Хорунжий

Глава 1

Воздух над станицей Михайловской был сладким от запаха степного разнотравья, смешанного с дымком мангалов, безошибочно узнаваемым ароматом тутового самогона и пылью из-под копыт. Солнце, уже клонившееся к горизонту, заливало золотом клоунские папахи и нарядные бешметы собравшихся — горластых, широких в плечах, веселых. Да и чего уж там… Хмельных. Праздник Совместного круга Донского и Кубанского войска — большое дело. Приезжали отовсюду. С Ростова, Краснодара, Дона, с Кубани и Хопра. Даже из Калмыкии были казаки. Показать себя, на других поглядеть, вспомнить былое, выпить по-братски. Я сидел на лавке, чуть в сторонке от основной сутолоки, в тенечке от тополя, смотрел на пляски, слушал песни, и чувствовал себя… пустым.

Мне шестьдесят семь. Полковник в отставке. Прошел Югославию, потом была Чечня и Сирия, как дембельский аккорд. Были ранения, больнички, пыль дорог, запах пороха и крови. Видел лица врагов и лица своих, искаженные страхом, болью, решимостью. Видел смерть. Свою чуть не встретил пару раз. По ночам снятся стрекот вертолетов, взрывы снарядов… Правда, все меньше и меньше. За жизнь не стыдно. Честно служил. Честно жил. Только вот… сейчас стало скучно. Огня в душе нет. Жена, светлая ей память, уже три года как умерла. Рак легких. Дети разъехались, у каждого своя жизнь, свои заботы, свои уже взрослые дети, мои внуки. Звонят, конечно, заботятся. Но я им не нужен, как раньше. Как и мне не нужен этот праздник, где все напоминает о том, что у меня было, и чего уже нет. Осталась только оболочка старого солдата, который не знает, куда себя деть.

Рядом крякнул и плюхнулся Геннадий Ракитин, ровесник мой, тоже казак из донских, хоть и на Кубани осел. Тоже в отставке, понюхал пороху в свое время. Ворчливый, как большинство стариков.

Плеснул ему вина в пластиковый стаканчик из прихваченного из дома кувшина.

— Благодарствую! Гляди, Петр, гляди на этих орлов! — кивнул он на молодняк, что готовился к джигитовке. — Ишь, пыжатся! А рубка-то? Видал, как лозу секут? Три из пяти — мимо! Тьфу!

Я усмехнулся. Генка всегда был острым на язык.

— Ну, Геня, времена другие. Не наша это уже рубка. Кисть с детства нужно тренировать. А эти… Компьютеры у них, дроны, очки какой-то там реальности. Хрен разберешь. Шашкой теперь они только на парадах машут.

— То-то и оно! — возмутился Ракитин. — А как же традиции? Слава предков? Забыли!

— Какие традиции? Какая слава? Кубанки галуном обшили, да чтоб погуще! Медалей юбилейных понацепляли… Ряженые! Вона, стоят и пялятся, как дивчина шашки крутит, а сами…

Я показал на полянку, где под казацкую удалую мелодию, звучавшую из магнитофона, молодая девушка в черкеске лихо крутила две шашки, выписывая в воздухе сложные фигуры.

Гена помолчал, поскреб подбородок. Потом хитро прищурился.

— А давай-ка мы с тобой, Петр Васильевич, покажем им? Нам-то есть что показать.

Я поперхнулся вином.

— Ты с ума спятил, Геннадий? Мы? Да мы с тобой старые уже! Колени, спина… да и рука уже не та! Да и выпили уже. Опозоримся!

— Ничего, ничего! — отмахнулся он. — Рука помнит, Петр. А кони… попросим лошадок посмирнее. Ну, а? Давай, ради старых дней! Ради славы!

В глазах у него загорелся тот самый огонек, который я так давно не видел ни в чьих глазах, да и в своих тоже. Огонек авантюры, вызова, мальчишеского задора, который не вытравишь никакими годами и войнами. И мне вдруг стало… интересно. А почему бы и нет? Что я теряю? Скуку? Пустоту?

— Ладно, черт с тобой, старый ты хрен, — крякнул я, поднимаясь. — Только кобылу мне давай такую, чтобы еле ноги переставляла. Без фортелей.

Мы пошли к месту сбора. Организаторы, молодые ребята, сначала смотрели на нас с Генкой с недоверием — куда, мол, старцы лезут. Но Генка умел убеждать, да и мою фамилию тут знали. В конце концов, после долгих уговоров, нам выделили пару лошадей и шашки.

Генке достался конь с характером, рыжий, норовливый. Он тут же начал с ним «договариваться», что-то шепча ему на ухо и похлопывая по шее. Мне дали кобылку по имени Селеста. Трехлетка, смирная, гнедая. Глаза у нее были удивленные, будто она сама не понимала, что тут делает и что за старпер собирается на нее взгромоздиться.

Я накинул повод на руку, привычно ощутил вес шашки. Примерился, сделал пару махов. Рука, хоть и дрожала чуть от напряжения, вспомнила движение. Тяжесть клинка, свист в воздухе. Есть еще сила в руках. Кобылку не нужно было уговаривать. Она стояла спокойно, лишь прядала ушами.

Вот оно, поле. Шесты с лозой. Разгон метров пятьдесят. Я в седле чувствовал себя… странно. Не совсем комфортно. Будто тело не мое. Слишком легкое, слишком… молодое? Бред какой-то. Просто давно не сидел в седле.

Кивок организатора. Мой черед. Вдох. Выдох. Ноги чуть коснулись боков кобылки.

— Но! — тихо сказал я.

Она тронулась с места. Сначала неохотно, потом, почувствовав свободу, перешла на легкую рысь. Ветер ударил в лицо. Запах пыли и лошадиного пота. Сердце заколотилось в груди — то ли от нагрузки, то ли от предвкушения. Или страха?

Шесты приближались. Я поднял шашку, клинок блеснул на солнце. Целься!

Внезапно кобылка споткнулась. Неровность? Дыра в земле? Неважно. Она рухнула. Неуклюже, тяжело. Я полетел вместе с ней. Шашка вылетела из руки. Удар. Земля. Резкая, невыносимая боль. Темнота.

Кто-то толкал меня. Настойчиво так. «Хорунжий! Петро Васильевич! Проснись!»

Я застонал. Все тело ныло. Голова гудела. Попробовал открыть глаза. Темнота. Нет, не та, в которую я «окунулся» после полета с Селесты. Обычная ночная темнота. Над головой — звездное небо, низкое, яркое, такое, какого я не видел в городе уже лет сорок. Пахло дымом костра из быстро горящего хвороста, навозом, мокрой землей и чем-то незнакомым, терпким. Почему хорунжий? Я ведь есаул…

Рядом горел костер. Яркий, бросающий блики на лица сидящих вокруг. Лица… молодые. И пожилые. И одежда… Шаровары, бешметы, чекмени — все разного цвета и фасона. Заметил несколько бурок на земле.

Ко мне обернулся совсем еще пацан, лет семнадцати, не больше. Худой, с папахой на затылке.

— Петро Василич! Кулеш готов! Пожалуйте откушать!

Петро Василич? Это он мне? Я попытался приподняться. Тело не слушалось. Руки, ноги — чужие, слабые, ватные. Одежда… тоже казацкая, военная. Все не мое. Что за чертовщина?

— Давай, Петро Василич, подсаживайся, — другой, постарше, с усами а-ля «морж», протянул мне руку. Я с трудом ухватился за нее, он рывком помог мне сесть.

Степь, ночной лагерь. Костер и казаки. Некоторые чинят упряжь, некоторые едят из котла. Молодой парень, который меня будил, уже сидит у костра, достает из голенища сапога… деревянную ложку? И другие тоже? И все это ни разу не Михайловская. Автомобилей нет, электрических столбов тоже. Да и домов не наблюдается.

Я опустил взгляд на свои сапоги. Высокие, кавалеристские, с фигурным вырезом вверху голенища — ни разу не ичиги, как на остальных, а так называемые «гусарские ботики». Просунул руку в правый сапог. Есть! Тоже деревянная ложка.

Автоматически, сам не понимая зачем, я взял ложку и потянулся к котлу, стоявшему на углях. Пахло… кулешом. Не обманули. Пшенная каша на бульоне, с мясом и луком. Наваристо. Горячо. Но пустовато. Картошки не хватает.

Первая ложка обожгла язык, но я почти не почувствовал боли. Я ел. Не потому что голоден, а потому что так делали все вокруг, черпая из котла по кругу.

Ел и тайком оглядывался. Нет, это не праздник. Не ряженые, хоть и одеты кто во что горазд. Они настоящие. И разговаривают… как? Старинные слова проскальзывают, обороты речи непривычные. Кроме одежды на сложившуюся ситуацию намекало и оружие… У одного из сидящих рядом на земле за пояс был заткнут дульнозарядный кремневый пистолет. Шашки — тоже были другими, не те, что на празднике. Длинные, чуть изогнутые, с простыми, потертыми от частого употребления рукоятями.

Шок волной накатил на меня. Это не сон. Это… прошлое? Как? Почему? Удар головой о землю? Галлюцинации? Или я… Тайком потрогал лицо. Густые брови, усы жиденькие. Нет, это точно не я старый.

Обрывки разговоров долетали до меня.

— … яицкие всё Пугачева сваво забыть не могуть. Гутарил вчерась с одним в Калмыковской крепостице. Я ему про Емельку, а он мне в ответ: «для тебя Пугачёв самозванец, а для меня он был великий Государь Пётр Фёдорович. Я его мальцом видел, как тебя».

— Скорее бы караван этот оренбургский подошел. Без верблюдов через степь на бухарской стороне — худо будет.

— А мне батя отписал, что в станице все спокойно. Коровы телятся, скоро посевная…

— А я слыхал, что наш 4-й Донской хотят на два полка разделить. Да качалинские старшины воспрепятствовали…

Живой современник Пугачева? Станица Качалинская и 4-й Донской полк? Караван из Оренбурга? Бухарская степь?

В голове закрутились шестеренки. Донское войско… Степь… Оренбург… Караван… Калмыковская крепость, яицкие казаки…

Выходит, мы где-то в уральских степях, недалеко от города Чапаев…

Индийский поход донцов!

Вспышкой в памяти встали строчки из учебников, статьи в журналах, которые читал в молодости, интересуясь историей казачества. Секретный поход Павла I на Индию, чтобы ударить по английским владениям в Азии. Двадцать две тысячи казаков под командованием генералов Орлова и Платова. Полная секретность. Официально — шли на Бухарское ханство.

Бухарская сторона! Вот о чем они говорят! Они не знают! Они думают, что идут на Хиву и Бухару освобождать русских рабов, как им объявили! А на самом деле…

И я знаю, чем это закончится. Совсем скоро Павел I будет убит. Или может его уже ударили табакеркой. Дворцовый переворот. На престол взойдет Александр I. И первым же его указом, одним из первых, будет приказ остановить поход и вернуть казаков домой. Зачем нам портить отношения с англичанами? Которые к тому же и сильно поучаствовали в перевороте. Александр им будет еще долго благодарен.

Так, стоп! Почему отряд, в котором я оказался, забрался так далеко? Какая Калмыковская крепостица? Вроде, от Волги полки недалеко ушли, только первый эшелон Платова в степи нырнул… То есть получается, я сейчас в его авангарде, который ждет караван верблюдов из Оренбурга?

Доел кулеш, на автомате облизал ложку, сунул ее обратно в сапог. И тут меня подозвал к себе пожилой, седоусый казак, сидевший чуть поодаль, у другого, меньшего костра. На нем была форменная серо-рыжая шинель без погон, но с аксельбантом — выходит, старший начальник. Полковник? Его лицо, жесткое, обветренное, казалось знакомым, но я не мог вспомнить, где видел его раньше. Может быть на картинах в будущем?

— Хорунжий! Подойди-ка сюда!

Значит, это я. Петр Василич — хорунжий. Младший офицер. Ну, хоть не рядовой.

Я поднялся. Ноги слушались чуть лучше, но все еще были ватными.

Полковник прищурился, глядя на меня в отсвете костра.

— Ты чего, Петро Василич, прихворнул что ли? Бледный как полотно. Голова кружится?

— Никак нет, — голос прозвучал чужим, молодым, но вроде твердым. — Просто… прилег отдохнуть. Приснилась чепуха какая-то.

— Отдыхать еще успеешь, — отрезал он. — Посты ночью обойти надо. Пароль «Святой Николай угодник». Отзыв «Господи спаси». Казачки расслабились, ждут караван этот проклятый. А степь — она хитрая, да и лихие люди могут объявиться. Гляди в оба. Особо на южной и восточной стороне.

Он посмотрел на меня испытующе.

— Слушаюсь. Все будет исполнено.

— Вот и ладно, — кивнул полковник. — Ступай.

Я отошел. Вернулся к костру, где уже спали казаки, свернувшись калачиками под чекменями. Что делать? Я в ловушке. В чужом теле, в чужом времени, среди людей, которые идут на бессмысленную войну. И знаю, что ее не будет. Или будет? Если я что-то изменю? Если что-то скажу?

Нет. Сказать я не могу. Меня тут же сочтут сумасшедшим. А то и шпионом, в такое-то время. Да и как я объясню, откуда мне известно про переворот и смерть императора? Что же делать? Плыть по течению? Возвращаться со всем войском на Дон? А там что? Родственники, которые мигом раскусят. Дезертировать? Меня аж передернуло от одной этой мысли.

Нужно осмотреться. Понять, кто я здесь.

Осторожно, стараясь не разбудить никого, я сел у еле тлеющего костра. Достал седельные сумки. Мыло, опасная бритва, запасное белье, пистолет тульского завода. Порох, пули… Шашка обычная, в черных ножнах. Нашел я еще точилку и письмо уголком, написанные трудно читаемыми каракулями.

При свете угольков с трудом удалось разобрать почерк с завитушками и ятями. Писано было мужской рукой. Писарь станичный?

'Здравствуй, сынок мой, Петро! Шлем тебе нижайший поклон с матерью твоей Агриппиной Ильинишной и родительское благословение. Помогай тебе Всеблагой! Пишет тебе батя твой из станицы нашей, Качалинской. Дошла до нас весть, что поход тяжелый вам выпал, еле Волгу одолели. Держись, сынок! Снега стают, дальше легше у вас пойдет. Коня заводного береги, и все домашнее, что на нем.

Ты у меня казак видный, роду знатного. Не посрами честь нашу. Мать твоя, Агриппина, все молится за тебя, свечки ставит. Сестра Параша, как сговорено, замуж выйдет по весне за Тимофея Семенова, того, что из Нижне-Чирской, помнишь? Останемся одни одинешеньки. Слава Богу, все у нас спокойно. Ждем тебя с победой, сынок. Царску службу сполняй справно, старших офицеров слухай, как меня. Войсковой старшина Василь Черехов'.

Василь — отец, Агриппина — мать. Параша — сестра. Вот она, моя новая биография. Молодой хорунжий Петр Черехов, из Качалинской, сын Василия Петровича. Семья ждет. Он идет на войну, гордится, старается не посрамить честь. Но прославить фамилию не получится. Совсем скоро придется бултыхать по грязи обратно. Искать переправы на другой берег. Лед-то — сошел!

Я сжал письмо в руке. Чужая жизнь. Чужая семья. Чужое тело. А моя жизнь, моя семья, мои внуки… Там, в моем времени. Это все было? Или это сон там?

Аккуратно убрав письмо в сумку, я потер виски. Вроде помогло. Голова шла кругом, но задание полковника я не забыл. Обошел первый раз посты вокруг лагеря. Никто не спал, все бдили. Особо ни с кем не говорил, сразу уходил к следующему караулу. А то спросят что-то, чего я не знаю, а должен — и все, подозрения начнутся. Больше прислушивался к телу. Молодое, резкое, давно так себя не ощущал. Будто можешь на месте сальто сделать. Хоть вперед, хоть назад.

На последнем карауле сторожевой казак доложил:

— Господин хорунжий! Отблески костра видел в той стороне, — он махнул рукой на восемь часов, где, если хорошо приглядеться, на стыке темного неба и земли вспыхивали едва заметные искры.

— Далеко?

— Кто ж его во степу разберет? Но точно не караван. Его ждем с противуположного конца.

— Поглядывай! Степняки, наверняка.

— Слушаюсь!

Последний обход совершил под утро. Степь за ночь окончательно остыла, прохлада стала пробирать до костей.

Сразу двинул к караулу, где попался бдительный часовой.

— Ну что там? Тишина?

— Кажись, выстрелы слыхать.

Я прислушался. Точно! Стреляют вразнобой.

— Я к полковнику, доложить!

Быстро добежал до нужного костра. Отчитался.

— Ты вот что, Петро, возьми два десятка казаков и пошукай, что там стряслось.

Эээ… Где мне казаков брать?

Полковник раскусил мою растерянность.

— Сотник! Нестреляев! Хорунжему малый деташемент составь[1]. Пулей!

Завертелось. Посыпались команды. Не прошло и пяти минут, как мне подвели оседланного коня. Горячего жеребца. Отдохнул за ночь, готов скакать. И отряд построился, каждый уже верхом. Пики вверх торчат, глядят молодцами. Дисциплина!

Тронулись.

Чем ближе к месту, откуда доносилась стрельба, тем она все реже и реже. Кого-то явно добивали. Приказал ускориться, сменить походную легкую рысь на галоп. Сперва на горизонте заметили какую-то рябь. Приблизившись, разглядели мельтешивших на безбрежной равнине без единой балки, холма или кустов всадников, числом не меньше полусотни. Это были степняки. И они кружили вокруг чьей-то стоянки — вопили, размахивали кривыми саблями, время от времени стреляя из длинных ружей прямо с седла. Обороняющиеся отвечали редкими выстрелами, порой сбивавшими с лошади очередного неудачника. Нападавшие отвечали громкими криками.

На наших глазам смерть или ранение одного из них отключила инстинкт самосохранения у степняков. Они бросились со всех сторон на свою жертву.

Сейчас добьют. А вдруг наши? Нападем-ка мы с тыла, пока нас не заметили.

— В пики!

Казаки перестроились в плотный ряд, выставили длинные пики перед собой и начали вслед за мной набирать скорость. Молча. Без свиста и понукания лошадей. Послушные тренированные кони перешли на резвый галоп.

Ветер засвистел в лицо, рука привычно потянула из ножен шашку. Пистолет из седельной кобуры не доставал — черт его знает, как им пользоваться.

Проворонили нас степняки, увлеклись добиванием жертвы. Подставили нам спины в грязный халатах, за что и поплатились. Я, будто всю жизнь только этим и занимался, полоснул одного по нечесанной башке, другому ткнул в подмышку, когда он замахнулся. Скакавшие рядом казаки не зевали — враги валились снопами, вылетали из седел, сбитые точным ударом. Некоторые своей смертью отнимали у моих братьев пики, и тогда донцы хватались за пистолеты и шашки.

Точно враги! Ошибки нет!

На земле я увидел окровавленные тела в мундирах. В этой степи в военной форме можно встретить только русского.

Осадил коня, завертел головой в поисках живых. Казаки погнались за противником, разделывая банду под орех. Степняки уносились прочь, не помышляя о сопротивлении и позабыв, как маму звали. Под три десятка тел оставили в молодой траве. И еще неполный десяток принадлежал русским. Зеленые форменные кафтаны, пудренные парики, двууголки, карабины — видимо, драгуны. Все мертвые — кто зарублен, кто застрелен.

Слез с коня и двинулся на поиски живых.

— Корнет! — раздался слабый не то возглас, не то стон[2].

Я завертел головой, пытаясь понять, кому среди зеленых мундиров принадлежал этот голос. Чтобы добраться до его владельца, пришлось осторожно сдвинуть два тела.

Не жилец! Это я определил сразу, как только увидел рану лежавшего без движения на холодной земле человека. Зеленый мундир распахнут, на груди кожаная сумка, верхний угол которой пробит пулей из карамультука кочевника. Сделанное на коленке, с фитильным замком, такое ружье оставляло в теле страшную дыру. Если в районе легкого, шансов выжить в полевых условиях никаких.

— Вы драгун, офицер? — спросил я, наклоняясь к самому лицу несчастного мужчины.

Он захрипел, вытолкнул с трудом слова:

— Вас ввел в заблуждение мой мундир. Я императорский фельдъегерь… Приказ… Везу походному атаману Орлову важное письмо…

— Как же вас занесло так далеко к югу?

— Думал вы уже у Калмыковской… От Царицына по степи на восток… Искал…

Он говорил все хуже и хуже. Тонкая струйка крови потекла из края рта.

— Доставить… Сумка на груди… Атама…

Глаза его закатились. Через несколько мгновений он уже не дышал. За неимением зеркальца, поднес плашмя шашку к самому его рту. Дыхания не было.

Я подцепил лезвием ремень сумки. Он натянулся, но остро заточенная шашка легко справилась с яловой кожей. Сумка у меня в руках. Оттер ее от крови о землю, раскрыл.

Внутри плотный пакет, залитый кровью. Бумага слегка размягчилась, большая сургучная печать с выдавленным на ней двуглавым орлом с опущенными крыльями отклеилась. Чтобы спасти важный документ, вскрыл конверт и вытащил из него плотный свернутый дважды лист бумаги. Развернул. Глаза впились в текст, выхватывая отдельные фразы:

«Судьбам Вышнего угодно было поразить Россию роковым ударом… ЕИВ Павел I скоропостижно скончался… восшествие на престол нового императора, реченого Александром Первым… достигнем вознести Россию на верх славы… привести к присяге… Поход срочно прекратить… одарить казаков родительскими домами… хранить все в строжайшей тайне…».

Я в полном обалдении смотрел на лист бумаги, дрожащий в моей руке. «Судьбам Вышнего угодно было» не поразить Россию роковым ударом — ничего божественного в ударе золотой табакеркой в висок Павла I я не усматривал. Этим судьбам было угодно вложить мне в рук…