом — самое неприятное. Хуже него могли быть только болота к западу от Орша. — Однако, во-первых, так надо. Вы уж поверьте мне на слово, графиня. А во-вторых, в Сдоме нас сейчас не ждут, да и пробудем мы в там совсем не долго. Мне надо только проверить одну мою догадку, да переговорить с Игнатием.

— С Игнатием?! — Едва ли не в ужасе воскликнула Анна и даже отступила на шаг назад.

— С ним, — кивнул Карл. — Но вы зря его опасаетесь, сударыня. Мне он друг, а не враг, а вас любит, как собственную внучку. Просто обстоятельства иногда сильнее даже очень сильных людей.

— Любопытно, — возможно, Конраду было совершенно все равно, куда теперь идти, но он уловил нерв разговора и решил, по-видимому, перевести его в другое, более безопасное русло. — Признаться, никогда не бывал в Сдоме. Это правда, что они не любят оборотней?

— Все относительно, — с облегчением улыбнулся бану Карл. — Декларируемая политика иногда довольно далеко отстоит от повседневной практики.

— Я полагаю, — сказал он, обращаясь уже ко всем сразу. — Что дверь должна открываться в подземельях княжеского замка. Там ведь настоящий лабиринт, не так ли, Август?

— Да,… капитан, — по-видимому, Август находился в затруднении. Он не знал, как должен теперь обращаться к Карлу. Ну, не дедушкой же его, в самом деле, называть!

— Тебе приходилось там бывать?

— Буквально пару раз, — развел руками Август. — Я сопровождал князя в поминальные дни.

— Так ты бывал в усыпальнице? — Карл был приятно удивлен. Это и в самом деле была большая удача.

— Да, — подтвердил Август.

— Ну вот и славно, — Карл улыбнулся своему Капитану и хотел было перейти к следующему пункту своего плана, но вовремя вспомнил о том, что чувство неуверенности особенно болезненно как раз для сильных и уверенных в себе людей.

— Называй меня по имени, Август, — сказал он. — Я думаю, своему внуку и графу империи я это вполне могу позволить. Согласен?

— Да, Карл, — с видимым облегчением подтвердил Август.

— Отлично, — снова улыбнулся Карл, которому на самом деле было сейчас не до смеха. Удивительно, но этот странный квест сквозь двери Мотты, ощущался им точно так же, как острое желание рисовать, охватывавшего его порой. Желание, силу, ведущую его от штриха к штриху по полной неизведанного дороге созидания, которую принято называть вдохновением. Впрочем, где-то в глубине его души зрело уже понимание того, что все, что он теперь делает, это в конечном итоге все тот же рисунок, только настолько сложный, что грандиозность воплощаемой им в жизнь картины понять можно будет только потом, когда полотно будет завершено.

— Отлично, — сказал Карл. — И я полагаю лабиринт этот не самое посещаемое во дворце место, не так ли?

— Вы правы, Карл, — согласился Август. — Люди бывают в основном на верхнем уровне, там где расположены склады, тюрьма, и кухня. А вниз… Я конечно ничего не могу утверждать, но мне кажется, что на нижние ярусы спускаются крайне редко.

— Отлично, — повторил Карл. — Вот там, дамы и кавалеры, вы нас и подождете.

— Кого вас? — чуть прищурился Конрад.

— Нас, Конрад, — усмехнулся Карл. — Вас, меня и Августа. В город мы пойдем втроем. Август знает его, как свой собственный карман. Меня там никто не ждет, а вас — не знает.

— А мы будем сидеть в это время в холодном темном каземате… — Как бы размышляя вслух, медленно продолжила его фразу Валерия.

— По-видимому, — согласился с ней Карл. — Впрочем, теперь у нас есть факелы и вино, так что ни темно, ни холодно вам там не будет. А ходить по такому городу, как Сдом, всей компанией… Согласитесь, Валерия, что это было бы весьма опрометчиво, учитывая, как там любят меня, принцессу и наших волшебниц.

— Скажите, Карл, — неожиданно вмешалась в разговор Виктория. Настроение ее внезапно и без видимых причин изменилось, и объяснение этому могло быть только одно. Колдунья что-то «увидела», но увиденное ее не встревожило, а скорее заинтересовало. — Что вы надеетесь найти в усыпальнице Гавриила и Арины?

«Видела… Ну, на то она и видящая, чтобы „видеть“».

— Ничего, — ответил Карл. — Я полагаю, что костей их в саркофагах нет, но полагать и знать, в данном случае, не одно и тоже.

— Четыре сотни лет… — задумчиво сказал Конрад. — А знаете, Карл, мне нравится ход ваших рассуждений. Четыреста и триста, я вас правильно понял?

То, что Конрад умен и великолепно образован, Карл знал и раньше. Бан не часто и немногим позволял приблизиться к себе достаточно близко, чтобы рассмотреть эти не главные для аристократа, как полагали многие, черты своей личности. Однако Карл был одним из тех немногих, перед кем Конрад приоткрыл врата своего внутреннего пространства, и, даже если бы Людо не рассказал о нем много такого, что трудно было бы узнать за столь короткий срок, все-таки за прошедшие месяцы, Карл и сам успел вполне оценить и недюжинный ум, и огромные знания Конрада Трира. Но только сейчас ему открылось нечто до поры скрытое за сдержанной манерой общения одного из наиболее влиятельных великий бояр Флоры. Конрад, оказывается, шел той же самой дорогой, что и он, и, даже не зная всех обстоятельств, не будучи центральной фигурой этого древнего заговора, пришел к тем же самым выводам.

— Вы правы, Конрад, — согласился Карл, перехватив сразу несколько заинтересованных взглядов. — Именно в этом направлении я и думаю.

6

Он не ошибся. Эта дверь — кез, тет, аш… аметист, сапфир и топаз — открывалась в подземелье, но было ли это то самое место, о котором думал Карл, или какое-либо другое, предстояло еще выяснить. Впрочем, случай ли свел его когда-то с девушкой Феодорой, или это судьба, много лет спустя, привела в его отряд Августа Лешака? Какие боги и за что благоволили Карлу Ругеру из Линда, когда сенешаль князя Семи Островов послал следить за ним одного из лейтенантов княжеской дружины, выбрав из двух, именно того, кто теперь, шесть месяцев спустя, после очередной погруженной во мрак лестницы и перед другой точно такой же, остановился и, покрутив носом туда-сюда, заявил, что помнит эту галерею, потому что именно она ведет к склепам усыпальницы Рудых?

— Спасибо, Август, — теперь, сделав буквально несколько шагов по выложенному красным, крошащимся от древности кирпичом коридору, Карл и сам почувствовал тот особый запах склепа, который здесь ли, или в любом другом месте, трудно спутать с чем-нибудь другим.

— Вы можете на меня рассчитывать, Карл, — Август ведь неспроста получил свое прозвище. Лучшего человека для ночных рейдов трудно было сыскать хоть по ту сторону гор, хоть по эту.

А князя Гавриила и жены его, Арины Новы, в усыпальнице, и в самом деле, не оказалось. Склеп был — «Разрывать могилы грех, ведь так?» — и каменные саркофаги, богато украшенные тонкой резьбой, незыблемо стояли на своих местах, но были они пусты, и Карл полагал, что таковыми они были всегда. Память, традиция, последняя честь… Все, что угодно, но только не могила. А вот, где, на самом деле, покоились останки основателей Семи Островов, знали, по-видимому, одни лишь всеведущие боги. Там же, вероятно, где нашел свой конец и Виктор де Майен, и где, возможно, заканчивались и его, Карла Ругера, собственные дороги. Однако то, чего еще не случилось, не существует до тех пор, пока ты сам не признал своего поражения. И Карл не стал рисовать картину собственной смерти. Этот рисунок создаст когда-нибудь и где-нибудь кто-то еще. А он, убедившись, что догадка его верна, предпочел думать теперь о другом. Вопросов, которые с нетерпением, подобным жажде любовника, ожидали своих ответов, было еще много. Мозаика, та великолепная и невероятная по своей сложности и изысканности картина, которую Карл представлял себе пока в самых общих чертах, еще не сложилась. Она только возникала постепенно из небытия, но до завершения трудов было еще далеко.

«Ночь в зале Врат еще только началась, — напомнил себе Карл. — И до рассвета есть еще время».

И только подумав о рассвете, удивился, откуда вообще вдруг возникло в его мыслях это слово. Однако слово пришло, и было оно настолько не случайным, что его следовало сохранить, потому что, возможно, и этому кусочку смальты предназначено когда-то найти свое неповторимое место в будущей мозаике.

7

По-видимому, Семь Островов не были первым городом, который возник на этом месте. Во всяком случае, когда Гавриил Рудой построил на Третьей Сестре свой замок, он знал, вероятно, что под фундаментом новой крепости, в толще скалы, образующей основание острова, находится рукотворный лабиринт, созданный в седой древности строителями Трейской империи. И хотя в следующие четыреста лет замок князей Сдома неоднократно перестраивался, меняясь в соответствии с меняющимися вкусами и требованиями эпохи, ниже второго подземного горизонта княжеские работники все-таки не спускались. Даже усыпальница Рудых, и та находилась на границе этих двух соприкасающихся, но не пересекающихся миров. И, если дверь из зала Врат открывалась глубоко в недрах скалы, на пятом или, возможно, даже шестом подземном горизонте, то выйти на поверхность можно было только через относительно новые подземелья, построенные людьми в совершенно другую эпоху.

Август предложил пробираться через винные погреба, дорогу к которым из княжеской усыпальницы он хорошо себе представлял. Все-таки это было не то же самое, что идти через полные слуг, домочадцев и придворных жилые покои замка. С этим предложением и Карл, и Конрад, разумеется, согласились без спора, полагаясь в данном случае исключительно на осведомленность и здравый смысл бывшего лейтенанта княжеской дружины. Кому же было выбирать путь на поверхность, как не ему. Поэтому, оставив женщин и мастера Марта в сухом и достаточно просторном, но, по всем признакам, редко посещаемом сводчатом зале на втором уровне, как раз рядом с неприметной дверью в задней, погруженной в вечную тьму стене винного погреба, они «бесплотными тенями», не встретив, впрочем, по дороге ни единой живой души, миновали длинные ряды дубовых бочек, и без видимых препятствий проникли на зады уже вполне обжитых кухонных подвалов. Здесь им пришлось быть намного более осторожными, потому что жизнь на кухнях такого большого двора не замирает даже ночью, а время было уже отнюдь не ночное. Солнце, как узнали они, пройдя через пустые в этот час бочарную и столярную мастерские, уже встало, и, следовательно, здесь, в Сдоме, наступило утро. И на улицах Третьей Сестры, куда они, в конце концов, благополучно вышли через одну из задних дверей хозяйственного двора, было оживленно. Так что Карлу и Августу пришлось поплотнее закутаться в свои дорожные плащи — тем более, что в Семи Островах было хоть и ясно, но холодно — и набросить на головы капюшоны. Их двоих кто-нибудь вполне мог узнать, но как раз этого они желали бы избежать.

Пройдя по прямым, не перестающим удивлять Карла своей чистотой и порядком, улицам к дамбе, они перешли затем на Вторую сестру, во владения семьи Кузнецов, и здесь разделились, условившись, однако, встретиться через три часа или в резиденции Великого Мастера Игнатия, или, если обстоятельства тому воспрепятствуют, в маленьком кабачке неподалеку от книжной лавки Ивана Фальха[53]. Отсюда Август направился на Первую Сестру к аптекарю Махайле Дову[54] с письмами, которые Карл и Март написали еще в Линде, надеясь именно на такой поворот событий, а сам Карл вместе с Конрадом пошел искать встречи с Игнатием, ради которой, собственно, они и находились теперь в Сдоме.

8

Попасть в резиденцию Великого Мастера Кузнецов ранним утром и не то, что без приглашения, но даже без какой-либо предшествующей договоренности, совсем не просто. Однако, когда дежуривший у главных ворот замка офицер получил из рук мальчишки-посыльного пергаментный свиток с печатью великого боярина Флоры бана Конрада Трира, в действие вступили, по-видимому, как раз те механизмы феодального устройства мира, на которые и рассчитывал Карл, отправляя это письмо из общего зала гостиницы «Серебряная луна». Не прошло и часа — они с Конрадом едва успели позавтракать и выпить по паре кружек вина — как прибывший в величайшей спешке гвардейский офицер в цветах дома Кузнецов со всем положенным в таких случаях почтением пригласил их следовать за ним. А еще через четверть часа, пройдя быстрым шагом мимо многочисленных караулов, но, не встретив по пути — что было удивительно, но вполне объяснимо — никого из братьев и сестер Кузнецов, они входили уже в личный кабинет Великого Мастера Кузнецов.

— Одно из двух, — сказал вместо приветствия Игнатий, поднимаясь из своего похожего на трон кресла. — Или Даниил разучился читать будущее, или в Мотту, наконец, пришел тот, кого она ожидала.

По осеннему времени старик был одет в теплый подбитый мехом горностая кафтан из красной парчи с аппликациями из тесьмы червонного золота и мелких, но чистых тонов рубинов, а на лысеющую голову его была надета шапочка из темно-красного бархата, отороченная мехом рыжей лисы. Глаза Игнатия были внимательны и сосредоточены, но лицо — спокойно и даже как бы расслаблено.

— Даниил не разучился читать будущее, — так же спокойно ответил Карл. — Он правильно угадал время и место, но боги ему не благоволили, сегодня ночью в Линде он меня упустил.

— Линд, — кивнул Игнатий так, будто речь шла о длинном мысе или какой-нибудь деревеньке в окрестностях Сдома, а не о городе, расположенном в трехстах пятидесяти лигах на запад от Семи Островов. — Я так и думал, что ты захочешь вернуться в прошлое. Но что же мы стоим, господа! Прошу вас, присаживайтесь. Сейчас принесут вино, и простите мне не вежливость, ваша светлость, — старик бросил настороженный взгляд на Конрада, получил в ответ не менее напряженный взгляд бана, и неожиданно улыбнулся. — Это ведь то, что я думаю, не так ли?

— Трудно сказать, — усмехнулся в ответ Конрад. — Я ведь не знаю о чем вы подумали, господин Великий Мастер. Но, кажется, да.

— Даже не знаю, что сказать, — Игнатий дождался, когда гости усядутся в приготовленные для них кресла и сел сам. — Рад ли я нашей встрече?

— От судьбы не уйдешь, — как бы размышляя вслух, тихо сказал Карл.

— Что произошло тогда между вами и Клавдией? — неожиданно спросил Игнатий, который, наверняка, почувствовал в ту ночь, как меняются пути Хозяйки Судьбы.

— Мы бросили кости вместе…

— Великая неопределенность… — Кузнец задумался на мгновение, но, видимо, все, что он хотел знать о ночи Лунного Серебра, он теперь знал.

— Нам следует быть готовыми к смене господаря Нового Города? — спросил он после короткой паузы.

— Да, — твердо ответил Карл. Лично у него никаких сомнений на этот счет уже не было.

— А Анна? — спросил Игнатий. — Как она?

— Она счастлива, — просто ответил Карл.

— Я рад.

И в этот момент, как будто слуги только и дожидались, когда господин их закончит свои расспросы — а, может быть, так оно и было — в двери тихо постучали. Игнатий бросил быстрый взгляд из-под нахмуренных бровей, и по другую сторону двери басовито ударил гонг. Тотчас створки ее распахнулись, и несколько молчаливых и расторопных слуг в ливреях семьи Кузнецов внесли в кабинет маленькие столики, и, поставив их рядом с каждым из присутствующих, расставили на круглых столешницах серебряные и хрустальные кувшинчики с винами и крошечные серебряные же плошки с разнообразными сладостями. Еще мгновение, и собеседники снова оказались одни.

— Прошу вас, господа, — предложил Игнатий, беря в руку один из графинчиков и тем, показывая пример. — Угощайтесь.

«Ну, что ж, — согласился в душе Карл, выбирая хрустальный графинчик со светлым, желтовато-розовым Войярским. — Слуги при таком разговоре нам только бы помешали».

— Я к вашим услугам, господа, — старик налил себе красного вина, отпил немного и, наконец, прямо посмотрел на Карла. Его глаза были так же прозрачны и так же отливали холодной голубизной, как свинцовое стекло из которого был сделан его тонко ограненный кубок.

— Вы сказали мне тогда, — Карл взгляда не отвел. Держать чужую волю, даже такую, какая была у этого человека, он умел, но, с другой стороны, Игнатий был ему не враг, и сюда он пришел не для того, чтобы соревноваться в силе. — Вы сказали мне тогда, что не знаете вкуса высокого неба. Но я до сих пор не знаю, хотите ли вы его узнать?

— Высокое небо, — повторил за Карлом Игнатий. — А что, если не хочу? Что тогда?

— Ничего, — предложение было сделано, но не Карлу было решать, какой выбор сделает теперь Кузнец.

— Значит, выбор все-таки за мной?

— Если помните, Игнатий, я сказал вам это еще при нашей первой встрече, я не собираюсь ничего вам навязывать. Мое предложение — всего лишь род ответной любезности. Но выбираете вы.

— Я… — Игнатий поднял кубок и снова отпил немного вина. — Значит, прав был все-таки я, а не Даниил. Впрочем… Да, — он перевел взгляд на молчаливо пившего свое вино Конрада. — Вы ведь знаете, бан, о чем идет речь?

— Думаю, что знаю, — Конрад отставил свой кубок и спокойно принял взгляд Кузнеца, в котором за стеной льда уже поднималось бешеное пламя желания.

— Я последний? — голос старика чуть дрогнул. — Или и вы тоже не знаете?

— Нет, — неожиданно усмехнулся Конрад. — Нет, Игнатий, вы не последний. Еще пятеро живут на севере, в горах к востоку от Капойи, и одна удивительной красоты женщина живет во Флоре. Инесса Страад приходится мне дальней родственницей, и… — он сделал короткую паузу. — Да, Игнатий, ее мучают те же сомнения, что и вас, однако что-то мне подсказывает, что если бы рядом с ней появился человек вроде вас… Я думаю это была бы самая удивительная история, которая могла случиться в наши времена, если не считать, разумеется, — усмехнулся он снова. — Моей собственной, так тесно переплетшейся с историей моего друга Карла.

— Инесса Страад, — повторил за ним старик. — Вы знаете, сколько мне лет?

— Я полагаю, около ста.

— Девяносто семь, я родился всего через три года после рождения Карла.

— А мне семьдесят три, — пожал плечами Конрад. — А моей жене, дочери Карла — тридцать.

— Магия преображения, — предположил Карл.

— Возможно, — согласился Игнатий.

— И ведь у вас должен быть еще истинный облик, — тихо сказал Конрад.

— Так говорят, — не стал спорить Игнатий. — Но что если мое желание — лишь вой ветра в кустах? Я третий в роду, кто не знает вкуса высокого неба.

— Вы не узнаете об этом, пока не попробуете, — Конрад достал кисет и стал снаряжать трубку. — Но если верить моему чутью, вы сможете.

— Однако из Семи Островов вам тогда придется уйти, — это была правда, которую охваченному сомнениями Игнатию нелишне было напомнить.

— Но вы же только что пригласили меня во Флору, не так ли?

— Во Флору или Гароссу, — кивнул, соглашаясь Карл. — Куда вам будет угодно.

— Как много времени вам понадобится, что бы…?

— Час, быть может, два, — пожал своими широкими плечами Конрад. — Но если у нас получится, то это будет означать, что вы должны будете покинуть Сдом не позднее, чем через десять дней. Желание сожжет вас, если вы не дадите ему воли.

— И у вас, я полагаю, есть эти два часа?

— Да, — кивнул Карл. — Мы можем оставаться в вашем замке до заката… Если это, конечно, возможно.

— Возможно, — старик допил вино одним глотком и неожиданно улыбнулся. — Спрашивайте, Карл, я весь к вашим услугам.

9

— У меня есть несколько вопросов, — Карл по примеру Конрада тоже раскурил трубку, но вино оставил не тронутым. — Вы знаете, кто такая Клавдия?

— Боюсь, что нет, — покачал головой Игнатий. — Я предполагал, что она не лишена Дара, но полагал, что сила ее незначительна и она просто талантливая авантюристка. Однако теперь… Я теряюсь в догадках, Карл. А вы? Вы знаете?

— Я знаю, — Карл, наконец, поднес к губам свой кубок. — Вино было превосходным, но пить он сейчас не хотел. — Скажите, Игнатий, как вы думаете, стал бы Даниил сотрудничать с Клавдией, если бы узнал, что ее настоящее имя Норна, и что она Лунная Дева народа ярхов?

— Вы уверены, Карл? — потрясение от услышанного было столь велико, что у Игнатия снова, во второй раз за время разговора, дрогнул голос. — Вы знаете это наверное?

— Да.

— Но Лунная Дева должна обладать огромным могуществом…

— Должна, — согласился Карл. — Но до времени не обладала. Вот вы ее Дара и не заметили. Возможно, это потому что она молода… Хотя я познакомился с ней еще восемьдесят лет назад. Но, может быть, владычица ярхов получает свое могущество не сразу?

— Не знаю, — покачал головою Игнатий. — Я плохо знаю этот предмет… Но думаю, знай Даниил с кем имеет дело, он все равно пошел бы на союз.

— Почему? — это и был, собственно, второй вопрос, на который Карл хотел получить теперь ответ.

— Виктория не рассказала вам о книге?

Как ни странно, Карл понял, какую книгу имеет в виду Великий Мастер.

— Она сказала только, что существует некая книга, составленная еще в те времена, когда не существовало шести семей, и когда князь Гавриил только начал собирать в свой город волшебников со всей Ойкумены.

— Значит, всю книгу она не прочла. Что ж, Карл, книга такая действительно существует, и, насколько я знаю, ее копии есть у каждой из шести семей. В сущности, это плод Соглашения… Первые маги в Семи Островах заключили соглашение, позволявшее им жить в мире друг с другом. Только случилось это не во времена Гавриила, а уже при его сыне, Иване. Иван Рудой собрал в Сдом колдунов и волшебниц со всей Ойкумены, пообещав им защиту и покровительство, — в голосе старика явственно ощущалась ирония, если не сарказм. — Времена были тяжелые, Карл, человеки набрали тогда такую силу, что теперь это даже трудно представить. И оборотни… Тогда оборотней было много больше, чем теперь, и ведь оборотни тоже не чужды магии, хотя их Дар иной и редко достигает силы истинных мастеров, но и того хватает… Маги пришли в город и заключили Соглашение. На самом деле, большинство его пунктов в силе и по сей день, но некоторые были вычеркнуты после создания Семей. Но до тех пор, пока не сформировались и укрепились кланы, Соглашение имело большую силу, и вот тогда и была написана «Книга Тайн».

— Книга тайн? — переспросил Карл, вспомнив рассказ Деборы. — Что-то наподобие трейской «Книги диковин»?

— Вот как! — Удивленно поднял брови Кузнец. — Ты знаешь о «Книге диковин». Ты читал ее? Ты читаешь по-трейски?

От удивления, вероятно, Игнатий снова, как когда-то давно, перешел на «ты».

— Я читаю по-трейски, — дипломатично ответил Карл, не желая посвящать Игнатия в чужие тайны, тем более, что это были тайны Деборы.

— Ну, да, — кивнул тогда Игнатий. — За образец они, очевидно, взяли именно «Книгу диковин». Но главное, тогда были записаны многие рассказы о чудесах Ойкумены, которые были известны разным волшебникам. Кости Судьбы, Кубок Удачи, Жеста… Много очень интересных и давным-давно забытых вещей. Там, к слову, есть и рассказ о зачарованном оружии, или, по-другому, оружии иных… Но вы спросили о другом. Вы ведь видели, Карл, фреску Василия Вастиона в приемной дворца?

— Да, — кивнул Карл, поражаясь тому, как переплетаются, порой, раз за разом одни и те же линии.

Василий Вастион и Последняя Битва.

— Вы имеете в виду Последнюю Битву? — спросил он Игнатия.

— Ее, — Игнатий уже успокоился или, во всяком случае, сумел взять себя в руки. — Об этом и рассказ. Собственно, известно об этом очень мало. Но еще в очень древние времена, кто-то из «видящих» сказал, что Последняя Битва — это не то сражение, которое уже произошло, а то, которому еще предстоит случиться в неуловимом для «прозревающего» будущем. Вот тогда и сойдутся рати людей и иных в своей последней битве, и исход ее будет зависеть от того, кто поведет рать людей, и кто будет стоять во главе иных.

— Постойте! — перебил Кузнеца Карл. — Но разве иные не исчезли, если, конечно, они и вовсе когда-нибудь существовали?

— А вот это и в самом деле величайшая тайна, — неожиданно вмешался в разговор Конрад. — Вы об этом никогда не слышали?

— Нет, — Карл был искренне удивлен. Как много, оказывается, тайн могут пройти мимо тебя не замеченными, даже если ты живешь так долго, и так долго идешь по дорогам Ойкумены.

— Подумайте, Карл, — предложил Игнатий с грустной усмешкой. — Ответ напрашивается, хотя традиция скрывать правду зародилась еще задолго до Трейской империи. Иные — это ведь и означает «иные», то есть…

— Другие…

— Ну?

— Оборотни, — предположил Карл.

— Вурдалаки, — продолжил Конрад. — Вампиры, шейпс[55], звери-оборотни, да мало ли и других, — усмехнулся он. — Все, что их объединяет, это то, что они не люди. Уже не люди или людьми никогда и не были.

«Как просто… А я-то всегда полагал…»

— Благодарю вас, господа, — сказал он вслух. — Вот ведь, как бывает. Мне это никогда и в голову не приходило, но и то верно, что сей предмет меня и не занимал никогда.

— В том-то и дело, — кивнул, соглашаясь с ним, Великий Мастер. — Не приходило… не задумывались… Так тайна эта и существует. Вот и понятно все, вроде бы, ан нет, никто ничего не знает. Но тот «видящий», что прозрел грядущее, правду знал. Однако, судя по всему, видение его как обычно и случается, на самом деле, практически со всеми «прозревающими», было не ясным и весьма противоречивым. Он предсказал лишь, что человек, который может привести к победе людей, должен быть магом и носить зачарованный меч, а тот, кто дарует победу иным, должен быть старым, не признавать законов и владеть оружием иных. Как видите, Карл, не много, но Даниилу и того хватило. Он решил, что вы он. Впрочем, и я тоже так подумал.

«Если меч тот, то и человек, стало быть, тот».

— Кто он? — возможно, это был лишний вопрос, но Карл его все-таки задал.

— Вождь иных, разумеется, — усмехнулся Игнатий. — Вы ведь не маг, Карл, и вы старик, и вы опоясаны дивным мечом…

«Не маг… Ты просто многого не знаешь, Игнатий, но… я тебя понимаю».

— Старый это все-таки старый, — улыбнулся он. — А я, как вы видите, вполне еще молод.

— Возможно, — пожал плечами Игнатий. — Возможно, я про вас, Карл, знаю не достаточно… Ваша воля… Но вспомните с чего начался наш разговор?

10

Когда-то давно, лет, может быть, семьдесят назад или того больше, один умный человек, имени которого Карл теперь вспомнить не мог — впрочем, и не пытался (зачем?) — сказал ему по какому-то, надо полагать, совершенно ничтожному поводу, который тоже забылся за давностью лет и случайностью обстоятельств, что, оборотной стороной человеческой способности обозначать явления внешнего и внутреннего мира словами, есть способность слов порождать явления, которых иначе могло бы и не быть. Спорная мысль, если разобраться, но не лишенная изящества. Любившие парадоксальные афоризмы и неоднозначные притчи убру вполне оценили бы и эту идею, не зря же один из их учителей сказал однажды, что достаточно убрать из своего лексикона слово «проблема», и она исчезнет сама собой.

«Но исчезнет ли?»

Карл прошелся по предоставленной в его распоряжение комнате, подошел к окну и смотрел некоторое время на море и корабли, но отвлечься от мыслей, растревоживших его душу, казалось, снова уже обретшую привычный покой, не смог. И сердце его волновалось точно так же, как залитое солнцем море перед глазами. Еще не буря, но уже очевиден нервный, порывистый рисунок низких пока, но обещающих набрать вскоре грозную силу темно-серых с белыми барашками волн.

«Сталь… — подумал он, отворачиваясь от окна. — Оружейная сталь…»

Комната, просторная и богато декорированная — малиновая камка, украшенная вышитым золотом растительным орнаментом, и светло-красное вишневое и «розовое» дерево, инкрустированное слоновой костью и перламутром — в которой он сейчас находился, относилась к личным апартаментам Великого Мастера. Здесь, в тишине и покое, не нарушаемом даже особо доверенными, «ближними» слугами Игнатия, которым было строжайше запрещено беспокоить Карла по личной инициативе, он ожидал возвращения Августа и окончания «инициации», ради которой уединились сейчас Конрад и старый Кузнец. Но предоставленный, едва ли не впервые за несколько последних дней, самому себе, Карл закономерно оказался один на один с той особой проблемой, которая, то набирая силу, как зимний шторм, то отступая, но никогда не оставляя насовсем, волновала его сердце со времени первого посещения Сдома. И, наверняка, не случайным было новое возвращение бури, именно здесь и сейчас, в этом проклятом богами городе, где четыреста лет назад разыгралась уже одна из трагических сцен растянутой в веках пьесы безымянного, но оттого не менее могущественного, автора.

Иные.

Удивительно, но точно так же, как много лет подряд, неторопливо шагая по дорогам Ойкумены, ни разу не задумался он о том, кто он такой, и зачем меряет шагами безмерные пространства подлунного мира, Карл ни разу не задался и другим вопросом, что означает это простое слово — «иные» — великое множество раз прозвучавшее в его присутствии, прочитанное в книгах, произнесенное им самим. Как будто некая печать вечного запрета — «Задон?» — лежала на этих вопросах, не только не разрешая ему их сформулировать, но, даже не позволяя ощутить их присутствия. Однако, в конце концов, это случилось. Он пришел в Семь Островов, и запрет пал. И оказалось, что иные это не какие-то мифические существа, память о которых, пришедшая из древних, «незапамятных» времен, продолжала и теперь тревожить души людей, а реальные из плоти и крови существа, живущие бок о бок с людьми, в войне и мире, ничем принципиально не отличающихся от тех войны и мира, которые определяют отношения между самими людьми. Жили, живут… но будет ли так продолжаться вечно? Что если предсказание о Последней Битве правдиво? И почему слово «последний» так часто в последнее время приходит ему на ум?

Последняя битва, последняя надежда, последняя дорога…

И кто такой он сам, Карл Ругер из Линда, оказавшийся теперь там, где он оказался?

«Кто ты Карл», — спросила его Дебора.

Кто?

Не тот ли он человек, о котором грезил в незапамятные времена безымянный «прозревающий»? Но, что, если все так и обстоит? Тогда, который из двух?

Игнатий сказал «маг» и, зная, что Карл лишен магического Дара, предположил, что речь идет не о нем. Однако, похоже, Карл не вовсе лишен такого Дара, ведь он видит сквозь тьму, и может по своему желанию призывать рефлеты…

«Рефлеты», — отметил он, откладывая мелькнувшую вдруг мысль на потом.

Вопрос лишь в том, какова природа этого Дара? И является ли способность к стихийной магии, о которой говорили Виктория и Дебора, исключительно человеческой силой? Ведь и среди иных встречаются маги огромной силы…

Карл подошел к шестигранному столику из полированного вишневого дерева, на котором заботливые и безгласные слуги Великого Мастера оставили серебряные черненые подносы с фруктами, сладостями и кувшинами с вином, и остановился, рассматривая получившийся натюрморт. Ему понравилось сочетание цветов темных поздних вишен с кроваво-красными пятнами сиджерских гранатов и глубокой зеленью северных яблок. Краски осени завораживали, но одновременно и направляли мысль, организуя ее, придавая ей стройность, отсекая лишнее и не существенное.

«Старый… — напомнил себе Карл. — Старый… Но позволительно ли так сказать о Долгоидущем, сколько бы ни было ему лет?»

И, тогда, единственным надежным признаком оказывался меч иных, который входил составной частью в оба определения.

«Если меч тот…» — сказал Даниил, но кто сказал, что Великий Мастер не может ошибаться?

Однако додумать эту мысль до конца он не успел. Короткий стук в дверь означал, что время, предназначенное для одиноких размышлений, миновало.

— Войдите! — разрешил Карл, и мысленно подвел итог своему поиску словами, сказанными им самому себе на второй или третий день своего пребывания во Флоре.

«До тех пор пока не доказано обратное, я человек», — повторил мысленно Карл и улыбнулся вошедшему в комнату Августу.

11

— Рад тебя видеть, — сказал Карл.

— Вам не стоило обо мне беспокоиться, — совершенно серьезно ответил Август, входя в комнату и прикрывая за собой дверь.

— Я и не беспокоился, — снова улыбнулся Карл. — Проходи, угощайся… Как прошла встреча?

— Старик был рад получить весточку от племянника, но особенно, как мне показалось, от вас, Карл.

Август, не чинясь, подошел к столу, налил себе красного вина и в два сильных глотка ополовинил кубок.

— Отличное вино, — сказал он с улыбкой, и отправил в рот спелую вишню.

— Ну, я, впрочем, и не сомневался, что Кузнецы понимают толк в хорошем вине, — сказал он, выплюнув на ладонь косточку. — Вот ответные письма.

Он бросил косточку в пустую плошку, и достал из внутреннего кармана своего колета два сложенных вчетверо и не запечатанных пергамента.

— Это Марту, его, я, если позволите, передам сам, а это вам, — и он протянул Карлу письмо от старого Медведя.

— Спасибо, Август, — Карл принял письмо, развернул его и быстро прочел.

Как он и ожидал, Михайло Дов знал ответы на те вопросы, которые задал ему Карл, однако доверить тайное знание пергаменту остерегался и, значит, или Карл должен был пойти к нему сам, чего делать, по-видимому, не стоило, так как рисковать без причины не следует даже тем, кого согласно принятым на себя обязательствам оберегает древняя магия Мотты, или…

«Или», — решил он, складывая письмо и убирая его в карман.

— Август, — сказал он вслух. — Мне надо кое о чем подумать в тишине. Я сяду вот там, в углу, а ты не тревожь меня, пока я сам не заговорю, и не позволяй другим. Хорошо?

— По вашему слову, Карл. — Если Август и был удивлен, виду он не подал и, кажется, был готов просидеть все то время, которое может понадобиться Карлу, изображая собой неодушевленный предмет.

— Спасибо, Август, — Карл подошел к облюбованному им креслу и развернул его так, чтобы сидеть спиной к комнате. — Но ты не должен делать большего, чем нужно. А нужно только не говорить со мной. В остальном, чувствуй себя свободно. Ешь, пей, кури… Только не пой, пожалуйста, и не танцуй, — закончил он с улыбкой и, сев в Кресло, закрыл глаза.

12

— Вы знаете, Карл, — Лев Скоморох обычно говорил тихим и, пожалуй, даже мягким голосом. Если не знать его так хорошо, как знал Карл, можно было легко обмануться и принять этого не высокого, полноватого кавалера с седыми клочками волос, сохранившихся на совершенно голом черепе только над ушами, за провинциального небогатого землевладельца и непременно отца многочисленного семейства, состоящего сплошь из одних только женщин. И лицо у него было под стать фигуре и манере одеваться, некрасивое, но располагающее, добродушное… Однако все это не соответствовало действительности. Маршал Скоморох был блистательным полководцем великой эпохи. И тихую жизнь провинциального затворника, делящего свое время между полями и фермами своих крошечных владений, любимыми книгами, и малочисленной семьей, состоящей из больной жены, слывшей некогда одной из первых красавиц императорского двора — она была на полторы головы выше своего мужа — и двух богатырского сложения сыновей, вот эту спокойную размеренную жизнь он обрел, только выйдя в отставку.

— Вы знаете, Карл, — сказал Лев. — Что самое трудное для меня в профессии полководца?

— Посылать людей на смерть, — предположил Карл.

— Да, — согласился Лев. — Скверное у нас ремесло, Карл. Но смерть… Смерть лишь частный случай. После сражений мне всегда было стыдно смотреть в глаза уцелевшим. Люди не шахматные фигуры, Карл, так я это понимаю, и война не игра.

«Странно, что я вспомнил именно об этом разговоре…»

Действительно странно, потому что, если мысль, высказанная маршалом, и имела отношение к тому, о чем думал сейчас Карл, то только опосредствованное. На самом деле, занимала Карла гораздо более общая мысль о характере отношений между людьми, о чести и достоинстве человека, и о порядочности, которая предполагает уважение к собеседнику.

«Я могу сделать одно из двух, — размышлял он, сидя в кресле с закрытыми глазами. — Позвать Медведя сюда, или… или „сходить“ к нему самому».

На самом деле, он уже все для себя решил, и рассуждения на данную тему служили сейчас лишь одной цели, успокоить взявшее разгон сердце. То, что предполагал совершить Карл было чем-то настолько новым и, пожалуй, неприятным, что даже его бестрепетное сердце отозвалось на вызов, который предстояло теперь Карлу бросить неведомому. Но…

«Логически рассуждая, если возможно первое, то почему бы не случиться и второму?»

Карл едва успел додумать эту не слишком сложную мысль, как мир изменился, и означало это, что даже невозможное возможно. Чуть окрашенная в красный цвет тьма — он сидел перед окном, за которым сияло яркое солнце ранней осени — сменилась чуть приглушенными сумерками раннего вечера, хотя Карл доподлинно знал, что скачка во времени не произошло. День был тот же самый, и час тоже, но место, разумеется, было другое. Он стоял сейчас в толчее рыбного рынка и перед ним, буквально в нескольких шагах, находился старенький и неказистый дом аптекаря Михайлы Дова.

«Возможно все, — подумал он с каким-то пугающим равнодушием. — Надо только захотеть…»

Однако, несмотря на охватившее его равнодушие, приближающееся по силе к полному безразличию, Карл помнил, что привело его к дому старого Медведя, и зачем он сюда послан. Поэтому, не медля, но и без спешки, он пошел к дверям, не обращая внимания на снующих туда-сюда людей, которых он, впрочем, каким-то образом совершенно не задевал, хотя порой шагал прямо на них. Однако все как-то устраивалось, и им удавалось разминуться, без какого-либо усилия с обеих сторон. И это было странно, потому что точно так же, как Карл не обращал на них никакого внимания, так и они совершенно игнорировали его присутствие. Подойдя к дверям дома, Карл задержался на мгновение, но стучать нашел излишним, и просто прошел через закрытые створки, совершенно этого, впрочем, не почувствовав и не придав случившемуся никакого особенного значения.

В аптеке, как всегда, было тихо, и царил полумрак, в котором, однако, Карл видел гораздо лучше, чем на залитой солнечным светом улице. Михайло Дов сидел на своем обычном месте и что-то старательно растирал ступкой в большом глиняном горшке, но заметил гостя только тогда, когда тот заговорил.

— Здравствуйте, мастер Дов, — сказал Карл, приблизившись к столу, за которым работал аптекарь.

— Что? — Встрепенулся старик и, повернувшись на голос, вперил в Карла недоверчивый взгляд своих карих глаз. — О!

— Вы, кажется, приглашали меня в гости, мастер Дов, — Карл вдруг ощутил некую неловкость, но понять ее причины так и не смог.

— Приглашал, — кивнул Медведь, теперь уже с интересом рассматривая Карла. — И рад, что вы пришли, господин мой Карл.

— Но? — спросил Карл.

— Но я вижу рефлет в третий раз в жизни, мой господин, и в первый раз это рефлет, посланный ко мне другим человеком.

— Человеком, мастер Дов?

— А это уж как вы решите, так и будет, — сказал, явно уже вполне овладевший собой старик. — А мне так просто легче говорить. Вина не предлагаю, но, может быть, присядете?

— Присяду, — согласился Карл, хотя не испытывал никакого желания сесть. Он вообще не испытывал сейчас никаких желаний, да и чувства его были приглушены, напоминая огонь затухающего фитиля.

Все-таки он сел. Сел и старик.

— Что вы хотите знать, господин мой Карл?

— Расскажите мне о негоде, мастер Дов, — попросил Карл.

— Негода, — кивнул старый аптекарь. — Ну, вам, господин мой Карл, не о травке, вестимо, услышать хочется. Хотя о травке этой зловредной я вам как раз рассказать мог бы много чего интересного. Однако вас другое интересует, не так ли? А коли так, то и рассказывать, почитай, нечего. Но… Да, господин мой Карл, да, вы правы. Травка эта есть судьба таких, как вы. На каждого Долгоидущего, хоть раз в жизни, если так можно выразиться, но ложится тень негоды. И обычно это тень смерти, господин мой Карл, потому как мало кому удалось пережить отравление ее ядом. Травят, мастер мой Карл, как не травить, если от века так заведено? Долгоидущие, рожденные под Голубой Странницей, и, разумеется, близнецы…

— Близнецы?

— Ну вы же знаете уже, наверное, господин мой Карл, или еще не сподобились?

— Знаю, — согласился Карл. — Но скажите, ведь все мы разные…

— Разные, — кивнул старик. — У одних есть Дар, у других его нет, одни Долгоидущие, а другие проживают лишь короткий человеческий век. Колода тасуется, так я это понимаю, но верно ли мое понимание?

— А откуда вообще пошло травить нас негодой?

— А кто ж его знает! — Всплеснул руками старик. — И не знает никто, я думаю. То древняя история, мастер мой Карл, очень древняя. Никто уж и не помнит, что взялось и откуда. Даже мы, уж на что памятливые, а и то позабыли. Вот разве что Хранители знали, но и о них, почитай, лет триста, как слух пропал. Последним-то, вы, верно, знаете, Вастион был… и все. Прервалась традиция. Но слово-то осталось, господин мой Карл. Слово, записанное, оно долго живет. Однако вот интересное дело, что травить вас надобно, многие знают и почитают при том первейшей своей обязанностью, или думают, что по другому вас не убить… Не знаю. Но то, что выжившему — а и про это они тоже не ведают, что не всех негода в гроб сводит — что выжившему они силу особую сами дают, про то не знают. Вы же вот, господин мой, и сами, небось, знаете, что сотворила с вами эта подлая травка, или как?

— Так, — согласился Карл.

— Ну, вот, собственно, и все, господин мой Карл. Добавить и нечего, почитай. Разве что вспомнить, что по-трейски негода это «элия четана», и, если перевести дословно, а не как название, означает это «освобождающая или открывающая внутреннюю суть». А внутренней сутью, господин мой Карл, да вы о том и сами, верно, ведаете, трейцы душу человеческую иногда именовали.

— Спасибо, мастер Дов, — поклонился Карл. — Спрошу вас еще об одной вещи, но, если не захотите, можете не отвечать.

— Спрашивайте, господин мой Карл, — улыбнулся старик. — Вы же знаете, я не отвечу только на один вопрос.

— Почему вас называют Строителями?

— Догадались? — старый аптекарь подобрался вдруг и приобрел гораздо более значительный, чем обычно, вид.

— Догадался.

— Что ж, догадка ваша верна, мой господин, — спокойно кивнул Михайло Дов. — Это было самое великое, что мы построили за долгие века, но и последнее тоже. С тех пор мы строим только храм знания, господин герцог, а с камнем работают уже другие.

13

Нет, не зря ему вспомнился Лев Скоморох, совсем не зря. Не ходившему в мечи, никогда не понять тех, кого он посылает в бой, а значит, что он не художник, а жалкий подмастерье. Таким и останется, потому что художник это не только — и не столько — тот, кто видит, но, прежде всего тот, кто способен передать свое видение на холсте или бумаге. Но только для этого ты должен досконально знать особенности материала, с которым работаешь, холст ли это, картон, или, скажем, пергамент, и понимать, разумеется, на что способны твое стило или кисть.

Послав к старому Медведю свой собственный рефлет, Карл не только узнал то, что хотел бы теперь знать, но и то, что знать был обязан, коли уж сподобился оказаться «пастухом теней», как называли убру тех, кто волен был вызывать рефлеты.

Нельзя понять мертвых, не побывав на той стороне полуночи.

И не надо, если не готов пережить собственную — пусть и временную — смерть.

Карл открыл глаза. За время его отсутствия, солнце вряд ли прошло больше половины линии.

«Полчаса».

Он встал из кресла, чувствуя, как медленно отпускает его мутное болото равнодушия и безволия, которые, по-видимому, переживает рефлет, оказавшийся не рядом с живыми людьми, а среди них, повернулся и встретил ожидающий взгляд Августа. Лешак сидел на стуле с высокой спинкой, в руке его была зажата дымящаяся трубка, а на столе рядом с ним какой-то по счету кубок с остатками красного вина, едва покрывавшего дно.

— Все спокойно? — спросил Карл и, подойдя к столу, взял в руку графинчик с абрикосовой водкой.

— Спокойно, — пожал плечами Август.

Карл налил себе водки, понюхал, отпил немного, по-прежнему, чувствуя на себе изучающий взгляд капитана — тот ведь не мог не понять, что Карл не дремал все эти полчаса — и неожиданно решил, что, раз уж так случилось, и они оказались сейчас один на один, то почему бы им и не поговорить по душам. И хотя тема, которую собирался затронуть Карл, была весьма щекотливого свойства, но ведь и то правда, что Август не только его капитан, но и внук.

— Там, в Линде, — сказал Карл, сделав еще один медленный глоток. — Когда мы решали с Элиасом наши будущие взаимоотношения, — ничто не дрогнуло в душе, когда он произнес слово «будущие», только лицо Деборы возникло на мгновение перед глазами. — Мы коснулись одной темы, о которой я мог бы тебе и не рассказывать. Дело житейское, но…

— Вы имеете в виду Мину, Карл? — Август был невозмутим, но что-то в выражении его глаз подсказывало, что разговор этот ему неприятен.

— Да, — ответил Карл и допил водку.

— Не думаю, что из этого что-нибудь получится, — пожал плечами Август. — У меня есть женщина, Карл, и я не хотел бы…

«То-то и оно, Август, что у тебя есть женщина. То-то и оно».

— Она тебе действительно нравится? — оставалось только надеяться, что Август поймет его вопрос правильно. Но наверняка знать это Карл не мог.

— Нравится? — То ли переспросил, то ли повторил за ним Август. — А если я скажу вам, капитан, что люблю ее, вы сильно удивитесь?

Голос не дрогнул, и спокойствие не покинуло лица Августа. Даже взгляд не выражал никаких эмоций, но то, что он снова назвал Карла капитаном, о многом говорило и еще больше подразумевало.

— Значит, любишь, — Карл отвернулся от Августа и налил себе еще водки.

— Но она не одна, Август, — сказал он, не поворачиваясь. — И ты должен принимать это в расчет.

— Я знаю, Карл, но сердцу не прикажешь, ведь так?

— Так, — согласился Карл и снова повернулся к Августу. — А она, она знает?

— Да. — Ответил Карл, и в его глазах появилось такое выражение, какого Карл от него совсем не ожидал.

«Так и есть, — признал он, глядя на суровое лицо этого жесткого и даже, пожалуй, жестокого человека, способного с одинаковой легкостью лить свою и чужую кровь. — Любовь, печаль… Кто бы мог поверить? Но я верю».

— Да, — твердо ответил Август. — Она знает. Я ей все сказал, и она меня выслушала.

«Выслушала… Вот как…»

— И этого не мало, — Карл покрутил в руке кубок, обдумывая ситуацию. — Ты ожидал чего-то другого?

— Не знаю, — пожал плечами Август. — Чего угодно, Карл. Всего чего угодно, но только не того, что случилось. Она сказала, что я могу быть с ними. Ну, вы понимаете… Она имела в виду вместе.

«Вместе?! — искренне удивился Карл. — Кажется, я чего-то не понимаю…»

— Не посоветовавшись с Викторией? — спросил он, пытаясь постичь смысл сложившейся ситуации.

— Постойте, Карл! — В свою очередь удивился Август. — Вы о ком меня спрашивали?

— Об Анне… Ты ведь… Боги! Прости, Август, не стоило мне начинать этот разговор. Это ведь и не мое дело вовсе. Но мне показалось, что ты играешь с огнем… Ты ведь был в ее спальне в ту ночь, когда я покинул Флору.

— Ну, да был, — кивнул Август, соглашаясь. — Но люблю-то я как раз Викторию, Карл, и с ней говорил. А Анна… Она славная девушка, капитан, и хороша собой. Это правда, только…

— Что? — быстро спросил Карл, пытаясь понять, что же там на самом деле произошло.

— Ну, это условие, Карл, — Август враз растерял и всю свою жесткость, и, казалось, даже всю уверенность в себе. — Графиня сказала, что вместе — вместе и есть. И еще… Да, чего уж там! Наследника родить может только Анна. Ну она сама с Анной говорила, я при этом не присутствовал. Только Анна с этим согласилась, она тоже хочет, чтобы все было, как у всех.

«Как у всех?»

— Семью она хочет, дом… А какая же семья без детей? Ну и я… А что мне было делать, капитан? Если я хочу быть с Викторией, а я… Ну, что тут скажешь! Я ведь ее люблю, Карл. Никого так не любил… Может быть, это потому что рядом с вами оказался? А Анна, она хорошая, и я ее не обижу, капитан, и Виктория это знает, иначе бы…

«Великие боги!» — Вот и все, что Карл мог на это сказать. Казалось, его уже ничем нельзя удивить, но Хозяйка Судьба не уставала изобретать все более и более замысловатые сюжеты.

«Она гениальна! — Решил Карл и залпом выпил крепкую, пахнущую цветущими садами водку. — Она гениальна!»

И в самом деле, никто не мог с ней в этом сравниться. Госпожа Дорог была чудовищно — или, напротив, божественно — изобретательна.

1

— Вставай, Рогем! Хватит спать!

Но Карл давно уже не спал. Займан ходил тихо, чего и следовало ожидать от опытного охотника и умелого бойца, но все же не бесшумно, ведь он не был бесплотной тенью. Он «оставлял след», Займан сын Оби. Он тревожил прохладный ночной воздух и нес с собой множество запахов, самыми сильными из которых были сухая горечь полыни и сладковатый дурман конопляного масла, в который тонкой пронзительной нитью вплетался голос кованой стали и тихий, как шорох ночного ветра в степи, шепот сыромятной кожи. Займан пах и дышал, и раздвигал своей широкой грудью воздух, и песчинки шелестели на мягких подошвах его коротких убрских сапог. Карл просто не мог его не услышать, и услышал, разумеется, и тотчас проснулся. Образ Займана Зига, «Стрелка» Займана, вошел в его сон без сновидений, и Карл «увидел» идущего к его лежаку невысокого широкоплечего мужчину, из тех, про которых говорят, что они уже «перешли реку». Займану было тридцать шесть, и, значит, он уже начал «спускаться в ущелье старости», но время едва тронуло белилами отдельные пряди его темно-каштановых волос, заплетенных в многочисленные ритуальные косицы, да прошлось жестоким резцом опыта по широкоскулому лицу. В остальном он, казалось, все еще «стоял на вершине». Спокойный и уверенный в себе воин, умудренный жизнью и знанием, которое открывается не всякому и уж точно, что не без усилий, но не растерявший на долгом жизненном пути ни юношеского любопытства, ни веселой иронии, которая обычно светилась в его зеленых, как весенняя степь, глазах.

— Вставай, Рогем! — повторил Займан и улыбнулся, зная, что Карл увидит его улыбку даже в мутной предрассветной мгле. А то, что его друг, и брат его собственного брата, владетеля Нагума, не спит, он уже, разумеется, понял.

— Куда пойдем? — спросил Карл, легко поднимаясь со своего жесткого, походного, ложа.

— Куда тропа приведет, там и будем, — коротко и непонятно, в своей обычной манере, ответил Займан и, мягко повернувшись на месте, пошел прочь. Ходил он красиво, легко и грациозно, что было удивительно для человека, проведшего большую часть жизни в седле, но убру на то и убру, чтобы поражать окружающие народы сочетанием не сочетаемого. В этом, если разобраться, и заключалось особое очарование этого племени. Государство без государства, вполне республиканские отношения и жесткая, если не сказать жестокая, дисциплина, основанная на законе и обычае и способная порождать сильных, наделенных едва ли не императорской властью вождей. И все, что было верно для убру вообще, верно было и для Займана, который мог быть преданным другом, мягким и терпимым к чужим недостаткам — или к тому, что являлось недостатком в его собственных глазах — но мог быть и строгим, не знающим снисхождения, учителем. Вот и с походкой так же. Должен бы ковылять, как все выросшие в седле, на кривых «кавалерийских» ногах, но нет. И ноги прямые, и походка такая, что можно залюбоваться.

Карл проводил друга долгим взглядом и пошел следом, пытаясь копировать сложный и красивый убрский шаг. Если бы Карл верил, как верят в это на юге, у Великой Стены, он бы сказал, что, вероятно, в Займане воплотился к новой жизни дух снежного барса, заслужившего гордостью и отвагой вторую — человеческую — жизнь. Но младший брат Нагума не был ни оборотнем, ни чужим воплощением. Он всегда был только тем, чем он и был: самим собой.

— Я вижу две тропы, — сказал Карл, когда они подошли к склону горы.

— А я ни одной, — усмехнулся в ответ Займан. — Правда, я знаю, где они должны находиться.

— Это хорошо или плохо? — спросил Карл, понимавший, что это всего лишь еще одна метафора, которую Займан не замедлит развернуть в поучение.

— Не знаю, — Займан уверенно вступил на узкую тропку, которая огибала Левый Клык, скалистую сопку, которую сами убру называли горой. — Не знаю, но я расскажу тебе одну притчу.

Он шел уверенно, как если бы видел во мгле, но, на самом деле, глаза Займана, в отличие от глаз Карла, проникнуть сквозь мрак не могли.

— Однажды, кот и лиса гуляли вместе. Ты веришь, Рогем, что такое возможно?

— Верю, — усмехнулся Карл. — Мир полон удивительных чудес, так почему бы не случиться и такому, чего еще никогда не случалось?

— Ты прав, — согласился Займан. — Все, что еще не случилось, всего лишь ждет своего часа. Как знать, не нам ли суждено его дождаться?

Они миновали поворот, и тропа круто пошла вверх.

— Во время прогулки, — между тем продолжил Займан. — Лиса похвалялась, что знает сто разных уловок, чтобы удрать от врагов. А ты сколько уловок знаешь, спросила она кота. Одну, ответил ей кот. Это был честный ответ, Рогем. Кот сказал правду. Все так и было, он знал всего один способ, а лиса целых сто. Однако, когда на них неожиданно напали волки, а их было много — целая стая — то случилось это так быстро, что лиса просто не успела ничего придумать. Только она остановилась, что бы выбрать подходящую хитрость, как волки уже набросились на нее и разорвали в клочья.

— Бедная лиса, — улыбнулся Карл. Он уже понял куда клонит рассказчик. — Ее погубила множественность решений. Творческим натурам, Займан, всегда с трудом даются мгновенные решения. Почти всегда.

— Да, — не стал спорить его собеседник, продолжая между тем подниматься по невидимой тропе. — Ты прав. Ведь кот уцелел только потому, что и вовсе ни о чем не думал. Он ведь знал только один способ спастись, им кот и воспользовался. Он сразу же забрался на дерево.

— Славно! — уже откровенно усмехнулся Карл. — Вопрос лишь в том, что бы он стал делать, не окажись поблизости дерева.

— Ты знал? — удивился Займан, оборачиваясь к Карлу. — Тебе рассказывал Нагум?

— Нет, — покачал головой Карл, понимая, впрочем, что друг его сейчас видеть не может. — Догадался.

— Ты Хайтар, — сказал, тогда, Займан и тоже покачал головой.

— Что это значит?

— Хайтар, — пояснил Займан, снова отворачиваясь. — Это тот, кто знает ответы на вопросы.

В некоторых случаях убру не различали модальности глаголов. «Знать» могло означать «обладать знанием», но могло означать и нечто другое — «уметь или быть способным это знание добыть».

2

Между тем, пока они взбирались на гору, ночная тьма постепенно выцветала, и к тому моменту, когда Займан и Карл вступили на вершину, воздух стал прозрачным, наполнившись жемчужным сиянием наступившего утра.

— Посмотри, — сказал Займан. — Это Каменная Ладонь, так мы называем это место.

Оттуда, где они остановились, плоская вершина Левого Клыка действительно напоминала большую человеческую ладонь с четырьмя сжатыми пальцами, на которых стоял круглый, увенчанный конической крышей храм — он был построен на последней фаланге «указующего» — росла маленькая кедровая роща и у края ее располагалось древнее, если судить по виду, убрское кладбище. У основания большого пальца лежали руины какого-то сооружения, сложенного из циклопических гранитных блоков, сплошь заросшие кустами, затянутые лозами дикого винограда и покрытые лишайниками. А в центре ладони светилось перламутром овальное зеркало озера. Вода в нем была неподвижна, как стекло зеркала, но на дне его, наверняка, били ключи, иначе бы этот каменный бассейн давно высох. Но озеро не исчезло, хотя и не переполнилось, что, в свою очередь, означало, что где-то в глубине его вод имелся естественный или искусственный сток, регулирующий уровень воды.

— Сейчас появится солнце, — Займан указал рукой на закрывавший восток горный кряж, и Карл повернул голову в указанном направлении. И едва только отзвучали произнесенные слова, из-за кромки гор в глаза им ударили сверкающие, цвета расплавленного золота, лучи медленно поднимающегося на небосклон солнца.

— Посмотри на озеро, — предложил Займан.

Горная гряда и встающее над ней солнце отражались в недвижимой прозрачной воде с такой точностью, что можно было предположить, что «светильник богов» поднимается именно там.

— Спокойная вода отражает окружающий мир во всех деталях, — Займан нагнулся и подобрал с тропы камень. — Но налетит ветер, — он размахнулся и швырнул камень в озеро. — И по воде пойдет рябь. Изображение останется, но оно будет искажено.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Карл, предвкушая явление еще одной притчи.

— Чем стремительнее река, — сказал Займан, игнорируя его вопрос. — Тем хуже отражается в ней действительный мир.

— Чем сильнее воин, — попробовал угадать продолжение Карл. — Тем больше он сосредоточен на себе.

— Ишель сказал мне вчера, что, когда он говорит с тобой, у него создается впечатление, что этот разговор уже однажды состоялся, и вы просто повторяете его для памяти.

— Ну, не скажи, — возразил Карл. — Ишель единственный человек в ойкумене, после беседы с которым у меня начинает болеть голова.

— Возможно, — усмехнулся в ответ Займан. — Но откуда ты знаешь, Рогем, не будет ли болеть моя голова после разговора с тобой?

3

— Те, чьи действия ты можешь предугадать, — сказал Рогем, когда они закончили тренировку, оборвавшуюся для Карла на «четвертой ступени» — того предела, за который он еще ни разу не заглянул — Тебе не соперники, Рогем. Убей их, если таково было твое намерение, или отпусти с миром, если в твоем сердце нет излишней жестокости. Они не опасны, потому что каждый раз, как они захотят на тебя подняться, ты будешь знать об этом заранее. Впрочем, наши учителя говорят, что поднявшегося в третий раз следует убить, чтобы избавить вино мудрости от еще одной капли глупости.

— Хорошо сказано. — У Карла еще немного кружилась голова, и звенело в ушах, но он быстро возвращал растраченные на упорную борьбу с самим собой силы.

— Да, — кивнул Рогем, который, как знал Карл от Нагума, был способен подниматься на шестую ступень. — Но дело не в словах, а в том, что есть и такие — ты, например, Рогем, из этой породы — которым можно только отвечать и молиться Творцу, чтобы не запоздать с ответом. В поединке с таким противником, ты целиком зависишь от его воли. Предугадать его действия невозможно, а, отвечая на них, ты идешь по тропе, проложенной врагом. В этом случае, спасти тебя может только чудо, или ты должен подняться выше противника.

— Но ты же сказал, что предугадать его действия невозможно, — возразил Карл.

— Верно, — не стал спорить Займан. — Знаешь, как я попадаю в цель из лука, когда стреляю ночью вслепую? Я становлюсь зеркалом, отражающим цель, и добавляю к изображению врага свою стрелу, торчащую между его лопаток.

— Красивый образ, — улыбнулся Карл. — Но, как это сделать на самом деле?

— Пятая ступень, Рогем, — усмехнулся Стрелок. — Ты должен подняться на пятую ступень, и тогда никакой ветер и никакие камни, брошенные твоей ли, чужой ли рукой, не взбаламутят чистых вод твоей души. Ты будешь способен превращаться в зеркало и отражать своего противника. И… Ты ведь художник, Рогем, неужели ты не сможешь дополнить портрет своего врага смертельной раной, нанесенной твоим мечом?

4

Над могилами своих учителей убру клали плоские круглые камни, похожие на мельничные жернова или большие круги сыра. Такова была традиция. Другая традиция предполагала, что, если учитель умер в пределах семи дней пути от Каменной Ладони, то его следует похоронить на старом кладбище около храма и кедровой рощи. Поэтому могил здесь было совсем не много, если учесть, разумеется, сколько веков существует это кладбище. А Займан погиб во время сражения на реке Кара. Князья Южного Договора решили, что могут претендовать на убрские земли. Они ошибались, разумеется. Ведь убру всегда были верны своим принципам и своему учению. Земля убру могла принадлежать только убру, и, узнав, что враг подступил к их границам, выступили в поход. Однако время для убру было очень неудачное — на это, собственно, и рассчитывали южане — потому что на освященной земле, как они называли свой край, оставалось очень мало бойцов. Поэтому южане смеялись перед боем и показывали на убрские порядки пальцами. Там было полно седых бород, и среди мужчин видны были женщины с поднятыми едва ли не до бедер юбками. И эти обнаженные, белые ноги, мелькавшие среди кожаных штанов, заправленных в короткие сапоги, уже не только веселили южан, но и распаляли их, потому что в их краях увидеть такой срам было невозможно. Они зря смеялись. И вожделению их не суждено было излиться в лона побежденных убрских женщин. Это был их третий поход на север, но они, разумеется, не знали, чему учит древняя традиция.

Ни один южанин не вернулся домой. Они все умерли на берегах узкой степной реки, почти пересохшей от летнего зноя, и к началу осени не способной уже напоить две армии. Их убивали во время сражения и после него, настигая в степи бегущих, и не слушая мольбы лежащих. Но победа досталась дорогой ценой. Там, на берегу Кары, с убрской стороны границы, появилось большое кладбище, на котором лежит половина тех, кто пришел, чтобы отразить южную волну. Там лежат старики и юнцы, мужчины и женщины, но Займана там нет. Его ученики совершили невозможное, они забальзамировали его тело на месте, потратив на это вечер и ночь после боя, и доставили его на Каменную Ладонь за шесть дней, хотя даже быстрые всадники — о двуконь — проходят это расстояние за десять дней. Так говорит легенда. А как было на самом деле, теперь, спустя полстолетия, не помнит, верно, уже никто. Однако, как бы то ни было, Займан сын Оби по прозвищу «Стрелок» похоронен на маленьком кладбище на пальцах Каменной Ладони.

Карл прошелся среди могил, постоял у камня Ишеля, пожалел, глядя на темно-зеленые кроны кедров, что нет здесь могилы Нагума, и, подойдя к тому месту, где лежал Займан, сел прямо на землю и, прикрыв глаза, «пошел по ступеням». На третей он «встретил» их всех, такими, какими сохранила их облик его безупречная память. Он долго смотрел им в глаза, каждому по очереди, и думал о том, что, если верны традиция убру и их учение, сохранившее в себе многое из того, что уже давно забыто другими народами, то у его собственной души, возможно, вскоре будет возможность «поговорить» с ними, как равной с равными. Но сейчас они были не равны. Он был жив, а они — нет, поэтому, вспомнив друзей, Карл «спустился» обратно и снова посмотрел на круглый светлый камень.

«Откуда взялось здесь озеро?» — спросил он Займана в то утро.

«Здесь сражались боги», — просто ответил учитель.

«Там, где пролита кровь богов… — Снова вспомнил Карл слова древней песни. — Там где боги разили богов».

Оставалось только гадать, кто и за что проливал здесь свою разъедающую даже камни кровь. Не сохранилось об этом ни песни, ни рассказа, и достоверного известия не дошло до наших дней.

5

За спиной раздались тихие шаги. Человек ступал мягко, чтобы не потревожить ни покоя этого места, ни предавшегося в виду могилы размышлениям или молитвам Карла. Но он, вернее, она и не пыталась скрыть своего присутствия. Захочет Карл, заговорит, не захочет — шаги так же тихо унесут женщину прочь.

— Почему вы пришли? — спросил Карл, не оборачиваясь. Возможно, было невежливо начинать с этого разговор, но Карл спросил, и Виктория его поняла.

«Ну, на то она и „видящая“, не так ли?»

— Потому что вы позвали. — Естественно, Виктория имела в виду не то, что оставив всех остальных спутников Карла, пировать на берегу священного озера принесенными из Сдома дарами Великого Мастера Кузнецов, она подошла сейчас к нему, а то, что случилось то ли несколько мгновений, то ли несколько дней назад в зале Врат.

— Вы услышали. — Это не был вопрос, но Виктория снова все поняла именно так, как следовало.

— Очень странное ощущение, — сказала она через мгновение, потребовавшееся ей, чтобы сесть рядом с ним. — Не голос, не чужая мысль, вторгающаяся в твои мысли. Вы понимаете? — Она снова замолчала, но ненадолго. — Чистое знание, так, пожалуй. Просто ты вдруг узнаешь, что кто-то нуждается в твоей помощи. Не призыв, и даже не зов.

— Как думаете, Виктория, — ее ответ был интересен сам по себе, но недостаточен. — Кто-нибудь еще меня услышал?

— Несомненно, — неожиданно улыбнулась Виктория, и хотя Карл этой улыбки не увидел, он ее услышал и тут же представил себе так ярко, как только могло ее воссоздать его не ведающее пределов воображение. — Вы сделали это в первый раз?

— Да, — кивнул он. — И даже не знал, что сделал.

— Великолепно! — Еще шире улыбнулась Виктория, которая полна была сейчас, как показалось Карлу, чистого, почти детского восторга.

— Что именно? — спросил он, поражаясь и одновременно радуясь такой ее реакции.

— Неужели, вы еще не поняли, Карл? — Подняла в удивлении брови волшебница, не отпуская, впрочем, улыбки, делавшей ее еще прекраснее. — Вы же умный, Карл! Как так возможно, что вы не хотите понять такую очевидную вещь?

— Не знаю, — пожал он плечами. — В последнее время я начал сомневаться в остроте и живости своего ума.

— Постойте! — Нынешний их разговор живо напомнил Карлу другой разговор, произошедший всего несколько дней назад, или это случилось намного раньше? Тогда они обсуждали с Мартом проблему рефлетов, и Карл раз за разом отказывался признать очевидное.

«Очевидное!»

Но так все и было! Если посмотреть сейчас беспристрастно на то, как открывались в нем — все до одной — странные и чуждые людям способности к темным искусствам, следовало признать, что знание, осознание, понимание приходили к Карлу, лишь после того, как он уже воспользовался очередным своим темным Даром. Все это и всегда происходило как будто случайно, по надобности или без видимости таковой, но только не намеренно. И означать это могло только одно. И ведь он уже размышлял об этом в Сдоме! И в Мотте думал…

«Природная магия…Магия стихий…»

— Я понял, — сказал он молчаливо ожидавшей его ответа Виктории. — Возможно, и даже, скорее всего, вы правы, Виктория. Ведь я никогда не умел пользоваться арканами, формулами или чем-то еще из этого ряда просто потому, что никогда этому не обучался. А не учился я магическому искусству только вследствие полного отсутствия у меня Дара. Во всяком случае, никто и никогда не нашел у меня даже искры такого Дара, какой есть у вас или у Анны. Я просто делаю что-то, когда обстоятельства меня к этому принуждают, а почему и как, не знаю.

— Просто делаете…

— Я вам уже говорил, что я не бог, — усмехнулся Карл, припоминая давний уже их разговор на эту тему.

— И вы можете это доказать? — усмехнулась в ответ Садовница.

— Несомненно, — в свою божественную сущность Карл совершенно не верил, ее не принимали ни его разум, ни душа, ни художественное чувство. На вкус Карла в этом предположении не было самого главного, естественной гармонии между содержанием и формой. — Во всяком случае, я могу доказать это от противного.

— Отсутствие всемогущества или неведение о наличии оного, — Виктория, по-видимому, тоже помнила тот разговор в отеле ди Руже. — Увы, Карл, но это утверждение ничего не доказывают, потому что и само требует доказательств своей истинности.

— Из меня выйдет никудышный бог, — у него совершенно не было сил улыбаться, но он все-таки улыбнулся. — Однако я польщен, богом меня еще никто не называл. Вы первая.

— Это что-то меняет? — спросила, чуть нахмурившись, Виктория.

— Для меня ничего, — пожал он плечами. — А для вас?

— И для меня тоже. — Все с той же чудной улыбкой в глазах и на губах сказала женщина. — Впрочем, у людей и зверей разные боги.

— В самом деле? — О таком Карл никогда не слышал. Если честно, ему вообще не приходило в голову, что у зверей могут быть свои боги.

— Да, — похоже, колдунья не шутила. — Только мы не персонализируем своих богов, Карл, как делают это люди и оборотни, и не даем им имена. Мы вообще с ними «не говорим», мы их чувствуем.

— Вы давно уже не зверь, — сказал Карл, обдумывая между тем то, что только что услышал от дамы Садовницы.

— Возможно, — согласилась она. — Возможно, но, тогда, кто?

— Я полагаю, вы человек, — Ответил Карл с улыбкой. — Молодая красивая женщина, умная, наделенная Даром поразительно силы, очень человечная… Я что-то пропустил?

— Человек… Вы, в самом деле, готовы признать меня человеком?

Слова Карла неожиданным образом не на шутку взволновали волшебницу. Улыбка разом исчезла с ее губ, и настроения своего она даже не пыталась скрыть.

— А кем же я должен вас считать? — В свою очередь удивился Карл. — Волчицей?

— Человеком… — повторила вслух Виктория.

— Человеком, — согласился с ней Карл. — Вы великолепная женщина, Виктория. Таковой я вас и полагаю.

— Вы говорите правду, — кивнула она. — Вероятно, так вы и думаете. Возможно, поэтому я откликнулась на ваш зов.

— И поэтому тоже, — поправилась она спустя мгновение.

— Так кто еще его услышал? — вернулся к прежнему своему вопросу Карл. Обсуждать свою и ее сущность ему сейчас не хотелось, хотя кое-что из сказанного могло оказаться отнюдь не бесполезным.

— Анна, — сразу же ответила Виктория. — Думаю, Конрад тоже. Про остальных не знаю, но предполагаю, что Дебора и Валерия способны услышать вас, Карл, даже «из-за края».

Она замолчала, и минуту или две они просто сидели, глядя друг на друга. Как ни мало было сказано, им обоим было о чем подумать.

— Моя судьба, Карл, — сказала, наконец, волшебница. — Наши с Анной судьбы связаны с твоей, Карл Ругер, неразрывной связью. Не знаю, в чем тут суть, какова причина, и не берусь толковать голос Хозяйки, но так есть. И знаете, Карл, мне это совершенно не мешает.

— Благодарю вас, графиня, — поклонился ей Карл, подтверждая однажды принятые на себя обязательства. Он был серьезен сейчас, и не только потому, что вопросы доверия и взаимных обязательств — это и вообще вещи, требующие к себе самого серьезного отношения. Ну а если имеешь дело с такой могучей чародейкой, как дама Садовница, тем более.

— Скажите, Виктория, — спросил он, спустя время. — Вам приходилось раньше слышать о Зеркале Дня и Зеркале Ночи?

— Приходилось… Есть записи, и в Сдоме, и во Флоре, — Ответила колдунья, нахмурив свои тонко очерченные брови, и вдруг встрепенулась. — Постойте! Когда мы пришли, вы были не в лучшем виде, и что-то… Вы хотите сказать, что смотрели в Зеркало Ночи?!

— Да, — кивнул Карл, и от воспоминания о непрожитой жизни у него снова сжалось сердце. — Зеркало Ночи… Хотя, видят боги, в легенде о Мотте эти зеркала даже не упоминаются, ведь так?

Он говорил с ней спокойным тоном, стараясь ничем не выдать того, что творится теперь в его взбаламученной воспоминаниями душе. Но от правды куда денешься? Не только Виктория была сейчас встревожена и едва ли не напугана, хотя такой даму Садовницу Карл еще никогда, кажется, не видел. Зато там, в черном зазеркалье, он видел другую Викторию, плененную, охваченную смертной тоской, беспомощную и сломленную, и образ этот стоял сейчас перед его глазами, мешая говорить с волшебницей.

— Вы смотрели?! — Вопрос Виктории прозвучал, как стон, но он же разрушил наваждение, вновь обрушившееся на Карла, вернув его к реальности, в которой он никогда не насиловал Анну и не отдавал своему мечу — капля за каплей — жизнь умирающего в страшных мучениях Яна Кузнеца.

— Смотрел, — просто ответил Карл.

— И вы все еще живы, — а сейчас Виктория была уже не напугана, она была поражена. — Даже для тебя, Карл, даже для тебя…

— Я, — Карл ощутил вдруг, что не знает, что должен теперь сказать.

— Честно говоря, — сказал он через секунду. — Я вряд ли рискну заглянуть туда еще раз.

Он постарался призвать обратно все свое спокойствие, чтобы достойно выдержать испытующий взгляд дамы Садовницы. Впрочем, как ни тягостны были воспоминания, связанные с путешествием в Зеркало Ночи, Карл не мог не признать, что не сделай он этого, многое тайное так и осталось бы для него неведомым, тогда как теперь он был вооружен таким знанием, которое дорогого стоило, во всяком случае, для него.

— Куда открываются Врата? — Неожиданно спросила Виктория. — Вы знаете, Карл, куда ведет эта дорога?

«Ну, вот ты и спросила…»

Карл не был настолько самонадеян, чтобы полагать, что никто кроме него не догадается, что зеленый монолит, оправленный овальной резной рамой, не деталь изысканного декора, а нечто большее, для чего, по сути, и был создан и весь этот великолепный, несущий на себе печать древней магии, зал, и весь сложный лабиринт, упрятанный от людских глаз в недра горы. Но одна ли Виктория догадалась об истинной природе зала Врат? Возможно, что и нет. Однако вопрос был не в этом, а в том, о чем спросила волшебница. Куда открываются Врата?

— Еще не знаю, — искренно ответил Карл. — Но, разумеется, надеюсь узнать.

— Понимаю, — кивнула Виктория и чуть опустила веки с длинными черными ресницами, скрывшими теперь от Карла выражение ее глаз. — Но только ли в этом смысл нашего путешествия?

Что ж, она была права, Карл знал это и сам, хотя даже не пробовал сформулировать свои истинные намерения, как всегда больше полагаясь в такого рода делах на интуицию, чем на холодный анализ или философскую риторику.

— Что ж, — сказал он вслух. — Вы правы, Виктория. Я принужден теперь думать о многих вещах одновременно… Может статься, что…

— Не продолжайте! — Решительно перебила его волшебница. — Есть вещи, которые таким людям, как мы, нельзя произносить вслух!

«Людям!» — как ни был он погружен сейчас в совсем иные проблемы, не отметить этого слова Карл не мог.

— Ты истинный кавалер, Карл Ругер из Линда, — Веки Виктории поднялись, и на Карла смотрели огромные, черные, как безлунная ночь, и горящие темным огнем, как агаты или черный янтарь, глаза. — И это, гораздо важнее, чем то, кем ты являешься на самом деле.

— Я принимаю твои слова с гордостью и благодарностью, — ответил Карл, обдумав то, что она ему только что сказала, и как это сделала. — Но, если так, скажи, кем ощущаешь себя теперь ты?

— Вероятно, человеком. — Стремительная смена настроения, и вот уже улыбка снова сияет на ее изысканных губах. — Не пора ли нам перейти на «ты», мастер Карл.

— Дружба предполагает доверие, — ответно улыбнулся Карл, отбрасывая последние сомнения. Сейчас он окончательно решил, что отсюда, из страны убру, они пойдут в Ляшну, потому что откладывать эту встречу больше нельзя. Он не мог, не имел права, оставить Деборе и всем остальным такое наследство, каким, наверняка, станет для них когда-нибудь — теперь, или позже, но обязательно станет — не знающая границ ненависть Норны.

— Дружба предполагает доверие, — повторила за ним Виктория, и, хотя улыбка не исчезла с ее губ, глаза женщины стали серьезны. — Спрашивай, Карл, я честно отвечу на твой вопрос.

— Почему? — Спросил Карл. — И почему именно Август?

— Любовь. — Руки Виктории, лежавшие до этого мгновения на коленях, поднялись, как если бы она собиралась ими всплеснуть.

— Любовь, — повторила она, возвращая руки на место. — Что сказать, Карл? Не знаю. А ты можешь объяснить все странности любви? Можешь ли ты воспроизвести тот сложный орнамент, в который сплетаются чувства и отношения?

— Вероятно, не смогу, — признал Карл. — Извини.

— Ты не должен извиняться, — возразила Виктория. — Август твой друг и сын твоего сына. Но кое что я тебе все-таки попробую объяснить. Я… Ты же знаешь, я живу достаточно долго, и вот, что я поняла. Любовь таких людей, как Август, дорогого стоит. Ты меня понимаешь, Карл? Это такая ценность, что, если в твоей душе существует хотя бы слабая ответная симпатия, то от таких даров отказываются только безумцы.

— Но речь идет не о симпатии, — понял Карл.

— Да, я испытываю к нему не просто симпатию, — кивнула Виктория. — И не только я.

— Что ты «увидела» в этом простом солдате? — спросил, тогда, Карл.

— «Увидела»… — Задумчиво повторила за ним волшебница. — Я увидела в нем благородство и честь, Карл, какими мало кто может теперь похвастаться. А еще искренность, мужество и… ум. Да, Карл! Впрочем, ты знаешь это и сам. Август умен, хотя редко показывает это окружающим.

— Согласен. — Спорить было не о чем, Виктория сказала правду.

— Теперь посмотри на вещи с практической стороны, — между тем, продолжала объяснять Виктория. — Анна должна когда-то устроить свою жизнь. Она меня любит, но ее природа и ее жизненный опыт таковы, что когда-то она все равно почувствует необходимость в мужчине. Во всех смыслах, Карл. Во всех. Она захочет выйти замуж, родить детей, стать хозяйкой дома, и Дар, который она несет, не будет этому помехой. Напротив, именно Дар и все, что с ним связано, обострят эту потребность. Он ей нравится, хотя, возможно, даже теперь она не отдает себе отчета, насколько ей нравится Август. Она слишком погружена в наши отношения, но вечно это продолжаться не может.

— Любовь, — сказал Карл, пытаясь примерить это чувство к даме Садовнице, огненной деве Анне, и своему капитану Августу Лешаку, которому вскоре предстояло стать новым графом Ругером.

— Не думай об Анне, — улыбнулась Виктория. — Она будет счастлива. И я буду счастлива. И Август не пожалеет о сделанном выборе. Судьба, Карл, иногда создает великолепные коллизии, надо только уметь их увидеть, и не пропустить.

6

Они покинули Сдом за час до заката. Пропитанный солью и запахами моря воздух уже как будто загустел и пропитался предзакатной желтизной, а сам светильник богов висел над самой водой. Впрочем, видел все это только Карл, привычно, едва ли задумываясь над тем, что делает, подбиравший подходящие для передачи всех этих тонов и полутонов — море, небо, корабли и стены домов, и само солнце — краски, и Конрад с Августом, сопровождавшие его в город. Все остальные так и не оставили на этот раз глубоких подземелий под княжеским замком. Благодаря Августу, путь назад оказался не намного труднее утреннего путешествия, и, не встретив никаких особых препятствий, что наводило на мысли о добром расположении богов Высокого Неба, благоприятствовавших их короткой экспедиции, они вскоре вернулись в зал Врат.

Здесь за время их отсутствия — а на сколько именно времени покинули они лабиринт Мотты оставалось только гадать — ничего не изменилось. Даже горящий факел, брошенный Карлом на драгоценный мозаичный пол то ли несколько мгновений, то ли целую вечность назад, продолжал пылать как ни в чем, ни бывало, оказавшись запертым магией зала Врат в своем единственном, раз и навсегда остановившемся мгновении. Оставаться здесь дольше, чем нужно было, чтобы отдышаться, переброситься немногими словами, и открыть новую Дверь, никому не хотелось. Тем более не пришло им в голову устраивать в Мотте трапезу, а чувство голода ощущалось всеми, но, разумеется, в особенности женщинами и Строителем Мартом, которые провели почти весь день внутри скального основания Третьей Сестры.

Завтрак — поскольку на Каменную Ладонь они почему-то попали ранним утром — они устроили на берегу священного озера, впрочем, не нарушив этим никаких законов и традиций убру, которые очень просто разрешали противоречие между священным и житейским. Есть и пить, по их разумению, человек мог практически везде, где позволяли ему обстоятельства, ибо такова его животная природа. Божественное же — по учению убру — следовало взращивать в душе, а не создавать из камня и золота. Однако самих убру они не встретили. Каменная Ладонь была пустынна, если не считать птиц и мелких зверей, пуст оказался и храм на указующем пальце каменной длани. Но и это, насколько помнил Карл, было обычным делом. Убру здесь не жили на постоянной основе, и храм свой использовали лишь по потребным случаям, хотя и следили за его состоянием со всем тщанием, какого он заслуживал.

В двух дорожных мешках, которыми снабдил Карла и его спутников благополучно прошедший инициацию Игнатий — в глазах которого начал уже разгораться холодный «алмазный» огонь — было все, что необходимо путникам, чтобы не без удовольствия утолить голод и восполнить растраченные в дороге силы. «Сухая» илимская ветчина, козий сыр и копченые угри, овечий сыр с перцем, запеченные на углях куры, белый хлеб, изюм и курага, и, разумеется вино — красное войярское и светлое илимское — в больших кожаных флягах. Так что трапеза затянулась едва ли не до полудня. За разговорами, да еще в таком чудном месте, как берег озера на Каменной Ладони, время бежит быстро, но на то оно и время, что в глазах человека оно не имеет характера бесконечной непрерывности, продолженной из некогда сотворения мира в далекое никогда, когда созданный богами мир исчезнет навсегда. Люди привыкли измерять его, произвольно, а иногда и совершенно случайным образом, деля на отрезки соразмерные продолжительности их жизни. Но, разумеется, ни Карл, ни кто-либо из его спутников об этом сейчас не думал. Кому и в голову придет — размышлять о природе времени, сидя на зеленой траве в кругу приятных собеседников, попивая неторопливо замечательное флорианское вино, и подставляя лицо легкому ветерку, скользящему над гладью воды. Однако, в какой-то момент, все они — и почти одновременно — почувствовали, что время, отпущенное на отдых, истекло, и им пора продолжать свой путь.

— Куда мы отправимся теперь? — спросила Валерия.

И в самом деле, о том, что Линд только начало, а Сдом и Каменная Ладонь — не более чем остановки в пути никто, кажется, уже не сомневался: ни Валерия или Конрад, ни Дебора, знавшая о планах Карла несколько больше других, хотя и не все, ни остальные его спутники. Еще меньше, разумеется, сомневался в этом сам Карл, уже нарисовавший в душе кроки этого короткого и, возможно, последнего в его жизни путешествия. Раз уж начал, следовало продолжать, и первые шаги по этой последней дороге — их отнюдь не напрасные визиты в Линд, Сдом, и сюда, в самое сердце убрских земель — лишь укрепили его во мнении, что решение его правильно, и складывающийся на ходу рисунок пути даже более удачен, чем мог предположить сам Карл три или четыре дня назад.

— Куда мы отправимся теперь? — спросила Валерия.

Вопрос был прост, потому что ответ на него был тоже прост. Однако Карл по-прежнему мог сказать лишь «куда», но не мог объяснить, «почему».

— Только вперед, — улыбнулся он. — Впрочем, возможно, у вас дамы и кавалеры имеются возражения? Тогда, я бы предложил остаться теперь здесь. Из убрских земель во Флору можно попасть всего за два месяца. Даже перевалы в Мраморных горах не успеют закрыться…

Но возражений не последовало. Его спутники, если судить по их взглядам и улыбкам, которые в данном случае ничего не скрывали, а, напротив, открывали, были полны решимости следовать однажды принятому решению. И более того, судя по всему, почувствовали «вкус дороги», испытывая к этому во всех смыслах странному путешествию интерес, любопытство, и даже, пожалуй, азарт…

— Вперед, — согласно кивнула Виктория. — Разумеется, вперед, но куда?

«И это спрашиваешь ты?» — Мысленно усмехнулся Карл.

— Мы прошли через три Двери, — ответил вместо Карла, молча попыхивавший до этого трубочкой Март. — Осталось еще три. Я не ошибаюсь?

«Разумеется, нет, мастер Март, ведь вы это знаете».

— Отнюдь, — снова усмехнулся Карл. — Именно три. Высокая земля, Гаросса, и Долина Данубы. Но в Гароссе нам пока делать нечего, а Цейр… Даже не знаю, имеет ли нам смысл туда идти. Однако все может быть, а может и не быть, — он пожал плечами, признавая свою неспособность знать наверняка, как сложатся дела в будущем.

«Вдохновение… наитие… озарение…» — как объяснить другим то, в чем и сам ты до конца разобраться не смог? Как предугадать то, куда приведут их неверные пути, компасом на которых служит Карлу не столько разум и знание, сколько художественное чувство, интуиция и охотничье чутье?

«Все будет, как будет, — еще раз, но уже мысленно, пожал он плечами. — Но в Новый Город мы сейчас не пойдем».

— Впрочем, возможно, в Цейре мы все-таки побываем, — сказал он с улыбкой. — Потому что сразу из него отправимся в Новый Город, однако Гаросса будет последней.

Я не бросаю слов на ветер, милая, — сейчас он смотрел в глаза Деборы. — Сегодня — как бы долго не длилось это наше «сегодня» здесь и сейчас — ты примешь корону Нового Города.

Это я уже поняла, — ответили ее глаза.

— Значит, Высокая Земля? — Виктория смотрела на него испытующе. О Высокой земле она знала много больше других. — Вы ищете встречи с Норной, Карл, не так ли?

«Ты же знаешь».

— Так, — кивнул Карл. — Рано или поздно, мне будет необходимо с ней встреться, так лучше сделать это теперь, не дожидаясь пока на встречу придет она сама.

«Бей первым! Не так ли, маршал?»

«Так», — послышалось ему, или Гавриель и в самом деле пришел, чтобы одобрить его решение? Однако, как бы то ни было, если Карл и услышал голос Гавриеля, то услышал его он один.

— Возможно, вы правы, Карл, — согласился Конрад.

— Встреча с Норной может таить большую опасность, — тихо сказала Анна.

— Вы правы, сударыня, — согласился Карл. — Однако лучше ужасный конец, чем ужас без конца, или вы предпочитаете наоборот?

— Лучше смерть. — Анна была искренна, она, разумеется, знала о чем говорит.

— Тогда, не будем медлить, — Конрад встал с травы, поправил перевязь и положил руку на эфес своего меча. — Мы все в вашем распоряжении, Карл.

7

Они оставили Семь Островов до заката, но пришли на Каменную Ладонь ранним утром, чтобы покинуть ее в полдень. В зале Врат все еще длился скованный древней магией Мотты момент вечности, прервать который, судя по всему, мог теперь один только Карл. А здесь, в Ляшне, и, вероятно, не спроста, стояла глухая ночь. Карл сразу почувствовал ее запах, ее особое мерное дыхание, которое узнавал всегда и сразу, где бы он в этот момент ни находился, хотя бы и под землей. Едва переступив Порог зеркала Ночи, которое он выбрал, следуя исключительно голосу своего художественного чувства, и оказавшись в погруженном во мрак подземелье, находившемся, если верить древнему чертежу, где-то в сердце Неверной земли — в трехстах лигах к западу — северо-западу от Орша — так сразу же и понял, что здесь теперь ночь, и стелется над болотами и протоками, окружавшими пристанище ярхов, ночной, подсвеченный желтоватым светом луны, туман.

Здесь, теперь уже по эту сторону Двери, было действительно темно, однако тьма эта была самая обычная и не таила в себе никакой опасности. Это был простой честный мрак, который всегда замещает собой свет в отсутствии солнца, луны или живого огня. Впрочем, для Карла это, в сущности, не имело никакого значения. Он и всегда-то хорошо видел во тьме, а с некоторых пор — пройдя смертельным маршрутом негоды — обычная, не порожденная магией тьма представала перед его глазами всего лишь чем-то наподобие серых сумерек, какие случаются, скажем, ранним вечером перед грозой. Так что теперь ему пришлось даже сделать некоторое мысленное усилие, чтобы вполне осознать, что просторный сводчатый зал, в котором они все сейчас оказались, погружен в самый настоящий непроглядный мрак, лишенный даже самого малого намека на свет и непроницаемый для обычных человеческих глаз. Пол совершенно пустого зала — без мебели, скульптур, и вообще без какого-либо признака присутствия здесь человека — был выложен квадратными гранитными плитами, а стены и потолок сложены из грубо отесанных камней. В противоположном конце помещения, прямо напротив того места, где они теперь стояли, находилась крутая каменная лестница, уходившая куда-то вверх, в проем квадратного люка, прорезанного прямо в изогнутом своде.

— Ну что ж, — нарушил воцарившуюся тишину бан Конрад Трир, который, как теперь доподлинно знал Карл, видел в темноте немногим хуже его самого. — Ну что ж, вполне ожидаемо, а выход, я полагаю, находится наверху.

Он оглянулся на свою жену и хотел, видимо, улыбнуться, но не успел. Мимо него — едва не коснувшись руки Конрада, но, даже не потревожив при этом покоя застоявшегося воздуха подземелья — пронесся стремительный сгусток мрака, еще более плотного, чем тот, что окружал их со всех сторон.

— Не то, чтобы я возражал, — улыбка все-таки появилась на губах Конрада, но зато и по строгому лицу бана промелькнула быстрая гримаса легкого раздражения. — Но не могли бы вы, принцесса, хотя бы предупреждать, когда выпускаете своего зверя? Он мил, я не спорю, но иногда…

— Простите, бан, — мило улыбнулась в ответ Дебора. — Я просто об этом не подумала.

— Там, наверху, есть дверь, — добавила она через мгновение. — Она не заперта, но сам он пройти через нее не может. Ее «держит» какой-то аркан.

— Как полагаете, какое сейчас время суток? — ни к кому конкретно не обращаясь, спросил Карл, которого слова Деборы не могли не насторожить.

— Ночь, — не задумываясь, ответила Валерия.

— Да, пожалуй, — согласился с ней муж. — Я бы сказал, полночь. Луна уже взошла.

— И небо, как мне кажется, ясное, — кивнул Карл. — Не так ли?

— Так, — на губах повернувшегося к нему Конрада появилась совсем иная улыбка, больше похожая на хищный оскал.

— Луна в полной силе, — многозначительно добавила Виктория.

— Нас ждут, — согласился с ней Карл.

Ну что ж, все, вероятно, именно так и обстояло. Норна знала — не могла не знать — что, как минимум, пять дней назад Карл находился в Западной пустыне, держа свой путь к ущелью Второй ступени. А еще раньше она узнала, что там, в Мраморных горах, находится Леон. Остальное домыслить было не так уж и сложно. Тот, кто ставит кольцо, обязан «чувствовать» свою жертву, иначе ничего у него не выйдет. И, следовательно, Норне уже известно, что она просчиталась. И если три дня назад, Карл вдруг оказался в Линде, расстояние между которым и Западной пустыней исчислялось тысячами лиг, то объяснить это можно было только одним единственным способом. Он нашел Перекресток и знает, как использовать волшебные зеркала. После этого ему оставалось сделать всего лишь три предположения — каждое из которых в отдельности и все вместе выглядели вполне правдоподобно — и рисунок, который он теперь создавал, обретал гармонию завершенности. Мог ли филолог Даниил сообщить Норне о появлении Карла в Линде? Вероятно, мог, ведь он владел всеми тайнами Слова, а слово летит быстрее стрелы и дальше птицы, не так ли?

«Мог, — решил Карл, тщательно обдумав ситуацию. — Вполне, мог и, вероятно, так и поступил».

Но, кроме всего прочего, это означало и то, что Норна знала теперь и о том, что Карл путешествует не один.

Второе предположение касалось вопроса о том, что известно Лунной Деве о Мотте и ее тайнах. Знала ли Норна о том, что, на самом деле, представляет собой Перекресток? Интуиция подсказывала Карлу, что да, могла знать и, скорее всего, знала. Она, как было известно Карлу, жила на свете поболее него самого, и глупой при этом не была. Напротив, Норна была чрезвычайно умна и упорна в достижении своих — какими бы они ни были — целей. А умный человек, располагающий временем и имеющий желание, способен многое узнать и понять. Так почему бы не предположить, что Лунная Дева знает, как минимум, не меньше, чем сам Карл? Возразить было нечем. Все именно так и должно было обстоять.

«Могла знать, — согласился Карл. — Может знать. Знает».

Следовательно, оставался один — последний — вопрос. Где она прибывает в настоящее время? Конечно, можно было прибегнуть к помощи Тьмы, но Карлу этого делать не хотелось. Не сейчас и не здесь в самом сердце Ляшны, где властвует неизвестная ему магия ярхов. К тому же логика и интуиция были сейчас ничем не хуже. Даже лучше. За их помощь не приходится платить.

«Ну, что ж…» — Карл попытался представить себе положение, в котором оказалась Норна после его бегства из Семи островов. — «Ну что ж…»

Если Норна покинула Сдом в ту же ночь, а, судя по всему, так оно и произошло, значит, она давно уже могла достигнуть своего убежища в Ляшне. Могла физически и, возможно, должна была, поскольку лучшего укрывища, чем тайный храм ярхов, и придумать было нельзя. К тому же там — вернее, здесь — она обладала всей возможной для нее властью и могуществом, и место это, как она должна была полагать, никому, кроме ее народа, разумеется, известно не было. Четыреста лет… Иван Фальх говорил, что последнее упоминание о ярхах относится именно к тому времени. И ведь так оно и было. Карл ни разу, кажется, о них даже не слышал. И не напади они на него во Флоре, так бы, вероятно, ничего о Детях Луны и не узнал бы. Но и Норна, после всего, что случилось во Флоре и в ущелье Второй Ступени, не могла не понимать, что тайне ее положен предел.

«Тайное пристанище… скрытое могущество…», — если все так и обстояло, то и предугадать следующий ход Карла, не должно было составить для нее особого труда. А на дворе, как назло, ночь, и, если небо действительно чисто, то и луна на нем. Впрочем, не полная, к счастью, а лишь во второй четверти, но и этого могло оказаться более чем достаточно.

— Нас ждут, — сказал Карл вслух.

— Очень мило с их стороны, — улыбка Валерии не предвещала встречающим ничего хорошего, интонация — тоже.

— Вы позволите мне идти первым,… капитан? — спросил Август, обнажая меч. В такой тьме он, разумеется, ничего не видел, а если и видел, то совсем немного, но он был великолепным ночным бойцом и, наверняка, успел уже сориентироваться на слух.

— Нет, — жестко остановил его Карл. — Первым пойду я. Сразу за мной идут принцесса и Конрад с Валерией. Госпожи волшебницы, если их это не затруднит, могли бы составить наш арьергард, а ты Август пойдешь вместе с мастером Мартом сразу перед ними.

В таком построении «колонны» имелся смысл, и молчание, которое, пусть и не всегда, является знаком согласия, было ему ответом. Во всяком случае, спорить никто не стал, и значит вопрос был решен.

8

Крутая лестница со стертыми ступенями вывела их в маленькую с низким плоским сводом камеру, запертую железной едва тронутой ржавчиной, но при том пахнущей седой древностью узкой дверцей. Впрочем, запоров на ней не оказалось, и открылась она сразу, тяжело шелохнувшись под напором плеча Карла, и медленно уйдя — под протяжный скрип петель — вперед. И, едва дверь открылась, как мрак стремительно отступил прочь, вытесненный яростным лунным светом, шедшим, как того и следовало ожидать, сверху, то есть, оттуда, куда уводил еще один, на этот раз совсем короткий, лестничный марш. Так что, уже через полминуты они оказались, наконец, под открытым небом.

От верхней части здания — чем бы оно не являлось когда-то, замком ли, крепостью, или, возможно, храмом — остались одни лишь жалкие развалины. Во всяком случае, по первому впечатлению разрушения здесь были гораздо более внушительными, чем в покинутом ими замке Кершгерида. Лестница вывела Карла и его спутников в обширный зал, вернее в то, что от него теперь осталось. А сохранилось здесь не многое: выщербленные временем и непогодой каменные плиты под ногами, чистое ночное небо над головой, и купы платанов над жалкими огрызками некогда, по-видимому, высоких и толстых стен… И все, если не считать мелких камней и какого-то невнятного мусора (сухих веток и гнилых листьев, птичьих перьев и мышиных костей) устилавшего пол разрушенного много веков назад зала. Впрочем, в восточной стене, которая оказалась чуть выше — а значит, и счастливее трех своих сестер — имелся стреловидный дверной проем, в который, как ни странно, оказалась врезана самая настоящая и, по-видимому, совсем новая деревянная двустворчатая дверь.

— Не будем заставлять хозяев ждать, — Карл положил левую руку на рукоять Убивца и решительно шагнул к приготовленной для него двери. То, что она предназначалась именно для него, сомнений у него не было. Карла ждали, и вот он пришел. И, следовательно, резона оттягивать встречу не было тоже. Карл ведь заранее знал, куда и зачем идет, и хозяйка здешних мест, по-видимому, тоже это знала и уж верно загодя приготовилась к встрече.

«Дверь новую повесила, что еще?» — Карл толкнул створки, и они легко — без сопротивления — отпрянули в стороны, открывая перед ним потрясающую по своей изобразительной силе и драматизму сцену.

«Ах, мэтр Вастион! — Карл испытал ни с чем не сравнимое чувство восхищения, заставившее его забыть на время, пусть и самое краткое, обо всем сиюминутном. О том, например, что суть увиденной им картины выражалась одним только словом „опасность“. — Ах, мэтр Василий, вы должны были бы быть здесь сейчас».

Но Василий Вастион умер много веков назад, и никогда уже не напишет этой фрески, а жаль. Возьмись он или его современники Гаркун или Николай из Фары за ее воплощение, под их кистями она могла бы стать настоящим шедевром.

«Но если мне суждено вернуться…» — Карл понял, что так оно и будет, если случится ему еще жить и, значит, писать.

«Да, будет так!» — усмехнулся, он принимая, как должное неисповедимость даже предначертаний судьбы. Быть может, он и в самом деле напишет эту картину, но, если так, то не на полотне, разумеется, а непременно на известковой штукатурке. И даже то, где появится, если, разумеется, появится, эта фреска, он знал наверняка. Фреску эту страстно ждала западная стена зала «Дам и Кавалеров», в отеле де Руже, его собственном — их общем с Деборой — доме во Флоре.

«Да, будет так!»

«Так и будет», — окончательно решил он.

Обширное пространство, ограниченное с одной стороны древними руинами, на границе которых находились сейчас Карл и его спутники, собравшиеся слева и справа от него, и приземистой темной пирамидой, находившейся прямо напротив них, было залито ровным лунным светом. Лимон и светлое дармское вино, и, возможно, немного серебра, но, впрочем, совсем чуть-чуть. Луна во второй четверти висела сейчас прямо над головой Карла, отражаясь в заросших камышами протоках, слева и справа обозначивших границы острова ярхов, и заставляя светиться темную зелень деревьев близко подступившего к искрящейся воде леса.

А на широкой вымощенной камнем площадке, прямо напротив Карла стояла Норна, за спиной которой застыли в молчании ее воины. Ярхов было не много, во всяком случае, не так много, чтобы бой с ними казался безнадежной затеей. Полторы дюжины крылатых людей, шесть или семь великанов, похожих на каменных троллей загорских легенд, да еще человек десять обычных людей, мужчин того типа, который встречался повсюду в Высокой Земле. Не много, но и не мало. Будущий бой — а то, что сражение неизбежно, Карл ни чуть не сомневался — легким быть не мог. Качество этих бойцов Карл успел уже оценить во Флоре.

— Ну, вот, Карл, мы и встретились, — Норна улыбнулась, но ее улыбка, скорее всего, была лишь данью человеческой привычке. Она была холодна и, на самом деле, равнодушна, и не сулила тому, к кому была обращена, ничего хорошего. — Ты ведь хотел этой встречи? Радуйся.

Норна изменилась. Не в первый раз, но зато самым решительным образом. От прежней роскошной женщины — Галины Нерис, например, или княгини Клавдии — в стоявшем сейчас перед Карлом существе осталось совсем не много. Даже то, женщина это или нет, можно было лишь угадать, но никак не знать наверняка. Природа ее магии по-прежнему оставалась для Карла неизвестной, однако, глядя на нее сейчас, он понял главное. Чем бы — или кем бы — ни являлась Норна на самом деле, долгое время она была лишена своей истинной силы. Во всяком случае, те женщины, которых знал Карл, даже самая близкая по времени маска «богини», Клавдия, не обладали и малой частью того могущества, которое он чувствовал в ней теперь. Почему так? Знать этого Карл, естественно, не мог, но интуиция подсказывала, что случившееся с Норной не является ни преображением, ни обретением, а означает что-то иное. Возможно, возвращение былой силы и власти?

«Что-то случилось в эти дни… Что?»

И выглядела Норна теперь иначе, и держалась и говорила. Она была высока — едва ли не выше самого Карла — и стройна. Даже кольчатые доспехи, как будто выкованные из матово светящегося в лунном свете старого серебра, не могли скрыть победительной силы ее нынешней красоты. Впрочем, красота эта была совсем иного сорта, чем у Галины Нерис или Сабины Альба. Это была красота телесной гармонии, которая одинаково впечатляет и мужчин, и женщин, и одинаково притягательна в тех и других. Правда, в жизни чаще встречаются все-таки юноши — атлеты и мужчины — бойцы. Однако художественное чувство Карла обмануть было сложно. Нынешняя Норна была сложена так, что телом ее, наверняка, залюбовался бы любой художник. И любой солдат, если он, конечно, хоть что-нибудь понимает в искусстве войны, должен был бы позавидовать ей и насторожиться, имея эту женщину своим противником. Однако вряд ли много найдется в Ойкумене таких мужчин, которые способны были бы полюбить ее или просто возжелать. Впрочем, речь сейчас, как остро ощущал Карл, шла не о любви и жизни, а о ненависти и смерти. Норна была холодна и откровенно смертоносна, и красота ее была красотой уничтожения и гибели.

— Любуешься, Карл? — Она уже не улыбалась, и, может быть, так было даже лучше.

— Оцениваю по достоинству, — холодно, в тон ей, ответил Карл, не собиравшийся вести с ней куртуазных разговоров. Она не была придворной дамой, и, уж тем более не являлась дамой его сердца, а он не кавалер был здесь и сейчас, а боец, встретивший старого беспощадного и смертельно опасного врага. Но и то сказать, беседа между ними, если бы она все же могла состояться, дорогого стоила, так что прерывать словесную дуэль Карл не хотел. Чем дольше они будут говорить, тем больше вероятность, что ему удастся узнать что-то важное из того, что известно Норне, но пока не известно ему.

— Ну, и как? — Тонкие губы дрогнули, но улыбка на них так и не появилась. — Ты уже все рассмотрел?

— Почти, — Карл действительно уже успел «освободить» Норну от серебряных лат и той одежды, что покрывала ее тело под броней, но увиденное ему не понравилось. Едва ли не впервые в жизни, его воображение оказалось бессильно восстановить детали. Ни усталостью, ни напряжением момента, объяснить случившееся Карл не мог. Оставалось предположить, что виною тому была особая магия Лунной Девы.

— Почти, — сказал Карл. — Но детали, как ты, вероятно, знаешь, мне не даются. Ускользают, и, я думаю неспроста.

— Неспроста, — повторила за ним Норна и, наконец, снова улыбнулась. — Разумеется, неспроста, Карл. Ведь все дело в деталях, не так ли?

— Так, — серьезно ответил Карл. — Значит, и с маэстро Окунем ты свела в свое время знакомство? Похвально. Он был выдающимся теоретиком искусства.

— Не заговаривай мне зубы, сладкоречивый Карл, — еще шире улыбнулась Норна. — Альтер Окунь здесь совершенно ни причем.

«Сладкоречивый Карл…» — выходило, что Норна знала о нем много больше, чем он о ней, и уж, совершенно очевидно, много больше, чем хотелось бы самому Карлу. Ведь «сладкоречивым» его называли в Линде так много лет назад, что и свидетелей тех дней давно не осталось в живых. Однако Норне было известно и это его прозвище тоже.

«С каких интересно пор?»

— У нее не растут на теле волосы, — «небрежно», ни к кому, как будто не обращаясь, сказала Дебора.

— Растут, — возразила ей Валерия своим гортанным клекочущим голосом, в котором уже отчетливо зазвучал боевой вызов хищника. — Она их просто бреет.

«Хорошая подсказка…» — теперь, когда Валерия «намекнула» на такую возможность, Карл тоже почувствовал запах Норны и удовлетворенно усмехнулся, но, впрочем, лишь про себя.

— У тебя интересная татуировка, — сказал он вслух.

— Вот, как! — улыбка превратилась в оскал. Глаза Норны сузились, а черные, как безлунная ночь, зрачки налились уже совершенно невообразимым мраком. — Ты видишь мою татуировку?

Разумеется, ее татуировки Карл видеть не мог. Он только почувствовал древний запах огня и цветной туши, и догадался, что руны и символы, вырезанные когда-то на коже Лунной Девы, и вновь проступившие на ней теперь, являются частью ее нынешней силы.

«Нынешняя сила…» — это было интуитивное прозрение, но Карл, как никто, умел ценить подсказки своей интуиции.

— Ты могла бы меня и поблагодарить, — сказал он тихо и покачал головой, как если бы и в самом деле сетовал на ее неблагодарность.

— Значит, ты знаешь, — как ни велико было ее могущество, скрыть от Карла свое разочарование и раздражение Норна не смогла. Карл бросил камень наугад и не промахнулся.

Между тем, рисунок будущей битвы уже сложился. Карлу предстояло сразиться с Норной, остальным — с ее демонами. Расклад не из лучших, но и безнадежным он Карлу не представлялся. Впрочем, он в бой пока не спешил, и причиной этому были, естественно, не страх и даже не вполне разумные опасения. Разговор с Норной был интересен сам по себе. Однако еще интереснее было другое. Почему не спешила она? Хотела ли и она тоже узнать что-то важное для себя из их необязательного вроде бы разговора? Возможно. Знать бы еще, что именно ее интересует.

— Четыреста лет не малый срок, — как бы размышляя вслух, сказал Карл, и это была уже не интуиция, а чистая логика. Но кто сказал, что быстрая и точная мысль слабее чувства?

— Да, — зло усмехнулась в ответ Норна, очевидным образом, принимая его слова, как должное. — Но ты даже представить себе не можешь, Боец, что это такое: четыре сотни лет жалкого бессилия. Покойный Иван и сам не знал, какой ужас породила его злобная месть.

«Значит, — без тени удивления констатировал Карл. — Моя догадка верна, и очередная драма Мотты разыгралась именно тогда, четыреста лет назад. Кершгерид, Хельшт, Виктор де Майен, Гавриил Рудый, и вот она — Лунная Дева Норна. Кто еще?»

— И ведь он ничего о тебе даже не знал, — сказал он вслух, и вот здесь логика была уже ни при чем.

— Что с того, Карл? — пожала плечами Норна. — Что с того? Здесь горела даже вода… Впрочем, как ты видишь, погубить нас они все-таки не смогли.

«Они!»

— А я… Не важно. До Ивана я все-таки добралась, хотя он так и не узнал, за что принимает смерть. Судьба!

— Судьба, — согласился Карл. — Свою судьбу мы не выбираем, не так ли?

— Как знать… — снова улыбнулась Норна. — Как знать. Желания иногда сбываются, ты же знаешь.

— Сколько времени тебе понадобилось, чтобы понять, что тогда произошло? — спросил он, как если бы просто любопытствуя. Но Норна, как ни странно, даже не насторожилась. Она приняла его вопрос, как должное.

— И много, и мало, — ответила она. — Беда в том, что в огне сгинула наша библиотека. Но нет худа без добра, Карл, как говорят добрые люди в твоих краях. Мне пришлось многому научиться, и я не жалею о потраченном времени. Знание дороже злата, ведь так?

— Так, — кивнул Карл. Картина произошедшего почти сложилась, не хватало всего нескольких деталей.

— Значит, про Мотту ты знала с самого начала… Хотя нет, всего ты не знаешь даже теперь.

— Ну, что мне известно, мы обсуждать не будем, — а вот здесь она была непреклонна, но сама ее непреклонность тоже не мало значила.

«Не знает».

— А тогда тебе пришлось искать записки строителя Марка, — сказал Карл, «понимающе» и почти сочувственно кивнув Норне. — И все отмеченные на чертеже Двери… Не легкий труд…

— Четыреста лет, Карл, — не стала спорить она. — У меня было достаточно времени.

— И Виктора из Майена ты послала в пекло всего лишь, чтобы проверить очередную свою догадку?

— Он был славным любовником, — почудилось это Карлу, или тень воспоминания и в самом деле прошла по ее неподвижному лицу? Впрочем, если такое и случилось, то длилось совсем не долго.

— Значит, ты Елена Майенская? — Судя по голосу, это открытие неприятно удивило Дебору, которая, как и все прочие свидетели разговора, все это время хранила молчание. Но и Норна при словах Деборы неожиданно напряглась, и черные глаза ее буквально впились в лицо принцессы Вольх.

— Вот как… — медленно проговорила она. — Вот как… А я все гадала, что за сила тебя хранит? Но родная кровь… не вода.

— Надеюсь, что ты уже вполне освободилась от ее чар, — в голосе Деборы снова зазвучала сталь. И то сказать, у женщины Карла оказалась гораздо более причудливая родословная, чем он когда-либо мог предположить. Хельшт, Виктор, Норна… И сколько еще найдется в мире людей, чья кровь несет в себе память тысячелетий?

«Не много… но, надеюсь, моей крови в ее жилах все-таки нет».

— Не беспокойся, женщина, — голос Норны был надменен и холоден. — Я убью тебя без сожалений, и твоего зверя тоже. Если, конечно, раньше до тебя не доберутся мои звери. Жаль, если так. Из тебя вышла бы замечательная жертва для Матери Луны, впрочем…

— Не надейся, — высокомерия в принцессе Вольх было сейчас никак не меньше, чем в Норне. — Луна во второй четверти…

Упоминание о луне было Норне очевидным образом неприятно, но она постаралась скрыть возникшее было замешательство за презрительно усмешкой. Однако от правды не скроешься, даже если очень быстро побежишь. Она, как тень, от которой в подлунном мире отделаться нельзя. И правда эта была проста и однозначна, чем слабее луна, тем меньше сил у ее порождений, и у жрицы луны, естественно, тоже. Впрочем, Карл иллюзиями себя не питал. Перед ним был жестокий и сильный враг. При молодой луне или при полной. Под чистым небом или под облачным пологом…

Норна смерила Дебору недобрым взглядом и снова посмотрела на Карла. В этой грозной воительнице не осталось теперь и следа человечности, которая так или иначе присутствовала во всех ее «масках». Даже мгновение назад, она все еще была скорее женщиной, чем чем-то другим, но теперь… Возможно, она и в самом деле была богиней, как полагали ярхи? Или дочерью Луны?

«В лучшем случае, внучкой», — поправил себя Карл, ведь четыреста лет назад она, судя по всему, была молодой и неопытной, а ярхи древняя секта, куда как более древняя, чем история четырех вековой давности.

«Нет, не богиня, — решил он. — И ведь она должна знать, что магия на меня почти не действует».

И в этот момент, как будто исчерпав тему разговора, и не желая длить его более, Лунная Дева положила руку на украшенную рубинами и изумрудами рукоять своего меча. Впрочем, клинок ножен пока не покинул, так что оставалась возможность спросить ее о главном и, возможно, получить ответы, пусть не на все, но на многие тревожившие Карла вопросы. Однако движение Норны имело не только символическое, но и вполне практическое значение. Оно означало, что впервые в своей жизни Карлу предстояло скрестить свой меч с женщиной.

Он давно уже перестал быть тем наивным юношей, который восемь десятилетий назад покинул Линд. Он знал теперь, разумеется, что женщины могут быть не только пленительны, но и коварны. Он понимал, что и врагами они могут быть, и не просто врагами, а такими, перед которыми меркнет вся известная мужская ненависть и жестокость. Жизнь давно уже научила его и тому, что убивать тех, кто желает тебе смерти, вполне естественно, а часто и необходимо, будь твой противник мужчиной или женщиной. Но драться с женщиной на мечах?! Такой оборот дел смущал Карла не на шутку. Он просто не был к этому готов. Ведь кавалерами не рождаются, ими становятся. И труд это не меньший, чем постижение таинств мечного боя. Однако, став кавалером однажды, перестать им быть невозможно. А может ли кавалер поднять руку, вооруженную мечом — символом рыцарства, на женщину, являлось вопросом, на который до этого мгновения у него был только один и притом вполне ясный ответ.

Даже тогда, когда в первый и пока единственный раз в своей жизни, Карл поразил своим мечом колдунью, посланную Даниилом Филологом за его жизнью, даже тогда не известно, как бы он поступил, не будь одурманен ядом негоды. И все-таки, желал он того или нет, ему предстояло сразиться с Норной, потому что иначе должен был умереть он сам. И, следовательно, не он один. А Норна… Что ж, Норна ведь его уже убивала, и не ее вина в том, что тогда он выжил. Убила бы и во второй раз, и в третий, если бы только смогла. Просто пока не смогла. Вот, в чем дело. Однако, судя по всему, история их отношений, так и не ставшая пока понятной Карлу до конца, явным образом подошла к концу. Норна вновь обрела свое могущество и, вероятно, не с проста опоясана мечом, но…

«Взявшийся за меч — воин», — таков был суровый закон всех без исключения земель, в которых Карлу довелось до сих пор побывать, а был он, кажется, везде.

И меч для боя Норна приготовила особый. Карл понял это сразу же, как только увидел его рукоять, хотя до того видел только два таких клинка: свой и тот, что носил за спиной Конрад Трир. Два меча, три меча… Впрочем, был еще один меч, тот, который показало ему Зеркало Ночи. И все они были разными. Разнились клинки, их длинна и форма, отличались украшения эфеса и рукояти, хотя у всех трех они были великолепны, если не сказать, роскошны. Однако как бы ни отличались эти мечи, всех их роднило нечто особое, что жило внутри них самих, существуя, словно душа в теле. Нечто такое, чего не было и не могло быть ни в каком другом оружии. Что-то такое, что Карл затруднился бы облечь в слова, но что, несомненно, присутствовало в каждом из них, просто потому, что он это чувствовал. И, как оказалось, не только он. Узнал родную сталь и Убивец. И Синистра содрогался сейчас от необходимости сойтись в схватке с одним из «своим». Однако судьба не оставила им выбора, ни Карлу, ни его мечу, и кинжалу, висевшему сейчас на поясе Деборы. Не они решали, чему быть, а чему — нет.

«Откуда он у нее?» — Этого Карл, разумеется, не знал и предполагал, что так никогда и не узнает, как не узнал, например, откуда взялись у него самого, того, каким предстал он в Зеркале Ночи, другой меч и другой кинжал.

Шарк и Нош, так их звали, но тайна их происхождения так и осталась для него тайной.

Шарк… Безжалостный… Нош… Второй…

Это была едва ли ни единственная неизвестная Карлу подробность той не прожитой, на самом деле, жизни, которую показало ему проклятое зеркало. Тайна, которую оно Карлу так и не открыло, и, видимо, неспроста. Ведь у этих мечей особая судьба и открывается она — если все-таки открывается — только тому, кого выбирает сам меч.

— Как зовут твоего красавца? — Спросил он вслух.

— Рин. — Скрывать ей было нечего, это был ее меч.

«Лютый… Что ж…»

— В чем смысл нашей вражды? — спросил он тогда.

И в самом деле, что сделало их поединок неизбежным здесь и сейчас? За все годы их знакомства, убить Карл возжелал лишь одну герцогиню Цук, но и та давняя история теперь уже ничуть не волновала его кровь. Было, и прошло. Ни ненависти, ни кровавого долга уже много лет не существовало в его сердце. И если бы не сама Норна, не гибель Леона, и не покушение на жизнь его любимой, Карл вполне мог предоставить Лунную Деву и ее ярхов их собственной судьбе. Однако знала ли об этом она сама? Может быть, и знала, но дело ведь было в другом. София Цук не испытывала к Карлу Ругеру ни ненависти, ни любви. Ей просто нужен был его меч. И как знать, не из-за Убивца ли погиб маршал Гавриель? Ведь вдова кондотьера Нериса, Галина, не покинула императорскую ставку и в то время как раз находилась неподалеку от Гавриеля и его меча.

Судя по всему, не желала ему смерти и Клавдия. Той тоже всего лишь нужен был его меч, и, возможно, хотя и не обязательно, сам Карл. Живой… Во всяком случае, так утверждала интуиция. Что же изменилось теперь? Только ли злополучный бросок Костей Судьбы был виной нынешнему их противостоянию?

— В чем смысл нашей вражды? — спросил Карл.

За что ты так меня ненавидишь? — означал его вопрос.

— Ты попытался разрушить мой план, — с неожиданным равнодушием ответила она, и Карл понял, что теперь — желает он того или нет — поединок их неизбежен. Норна все, что ее интересовало, узнала, и сказала все, что хотела сказать. Для нее все уже было решено, и разговор — если это все-таки был разговор — потерял интерес. Она вошла уже в боевой транс, отрешившись от чувств, которые могли помешать ей в бою, и, значит, дороги назад для них двоих не было.

— На вершине пирамиды слишком мало места, — с этими словами она обнажила свой меч, и время остановило свой ход.

9

Это был очень трудный бой. Самый сложный поединок из всех, которые провел Карл за всю свою долгую жизнь. Но и то сказать, с таким противником судьба свела его впервые. Норна была великолепна. Она была стремительна и непредсказуема, а ее техника фехтования — изысканно отточена.

Первой атаковала Лунная Дева. Сверкнул, разрывая пространство и время, ее клинок, и скошенное острие Рина практически мгновенно оказалось напротив его сердца. Выпад был стремителен и совершенно непредсказуем, настолько быстр и настолько оторван от сиюминутного состояния Норны, что Карл едва его не пропустил. Он смог уклониться, качнув тело назад и в сторону, но в самый последний момент, и парирующий удар Убивца оказался не так точен, как должно, и много слабее, чем можно было ожидать. Клинки скрестились, и боль Убивца, встретившего грудью волну холодной ненависти, с которой шел в бой Рин, прошла мгновенной вспышкой смертельного пламени по руке Карла, ударила в сердце, уцелевшее благодаря едва ли осознанной реакции тренированного тела, и заставила откликнуться напряженные нервы. Боль была ужасна, но тратить на нее время и силы Карл не мог. Он остановил движение своего меча, резко изменив его положение в пространстве, и парировал второй удар Норны, но только затем, чтобы оказаться вынужденным тут же отразить третий. Предугадать ее удары Карл не мог, как не смог бы, по-видимому, и упредить. Ее скорость оказалась выше всего, о чем ему приходилось слышать, рука необычайно крепка, а драться Норну, по всей видимости, учил кто-то из обитателей Высокого Неба. Но если Карл не мог за ней угнаться, то и пытаться не стоило. Можно ли предугадать игру бликов на текучей воде? А обогнать ветер? И тогда он рывком взбросил свое сознание на «пятую ступень», до которой впервые добрался всего лишь полгода назад и тоже не без участия блистательной Норны, и стал «зеркалом». И с этим уже ничего не могла поделать она, потому что зеркало тем и примечательно, что с легкостью отражает любое совершенство.

Теперь поединок мог продолжаться вечность, что, конечно же, было невозможно, потому что когда-нибудь у одного из них первым должны были иссякнуть силы, и, тогда, второму останется всего лишь добить утратившего былую мощь врага. Ну а пока, Норна атаковала, а Карл «отражал». Двигались они быстро, молча ведя свой во всех смыслах последний бой. Звенели, нанося и принимая удары, их мечи, и «кричала» от боли и ненависти зачарованная иными древняя сталь. Однако время в Карле-зеркале постепенно умеряло свой бег, и по мере того замедлялось его личное время, движения Норны становились все более плавными. Они были изумительно красивы и гармоничны, ими можно было любоваться, но, обретая изящество танца, они утрачивали свою смертоносную суть. И, наконец, наступил момент, когда паузы между переходами ее меча из одной позиции в другую стали такими длинными, что Убивец легко прошел сквозь прореху в очередной связке, и безошибочно пробил прямо в сердце Норны. Заговоренная броня оказалась бессильной защитить ее плоть, и острее меча поставило точку там, где, возможно, могло стоять многоточие.

Норна отшатнулась и вскинула руки, выпуская из них бесполезные уже меч и кинжал, сделала шаг назад — лицо ее выражало растерянность, но взгляд черных, как ночь глаз, стремительно тускнел — постояла секунду и, наконец, опрокинулась назад, падая навзничь. Все было кончено. И победа снова принадлежала Карлу. Он опустил было окровавленный меч, но времени, чтобы прочитать над врагом поминальную молитву, у него не было. Кругом кипел бой…

Это был трудный бой, жестокий и беспощадный. Враги были многочисленны и сильны, и, если Карла берегла Судьба — или, быть может, договор заключенный им с Моттой — то никто другой из его друзей не был заговорен от раны и смерти.

Это был трудный бой. Это будет трудный бой, последний для Норны, Августа, Конрада и Деборы…

10

— На флейте, не имеющей отверстий, играть всего труднее, — сказал Карл, и Норна остановилась, так и не обнажив свой меч.

— Что ты имеешь в виду? — Спросила она удивленно. По-видимому, что-то в словах Карла заставило ее остановиться. Смысл или интонация?

— Договор с Моттой заключен, — ответил Карл. — Ты просто не сможешь меня убить, даже если убьешь всех до единого моих друзей. Их смерть причинит мне боль, это так. Но не смерть. Мотта уже выбрала того, кто откроет Врата, и теперь никакой замены не примет. Зачем же тогда все? Зачем погибнут мои друзья, если вместе с ними из мира навсегда уйдут ярхи и их богиня? Не знаю, чего ты ждала от власти над Моттой, но Мотта совсем не то, что ты думаешь.

Он говорил все это, даже не задумываясь над тем, откуда пришли к нему все эти слова и смыслы. Но он знал, что все так и обстоит, и Лунная Два, как бы много ни узнала она о Мотте за долгие годы своих упорных поисков, так и не смогла разгадать самую главную тайну той зловещей ловушки, в которую угодил он сам. Не знала, не поняла, не «увидела». И, кажется, сейчас Норна тоже ощутила жестокую правду его слов.

— Ты не лжешь, — сказала она голосом, враз утратившим свою силу. — Но… Мне нужны доказательства.

— Хорошо, — согласился Карл, доставая из внутреннего кармана футляр из шагреневой кожи. — Это то, за что ты убила моего друга. Леон из Ру вез это мне.

Карл сделал шаг вперед навстречу шагнувшей Норне, и протянул ей футляр. Пальцы в стальной кольчатой перчатке приняли расшифрованное предсказание Женевского Безумца, но Норна не торопилась раскрыть футляр и достать пергамент. Она стояла, держа драгоценную рукопись, бесценную не только потому, что содержала в себе одну из величайших тайн эпохи, но и потому, что за три века, прошедших с тех пор, как пришло оно в мир, расшифровать это пророчество смог только один человек, заплативший за свой талант жизнью.

— Ты его не открывал…

— Открой ты, — предложил Карл, который и в самом деле вспомнил о завещании Мышонка только сейчас.

— Ты знаешь, что там? — недоверчиво спросила Норна.

— Теперь знаю, — ответил Карл.

Она открыла, наконец, футляр, достала из него пергамент и стала читать. Луна светила ярко, но Карл догадывался, что нынешняя Норна смогла бы прочесть исписанный мелким убористым почерком документ даже в кромешной тьме.

— Прочти! — Предложила Лунная Дева, возвращая ему пергамент.

— Я в чем-то ошибся? — Спросил Карл, принимая от нее рукопись Леона.

— Нет. Уходи! — Ответила Норна и, повернувшись, пошла прочь сквозь расступившиеся ряды своих бойцов.

11

— Ты снова сделал, что-то такое, чего я не понимаю, — Виктория была первой, кто заговорил с тех пор, как они покинули Ляшну и вернулись сквозь Зеркало Ночи обратно в зал Врат.

— Карл! — Дебора была испугана и, вероятно, не напрасно. Сейчас Карл чувствовал себя так, как будто бой в капище ярхов все-таки произошел и при том именно так, как нарисовало ему его воображение. Он был измотан до последней крайности, а душа его проливала кровавые слезы, как если бы Дебора, Август и Конрад и в самом деле были убиты в этом не состоявшемся сражении. Впрочем, в голосе Деборы ему послышалась не только тревога о нем. Было в ее голосе еще что-то…

— Должен признаться, — сказал неожиданно Конрад. — Что смерть оказалась весьма волнующим опытом, но переживать его во второй лучше так, чтобы уже не возвращаться.

— Спасибо, Карл, — добавил он через мгновение. — Как вы понимаете, мне было бы больно оставить Валерию одну. Тем более, теперь.

1

Что есть жизнь? Дыхание, слово, случайный взгляд и сложный орнамент судьбы, в котором не случаен ни один штрих. Ткачи вечности не ведают усталости и лени, любая мысль, каждый поступок, слово, оброненное второпях, и мимолетное чувство, испытанное и тут же забытое за суетой дел насущных, все находит свое место в рисунке судьбы. И случайное становится закономерным, а предопределенное воплощается в стечении необязательных обстоятельств. Однако для того, кто идет сквозь вечную неопределенность жизни, создавая себя, каждым своим даже самым маленьким шагом, и одновременно воплощая в нем же промысел Хозяйки Судьбы, жизнь есть лишь миг настоящего, возникающий на фоне угасающего прошлого, как вспышка кометы на темном бархате ночи, расцвеченном звездами самых ярких воспоминаний. Впрочем, смысл этого мгновения становится очевиден — если этому вообще суждено когда-нибудь сбыться — лишь тогда, когда будущее находит ему особое, лишь ему одному присущее место в уже сложившейся мозаике прошлого. И тогда не важно, сияет ли это мгновение подобно солнцу или луне на небосклоне судьбы, или стало еще одним кусочком темной или светлой смальты, из которой выложен фон былого, подчеркивающий яростное сияние других мгновений. Это мгновение человеческой жизни, неотъемлемая часть рисунка судьбы.

В Линде он встретил Эфраима. Встреча была по видимости случайной, если, конечно, после заключения договора с Моттой, в жизни Карла еще оставалось место случайностям. Но засада, устроенная в городе его врагами, случайной не была. Даниил безупречно вычислил все те места, где мог появиться Карл, и сделал все, что было в его силах, в условиях жестокой нехватки времени. И не его вина, что охотники оказались слабее дичи. Впрочем, возможно, все дело было в том, что Карл себя дичью никогда не считал? Возможно. Но, возможно, так же и то, что Даниил не понял — просто не мог понять — по какой именно дороге идет теперь человек, на которого он задумал устроить охоту. Линд, Ругеры, послание Евгения… И ночь, проведенная в случайной гостинице с той, кто изменил его жизнь больше, чем кто-либо другой за все сто лет, что шел он дорогой своей судьбы. Любовь, верность, долг, который не выплатить никогда, но который, возможно, удастся исполнить так, как повелевает душа, не отделимая от незнающего покоя и пределов художественного чувства.

А в Семи Островах, Карл с Конрадом и Августом, не испытав ни малейших затруднений, незамеченными покинули замок князя Семиона и смогли, затем, точно так же в него вернуться. Реальны ли были эти два события? Нет. Они были крайне маловероятны даже притом, что их проводником был бывший лейтенант княжеской дружины. Не для того строятся замки и заводятся дружины, чтобы чужаки незамеченными проходили сквозь многочисленные караулы. И ведь на улицах города они тоже не встретили ни одного знакомого. Случай? Благорасположение небес? Что? Однако, и то правда, что, если и впрямь не Хозяйка Судьба, а древняя магия Перекрестка торила теперь его последнюю дорогу, то делала она это с одной лишь целью, позволить тому, кто был частью договора, выполнить его до конца. Мотта не была разумна, это Карл понимал теперь со всей определенностью. Она лишь расчищала путь, но что делать или не делать на этом пути, зависело только от него одного. Он сам выбрал Сдом, и сам определил, с кем и о чем говорить в этом ненавистном ему городе. Это было его решение, его выбор. И это была его собственная дорога, одна из тех — хотя, возможно, и последняя — которыми он шел всю свою жизнь. А Мотта… Что ж, Мотта являлась пока всего лишь еще одним жизненным обстоятельством — таким, как время года, погода или рельеф местности — которые и всегда присутствуют на дороге, какой бы она ни была, короткой или длинной, первой или последней. Присутствуют, но ничего не определяют, потому что, в конечном счете, последнее слово всегда остается не за ними, а за тем, кто идет.

И на Каменной Ладони, куда они пришли, казалось, для того только, чтобы отдохнуть и поесть, не оказалось ни одного живого человека, но зато присутствовали тени тех, с кем хотел бы теперь встреться Карл. Прошлое ведь тоже обстоятельство жизни, и память не только груз на плечах, и, возможно, поэтому в Ляшне, где их все-таки ждали, смертельная схватка разыгралась только в воображении Карла, но кровь не пролилась. Что это должно было означать? Возможно, Карл еще долго предавался бы размышлениям на эту тему, но интуиция подсказала ему очередной ход, и художественное чувство этого шага не отвергло.

«Гаросса, Цейр… Цейр, Гаросса…» — и память, сохранившая мельчайшие детали несостоявшегося боя с ярхами…

Не прожитая жизнь, увиденная им в Зеркале Ночи, не случившаяся смерть, нарисованная его собственным воображением в Ляшне… Подсказка была очевидна, как и выводы, следующие из нее.

Но в Гароссе нам пока делать нечего, а Цейр… Даже не знаю, имеет ли нам смысл туда идти. Однако все может быть, а может и не быть. Эти слова сказал он сам, но человек на то и человек, чтобы принимать решения и исполнять, коли считает их правильными.

«Свобода воли… Неопределенность и непредопределенность…»

Гаросса и Цейр… Цейр или Гаросса?

«Разумеется…»

Его, не ведающее покоя, воображение нарисовало картину будущего настолько яркую и подробную, что художественное чувство лишь отступило с поклоном в сторону, позволяя холодной логике подтвердить безупречность принятого им решения.

2

— Нет, — покачал головой Карл. — На этот раз я пойду один. Так надо.

— И ты не скажешь, почему. — Дебора не спорила и не спрашивала, она размышляла.

— Не стоит, — покачал головой Карл.

— Если вы уверены, что это необходимо, мы подождем вас здесь. — Странно, что эти слова произнес Конрад Трир, но, возможно, сейчас именно он «чувствовал» Карла лучше других.

— Ждать долго не придется, — Карл перевел взгляд на по-прежнему горящий, но не сгорающий факел, лежащий на мозаичном полу у противоположной стены. — Всего лишь несколько мгновений, дамы и кавалеры. Время течет снаружи, здесь оно неподвижно.

— Хорошо, — неожиданно согласилась Дебора. — Но с тобой пойдет Август.

«Август…»

Эта женщина умела соглашаться. Однако изменения, начало которым положила случайная встреча на Чумном тракте, были очевидны. Сначала исчезла, растворившись в воздухе той весны, золотоволосая и голубоглазая Дебора, и из мрака ужаса и обреченности под Голубой Купол вернулась сероглазая и русая принцесса Вольх. А теперь — буквально в последние дни — в ней начала проступать новая, еще не знакомая Карлу, но уже угадываемая его художественным чувством, женщина. Великая господарка Нового Города умела не только соглашаться с разумными с ее точки зрения решениями других, но и принимать свои собственные, объяснять которые Дебора, как и сам Карл, не всегда полагала нужным.

«О, да, — он вполне оценил и ее слова и то, каким тоном они были сказаны, и особый взгляд серых бездонных глаз не остался незамеченным. — О, да, ты станешь великой повелительницей. Можешь стать».

И в этот момент — звук ее голоса еще не успел раствориться в наполненном серебристым сиянием воздухе зала Врат — Карл увидел будущее, каким оно может стать, когда Хозяйка Судьба положит предел его собственной дороге. Он увидел Дебору, сухие глаза которой не знали слез, а сердце сострадания и пощады. В холодной душе этой суровой женщины не осталось ничего, кроме льда и стали, и только их можно было теперь увидеть во всегда спокойных, напоминающих о выстуженных лютыми ветрами просторах севера, глазах императрицы Яр.

«Ты будешь… Ты можешь стать…»

Кем? Чем?

Нойоны будут разбиты, повержены будут враги, и жестокая месть сотрет с лица Ойкумены целые города… Прольется кровь, и вспыхнет жестокий огонь… Такой империи и такой власти под Голубым Куполом не видели со времен Трейи. Вот только картина, нарисованная его, не ведающим пределов воображением, Карлу не понравилась. В ней были величие и особая жестокая красота, но сердце не принимало ни такой Деборы, ни такой империи, ни таких наследников. Их было двое, неразлучных, словно близнецы, могущественных и смертоносных, как зимние шторма, пустынные бури, или сотрясения земли, и таких же божественно равнодушных. Его сын, Карл Яр, так удивительно похожий на него самого, если не считать серых глаз матери, и его внук, Теодор Трир, пронзительно синие глаза которого смотрели на мир с холодным интересом хищника, вышедшего на большую охоту…

— Хорошо, — сказала Дебора. — Но с тобой пойдет Август.

— Август? — Карл коротко взглянул на так неожиданно появившегося в его жизни взрослого внука, скользнул взглядом по остальным своим спутникам, не принимавшим сейчас участие в разговоре, и решил, что предложенный Деборой компромисс — единственный, на который он сможет пойти.

— Хорошо, — сказал он, внимательно глядя ей в глаза, и размышляя над тем, каким образом Дебора угадала того единственного человека, для которого Карл мог сделать теперь исключение. — Я возьму с собой Августа.

— Надеюсь, ты не против? — Спросил он, оборачиваясь к Лешаку.

— Нет, — коротко ответил Август, подходя ближе к Карлу, как будто опасался, что тот может внезапно передумать. — Вы же знаете, Карл, я никогда не против.

3

Цейр старый город. Однако холм, на котором он стоит, и того древнее. Некоторые вообще полагали, что какой-нибудь город стоял здесь с начала времен, так что каждый следующий отстраивался на руинах предыдущего, пока на правом берегу Данубы не возник этот большой пологий холм, застроенный теперь от подошвы до вытянутой с севера на юг просторной вершины. Так ли это, Карл, разумеется, не знал, но то, что под фундаментами многих городских построек похоронены следы какого-то трейского города, даже сомневаться не приходилось. Ведь в Цейре и до сих пор стояло несколько зданий, совершенно очевидно построенных отнюдь не нынешними обитателями этих земель. И одним из этих строений являлся дворец Ноблей. Впрочем, от первоначального дворца — никто, однако, не мог с уверенностью утверждать, что во времена империи это был именно дворец — осталось совсем немногое. Массивный, глубоко уходящий в недра холма фундамент, сложенный из грубо обработанных валунов, которыми и теперь была усеяна вся долина Данубы, и часть северной стены, выложенной из тщательно отесанных гранитных блоков. Но главным, в данном случае, был, разумеется, древний фундамент, потому что Дверь из зала Врат открывалась именно там, в одном из самых старых и глубоких казематов дворца, упрятанном едва ли не в самом сердце холма.

Дворец Ноблей давным-давно не являлся дворцом в полном смысле этого слова. Это роскошное, но несколько запущенное еще во времена империи Яра здание уже лет триста являлось местом, куда властители Цейра помещали различные государственные учреждения, которые следовало держать поближе к себе. Сейчас здесь размещались Имперский Нотарион, Казначейство, и собственно палата Ноблей, из-за которой дворец и получил свое нынешнее название. Но ни нобли, ни казначеи, ни нотарии здесь не жили, и поэтому в восьмом часу вечера, в здании не оказалось ни единой живой души. Во всяком случае, проходя по погруженным в глубокий сумрак коридорам и лестницам, Карл и Август никого не встретили, так что и таиться им совершенно не пришлось. Ну, а как выйти из хорошо охраняемого дворца, Карл, бывавший здесь в былые годы не раз и не два, знал лучше многих других. Крошечная дверца, такая узкая и низкая, что сквозь нее пришлось буквально протискиваться, была врезана в стену цокольного этажа на южной стороне здания, и открывалась в узкий нежилой переулок, образованный двумя глухими стенами, дворца и куртины, разделяющей верхний и нижний город.

Прикрыв за собой дверь — запиралась она только изнутри — и, миновав длинный кривой переулок, они вышли на площадь Империи, украшенную четырьмя восьмигранными колоннами с венчающими их символами сторон света, Орлом, Львом, Вепрем и Зубром, пересекли ее по краю, прошли по короткой улице Граверов, где, наконец, встретили первого живого человека — старую прачку, волокущую на спине огромную корзину с грязным бельем — и оказались на задах императорского дворца. Здесь, у литых чугунных ворот, в пятнах света, отбрасываемого горящими факелами, стояли двое караульных, даже не взявших свои алебарды на изготовку, когда к ним, неожиданно вынырнув из тьмы, подошли Карл и сопровождающий его в нынешнем путешествии Август. Что и говорить, другие времена, другие люди. Одно название, что императорская гвардия.

— Офицера! — Коротко приказал Карл, и демонстративно вытащил из кармана трубку, которую набил еще в Сдоме, но так до сих пор и не раскурил.

— Что скажешь, Август? — спросил он, выбивая кресалом искру.

— Двадцать пять плетей, — пожал плечами капитан и тоже достал трубку.

— Хочешь выпить?

— А что у вас?

— А тебе не все равно?

— Вообще-то все равно, — усмехнулся Август, выпуская клуб табачного дыма. — Но я учусь быть знатной персоной.

— Еще научишься. — Карл отстегнул от пояса кожаную флягу, которую предусмотрительно наполнил, еще находясь в гостях у Игнатия, и протянул Августу. — Держи, это абрикосовая водка, и запомни в доме Великого Мастера даже слуги не едят, и не пьют, что попало.

— Да, — подтвердил через несколько секунд Август. — Хороша. А то как-то знобко тут, хотя вроде бы и юг.

— Ну, до настоящего юга отсюда еще далеко, — возразил Карл и на мгновение припал к фляге. — Но, — продолжил он после того, как крепкая ароматная водка пролилась в его желудок. — И на юге ночами бывает холодно. Даже летом.

Время за разговором прошло незаметно, и не успели они докурить свои трубки и допить водку, которая действительно оказалась весьма к стати, как в стене рядом с воротами открылась деревянная калитка, и перед Карлом появился запыхавшийся лейтенант. Трудно сказать, что именно сказал ему стражник, но, судя по всему, впечатление, произведенное на него появлением Карла и Августа, было таково, что офицер всю дорогу от дворца до ворот бежал, а не шел, как следовало бы ожидать от лейтенанта гвардии.

— Я граф Ругер, — не здороваясь, представился Карл, как только офицер остановился прямо перед ним.

Как видно, его здесь ждали.

— Прошу следовать за мной, господин граф, — низко поклонился гвардеец и, не задерживаясь ни одной лишней минуты, повел их с Августом во дворец.

4

Ну, что ж, Дмитрий свое обещание выполнил до конца. Он ждал Карла и дождался. Увидел его — в тусклых, «глядящих на ту сторону» глазах уходящего вспыхнул неожиданно яркий огонь — и даже сделал попытку улыбнуться, но бледные, восковые губы старого императора лишь беспомощно дрогнули, и на них появилась пузырящаяся слюна, вытолкнутая последним судорожным выдохом. Тело Дмитрия напряглось, глаза распахнулись во всю ширь, и все кончилось. Мышцы расслабились, чтобы уже вскоре окончательно окаменеть, глаза потухли, а рот раскрылся, и из него на подбородок вытекла короткая струйка слюны…

Карл низко поклонился мертвому императору, и отступил в сторону, предоставляя возможность слугам заняться усопшим.

— Ваша светлость! — Тронул его за рукав высокий сутулый старик, длинные седые волосы которого, лежащие на опущенных плечах, отдавали болезненной желтизной. — С вашего позволения, я Александр Ной, Первый Нотарий Городской Общины Цейра. Не будете ли вы так любезны, проследовать за мной?

Карл лишь молча кивнул и вышел вслед за нотарием в коридор, где уже суетились слуги, завешивавшие черным крепом окна и зеркала. В сущности, он вполне отдавал себе отчет, для чего идет теперь в Цэйр, так что ни смерть Дмитрия, ни это поспешное приглашение его не удивили, но вот нынешнее его ощущение себя во времени и месте оказалось для Карла вполне неожиданным. И дело тут было не в том, как и когда, обратился к нему старый нотарий, и даже не в том, что, как оказалось, Карл пришел к Дмитрию действительно в самый последний момент, когда даже самого короткого разговора между ними состояться уже не могло. Просто вдруг оказалось, что это не Дмитрий возвращает ему давний долг своей матери, а он сам, Карл Ругер, пришел в Цейр, что вернуть долг Евгению, Ребекке, и только что, на его глазах, испустившему дух старику, которого помнил еще младенцем.

«Долг… Долги…» — Произнес мысленно Карл и вдруг увидел свою жизнь совсем другими глазами. Дорога, которую он прошел — длинный путь от первого крика в предгорьях Высоких гор до Мотты Серайи — состояла не только из коротких шагов и длинных лиг, но еще и из мгновений и дней, встреч и расставаний. Однако, прежде всего, она состояла из слов и взглядов, поступков и действий тех людей, которые встретились Карлу на ней, которые встретили его, вышли ему навстречу, или ушли с его пути в сторону. И сейчас было бессмысленно спорить со своим безупречным художественным чувством, которое утверждало — «Должник!». Потому что так оно и было.

«Долг. Должник…»

Но всех долгов ему было уже не отдать. И целой человеческой жизни не хватит, чтобы вернуть все, что задолжал он за любовь и ненависть, дружбу и равнодушие, за восхищение его картинами и за смерть от его меча, за мгновения счастья и печали, за вдохновение и страсть, за хлеб и вино, за солнечные восходы и закаты, за запахи трав и цветов, за жизнь и смерть.

«Жизнь…»

Они поднялись по короткой винтовой лестнице и оказались в небольшом отделанном ореховыми панелями покое.

— Вас ждут, ваша светлость, — нарушил молчание Александр Ной, указывая на двери, находившиеся прямо перед ними. — А вы, господин, — сдержанно поклонился он Августу. — Могли бы обождать его светлость здесь.

— Так, — согласился Карл, коротко кивнув верному Августу, и направился к резным, покрытым потускневшей позолотой дверям, открывать которые, впрочем, ему не пришлось. Кто-то, по-видимому, услышав голоса, распахнул их ему навстречу.

— Здравствуйте, господа, — сказал он, входя в просторный зал, где, разбившись на небольшие группки, его ожидали около дюжины мужчин. Большей частью это были старики, но Карл заметил и несколько молодых лиц, среди которых было одно…

«Вот, что значит порода», — усмехнулся он, качая мысленно головой.

Никого из этих людей он не знал, хотя, возможно, кое кого из них встречал когда-то давно. Но в те времена они были молоды и не значительны, и узнать их теперь, когда они стали стариками, он не мог. Тем более, не мог он знать молодых, однако внук — «Или правнук?» — герцога Дорогана был так похож на того молодого дворянина, который пригласил Карла на первую встречу с Евгением, что ошибиться было невозможно.

— Вы ведь Дороган? — Спросил Карл, обращаясь к молодому человеку.

— Да, ваше величество, — низко поклонился тот. — Я герцог Давид Дороган. К вашим услугам.

— Я еще не император, — покачал головой Карл.

— Так станете им через несколько минут, — возразил герцог Дороган, рассматривая Карла с таким жгучим интересом, что не оставалось никаких сомнений в том, что он знает, с кем сейчас говорит.

— Стану, — согласился Карл. — Вы внук Карла Дорогана?

— Да, ваше…

— Не спешите, герцог, — остановил его Карл. — Вы герцог Дороган, а я герцог Герр. Пока мы можем говорить на равных. Когда умер ваш дед?

— Двадцать лет назад, — неожиданно усмехнулся Давид Дороган. — И он продолжал ненавидеть вас до последнего вздоха. Вы ведь это хотели узнать?

— Господа, — вмешался в их разговор невысокий и худой, как щепка, старик. — Простите, что прерываю ваш в высшей степени увлекательный разговор, — голос его скрипел, но интонацию циничной иронии скрыть было невозможно. — Но время не ждет. Вы не помните меня, Карл?

«Этому человеку я разрешил называть себя по имении…»

— Вы Нестор, — сказал Карл, видя, как проступают под маской старости давно забытые им черты. — Князь Ливен… Адъютант Льва Скомороха, не так ли?

— Благодарю вас, Карл, — улыбнулся беззубым ртом старик. — Приятно, что вы меня помните. Ныне я являюсь местоблюстителем престола, и поверьте мне, Карл, хотел бы перестать им быть, как можно скорее.

— Что я должен делать?

— Да, в сущности, ничего особенного, — серьезно ответил князь Ливен. — Сейчас господин Ной зачитает нам вслух завещание покойного императора Дмитрия, я задам вам вопрос, вы ответите на него утвердительно, подпишете «Акт Принятия» и «Императорскую присягу», мы засвидетельствуем вашу подпись своими подписями и печатями, согласуем даты похорон Дмитрия и вашей коронации, и все. Императорскую печать вы получите сегодня, корону и скипетр — в день коронации, но по закону, установленному еще Евгением Яром, императором вы являетесь с того мгновения, как поставите свою подпись под присягой. Даже наше присутствие это всего лишь дань традиции. Закон же прост: есть завещание, и есть наследник.

5

— Князь, — Карл придержал старика за локоть. — Останьтесь еще на несколько минут.

— По вашему слову, мой государь, — поклонился Ливен.

— И вы тоже, господин нотарий, — окликнул Карл Александра Ноя.

Остальные, присутствовавшие при таинстве принятия власти и потянувшиеся уже к выходу из зала, были удивлены и заинтригованы, но, разумеется, вслух ничего не сказали. Каким бы жалким огрызком ни являлась теперь империя Яра, законы, установленные ее создателем, все еще имели силу, во всяком случае, здесь, в этом дворце.

— Господа, — сказал Карл, когда двери закрылись, и они остались в зале втроем. — Обстоятельства складываются таким образом, что сегодня ночью я должен покинуть Цэйр…

«Обстоятельства».

На самом деле, его обстоятельства были таковы, что, вполне возможно, императором Карлу предстояло пробыть совсем недолго, однако, рассказывать об этом он, разумеется, не собирался. Напротив, в данный момент, он предполагал убедить присутствующих здесь людей, что ничего необычного в том, что он говорит и делает, нет.

— Разумеется, — Карл говорил спокойным ровным голосом и также спокойно и уверенно смотрел в глаза князя Ливена, которому предстояло пробыть местоблюстителем престола несколько дольше, чем он предполагал. — Разумеется, я буду присутствовать на похоронах императора Дмитрия. — Сказал Карл то, что Ливен желал теперь от него услышать. — И именно, имея в виду те обстоятельства, о которых я упомянул раньше, — и что с того, что никому, в сущности, я так ничего и не объяснил? — Я настаивал, чтобы церемония была перенесена на самый крайний срок. — Рассуждая абстрактно, он действительно мог успеть, но, честно говоря, сомневался, что у него получится. — Что же касается коронации, которая, как мы уже договорились, может состояться не раньше, чем через сорок дней после погребения покойного императора, то не затем я подписал «Акт о принятии», чтобы не получить, в конце концов, принадлежащую мне теперь по праву корону. Однако…

Вот в этом слове — однако — и заключался весь смысл их нынешнего разговора. Однако человек — и новый император Яр в этом смысле не являлся исключением — человек может только предполагать, располагают, как известно, одни только боги Высокого Неба, а решает лишь та, кого в Цейре издавна называли Госпожой Дорог. И поэтому, не желая вверять судьбу империи случаю, император Карл Яр, временно оставляя государство на попечение князя Ливена, желал бы заранее озаботиться составлением завещания и оставить, отправляясь в дорогу, четкие распоряжения, которые должны были свести неопределенность будущего к разумному минимуму.

Ливен выслушал его молча, пристально глядя своими выцветшими стариковскими глазами, не утратившими, впрочем, ни света ума, ни отблеска железной воли, которыми наградила его природа, прямо в глаза Карла во все время его краткой речи.

— Один вопрос, ваше величество, — сказал он, когда Карл замолчал.

— Прошу вас, князь.

— Вы уйдете один?

— Да, — твердо ответил Карл. — Да, князь, я уйду один, и я твердо обещаю сделать все от меня зависящее, чтобы вернуться.

Это было все, что он мог обещать, не обременяя свою душу ложью.

— Тогда, приступим к делу, — кивнул старик. — Господин нотарий!

6

Составление нового завещания, послания палате Ноблей и «распорядительного письма», адресованного местоблюстителю престола имперскому князю Иохиму Ливену заняло почти целый час. Но, наконец, документы были оформлены согласно всем правилам имперского делопроизводства и скреплены, как того и требовал закон, подписями и печатями всех трех, участвовавших в их составлении сторон.

И это все, за чем ты пришел сегодня в Цейр? — Голос Евгения не выражал ни разочарования, ни гнева. По-видимому, покойный император хотел лишь напомнить Карлу, что ничего случайного в его последнем путешествии нет и быть не может.

Карл отложил перо, медленно вернул на указательный палец золотой императорский перстень, право носить который обрел всего лишь чуть больше часа назад, и поднял, наконец, взгляд на императора. Евгений стоял по другую сторону стола и терпеливо ждал, когда Карл посмотрит ему в глаза.

Я выполнил свой долг, разве нет?

Долг… Но разве ты кому-нибудь здесь что-нибудь должен?

Тогда, о чем ты хотел мне напомнить?

Думай, — Евгений неторопливо повернулся и пошел прочь, медленно растворяясь в неверном свете свечей.

Император ушел, и у Карла не появилось даже тени желания вернуть его обратно. Кто он такой, чтобы повелевать рефлетом Евгения Яра, или чьим-либо рефлетом вообще? Он не собирался становиться настоящим «пастухом теней». У него был свой путь, на котором он делал лишь то, что считал правильным. Однако…

По-видимому, слово это не случайно уже во второй раз за этот вечер мелькнуло у него в голове, являясь не одной только фигурой речи, а указывая на нечто, находящееся вне прямых значений слов.

«Однако…»

— Мне потребуется еще как минимум час, чтобы составить по две копии каждого документа. — Сказал Александр Ной, деловито пододвигая к себе очередной чистый пергамент.

— Работайте без спешки, — рассеянно кивнул Карл. — До утра достаточно времени…

Он обвел взглядом просторный зал, остановил его на мгновение на языках пламени, танцующих в большом камине, посмотрел на почти полностью скрытый тенями поясной портрет Евгения, принадлежащий кисти Гавриеля, и, наконец, позволил Тьме упасть на его глаза. Поиск оказался не долгим, возможно, потому, что Карл твердо знал теперь, что он ищет, а, может быть, и потому, что сам покойный император желал, чтобы Карл когда-нибудь нашел его тайник. Ведь не зря же послал он из своего далекого прошлого в настоящее Карла старинный фамильный медальон?

— Князь, — сказал Карл, отбрасывая сослужившую ему службу Тьму себе за плечо. — Не могли бы вы проводить меня в кабинет императора Евгения? То время, пока господин нотарий будет составлять копии этих документов, я хотел бы провести там. Один.

— Разумеется, ваше величество, — Ливен коротко поклонился и, не сказав, более ни слова, пошел по направлению к дверям.

— Работайте, мастер Ной, — Карл встал из кресла и пошел следом за стариком. — Я обожду вас в кабинете покойного императора.

7

В кабинете Евгения царило запустение. По всей видимости, этими покоями не пользовались со времени его смерти. Сорок два года…

Слуги, принесшие сюда свечи и вино, ушли. Покинул кабинет и князь Ливен, но Карл по-прежнему стоял посреди просторной комнаты, не спеша сделать то, ради чего, собственно, и пришел сюда этой ночью. Прошлое ощущалось здесь настолько сильно, что, не смотря на выцветшую за годы и годы обивку мебели и потускневшее золото декора, свидетельствовавших о неумолимом ходе времени, казалось, что Евгений может появиться в своем личном кабинете в любое мгновение. Послышатся твердые шаги, распахнуться двери, и…

«Однако он не придет», — Карл подавил возникшую у него, было, нерешительность, настолько не свойственную ему в исполнении уже принятых им же самим решений, что она его даже удивила, и, наконец, подошел к барельефу, изображающему идущие сквозь бурю корабли. Овальный барельеф, искусно вырезанный из белого, как сахар или снег, мрамора, венчал собой огромный великолепно декорированный резным камнем и кованой бронзой камин, в котором давным-давно не разжигали огня.

В комнате было холодно. Пахло пылью и тленом. Недвижный воздух, давно позабывший о солнечном свете и дуновении весеннего ветра, врывающегося в распахнутые окна — закрытые и плотно зашторенные уже много лет подряд — был неприятен для дыхания, и даже свет, рождающийся на горящих фитилях многочисленных свечей, казался слабым и немощным, как будто принадлежал не жизни, а «другому царству».

Карл постоял с минуту перед барельефом, рассматривая борющиеся со штормом корабли, и размышляя над тем, случаен ли был выбор сюжета, или это все-таки должно было что-то означать. Но, так ничего и, не решив, достал, наконец, из-под рубашки — преодолевая при этом нешуточное сопротивление сердца — старинный серебряный медальон, находившийся там с того момента, как Элиас Ругер вручил ему в Линде послание мертвого императора, и открыл заднюю крышку, сделанную так искусно, что ее трудно было увидеть, не зная, разумеется, о ее существовании. Под крышкой, в нише, специально вырезанной в серебряной подложке лаковой миниатюры, лежал тонкий стальной стержень со сложной формы оконечностью — ключ, которым Карлу предстояло теперь воспользоваться. Еще мгновение Карл смотрел на этот стержень, безвестно прождавший его едва ли не пол века, но затем все-таки вынул и вставил в едва различимое отверстие, спрятанное в бушприте одного из трех идущих сквозь шторм кораблей. Сталь почти полностью исчезла в «замочной скважине», раздался щелчок, и две половины каминного навершия разошлись по оси симметрии, открыв глазам Карла глубокую узкую нишу, в которой, как вскоре выяснилось, один за другим стояли в ряд три самшитовых ларца. Впрочем, к ларцам, простым никак не украшенным ящичкам, Карл обратился не сразу. Сначала он исследовал механизм тайника, сделанный настолько искусно и надежно, что и через десятилетия выглядел так, как если бы был сделан только вчера и, соответственно, работал, как показал опыт, безупречно, как и должен был по замыслу мастера.

«Гальб».

Руку механика Гальба Карл узнал точно так же, как безошибочно узнавал манеру письма великого множества художников, чьи творения видел хотя бы раз в жизни. Мэтр Гальб был гением, и, даже если бы не потрудился оставить на выполненной им работе своего клейма — трилистника — Карл ни на мгновение не усомнился бы в том, кто придумал и не без изящества воплотил в жизнь этот сложный механизм. Но и то, правда, что потрудился здесь не один только Гальб. Механик, насколько помнил Карл, совершенно не умел работать с камнем, а тот, кто спрятал линию разъема в резном мраморе так, что ее невозможно было увидеть, должен был быть не только талантливым скульптором, но еще и человеком, которому Евгений Яр мог доверить свою тайну. И человека этого Карл знал, хотя ни разу за все годы их дружбы так и не увидел ни одной его скульптуры. Однако то, что маршал Гавриель был не только гениальным художником, но и великолепным резчиком по камню, он знал…

Один за другим, Карл достал и перенес на стол самшитовые ларцы, потом налил себе в кубок вина, уселся в кресло перед массивным красного дерева столом, неторопливо набил и раскурил трубку, и только затем открыл первый из них. Под крышкой — а замка на ней не было вовсе — как он и предполагал, оказались пергаментные свитки и листы старой выцветшей от времени, но когда-то голубой и розовой, бумаги. Черная тушь и синяя тушь, красная и зеленая… Разные почерки и разные языки, документы, помеченные датами и несущие на себе подписи, создавших их людей, и анонимные записки… Очень интересные бумаги, содержащие никому не известные сведения о таких людях и таких событиях, что даже теперь, спустя семьдесят, пятьдесят или сорок лет, после того, как были сделаны эти записи, многие из них не утратили своей ценности и злободневности. Однако Карлу они были не нужны. Возможно, потом, когда и если он действительно станет императором Яром, он к ним еще вернется. Но не теперь.

«Не сейчас…» — ведь он пришел сюда не за этим.

Карл аккуратно положил бумаги на место и, закрыв ларец, придвинул к себе второй. Странно, что Евгений оставил его здесь дожидаться неведомого будущего. Сорок два года назад, когда умер Евгений, и началась гражданская война, казна империи оказалась в руках герцога Дорогана. Не то, чтобы ему это помогло одержать окончательную победу, да и недолго золото Яра, оставалось в его единоличном распоряжении, но Ребекке и верным ей маршалам приходилось тогда совсем не легко, потому что без денег воевать могут только дикари да восставшие крестьяне, ничем, в принципе, от диких орд не отличающиеся. Армии стоят дорого, а война прожорливое чудовище, и окажись те документы, которые просматривал сейчас Карл, в его руках или в руках Гавриеля тогда, когда, чтобы снарядить войска, приходилось продавать и закладывать сокровища короны, дела могли пойти совсем не так, как случилось на самом деле. Впрочем, никакие деньги не смогли бы спасти Гавриеля и Нагума, или уберечь самого Карла от отравленной ядом негоды стрелы. В конечном счете, исход войны был предрешен не отсутствием денег, а тем, кто стоял во главе империи и кто вел в бой ее войска.

«Прости Евгений, но сделанного не воротишь, — Карл поднял взгляд на портрет покойного императора и, с трудом, оторвав его от глядящих в вечность глаз Яра, перевел на висящий рядом портрет императрицы. — И ты прости, Ребекка. Прости, если сможешь…»

Он закрыл вторую шкатулку и открыл третью, последнюю. Человеки… «Донесение имперского дознавателя первого ранга Корнелиуса Баха о секте Человеков…», Храм Единого… Хранители… «Записка Филолога Вараввы Ловца о житии живописца Василия Вастиона…», «Женевский Безумец, его прорицание, и выводы, следующие из разбора сохранившихся известий…» Да, это были именно те записи, ради которых следовало побеспокоить покой старинного тайника. Они стоили того, чтобы принять корону Яров и обязательства, делавшие ее еще тяжелее, чем она была на самом деле. И попали они к Карлу именно тогда, когда он всего больше в них нуждался. Не раньше, когда ценность их для него была относительна, но и не позже, чем это стало необходимо. Хотя о каком «позже» могла идти теперь речь? Но вот, что было ему совершенно очевидно, это то, что случай этот случайностью, на самом деле, не являлся. Ведь та особая тропа, которая привела его сюда, в этот кабинет, в этот именно день и час, началась не сегодня, как можно было подумать, и не только в зале Врат. Эта дорога была похожа на реку, рождающуюся из сотен ручьев и речушек, которые, сливаясь вместе, образуют ее главное течение. Она начиналась здесь в Цейре, где много лет назад Карл Дороган, посланный Евгением Яром, нашел на мосту над Данубой торговца кожами Карла Ругера, любующегося на праздничные фейерверки, зажженные в ту ночь в честь рождения принца Дмитрия. И в Линде — городе, откуда Карл ушел еще раньше, чтобы спустя годы и годы, придти в него вновь и получить из рук своего состарившегося племянника послание давно умершего императора. И точно так же дорога эта начиналась в зале Врат, но не несколько часов назад, а много раньше в утраченных воспоминаниях, возвращенных Карлу Зеркалом Дня, и страшном сне, показанном ему Зеркалом Ночи, а, на самом деле, начиналась она во множестве мест и множестве дней, но главное все-таки заключалось в том, когда и куда она, в конце концов, его привела.

«Спасибо, Евгений», — Карл сложил бумаги обратно в ларец, закрыл крышку, посидел секунду, все еще держа руку на темной самшитовой крышке, но потом все-таки встал из кресла и, уже не медля и не сомневаясь в том, что делает, возвратил все три ларца в темную нишу, где они ожидали его возвращения четыре десятка лет, и вновь закрыл тайник. Круг замкнулся, решения были приняты, и, чтобы отправиться в путь, ему оставалось всего лишь написать два личных письма и дождаться, пока нотарий Александр Ной не закончит составление копий официальных документов.

8

Было уже начало четвертого, когда Карл и Август покинули императорский дворец, и вновь оказались одни, но уже не в вечернем, как прежде, а в предрассветном сыром сумраке — недавно прошел дождь — окутавшем вымершие улицы Цейра.

— Пойдем, Август, — сказал Карл, сворачивая в один из темных переулков, ведущих, к восточной оконечности холма. — В Веселом Городке жизнь не замирает никогда. Там мы легко найдем открытую таверну, или гостиницу. Цейр только кажется сонным, на самом деле, пульс империи еще не исчез, и угли былого величия не угасли под слоем пепла.

Последние слова, хоть и были произнесены с подобающей случаю иронией, несли на себе отпечаток вполне очевидного сожаления. Выяснялось, что империя Яра оставила в его сердце и памяти гораздо более глубокий след, чем до сих пор думал он сам. Впрочем, Карл не испытывал по этому поводу ни раскаяния, ни удивления. Человек, как полагал он с давних пор, есть всего лишь результат своего опыта, а опыт Карла — значительный кусок его длинной жизни — был, так или иначе, связан с империей Евгения Яра. Так, чему же и удивляться, если возвращение в Цейр вызывало у него сильные и отнюдь не однозначные чувства?

Они прошли по нескольким освещенным одним лишь лунным светом кривым и узким улицам, и, миновав еще один переулок, погруженный в кромешную тьму и настолько узкий, что пробираться через него пришлось едва ли не боком, не встретив на пути ни одной живой души, вышли на короткую и довольно широкую улицу, освещенную для разнообразия несколькими горящими около дверей домов факелами и масляными фонарями.

— Ну, вот мы и на месте, — усмехнулся Карл. — Как видишь, кое-кто не спит даже в этом сонном городе.

— С вами хорошо путешествовать, Карл, — улыбнулся Август, открывая дверь какой-то таверны. — Могу я задать вам вопрос?

— Можешь.

Они вошли в полупустой зал, пол которого был усыпан опилками, а под сводчатым закопченным потолком плавали клубы табачного дыма, огляделись, нашли пустой стол, представлявший собой обыкновенную бочку, поставленную вертикально и прикрытую сверху «столешницей», сколоченной из грубо оструганных досок, пододвинули к нему пару простых трехногих табуретов, и сели в ожидании сонного служки, который в этот поздний час уже, казалось, едва переставлял ноги.

— Почему, мы не остались во дворце? — Спросил Август, начиная обстоятельно и со вкусом снаряжать свою трубку с длинным изогнутым мундштуком.

— Потому, что я не хочу оставаться в городе до похорон Дмитрия, — ответил Карл, последовавший примеру Августа и доставший из кармана свою трубку. — И не хочу, чтобы кто-нибудь во дворце знал, когда и куда я ушел.

— Тогда почему мы не отправились обратно сразу же, как только вышли из дворца?

«Хороший вопрос, Август. Очень хороший».

— Потому что еще не время, — ответил Карл и повернулся к служке, тощему пареньку с льняными подстриженными под горшок волосами и глазами цвета пожухлой зелени, который, наконец, добрался до их стола. — Принеси нам лучшего вина, парень, какое есть у твоего хозяина. Я плачу серебром, и постарайся не обмануть наших ожиданий. Ты меня понял?

— Да, ваша светлость, — испуганно ответил мальчик, в глазах которого мгновенно появилось выражение страха, как только он увидел блеск алмазов на рукояти Убивца.

— Ну, вот и славно, — кивнул Карл, вновь оборачиваясь к Августу. — Поторопись мальчик, я не привык ждать.

— Август, — сказал он, когда мальчик опрометью (и откуда только силы взялись?) бросился выполнять его заказ. — Мне надо, чтобы ты сделал для меня одну вещь, не спрашивая, зачем и почему, и не возражая. Я могу на тебя рассчитывать?

Еще шесть месяцев назад, Карл ни за что такого вопроса Августу не задал, но, если бы все-таки решил задать, то ответ Лешака был известен ему заранее. Август знал, что его капитан никогда не попросит о таком, о чем не следует просить, и всегда был готов выполнить любую его просьбу, не говоря уже о приказе. Однако теперь перед Карлом сидел совсем другой человек, и отношения их за прошедшие полгода претерпели значительные изменения. Поэтому, прежде чем попросить о том, что ему теперь было нужно, следовало сначала узнать, а готов ли Август по-прежнему исполнять распоряжения Карла без того, чтобы оценивать их правомерность и правильность, какое бы значение он ни вкладывал в эти слова.

Август молчал почти полную минуту, так и не подняв за все это время взгляда от своей трубки. Наконец, она была окончательно набита, табак примят, огонь высечен, и, раскурив трубку, Лешак поднял взгляд на Карла.

— Да, — сказал он, нарушая повисшее между ними молчание. — Я выполню вашу просьбу, Карл. Но мне кажется, вы и сами понимаете, что сделать это мне будет нелегко.

— Ты знаешь, о чем пойдет речь? — В удивлении поднял бровь Карл.

— Нет, Карл, но я предполагаю, что речь теперь может идти только о таких вещах, делать которые мне будет неприятно. Иначе бы вы не спрашивали.

«Ты прав, — согласился в душе Карл. — Но как объяснить то, что я и сам всего лишь чувствую?»

— Ты прав, Август, — сказал он вслух. — Сейчас мы выпьем вина и немного поговорим. Потом, я встану и уйду, а ты останешься здесь. Снимешь у хозяина комнату и будешь дожидаться меня. Три дня, может быть, четыре, а, возможно, и неделю. Если я не вернусь через неделю, ты пойдешь во дворец и передашь князю Ливену это письмо. — Карл достал из внутреннего кармана плаща свиток, запечатанный императорской печатью, и протянул Августу. — Я не верю, что такое может случиться, но наверняка могут знать только боги, а я не бог, Август, и поэтому должен предусмотреть все.

— А как же они? — Спросил Август, по-прежнему, не отводя, свой потяжелевший взгляд.

«Закономерный вопрос, — согласился Карл. — Ведь теперь у тебя есть долг не только передо мной одним».

— Если я не вернусь, они выйдут тем же путем, которым вошли. — Твердо ответил он на вопрос Августа. — Мотта не станет их удерживать, они ей не нужны. А ты и князь Ливен сразу же пошлете гонцов во Флору, и к весне все они будут здесь.

— Вы просите о таком, что разобьет мое сердце.

— Я знаю, — кивнул Карл. — Но ты обещал.

— Да, — согласился Август. — И я не нарушу данного слова.

— Спасибо.

— Вы…?

— Нет, Август, об этом ты не должен спрашивать, но на любой другой вопрос я отвечу.

— Кто является вашим наследником?

— Валерия.

— Валерия? — Удивился Август.

— Да, — подтвердил Карл и, хотя не мог и не желал объяснять всего, что стояло за этим решением, счел возможным и даже необходимым сказать кое-что другое. — Императорская корона Яров перейдет к ней, но и она, и Конрад, и, разумеется, ты, Август, сделаете все, чтобы корона Гароссы досталась Деборе.

— Вы можете быть во мне уверены, Карл.

— А я в тебе и не сомневаюсь, Август, — улыбнулся Карл. — Но два совета, совета, Август, а не приказа, я тебе дам.

— Спасибо, мальчик, — сказал он служке, который возвратился к их столу с подносом, на котором стояли кувшин с вином, кружки и деревянные тарелки с немудрящей закуской. Запах вина был именно таким, какого можно было ожидать после произнесенных им прежде слов, а жареная на вертеле баранина и гречишные лепешки казались вполне соблазнительными, особенно для людей, которые в последний раз ели рано утром прошедшего дня. — Держи! — И он протянул совершенно обалдевшему от выпавшей на его долю удачи пареньку две серебряные монеты. — Одна твоему хозяину за вино и гостеприимство, а другая тебе за то, что ты смог проснуться. И вот еще что, моему другу нужна комната…

— У нас есть свободные комнаты под крышей, ваша светлость, — упавшим голосом ответил мальчик, сжимая в кулаке свое богатство. — Но они…

— Мой друг неприхотлив, — усмехнулся Карл, вполне оценив проблему, с которой столкнулся паренек. — Ведь, правда, Август?

— Я солдат, — улыбнулся тот в ответ, разливая вино.

— Вот, видишь! — Карл снова перевел взгляд на мальчика. — А теперь иди и позаботься, чтобы господину Августу досталось все самое лучшее, что сможет предложить твой хозяин.

— Итак, мои советы, Август, — сказал Карл, когда мальчик ушел. — Не оставайся с Деборой дольше, чем нужно будет для того, чтобы укрепилась ее власть. Ну, и пока не закончится война с нойонами, разумеется. Если уцелеешь, оставь вместо себя Марка, и уезжай.

— Карл, вы так подробно…

«Да, ты не дурак, — согласился Карл. — И, поверь, меня это радует, а не огорчает, но правду тебе знать незачем».

— Я не собираюсь умирать, Август, — сказал он, поднимая кружку. — Но не хочу оставлять долгов. Ты меня понимаешь?

— Нет, — Август тоже поднял кружку. — Но все, что мне остается, это верить вам на слово.

— Ну, что ж, — пожал плечами Карл. — В жизни случается и так. Твое здоровье, Август!

Они выпили вина, и принялись за мясо.

— Линд ничем не хуже Флоры, Август, — сказал Карл, прожевав очередной кусок мяса.

— Вы хотели бы…

— Нет, Август, — покачал головой Карл. — Я уже сказал тебе, что не приказываю, и даже не прошу. Ты волен поступать так, как сочтешь нужным. Однако если когда-нибудь ты ощутишь охоту к перемене мест… Да, — кивнул он на не высказанный вопрос Августа. — Мне было бы приятно узнать, что ты и… твоя семья, стали частью клана Ругеров. Возможно, Линд это единственное место в Ойкумене, где граф Ругер будет на своем месте.

— Карл!

— Не спрашивай, Август, — попросил Карл и увидел, как натянулась побелевшая кожа на скулах Лешака. — Но в этом случае, как ты понимаешь, армию против нойонов поведут герцог Корсага, Дебора и Конрад, а ты будешь рядом с ней. Все время. Рядом. И, возможно, если ты все-таки уцелеешь, Линд покажется тебе именно тем местом, где хорошо встретить старость. Это мой второй совет. Но ты, разумеется, волен поступать так, как сочтешь нужным.

— Я вас понял.

— И последнее, Август, — Карл отложил нож, которым отрезал куски баранины, и извлек из внутреннего кармана камзола три пергамента. — Сохрани это до моего возвращения, — сказал он, передавая пергаменты Августу. — Но если случиться так, что я не вернусь, этот, — он указал на толстый свиток, обвитый золотой лентой. — Ты передашь бану Триру вместе с этим письмом, — он дотронулся указательным пальцем до второго свитка, на котором еще несколько часов назад написал крупными буквами, «Бану Конраду Триру в собственные руки». — А последний пергамент отдашь принцессе Вольх. Это все.

«Почти все», — он снял с пояса один из двух новых кошелей, появления которых Август, разумеется, не мог не заметить, и протянул своему верному капитану.

— Держи, Август, — сказал он. — Здесь пятьдесят золотых. Если что… Мне не хотелось бы оставаться должником князя Ливена. Два раза по пятьдесят. Ты должен будешь отдать ему сто.

9

По правде сказать, Карл совершенно не удивился, что попасть во дворец Ноблей он смог так же легко, как и выйти из него несколькими часами раньше. Впрочем, дверцу, ведущую в переулок, он за собой все-таки запер. Теперь, или он откроет ее сам, или пусть остается закрытой. Августу она без пользы, а больше входить без спросу во дворец никому не следует.

На улице еще только рассветало, и в пустых, по-прежнему, затянутых ночной мглой коридорах и переходах огромного здания, Карл никого не встретил и, вскоре снова был в том глухом каземате, в котором открывалась одна из шести Дверей Зеркала Дня.

«Интересно, — подумал он, подходя к знакомой каменной раме, высеченной на поверхности огромного валуна, вмурованного в древнюю кладку фундамента. — Что станется со всем этим чудом, когда я открою Врата?»

Вопрос был не праздный. Теперь, сейчас, Карл знал ответы на большинство волновавших его вопросов. Мозаика почти сложилась, и даже без некоторых деталей, которых Карл пока еще не нашел — и мог, разумеется, так никогда и не найти — рисунок достиг той степени завершенности, когда замысел автора был уже вполне очевиден. Карл догадывался, что станет — что может стать — с ним самим — когда он выполнит свою часть соглашения, однако, что случится тогда с Моттой, он не знал. Окажутся ли волшебные зеркала способны и впредь открываться в шести не случайных местах Ойкумены? Возможность почти мгновенного перемещения на сотни или тысячи лиг являлась бесценным сокровищем и сама по себе даже без прочих тайн Перекрестка. Впрочем, знать этого не было дано никому, потому что в этом случае ответ могли дать только время и опыт, а мысль Карла коснулась этого предмета лишь случайно, потому что, на самом деле, думал он, открывая Дверь, совсем о другом. Ему предстояло теперь сделать нечто такое, чего он не делал никогда и, более того, полагал для себя совершенно невозможным. Но время меняет не только лик Ойкумены, людей оно способно изменить еще больше.

«Время и обстоятельства, — усмехнулся он мысленно, переступая через Порог. — И еще, пожалуй, долг. Долг, перевешивающий даже те принципы, которые ты считал неизменными».

А о том, что из двери в дверь можно пройти, минуя зал Врат, во всей Ойкумене знал пока только он один.

1

В Гароссе никогда не было королей. Во всяком случае, последние лет триста страной правили господари. Однако дорога, ведущая с востока на запад, от холмов Порубежья к Восходным воротам столицы, вернее, ее последний отрезок, протянувшийся не более чем на два часа неспешной прогулки пешком, назывался именно Королевской Лигой. И заканчивался он, на самом деле, не в воротах Нового Города, а несколько дальше и выше, на площади перед господарским дворцом-крепостью. А начиналась Королевская Лига у переправы через Свирень, где исстари стояло большое село, которое можно было счесть и за город, тем более что оно было обнесено настоящей крепостной стеной. Впрочем, городских прав Перевоз никогда не имел, хотя, располагаясь в таком удобном месте, являлся селением зажиточным, если не сказать, богатым. Дома в нем были, по большей части, каменные, городские, иные и в два этажа, и крытые не соломой, а черепицей, отчего их высокие вальмовые[56] крыши похожи были на буро-красные шапки огров, собравшихся за стеной на совет и присевших по своей обычной привычке на корточки.

— Это Перевоз, — Лицо Деборы было спокойно, голос звучал ровно, но Карл видел и слышал гораздо больше, чем ему хотелось. — Отсюда до города можно добраться часа за два, но я бы предпочла купить в деревне лошадей.

— Хорошая идея, — сразу же поддержала ее Валерия, чем дальше, тем больше, сближавшаяся со своей «мачехой». — Признаться, мне тоже надоело путешествовать пешком.

— Если ничего не изменилось, — Дебора по-прежнему, не отрываясь, смотрела на окруженное невысокой, но основательной стеной из бурого кирпича, село. — То во все дни, кроме пятницы и субботы, в Перевозе бывает торжище. Это, конечно, не ежемесячная ярмарка, но конный ряд там есть всегда.

— А какой сегодня день? — Конрад с нескрываемым удовольствием втягивал ноздрями наполненный ароматами зрелых плодов воздух. Погода в Гароссе стояла просто замечательная. Было тепло, но не жарко. Высокое небо сияло прозрачной синевой, а сады, окружавшие Перевоз и тянувшиеся вдоль западного берега Свирени, благоухали так, что дух захватывало и хотелось писать пейзажи, сочинять мадригалы, или, быть может, возносить благодарственные молитвы богам. Или оседлать коня, подхватить Дебору и умчать не коронованную, а значит, все еще не венценосную, в холмы Запястья. Далеко, на долго, на всю жизнь…

«Умчаться и умчать. Но… Светел день, да ночь темна, и дорога — все та же дорога, пока не сделан последний шаг».

— По моим подсчетам, сегодня должна быть среда, — Март, который до того, как покинул Семь Островов, никогда нигде не бывал, с интересом рассматривал теперь открывшееся перед ними гаросское село и вид на реку.

— Значит, в худшем случае, сегодня четверг, — улыбнулся Карл и, подхватив Дебору под руку, направился по широкой утоптанной тропе, по которой они вышли из дубовой рощи, к лежавшему всего в каких-нибудь пятидесяти шагах впереди тракту.

— Кто-то умер, — сказала ему в спину Виктория. Впрочем, голос ее сожаления об усопшем не выражал.

— Кто? — Не оборачиваясь и не меняя тона, спросил Карл.

— Не знаю, — чуть отстраненно ответила волшебница. — Но гонец уже в пути.

— Какой гонец? — Если судить по голосу, Конраду было не так уж и любопытно, кто там умер, и почему. Люди смертны, как, впрочем, и оборотни. Однако он научился уже по достоинству оценивать «видения» дамы Садовницы, и, по-видимому, полагал не лишним, узнать подробности. Но подробностей не знал пока никто. Даже «видящая».

— Не знаю, — рассеянно сказала она. — Но думаю, к окончанию завтрака мы это узнаем.

— Вот и славно, — довольно улыбнулся Карл, который, разумеется, знал, и кто умер, и как, и даже когда, но предпочитал до времени держать свое знание при себе. — Не знаю, как вы, дамы и кавалеры, а я бы от хорошего завтрака не отказался.

И это была истинная правда. Последний раз Карл кушал два дня назад, когда ночью в Цейре, они с Августом ели в каком-то трактире «Веселого городка» жареную баранину, запивая ее густым и темным вином с правобережья Данубы. Вино было на любителя, но для тех, кто понимает толк в цейрских «тягучих» винах, действительно хорошее. Однако, учитывая обстоятельства, вспоминал Карл сейчас не о нем, а о мясе. Впрочем, ждать ему оставалось уже не долго. До «городской» стены было рукой подать, а до придорожной корчмы, стоявшей, как ей, и положено, вне стен селения, у самого перевоза, и того ближе.

2

— А ты, и в самом деле, проголодался, — с улыбкой на губах, но не без удивления в голосе, сказала Дебора, наблюдая за тем, как неспешно, но основательно, расправляется Карл с большой порцией поданной прямо в горшке тушеной фасоли и прочими столь же простыми, но сытными яствами, которыми попотчевал его хозяин корчмы, взявшийся лично обслуживать навестивших его дом знатных путешественников. Время было утреннее, и из горячего, он смог предложить только традиционный для этих мест кастелумне[57], приготовленный, как, и положено, накануне и еще с вечера поставленный томиться в печь. Но есть это деревенское жаркое, которое, надо сказать, Карл едал — и не без удовольствия — и в иные времена, согласился один лишь он. Остальные проголодаться, по-видимому, не успели, хотя и не отказались подкрепиться, отдав должное медовым коврижкам с мятой и кардамоном да великолепным местным сырам, темно-желтому «со слезой» Кайресскому, козьему с Лосского нагорья, — сероватому и твердому, как сухой хлеб, с налипшими по краям крупными кристаллами соли — и белому, как молоко, и мягкому, как свежий творог, пахнущему травами овечьему сыру с левобережья Свирени. Пришлось им по вкусу и белое лосское вино с присущей ему чуть заметной сладостью, хотя для всех, кроме, разумеется, Деборы и Карла, оно и оказалось в диковинку. Но это и не удивительно. Так далеко на запад никогда не забирался даже многоопытный Конрад Трир. Что уж говорить об остальных спутниках Карла?

За разговором, а разговаривали все — возможно, потому что впереди им предстоял трудный день, полный неопределенности и чреватый неизвестными опасностями — да под прохладное, прямо из погреба, вино, время проходило незаметно, исподволь подбираясь к полуденному перелому. Однако торопиться им было некуда. Почуявшие выгоду барышники привели свой «товар» прямо под распахнутые по случаю теплого денька настежь окна харчевни. А так как лошади нужны были только для того, чтобы добраться до столицы — а это, если верхами, и не дорога вовсе — то выбирали скорее по внешним статям, кому какая лошадка глянулась, и покупали не торгуясь, тем более что цены в Гароссе оказались, прямо сказать, умеренными. Впрочем, Карл не сомневался, что в конечном выборе они не ошиблись, так как, двух красивых и статных коней, по поводу которых, Август и Анна уже готовы были ударить по рукам, неожиданно — едва лишь взглянув на животных — забраковали в один голос Конрад и Валерия. И хотя никто — и сам Карл тоже — не нашел в скакунах никакого видимо изъяна, от их покупки пришлось все-таки отказаться. Если бан и банесса Трир говорят, что кони не хороши, то так оно, разумеется, и есть. И спорить не о чем. Зато и на купленных лошадей теперь можно было вполне положиться, скакать ли на них до Нового Города, или куда еще.

Заодно, все так же, не покидая обеденного зала, где в этот час Карл и его спутники оказались единственными посетителями, купили они и седла с верховой упряжью. А потому и не спешили. Куда торопиться? Ведь там, где два часа идти, всего лишь час ехать. И это, если не галопом, а рысью. Но с такими скакунами, каких они себе купили, можно было и быстрее обернуться.

— А ты, и в самом деле, проголодался, — улыбнулась Дебора. — С чего бы это, Карл? То ты днями не ешь, а то вдруг такой аппетит?

И хотя сейчас Карл к ней не обернулся, занятый овечьим сыром и курагой, он был почти уверен, что взгляд Деборы скользнул в сторону Августа. Однако новоиспеченный граф Ругер даже сыра не ел, а только дымил своей изогнутой трубкой да потягивал вино. Оно и понятно. Это ведь не Август два дня мотался без еды и крова над головой. Он эти дни провел в Цейре, где, стараясь не попасться на глаза тем, кто видел его в памятную ночь в императорском дворце, большую часть времени валялся в постели, выбираясь из гостиницы только в сумерки. Ну а где постель, там и обеды, завтраки и ужины, подаваемые ему прямо в комнату и, по сути, слившиеся для капитана в одну, прерываемую лишь на сон, трапезу.

«Ну-ну», — улыбнулся и Карл. — «Смотри, милая, может быть что-нибудь и увидишь».

— А вот и гонец. — Неожиданно сказала Виктория, и сейчас же, как будто только дожидались ее разрешения, в селе забил набатный колокол, установленный на деревянной башне посередине главной площади.

— Что случилось, любезный? — Громко спросил Конрад, обращаясь к замершему от неожиданности хозяину корчмы.

— Не могу знать, ваша светлость, — откликнулся, «оживая», худой и сутулый корчмарь, с бледного лица которого мгновенно сошли последние краски. — Но только, когда колокол бьет, жди беды. Это уж завсегда так… Я мигом!

И он опрометью припустил во двор, где моментально ухватил за ухо одного из мальчишек, глазевших на торжище, развернувшееся по другую сторону тракта, и послал того в село за новостями. Однако ждать возвращения «гонца» не пришлось, потому что от ворот Перевоза к постоялому двору бежали уже встревоженные, если не сказать большего, женщины.

— Война? — Равнодушным голосом спросила Валерия.

— Не думаю, — покачал головой Конрад. — Но здесь действительно пахнет смертью.

— Кто-то умер, — пожав плечами, напомнила Виктория, в голосе которой Карл услышал нотку одобрения, имеющего отношение к одному единственному человеку за этим столом.

«Она видящая, — пожал он мысленно плечами. — Но, что сделано, не придется делать вновь».

— Кажется, кого-то, наконец, оставила удача[58], — сказал он вслух.

— Людвиг? — Голос Деборы снова стал низким и хриплым. — Ты думаешь…

«Ну, это ведь не та тайна, которую я поклялся хранить вечно…»

— Полагаю, что трон Гароссы теперь свободен, — сказал Карл ровным голосом и, взяв со стола свою кружку, запил соленый лосский сыр сладким вином.

3

Судьба привела его на Облачный клык в середине ночи. Почему так? Никакой логики или поддающегося пониманию принципа, объясняющего, почему уйдя из Цейра в предрассветный час, он пришел в Гароссу через час после полуночи, Карл так и не обнаружил. Оставалось принять чудо таким, какое оно есть. На то ведь и магия, что причины и следствия в ее присутствии перестают быть самими собой. «Колдовство и математика не совместимы». Так говорил своим ученикам мэтр Горностай, разумеется, имея в виду, как раз логику, а не науку о правилах счисления. Что ж, он был прав, и, оставив, философию волшбы до лучших времен, Карл посвятил все остававшееся до рассвета время, изучению того, что сохранилось от некогда великолепно устроенной и на славу выстроенной цитадели Хельшта, после случившегося здесь четыре сотни лет назад катаклизма. Сохранилось, впрочем, не многое. Однако руины храма, в которых маршал Гавриель, судя по его собственным словам, встретился когда-то со своим мечем, Карл нашел без труда. На самом деле, происходи этот «визит в великое прошлое» не теперь, когда он шагал уже по своей последней дороге, а раньше, когда время и расстояния означали только часы, проведенные в дороге или на отдыхе, Карл, наверняка, задержался бы на Облачном клыке на долгие часы, а, может быть, и дни. Такие замки, какими некогда являлись крепости Хельшта и его брата-близнеца Кершгерида, теперь нигде в Ойкумене и не сохранились. Да, и в те времена, когда два брата-колдуна разделили между собой подлунный мир — восток Кершгериду, а запад Хельшту — было их, наверняка, совсем не много. И даже разрушения, которых здесь было, не в пример, больше, чем на Второй Ступени, не могли скрыть от глаз Карла того архитектурного чуда, которое сотворили люди на вершине этой одинокой, неприступной скалы. Однако вскоре взошло солнце, и Карл вынужден был покинуть Облачный клык. Его ждали дела, откладывать которые ради завершения исследования этих завораживающих воображения руин, он возможным не считал.

Спустившись со скалы по неплохо сохранившейся тропе-серпантину, Карл миновал узкую полосу дикого соснового леса и, пройдя сквозь небольшую дубовую рощу, в первые утренние часы оказался уже на Королевской Лиге. Впрочем, он торопился, и поэтому заходить в Перевоз не стал, а сразу же зашагал по направлению к Новому Городу. Лишь запахнул плотнее плащ, чтобы сверкающая алмазами рукоять Убивца не привлекала излишнего любопытства к идущему в столицу путнику. Дорога была хорошая, мощеная по примеру старых, нигде уже почти не сохранившихся, трейских трактов, и идти по ней было не трудно, а даже приятно. Притом, что и день выдался славный, солнечный, но по-осеннему не жаркий. Так что в город Карл пришел еще до полудня, а к вечеру, не без пользы проведя время, в неспешных прогулках поблизости от главной цитадели, знал уже главное. Людвиг Удача — но чья, на самом деле, это была удача? — находился сейчас в своем собственном дворце-крепости. Ну, а замки и крепости, хоть и строятся для того, чтобы чужому человеку в них было не попасть — тем более, тайно — никогда абсолютно неприступными не являлись и таковыми, вероятно, не будут. Тем более, для такого опытного человека, каким являлся Карл. Не стал исключением и замок господаря Людвига, потому что Карлу удалось попасть внутрь крепостных стен еще засветло, когда кое-какой народ туда по разным делам проходил и оттуда, соответственно, выходил. А после этого, Карлу оставалось лишь найти себе укромное место, где можно было спокойно дождаться наступления ночи. Но и это оказалось делом не сложным. Когда ему это требовалось, Карл умел оставаться незаметным, просто обычно ему было все равно. Обычно. Но не сегодня.

Разумеется, Карл не собирался убивать брата Деборы тайком, как делают это наемные убийцы. Такого он не позволял себе никогда. Да ему такое, по правде говоря, и в голову придти не могло. Не собирался он нарушать принципов чести и теперь. И дело тут было даже не в том, что Карл не мог лишить жизни безоружного. Во всяком случае, господаря Нового Города мог. И сложись так обстоятельства, не дрогнув, и уж, тем более, не испытывая никаких угрызений совести, послал бы Людвига на плаху. Однако, поскольку казнить его по закону, Карл не мог, то и убивать спящего не желал тоже. Следовательно, оставался только поединок, и, собственно, ради честного поединка Карл и пришел сегодня в столицу Гароссы. Людвиг Герн должен был умереть, заплатив этим за свои преступления и, соответственно, освобождая трон для Деборы. Впрочем, можно было сформулировать задачу Карла и по-другому. Завтра, максимум, послезавтра — закон Гароссы такую поспешность не приветствовал, но, тем не менее, допускал — Дебора должна была короноваться в храме Великих Предков. Однако чтобы это стало возможным, трон должен был опустеть, но и рисковать близкими ему людьми, чтобы корона Нового Города досталась Деборе, а Карлу ее рука — так как сердце принцессы Вольх принадлежало ему и так — он не мог и не желал. А ведь заявись они к Людвигу, как предполагал он в самом начале, все вместе, скорее всего, их ожидала бы такая же точно резня, какую буквально в самый последний момент удалось предотвратить на острове ярхов. Однако повторять прежние ошибки Карл не желал. Слишком дороги ему были все эти люди. Слишком близки.

В полночь он оставил свое убежище, и, уверенно пройдя по лабиринту погруженного во мрак дворца — Тьма, как обычно, ни в чем не обманула его ожиданий — подошел к «Золотым» господарским покоям. До смены караула оставалась еще почти целая стража, и поэтому, не слишком рискуя быть кем-то замеченным, Карл сначала убил двух стражников, охранявших вход на «Мужскую половину», а затем и тех двоих, что, опираясь на тяжелые боевые алебарды, стояли на часах у дверей опочивальни господаря. Людей этих Карлу было отчасти жаль, но таков был от века закон войны. Первыми, а иногда и единственными, жертвами сражений становились простые бойцы. Их командиры — даже если сражение бывало ими проиграно — оставались целы и невредимы. Но не в этот раз.

Карл приоткрыл тяжелую на вид, но легко повернувшуюся на хорошо смазанных петлях, створку двери, и бесшумно проник в огромную, декорированную позолоченным резным деревом и златотканой парчой спальню. Как и следовало ожидать, спал господарь Людвиг не один, но разбираться в том, кем является обнаженная красавица, прижавшаяся во сне к плечу Герна, законной женой, наложницей или любовницей, Карл не стал. Он коротко ударил ее кулаком по затылку, отправляя прямо из сладкой дремы в глубокое и долгое беспамятство, и этим же легким толчком разбудил спавшего чутким, звериным сном Людвига.

— Доброй ночи, ваше величество, — с иронией в голосе сказал Карл севшему в постели и распахнувшему в ночь трезвые, совершенно ясные глаза Людвигу Удаче.

— Кто ты такой? — Ни в глазах, ни в голосе этого крепкого красивого мужчины страха не было, любопытства или тревоги, впрочем, тоже.

«Умен, — отметил Карл. — И умеет держать себя в руках»

— Я Карл Ругер, — сказал он вслух.

— Карл Ругер? — Похоже, этого имени господарь Нового Города никогда не слышал. — Что же тебе нужно, Карл Ругер?

— Я пришел, чтобы вызвать тебя на поединок, — разговор, как ни странно, начал Карла забавлять, и это было хорошо. Делать то, что он задумал, с серьезным выражением лица, было бы нехорошо и неправильно. Во всяком случае, художественное чувство такую возможность отвергало. Конечно, не решись он на эту ночную вылазку, во дворец, скорее всего, пришлось бы прорываться с боем, и тогда, пожалуй, не помешала и толика гнева. Однако коли уж Карл пришел сюда ночной порой, едва ли не как тать, то завершать дело следовало с улыбкой. Тем более что поединок двух коронованных особ по нынешним временам случиться мог только в шутку, хотя, видят боги, на этот раз, произойдет на самом деле.

— Поединок? — Людвиг посмотрел на лежащую в беспамятстве женщину и снова перевел взгляд спокойных голубых глаз на Карла. — Зачем ты ударил мою женщину, Карл Ругер?

— Чтобы она нам не мешала, — любезно объяснил Карл. — И потом, лучше быть живым, чем мертвым. Твоих стражников, Людвиг, я убил.

— Вот как! Забавно. — Людвиг Герн по-прежнему был спокоен, и голос его звучал ровно. — Что же помешало тебе убить и меня?

— Я не бью в спину, — Карл подошел к столу, на котором стоял кувшин с вином. — Не возражаешь, если я утолю жажду твоим вином?

— Пей, Карл, раз уж пришел, — усмехнулся Людвиг. — Но, может быть, ты все-таки объяснишь мне, кто ты такой, по какому праву обращаешься ко мне на «ты», и к тому же требуешь поединка.

Людвиг не мог не знать, что времени у Карла не много. Когда-нибудь часовых придут сменять…

— Если нам помешают, — сказал Карл, сделав перед этим длинный глоток прямо из серебряного чеканного кувшина. — Здесь вспыхнет бой, и тогда ты умрешь уже не в честном поединке, а в той свалке, которая здесь начнется.

— Ты не ответил на мои вопросы.

— Отвечу, — Карл сделал еще один глоток вина и вернул кувшин на место. — Как полагаешь, Людвиг, могу я называть на «ты» своего шурина?

— Ты хочешь сказать, что являешься мужем Деборы? — Голос не дрогнул, но глаза господаря Нового Города потемнели.

— Перед богами и людьми, несомненно, — кивнул Карл. — А официальную церемонию мы проведем, как только она будет коронована.

— Должен тебя разочаровать, Карл Ругер, — холодно улыбнулся в ответ Людвиг. — Моя сестра мертва. Она погибла на охоте, и тому в Новом Городе есть не мало свидетелей.

— И могила, наверное, имеется? — Шутки не получилось. Этот человек делал все, чтобы разбудить в Карле гнев, а зря. Гнев плохой советчик, даже если это гнев, достойный кавалера.

— Разумеется, — а вот настроение Людвига переменилось. Сейчас он, пожалуй, был даже весел.

— Вот и хорошо, — кивнул Карл. — Значит прежней Деборы уже нет, а новая Дебора без труда докажет свое право на трон.

— Ты так в этом уверен? А что если люди узнают, что покойная принцесса была отягощенной злом?

— А что закон Гароссы рассматривает это, как препятствие на пути к трону?

— Не помню, — пожал плечами Людвиг. — В законе слишком много слов…

— Зато помню я, — Карл отбросил гнев и был теперь холодно спокоен. — Закон Гароссы, Людвиг, об отягощенных злом ничего не говорит, зато оговаривает, что в трудных случаях судить следует по обычаю, что и делалось раза три-четыре за историю Нового Города. Например, когда встал вопрос о короновании твоего прадеда Захара Сухая Рука. Помнишь эту историю?

— Да, — кивнул Людвиг с улыбкой. — А ты, Карл, я вижу, не плохо знаешь нашу историю. Вот только не вижу, как случай с Захаром Вольхом может помочь той самозванке, ради которой ты так стараешься. Впрочем, стараешься ты, как я понимаю, все-таки ради себя. Новый Город богат…

— Людвиг, — Карлу разговор, наконец, надоел, к тому же ему пора было отправляться обратно. — Давай закончим наш диспут о законах и обычаях и приступим к делу, ради которого я тебя разбудил. Впрочем, кое-что я тебе все-таки объясню. Я Карл Ругер — граф и маршал империи Яра. Тот самый Карл Ругер, который разбил в битве при Лоретте Венедикта Хиша, коннетабля твоего деда. Уж эту-то историю ты знать должен. Так скажи, так ли для тебя зазорно сразиться с тем, кто убил сорок тысяч твоих соотечественников? Впрочем, возможно, граф империи недостойный противник для господаря Нового Города. Тогда, быть может, ты не откажешь в поединке герцогу Герру?

— Так ты теперь герцог? — Вот теперь Людвиг смотрел на него с неприкрытым любопытством.

— Я теперь император Яр, — ответил Карл, поднимая правую руку и показывая Людвигу перстень с императорской печатью.

— Ты позволишь мне одеться? — Вместо ответа сказал Людвиг и встал с постели. Он был злодей, разумеется, но отказать в поединке императору все-таки не мог.

— Одевайся, Людвиг, — согласился Карл. — Не будешь же ты драться голым? А что касается закона Гароссы и истории Захара Вольха, то я вспомнил о ней неспроста. Ты должен знать, что принц Иероним оспорил право своего старшего брата на трон на том основании, что Захар родился увечным. Однако суд Мудрых его возражений не принял, постановив, что поскольку в других странах увечье подобного рода никогда не рассматривалось, как серьезное препятствие к отправлению верховной власти, а закон Гароссы такие случаи специально не оговаривает, то и право Захара сомнению не подлежит.

— Хочешь сказать, что отягощенные злом…

— Жена герцога Гавриила Рудого выпускала адата, — пожал плечами Карл, наблюдая за тем, как встревоженный его словами Людвиг натягивает штаны. — И это не слухи, Людвиг. У меня есть неоспоримые свидетельства, и документы эти примет к рассмотрению любой суд. А о том, кто на самом деле, лежит в могиле Деборы Вольх, и лежит ли там кто-нибудь вообще, мы узнаем, когда вскроем могилу. Но думаю, дело до этого просто не дойдет. Слишком мало прошло времени, Людвиг, и слишком много людей помнят принцессу Вольх. Или ты успел убить всех?

4

— Ночью убит господарь Людвиг Удача! — Сообщил трясущимися от ужаса губами корчмарь. — Такой ужас, судари мои, такой ужас!

— Ужас, — согласился с ним Конрад. Впрочем, судя по голосу, сам он находил известие не более ужасным, чем если бы корчмарь сообщил ему, что после обеда пойдет дождь. — Я полагаю, объявлен траур?

— Да, ваша светлость, — закивал все еще не пришедший в себя от обрушавшейся на него новости человек. — Непременно траур! Двадцать дней, как и при родителе, его покойном, Альберте.

— А кто будет новым господарем? — Карл допил вино и посмотрел через окно на ожидающих их оседланных лошадей, привязанных до времени у коновязи во дворе.

— Ах, ваша светлость! — Вскричал совершенно расстроенный корчмарь. — Так в том-то и дело! В том-то и дело, судари мои, что на трон могут претендовать двое: принц Андрей, это, значит, младший брат покойного государя, и принц Виктор — сынок господарский. По закону-то, он вроде бы и должен, но ему и шести лет еще не исполнилось, а, значит, и у Андрея права есть. Старшинство, оно ведь…

— Но ведь у Людвига есть старшая сестра, — вмешалась в разговор Валерия. — Почему трон вообще достался Людвигу, а не Деборе?

— Ах, ваша милость! — Корчмарь в растерянности развел руками и посмотрел на остальных гостей, как будто призывал их в свидетели. — Это же самая что ни наесть тайна и есть…

Он не закончил своей фразы, потому что в этот как раз момент взгляд его встретился со взглядом Деборы, и он начал стремительно бледнеть.

— Ох, — сказал он, наконец, в наступившей тишине. — Девы заступницы!

Зрачки его расширились, а кожа лица стала белой, как снег.

— Вы… я… ох…

— Держите, уважаемый! — Поднявшийся из-за стола Август, бросил на столешницу несколько мелких монет и обернулся к остальным. — Я полагаю, нам следует немедленно ехать в столицу!

— Как скажешь, Август, — усмехнулся в ответ Карл. — Но на самом деле спешить нам некуда. Ни один из двух претендентов короноваться сегодня не решится. Впрочем, почему бы и нет?

— Ну, что ж, — кивнул Конрад. — Чем сидеть здесь, не лучше ли, и в самом деле, немного проветриться. Прогулка верхом! Что может быть лучше в такой день, как сегодня?

— Ты не находишь, что Людвиг умер очень вовремя? — Спросила, поднимаясь, Дебора и вопросительно взглянула на Карла.

— Он не умер, — возразила Анна. — Он был убит.

— Какая разница? — Пожала плечами Валерия. — Его нет, и трон теперь пуст.

— О чем ты жалеешь? — Спросил Карл, беря Дебору под руку. — О том, что он умер, или о том, что его зарезала не ты?

— Я не жалею ни о чем, — покачала она головой и требовательно заглянула ему в глаза. — Я просто хочу знать, что здесь произошло на самом деле.

— Поединок, — коротко объяснил Карл, выходя вместе с ней из обеденной залы. Однако, обдумав ситуацию, решил все-таки разъяснить свои мотивы. — Людвиг ожидал нашего прихода, и чем бы все это завершилось, я не знаю. И не хочу знать, если честно. Мое воображение может нарисовать и такое, что отказывается принимать душа.

— Прости, — тихо сказала Дебора. — Ты прав. Я все понимаю. Но я столько раз представляла себе…

— Подумай о другом, — так же тихо предложил Карл. — Ведь с этим тебе бы пришлось жить.

— А теперь? — Спросила она и, наконец, повернулась, чтобы смотреть глаза в глаза.

— Я убил его в поединке, — Карл смотрел ей прямо в глаза, в серой безбрежности которых ему, вероятно, предстояло прожить вместе с нею — ее, но уже не свою, жизнь. — Зло отмщено, Дебора, — звуки, складывающиеся в ее имя, доставили ему мгновенную радость. — Но ни на мне, ни тем более на тебе греха нет. Перед смертью Людвиг все понял. Не раскаялся, нет. Но осознал. Этого достаточно. А книга, о которой ты мне рассказывала в Линде… Она цела и хранится в тайнике в его спальне. Я тебе потом покажу, как он открывается, а ты дашь мне ее почитать.

5

На самом деле, «Книгу диковин» он читать не собирался. Не то, чтобы у него не было интереса. Не было нужды. Возможно, будь у Карла на то время, он нашел бы такое чтение занимательным и интересным. Ведь, скорее всего, эта древняя трейская книга была и в самом деле полна рассказов о тайнах и чудесах этого мира, знание о которых было утрачено вместе с крушением империи. Однако изучение такой книги являлось трудом и требовало времени. Но именно времени у Карла и не было. Его не осталось. Сейчас, в Новом Городе, Карл остро почувствовал, что сроки истекли, и понял, что ошибался, полагая, что Мотте достаточно заключенного ими договора. Все оказалось совсем не так. Мотта ждала ровно столько времени, сколько требовалось Карлу для решения его личных дел. Ей требовалась свободная от обязательств душа, и она была готова позволить ему краткую отсрочку, но не более того.

«А любовь?» — спросил он себя, ведь не к лишенной же души Мотте было обращать свой немой вопрос. — «Разве любовь не обязательство? Перед ней, той, кого я люблю или перед самим собой?»

Для Карла ответ на этот вопрос был прост и очевиден, но не способная мыслить и чувствовать Мотта, по-видимому, считала иначе. Для нее не существовало и не могло существовать ни дружбы, ни любви, ни долга чести, ни обязательств души. И длинной перспективы — «Кто поведет объединенную армию против нойонов? Кто вообще ее, эту армию, соберет?» — Мотта видеть не могла. У нее была иная цель, и цель эта должна была быть осуществлена любой ценой.

«Любой…»

Так что, трейской книге предстояло дожидаться другого читателя. Возможно, когда-нибудь ее прочтут его сын и внук… А у Карла оставалось слишком мало времени, чтобы тратить его на необязательные вещи. Все, что он должен был знать, он уже знал. И, если и оставались какие-то мелкие детали древней мозаики, которых он все еще не нашел, то были они именно мелкими и незначительными. Созданное его воображением полотно обладало уже той степенью цельности, когда даже его взыскательное художественное чувство готово было согласиться, что дальнейшие поиски излишни, потому что избыточны. А время уходило. И понимание этого пробуждало в Карле почти юношескую, давно, как ему казалось, растраченную на дороге длинною в жизнь жадность к жизни, которая именно теперь обрела полноту и невероятную яркость красок.

— Ваше величество, — голос второго камергера двора отвлек его от мыслей о «дне грядущем» и вернул к действительности дня сегодняшнего. — Время!

«Время… Сейчас!»

За толстой стеной, за плотно закрытыми тяжелыми дверями, собранными из широких кедровых досок, с обеих сторон покрытых орнаментами тонкой резьбы, раздался низкий гул гонга, возвещающий о начале церемонии. Звук, заставляющий даже здесь, на расстоянии, под защитой каменных стен трепетать людские сердца, еще не угас, а воздух уже задрожал от вступивших в свой черед длинных труб. Гаросские трубы поражали воображение своими размерами и причудливым разнообразием форм. Несведущему человеку могло даже показаться, что среди тех шестидесяти семи инструментов, которые, зазвучав, заставили вздрогнуть и зайтись в ознобе не только воздух, но и камень под ногами стоявших вокруг Карла кавалеров, нет и двух, похожих один на другой. На самом деле, это было не так. Не смотря на кажущееся разнообразие изготовленных из дерева, меди и серебра труб, все они относились лишь к трем традиционным для Нового Города голосовым диапазонам, низкому, символизирующему старость, среднему, означавшему зрелость, и высокому, напоминавшему о молодости. Поэтому по тону звуков, которые можно было из них извлечь, близкими, если не тождественными, по звучанию — или, как говорили в Гароссе, «братьями» — оказывались порой настолько не похожие друг на друга трубы, что оставалось только диву даваться. Однако звучащие вместе, как это случилось теперь — а в шестьдесят семь труб трубили только во время великих праздников — они были способны не просто ошеломить, но и напомнить человеку, кем бы он ни был — монархом или последним слугой — что он, по сути своей, ничтожное существо, идет ли речь о том, каким предстает он в глазах богов Высокого Неба, или о непостижимой огромности мира, в котором он, человек, проживает свою короткую и хрупкую жизнь.

Звучание труб оборвалось, и жрецы снова ударили тяжелыми билами в огромный бронзовый гонг, висевший на растяжках между резными гранитными столбами, в ста метрах напротив главных дверей храма, и волна оживления сразу же прошла по рядам собравшихся в южном претворе, просторном, вытянутом в длину помещении, находившемся — если смотреть изнутри наружу — справа от главного храмового зала. В обычные дни зал этот, украшенный древними фресками и изумительной красоты резьбой по мрамору, пустовал. В праздники в нем раздавали милостыню. Но именно из южного претвора выносили пред глаза собравшихся на площади перед храмом горожан новорожденных принцев и принцесс. И отсюда же во время свадебной церемонии выходили невесты господарей и принцев и женихи принцесс. Поэтому и Карл в окружении одних лишь кавалеров ожидал выхода именно здесь, в южном претворе. Впрочем, нынешняя церемония сильно отличалась от всех прочих, случившихся здесь за последние двести пятьдесят лет, с тех пор, когда в первый и последний раз на престол Гароссы взошла женщина. Новая господарка Нового Города Дебора Вольх короновалась здесь, в этом храме, всего десять часов назад, на рассвете, как и все государи до нее. Однако случилось это всего лишь через восемь часов после того, как на закате был упокоен с миром в своей родовой усыпальнице предыдущий монарх, господарь Людвиг. Такая поспешность законом Гароссы разрешалась, но была редкостью в длинной истории Нового Города. Но вот свадьба великой господарки в то же день, когда она воссела на троне, специально для этого случая, вынесенном из дворца и установленном прямо перед алтарем в храме Великих Предков, была событием исключительным. Тем более, что замуж она выходила не просто за знатного кавалера, и даже не за принца крови, а за другого венценосца, что в истории Нового Города тоже случилось впервые. И тут, словно мало было всех этих внушающих трепет и круживших головы гароссцев обстоятельств, следовало иметь в виду, что вассальный договор между господарем Нового Города и императором Яром, формально никогда расторгнут не был. Но и, кроме того, гаросская традиция всегда помнила о «праве победителя», а Карл, как ни крути, и был тем человеком, который разгромил армию Нового Города в битве при Лоретте.

— Ваше величество! — Снова подал голос камергер. — Ваш выход.

Карл благосклонно кивнул князю Лугано, увидел, как медленно отворяются высокие двери, и сразу же представил себе Дебору, точно так же благодарящую кивком другого — первого по рангу — камергера, маркграфа Спа, который должен был сопровождать ее на церемонии бракосочетания. Она была сейчас величественна и прекрасна, как никогда, но сердце, мужественное сердце его Деборы — Карл знал это наверняка — было полно трепета и радости, каких она не испытывала даже сегодня утром, когда четыре верховных жреца, встав вокруг нее, одним плавным движением опустили на светло-русые волосы принцессы Вольх тяжелый господарский венец — золотой плоский обруч, с бегущими по кругу барсами Гароссы. Он чувствовал ее так, как будто и не существовало разделяющих их стен. Казалось, Карл видел перед глазами серое сияние ее глаз, пронизанное золотыми отблесками наполнявшего ее душу счастья, и само это счастье ощущал точно так же, как ее дыхание на своем лице, похожее на дуновение майского, наполненного ароматами цветущих лугов, ветра. Но удивительнее всего было даже не это. На что способно его воображение Карл знал, как никто другой. Его поразило сейчас то чувство единения и любви, которое испытывал он сам. Это не был знакомый ему, как и любому другому кавалеру, приступ страсти, способный затмить рассудок и заставляющий кипеть кровь. И на чувство влюбленности, которое кружит голову, подобно вину, и даже толкает порой на невероятные для мужчины и рыцаря поступки, это похоже не было. То, что наполняло сейчас его душу, было неизмеримо выше и простой влюбленности, и сводящей с ума страсти, основательнее и непреклоннее веры в богов, и сильнее воли к жизни и страха смерти. В присутствии этого чувства такие понятия, как страх, ненависть и гнев просто переставали что-нибудь означать, а ощущение жизни было острее, чем он когда-нибудь мог себе представить. Тем острее была боль, которую причиняли ему мысли о близкой и, по-видимому, вечной разлуке. Но не думать об этом, он не мог, как и не имел никакого права — перед самим собой, перед Деборой, перед своей любовью — кривить душой, полагая, что все еще может измениться к лучшему. Карл никогда никого не обманывал, если, разумеется, речь не шла о войне. Тем более ни разу в жизни он не поддался соблазну обмануть себя.

Вчера, после того, как Великий Круг, состоящий из верховных жрецов и представителей первых фамилий Гароссы, признал Дебору единственной претенденткой на «трон и власть», и после того, как был совершен обряд погребения убитого им самим Людвига Вольха, Карл завершил все те дела, которые не мог оставить на волю случая и чужого разумения. Их было не много этих дел, но не сделай он их вчера, сегодня он не мог бы спокойно смотреть в глаза той, которую, как оказалось, он любил так, как никого до нее.

«Прости, Стефания! — попросил он, делая первый шаг за начавшими выходить сквозь открывшиеся двери храма кавалерами своей свиты. — Но мы, люди, не властны над своим сердцем. Прости».

Между тем, воздух снова вздрогнул от мощного гула гаросских труб, и под торжественную песню этого трехголосого «хора», способного заставить дрожать даже небеса, процессия медленно потянулась из южного претвора наружу, под наливающееся багрянцем и золотом закатное небо наступившего уже вечера. Первыми шли двенадцать пар вооруженных церемониальными двуручными мечами кавалеров, старших сыновей лучших родов Гароссы. За ними следовали четыре жреца — по одному представителю от каждого жреческого объединения Нового Города — выносившие на вытянутых руках регалии. Жрец храма Великих Предков нес «малый венец» — корону, которая по обычаю принадлежала жене господаря, но на этот раз должна была быть возложена на голову принца-консорта; епископ храма Единого — «Меч Калина», второй по значимости церемониальный меч Гароссы, а жрецы коллегии Духов Земных и круга Дев Заступниц — белый плащ и золотой кованый пояс, украшенный изумрудами, сапфирами и аметистами.

Сразу за жрецами шел Карл, сопровождаемый вставшими с обеих сторон от него свидетелями — Конрадом Триром и Августом Ругером, а за их спинами, распределившись согласно старшинству, по трое в ряд, важно шагали высшие аристократы Гароссы. Если бы не тот факт, что Карл был женихом и являлся монархом другого государства, все они должны были бы находиться не здесь, а в северном претворе, а первые регалии выносили бы не жрицы, а жрецы. Но новые обстоятельства потребовали от гароссцев внесения изменений в устоявшийся в веках церемониал. Традиция здесь всегда была выше обычной логики. Невесту не могли сопровождать мужчины, точно так же, как жениха не могли выводить из храма к венчальному подиуму женщины.

Выйдя из дверей храма, Карл увидел, наконец, вторую процессию — поезд Деборы, медленно вытягивающуюся под торжественное пение труб на храмовую площадь из северного претвора. Там первыми шли сестры и молодые жены тех кавалеров, которые открывали его собственный выход. На левом плече каждая из них тоже несла церемониальный меч, но эти клинки были обычных размеров, так что вынести их могли и слабые женские плечи. За тем следовали жрицы, впервые за двести пятьдесят лет, выносившие из храма первые регалии Нового Города, а уже за ними — Дебора в сопровождении графини Брен и банессы Трир. Замыкали шествие, соответственно, жены и вдовы первых людей Гароссы, которые сейчас оказались за спиной Карла.

Посередине просторной площади возвышался крытый белой тканью помост — свадебный подиум, на который с трех сторон (слева, справа и прямо от центральных дверей храма) вели пятиступенчатые пологие лестницы. Полог из темно-синей, расшитой серебряными звездами, ткани, укрепленный на четырех угловых столбах символизировал ночное небо, с которого по гаросской традиции смотрят на землю глазами звезд великие боги. Дойдя до подиума, кавалеры расступились, образовав живой коридор, по которому Карл и его свидетели подошли к правой лестнице. Трубы смолкли. Раздался новый удар гонга, и Карл начал подниматься на подиум. С противоположной стороны, навстречу ему поднималась Дебора, а сопровождавшие их высшие аристократы Гароссы — мужчины и женщины — расходились по сторонам, занимая свои места на двух ступенчатых трибунах, крытых зеленой тканью, слева и справа от помоста. Оттуда они и будут наблюдать за церемонией.

Вот я, — сказал Карл, встав на белую ткань помоста.

И вот я, — откликнулась, вставшая лицом к нему Дебора.

Ни одного звука не сорвалось с их губ, но каждый из них знал, что сказал другой.

Мое сердце принадлежит тебе, — сказал он. — И все, что есть я, это ты.

Я знаю, Карл, — ответила она. — И ты знаешь, что я это ты, потому что разделить нас во мне не способна даже смерть.

Я люблю тебя, Дебора, — сказал он.

Я люблю тебя, Карл, — сказала она.

Ни одного звука не прозвучало в наступившей на площади тишине, и не дрогнули их губы, и не один мускул не шевельнулся на сосредоточенных и торжественных лицах, но улыбка расцвела на мягких губах Деборы, и сгущающийся сумрак вечера бежал прочь от сияния, рожденного этой улыбкой, которую видеть мог один лишь Карл.

«Один?»

Его счастье было так велико, что, казалось, его теплом и светом можно было растопить даже вечные льды горных вершин, но видеть его могла сейчас одна только Дебора, которой принадлежала его ответная улыбка.

«Только она одна?»

Я даже завидую, — улыбнулась Валерия, глаза которой впервые на памяти Карла засияли прозрачной, пронизанной солнечными лучами синью небес. — Но зависть моя светла.

Тебе нечему завидовать, — ответил улыбкой на улыбку обычно суровый Конрад Трир. — Я люблю тебя, Валерия, и моя жизнь принадлежит тебе.

Я ношу под сердцем твоего ребенка, Конрад.

У вас будет сын, — сказал Карл.

И у нас будет сын, — сказала Дебора.

Анна беременна, — сказала Виктория.

Принцесса? Принц? — Спросила Дебора.

Я полагаю, родится мальчик, — сказал Август.

Как ты узнал? — Удивилась волшебница.

Сердце подсказало, — Август и сам, по-видимому, не знал пока, на что способно его «сердце».

«Но кровь не водица, а моя кровь тем более».

Снова ударил гонг. Двери храма отворились, и на площадь вышли три жреца, которым предстояло совершить таинство «наложения уз». Они медленно прошли к помосту, поднялись один за другим — по старшинству — по пяти ступеням лестницы и вступили на белую ткань подиума.

— Белый снег, — сказал первый, указывая себе под ноги. — Он чист.

— Хрустальный Купол, — сказал второй, указывая вверх. — Он вечен.

— Глаза богов смотрят на вас, — сказал третий, встав рядом с Деборой и Карлом. — Боги свидетели, союз ваш будет чист, как первый снег, и вечен, как небесный купол.

Ударил гонг, и запели трубы великого хора.

— Протяните друг другу руки, — сказал через минуту, когда умолк последний звук, великий жрец, который говорил третьим.

Дебора подняла правую руку и молча протянула ее Карлу.

Я люблю тебя, Карл, — сказала она ему.

Карл сжал ее узкое запястье своими пальцами, чувствуя, как охватывают его запястье пальцы Деборы.

Я люблю тебя, Дебора, — сказал он ей.

— Перед лицом богов и людей, — высоким, надтреснутым от старости голосом возгласил в гулкой тишине жрец. — Объявляю вас мужем и женой.

И он медленно и торжественно оплел их соединившиеся руки белой, покрытой синим и серебряным узором, лентой.

— Узы ваши нерушимы, — объявил он, когда закончил обматывать их руки лентой. — Вы едины пред глазами людей и богов.

— Свидетельствую, — сказал, подойдя к ним, Конрад и положил свою ладонь на их опутанные венчальной лентой руки.

Это великая честь для меня, — сказал он, чуть сжиная своими сильными пальцами их руки. — Примите меня в свое сердце, как друга и родича, чья кровь — ваша кровь, и в чьем сердце вы едины.

Вы мой друг, Конрад, — ответила Дебора. — И муж моей сестры, мой брат.

Ты знаешь, — сказал Карл, и эти слова не предназначались ни для кого кроме Конрада. Даже для Деборы. — Я знаю, ты все сделаешь правильно…

— Конрад, — сказал Карл, когда они втроем, Конрад, Август и Карл, остались в бывшем кабинете Людвига одни. — Есть несколько дел, которые я хотел бы обсудить с тобой с глазу на глаз.

За окнами дворца плыла ночь. Как и следовало ожидать, не смотря на хорошую погоду днем, едва только зашло солнце, стало холодно. Так что с похорон Людвига они возвращались, кутаясь в плащи. Поднявшийся западный ветер нес с ледников Опорного хребта студеное дыхание собирающейся с силами зимы, но он же снова очистил небо, начавшее, было, покрываться на закате облаками. И теперь оттуда, сверху, смотрели на возвращающуюся с кладбища траурную процессию немигающие глаза звезд и набирающая силу луна.

Потом была тризна во дворце-крепости господарей Нового Города, затянувшаяся едва ли не до полуночи, а на рассвете должно было состояться коронование Деборы, которая уже, верно, ожидала его в своей роскошной спальне на женской половине, еще сегодня утром принадлежавшей жене Людвига. Однако Карл счел момент удобным для разговора, который откладывать дальше полагал неверным. Женщины ушли в свои покои, и на короткое время мужчины оказались предоставлены самим себе.

— Конрад, — сказал Карл, когда они остались одни. — Есть несколько дел, которые я хотел бы обсудить с тобой с глазу на глаз.

— С глазу на глаз?

— Август не помеха, — объяснил Карл. — Он знает, о чем пойдет речь.

— Слушаю вас, Карл, — серьезно ответил Конрад.

— Благодарю вас, Конрад, — чуть поклонился Карл и протянул своему зятю первый из хранившихся теперь у Августа пергаментов. — Но сначала прочтите этот свиток.

Конрад взял документ, внимательно и с нескрываемым интересом осмотрел свисавшие со свитка цветные печати, а затем развернул пергамент и углубился в чтение.

— Значит, — сказал он через несколько минут, поднимая глаза на Карла. — Вы теперь император Яр.

— С вашего позволения, бан, — улыбнулся Карл, подчеркнув интонацией титул Конрада. — «Ты». Я хотел бы просить вас, облечь нашу дружбу и родство в ту форму обращения, которая кажется мне наиболее уместной для людей, настолько тесно связанных судьбой.

— Сочту за честь, Карл, — поклонился Конрад. — Итак, ты теперь император.

— Да, — кивнул Карл. — Теперь ознакомься, пожалуйста, с моим завещанием.

— Завещанием…

— Да, завещанием, — подтвердил Карл. — И ведь ты уже догадался, что мне придется вернуться в Мотту.

— Одному? — Спросил Конрад, принимая от Августа второй документ. — Почему?

— Потому что ваша роль исполнена, — твердо ответил Карл. — Вам нечего больше там делать.

— Ты объяснишь мне, или это тайна? — Конрад положил свиток на стол и смотрел теперь Карлу в глаза.

Если это тайна, я ничего больше не спрошу, — вот, что говорили его внимательные светло-карие глаза.

— Тайна, но тебе я ее открыть могу.

— Садитесь, господа, — предложил он через мгновение. — Рассказ мой будет короток, поскольку ни у кого из нас нет лишнего времени, но это все-таки рассказ.

Он достал трубку и кисет и, присев к столу, стал ее неторопливо набивать табаком.

— Скажи, Конрад, тебе приходилось летать над Второй ступенью? — Спросил он.

— Да, — кивнул Конрад, тоже доставая трубку. — И я знаю, о чем ты хочешь спросить. Замок Кершгерида сверху невидим. Только голые скалы, пятна вереска, да снег на самых высоких вершинах. — Глаза Конрада приобрели такое выражение, как будто он видел сейчас не эту комнату и находящихся в ней мужчин, а рассматривал с высоты скалистые кручи Второй ступени. — Долина реки, дорога к Седлу, и все. Ни крепости, ни долины какой-нибудь, пусть даже самой маленькой. Ничего.

— А до Каменной Ладони ты когда-нибудь добирался?

— Ты знаешь ответ, Карл. — Ответил Конрад. — Там, где пролита кровь богов… Там где боги разили богов.

— Знаю, — кивнул Карл, высекая огонь. — На груди Ойкумены таких мест семь. В Трейе их называли «Местами Силы». Не знаю, действительно ли там сражались и проливали свою кровь боги, возможно, и так, а, может быть, все было иначе, но это особые места, где властвует такая магия, какой не сыщешь теперь больше нигде. Ведь неспроста, попасть в замок Кершгерида или на Каменную Ладонь может всякий, человек он, маг или оборотень, а увидеть их с высоты неба не можешь даже ты, которому открыты многие тайны.

— Поэтому именно там находится Мотта, и туда открываются Двери Зеркал?

— Да, именно так, — подтвердил Карл. — Но Место Силы, где находится теперь Мотта, особое. Мотта могла возникнуть только там, там она и появилась. Попытки были и раньше. Я почти ничего об этом не знаю, но, как минимум, дважды, две тысячи лет назад и еще за тысячу лет перед этим, кто-то пытался создать там что-то подобное Мотте. Но им не удалось. Справились только трейцы тысячу лет назад. Я полагаю, что такая возможность появляется или появлялась раньше только раз в тысячу лет. Но это только догадка. Подтверждений у меня нет, да это и не важно. Важно другое. Мотта была построена тысячу лет назад. Вернее, был построен лабиринт, потому что Мотта это не только и не столько камень, а, прежде всего, магия. Лабиринт строили те, кого в Трейе называли гномами, за их великий талант к строительству, но настоящими гномами они, разумеется, не были. Это были люди, только относились они к народу, который был куда, как древнее всех прочих народов, и жил еще в те времена, когда боги ходили среди людей. От богов они, по-видимому, и получили свой долгий век и способность к искусствам. Во всяком случае, так думают они сами, а всей правды теперь не знает никто.

— Ты говоришь об Истинных Строителях? — Спросил Конрад. Он слушал рассказ ни на мгновение, не отводя от Карла своих внимательных глаз. Даже о трубке, зажатой в руке, забыл, и не мудрено. Рассказ Карла содержал такое количество тайн, о каком и сам Карл не мог помыслить еще шесть месяцев назад.

— Да, — подтвердил он догадку Конрада. — Я говорю о Строителях. И один из них был с нами все это время.

— Март.

— Да, Строитель Март. А тогда… — Карл сделал паузу, чтобы пыхнуть трубкой, и продолжил. — Тогда они построили лабиринт и Двери. Но создали Мотту не они, хотя и присутствовали при ее создании. Строитель Марк, участник этих событий, оставил записи, среди которых была и схема лабиринта и другие чертежи. Но о его книге мало кто слышал за все прошедшие с тех пор века, еще меньше таких, кто ее читал. Я этой книги не читал, но я видел рисунки и записи того, кто держал ее в руках. И еще кое-что рассказал мне дядя Марта Михайло Дов. Так что главное мне теперь известно. Строители, так стали они зваться после совершенного ими подвига, не знали, кто силой магии сотворил чудо Мотты. Они не знали даже того, один был творец или несколько.

— На магов не похоже, — понял его мысль Конрад.

— Зато похоже на богов, — согласился с ним Карл. — Бог или боги…

Теперь картина, которую рисовало его воображение все эти дни, представала перед внутренним взором Карла во всей своей полноте, но, едва начав пересказывать ее словами, он, наконец, понял, что именно мешало ему все это время и продолжало тревожить сейчас. Полнота тайной истории Мотты была кажущейся, хотя и не иллюзорной. Его собственная логика дополнила рисунок, вставив на место отсутствующих фрагментов мозаики свои собственные кусочки смальты. Но было ли это адекватной заменой? Этого Карл не знал, и, собственно, поэтому затеял этот разговор. Неопределенность его собственного будущего, заставляла думать о худшем.

— Бог или боги… — Повторил за ним Конрад, оценивая услышанное, обдумывая, сравнивая с тем, что было известно ему самому.

— Возможно, — сказал он, наконец. — Но истину можно узнать, только если ответить на вопрос, «зачем?»

— Этого я не знаю, — покачал головой Карл. — Но я предположил, что Врата Мотты не просто так замкнуты печатью «Задон». Понимаешь, Конрад, это сокровище не для нас, то есть, не для тех, кто откроет врата. Я не могу этого доказать, но интуиция подсказывает, что тот, кто создавал Мотту, желал с помощью нее добраться до того, что находится за вратами.

— Сложный план, — в свою очередь, покачал головой Конрад. — Быть способным на такое колдовство, и не завладеть «сокровищем»…

— Не знаю, что и сказать, — Карл пожалел на мгновение, что не приказал слугам принести в кабинет Людвига вино, но прерывать из-за этого разговор, разумеется, не собирался. — Но давай взглянем на историю последних тысячи лет. Раз за разом то тут, то там под взошедшей Голубой Странницей рождаются близнецы. Они разные, как ты знаешь. Некоторые из них имеют магические способности, другие — Долгоидущие, но, в любом случае, они отмечены силой, а их рождение — тайной.

— Кершгерид и Хельшт, — кивнул, соглашаясь, Конрад. — Габер Руд и Бруно Йонк…

— Свой близнец, наверняка, был и у Виктора де Майена, — сказал Карл. — И у меня тоже был «брат», Конрад. Его звали Коста Яр, и он был приемным братом Евгения. И всех их пытались убить ядом негоды. Меня тоже.

— Я помню, — глаза Конрада на мгновение стали задумчивыми. — Элия читана? «Открывающая душу»?

— Возможно, — пожал плечами Карл. — Но это, скорее, условие. Войти в Мотту и открыть Врата может только рожденный под Голубой Странницей, выживший после отравления негодой… Впрочем, об условиях чуть позже. Главное в другом. Все близнецы, вернее, один из пары, рано или поздно, но выходили на тропу тайны, которая вела их в Мотту.

— Габер Руд оттуда не вернулся.

— И Виктор де Майен… Наверное были и другие, но о них в памяти людей сохранились лишь смутные воспоминания. А вот Кершгерид и Хельшт, не знаю уж кто из них должен был отправиться в Мотту, просто не успели. Их уничтожил или лишил силы, как и Лунную Деву, Иван — сын Гавриила Рудого и Арины Новы. После гибели родителей, отправившихся в Мотту и оттуда не вернувшихся, он много лет готовил месть, собирая в Семи Островах магов со всей Ойкумены. Их совокупный удар был страшен…

— Земля под ногами дрожала, как лист на ветру, и черное небо обрушивалось на несчастных градом и молниями, — нараспев процитировал Конрад. — Так поется в одной очень старой балладе. Когда-то я слышал ее от северянских оборотней…

— Были разрушены замки Кершгерида и Хельшта, горела Ляшна, — кивнул Карл. — Но повредить Мотте Иван не смог, хотя именно к этому и стремился.

— Значит, все-таки бог или боги, — задумчиво протянул Карл. — Возможно, ты прав, Карл.

— Есть кое-что еще, — теперь Карлу нечего было скрывать. Напротив, он хотел, чтобы раскрытую, пусть и не до конца, тайну знали еще двое, ведущий с ним диалог Конрад и молчаливо присутствующий при их разговоре Август. — Ты знаешь, Конрад, я никогда не вижу снов. Вернее, я видел их всего несколько раз в жизни. Сны приходят только тогда, когда я оказываюсь между жизнью и смертью, или когда их наводят. И вот однажды, когда я умирал от отравы — правда, это не была негода, или в питье ее было слишком мало — ко мне пришла женщина. Она была красива и говорила со мной на незнакомом мне языке. И почему-то я сразу же признал в ней свою мать, хотя та, скорее всего, была обыкновенной нищенкой и умерла, едва подарив мне жизнь. Кто-то использовал ее, как использовали и мать Косты Яра, чтобы нас выносить…

— Богиня.

— Возможно, — не стал спорить Карл. — И ведь во мне действительно есть много такого, что редко встречается среди людей.

— Ты Долгоидущий, — кивнул Конрад. — Это редкий дар.

— Я вижу сквозь Тьму.

— Я догадался, — Конрад, наконец, раскурил свою трубку и теперь, не торопясь, ею попыхивал. — Между нами говоря, я тоже. Не всегда, с трудом и омерзением, но вижу.

— Я вызываю рефлеты, хотя никогда этому не учился, и на меня не действует магия.

— Вот, как!

— Вот, так, Конрад.

— Что ж, может быть, — согласился Конрад. — Значит, все-таки боги… Но что же им надо?

— Не знаю, — покачал головой Карл. — Но подозреваю, что дары богов оплачиваются смертью. Прочитай завещание…

Через четверть часа они расстались.

— Свидетельствую, — сказал, подойдя к ним, Конрад и положил свою ладонь на их опутанные венчальной лентой руки.

— Свидетельствую, — сказала Валерия, возлагая руку поверх руки Конрада.

Я любил твою мать, — сказал ей Карл.

Я знаю, отец, — ответила Валерия. — Но мать умерла тридцать лет назад.

— Свидетельствую, — сказал Август.

— Свидетельствую, — сказала Виктория.

Я обещал, — сказал Карл. — Еще не завершилась ночь в зале Врат, а ты уже коронована и стала моей женой.

Ты не солгал, Карл Ругер, — ответила Дебора с улыбкой. — Я знаю, ты никогда не лжешь, и наши дети не будут бастардами.

В сером тумане ее глаз вставало солнце счастья, такое ослепительно золотое, что, Карлу показалось, что он тает в его лучах, растворяется в безбрежном пространстве ее глаз, но…

Что ты задумал скрыть от меня на этот раз? — Спросила она, не отпуская улыбки, но скрыть от него тень тревоги все-таки не смогла.

«Только не ей! — Взмолился он в душе, понимая, впрочем, всю тщетность подобного рода молитв. — Великие боги, ну почему я должен…!»

Но делать было нечего. Суд богов — жестокий суд.

Ничего, — ответил он ей, чувствуя, как холод разлуки превращает его сердце в лед. — Ничего…

1

«Прощай…»

Никогда в жизни, это слово не давалось ему так мучительно трудно, но любовь и долг перед тем, кого любишь, оказались сильнее даже тех принципов, которым, приняв их много лет назад, Карл никогда не изменял.

Не лгать.

Но он солгал. И не тогда, когда несколько часов назад ответил ложью на ее прямой вопрос. Он солгал Деборе раньше, когда, обещал никогда не оставлять ее одну.

«Прощай».

Она спала сейчас, но сон не смерть… Впрочем, когда ему это было нужно, Карл умел двигаться так тихо, что даже Дебора с ее чутким сном и сердцем, казалось, бьющимся в одном ритме с его собственным сердцем, ничего бы не услышала. Она и не услышала. Не проснулась. Спала. Такая красивая, что даже его сердце, схваченное льдом разлуки, сжималось от боли и любви.

«Закончилась третья стража… Прощай, Дебора. Да, хранят тебя боги Высокого Неба».

Он двигался совершенно бесшумно. Не скрипнула половица, не звякнула сталь на перевязи… Бесплотной тенью он покинул спальню господарки Деборы и пошел прочь, подгоняемый нетерпеливыми окриками Мотты. Мотта ждала, она требовала исполнения Договора.

Густая тень в дальнем конце анфилады сгустилась в пятно аспидно-черной тьмы, и навстречу Карлу легко и бесшумно скользнул огромный зверь.

Ты уходишь, — сказали узкие вертикально расположенные зрачки адата. — Зачем?

Так надо, — ответил Карл. И это была правда.

«Так надо… Так…»

Она будет горевать, — желтые глаза охотника смотрели ему прямо в глаза.

Будет, — согласился Карл. — Но если она пойдет со мной, то горе, возможно, ее убьет.

Смерть, — кивнул адат. — Мы все когда-нибудь умрем.

Я хочу, чтобы она жила.

Я не смогу этого скрыть, — в глазах адата растекалась тоска. — Она мой человек, а я ее зверь.

Ты не зверь, — возразил Карл. — И ты должен сделать так, чтобы она жила. Если ее не защитишь ты, то кто?

Иди, друг, — глаза адата засветились неожиданно вспыхнувшим в них темным огнем. — Иди, боец. Я сделаю так, как ты хочешь.

Мгновение, и его не стало.

«Прощай».

Карл миновал анфиладу, спустился по винтовой лестнице, и, пройдя мимо двух постов стражи, вышел к крытой галерее, ведущей к малым дворцовым конюшням. Здесь его ждали Август и Виктория.

— Твой конь оседлан, Карл. — Сказал Август.

— Спасибо, Август.

— Не за что, — пожал плечами человек, которого отныне будут называть графом Ругером. — Это такая малость, Карл… Ты же знаешь…

— Я знаю, Август, — Не смотря ни на что, Карл был рад встретить его на последней дороге. — И я благодарен судьбе, что она дала мне такого внука. Прощай!

— Прощай, Карл, — ответил Август и склонил голову в поклоне.

— Прощай, — сказала Виктория. — И не думай ни о чем. Мы будем с Деборой столько, сколько нужно. Если понадобится, всегда.

— Спасибо, — поклонился ей Карл. — Прощай.

Он прошел галерею насквозь, отворил дверь, ведущую в маленький внутренний дворик, где уже явственно пахло конюшней, и увидел еще двоих, вышедших проводить его в последнюю дорогу.

— Мне придется совершить какой-нибудь невероятный подвиг, — с мрачной усмешкой сказал Конрад, делая шаг навстречу Карлу. — Иначе Валерия никогда меня не простит.

— Ты победишь нойонов и восстановишь империю. Я думаю, этого будет достаточно.

— Предпочел бы, чтобы это сделал ты, но… Прощай Карл! И до встречи в Хрустальных Чертогах.

— Прощай, Конрад. Мне хорошо было быть твоим другом.

— Прощайте, господин мой Карл, — сказал, подходя к ним, Строитель Март. — Но хотел бы напомнить, пока Хозяйка Пределов не поцеловала вас в лоб, смерти нет.

— Я запомню ваши слова, Строитель.

Карл поклонился и пошел прочь.

2

Солнце уже вставало над лесами Заречья, когда Карл покинул Гароссу.

«Прощай», — сказал он высокому небу, в котором фиолетовый, чуть смазанный киноварью цвет уходящей ночи уже размывался голубыми оттенками наступающего утра.

Я пришел, — сказал он, выходя из Зеркала Дня в серебристое мерцание зала Врат, бережно хранившего мгновение его ухода.

Здесь ничего не изменилось, и по-прежнему горел и не сгорал отброшенный Карлом за ненадобностью факел. Давным-давно. Секунду назад.

Карл медленно вернулся к дверям, через которые однажды вошел в зал Врат, постоял мгновение, глядя на две женские фигуры — белую и черную — и ощущая совершенно не знакомое ему чувство одиночества, и, наконец, спустившись по короткой лестнице, вступил на черную тропу.

Я иду, — сказал он, делая первый шаг.

Мерцающий воздух Мотты вздрогнул, и Карлу снова на мгновение показалось, что мир вокруг него сдвинулся и медленно, но в то же время мгновенно, повернулся, как проворачивается вокруг своей оси огромный мельничный жернов. Мгновение, и все прекратилось, но Белая и Черная дамы уже разошлись и стояли теперь по обе стороны «тропы», открывая взору Карла, начавший слабо светиться зеленый монолит Врат. Свет шел как будто изнутри камня — если, конечно, это был камень — постепенно набирая силу, по мере того, как Карл шаг за шагом приближался к концу тропы.

Страха не было. Он так и не смог коснуться бестрепетного сердца Карла. Но зато на этом коротком пути к Вратам, Карл сполна испытал чувство одиночества, прокравшееся в его душу, едва он вернулся сюда через Зеркало Дня. Чувство это было для него новым, и оказалось по-настоящему мучительным. Теперь, как никогда в своей долгой жизни, он понял, что это такое, остаться одному.

«Один».

Один на последней тропе. Один на один с величайшей тайной Ойкумены. Один перед ликом судьбы, которая должна была открыться ему, наконец, за ярко сиявшим теперь монолитом Врат.

Он подошел к камню и положил руки на рукояти меча и кинжала, который он забрал этой ночью у Деборы.

— … Что означает эта формула я не знаю! — Сказал ему тогда Мышонок.

— Какая формула? — Удивился Карл.

— 3+1+1+2+2+3=7+2+2=1 — продиктовал Леон.

«3+1+1+2+2+3=7+2+2=1», — повторил про себя Карл, извлекая из ножен Убивца и Синистру.

И в самом деле, что должны были означать эти цифры? Какой изощренный шифр могли они содержать? Но ответ на эти вопросы можно было получить, только пройдя весь путь до конца. Никто и никогда не смог бы разгадать эту загадку. Но тот, кто выстроил в давние времена лабиринт Мотты, хорошо знал, что ему нужно, и ничего не знавший об этом Карл, сам того не ведая, выполнил все условия Мотты, приведя сюда, в зал Врат, семь спутников.

«Семь».

И трое из них были людьми (это — три), одна — Отягощенной злом (один), еще одна — зверем (снова один), две — волшебницами (два), и двое — оборотнями (еще раз два). И еще трое из них были связаны с Карлом узами родства: жена, пусть и не венчанная, дочь и внук. Стало быть, три. А всего семь, хотя 3+1+1+2+2+3 равно двенадцати. Однако их было не двенадцать, а семь, вот в чем дело. Семь спутников и две пары волшебных мечей и кинжалов. Два свидетеля и два ключа. А в итоге, он один. Избранный. Тот, кому по силам открыть Врата.

Тоска стала нестерпимой, но отступить Карл уже не мог. Теперь он мог идти только вперед. До конца. Такова была суть последней дороги.

«Прощай…»

Он ударил клинком Убивца в сияющий изумрудной зеленью камень врат, но монолит принял зачарованную сталь, упруго поддаваясь силе удара, как живая плоть, а не горная порода. И так же точно вошел в «камень» Синистра, и Врата открылись. Вернее, они просто перестали существовать, на глазах превратившись в плотный зеленый туман, в который, качнувшись вслед за своим оружием, невольно вступил Карл.

Шаг, и еще один, третий шаг, и туман внезапно рассеялся. Карл стоял в узком каменном ущелье. Высокие обрывистые стены дикого камня, прямая, как стрела, черная базальтовая тропа, начинающаяся прямо под его ногами и ведущая по дну ущелья к узкой вертикальной трещине устья, за которой виднелась нежная голубизна рассветного неба, два высоких — во всю высоту стен — кроваво-красных граненых обелиска, обозначающих устье ущелья. И все.

Нет, не все.

В ущелье было сумрачно. Карл поднял голову и посмотрел вверх. Отсюда небо, открывавшееся наверху, в узком пространстве почти сходящихся в вышине стен, казалось фиолетовым. Это было небо ночи. А впереди оно было светлым, потому что вскоре должно было подняться солнце.

«Вот и заканчивается ночь Мотты…»

Он обернулся на мгновение, чтобы увидеть, что оставляет за своей спиной, но там снова был всего лишь зеленый монолит закрывшихся Врат.

«Западня».

Но в чем был смысл этой западни? Зачем понадобился он, Карл Ругер, неведомому пауку, соткавшему для него эту сеть.

Выбор, — ответил ему холодный нечеловеческий голос, и Карл резко обернулся.

Слева, там, где только что возносилась ввысь голая обрывистая стена прямо из камня появилось огромное женское лицо. Женщина — или это была богиня? — была красива, но красота ее не радовала глаз, а рождала смутное чувство отторжения. Однако именно эти четко очерченные губы и произнесли, по-видимому, то единственное слово, которое прозвучало, как шепот, но заставило вздрогнуть каменное ущелье.

Выбор, — сказала она.

Выбор, — вторил ей другой голос, и Карл увидел, как справа от него появляется из скалы еще одно чудовищных размеров лицо.

Это тоже была женщина. И Карл знал, что найти в ее чертах даже малейший изъян не смогло бы и его собственное требовательное к прекрасному художественное чувство. Однако и этой женщиной он любоваться не стал бы. Просто не смог.

Выбор? — Спросил Карл. — Но что и для чего я должен выбирать?

Он по-прежнему держал оружие в руках, но сейчас перед лицом таких сил, которые вели с ним разговор, решил, что это излишне. Даже зачарованная сталь оружия иных была по-видимому бессильна против мощи, которой обладают боги Высокого Неба.

Выбор? — Спросил он, вкладывая Синистру в ножны.

Но что и для чего я должен выбирать? — Спросил Карл и вдруг увидел, что, сам того не замечая, прошел уже едва ли не треть пути до исполинских обелисков, и стоял теперь там, где черная тропа прерывалась, и начиналась тропа, сложенная из плит снежно-белого мрамора. Когда и как появилась перед ним эта белая тропа, он не знал, но почувствовал, что именно вступив на нее, он совершит нечто настолько ужасное и необратимое, что не мог себе даже вообразить.

«Тропа… Выбор…»

Он снова посмотрел на огромное лицо слева от себя. Холодные глаза выжидающе глядели на него. Не каменные, а живые… Но определить какого они цвета, Карл, как ни странно, не мог.

Выбор, Карл, — сказали глаза, и перед ним неожиданно предстала во всем великолепии виденная им когда-то в доме Игнатия Кузнеца фреска Василия Вастиона. Впрочем, на этот раз, ее не покрывали ни копоть, ни грязь, копившиеся веками, и поэтому, вероятно, краски казались живыми и яркими. Такими живыми и яркими, какими, на самом деле, могут быть только краски жизни…

Он стоял посреди поля битвы, а вокруг — рядом с ним и вдали — сражались и умирали в последней схватке люди и иные. Он слышал звон оружия, бессмысленные выкрики и тяжелое дыхание, дерущихся не на жизнь, а на смерть бойцов; чувствовал на лице холодный ночной ветер и ощущал прикосновения жара от далеких всполохов живого огня; вдыхал дым пожарищ и запахи пота и крови… Он был там воплоти и мог рассмотреть любую деталь, выражение лиц и глаз… И только лица вождей двух армий были скрыты от него тьмой, потому что…

Он снова был в ущелье. Пот тек по его лицу, как будто он сам участвовал в том многочасовом сражении, которое только что показала ему богиня, требовавшая от него решения.

Выбор! — Требовательно повторила она.

Выбор! — Вторил ей другой «голос», и Карл посмотрел направо.

Каменное лицо было безмятежно, и глаза, хоть и живые, но не человеческие, смотрели на него с чувством холодного превосходства.

Выбор! — Напомнила вторая богиня. — Сделай выбор, Карл.

И тогда он ее узнал, хотя, казалось, в этом величественном чужом лице не было ничего, что могло бы напомнить ту женщину, которая являлась ему во сне. Но это была она. Та, что следовала за ним по бесконечным дорогам его жизни, чтобы однажды все-таки поймать в ловушку Мотты.

Ты!

Но он уже снова стоял посреди поля битвы, а вокруг — рядом с ним и вдали — сражались и умирали в последней схватке люди и иные. Он слышал звон оружия, бессмысленные выкрики и тяжелое дыхание, дерущихся не на жизнь, а на смерть бойцов; чувствовал на лице холодный ночной ветер и ощущал прикосновения жара от далеких всполохов живого огня; вдыхал дым пожарищ и запахи пота и крови… Он был там воплоти и мог рассмотреть любую деталь, выражение лиц и глаз… И только лица вождей двух армий были скрыты от него тьмой, потому что…

3

Сила сопереживания, охватившего его целиком второй раз подряд, была настолько сильна, что, вынырнув из недр ожившего видения, Карл ощущал себя так, как если бы и в само деле вынужден был пережить два грандиозных сражения, случившихся одно за другим, без паузы переходя одно в другое. Но главное было не в том, как он себя сейчас чувствовал, а в том, что теперь он окончательно понял, что за мерзкое сокровище хранили запечатанные неснимаемой печатью «Задона» Врата.

«Боги…» — если бы Карл смог сделать это физически, то, наверное, даже улыбнулся. Презрительно, разумеется, потому что боги Высокого Неба оказались вполне по-человечески глупы и бессильны.

И ничего-то сами они поделать не могли. Не знали, не умели, были не способны. Или и над ними довлела высшая сила? Уж не великий ли одинокий Бог убру был тем, кто наложил эти ограничения? Но, как бы то ни было, самостоятельно действовать здесь, на Земле, в том единственном месте, где великая сила свершения способна была решить их давний спор, небожители, судя по всему, сами не могли. Только через других, тех, до кого были в силах дотянуться. Только через не многих сих. Однако в том-то и дело, что той безымянной богине иных — Голубой Страннице Высокого Неба — которую Карл так долго почитал за свою мать, для достижения собственных ее целей нужен был не только и не столько человек или иной, а некто, по праву рождения принадлежащий обоим этим мирам. И Карл Ругер не стал первым, кого посылала она к великим Вратам, запечатанным неснимаемой печатью «Задон». А уж кем должен был быть тот, кто обладал большей, чем боги Высокого Неба властью, по-прежнему оставалось только гадать. Карл всего лишь оказался тем единственным, кто прошел этот путь до конца. А почему случилось именно так, а не иначе, и кто предопределил ему такую судьбу, и предопределил ли, было неизвестно. И вряд ли тайна эта будет когда-нибудь раскрыта. Однако не в том суть. Случилось то, что случилось, и именно ему, Карлу Ругеру из Линда, суждено было однажды прийти туда, куда следует, причем не когда-нибудь, а тогда, когда нужно. Впрочем, как давно уже стал догадываться Карл, такие люди, как он, по определению не могли являться игрушкой в чужих руках, даже если это были руки богини. Что захотят, то и будут делать, как бы не склонял их «случай» к другому, а не захотят, так и не сделают вопреки всем соблазнам Верхнего и Нижнего миров.

«Нет, — решил Карл, глядя на „последнюю дорогу“, буквально умолявшую его сделать первый, роковой, потому что безвозвратный, шаг. — Нет, „матушка“, я не стану убийцей людей…»

Перед его глазами прошли образы тех, кого ему предлагалось сделать своими врагами и будущими рабами. Петр Ругер, Карла и Стефания, Яр и Ребекка, Август Лешак, Иван Фальх, огненная дева Анна… Их было много, встреченных им на дороге длинною в жизнь, тех, кто имел имя и свою собственную историю. И еще большее количество людей — несчетное их множество — навсегда остались для Карла безымянными, никогда им не встреченные, лишенные облика, но жившие когда-то или ныне живущие под Голубым Куполом.

«Нет, — решительно ответил Карл кому-то, кто, возможно, его теперь слышал. — Нет, это не мой путь, и дорога не моя».

Однако, правда и то, что на кон были поставлены не только их судьба и их память, но и судьбы других: Деборы и Валерии, Марта, Людо и Виктории, Гавриеля и Игнатия…

«И их палачом я не буду тоже», — покачал он мысленно головой, поднимая взгляд от дороги, мощенной снежно-белыми искрящимися плитами, к узкой вертикальной щели между двумя обелисками, где как раз в это мгновение вспыхнул, наконец, первый — кроваво-красный — луч, встающего над горами солнца.

Ни то, ни другое… Тогда, что? Но разве обязательно совершать такой выбор? Разве Ойкумена не единая и единственная обитель для тех и других?

Жизнь не простая штука, и вряд ли Карлу, — даже если ему суждено отсюда вернуться — удастся когда-нибудь примерить два этих племени, однако…

«Стоит попытаться, не правда ли? — усмехнулся он, ощущая могучий зов, встающего прямо перед ним светила. — Ведь во Флоре люди и иные худо-бедно, но уживаются уже добрых триста лет…»

Между тем, пространство между обелисками, еще мгновение назад, сиявшее прозрачной, ничем незамутненной голубизной раннего утра, нестерпимо пылало теперь расплавленным червонным золотом солнечного огня. Карлу показалось — хотя, возможно, что все именно так и обстояло — что его лица коснулся испепеляющий жар разгневанного его упорством светила.

Ну же, Карл! — по-прежнему звала его «последняя дорога».

Выбор! — Вторили ей две богини, спорившие между собой за право властвовать над Ойкуменой.

Иди! — требовали от него почерневшие, «обуглившиеся», в смертельном сиянии солнца обелиски.

Я жду! — властно заявлял о своем праве повелевать всем живым раскаленный светильник богов.

— Нет, — покачал головой Карл и, преодолевая наваждение, медленно повернулся спиной к ожидавшей его целое тысячелетие дороге. — Нет!

Он сделал шаг, и другой, чувствуя, как стремительно сгущается перед ним воздух, и еще один шаг, и в этот момент, разгневанные его решением богини нанесли Карлу последний удар. Сжало сердце, и пресеклось дыхание, так что даже стон не смог бы теперь сорваться с его враз пересохших губ.

«Последняя дорога. Последняя…» — Карл упал на колени, уже понимая, что если теперь же не обернется, то просто умрет.

«Умру… смерть…» — Но воля бойца сильнее смерти, и душа художника не разменная монета в игре.

«Последняя…» — он не обернулся. Глаза застлала кровавая пелена, и остро отточенные иглы нестерпимой боли с мстительной медлительностью вошли в его виски.

«Боги!»

Жестокая боль заставила его отшатнуться, но спасения не было. Карл упал навзничь, даже не почувствовав удара спиной о каменные плиты и не распрямив согнутые в коленях ноги. Тело его агонизировало. Он умирал, но последнее желание идущего на смерть священно.

«Де… б…»

Последнее желание… последняя дорога, которую он так и не прошел до конца. Потому что не захотел.

Его мозг был объят пламенем неимоверного страдания. Легкие силились и не могли достать из сомкнувшегося вокруг него пекла хотя бы ничтожный глоток воздуха. Но это уже было невозможно. Его сердце перестало биться, сделав свой последний прощальный удар, мгновение назад. Но в этом умирающем — или уже мертвом — теле все еще жила стойкая, как сталь, и нежная, как беличья кисть, душа Бойца и Художника. И пока она была жива, даже смерть была не властна над бренным телом человека, сто лет шедшего к этому дню, к этому часу, к этому — самому последнему — своему мгновению.

«Дебора!» — Самое главное не желало исчезать даже под испепеляющим дыханием смертельного огня, потому что там, где властвует Хозяйка Пределов, нет места любви, но и власти ее над любовью нет тоже.

«Дебора!» — Это был крик, хотя ни один звук не сорвался с губ поверженного, но не побежденного Карла Ругера.

«Дебора!» — Это был отчаянный призыв, на который не способно не откликнуться ни одно живое сердце.

Однако кричал сейчас не онемевший, лишенный голоса и речи, умирающий в жестоких муках человек. Это душа, бестрепетная, не отделимая от художественного чувства, душа Карла Ругера тосковала о несбывшемся счастье и звала ту, которая была для него превыше всех царств Ойкумены, дороже всех ее сокровищ и тайн. Казалось, в душе Карла уже не осталось никакой памяти о том, каким еще несколько мгновений назад был ее владелец, но то последнее — и самое главное — что уже успело в ней прорасти, став ее содержанием и сутью, это последнее оказалось сильнее даже всемогущей Дамы Смерти.

«Дебора!»

И Дебора услышала крик его души и откликнулась на призыв. Сквозь толщу камня, казалось, навсегда отделившую его от нее, разделившую их точно так же, как смерть отделена от жизни, пришел к Карлу ответный крик ее исполненного любви и мужества сердца.

«Карл!» — Всего лишь имя человека, почти ушедшего за Край. Но великая магия любви, никем не познанная, и никому, кроме тех, кто пережил это чудо, не ведомая, способна — на самом деле, а не только в песнях менестрелей — творить чудеса, перед которыми меркнут даже великие деяния богов.

Не уходи, Карл! — Молило ее сердце. — Не оставляй меня одну!

Прощай…

Постой, Карл! Не уходи!

Прости…

Никогда! — Ее душа вместо воздуха наполнила его опавшие легкие, и неожиданно сердце Карла робко ударило в грудь, само не веря тому, что удалось ему теперь совершить.

Дебора! — Сквозь кровавую пелену Карл увидел ее лицо, нарисовавшееся вдруг перед его ослепшими от смертельного страдания глазами. — Дебора…

Он увидел огромные серые глаза, в которых сияла такая неистовая вера и такая непостижимо огромная любовь, что ни жизнь, ни смерть, а только одна великая Вечность была достойна лицезреть это чудо. Карл увидел ее мягкие полные губы, шептавшие, как молитву, его имя. И всю ее, прекрасную и желанную, увидел он сейчас. Такую, какой была она теперь — где бы ни находилась она сейчас, на самом деле — и такую, какой бывала она в его объятиях в мгновения нежности, в миг страсти, которая всегда охватывала их одновременно, как если бы не были они двумя отдельными существами, мужчиной и женщиной, а являлись одним неразделимым целым. Но одновременно Карл увидел и другое. Он увидел непролитые слезы Деборы, высохшие под нестерпимым жаром его агонии и потому навсегда оставшиеся в ее изумительных глазах, и тень, ее умирающей — навсегда, вместе с ним — улыбки.

«Если я умру, никто и никогда уже…»

Если он умрет, никто и никогда уже не увидит ни ее слез, ни ее улыбки, не услышит ее смеха, не узнает, какой неистовой любовницей и какой нежной подругой может быть великая господарка Нового Города Дебора Вольх. Все что останется Ойкумене и населяющим ее людям — это холодная и непреклонная, как жестокая боевая сталь, вдова императора Карла Яра, но вот его, Карла, Деборы в этом мире уже не будет. Никогда.

И он увидел будущее, каким оно станет без него. Он увидел смерть и опустошение, остающиеся за спинами уходящих все дальше и дальше вперед, не ведающих страха и пощады имперскими легионами. Кто сказал, что Карл был единственным, кто способен остановить нашествие нойонов? Дебора Вольх оказалась великолепным вождем, настоящей императрицей, а военноначальники… Что ж, и их не мало отыскалось в разных краях Ойкумены. Нужда находит подходящих людей даже тогда, когда, кажется, что не осталось ни одного. Людо, Конрад, Август, и другие, кого Карл не знал в лицо и чьих имен никогда не слышал, оказались не худшими вождями непобедимых армий империи. Вот только рисунок этой войны был таким, что сердце сжало от тоски, и душа, его превосходное художественное чувство содрогнулась от омерзения и ужаса.

Но разве труп способен видеть и чувствовать? Разве мертвый мозг способен мыслить и грезить? Однако сожаление, возникшее в душе Карла, было именно чувством, и мысль, возникшая в его голове, являлась именно мыслью, и лицо Деборы он увидел теперь так, как если бы стояла она сейчас рядом с ним, склонившись над его мертвым телом, и даже дыхание ее — сладостное вино любви, которое он мог пить без конца — почувствовал Карл на своем лице. И мертвый человек встал с земли, постоял мгновение, как будто примериваясь к тому, что ему предстояло совершить, пошатнулся, и сделал первый, неуверенный шаг вперед, прочь от дышащего в спину жаром безжалостного огня мстительных богов.

Шаг.

Карл! Любовь моя, Карл!

«Боги!» — Он сделал второй шаг, его снова шатнуло, но он устоял.

Карл! — С болью и хрипом воздух долины ворвался в его опаленные смертельным жаром лёгкие.

Дебора! — Он поперхнулся и закашлялся так, что вынужден был согнуться едва ли не пополам, но даже не понял, что с ним происходит, потому что, на самом деле, был уже скорее по ту сторону вечного предела жизни, чем по эту.

Карл! — Это была мольба о чем-то, что дороже жизни. Это был крик, способный пробиться сквозь любые расстояния и любое время.

Дебора… — Силы оставили его, и он упал ничком, снова не почувствовав силы удара. Но сердце уже билось в груди — несильно и как бы неуверенно — и воздух проникал в обессилившие легкие. Однако ничто еще не было решено.

Карл, — голос, склонившегося над ним Гавриеля, был полон дружеского участия и… и любви. — Вставайте, Карл, вы должны идти.

Разве же так умирают! — Лицо Нериса было залито кровью, волосы спутаны, но голубые пронзительные глаза смотрели на Карла с обычным для кондотьера выражением непоколебимой уверенности в том, что «жизнь» и «смерть» — лишь пустые, лишенные содержания слова.

Не сдавайтесь, граф, — тихо добавил, подходя к лежащему человеку, Евгений Яр.

Но силы, казалось, окончательно оставили Карла, и тело, умершее всего три шага назад, не желало ему подчиняться. И даже Убивец, которого Карл так и не выпустил из руки, и который отчаянно сражался все эти бесконечные мгновения за жизнь своего человека, ничего не мог уже изменить. Однако оставалась еще одна — последняя — надежда. Дебора не сдалась.

Карл! — Она звала его, и друзья, собравшиеся вокруг, просили его не поддаваться, но Карл был бессилен сделать хотя бы еще одно движение. На его не знавших слез глазах выступила соленая влага, но и этого он не заметил тоже.

Карл!

«Боги!»

Отчаянная сила его собственного гордого Я, последний сражающийся бастион, уже, казалось бы, павшей крепости, не желала признавать поражения. И ведь здесь, рядом с ним, теперь, сейчас была еще продолжавшая бороться за него Дебора. Женщина, которой Карл не мог отказать ни в чем.

Карл!

Он двинул вперед руку… пальцы сжали что-то, что попалось им на пути, но сил подтянуть вперед отяжелевшее тело у него не оказалось.

Карл!

Она зовет тебя, Карл, — сказала, появившаяся перед ним в золотом сиянии, Стефания. — Ты должен идти.

У него не прибавилось сил, и вообще ничто, казалось, не изменилось ни в нем, ни вокруг него, но тихий голос Стефании, и ее ласковая улыбка заставили его снова встать. Карл медленно поднялся с земли и, тяжело переступая не желавшими слушаться ногами, пошел к Вратам. Он не понимал, что делает, но знал, что есть просьбы, не выполнить которые кавалер просто не может. Даже мертвый кавалер.

Его шатало из стороны в сторону, но он шел. Шел, согнувшись вперед, как будто преодолевая сильный противный ветер, медленно, тяжело, словно брел сквозь густую болотную жижу. И в душе его — а не в оглохших к звукам жизни ушах — звучали голоса давно ушедших друзей и погибшей много лет назад любви. А перед глазами стояло лицо Деборы, по губам которой он читал пробившийся сквозь вечность призыв ее всепоглощающей и не знающей пределов любви.

Карл!

Я иду!

4

Он очнулся уже около Врат. Камень, к которому он прижимался всем телом, был холоден и незыблем, но ключи от Врат по-прежнему находились у Карла.

«Убивец…»

Выроненный из руки меч лежал у его ног, а Синистра, которого Карл успел вернуть в ножны, висел на поясе, и, значит, дорога назад, в огромный и чудесный мир Ойкумены, где его ждала Дебора, был открыт.

«Я жив?»

Как ни странно, но именно мысль о возвращении вернула его к действительности, и с удивившей его самого ясностью Карл осознал вдруг, что все еще жив, не смотря на то, что только что умер. Про свою смерть он знал наверняка. Помнил ее во всех отвратительных деталях, которых, казалось бы, не должен был даже знать. Ощущал отзвуки пережитой им агонии во всех членах своего измученного, но все-таки живого тела. Карл не знал, как это возможно, однако можно ли объяснить чудо? И надо ли пытаться это делать? Любовь ли спасла его от беспощадной мести богов — а Карл был уверен, что так оно и было — или вмешательство иной, неподвластной хозяевам Высокого Неба силы, но он был жив, и означать это могло только одно: дорога его не окончена.

Выяснялось, что боги не всесильны. Они, человечьи или нет, не могли по собственному разумению и желанию пользоваться своим неоспоримым могуществом, которое — и это было самое важное — не являлось всемогуществом. И их безмерной власти был положен предел, имя которому…

«Равновесие», — догадался Карл, стремительно возвращавший себе не только скорость и остроту мысли, но и силу, совсем недавно, казалось, навсегда, покинувшую его умирающее тело.

«Не всесильны», — повторил он про себя, смакуя это слово, как старое драгоценное вино, и одновременно с удивлением осознавая, что за всю свою долгую жизнь никогда, на самом деле, и не полагал всесущих всемогущими.

«Не всесильны…»

— Ты прав, Карл, — голос раздался откуда-то из-за спины и заставил его вздрогнуть. — Только не надо никому об этом рассказывать. Хорошо?

Карл медленно обернулся. Недалеко от него стояла женщина в мягко струящемся, белом плаще, как будто сотканном из первого снега, света зимнего ясного утра и мерцания льдов. Его капюшон был откинут за спину, и серебристые, как иней на траве, длинные волнистые волосы свободно спадали на плечи незнакомки. Лицо ее было спокойно, но прозрачные, как чистые воды горных ручьев, глаза внимательно смотрели на Карла. Что ж, она, действительно, была прекрасна и величественна, Хозяйка Судьба, но это была холодная и совсем не человеческая красота. И величие ее тоже не было человеческим.

Карл поклонился ей в пояс, даже не задумавшись, сможет ли он это сделать, и, выпрямившись, без трепета встретил взгляд той, кого — по слухам — опасались задевать даже боги Высокого Неба.

— Да, Карл, — сказала в ответ на не высказанную им мысль. — Ты снова прав. Своя судьба есть у всего сущего. Есть она и у богов.

Он не ошибся, но что с того. Так или иначе, но предназначенное ему судьбой должно было свершиться, ведь не зря же Госпожа Дорог пришла к нему теперь во плоти?

«Дебора…» — Это была та единственная мысль, которая и могла сейчас придти ему в голову. Единственный образ, единственное сожаление… Но в этом случае, бессильна была даже ее любовь, и его любовь тоже была, по-видимому, бессильна. Вероятно, Хозяйка Судьба не для того показала ему свое лицо, чтобы принимать в расчет их с Деборой желания.

— Я готов, — сказал он не дрогнувшим голосом.

— К чему? — Показалось ему, или она и в самом деле удивилась его словам?

— Я понимаю, — тем не менее, спокойно сказал Карл. — Что дорога моя закончена, и ты пришла, чтобы положить ей предел.

— Нет, — вполне по-человечески покачала она головой. — Не теперь, не здесь, не я.

— Тогда, кто, где и когда? — Удивленно спросил Карл, начиная понимать, что и явление Хозяйки, как это ни странно, не означает конца.

— Не знаю, Карл, — ответила Хозяйка Судьба, все так же изучающе глядя на Карла. — И никто, я думаю, не знает. Теперь, как и всегда, ты сам по себе, а мы сами по себе. Он, я и они. Впрочем, не совсем так. Раньше, до того, как ты пришел в Мотту, кое-кто имел шансы на тебя повлиять. Теперь — нет.

Она кивнула ему и, начала медленно поворачиваться, но ошеломленный услышанным Карл оказался все-таки в достаточной мере в себе, чтобы не упустить свой единственный — единственный во всех смыслах — шанс.

— Постой, — попросил он, и Хозяйка остановилась, бросив на него взгляд через плечо. — Какое желание бросил я тогда вместе с Костями Судьбы?

— Быть самим собой, — тихо ответила Хозяйка. — Ты хотел всегда оставаться самим собой, Карл. Что ж, ты бросил кости, и ты взял надо мной верх. Стало быть, тебе положена награда. Ты хотел оставаться самим собой, Карл, так тому и быть! Но, знаешь, раз уж ты вспомнил о Костях Судьбы… Как полагаешь, Карл, не положена ли мне пеня за твою дерзость?

— Я твой должник, — снова поклонился Карл, с удивлением увидев, как расцветает на холодных губах Хозяйки Судьбы вполне человеческая и очень женственная улыбка.

— Мне нравится твой ответ, — еще шире улыбнулась Госпожа Дорог. — И вот мое слово, Карл. Я хочу, чтобы ты написал мой портрет. В Цейре, на западной стене зала Ноблей.

— По твоему слову, — он уже видел, как лучи встающего на востоке солнца, пройдя сквозь золотистые стекла высоких стреловидных окон, освещают западную, пока еще девственно чистую, стену огромного зала, и оттуда смотрит на него, Карла Ругера, обернувшаяся через плечо женщина дивной, но не человеческой красоты, властвующая над дорогами и путями Хозяйка Судьба.

Февраль 2008 — февраль 2009