Глава 3 Электрозаводская

– Тут Малыш видит, что обступили его эти твари со всех сторон. Крикнул нам: «Прощайте, мужики!», да и кинул себе под ноги бутылку с горючей смесью. Шарахнуло так, что мама не горюй. Вот что называется – красиво уйти! Половина гадов вокруг него лежать осталась, некоторые стали расползаться, самые шустрые кинулись бежать. А Жженый будто в ступор впал – никак винторез поднять не может, руки трясутся. Я ему кричу: «Стреляй, Глеб Егорыч! Уйдут ведь!» Он выстрелил раз, другой, даже завалил парочку, но остальные все равно ушли. В Сокольники рванули – у них там, видно, в парке гнездо. Ну, теперь, наверное, надолго запомнят, как к нам соваться. Я сам пятерых подранил, не меньше, мамой клянусь – умирать уползли, – взахлеб рассказывал парень в рваной тельняшке и спортивных штанах, размахивая руками.

– Теперь это красных головная боль, – усмехнулся пожилой мужик, поворошив дрова в костре. Над огнем висел котелок с водой, и всем желающим наливали жиденький чай. Обитатели Электрозаводской отдыхали после трудового дня, вспоминая дела недавних дней.

Федор хмыкнул. Здешние сталкеры, видно, тоже любят приукрасить – вон как парень заливает. Он, как всегда, старался даже из пустой болтовни извлечь для себя побольше полезной информации. И уже понял, что станция Электрозаводская находится не так далеко от станций Красной линии, где теперь обитают коммунисты. Ну, и что это дает? Да ничего пока. Теоретически по поверхности можно добраться, например, прямиком по улице Гастелло к метро Сокольники. Кажется, там и находился комбинат с ласковым названием «Настюша», продукция которого очень выручала коммунистов, пока запасы не иссякли окончательно. Да только дураков нет почти на верную гибель идти.

Говорят, несколько лет назад находились такие отчаянные – то ли жизнь на родной станции не устраивала, то ли еще что – срывались, кто в одиночку, кто по двое, по трое. Ведь если на машине, так вообще быстро можно доехать. И даже, говорят, про одного кто-то слышал – добрался он вроде до Сокольников. А потом следы его затерялись. В то время как раз по всему метро войны шли – может, голову сложил, а может, у красных в Берилаге сгинул. Да и Сокольники-то так еще по привычке многие называют, а красные, говорят, давно переименовали их в Сталинскую.

Где-то еще дальше в тех краях находится загадочный Черкизон – закопавшийся под землю многоярусный рынок, о котором ходят жуткие слухи: там процветает торговля людьми и жестокие забавы – гладиаторские бои.

– Дядя Саша, а говорят, ты недавно прядильщицу встретил? Какая она? – спросил паренек с жадным любо-пытством.

– Чего только люди не болтают, – с досадой сказал пожилой. – Не поминай лучше к ночи.

– Да неужто такие страшные они? – не отставал парень.

– Это ты у Петьки спроси – страшные или нет.

– Это у того, который пропал больше года назад? Так у него не спросишь уже.

– То-то и оно, что пропал. Говорили – к ним как раз и подался. Видел я их – но все больше тех, что постарше. Они грузные, неповоротливые, в тряпье какое-то замотаны и вроде вреда людям не делают, особенно если группой идти – стоят просто и смотрят. А все равно жуть от них какая-то идет и несет от них противным чем-то, вроде тухлятины. Так-то с ними справиться можно, но если их много, а человек один, тогда они его одолеть могут.

– И что?

– К себе в подвалы утаскивают. Говорят, съедают потом. Но не сразу – им ведь детей от кого-то нужно заводить. Вот какое-то время держат его для приплода, а потом съедают. И если мальчик у которой-нибудь из них родится, тоже съедают. А девочек растят. Пока молодые-то, говорят, они даже на людей похожи, еще и покрасивее девушек наших, потому как вроде на воле растут и не подземным воздухом дышат. Да только потом быстро в уродов превращаются, а многие вообще умирают рано. Радиация, куда деваться. Они молодняк свой обычно прячут где-то, с собой берут только одну или двух девушек, быстроногих самых – для приманки. Обычно к лету ближе, когда тепло уже, на охоту выходят. Зимой чаще в логове своем сидят, запасами питаются, редко нос высовывают. Может, друг дружку там едят, кто знает? А сейчас как раз самый промысел у них. Зимой-то не разберешь, где молодая, где старая – все одинаково закутаны. Вот Петька увидел девчонку симпатичную и повелся. Вернулся, рассказал, что встретил красавицу наверху. Отправился на поверхность снова – говорит, поймаю ее, сюда приведу, будет у меня жить. А вышло так, что его самого поймали. Ушел, да и пропал с концами. А на следующее лето отправился друг его Сашка на разведку – поискать решил логово ихнее. Вернулся – лица на нем нет, а в руках сверток. Развернули – младенец, мальчик. Кое-кто уверял, что лицом вылитый Петька. Сашка с тех пор почти не говорил. Однажды только по пьяни пробормотал что-то про подвал, усыпанный костями.

– А младенец что?

– Младенец долго не прожил, хоть и пытались выходить его. Да и то сказать – даже если б выжил, все равно народ косился бы на него, не знал бы, чего ждать от этого отродья. Если уж его мамаша, похоже, человеческим мясом не брезговала.

– А разговаривать-то они умеют?

– Вроде нет. Так, звуки какие-то издают бессвязные, лопочут чего-то или скулят. Человеческую речь забыли уже.

– А почему название такое странное?

– Потому что обитают где-то в подвалах фабрики бывшей шерстопрядильной. А откуда они там взялись, не знает никто. Ну и движения какие-то странные они делают руками. Не знаю я. Если вдруг увидишь, сам поймешь.

– А в метро они не пытались приходить?

– Сами не пытались – не любят они туннели. Не знаю, правда или нет, но говорили, что был случай – притащили сталкеры сверху одну молоденькую. Она ранена была – оттого только и удалось сладить с ней. Мужик, что ее приволок, упросил запереть ее в каморке, сам возился с ней, кормил, лечил. Она даже вроде привязалась к нему, но тосковала – видно было. Народ, правда, не одобрял, косился. Потом стало видно – вроде ребеночка она ждет. Ну, тот решил, что ей уж не деться никуда, выпустил из клетки – тут-то она и сбежала. А умные люди ему сказали – радуйся, что она перед этим голову тебе не открутила. Они хоть с виду хрупкие, но такая сила у них иной раз появляется, если в угол загнать. Так отчаянно отбиваются, что и несколько здоровенных мужиков сладить с ними не могут. Не хотят под запором жить, да и все тут. Видно, наверху им больше нравится, хоть и живут нелегко, и умирают рано. Правда, есть тут, говорят, один чудак – кучу патронов обещал тому, кто ему прядильщицу живой приведет. Да дураков-то нету.

– А на Семеновской у одного начальника стряпуха говорит плохо.

– Ну и что?

– Да нет, ничего, к слову пришлось. Ты рассказал про этих, верхних, мне и вспомнилось. И ведь он ее со стороны откуда-то привел пару лет назад, не местная она. А готовит вкусно – пальчики оближешь и по хозяйству управляется ловко. Только одна эта странность у нее и есть – лопочет бессвязное что-то. Но она убегать не пытается, наоборот – в рот ему смотрит, каждое слово на лету ловит.

– Вот то-то и оно – говорят, если приручить прядильщицу, то лучше служанки и не найти. Только это трудно очень, они свободу любят обычно больше, чем мужиков. Нужно, чтоб она сама с человеком остаться захотела – это уж или слово надо знать какое-то тайное, или уж не знаю что. Да, может, та стряпуха вовсе и не из них, может, просто с рождения косноязычная.

– Да врешь ты все, нет никаких прядильщиц, – буркнул кто-то. – Выродки иногда попадаются наверху, это верно. А про прядильщиц ты сам придумал. Начстанции говорит – брехня это все.

– А ты его больше слушай! Это он для того так говорит, чтоб наверх ходить не боялись. Потому и запретил про все это на станции болтать. А герму-то заварить не зря велел. Ты думаешь, почему ворота закрыли намертво и выход сделали в туннеле? На самом деле все знают, только молчат. Спроси вон сталкеров бывалых. И младенец-то откуда взялся тогда?

– Мало ли откуда? Те же выродки и подбросили.

– Да какая разница, как их называть – выродки, прядильщицы, да хоть шпалоукладчицы. Главное – наверх лучше лишний раз без причины не соваться, потому что чертовщина там творится, особенно в полнолуние, это все знают. В Яузе под мостом недавно вообще русалку видели.

– Никакая это не русалка была. Это все известный трепач Сафроненко наболтал. Я-то знаю, как было дело. Он проходил мимо реки и увидел утопленницу в воде. Волосы у ней были светлые, длинные, совсем как живая была, видно, недавно утонула. А тут ее течением колыхнуло, пошевелилось тело – так Сафроненко, говорят, так бежал, что мимо входа в вентшахту пролетел впопыхах и промчался без остановок аж до самой Семеновской. С тех пор он всем про русалок и рассказывает.

– А откуда ж там утопленница взялась?

– Да кто ж его знает? Кто-то из выродков, наверное. А может, издалека приплыла – выше по реке, говорят, до сих пор психи живут.

– Какие психи?

– А там больница была до Катастрофы. И вроде до сих пор они там остались, даже радиация их не берет. Наоборот – они отлично к ней приспособились.

– А может, она из «матросов» была? Ну тех, которые в «Матросской тишине» живут?

– В тюрьме, что ли? Ну ты скажешь. Матросы – они здоровые, вдвое выше обычных людей. А головы у них, наоборот, маленькие – в темноте кажется, что они и вовсе безголовые. Таких ни с кем не перепутаешь. Скорее, уж и правда из выродков. Хотя Сафроненко сказал – красавица. Еще и разглядеть успел. Выродки-то все чахлые, страшные, в язвах и болячках.

– Выродки и воды вроде боятся.

– Может, от несчастной любви девка утопилась? – фыркнул кто-то.

– Не-ет, не в этом дело, – раздался уверенный мужской голос из темноты. – Тело-то, говоришь, под мостом было?

– Ну да, – неохотно подтвердил рассказчик.

– А мост совсем недалеко отсюда. Тем более если выглядела как живая – не могла она издалека приплыть. Ее б тогда обглодали по дороге. Сдается мне, что девчонка либо наша, либо с Семеновской была. Психи и выродки тут ни при чем, скорее всего. Если точно знать, когда дело было, можно выяснить – не пропал ли кто отсюда в ту пору. Любят у нас все в тайне от людей держать – вот в чем беда.

– А почему думаешь, что из метро была девчонка? Тут мало у кого волосы длинные, девки все больше стриженые, чтоб вшей не плодить. И по-твоему, она из метро вот так, без химзы и противогаза, на поверхность сунулась? Искупаться решила? И впрямь, водичка в Яузе что надо – грязная, радиоактивная, небось вся таблица Менделеева растворена. Чего б не окунуться по хорошей погоде?

– Ты можешь, конечно, меня не слушать, – произнес тот же тягучий голос. – Но если однажды ты увидишь там, под мостом, в мутной водице, тело своего друга – вспомни мои слова.

– Да о чем ты толкуешь, не пойму я? – тревожно спросил мужик.

– Вот то-то и оно, что не поймешь. Может, оно и к лучшему. Меньше знаешь – крепче спишь.

– Нет уж, ты расскажи, коли начал. Сказал «А», говори и «Б».

– Что я тебе скажу, если ты мне уже сейчас не веришь? Решишь – мол, бредни, байки. Я тебе одно скажу – от реки лучше держаться подальше. Да что толку предупреждать – это все равно не поможет.

– А за Семеновской живут? – спросил Федор у мужика, показавшегося ему наиболее рассудительным. Тот покачал головой.

– Кто ж его знает? Про Партизанскую говорили люди, что пустует она. Туннели к ней завалены, но вроде как-то пробрался сталкер один через завалы. И нашел там одни скелеты. Говорит, там герму, видно, заклинило, и люди даже наверх выбраться не смогли, так и сидели взаперти, пока все не умерли. А еще, говорит, стоит там поезд на путях с картинами внутри – и они как новые, словно только вчера повесили. А смотреть-то на них и некому, вот так-то! Измайловская станция на поверхности была, там и жить-то было нельзя, а рядом Измайловский парк – теперь это джунгли непролазные. Ну, а что на Первомайской творится, вообще никто толком не знает. Кто говорит – пустая она. А одно время ходили слухи, что есть там люди, что там Первомайская республика. Да только я думаю, что нет там никого – ну как бы люди выжили в отрыве от большого метро?

Федор послушал еще немного и пошел к другому костру.


Он уже два дня находился на Электрозаводской и не знал, чем себя занять. Станция, по сути, как и Бауманская, была превращена в большой цех, днем здесь стоял постоянный грохот и звон – производились работы по металлу. Поэтому днем Федор предпочитал отсыпаться, выбрав уголок потише, а к вечеру, когда шум работ стихал и начинались досужие разговоры у костра за чашкой чая, а кое-где и песни заводили, он бродил по станции – интересно было, чем здесь люди живут.

Плечо побаливало, но не сильно – об этом как раз можно было не волноваться. А вот мысли всякие одолевали, не давали покоя. Федор вновь и вновь переживал случившееся, старался представить, чем гибель Кузьмы может для него обернуться. Ведь даже если разберутся, поймут, что ни при чем он, не виноват, люди будут бояться вести с ним дела. Как говорится, то ли он украл, то ли у него украли, но была какая-то неприятная история. Интересно, дошли ли слухи до Веры, и что она думает обо всем этом? Федор чувствовал, что, сидя здесь, зря теряет время – на Китай-городе его дожидалось еще несколько человек, каждому из них он что-то обещал, а теперь все срывалось. Если подведет их, пусть и невольно, пойдет слух, что он ненадежен.

И другие мысли не давали ему покоя. Что, если Ганза потребует его выдачи? Не для того ли отправил его сюда Сотников, чтоб знать в случае чего, где его можно легко и быстро найти? Может, вовсе не спасти Федора он хотел, а иметь под рукой, чтоб в обмен на его голову что-нибудь выторговать у ганзейцев? Ведь отсюда Федору никуда не деться в обход Ганзы – ну разве что дойдет он до Семеновской, последней станции Бауманского альянса. А дальше – заваленные туннели к Партизанской. Фактически он здесь как в ловушке.

Но как быть, Федор не знал. Вот и болтался по станции, слушал разговоры. У одного костра что-то негромко пел пришлый музыкант. Федор присел было послушать, но из-за спин сидящих впереди исполнителя плохо было видно, слова тоже угадывались с трудом. Что-то про капитана, который курит трубку, пьет крепчайший эль и любит какую-то девушку. И вот что странно – песня-то, видно, старая, слов много незнакомых, но все равно почти все понятно. Вот, к примеру, эль – наверняка что-нибудь вроде браги или самогона, раз он крепкий и его можно пить:

У ней следы проказы на руках,

У ней татуированные знаки,

И вечерами джигу в кабаках

Танцует девушка из Нагасаки.

Что такое джига, примерно тоже было понятно, раз ее танцуют в кабаках. Что такое Нагасаки, Федор не знал, но наверное, место какое-нибудь так называлось. А вот насчет проказы он решил выяснить потом. Незнакомые слова завораживали. А дело между тем стремительно шло к развязке:

Вернулся капитан издалека

И он узнал, что господин во фраке

Однажды, накурившись гашиша,

Зарезал девушку из Нагасаки[1].

Федор решил, что ослышался – наверное, музыкант спел «во мраке». Гашиш – тоже понятно, дурь какая-нибудь. В общем, грустная была песня, грустная и красивая. Федору жаль было неведомую девушку, а еще больше – капитана. Хоть и непонятным оставалось, отомстил ли тот убийце, но девчонку-то уже не воротишь. «Надо будет слова спросить», – подумал Федор.

Певец тем временем завел что-то более залихватское – про пирата, бизонов и пампасы. Особенно запомнилось Федору слово «баобабы». Эта песня тоже была про несчастную любовь – в конце вообще все умерли, насколько Федор мог понять, но уж слишком много было незнакомых слов. Музыкант ударил по струнам последний раз и оглядел публику:

– Ну, что еще вам спеть?

Слушатели тихонько переговаривались между собой, но никто не решился сделать заявку. Молодой, ломающийся басок, правда, неуверенно крикнул из задних рядов: «“Мурку” давай!», но на него тут же зашикали сидящие рядом. Музыкант сделал вид, что не слышал. Федор удивился – «Мурку» очень уважали на Китай-городе пацаны, душевная песня, что тут такого?

– Про Сенегал, может? – поинтересовался он. Люди одобрительно загудели, кто-то даже захлопал. И полилась залихватская песня – снова про баобабы и жену какого-то посла. «Дались им эти баобабы», – подумал Федор. Песня закончилась, люди захлопали. Кто-то из сидящих кинул музыканту пачку сигарет – неслыханная редкость по нынешним временам. Тот ловко поймал, поблагодарил кивком и улыбкой. В лежавший возле него раскрытый чехол от гитары посыпались патроны.

– Перерыв пятнадцать минут, – объявил музыкант. Народ недовольно загудел.

– Ну-ну, мне же тоже отдохнуть нужно, горло промочить, – сказал исполнитель. Люди поняли намек, несколько человек одновременно протянули ему кружки, полные пенящейся браги, а в чехол от гитары, лежавший перед ним, вновь дождем посыпались патроны.

Федор повернулся к пожилому мужику и спросил:

– Что такое «проказа»?

Тот нехотя ответил:

– Болезнь такая была, в жарких странах чаще болели. Гнил человек заживо: сначала пятнышко маленькое появлялось на пальце, нечувствительное к боли, потом пальцы отваливались, язвы по всему телу шли, а через несколько лет умирал.

«Так девчонка еще и больная была?» – подумал Федор. И продолжал спрашивать:

– А гашиш?

– Дурь, – коротко ответил человек. Федор кивнул – он, в общем, так и подумал.

– А баобабы? – выговорил он особенно поразившее его слово.

– Деревья такие с толстыми стволами. У нас тут не растут, – пояснил мужик. Подумал. – Ну вот ты наверх ходил, тополя видел? – спросил он у Федора. Тот кивнул. – Так вот, нынешние тополя очень даже на те баобабы похожи, – сказал мужик. И отвернулся, потеряв к Федору всякий интерес.

Федор загрустил. Ему снова жаль стало капитана, который любил смертельно больную девушку. И девушку жаль, которая так рано погибла. Но чем от болезни умирать, гнить, заживо разлагаясь, может, и лучше уж так – сразу.

В песнях кипели нешуточные роковые страсти, каких в жизни он не видел. В жизни что – ну, поколотит проститутку ее дружок из ревности, а потом они помирятся и на ее выручку вместе напьются, вот и вся любовь. А в песне все как-то красиво получается. Вот, скажем, на самом-то деле никому, да и себе тоже, не пожелаешь больную полюбить, а со стороны послушаешь – и сердце размякнет. Федор представил себе, что было бы, если б Вера ему изменила: конечно, не особо приятно, но убивать он ее точно не стал. Может, ушел бы, а может, потом и простил бы – смотря по настроению. Но ему трудно было представить, чтоб влюбленная по уши Вера на это решилась…


Кто-то хлопнул его по плечу – Федор вздрогнул было, но тут же успокоился, узнав Виталю, который позавчера привел его сюда.

– Ну, как оно? – спросил тот, щуря красные глаза и шмыгая носом. – Болит рука-то?

– Да ничего, терпимо, – сказал Федор. – А что там на Бауманской слышно? Разобрались уже? А то мне домой вообще-то надо позарез.

– И думать не моги, если жизнь дорога, – буркнул Виталя. – Сиди и не высовывайся.

– Что ж делать-то? – застонал Федор.

– Не знаю. Но если прям так уж тебе приспичило, могу к Даниле тебя отвести. Может, он чего придумает.

– Что за Данила?

– Сталкер. Все ходы-выходы знает. Если надо куда добраться незаметно – это к нему. Только слухи нехорошие ходят про него, – Виталя оглянулся и, понизив голос, продолжал, – вроде он с нечистой силой знается. Потому не любят к нему обращаться – только по крайней нужде.

– Да ладно, – сказал Федор, – в нечистую силу я не особо верю, а нужда такая, что во, – и он провел ребром ладони по горлу. – Веди к своему колдуну.

Загрузка...