Хозяин Уральских гор

Глава первая

1729 год по Р.Х.

По самой середине Евразийского континента, от студеных берегов Северного океана, и почти до самого Каспийского моря протянулся горный уральский хребет — великий каменный пояс. Словно седой, но не потерявший силы страж хранит он границу, отделяющую Европу от Азии и бережет неисчислимые сокровища, хранящиеся в глубине его недр. Богата уральская земля рудами, золотом и драгоценными камнями, плодородными землями, лесами и водами. Как будто плети в руках великана, струятся от подножия уральских гор многочисленные ручьи, речушки и реки.

Одна из них — Чусовая, с древних времен служила дорогой сквозь уральские земли. По ее берегам издавна селились люди, по ее быстрым водам поднялись струги славного казака Ермака Тимофеевича, что шел воевать для русского царства сибирскую землю. Но нелегко покорялась людям красавица река. Каждую весну, почти двести лет подряд, открывались заводские плотины, наполняя реку обильными вешними водами для того чтобы сотни коломенок и дощаников груженых уральским железом, могли по глубокой воде спуститься до Камы и далее, через Волгу добраться до городов и весей европейской части Российской империи, укрепляя молодую державу и наполняя ее казну. На среднем течении реки, по обеим ее берегам речные суда поджидали грозные скалы-бойцы, словно сказочные воины вздыбившие каменные щиты навстречу смельчакам, дерзнувшим нарушить их покой. О скальную грудь иных бойцов разбивались в день десятки судов.

Вволю наигравшись с хрупкими корабликами, взяв обильную дань железом и кровью, грозные скалы нехотя отпускали караваны, ведомые мелкими букашками. Насмешливо глядели им вслед — дескать свидимся еще не раз, и поглядим отпустить вас подобру-поздорову или закрутить стремниной, разбивая о камни…

В конце первой четверти восемнадцатого века, в семидесяти верстах от пристани Сулемки, в том месте где одноименная речка впадает в Чусовую вольготно расположился основанный по указу государя Петра Алексеевича Невьянский завод, в то время принадлежавший со всей немалой округой Акинфию Демидову, который вместе со своим отцом и братом по праву считается родоначальником российской металлургической промышленности.

С них пошло в России горнозаводское дело и одна из самых известных династий русских купцов и промышленников, основавших в России многочисленные заводы и промыслы. А началось все в далеком 1695-м году, когда тульский кузнец Никита, звавшийся в то время Антюфеевым, оказал услугу проезжавшему через Тулу "птенцу гнезда Петрова" — Петру Павловичу Шафирову. У Шафирова сломался дорожный пистолет работы знаменитого немецкого мастера Кухенрейтера, и московскому вельможе посоветовали отдать оружие в починку тульским кузнецам-оружейникам, среди которых самым умелым считался Никита. Спустя некоторое время, Шафиров вновь проезжал через Тулу и позвал кузнеца, для того чтобы забрать дорогой пистоль. Принесенное Никитой оружие было в полной исправности, царев порученец не мог нарадоваться глядя на искусную работу, но когда он собрался достать кошель и расплатится с мастером, тот неожиданно остановил высокого гостя и сказал:

— Так что, ваша милость этот пистоль, не твоей, а моей собственной работы — и достав второй, точно такой же пистолет из-под полы, продолжил — у того что вы мне изволили испортилась затравка и я ее исправить не мог. Не угодно или Вашему Превосходительству взять двух пистолетов вместо одного, потому что вина моя, так я и поплатиться должен![1]

Шутить с влиятельным царедворцем было небезопасно, но Никита рискнул и Шафиров по достоинству оценил его шутку. Осмотрев пистолеты, он убедился, что они ничем не отличаются друг от друга. В восторге от работы кузнеца были все присутствующие. Спустя некоторое время была встреча с царем (коему Шафиров рассказал о тульском мастере) и Петр не побрезговал зайти к кузнецу в гости испить вина и расцеловать его женку, а также поработать в его кузнице. Потом было исполнение царева заказа — алебарды по иноземному образцу и первые фузеи, которые кузнец повез в Москву. Именно там, когда оказалось, что привезенные ружья лучше, чем хорошо выделанные иноземные, но при этом обойдутся казне гораздо дешевле царь, расцеловав Никиту в лоб, сказал: "Постарайся, Демидыч, распространить свое дело, а я тебя не оставлю".

С этого и началось возвышение тульских кузнецов: первый завод на реке Тулице, на котором Антуфьевы производили оружие и боеприпасы, а затем в 1702-м году, царь Петр пожаловал мастерам (коих уже назвал в грамоте Демидовыми) Невьянский и Верхотурский казенные заводы на Урале (бывшие в ту пору, из-за плохого управления, в совершенном разорении). Так было положено основание огромной торгово-промышленной империи, просуществовавшей без малого три сотни лет. Демидовы основали десятки рудников, заводов и фабрик, владели домами и землями по всей России, десятками тысяч работных людей и крестьян. Они строили мосты и дороги, судоходные каналы и пристани. Поставляли в казну оружие и боеприпасы, торговали железом как в России, так и за ее пределами.

Об их успехах, кои достигались зачастую путем преступлений и злодеяний, ходят легенды. Династия Демидовых дала миру известных немало выдающихся личностей. Среди них были промышленники и государственные деятели, меценаты и ученые, моты и чудаки, а со временем появились и такие что породнились с королевскими домами Европы.

Сентябрь 1729 года на реке Чусовой выдался жарким. И если пассажиры идущего вниз по течению реки струга чувствовали себя более-менее комфортно, то гребцы орошали палубу суденышка обильным потом — хозяин судна, заводчик и дворянин Акинфий Никитич Демидов время попусту терять не любил и гребцам приходилось усердно работать веслами. Акинфий торопился в столицу, а по пути надо было и в Тулу заглянуть, да и иных мест, где были расположены его требующие хозяйского догляда предприятия было предостаточно. Вместе с Демидовым ехала его жена и малолетний сын. Плавание проходило благополучно, Чусовая, сбросив в Каму бурные талые воды, подуспокоилась и судно шло по реке без особого риска и напряжения для команды. Восьмого числа проходили памятное место — высокий, чуть не в двадцать сажен и вытянутый вдоль берега камень. Именно здесь, напротив этого камня на левом берегу реки, у Акинфия и его жены Ефимии родился младший и самый любимый сын, названный в честь деда Никитой. Случилось это ровно пять лет назад. Памятуя о знаменательном событии, заводчик решил пристать к берегу и отслужить благодарственный молебен и становиться на ночевку. Попа на судне не было, вместо него читал молитвы судовой кормщик, время от времени исполняющий роль дьячка в немногочисленных сельских церквях — на Урале нравы были попроще чем в европейской части Российской империи. А ночью Никита вдруг занемог. У ребенка по непонятной причине начался жар, а потом он и вовсе провалился в беспамятство. Перепугавшийся родитель приказал было отчаливать и гнать корабль до ближайшего селения, но его насилу отговорили — многочисленные камни-бойцы и по светлому времени проходить было опасно, а в темное время это было чистой воды самоубийство.

И никто не мог знать, что болезнь ребенка была необычной — в эту ночь неведомая сила рассекла в нем ту невидимую сущность которые иные называют душой, иные личностью, на две самостоятельные части, одну оставив на месте, а другую в мгновение ока перенесла в пространстве и времени более чем на триста лет вперед и поместила в почти такого же пятилетнего малыша, чтобы в течении долгих лет, словно жемчужину обволакивать ее драгоценным перламутром знаний, умений, житейского опыта и мудрости, а затем, спустя многие годы вернуть ее обратно. Для чего?! Кто знает…

Глава вторая

1729 год по Р.Х.

Лежу, уставясь в потолок горницы, понемногу прихожу в себя. Мысли бродят в голове… разные. Основная мысль все-таки одна — ожидаемое долгие годы наконец совершилось. То что возврат рано или поздно произойдет я знал (вот только между состоянием "знать" и "пережить" разница существенная) чуть-ли не с самого начала, когда в далеком детстве, осознал себя приемышем в мальчишке двадцатого века у которого был брат-близнец. Неведомая, обладающая невообразимой силой, воля сделала из меня, то ли высокоразвитого паразита, то ли второго пилота, "кочующего" от одного брата к другому время от времени.

Эх братцы, братцы…. Где вы сейчас, в каких обителях пребываете?!

От осознания того что остался без тех, кто за прошедшие полвека стали мне больше чем братьями, заныло в груди, чувство тоски и одиночества остро ударило казалось в самую глубину души. В глазах защипало, но первые слезы омыли сознание горячей волной, а затем сознание окутала благодатная пелена забытья и я уснул.

Проснувшись через какое-то время убедился, что все пока мест все по прежнему — небольшая горница, закрытое окно, подремывающая около постели нянька. В теле ощущалась невероятная слабость, как буд-то я сутки без перерыва вагоны разгружал. С невероятным напряжением поднял руку и уставился на свой маленький пальчик, с одной стороны такой родной и знакомый, а с другой такой далекий и забытый (ну еще бы — я его почти шестьдесят лет не видел). Посмотрев на него какое-то время, опустил руку и начал потихоньку сбрасывать одеяло, жарко было невыносимо. Раздавшийся шорох разбудил няньку, она встрепенулась и уставилась на меня. Несколько секунд мы играли в гляделки, а затем нянька вскочила, хлопнула руками и кинулась из горницы.

— Никитушка, Никитушка очнулси-и! — послышался ее заполошный голос — матушка боярыня, матушка боярыня, Никитушка в себя пришел!

Хлопнули двери, заголосили бабы и через несколько минут в комнату вбежала… она. Мама.

Неприбранная, простоволосая она смотрела на меня, а я смотрел на нее.

Мама! Мама! Мамочка ты моя родная! Как же я скучал по тебе. Живя приспособленцем в чужом, пусть и дружественном теле, чувствуя объятия той, другой матери, все эти долгие годы я тосковал по твоим рукам, по твоему голосу, по твоим глазам.

Рванувшись ей навстречу (и откуда только силы взялись) со всей пылкой страстью, со всей неистраченной любовью прижался к ней, такой теплой, такой родной. Как тоскливо было там, в той жизни, как горько было после прочтения доступных книг и статей на интернет-ресурсах где мама упоминалась в лучшем случае несколькими строчками. И теперь она была здесь, рядом. Живая. Теплая…. Родная.

А затем в горницу, сделав изрядный у низкой притолоки, поклон, вошел отец. За полвека воспоминания о нем изрядно изгладились из памяти и лишь чтение, да кое какие полустертые детские образы помогали представить его и теперь, увидев его воочию, я пришел в совершенный восторг. Еще бы не прийти — Акинфий был высок и широкоплеч, несмотря на прожитые годы — крепок и силен. Настоящий богатырь. И еще он был немного смешной, поскольку одет был в немецкое платье и непривычный глазу лохматый и кучерявый парик.

И только оказавшись в сильных, поднявших меня словно пушинку, отцовских руках, видя стоявшую рядом заплаканную матушку, только тогда я ощутил и принял наконец совершившееся.

Я вернулся. Я дома.

Напеваю про себя "песенку креолки" сижу на корме и леплю, из припасенной накануне глины неказистые фигурки. Да и откуда им быть "казистыми" с этими то детскими культяпками. Мои маленькие розовые пальчики выглядят умилительно, но вот работать ими покамест сущее мучение.

Прошли первые дни после того как я "тот" воссоединился со мной "этим" и великое благо что этот процесс прошел без "аппаратных и программных конфликтов" — я ощущал себя цельным, а впереди была вся жизнь.

Смяв получившегося монстрика, который изначально планировался "коняшкой", обратно в глиняный комок, я кое как вылепил лодочку и подойдя к отцу протянул ему свою поделку и пролепетал: "Смотри батюшка, кораблик". Отец, одной рукой осторожно взял мое первое в этом мире изделие, а другой аккуратно водрузил меня на колени.

— Хороший кораблик получился, сынок, а куда он плывет?

— По реке, везет наше демидовское железо.

— Ого, глянь, Фимушка, а Никита-то о дельных вещах заговорил — удивился моим словам отец, а мама же от его слов вздрогнула, видать чувствовала что с ее сыночком что-то не то творится в последнее время.

Решив не заострять пока проблему, я поудобнее устроился на отцовских коленях и попросил его: "Расскажи!"

— Чего тебе рассказать, Никитушка? Сказку?

— Нет. Расскажи про деда, про государя Петра, про то как ты кузнецом был, как ты в иные земли ездил, как… как заводы поднимал?

Услышав такую просьбу от пятилетнего мальца, папка удивился уже капитально. Чуть ли не минуту он внимательно смотрел мне в лицо, от чего я преизрядно струхнул и всей моей воли едва хватило чтобы этот взгляд выдержать.

— Многого ты, сынок попросил, всего сразу и не упомнишь. Чего это тебе про такие дела послушать взыгралось?

— Хочу как ты и дед — кузнецом стать когда вырасту.

Такой ответ видать пришелся отцу по душе и он, обхватив меня покрепче, начал рассказывать. Многое из того что он говорил было для меня внове. Все таки слова человека пережившего события и скупые книжные строчки написанные спустя триста лет это как земля и небо.

А после того как я подустал сидеть на одном месте и слушать (ограничения наложенные на меня младенческим телом никуда не делись) я соскочил с отцовских колен и стал бегать по палубе вызывая довольную улыбку на одном лице и тревожные взгляды — на другом. Еще мне понравилось, подойдя к одному из гребцов и взявшись за конец весла, "помогать ему" в нелегком труде.

Таким образом я провел еще пару дней, когда отцу было некогда я приставал то матери, уматывая ее своими вопросами, то к кормщику Савелию, прося его рассказать об искусстве управления судном, то к казакам Емельяну и Игнату, папенькиным конюхам и телохранителям, требуя научить меня казачьим ухваткам.

Я бегал, прыгал, веселился, но это была попытка забить белым шумом проблемы, нарастающие у меня в сознании — как я ни хорохорился, но смена реалий двадцать первого века на таковые века восемнадцатого даром для меня прошла. В "той" жизни, максимальный срок что я провел вне цивилизации (глухая сибирская деревня с колодцем, удобствами во дворе и с нечастым почтальоном вместо телефона) — полгода. Но и тогда я: во первых — был не один, а во вторых — я знал что скоро вернусь к телевизору с ватерклозетом, газетам, а самое главное — к нормальному человеческому общению. А здесь и сейчас я был совершенно один и это было навсегда. И хотя бонус в виде отсутствия языкового барьера сделал свое дело общаться мне было не с кем.

Отсутствие общения наложилось на последствия гиперактивности (ну а как же — дорвался старый хрен до молодого тела) и организм как и следовало ожидать не выдержал — я слег, и на этот раз надолго, капитально перепугав родителей да и честно сказать самому было страшно до жути. Хорошо что обошлось без потерь сознания.

Болезнь ослабила меня настолько что остальной водный путь по Каме и Волге я провел почти все время в лежачем и сидячем состояниях, вставая только на оправку естественных надобностей и сократив общение с окружающими до минимума. Время от времени наш струг останавливался в приречных городках, а в Казани мы провели чуть ли не седмицу — город мало того, что был солидным перевалочным пунктом для нашего уральского железа и отцовских дел там было немало, но кроме этого отец с матушкой решили сходить помолиться к знаменитой на всю Россию Казанской иконе Богоматери, хранимой в Богородицком мужском монастыре. Ну и меня естественно прихватили. Посещение монастыря для меня прошло "штатно" — ни от причастия, ни от прикладывания моей измученной тушки к чудотворной иконе громы не взгремели и серный дым не повалил, а путешествие на отцовских руках по свежему воздуху и вовсе подействовало на меня благотворно. По крайней мере вставать я стал чаще, а прибытии в Нижний Новгород — конечную точку водного пути, почти оправился.

Правда этого хватило ненадолго — ужас, в виде сухопутного транспорта — колымаги, в которой нам следовало добираться до Москвы, а затем и до Тулы, настиг меня и если родители перенесли дорогу перенесли как и положено жителям этого века то в Демидовскую усадьбу в Заречье меня привезли изрядно растрясенным. Болезнь моя усилилась и несколько дней мне пришлось провести в постели. Маменька, как и положено стала меня выхаживать, в чем ей изрядно помогала моя родная бабка. Евдокия Федотовна, вдова почившего четыре года назад "патриарха" Никиты Демидова, была женщина набожная, истово верующая, полагающая богомолье первейшим средством от всех недугов. Поэтому главным развлечением для меня стало посещение церковных служб и поездки в окрестные монастыри Следующими по эффективности лекарствами были травяные взвары и настои которыми меня стали пичкать в лошадиных дозах — рекомендации приглашенного родителями лекаря она отмела как только за тем закрылась дверь. Искренняя вера в бабушке удивительным образом сочеталась с элементами язычества, судя потому что меня кормили блинами (над которыми она шептала то-ли молитвы, то ли наговоры какие-то), сажали "под петухов" и носили "навстреч солнцу".

Вообще бабушка была человеком замечательным. Добрая и ласковая, искренне переживающая о здоровье любимого (да да! — судя по всему я был и ее любимчиком тоже) внука. То время которое она проводила подле меня было по настоящему радостным и отрадным. А вот мои единокровные братцы особой радости от "воссоединения семьи" явно не испытывали. Прокофий, двадцатилетний дылда, воспринял наш приезд как возвращение в кабалу — отец таскал его за собой, тщетно пытаясь приохотить к семейным делам, а Григорий похоже просто не испытывал особой приязни ни ко мне, ни к моей матери.

"В долгом времени иль вскоре", частые прогулки на свежем воздухе и бабушкины зелья сделали свое дело — я уверенно пошел на поправку. И с каждым днем все больше терзался вопросом — посвящать родителей произошедшие со мной перемены, и если да, то как это сделать? Чем больше я об этом размышлял, тем больше склонялся к тому что рассказать о том что случилось все таки придется.

Причин тому несколько. Первая из них — "Штирлиц уже близок к провалу", я уже почти не могу держать на уровне младенца. Прошедшие дни показали это четко — попав обратно, я оказался в полном информационном вакууме. И если в первый день вихрь эмоций не дал мне скучать, то уже во второй день пришлось изрядно поупражняться в добродетели терпения. Вторая, самая главная причина — за прошедшее время я четко понял, что родители меня любят и был уверен в том что меня поймут, а не потащат в ближайший монастырь или к бабкам-знахаркам на сеанс экзорцизма или снятие порчи. Батя мой, к слову, был человеком с одной стороны истово верующим, а с другой — достаточно гибким в своих взглядах. И немудрено — будучи кузнецом и сыном кузнеца и не имея возможности получить нормальное образование он всю жизнь тянулся к знаниям. И здесь, в России, и в неметчине куда он ездил изучать горное дело — везде он стремился узнать что то новое. А поднимая уральские заводы ему поневоле приходилось быть гибким и в вопросах веры ибо в этих краях раскольники составляли чуть не большинство и идти "поперек" было чревато. Вот и приходилось отцу и деду "выруливать" подстраиваясь под местные условия — "Париж стоил мессы". Для меня это кстати чуть не закончилось плачевно — когда в "той", свершившейся истории, после смерти отца, встал вопрос о наследстве, одним из серьезнейших аргументов против меня и матери стало обвинение в приверженности к расколу и потакании кержакам. Ну а третья причина — если посвятить родителей в мою, пока еще тайну, и соделать из них своих союзников у меня будет намного, намного!!! больше времени чтобы осуществить свои замыслы, коими я полагаю… а впрочем об этом говорить пока рановато.

И вот как то утром, "когда завтрак давно кончился, а обед и не думал начинаться", улучив момент когда он был один, подошел к нему и, еще раз убедившись что рядом никого, предельно серьезно сказал:

— Батюшка, мне с тобой поговорить надо. С тобой и матушкой. Наедине!

Отца такая просьба естественно изрядно удивила.

— Что же такого тайного ты мне сказать хочешь, сынок?

— Важное дело. Касаемо моей болезни что на Чусовой со мной приключилось. Батюшка, отложи хлопоты на другое время, покличь матушку и давай пройдем туда где нас никто подслушать не может. Посмотрев Акинфию в глаза добавил: "Поверь батюшка, это на самом деле очень, очень важно. От этого вся наша жизнь дальнейшая зависит, моя судьба и наше семейное дело". И после этого, шепотом, чтобы уж точно никто не подслушал, закончил: "Слово и дело государево!".

Сказать что после такого пассажа отец удивился, все равно что ничего не сказать. С минуту он наверное смотрел мне в глаза пытаясь понять наверное с какого перепугу его собственный сын говорит такие вещи, о коих ему и знать не положено по малолетству. Но будучи человеком твердого характера, и поняв видимо что я не шуткую, принял решение.

— Добро, сын. Будет тебе разговор. На завод только сперва съездим, а уж на обратной дороге… Пойду распоряжусь.

Выйдя из комнаты, он позвал мать, сказал ей чтобы одевалась и меня одевала и пошел на двор распоряжаться на счет поездки и не прошло и получаса как мы, укутавшись с мамой в теплую медвежью шкуру сидели в санях, правил которыми отец, а рядом верхом ехали наши охранники. Поездка на завод много времени не заняла и на обратной дороге мы остановились в Малиной засеке[2]. Отослав охрану так чтобы они находились рядом, но не могли слышать нашу беседу, отец усмехнувшись, сказал: "Ну давай, Никита. Вещай!".

— Батюшка, матушка — обратился я к отцу и встревожившейся матери, — простите меня ибо я перед вами грешен.

— Что же ты говоришь такое, сынок — вскинулась мама, а отец, чуя неладное, нахмурился и суть не до хруста сжал челюсти — когда это согрешить перед нами успел? За что нам тебя прощать-то?

— За то, что жизнь наша теперь изменится, не знаю к добру или ко злую — начал я свой рассказ.

То, что произошло со мной, было не по моей воле, но мню, по воле Божеской. А уж как оно на самом деле вам решать. Что было со мной, когда мы плыли по Чусовой, такового наверно не случалось ни с кем и никогда. В ночь, после молебна на месте моего рождения, когда приключилась со мной болезнь и беспамятство — я как бы умер в ту ночь, а душу мою кто-то незримый, но в великих силах пребывающий, взял в свои ладони и перенес в иное место и поместил в иного человека. Был этот человек, как и я — младенец пяти лет от роду. Но жил он во временах грядущих — двести тридцать лет тому вперед. И в тех грядущих временах я прожил больше полувека. Там я вырос, возмужал и состарился. И в две тысячи девятнадцатом году по рождестве Христовом в том будущем веке пришел мой смертный час и тот же сильный что взял меня отсюда, перенес меня обратно. И оказался опять с вами. Я ваш сын Никита, пятилетний, но успевший прожить целую жизнь.

Закончив, краткое повествование я закрыл глаза и присел, ноги меня в этот момент от переизбытка эмоций не держали, сердце бешено колотилось в груди. Родители, пришибленные таким поворотом, молчали. Первым нарушил долгую паузу отец.

— Никитушка. Ты наверное того… приболевши. Сейчас мы тебя к наилучшему лекарю…

Неудивительно. Поверить в подобное сразу — за гранью фантастики. Хорошо хоть за крест нательный не схватился.

— Отец, я не болен. Прости за резкие слова, но то что я сказал — правда. Может ты думаешь что недруги твои мальца подучили злому чтобы поглумиться над тобой?

Судя по его выражению лица, именно это он в этот момент и подумал.

— Отец, мог ли кто-нибудь вложить в мои уши что на левом берегу Яика[3], на горе кою башкиры прозывают Атач находится огромное месторождение наилучшей железной руды? Кто мог мне рассказать о домнах высотой в пятьдесят сажен, кои в год выдают двести пятьдесят миллионов пудов?! Скажи отец, разве можно пятилетнего младенца тайком научить немецкому языку?! Guten Abend! Mein Familienname ist Demidof. Kommen Sie gut heim! Или математике?! Две тысячи триста шестьдесят пять умножить на триста сорок восемь будет восемьсот двадцать три тысячи двадцать. Испытай меня, отец, назови любые числа и скажи что с ними сделать — сложить, прибавить, разделить или умножить! Матушка, ну хоть ты мне поверь! Разве мог твой сыночек сложить стихи или песни которых еще никто не знает? Слушай.

Мама, испугавшись то ли меня, то ли за меня кинулась ко мне, крепко к себе прижала, заплакала. Отец стоял рядом ошарашенный, онемевший, а я, прижавшийся к матери, молчал и даже вроде крепко зажмурил глаза, потому как мне было нереально страшно в этот момент. И неизвестно сколько времени мы бы так провели если бы казаки, стоявшие в отдалении, видимо встревожившись, не решились подойти "за указаниями". Отец, махнув рукой, дескать мол все в порядке, покачался на ногах, встряхнул головой и усмехнувшись спросил: "Как, говоришь, гора с рудами называется, сынок?!"

И после этого меня слегка отпустило — первый пункт плана прошел как по маслу. Все просто — отец был человеком железной воли и к долгим размышлениям не склонный. А если учесть что за информацию о рудах "бизнесмены" конкурентов ничтоже сумняся отправляли в края вечной охоты… В первом томе "Каменного пояса" — наверно самой известной книги о Демидовых был эпизод, в котором папенька зарезал беглого солдата Изота Бирюка когда тот нашел руду на Тагилке реке, и хотел заявить в рудный приказ о месторождении в обмен на "прощение и жалованье", и на этом месте основал знаменитый Нижнетагильский завод. Как говориться сказка ложь, да в ней намек — добру молодцу урок. В общем наживку, в качестве которой я подсунул информацию о месте, где в будущем будет построен город и завод Магнитогорск, папенька заглотил. Пора было подсекать.

— Атач, батюшка. Гора Атач в самых верховьях Яика. В двухстах верстах от Челябы. Только там ныне даже крепости никакой нет и башкиры не шибко мирные.

— От оно как! А зачем же ты мне сие сказал тогда?

— Ну батюшка! Шайтанский завод тоже не сразу построился. Землицу то у башкир можно и сейчас выкупить да сделку в горной конторе узаконить. Пущай башкиры табуны да отары гоняют до времени.

У отца от таких слов, сказанных малолетним шкетом, глаза на лоб полезли от удивления. И потом он посмотрел на меня совсем иным, оценивающим взглядом.

— А скажи-ка Никитушка каково оно, жить опосля нас, в тех временах? Хуже, али лучше? — включилась в беседу, пришедшая в себя мама.

— Знаешь, матушка, потом будет и не хуже и не лучше. По-другому все будет. Иные времена, иные нравы, иные люди. Я многое могу рассказать. Только есть у меня к вам две просьбы, дозволь, батюшка.

— Говори, сын — разрешил отец.

— Первая просьба будет никому не рассказывать о том со мной случилось — ни детям, ни самым проверенным людям. Даже на исповеди.

— Отчего так? — взгляд отца стал подозрительным.

— Оттого что если вам не поверят, то меня или бесноватым объявят, или умалишенным. И роду нашему от того будет великий позор. Это вариант — наилучший! Много хуже если хоть один человек узнает обо мне и поверит. Как ты думаешь, батюшка что сделает любой власть имущий, узнав что есть человек которому ведомо будущее? Где сокрыты богатства недр земных и клады людские. Когда и при каких обстоятельствах наступит смертный час правителей, кто из государственных людей и сановников верен, а кто замышляет предательство. Какие государства будут воевать, кто и как одолеет. За такое знание нас либо посадят в узилище пытая о грядущем, либо просто вырежут. Всю семью, весь род, всех кто хоть в малом причастен к запретному.

Мама, услышав из моих уст такую угрозу притихла и сидела напуганная. А вот отец… сейчас рядом со мной был не просто "дорогой и любимый папа". Рядом со мной был человек, знающий цену крови. И готовый в случае чего на все. Взгляд, хмурый и тяжелый, которым он меня окинул, бросил меня в холодный пот.

Ночью, наедине с собой, анализируя случившееся, я пришел к выводу что если бы отец решил, что риск для семьи слишком велик, рощицу я бы живым не покинул, несмотря на всю родительскую любовь и привязанность. Но к счастью для меня, он то ли не просчитал всю возможную исходящую от меня опасность, то ли не до конца поверил в мой рассказ что о будущем, то ли решил, что возможные выгоды оправдывают риск (в дальнейшем мы вспоминали иногда этот день, но разговоры именно об этом моменте — принятии отцом решения у нас были негласно табуированы). После долгой мысленной борьбы морщины на отцовском лице разгладились, он глянул на меня с прежней любовью, улыбнулся и сказал: "А что там второе условие, Никита?".

Половина дела была сделана. Меня сходу не порешили, и не повезли под замок связав и заткнув рот. Что впрочем еще вполне вероятно.

— Второе условие… это даже не условие а, скажем так обстоятельство. Как бы это объяснить то? У апостола Павла в послании к коринфянам есть такие слова: "Все мне позволительно, но не все полезно". У меня примерно такая ситуация — я много знаю, но многое я сказать не могу.

— Это почему же? — мысль о подобных ограничениях отцу явно не понравилась.

— Тот кто совершил сие со мной, он как бы ммм… наложил запрет. Некоторые вещи, когда я начинаю их вспоминать словно бы туманом покрываются, вот вроде бы только что помнил все очень четко, начинаю приглядываться и раз!!! — только дымка белесая перед глазами. А иное начинаю обдумывать и болезнь моя возвращается — слабость чувствую, голова начинает кружиться и болеть, ноги подгибаются. Вот и сейчас я вроде немного сказал, а чувствую еще чуть-чуть и без памяти упаду.

Сказанное мной было наполовину правдой — я действительно мог отключиться в любой момент. Ложь заключалась в том что никаких запретов не было. Была необходимость ввести в систему моих отношений с родителями некий, так сказать — "дозатор информации", который в дальнейшем позволит мне с одной стороны не отвечать на многие вопросы (то что ограничитель понадобится было понято еще в "той" жизни), а с другой — избежать обвинения в дерзости и хамстве. Ну а механизм реализации был проще пареной репы — освоенные "там" определенные психологические практики, после нескольких тренировок прекрасно работали и "тут", и с помощью самовнушения я мог, в случае необходимости, довести себя до потери сознания буквально за полминуты. Последнюю минуту разговора я помаленьку "поддавал парку" и в настоящий момент времени имел бледный вид и еле держался на ногах.

Для первого раза сказано было достаточно, беседу пора было заканчивать и я посмотрев на родителей глазами "кота в сапогах" жалобно произнес: "Батюшка, матушка, что-то мне совсем худо становится давайте домой поедем".

Мама после такого естественно всполошилась, я был укутан и уложен, а отец собрался было звать казачков, но был остановлен моей фразой: "Батюшка, прежде чем домой ехать, я напоследок хочу посоветоваться насчет некоторых мер ммм… безопасности".

С момента нашего разговора в малиновой засеке прошел почти месяц. За это время мои отношения с отцом и матерью вошли в спокойное русло. Родители наконец, не то что бы поверили в то что случилось со мной — правда, а скорее приняли как данность случившееся примирившись с тем что их сын изменился. Мама… это была мама. Она наверное приняла бы меня даже в том случае если бы у меня выросли рога, а из задницы повалил дым. А отец, человек к долгим рефлексиям не склонный, приняв решение твердо ему следовал. Приняв к сведению "мои рекомендации" он отдал необходимые распоряжения и уже нас следующий день у меня появилась зона "безопасности" — проходная комната отделявшая покои родителей от остального дома. В "тамбуре" устроили пост для тугоухой няньки, которая в случае необходимости должна была вызвать отца или мать дергая за веревку колокольчика, строжайше запретив проход всем остальным домочадцам. Все заботы о моей персоне матушка взяла на себя, не подпуская ко мне других служанок. Еще у меня появился, так сказать "рабочий кабинет" — небольшая горница, вход в которую был из комнаты где отец вершил свои собственные дела и доступ в которую был запрещен абсолютно всем под страхом батогов. В "кабинете" сделали большое окно, поставили кое какую мебель, нанесли местной "канцелярщины" и я стал проводить там почти все солнечные дни, подготавливая для отца свои первые предложения.

Время между вечерней трапезой и отходом ко сну стало для нашей троицы временем сказок, с поправкой на то что это не родители рассказывали ребенку сказки о "делах давно минувших дней, преданьях старины глубокой", а ребенок рассказывал родителям истории будущего. Папашка, как и положено мужчине интересовался техникой, оружием, науками и войнами, а мама как и положено женщине с удовольствием слушала мои пересказы фильмов, внимала стихам и напеваемым тихонько песенкам.

Единственным нестабильным элементом системы была бабушка. Она имела немалый авторитет в семье как при жизни деда, так и ныне, будучи уже четыре года вдовой. За Акинфием Демидовым числились немалые прегрешения, но вот пятую заповедь — "Почитай отца и мать твою", он, по примеру отца, не преступал никогда[4]. То что любимый внук "слегонца не тот" она поняла практически сразу после того как я встал на ноги. После того как она едва не застукала нас на горячем ее подозрения усилились. А поскольку общалась она в основном с мамой, то первые бабушкины атаки пришлось выдержать ей и это испытание мудрости, щедро замешанной на желании защитить сына и обильно приправленной природной хитростью, она выдержала просто великолепно. Вот уж действительно поверишь в поговорку о "голове и шее" — о том что Акинфий управлял обширной промышленной империей, а его супруга управляла им самим. Примечательно, что собственно моего участия практически не потребовалось. Для начала маменька скормила бабуле некую смесь из фактов и вымысла где фигурировали молебен на Чусовой, моя болезнь, особо подчеркивались богомолья в Казани. Все это благолепие предваряло туманные намеки на сверхъестественные причины происходящего, и под большим секретом бабушке было поведано что в ее внуке проявились некие чудесные черты, такие как стремление к грамоте и успехи в ее освоении. Тем же вечером, в закрытой горнице, внук был представлен под строгие, но добрые бабкины очи, и после того как перед ним открыли Псалтирь, ему пришлось читать псалмы Давидовы самым нежным и дрожащим голоском. Однако пронять бабушку оказалось не просто и я пошел ва-банк. Прижавшись к ней и приобняв за шею, сделав самое стеснительное лицо, я ей прошептал ей: "Бабушка, а я первый псалом на стихи переложил, дабы звучание его было легко и красиво".

— А ну, изочти — тут же последовала бабушкина реакция.

Отойдя на пару шагов, так что бы меня было хорошо видно всем троим, я принял вид самый вдохновенный, на который был способен, набрал побольше воздуху в грудь и торжественно, но не слишком громко начал:

Да простит меня Михайло Васильевич Ломоносов, истинный автор сих стихотворных строк, кои должны быть написаны спустя пятнадцать лет, за это воровство, но больше в тот момент мне в голову не пришло. Ну да ничего, я ему постараюсь компенсировать — подгоню в свое время идею периодической таблицы и кое какие мысли насчет электричества, благо он до него охоч. А до Менделеева я не доживу в любом случае. В общем мой экспромт удался. Не то чтобы мое выступление вызвало бурю восторгов, но цели убедить демидовскую большуху[5] оно достигло. Правда одним из последствий стало более частое посещение церковных служб в бабушкиной компании, но с этим пришлось смириться.

Дни же проходили в хлопотах и делах, коих к слову было немало. Отец приехав в Тулу, развил кипучую деятельность — устроил тяжбу с местными промышленниками, улучшал как мог завод и промыслы, разруливал вопросы наследства младшего брата Григория, убитого в прошлом году собственным сыном Иваном[6]. К слову, методы которые папаша применял "утрясая вопросы наследства" иначе как рейдерским захватом и не назовешь.

Кроме того отец затеял несколько масштабных строек — все постройки демидовской усадьбы в Туле должны были пойти под снос, а на их месте должен был быть построен обширный каменный дворец с вместительными подвалами — отец вернулся в родной город не крестьянином-оружейником, пусть и имеющим уважение и богатство, а дворянином и влиятельным вельможей. И подчеркнуть этот статус должно было новое родовое гнездо.[7] А еще началась стройка двух новых церквей — каменной Николо-Зарецкой церкви которая должна была сменить ветхие Никольскую и Христорождественнские церкви, и которая по замыслу Акинфия должна была стать нашей родовой усыпальницей[8], и церкви во имя святителя Николая Чудотворцы недалеко от завода, в Чулковой слободе, где находилась могила его первой жены Евдокии.

Время от времени, если дела позволяли, отец брал меня с собой, в иных обстоятельствах я сидел дома и тайком ото всех рисовал чертежи печи для получения древесного угля — мой первый вклад в семейное дело. Древесный уголь использовался в домнах для выплавки чугуна и возможность пополнять его запасы была самым слабым местом практически любого металлургического предприятия того времени. По сути дела тогдашний способ хозяйствования можно охарактеризовать одним словом — хищнический: находилось рудное место, в удобном месте (близ реки, там где можно было поставить плотину — единственный источник механической энергии) ставились домны, а затем весь лес округи шел под топор дровосека. Технология получения была до ужаса примитивной. Вырывалась яма, куда складывались дрова. Затем куча покрывалась дерном и поджигалась. Процесс пережога, в зависимости от размера кучи, мог занимать до месяца и требовал постоянного контроля. Все дополнительные продукты либо улетали в атмосферу, либо уходили в землю. Надо ли говорить что качество полученного таким образом угля изрядно гуляло? Чем больше лесов вырубалось вокруг заводов, тем дольше, а значит и дороже обходилась доставка топлива к доменным печам. Росла себестоимость чугуна — снижалась прибыль заводчиков. Доходило и до того что от нехватки угля завод мог встать и его переносили на новое место.

Поэтому решению угольного вопроса мной было присвоено почетное первое место. Спустя пару недель, в течении которых мне приходилось не раз донимать его расспросами, я представил отцу солидную стопку исписанных и исчерченных бумаг. Там были собственно чертежи самой печи в разрезе и разных проекциях, список потребных материалов, описание технологического процесса и немало цифр и таблиц — в общем то, что в двадцать первом веке называют проектно-сметной документацией. А батя, хоть был крестьянского роду-племени, с цифрами умел работать почище любого тогдашнего академика — управление многочисленными предприятиями на расстоянии требовало недюжинного ума. В преимущество табличной информации въехал сразу. Попытав меня различными уточняющими вопросами (ответы на которые мне потом пришлось изложить на бумаге, отчего стопка с документами слегка припухла) и поразмышляв на досуге он принял решение испытать написанное мной на практике и отдал распоряжения готовить потребное. Мне кажется именно тогда он окончательно поверил в то что его сын не свихнулся и не одержим бесом, а действительно тот за кого себя выдает.

Эпилог

Тульский завод — первенец среди демидовских заводов, готовился к очередной зиме. Ветер развеивал дымы выпустивших последний чугун домен, заводской пруд обмелел и больше не мог напитывать энергией падающей воды механизмы и знакомый с далекого детства равномерный перестук молотов в передельных амбарах затих до весны. В демидовской усадьбе многочисленные работники начали слом ветхих построек — строительство нового жилища, должного стать самым роскошным строением в Туле началось.

На далекий Урал, в нашу Невьянскую вотчину, по зимнему пути поехал доверенный приказчик — столбить за Демидовыми знаменитую гору Благодать, что в сорока верстах от Нижнетагильского завода. Наша семья в полном составе собралась в дорогу — дела в Петербурге требовали хозяйского пригляда. А мне следовало готовиться к представлению столичной знати в качестве "золотого мальчика". Надеюсь что быть "избранным" мне будет по плечу и темная сторона силы не переманит меня на свой путь.

Конец первой части.