Хозяйка над бесами (СИ)

Мирон

Полдень застал его в дороге. Солнце напекло голову кобыле, отчего та стала вялой. Без лошади его семье пришлось бы туго, особливо сейчас. Танюша разродилась, работать не могла. Да и не позволил бы он ей сразу на заработки бежать. Благо, сам мог обеспечить. С детства запомнилось ему, как в голодные годы мать брала его и ходила по кусочки. Мирон стоял в чужих сенях молча, пока мама жалилась и плакалась, а затем в котомку сердобольные крестьянки клали черствые ломоти хлеба. Мирон тогда и решил, что в жизни ни о чем просить не будет. Он сделает так, чтобы его сами просили принять. Золотых рук в хозяйстве никому не хватает. Мирон ездил по окрестным деревням, и всегда находил работу. Правда, нынче он заехал в Ольменовку по иной нужде. Оттудова давно не бывало вестей. После пожарища все стали покидать деревню. Танюша умоляла найти Аглаю и привезти в Черниговку. "И тут знахарка не помешает", — говорила она. Мирон возвращался ни солоно хлебавши. Ставни были заколочены, по дворам бегали одичавшие собаки — еле отбился. Ольменовка пустовала. В доме Аглаи никаких следов не нашлось, только на столе лежал латунный витой ключ. Таких в деревне ни у кого не было, ключ тот был маленьким, словно от господской шкатулки. Мирон взял его — может, Аглая найдет Танюшку когда-нибудь. Он в этом сомневался. Он мало знал о внучке ведьме. Та что-то кричала про того пастуха, и на поминках устроила дебош. Мирону она не казалась злой. Скорее, она всегда была начеку, как лесная кошка. Что ни мудрено, девку боялись и выживали отовсюду. Мирон ехал обратно понурившись. Что сказать Танюше? Она так виноватилась перед Аглаей, что назвала в честь ольменовской ведьмы их дочь. Лошадь вдруг ускорила шаг. Из усталой клячи она в миг превратилась в клячу ободренную. Перед Мироном раскинулось озеро. Оно было голубым, над водами его стелился туман. Стоял запах водных цветов. Мирон освободил от сбруи лошадь, и та устремилась к воде. Около озера было прохладно. Мирон сел на траву. Он слышал, что между деревнями есть бродячее озеро, но никогда тут не бывал. Мама запрещала ходить лесом. Мирон и детям своим запрещал. Он вздохнул. Лошадь зафыркала. Она была спокойной и старой, однажды в стойло пробралась лиса — лошадь даже не пикнула. Так лиса и ночевала у них, Паша ее потом солью отгонял. Мирон приблизился к воде. Около нее, под тростником, пылились сапоги. Они отличались от деревенской обувки, по голенищу шли завитушки. Только Мирон наклонился к ним, как услышал: — Не советую. Из леса вышла дева, иными словами не назвать. Она была одета в лохмотья, но спину держала прямо. На голове, как у замужней, лежала коса. Дева посмотрела на Мирону, и тому вдруг показалось, что он ее знает с детства. Ее голос он слышал во снах, ее песни научили его работать с кожей и мехом. У них в Озерске все были рукастыми. — Мастер, — сказала дева, — Не трогай сапоги. — Они твои? — спросил Мирон, — Забирай. — Они принадлежали одному человеку. Он все сделал правильно, и за это был убит. От его тела ничего не осталось. Эти сапоги нужно сжечь или закопать. Носить их — накликать беду. Дева подошла ближе. Она была высокого росту. Ее руки прятались в шали, как у старушки-нищенки зимой. — Что с тобой сталось? Почему ты одна в лесу? Где твой муж или брат? Дева рассмеялась, всплеснув руками. На миг Мирону показалось, что на их месте у нее крылья. Лошадь затопала копытами. — У меня есть защитник, — из чащи вышел белый пес. Он посмотрел на Мирона, и тот отступил. Хватило и ольменовских собак.

— Куда путь держишь? — спросил Мирон.

— Да в Озерск, — ответила дева, — Говорят, вышили-таки портрет Сирин, загляденье как похож. Иду посмотреть. Дева вдруг запела. Черты ее лица потекли, а затем снова застыли. Мирон узнал деву. Это была Анька, его блудная дочь.

Она выглядела точь-в-точь как в день, когда сбежала. На ней был шелковый сарафан. Они купили его на прошлогодней черниговской ярмарке. За сарафан заломили такую цену, что Мирон поначалу отказал дочери в обнове. Она не стала умолять и ушла за пшеном для кур. Позже Мирон увидел, как Анька смотрит в тот ряд, и не выдержал, уплатил серебряный за бабью блажь. Как приданое пойдет, — пошутил. Анька так с сарафаном носилась. Выйдет в огород — сарафан рядом положит, да не абы как, а на полотенце. Спала, повесив сарафан на гвоздь. Как-то Анька поставила на подол пятно, уж вою-то было, писку. Насилу щелочью отмыла. Мирон вгляделся в дочку, она стояла перед ним. Она широко улыбалась, словно не пропадала вовсе.

— Где ты была? Уехала, ничего не сказала. Анюта… Анюта обняла его. Его окутал странный запах. Так пахла сырая земля в летний зной. — Доченька, пойдем домой. — Я не могу, — ответила она, — У тебя уже другая дочь. Что я там делать буду, молодым житья не давать. Я на свадьбе твоей не была, потому хочу сделать подарок сестре. Анюта хлопнула в ладоши, откуда-то налетел ветер. Он взъерошил камыш, развел его в стороны. Там, среди зеленых стеблей, стояла маленькая шкатулка. Она сверкнула. — В ней лежит колечко. Подари его Аглае, как говорить научится. Колечко это не простое, оно ее сделает самой сильной в мире, отведет любую беду. У тебя есть ключ от шкатулки, ты его сбереги уж. Мирон кивнул. Анюта вновь подошла к нему. — Тебе я тоже сделаю подарок. Помнишь ярмарку, ты мальцом был еще. Туда приехали цыгане, и среди них была гадалка.

Грузная женщина в цветастом озерском платке поймала маленького Мирона за руку. Он думал, она хочет отнять лакричный леденец. Люди шли мимо, никто на Мирона не смотрел. Гадалка воняла немытым телом и чем-то сладким. — Помню. Гадалка смотрела мимо мальчика. Его напугали ее глаза. Они были черными и огромными. Глядя вдаль, она сказала: вижу на тебе печать, никогда не люби, не имей детей, иначе гибель всех ждет. От молодухи приплод не имей, а коли родится — убей его в колыбели. Сила черная в твоем дите будет. Мирон помнил о ее словах. Он никогда не забывал. Когда хоронил жену, то дал зарок — больше не жениться. А потом Пашка повесился, Анюта ушла. Мирон не любил знахарок и прочих деревенских ведьм. Гадалка вон сказала, не женись на молодухе. Первая жена Мирона была даже старше, все равно умерла. Дети его не были злыми, чутка ленивыми, да это не грех. Анютка смотрела на него, ее глаза были ярко-голубыми. Как у матери, как у самого Мирона. — Соврала гадалка, нет над тобою тьмы.

— А как же мать твоя, как брат? Таня меня моложе…

— Этого не было, — сказала Анютка. — А другое тебя не коснется.

И стерлись из памяти те пророческие слова. Постепенно стали исчезать другие воспоминания. Мирон пытался вспомнить, как выглядели первая жена, сын. С лучину он сопротивлялся, картинки в голове переплетались и рушились. На него надвигалось что-то огромное, вечное и темное, как звездное небо. Стерлась из памяти ярмарка, и слова позабылись. Анютка растаяла. Ее здесь и не было, — догадался Мирон. Ведь дочь его была кареглазой, — это последнее, что он помнил о своей прошлой жизни. А потом небо забрало и это. К деве подскочил пес. Он махал хвостом, он скакал вокруг. Кобыла стояла на удивление смирная. Мирон повернулся, чтобы проверить уздечку. Он услышал шелест крыльев. Внезапно на Мирона обрушился летний полдень. Зашумели деревья, запели кузнечики в траве. С воды словно доносилась разухабистая пастушья песенка. Дома, за двадцать верст, ждали Танюша с Аглаей. Им ничего не грозило. Мирон засмеялся. Он чувствовал, как с плечей упал тяжелый груз. Мирон не понимал, почему, да это было и неважно. Он подобрал шкатулку.

— Ради тебя, Екатия, — сказала дева. Мирон поднял глаза, но никого уж не было.

А мир почему-то пел.

Конец