Холм Демонов Часть третья Золотая лягушка

ГЛАВА ПЯТАЯ. ЧЕТВЕРГ. ПОСЛЕ ДОЖДИЧКА

Утром Василий встал пораньше, когда скоморохи еще спали, и, вооружившись одолженным накануне у Ефросинии ключом, отправился в номер, который до вчерашнего дня занимал отец Нифонт. Правда, детектив не очень-то рассчитывал на успех — хотя бы потому, что все сколько-либо ценные вещи, включая медальон его племянника, были увезены вместе с покойником и теперь хранились в сыскном приказе до той поры, пока объявятся родные и близкие.

Первым делом Дубов полез в платяной шкаф, но там обнаружил только запасную рясу отца Нифонта, которую пристав Силин или просто не заметил, или не счел нужным брать на хранение. Однако же, внимательно осмотрев рясу, детектив не нашел там ничего, что могло бы его заинтересовать. Тогда он открыл дверцу прикроватной тумбочки — и оттуда выпал наполовину исписанный листок. С трудом разобрав первые строки, Василий понял, что это — письмо отца Нифонта к его земляку, некоему Ивану Сидорычу:

"Многоуважаемый и почтеннейший Иван Сидорыч! Я должен был бы обратить это письмо к своей сестре, но у меня не хватает духа написать ей то, что я должен сообщить. Если письмо придет раньше, чем я возвращусь в Каменку, то прошу тебя — осторожно, исподволь, как ты умеешь, подготовь ее к тому страшному для любой матери сообщению, что ее ждет.

Как ты прекрасно знаешь, любезнейший Иван Сидорыч, я много лет неустанно воспитывал своих прихожан в Божеском духе, и навряд ли кто-либо может упрекнуть меня в отступничестве от христианских заповедей. Но, похоже, я оказался плохим пастырем: племянник мой Евлампий, оказавшись в Новой Мангазее, сием Содоме Кислоярского царства, забыл Божеские наставления и нарушил одну из главнейших заповедей. И Господь его за это жестоко, но справедливо покарал. Это я узнал почти наверняка — и сегодня, должно быть, получу решающее доказательство: ко мне на постоялый двор должен придти один из тех, кто именовал себя друзьями Евлампия. После встречи с ним я продолжу письмо ..."

На этих словах рукопись обрывалась. Василий извлек из-за пазухи копию "могильного" свитка и стал внимательно перечитывать: "...Анисиму и Вячеславу за Манфреда — двадцать золотых. Прости, Петрович, но ты слишком много знал. Садовой за (тут следовало примечание Мисаила: "Имя тщательно замазано") — десять золотых; "имя замазано" за воеводу — двадцать пять золотых; Анисиму и Вячеславу за "имя замазано" — пятнадцать золотых; им же за Данилу — двадцать золотых". И последняя строчка — "Анисиму и Вячеславу за попа — семь золотых задатка".

— Все это как-то связано, я непременно должен разобраться! — в возбуждении пробормотал Дубов, но тут за окном отчетливо заслышался цокот копыт. Василий выглянул в окно (комната отца Нифонта выходила на улицу) — прямо перед входом на постоялый двор стояла телега, запряженная тройкой черных рысаков. Колеса телеги слегка поблескивали — Василию даже показалось, что они были обиты позолотой.

С телеги слезли два человека, и Дубов сразу понял, что это те самые "лихие молодцы", с которыми его обещала "сосватать" Ефросиния Гавриловна. Они были одеты в одинаковые тулупы, подбитые кожей, а на ногах у обоих красовались огромные, явно не по размеру, кожаные сапоги.

Прошло пару минут, и их тяжелые шаги прогремели по доске. Василий спрятал бумаги за пазуху и вышел в коридор, чтобы встретить "новых мангазейских", как он про себя окрестил господ из позолоченной телеги.

Когда гости появились в коридоре, Дубов сумел разглядеть их получше: оба среднего роста, с широкими сытыми ряхами и с коротко остриженными волосами, причем одинаково и на голове, и на лице. Только у одного волосы были темными, а у другого — рыжеватыми. На бычьих шеях у обоих болтались одинаковые цепи из дутого золота, с той лишь разницей, что у темноволосого на цепи висел огромный золотой крест, а у его товарища — несколько бубенчиков, также золотых.

— Ну, хозяин, в чем вопрос? — тут же деловито заговорил темноволосый, едва они прошли в комнату. — Выкладывай скорее, время — деньги.

— Нужно проучить одного, — столь же деловито, хотя и несколько неопределенно отвечал Василий.

— Кто таков? — попросил уточнить рыжеволосый.

— Имени не знаю, но в последнее время он часто здесь крутится. Такой из себя... — И Василий весьма толково описал приметы человека, который — теперь детектив уже не сомневался в этом — следил за ним ночью на базаре, а вчера вечером столкнул с доски отца Нифонта.

— А, знаю! — уверенно заявил темноволосый. — Это ж Аниська. То бишь Анисим. Будет сделано.

— А еще у него есть такой приятель, по имени Вячеслав, — осмелел детектив. — Нельзя ли и его тоже того?..

— Знаю и его, — повторил "новый мангазейский". — Сделаем. Деньги гони, хозяин.

Дубов запустил руку себе в карман и извлек оттуда заранее приготовленные десять золотых:

— Надеюсь, хватит?

— Хватит, — мотнул головой рыжеволосый, отчего бубенчики на его цепи жалостно забренчали, и недвусмысленно приставил руку себе к горлу.

— Нет-нет, этого не надо, — пошел Василий на попятный. — Проучите их эдак на шесть, на семь монет. Ну, чтоб неделю из дома не могли выйти.

— Как закажешь, — несколько разочарованно кивнул темноволосый. А его товарищ вынул из кармана замусоленный листок — как чуть позже сообразил Дубов, это был прейскурант предоставляемых услуг.

— Пять монет, — сказал рыжеволосый, поводив по бумажке толстым пальцем, который украшал увесистый перстень с бриллиантом.

— Ну вот и прекрасненько. — Василий протянул пять золотых.

— Когда? — отрывисто справился темноволосый, почесав себя крестом по стриженому затылку.

— Желательно побыстрее, — сказал Дубов. — Лучше бы прямо сегодня.

— Еще одну за срочность, — опять заглянул в "прейскурант" рыжеволосый.

Василий протянул золотой, и гости удалились, громко топоча и скрипя сапожищами.

— Так, одно дело сделано, — детектив удовлетворенно потер руки. — Ба, совсем забыл — мне же пора на завтрак к Миликтрисе Никодимовне! — И Василий, аккуратно заперев комнату отца Нифонта, бросился в свой номер. Ему еще нужно было подобрать в скоморошьем гардеробе наряд, в котором не стыдно было бы показаться на глаза к неизвестному пока работодателю.

Соловей Петрович стоял посреди дороги и бормотал себе под нос:

— Всех зарежу... Всем кровь пущу... — При этом он вжикал свои кухонные ножи один о другой.

Девица в кожаном армяке сплюнула в придорожную пыль: — Слушай, Петрович, может, хватит скрипеть?

Петрович посмотрел на нее исподлобья.

— Ты меня лучше не трогай, — тихо проговорил он, — я сейчас на все способен. И ежели кого сей миг не пограблю, то за себя не ручаюсь.

И тут очень удачно (смотря для кого, конечно) из-за поворота вылетела богатая карета, запряженная тройкой черных коней. При виде кареты Петрович воспрянул духом.

— Зарежу! — завопил он — Кровь пущу!... — И вихляющимся аллюром припустил навстречу экипажу.

То ли от удивления, то ли еще почему, но кучер резко осадил коней.

— Фто там есть такое? — раздался из кареты раздраженный мужской голос с заморским акцентом.

— Здесь есть я! — гордо выкрикнул Петрович, подскакивая к дверце. — Ща буду резать и убивать!

— Их бин спешить, — снова заскрипел господин из кареты. — Кто там мешать?

И дверца кареты открылась. В ней появился странный человек с длинным лицом и прилизанными черными волосами. Шею его опоясывал белый гофрированный воротник, а на груди блистал и переливался массивный золотой кулон, усыпанный драгоценными камнями. Взгляд Петровича уперся в сокровище.

— Сейчас будем грабить, — мечтательно произнес он. — Ну и, конечно же, убивать.

— А насиловать? — подал голос долговязый злодей.

— И насиловать будем... — как эхо, откликнулся Петрович.

— А штаны потом стирать? — ухмыльнулась дама в армяке.

— И штаны... Кто сказал — штаны? — встрепенулся грозный атаман и поднял глаза чуть выше кулона.

А сверху с жутковатой улыбкой, достойной разве что крокодила, смотрел на него заморский путник.

— Ты кто? — насторожился Петрович.

— Барон фон Херклафф к фашим услугам, херр разбойник, — все так же улыбаясь отвечал тот.

— Петрович, — подал голос длинный, — он тебя обозвал!

— Сам слышу, — огрызнулся Петрович. — Не нравлюсь я ему, поди.

— О найн! — еще пуще расплылся господин. — Найн, я люблю таких маленьких и румяненьких. Их бин хуманист.

— Пора рвать когти, — пробормотала девица, но было поздно: длинная сухая рука вцепилась Петровичу в рубаху.

— Сейчас я буду тебя... как это гофорят? — прошипел заморский гость. — Ах да — ку-у-ушать.

— Что? — вскрикнул Петрович.

— Ням-ням! — уточнил улыбчивый господин.

— Спасите! — заверещал Петрович. — Помогите! Убивают!

Но все его злодеи уже неслись беспорядочной толпой в сторону леса.

— Ой, маманя! — продолжал голосить Петрович. — Не надо!

— Надо, майн херц, — ощерился длинными и острыми зубами кровожадный иноземец. — Надо!

И спасла Петровича от страшной погибели его гнилая рубаха. В самый смертельный момент она порвалась. А иначе быть бы Соловью главным блюдом на обеде заморского людоеда. Сначала он плюхнулся на дорогу, но тут же подскочил и с небывалой прытью понесся вослед за своей бандой, все так же продолжая голосить:

— Убивают!!! Помогите!!!

А господин из кареты с досадой осмотрел кусок холстины, оставшийся в его когтистой руке.

— Качестфо — гофно, — грустно пробормотал он и кинул тряпицу на дорогу. — Такой фкусный есть убежать. Шайсэ!

И карета, волоча за собой пыльный шлейф, покатила дальше.

А бледный и трясущийся Соловей сидел на верхушке дуба, вцепившись в дерево мертвой хваткой.

— Я же невкусный, — бормотал он, — совсем невкусный...

— Эй, Петрович слезай! — кричали ему снизу злодеи. — Он уже укатил. Не боись!

Но Соловей будто не слышал их:

— Я совсем невкусный лиходей и душегуб... Зачем меня ням-ням?..

Барон фон Херклафф, столь непочтительно обошедшийся с Грозным Атаманом, следовал в Белую Пущу аж из самой Ливонии, где почитался персоной уважаемой и влиятельной. И о его влиятельности весьма красноречиво говорит история, случившаяся в Риге несколько лет назад.

Заполучив мешок с золотом, господин Херклафф сдал его на хранение под проценты двум солидным рижским купцам — герру Лунду и герру Трайхману, а сам отправился в одно из своих длительных путешествий.

Откуда он взял этот мешок и какого рода были его длительные путешествия — это вопрос отдельный, к которому мы возвратимся чуть позже. Что же до почтенных купцов, то они сразу по отъезду господина Херклаффа угодили в весьма неприятную переделку.

Во все времена и во всех странах находятся такие люди, для которых деньги являются не просто ценными бумагами или металлическими кружочками, но Идолом. Страшным языческим идолом, требующим кровавых жертв в свою честь. И имя этому идолу — золотой телец. Так вот, в Риге в ту пору был такой человек, который фанатично поклонялся этому божеству. Звали его Хейнер фон Трепш, но что самое скверное — он служил хранителем Рижской городской казны. Был он худосочен телом и изворотлив умом. А уж в душе его просто мухи дохли. Так вот, этот хитрый казначей возжелал ограбить и обесчестить преуспевающих купцов. Для этого он стал распускать по Риге слухи, что их предприятие является дутым и что его хозяева, прибрав к рукам денежки простодушных горожан, собираются сбежать к псковскому князю. Это было, конечно же, грязной ложью, так как купцы вели свои дела честно и толково. И именно поэтому господин Херклафф вложил свои деньги в их дело: не только сохранятся, но и приумножатся. А с псковским князем купцы действительно вели дела, но сбегать к нему, естественно, не собирались: Рига была куда как более выгодным местом для торговых дел. Через нее двигались товары из восточно-славянских земель в Европу: меха, мед, икра, водка. И во встречном направлении: дешевые яркие одежды, уже вышедшие из моды у куртуазных галлов; "чудодейственные" лекарства, сваренные немецкими алхимиками. Да в огромных количествах неочищенный спирт "Рояль", что значило по-ихнему — королевский. Хотя ни один монарший двор Европы к этой отраве руку не прикладывал. Разве что какой-нибудь доморощенный король бродяг и проходимцев Робин Гуд.

А коварный фон Трепш, затевая черное дело против купцов, решил к тому же совратить и их супружниц, почтенных купчих. Это было не слишком трудно, потому что сами купцы мало уделяли внимания женам — они большую часть времени проводили в своей конторе, иногда там же и ночуя. Они трудились не покладая рук над приумножением своего дела и денег, вложенных как крупными вкладчиками вроде барона Херклаффа, так и мелкими городскими обывателями, которые вносили по несколько талеров и получали по ним скромные дивиденды: кому жене на сапожки, кому на новую бричку. И трудолюбивые купцы даже не подозревали, что их степенные жены бегают к их будущему палачу в городскую ратушу, что на площади Лучников. Там у этого хитрого негодяя был за кабинетом устроен тайный будуар, где он и занимался дикими непотребствами с купчихами. Мы не будем здесь описывать их развратные оргии, но по городу ходили вполне близкие к истине слухи, в которые никто не верил — правда всегда звучит неправдоподобно. К тому же совершенно непонятно, для чего казначей это делал — ведь совращение и растление купчих не имело отношения к его денежным делам. Значит, остается предположить, что он делал это из любви к разврату в сочетании с мелочной подлостью. Мало ему было ограбить людей, так нет: надо было их еще и самих очернить, и жен их превратить в уличных девок.

В то время церковь св. Иакова приобрела за двести рижских талеров новый колокол. Для лучшей слышимости его повесили снаружи под небольшой кровлей, вроде голубятни. Видимо, поэтому колокол и прозвали "голубиным". Так вот, с этим колоколом было связано поверье, что он начинал звонить сам по себе всякий раз, когда мимо проходила неверная жена. Наши купчихи, уже растленные подлым казначеем, уговорили своих мужей посодействовать в съеме "голубиного" колокола. И простодушные купцы герр Лунд и герр Трайхман приложили все свое влияние на это дело, и в их головах даже мысли не возникло, что их жены им не верны.

А коварный фон Трепш уже готовил последнюю сцену этой драмы. И вот когда распускаемые им слухи наконец вылились в первые проблемы торгового дома наших купцов, он и возник на сцене. Казначей предложил Лунду и Трайхману принести ему на сохранение всю имевшуюся наличность, обещая выдать им грамоту, гарантирующую поддержку со стороны городской казны. Но большая часть денег находилась в обороте, и купцы передали фон Трепшу как раз тот самый мешок с драгоценностями, который оставил им барон Херклафф. Заполучив в свои алчные руки вожделенный мешок, двуличный казначей пригласил купцов в подвал Рижского замка, дабы отведать славного мозельского.

И вот все трое спустились в мрачное подземелье замка. Впереди шествовала худосочная и согбенная фигура жадного казначея. В его скрюченных от скаредности пальцах дрожал жестяной фонарь, озарявший неверным светом сырые своды подвала. И откуда вдруг в этом истощенном стяжательством и развратом тщедушном теле взялась такая ловкость и сила? Одного из компаньонов он толкнул в бочку с мозельским, где тот и захлебнулся, а второго ударил по голове черпаком. Затащив еще теплые тела в отдаленный угол винного погреба, злодей засыпал их всяким хламом: рыцарскими штандартами и ржавыми доспехами. Сделав свое черное дело, Трепш вернулся к вожделенному мешку золота. Он блестящими от возбуждения глазами разглядывал небольшие слитки со странными буквами "ц.ц.ц.п.".

На следующее утро горожане, придя к торговому дому герра Лунда и герра Трайхмана, обнаружили на дверях огромный замок и сообщение городского рата, что оба купца с деньгами исчезли в неизвестном направлении. Бюргеры, вложившие свои кровные трудовые талеры, пришли в крайнее возмущение и тут же устроили стихийный митинг. Этот митинг перерос в беспорядки, распространившиеся по всему городу. Во время беспорядков была, в частности, разрушена резиденция Магистра Ливонского ордена — Рижский замок, который был потом восстановлен лишь через несколько лет, как раз за год до описываемых в нашей книге событий. Во время ремонтных работ старые подвалы были засыпаны, и останки трудолюбивых, но доверчивых купцов были погребены окончательно.

Однако радость преступного казначея оказалась недолгой — вернувшись и не обнаружив в городе ни купцов, ни мешка с золотом, господин Херклафф тут же отправился в городскую ратушу, в кабинет к фон Трепшу. А точнее — в его тайный будуар, где подлый казначей как раз приятно проводил время с почтенными фрау Лунд и фрау Трайхман. Ныне безутешными вдовами. Они втроем барахтались по огромной постели и занимались совершенными непотребствами. И вдруг массивная дверь затрещала и упала вовнутрь казначейского вертепа, а на пороге возник собственной персоной господин Херклафф. Его глаза метали шаровые молнии, а клыки хищно лязгали, будто наточенные дамасские кинжалы. Обе купчихи, дико заверещав и прихватив что успели из верхней и нижней одежды, кинулись в соседнюю комнату, но страшный гость, не обращая на них ни малейшего внимания, грозно двинулся к побледневшему и съежившемуся казначею.

— Чем могу служить, господин Херклафф? — дрожащим голосом осведомился фон Трепш.

— Отдавай золото, мошенник! — нетерпеливо зарычал Херклафф. — Какое золото? — пролепетал казначей.

— То, которое ты взял у Лунда и Трайхмана. Меня не волнует, куда ты девал этих купцов, давай золото!

Трепш мелко дрожал, обуреваемый одновременно страхом и жадностью, причем второе явно брало перевес над первым...

Когда шум стих и почтенные купчихи решились вернуться, то они застали лишь раскиданную по комнате казначейскую одежду, а на кровати, где они только что предавались невинным утехам, лежал тщательно обглоданный скелет фон Трепша...

А господин Херклафф, как ни в чем не бывало выходя из ворот городского рата, ковырял в зубах изящной зубочисткой и печально приговаривал:

— Кашется, их бин погорячиться. Теперь я так и не узнаю, куда этот фкусненький казначей подефал мое золото...

Миликтриса Никодимовна отворила, едва Дубов позвонил в дверь.

— Ну где ты шатаешься! — вполголоса напустилась она на Василия, — мы тебя уже давно ждем!

Стол в гостиной был накрыт белой скатертью. А на столе красовался блестящий самовар в окружении дорогих вин и разных вкусных разносолов. За столом непринужденно восседал потенциальный работодатель — и Дубов сразу же его узнал. Вернее, узнал его бороду, которую просто невозможно было перепутать ни с какой другой. Борода эта, в основе седая, но с отдельными, расположенными безо всякой симметрии темными вкраплениями, принадлежала тому самому господину, которого Василий видел при въезде в Новую Мангазею в компании с Царь-Городским головой князем Длинноруким.

"Стало быть, от меня что-то понадобилось самому Мангазейскому мэру", — не без удивления и, что греха таить, некоторой доли тщеславия подумал детектив, как ни в чем не бывало присаживаясь за стол. Предполагаемый градоначальник глядел на него открытым и дружелюбным взором.

А Миликтриса Никодимовна заливалась соловьем:

— Дорогие господа, позвольте вас познакомить. Это — Савватей Пахомыч. А это . . .

— Ну што вы, Мывиктьиса Никодимауна, — смущенно перебил ее седобородый, — не надо угромких имен. — И, обернувшись к детективу, добавил: — Зовите меня просто Седой. Так меня увсе тута зовут. За гваза, конешно.

"Какой скромный человек, — с симпатией подумал Василий. — Ведет себя естественно, не козыряет своим высоким положением". Вслух же заметил:

— Извините, но мне это прозвище напоминает, еще раз прошу прощения, Боровскую кличку. — При этих словах детектив искоса глянул на своего собеседника, однако тот остался столь же спокоен и непринужденен:

— Ну, тогда зовите меня... — Он на мгновение замялся. — Уж соусем по-пвостому — дядя Митяй.

— Согласен! — широко улыбнулся Василий. "А ведь он не врет, — промелькнуло в голове сыщика, — в тот раз Миликтриса как раз величала его Димитрием... Вот отчества не припомню — какое-то мудреное".

Тем временем Миликтриса Никодимовна встала из-за стола:

— Ах, господа, извините, я должна вас ненадолго покинуть! Но я скоро вернусь. — С этими словами хозяйка, подметая пол подолом красного шелкового платья, отплыла в направлении "будуара".

Дядя Митяй отставил в сторону недопитую чарку:

— Ну што жа, Савватей Пахомыч, давайте певейдем к деву. Я свышал от Мивиктрисы Никодимауны, што у вас твудности с деньгами. И я могу пьедвожить вам возможность немного заваботать.

— И что это за работенка? — живо заинтересовался Дубов. — Надеюсь, ничего предосудительного?

Дядя Митяй задумчиво подергал себя за бороду:

— Это смотвя как увзглянуть, Савватей Пахомыч. Но по большому шшоту — совсем не пьедосудительно, а очень даже наоборот. Ведь вы, конешно же, знаете, в каком состоянии находится наше госудавство?

— Вообще-то я не интересуюсь такими вещами, — равнодушно откликнулся Дубов.

— Тогда я поясню. Под угвозой единство Кисвоярского царства и даже само ево шушествование. — Седой замолк, как бы ожидая отклика со стороны Савватея Пахомыча. Однако и тот внимательно молчал. Тогда дядя Митяй продолжил: — Вы, конешно, свышали о подметных письмах этого мевзавца князя Григория? — Дубов молча кивнул. — Но этого мало — его подвучные убирают с пути увсех, кто может помешать их зводейским замысвам! И смевть воеводы Афанасия тоже на их совести, ежели утаковая у них есть.

Дядя Митяй произносил все это настолько искренне и убедительно, что Василий склонен был ему поверить. Единственное, что его смущало — так это то, что встреча происходила в доме Миликтрисы Никодимовны, которую весьма нелестно аттестовали и покойный воевода Афанасий, и его сподвижник Данила Ильич, тоже покойный. А дядя Митяй заговорил как раз о Даниле Ильиче:

— У Афанасия быв помощник — и того убиви, когда он отказался им помогать!

— Да, все это весьма печально, — разомкнул уста Василий, — но чем я-то могу вам помочь?

— О, можете, можете! — дядя Митяй так взмахнул рукой, что чуть не снес со стола тарелку с капустным салатом. — В наше время твудно на ково-то ПОБОЖИТЬСЯ, а вы — чевовек надежный, я это вижу, я это чувствую. И ваш священный довг перед Очечеством — высведить этого негодяя и вырвать у него изо рта змеиное жало!

— Какого негодяя? — слегка опешил Василий.

— Того, котовый пытался подкупить Данилу Ильича, ну, то есть бывшего помощника воеводы, на выдачу госудавственных тайн, а когда тот отказався, то поджег его лавочку увместе с ним самим. И ежели мы с вами его не остановим, то сами понимаете, чево он еще натворит!

— Ну что же, если это зависит от меня, то я готов помочь вам в поимке этого негодяя, — проникновенно сказал Василий. — Но, почтеннейший дядя Митяй, известно ли вам, кто он? Хотя бы каково его имя?

— Спасибо, довогой Савватей Пахомыч! — вскричал дядя Митяй. — Я знал, что могу на вас ращщитывать. А имя — оно давно известно: Васивий Дубов.

Василий Дубов ожидал чего угодно, но только не этого. Однако очень быстро пришел в себя:

— Вы располагаете какими-то приметами этого Василия Дубова?

— Вот девовой разговор! — одобрительно кивнул дядя Митяй. Осторожно, стараясь не помять, он извлек из кармана какую-то бумагу и, развернув, протянул ее Дубову. Это был портрет не то чернилами, не то тушью, Василия Николаевича Дубова в его первоначальном виде — то есть до того, как он изменил внешность с помощью чудо-мази. Лишь много позднее детектив сообразил, что этот портрет был перерисован с фотографии годовой давности из газеты "Вечерний Кислоярск", опубликовавшей о Дубове стаьтю.

— Возьмите этот рисунок, Савватей Пахомыч, — говорил Седой, — и не расставайтесь с ним ни на миг. Он поможет вам разыскать этого зводея и захватить его живым... Или мертвым, — многозначительно добавил дядя Митяй.

— А как лучше? — небрежно спросил Дубов, уже догадываясь, каким будет ответ.

— Вучше мертвым, — ответил Седой то, что Василий и ожидал услышать.

— Постараюсь оправдать доверие, — с чувством произнес Дубов.

— Очечество ждет от вас подвига! — патетически воскликнул дядя Митяй. — И оно хорошо запватит, особенно есьви вы исповните задание побыстрее.

— Ну как вы можете! — решительно возмутился Дубов. — Я иду на это исключительно ради любви к Государю и Отечеству, а не...

— Ну, денежки-то вам не помешают, — с хитроватой и вместе добродушной улыбочкой перебил дядя Митяй. — Мивиктриса Никодимауна мне по-тихому поведала, што вы собиваетесь пожениться, стало быть, на первое обзаведение средства понадобятся, не так ли?

— Так, — несколько упавшим голосом согласился Дубов. Предстоящая женитьба на Миликтрисе Никодимовне была для него новостью, но опровергать ее он не стал, а заговорил о другом:

— Дядя Митяй, а этого, как его, Данилу Ильича, еще не похоронили?

— Сегодня хоронят, — тяжко вздохнул дядя Митяй. — Как раз в полдень, на Старом кладбище. Жаль, сам я не смогу туда пойти, отдать посведнюю почесть этому преквасному чевовеку...

— А давайте я пойду заместо вас, — вызвался Дубов.

— Сходите, конечно, — несколько удивился Седой, — но для чего? Ведь вы даже не были с ним знакомы.

— Понимаете, я где-то слышал, что преступников часто тянет к их жертвам, — стал объяснять Дубов, — и многие именно на этом и "засыпались". А если Дубов придет на похороны, то я смогу проследить, куда он отправится потом, и вывести на чистую воду не только его, но и тех, кто с ним связан. Наверняка же он работает не один.

— А ведь верно! — согласился Седой. — Мивиктьиса Никодимауна описывала вас как способного скомороха и стихоплета, но я вижу, что из вас мог бы повучиться хороший сыскарь.

— Покорнейше благодарю, — вежливо кивнул Дубов. — И вот еще: куда мне нести голову Дубова, если, м-м-м... дело будет сделано?

— Куда нести? — чуть задумался дядя Митяй. — Сюда, пожалуй, не стоит. Ко мне домой — тем бовее. Ага, я вам сообщу одно место, где и буду ждать по ночам. — Седой что-то черкнул на обороте портрета. — Можете приходить и без "головы Дубова" — просто чтобы довожить о ходе поисков.

— Договорились! — Василий бережно сложил портрет и сунул себе за пазуху.

Серапионыч уже сидел на краешке кресла, когда в залу вошел царь Дормидонт. Доктор почтительно встал. Царь глянул на него так, будто хотел испепелить взором. Но ничего не сказал. Сел. Сам налил водки.

— Садись, эскулап. Выпьем, — глухо сказал он.

Выпили. Помолчали. И тогда царь заговорил вновь, только теперь в его голосе появилась неестественная для него горькая, долго таимая тоска:

— Я старый больной человек. Выписал бы ты мне какое лекарство, эскулап.

— Единственное лекарство, какое я могу вам предложить — это быть честным по отношению к самому себе, — деловито отвечал Серапионыч.

— Ты вместо того, чтоб о моем здоровье озаботиться, жилы мои на локоть мотаешь! — сверкнул глазами царь.

Серапионыч на это ничего не отвечал, лишь молча внимательно смотрел на Дормидонта, ожидая продолжения. И тот, не выдержав молчания, заговорил вновь.

— Чего ты от меня хочешь, эскулап? — уже срываясь на крик, вопрошал царь. Но Серапионыч продолжал хранить молчание.

Тогда царь вскочил со своего кресла и заметался по зале, бормоча себе под нос проклятия. В конце концов он подскочил к Серапионычу и ухватил его за галстук. И притянул к собственному лицу. Так близко, что, казалось, у царя три глаза вместо двух.

— Я старый человек! — тихо, но грозно заговорил он. — Я хочу спокойно дожить свои дни и предстать перед Богом!

Серапионыч слегка придушенным голосом отвечал:

— А сможете ли вы, Ваше Величество, сказать Господу, что сделали на этом свете все, что могли и что должно?

Дормидонт зарычал, как разъяренный лев. Он отбросил галстук Серапионыча, и тот столь резко опустился в кресло, что чуть не упал. Царь с проклятиями смел со стола графин и грохнул кулаком.

— Что ты хочешь от меня, эскулап? Чего добиваешься?! — с тоской и яростью выкрикнул он.

Но Серапионыч молчал, поправляя галстук. Тогда царь склонился через стол и прямо в лицо выкрикнул:

— Чего тебе от меня надобно?!

— Мне ничего не надо, — спокойно отвечал Серапионыч, — это народу надо. — Что ему надо? — снова выкрикнул Дормидонт.

— Народу, всего-навсего, нужен царь, — развел руками доктор. — Отец и заступник. Чтобы он вышел и сказал всю правду о надвигающейся опасности. Чтобы люди знали, что царь думает о них, печется о них неустанно. А не заперся в своем тереме, как говорят злые языки, и водку пьет.

Дормидонт устало осел в свое кресло. Прикрыл глаза рукой. В зале повисла тягостная тишина. Серапионыч встал, поправил еще раз галстук и двинулся к дверям. Под его ногами захрустело стекло разбитого графина, но царь даже не поднял взгляда в его сторону. Серапионыч задержался в дверях, глядя на массивную фигуру Дормидонта, застывшую в золоченом кресле. Тихо прикрыл за собой двери и пошел, улыбаясь чему-то своему, чему-то хорошему.

В коридоре Серапионыча перехватил Рыжий:

— Ну как, доктор? — с надеждой спросил он.

Серапионыч неспешно протер пенсне и водрузил на место.

— Лечение было кардинальным и нелегким, — деловито отвечал он. — Но пациент оказался человеком крепким. Так что жить будет.

Произнеся это, Серапионыч с довольной улыбкой двинулся дальше, а Рыжий так и остался стоять в недоумении. Но тут из залы раздался грозный рык, разнесшийся эхом по коридорам и лестницам:

— Рыжий! Подь сюда!

Рыжий вздрогнул, но не от неожиданности, а от удивления. Это был голос царя. Настоящего царя. Отца и заступника верноподданных своих. Царя, понимающего всю ответственность, лежащую на его плечах, и готового достойно нести это бремя во имя Народа и Отечества.

— А неплохой человек ваш градоначальник, — как бы между делом заметил Василий, когда они с Миликтрисой остались вдвоем.

— Не знаю, я с ним не знакома, — равнодушно повела плечами Миликтриса Никодимовна.

— А разве дядя Митяй не... Миликтриса искренне расхохоталась:

— Дядя Митяй — градоначальник! Но с чего ты это взял?

— Ну, не знаю даже, — смутился Василий. — Он мне показался таким... — Детектив запнулся, подбирая подходящее слово. — Солидным, импозантным — в общем, представительным.

— Вообще-то он человек при должности, но чтобы градоначальник — это уж ты хватил... Постой, Савватей Пахомыч, куда ты? Уютная постелька ждет нас!

— Никаких постелек, любимая! — ласково, но твердо пресек Василий любовные поползновения. — Лично меня ждет не постелька, а важное задание.

— Да благословит тебя Господь! — Миликтриса Никодимовна набожно поклонилась образам и осенила крестным знамением спину Дубова, который уже шел к выходу.

От обладательницы "собственного дома в Садовом переулке" детектив решил направиться прямиком на кладбище. Правда, с несколько иными намерениями, чем те, о которых он сказал дяде Митяю. Во всяком случае, вряд ли он ожидал встретить на погребении истинных убийц Данилы Ильича. Во-первых, если бы Анисим и Вячеслав ходили провожать в последний путь всех, кого загубили, то они, скорее всего, просто не вылезали бы с кладбища. А во-вторых, Василий надеялся, что "новые мангазейские" уже отработали даденные им шесть золотых — пять за исполнение и один за срочность.

На похороны Василий шел с иной целью. После гибели Данилы Ильича он, подобно Штирлицу после провала Кэт, остался безо всякой связи с Царь-Городом. Посылать донесения Рыжему с обычной почтой или специально нанятым вестовым он не хотел — это было бы и долго, и рискованно. Дубов помнил, что Данила Ильич собирался отправить в столицу "верного человека", и надеялся вычислить его среди тех, кто придет отдать долг старому воину.

Майор Селезень неспеша, как бы растягивая удовольствие, выложил на стол два туза.

— Взял, — мрачно отозвался Мстислав.

— А теперь две шестерки на погоны, — шлепнул по столу картами майор и плотоядно ухмыльнулся.

— Вот черт, — прошипел Мстислав, — ну не везет, так не везет.

— Подставляй уши, — подвел резюме Селезень.

— Да опухли уже уши, — взвился Мстислав, — мать твою...

— Ты сам сел играть, — с деланным сочувствием развел руками майор.

— Ты не имеешь права подвергать меня пыткам, — продолжал хорохориться Мстислав. — На меня как на военнопленного распространяется действие Женевской конвенции!

— Насколько мне известно, — с ленцой потянулся Селезень, — ни князь Григорий, ни царь Дормидонт никакую Женевскую конвенцию не подписывали. Да и вообще, здесь про такую фигню никто даже и не слыхивал.

Мстислав открыл рот, но не нашелся, что сказать. Только уныло глянул в окно баньки. А майор тем временем все с тем же нарочитым спокойствием продолжал:

— В этом мире с тобой могут поступить, как в нашем с командос. Если ты представляешь ценность, могут обменять. А если нет...

Майор быстрым движением прихлопнул муху, ползшую по столу. Двумя пальцами он поднял ее за крылышко и поднес к самому носу Мстислава. Тот, побледнев, отпрянул. А выражение лица Селезня внезапно сменилось с наигранно благодушного на полное мрачной решительности:

— Фамилия, звание, род войск и так далее, и быстро!

— Мстислав Мыльник, младший лейтенант запаса, участвовал в боевых действиях в Придурильской республике, награжден...

— Отставить! — рявкнул майор. И уже тише, но с нажимом продолжил: — Звание в армии князя Григория?

— В этой армии нет званий, — позволил себе ухмыльнуться Мстислав. — Поясни!

— Мы все здесь солдаты, вроде как. А они командиры. — Кто вы такие, я знаю, а вот кто такие "они"?

— А хрен их знает, — с неприязнью передернул плечами Мыльник. — Мы их между собой называем — "нелюди".

— А, понятненько, — протянул майор. — Да, младший лейтенант Мыльник, хороших ты себе хозяев нашел. Нечего сказать...

— Да я бы с этими уродами, — взвился Мстислав, — и на одном поле срать бы не сел, если бы они не обещали потом и нам помочь.

— Ах вот даже как, — мрачно усмехнулся Селезень, — и это чем же помочь? — Да я и не знаю, — стушевался наемник.

— Так я тебе подскажу, — жестко отвечал майор. — Тем секретным оружием, что в крытых телегах хранится. И вы охраняете его пуще собственной задницы.

Мстислав снова побледнел, как полотно.

— Откуда ты знаешь? — пробормотал он.

— От верблюда! — ответил майор и захохотал так, что из стен баньки сухой мох посыпался.

Но смех его оборвался столь же внезапно, как и начался. И майорский кулак грохнул по столу:

— Что за оружие? Количество, способ применения, радиус действия. Быстро! — Не знаю, — съежился Мыльник.

— Значит, в Царь-Городе тебе отрубят голову, — развел руками Селезень.

— Я действительно не знаю, — затараторил наемник, — эти козлы все от нас в секрете держат. Я даже не знаю, как сюда попал. Нас привезли на какую-то дачу, потом завязали глаза, опять куда-то повезли, потом повели, потом опять повезли... Сначала говорили: "Вот Царь-Город возьмем, и тогда..." А теперь, когда мы уже в это дерьмо по уши влезли, они вообще оборзели: "Пошел на хрен, а не то в морду получишь". Паскуды. Жидовские морды. Мразь чеченская. Всех бы к стенке поставил...

— А ну заткни фонтан, — брезгливо прикрикнул на разошедшегося наемника майор. — А свои фашистские взгляды засунь себе в задницу, а не то я сейчас действительно нарушу Женевскую конвенцию. — И после паузы многозначительно добавил: — Которая здесь не действует...

Моросил мелкий дождик. На кладбище небольшая группа людей провожала в последний путь Данилу Ильича. Чуть поодаль среди могил бродил человек в ярком кафтане, совсем не подходящем к похоронной процессии и вообще к месту последнего упокоения многих поколений жителей Новой Мангазеи.

— Прощай, Данила Ильич, — вполголоса сказал он, глядя на скромный гроб, установленный перед разверстой могилой. — Ты был честным человеком, до конца исполнившим свой долг. — И Василий скорбно снял головной убор, напоминающий шутовской колпак.

— А не подаст ли почтенный господин что-нибудь бедной бабуле на корочку хлеба? — вдруг раздался позади него незнакомый пропитой голос. Дубов обернулся и увидел пожилую женщину — судя по описаниям скоморохов, это была ни кто иная как кладбищенская побирушка Кьяпсна. Дубов пошарил в кармане и протянул ей золотой.

— О, господин так щедр! — обрадованно зашамкала Кьяпсна, небрежно отправляя монетку в залатанную торбу, висящую на ветхих ремешках поверх разноцветных лохмотьев. — Не могу ли я быть вам чем-то полезной?

— Можете, — смекнул детектив. — Я слыхивал, что вы знакомы чуть ли не со всеми городскими покойниками, не так ли? — Кьяпсна радостно закивала. — А как насчет живых?

— Все живые — это будущие покойники, — выдала Кьяпсна афоризм, достойный майора Селезня.

— Очень хорошо, — Василий вернул колпак на голову, так как дождик несколько усилился. — Скажите, кто этот человек? — Дубов указал на невысокого господина в кафтане военного покроя, который стоял возле гроба и что-то говорил.

— Так это же сотник Левкий, временный воевода, — тут же сообщила Кьяпсна. — Хороший мужик, угостил меня чарочкой, когда поминали Афанасия, пущай земля ему будет пухом. И сказал еще: "Молись, бедная женщина, за упокой его души!". А я так думаю, что ежели человек жил по-божески, то он и так на небушко попадет — молись, не молись. А уж ежели грешил...

— А это что за дама? — перебил Василий, кинув взор в сторону женщины в темном платье, скорбно сморкавшейся в платочек близ Левкия. — Вероятно, родственница?

Приставив ладонь ко лбу, Кьяпсна внимательно пригляделась:

— Да нет, какая там родственница, у него же здесь никого не было. Это Марья Ивановна, овощная торговка, ее лавочка была рядом с Данилиной лягушатней и тоже сгорела.

— А те трое? — продолжал выспрашивать Дубов. Всего на похоронах присутствовало пять человек — не считая, разумеется, мрачного вида могильщиков, которые чуть поодаль переминались с ноги на ногу, ожидая, когда можно будет опускать гроб и закапывать могилу.

— Один — ловец лягушек и пиявок, Матвей Лукьянович, он как раз снабжал покойника товаром. Другой, что в рясе — это наш кладбищенский дьякон отец Герасим, он всех покойничков отпевает, царствие им небесное. Ну а кто же третий?.. А, знаю — Свирид Прокопьевич, сосед Данилы Ильича по Завендской слободе. Тоже неплохой мужичок, с ним завсегда есть о чем поговорить...

— Вы с ним лично знакомы? — несколько удивился Дубов.

— Да нет, но слышала о нем немало. А отец Герасим — тоже прекрасный человек. Помнится, на поминках Афанасия он выпил пол ведра кьяпса и...

Однако слова нищенки заглушил зычный рев дьякона Герасима — очевидно, таким образом он пел отходную. Василий увидел, как могильщики опустили гроб в яму и принялись закапывать. Участники траурной процессии уныло потянулись к выходу.

— Ну, я пойду, пожалуй. Если что, вы знаете, где меня искать, — торопливо проговорила Кьяпсна и засеменила вслед за теми, кто провожал в последний путь Данилу Ильича — очевидно, надеясь на дармовую поминальную чарочку в "Веселом покойнике".

А Василий Николаевич, в задумчивости бродя среди могил, размышлял и анализировал. Правда, с "информацией к размышлениям" у него было совсем не густо.

— Но это лучше, чем ничего, — бормотал детектив себе под нос, выходя на одну из кладбищенских аллей. — Кто же из этих пятерых тот "верный человек", о котором говорил покойный? Или его среди них не было? Начнем с сотника Левкия. Нет, его сразу можно отбросить. Я же помню, как Данила Ильич заподозрил и его, и Пульхерию Ивановну, и Фому в связях с заговорщиками. Так это или нет, покажет следствие, но пока что Левкием можно не заниматься. Отец Герасим тоже не в счет — он тут дьяконствует, так что на похоронах присутствовал чисто по служебной необходимости. Наконец, оставшиеся трое — торговка овощами Марья Ивановна, сосед по месту жительства Свирид Прокопьевич и поставщик лягушек Матвей Лукьянович. С одной стороны, просто случайные соседи или, так сказать, коллеги по работе. А с другой стороны, соседство или связь по торговой части могли возникнуть вследствие близких отношений. Например, ловец лягушек помог своему другу обустроить лягушачью лавочку... Да, предполагать можно все, что только угодно, и отработка любой версии займет как минимум несколько дней... Черт, дождь никак не унимается... А просто так наобум придти к любому из них и сказать, что я, мол, такой-то и такой-то, прошу вас как "верного человека Данилы Ильича" обеспечить надежную связь с Царь-Городом — это, знаете, чревато...

Неожиданно Дубов уткнулся в какую-то белую стену. Подняв взор, он обнаружил себя возле усыпальницы Загрязевых. Перед входом по-прежнему красовалась скульптура маэстро Черрителли, а чуть в стороне заброшенно темнела часовня князей Лихославских.

— Ну вот, занесла меня нечистая, — вздохнул Дубов. — И чего такого все находят в этом Черрителли? Самое обычное изваяние, каких много.

Детектив обошел вокруг скульптуры и машинально пробежал выбитую на постаменте надпись: "Дорогому и любимому Мелхиседеку Иоанновичу Загрязеву — от вдовы, сына и дочери. Ваятель Джузеппе Черрителли".

— Мел-хи-се-деку Иоанновичу, — по слогам прочел Дубов и вдруг с размаху хлопнул себя по высокому холмсовско-штирлицевскому лбу, как будто комара пришиб, хотя комары в такую погоду сидели дома и носа на улицу не казали.

Василий Николаевич резко повернулся и быстрыми шагами двинулся с кладбища.

Змей Горыныч с умилением смотрел на опорожненный штоф с самогонкой. Точнее сказать — правая голова выказала явное удовольствие, средняя отвернулась, скривившись от отвращения, а левая только обреченно вздохнула.

— Ну не понимаю, как он может пить эту гадость? — пропищала средняя голова.

— Ужасная дрянь! — согласилась с ней левая. — А главное, он пьет — а голова потом трещит у всех.

Но правая голова, похоже, не особенно брала в голову недовольство средней и левой. Она радостно ухмыльнулась и рыгнула оранжевым пламенем.

— Извиняюсь, — пробасила она.

А Баба Яга сидела на пороге в глубокой задумчивости.

— Так выходит, что вас трое в одной шкуре? — не без удивления произнесла — А то ты не знала? — сварливо пискнула средняя голова.

— Запамятовала я, запамятовала! — поспешно стала оправдываться Яга. — Память у меня никудышная стала. Все забываю. Вот и заклинания колдовские напрочь позабыла.

Все три головы посмотрели на нее с явным недоверием. Яга же виновато улыбнулась:

— У меня совсем из головы вылетело, что правая голова — это воевода Полкан. Левая — боярин Перемет. А средняя — ее сиятельство княжна Ольга.

Средняя голова вытянула шею и свысока небрежно кивнула. Правая же хмыкнула:

— Была. Двести летов обратно.

— Полкан! — властно взвизгнула средняя.

— Молчу! Молчу! — ухмыльнулась правая голова.

— А каким заклинанием вас заколдовал князь Григорий? — снова вклинилась Баба Яга.

— Да нет, — протянула средняя голова, — это не он, вурдалак окаянный, а один заморский колдун, хорек смердячий. Мы трое тогда в Нижней горнице собрались. А пес Григорий и говорит с ухмылочкой: "Преврати-ка их, барон Эдуард Фридрихыч, в гадов. Да навечно, чтобы у них время на искреннее раскаяние было. Я люблю, когда раскаиваются и сапоги мне целуют. Ох, зело люблю!"

— А я тогда крикнул ему: "Хрен дождешься, пес безродный!", — возмущенно пробасила правая. — И нос ему по щекам размазать хотел, да не успел. Этот клоп чужеземный заклинание сотворил, и мы враз превратились... Ну да сама видишь, во что.

— А я помню, — вступила в разговор левая голова, — как Григорий тогда смеялся: "Все-то у тебя, господин барон, черт знает как получается. Но на этот раз даже презабавно вышло. Три глупца самонадеянных в одной шкуре". И расхохотался он тогда своим бесовским смехом — до сих пор, как вспомню, мурашки по спине бегают. По шее то есть. Да еще добавил отсмеявшись: "И заклинание поставь посильней, чтобы это уродище о трех головах и одной заднице не могло мне вреда какого принести".

— Да, — задумчиво продолжила средняя голова, — вот и пришлось нам в лесу укрываться. Люди от нас убегали, как зайцы. Ну да и немудрено при таком гнусном обличии. Славные витязи головы нам порубать прицеливались, так от них нам самим скрываться приходилось. Ну а потом ты тут, Ягоровна, поселилась, когда тебя Григорий из замка своего вышвырнул.

— Князь Григорий, — осторожно начала Яга, — мой благодетель и...

— Да брось ты! — ухмыльнулась правая голова, — он только себе благодетель.

— Ты, Ягоровна, головой-то пошевели, — язвительно пискнула средняя, — это пока ты в Царь-Городе воду мутила в его пользу, так ты ему нужна была. А как тебе хвост там прижали да к нему ты прибежала, так он тебя одной рукой погладил, а другой за шиворот —ив лес зашвырнул.

— Использовал он тебя, Ягоровна, — вступила левая голова. — А ты говоришь — благодетель!

— Ладно, ладно, — стушевалась Яга, — Вы мне лучше про заклинание-то расскажите — нельзя ли его снять каким-либо образом?

— Да мы ж с тобой, Ягоровна, об том много раз толковали, — с удивлением покосились на нее все три головы.

— Странная ты стала, Ягоровна, после возвращения из Царь-Города, — пискнула средняя голова.

— Может, сидение в остроге тебе на голову подействовало? — сочувственно вопросила левая.

— А как ты оттуда убегла? — вклинилась правая.

— Как, как? — надулась Яга. — Знамо как: заклинание сотворила и сбежала. — И она поспешно поднялась на ноги и пошла в избу: — Заболталась я тут с вами, пора обед готовить!

И дверь за ней закрылась с занудным скрипом. Горыныч посидел в некотором недоумении, поводя головами.

— Это ты ее обидел, Перемет, — напустилась средняя голова на левую, — на полоумство ей намекаючи.

— А ты сама, княжна, — пробасила правая, — ласковостью не блещешь. — Полкан! — пискнула средняя.

— Да ладно. Молчу, — насупилась правая. — Токмо странно мне. Сначала говорила — все заклинания запамятовала. А потом из острога с помощью заклинания же и убегла.

— А я спать хочу, — заявила средняя. — Это от твоей самогонки все, Полкан.

— Да, действительно, — примирительно сказала левая, — подремлем-ка часок-другой под дубочками.

И чудище, грузно покачиваясь, побрело от избушки. А вскоре из-под дубов донеслось громовое похрапывание. Самогон был, видать, что надо.

Василий Дубов размашисто шагал по мангазейским улицам в сторону постоялого двора. Он еще не представлял подробностей того, как будет действовать дальше, но одно знал твердо — действовать нужно скоро и споро.

— Только бы скоморохи оказались на месте! — твердил детектив, будто заклинание. Их помощь теперь нужна была Василию как никогда.

По счастью, Антип и Мисаил оказались на месте. Правда, они собирались куда-то уходить, но Василий твердо заявил:

— Складывайте вещи и приведите свою повозку в полную готовность. До утра нам придется отъехать в Царь-Город.

— Что за спешка, — недовольно проворчал Антип.

— А как же свадьба?! — воскликнул Мисаил.

— Какая еще свадьба? — удивился Дубов.

— Какая, какая... Пульхерии Ивановны и Фомы!

— Свадьбы не будет! — решительно заявил детектив. — А если и будет, то тихая и благопристойная, без гулянок на Ходынской пустоши и прочих излишеств. — И, немного успокоившись, добавил: — А нам перед отъездом предстоят важные дела. Так что покамест я лягу спать, а к вечеру меня разбудите.

— Как скажешь, Савватей Пахомыч, — разочарованно откликнулись скоморохи. Дубов же, скинув башмаки и колпак, лег на кровать и укрылся цветастым лоскутным одеялом. Однако сон не шел — и детектив размышлял о своем:

"А все-таки, откуда им стало известно про Дубова? Каширский? Едва ли. Будь он теперь в Мангазее, то разделался бы со мной без особых сложностей. Остается одно — Анисим подслушал наш разговор в лавке с Данилой Ильичем. Ведь я же имел неосторожность назвать свое подлинное имя. А уж содержание разговора не оставляло никаких сомнений в том, что обоих собеседников надо убрать как можно скорее. С Данилой именно так и поступили, а вот с Дубовым им пришлось повозиться... — Василий перевернулся на другой бок. — А все-таки они, похоже, приняли меня за важную особу, не уступающую по значению воеводе Афанасию. Одного не пойму — откуда здесь взялся мой портрет? Можно было бы предположить, что это нечто вроде фоторобота, составленного со слов тех, кто меня видел в прошлый приезд. Но что-то не похоже ..."

Мысли детектива стали путаться, и он провалился в глубокий сон.

Серапионыч неспеша брел в сторону терема Рыжего, с интересом разглядывая дома, палисадники и людей на царь-городских улицах. Вдруг доктор явственно услышал, как его окликнули по имени. Вернее, по отчеству. Доктор обернулся и увидел крытый черный экипаж, запряженный парой лошадок. Из зарешеченного окошка ему махал глава сыскного приказа.

— А, Пал Палыч, — обрадовался Серапионыч, — всегда рад вас видеть. Экипаж остановился.

— Как хорошо, что я вас встретил, Серапионыч, — оживленно заговорил Пал Палыч. — Похоже, мы взяли след того негодяя, который нападал на князя Владимира и боярина Андрея. Сейчас едем его брать. Хотите посмотреть?

— Отчего же нет? — Доктор поправил на носу пенсне. — С превеликим удовольствием.

— Тогда поедемте вместе, — предложил Пал Палыч и распахнул дверь. Серапионыч осторожно влез в экипаж. Там, кроме Пал Палыча, сидели еще несколько стрельцов сыскного приказа.

Экипаж стронулся с места.

— Коробейник, продавший некоему прихрамывающему человеку три куска мыла, опознал его на улице, и выяснить, где он скрывается, было делом считанных часов, — сообщил Пал Палыч.

— И где же? — полюбопытствовал доктор.

— Вы не поверите — в нашей городской канализации! И, что весьма удивительно, их там несколько, не меньше троих.

— Очень оригинально, — протянул Серапионыч. — Мыло, кровь на кресте, канализация...

— О чем это вы? — не понял Пал Палыч.

— Да так, свои мысли, — неопределенно ответил доктор.

— В общем, мы перекрыли канализацию в обоих концах Ново-Спасской улицы, — продолжал глава приказа, — а крышку заперли на замок. Так что возьмем их прямо в логове.

За этими разговорами группа захвата доехала до Ново-Спасской улицы, где собрался, кажется, чуть ли не весь царь-городский сыскной приказ. Несколько стрельцов, вооруженных пиками и секирами, стояли в непосредственной близости от люка. Поодаль толпились многочисленные зеваки.

— Ну все, можем начинать, — сказал Пал Палыч, неспешно вылезая из экипажа. Один из стрельцов, гремя ключами, открыл замок, двое других сдвинули канализационный люк с места.

Пал Палыч наклонился над зияющим отверстием и громко крикнул:

— Вы окружены, сопротивление бесполезно! Выходи по одному, и без глупостей!

Из недр канализации заслышались какие-то неясные звуки, и минуту спустя из отверстия начал появляться перепачканный землей деревянный ящик, оказавшийся гробом. Следом за ним оттуда же вылезли два человека, одетые в лохмотья, от которых разило нечистотами. Оба щурили глаза и что-то бормотали себе под нос. Стрельцы тут же связали им руки и повели в экипаж.

Тем временем с гроба сняли крышку, и под нею оказался уже несколько подпорченный труп некоего богато одетого человека.

— Князь Владимир! — узнал покойника Пал Палыч. — Черт побери, зачем он им понадобился?!

— Вообще-то я догадываюсь, зачем, — пробормотал Серапионыч, — но это долго объяснять.

Глава сыскного приказа вновь склонился над люком и крикнул: — А теперь — хромой!

Из отверстия вылез высокий мрачный тип в дырявой шинели, висевшей на нем, как на вешалке. Он озирался кругом и тоже что-то бормотал.

Стрельцы подвели к Пал Палычу молодого парня в расшитой тесемками синей рубахе.

— Значит, вы и будете тот самый коробейник Петрушка? — спросил Пал Палыч.

— Он самый и есть, — весело тряхнул парень копной черных кудрей.

— Посмотрите внимательно, узнаете ли вы этого, гм, человека?

— А и смотреть нечего, — Петрушка блеснул белозубой улыбкой, — он же и есть тот господин, что купил у меня три куска мыла!

Неожиданно "господин" зарычал, будто дикий зверь, и, отринув от себя двоих дюжих стрельцов, вынул что-то из кармана шинели. Не успели охранники схватиться за свои секиры, как он бросился к Петрушке и попытался это что-то засунуть ему в рот. Но, к счастью, неудачно — стрельцы набросились на него сзади и скрутили руки. На мостовую упал брусок мыла.

— А вот и третий, — удовлетворенно сказал Пал Палыч, поднимая мыло. — Увозите их поскорее в сыскной приказ и проведите дознание по всем правилам, — отдал он распоряжение своим подчиненным. — Ах да, еще не забудьте убрать перекрытия в канализации.

— Все Рыжий виноват со своим дерьмопроводом, — донеслись до Серапионыча слова одного из зевак в толпе. — Раньше никаких притонов под землей не бывало. . .

Серапионыч смотрел, как хромого уводят в черный экипаж. Он тоже опознал человека в рваной шинели, но отнюдь не торопился докладывать об этом главе сыскного приказа. Задержанный в недавнем прошлом был наемником в Придурильской республике и в других "горячих точках", и Серапионыч собственными глазами видел его труп в Кислоярском морге каких-нибудь несколько месяцев назад.

— Значит, и этот тоже из тех, — пробормотал доктор. И, обернувшись к главе приказа, попросил: — Пал Палыч, не позволите ли вы мне поприсутствовать при допросе задержанных?

— Да сколько угодно, — рассеянно махнул рукой Пал Палыч.

Коренастый мужичок шел по дороге, что-то мурлыкая себе под нос. Время от времени он поправлял лямки рюкзачка и поглядывал по сторонам — не случатся ли еще какие разбойнички. И вдруг он услышал топот копыт у себя за спиной и быстро развернулся. Завидев карету, он даже как-то расслабился и чуть усмехнулся. И поднял руку, будто голосуя такси, хотя такой жест был совершенно чужд этому миру. Но, что еще более странно, карета, чуть обогнав его, остановилась, и в ней открылась дверца, приглашая пешехода вовнутрь. На ходу снимая рюкзачок, путник потрусил к экипажу. И, плюхнувшись на мягкие сиденья, весело осклабился:

— Привет, Херклафф!

Хозяин кареты изобразил на своем лице "улыбку крокодила", которая на путника не произвела никакого впечатления.

— Прифет, Каширский, — ответил хозяин, хитро поблескивая моноклем, и крикнул извозчику: — Челофек! Трогай! Мать тфою...

И снова, обращаясь к своему попутчику, вежливо спросил:

— Я прафильно выразился?

— В общем-то правильно, Эдуард Фридрихыч, — отвечал Каширский, разглядывая пуговицы на камзоле попутчика. — Но пристало ли барону так выражаться?

— Пристало! Пристало! — радостно закивал барон. — Мужик есть тфарь, понимающая лишь грубое слофо.

И, заметив ухмылку Каширского, веско добавил:

— Вот и князь Григорий со мной по этому фопросу фсегда быль софершенно согласен.

Каширский с нескрываемой досадой пожал плечами и отвернулся к окну. Барон же, выдержав паузу, спросил елейным голосом:

— Я слышал, у фас были неприятности?

Каширский резко повернулся, видимо, собираясь и ответить столь же резко, но наткнулся на улыбку барона, как на столб.

— Да, было тут дело... — промямлил он.

Херклафф же, протирая монокль платочком, продолжал тем же невинным тоном:

— Я думать, что наш сфетлейший князь ф честь праздника будет ф хорошем расположении духа.

Каширский навострился:

— Какого праздника?

— А фы не знаете? — ехидно отвечал барон. — Ах, майн гот, я забыл, фы же сидели ф каталашка. Я прафильно фыразился?

— А выразиться по сути вы не можете? — не выдержал Каширский.

— Можно и по сути, — отвечал барон, водружая монокль на место. — Хотя я и не особенно ф курсе сути. Тфести лет от князя Григория не было никаких фестей, и вот он фдруг прислал мне приглашений на праздник. Наферное, опять затефайт какую-нибудь гроссе делишко. Еще кофо-нибуть заколдофать... Я так полагать, что фы, херр Каширский, знайть больше? Хотя если фы сидеть ф каталашка...

— Я хоть и сидел в каталажке, но знаю побольше вашего, Эдуард Фридрихыч, — не выдержал Каширский. — Что за праздник, я вам не могу сказать, но, судя по всему, он приурочен к взятию Царь-Города.

— А разфе Царь-Город фзят? — блеснул моноклем барон. — Я этого не заметить...

— Еще не взят, но вот-вот будет взят, — с запальчивостью продолжал Каширский. — И лично я многое сделал, чтобы это произошло скорее и вернее.

— Ф каталашке? — растянул губы в улыбке Херклафф.

— Далась вам эта каталажка, — ухмыльнулся Каширский. Он понял, что барон его нарочно "поддевает" каталажкой, и усилием воли вернул себе обычное спокойствие. — Я запустил своих людей в канализацию и дал им соответствующие установки. И одна из них — устранить Рыжего. Именно он — тот единственный, кто может реально помешать нашим планам.

— Да-а? — удивился Эдуард Фридрихыч. — А я его фидел на штрассе — жифой и здорофый!

— Да этот придурок оба раза промахнулся! — с досадой проворчал Каширский. — Сперва задушил моего же человека князя Владимира, а потом — некоего боярина Андрея. Хотя во второй раз он действовал с наводчицей, но тут уже, что назывется — хотели как лучше, а получилось как всегда. Ну а князя Владимира пришлось выкапывать из могилы. Я хотел его оживить и тоже зазомбировать, да по времени не вышло. Ну ничего, с этим можно не торопиться. Главное, что Рыжий жив! Да, такая осечка...

— Быфает, — с деланным сочувствием покачал головой Херклафф. — А что за нафотчица — фероятно, фройляйн Аннет?

— Вы с ней знакомы? — резко повернулся Каширский к барону.

— Не знаком, но фесьма наслышан, — неопределенно ответил тот. — О-о, мы, кажется, отшен скоро будем иметь радость фидеть наш благодетель князь Григорий! — радостно воскликнул Херклафф, когда дорога резко повернула и впереди показался блок-пост, возле которого сновали наемники князя Григория.

Барон фон Херклафф, подобно Каширскому, был своим человеком в обеих реальностях, но, многие годы путешествуя туда и обратно, он и сам теперь не мог бы с уверенностью сказать, которая из них для него "основная". Каширский догадывался, что Херклафф имеет свое собственное "окно" в Риге (или в двух Ригах — "нашей" и "параллельной") и многое отдал бы, чтобы узнать, где оно находится и как им пользоваться.

За несколько недель до потрясшего всю Ливонию съедения Рижского казначея Хейнера фон Трепша некий скромно, но со вкусом одетый господин вошел в здание ЦК Компартии Латвии на улице Элизабетес и, сопровождаемый удивленными взглядами дежурных милиционеров и длинноногих секретарш, беспрепятственно проследовал в кабинет "главного". Хозяин кабинета, плюгавый лысенький мужичонка, почтительно поднялся из-за стола:

— О, Эдуард Фридрихыч, как я рад вас видеть...

Однако господин Херклафф отнюдь не был склонен к дежурным любезностям:

— Я же гофорил тебе, дум копф, тупая ты задница, что мне нушно фыфести наши ценности. Там федь есть и тфоя доля. А ты сидеть, как пень, и ничефо не делать!

— А что я должен делать? — тихо спросил "главный", и его кроличья мордочка исказилась от страха.

— О майн готт, с какими болфанами мне приходится иметь дело. Срочно организуй зафарушку! — приказал гость, надвигаясь на него, как удав.

— В каком смысле? — побледнел "главный".

— Кончай фалять дурака! — загремел Херклафф. — Делай, что тебе гофорят!

— Но я и так сижу на штыках, — залепетал хозяин кабинета, — а если дело не выгорит, то меня же просто посадят!

— А мне што за дело! — надменно ответствовал гость. — Но если ты, мерзафец, не фыполнишь тофо, что я тебе фелю, то я тебя просто с гофном съем! — Херклафф осклабился, обнажив свои клыки. "Главный" задрожал, будто осиновый лист, а гость недвусмысленно пододвинул к нему телефонный аппарат.

— Да я это, — заговорил в трубку хозяин кабинета, набрав дрожащим пальцем нужный номер. — Высылайте отряд ОМОНа... Куда? — шепотом осведомился он у Херклаффа, прикрыв трубку ладошкой.

— Куда хочешь, туда и фысылай — презрительно ответил тот. — Глафное — обеспечь этот, как ефо... Да-да, шум!

— Ну, тогда к министерству внутренних дел, — велел "главный" и, положив трубку, искательно обратился к гостю: — Теперь вы удовлетворены, уважаемый Эдуард Фридрихыч ?

— Удофлетфорен, — бросил Херклафф и, небрежно открыв дверь ногой, покинул кабинет.

Выходя из здания ЦК, он увидел "газики" ОМОНа, мчащиеся в сторону МВД, и удовлетворенно пробормотал:

— Ну фее, дело сделано, можно и фосфояси...

Антип и Мисаил сидели за столом в небольшой уютной комнате Ефросинии Гавриловны и пили чай. Радушная хозяйка потчевала скоморохов блинами с черничным вареньем, которые те уплетали за обе щеки. От более крепкого угощения они решительно отказались.

— Нынче ночью мы должны быть свежими и тверезыми, — с некоторым сожалением сказал Антип.

— Нам предстоит выполнить важное задание, — начал было Мисаил, но Антип незаметно наступил ему на ногу.

— А я уже давно догадалась, что вы здесь не просто так, — проницательно прищурилась Ефросиния, — и что Савватей Пахомыч по роду занятий вовсе не наш брат скоморох. Не буду расспрашивать вас, кто он на самом деле...

— А мы и сами этого не знаем, — искренне пожал плечами Антип. — Известно только, что нас с ним отправил тот человек, благодаря которому мы в тот раз вырвались из лап князя Григория. И, по моим наблюдениям, Савватей Пахомыч не совершает ничего предосудительного. Скорее даже наоборот.

— А мне, более того, кажется, что мы ему помогаем в таких делах, за которые потом не придется краснеть, — тряхнув копной волос, промолвил Мисаил. — И такое ощущение у меня второй раз в жизни. В первый раз я такое чувствовал там, в Белой Пуще.

— Да, и для меня тоже это был высший взлет, — вздохнула Ефросиния. — А что после? Мангазея, постоялый двор, пустые хлопоты, пьяные постояльцы и всякая дрянь... — Хозяйка достала из шкапчика графинчик и набулькала себе в чарку смородиновой настойки. — Ну, счастливого вам пути. Свидимся ли еще когда? — И Ефросиния Гавриловна лихо опрокинула чарку себе в рот. — Ну чего тебе? — Последние слова относились к человеку с коротко остриженной головой, заглянувшему в комнату. Это был один из тех "лихих молодцев", с которыми утром встречался Дубов.

— Гавриловна, передай своему постояльцу, что дело сделано, — и "новый мангазейский", нещадно скрипя сапожищами, вышел вон.

— И вот с такими рожами приходится дело иметь, — печально развела руками Ефросиния. — То ли дело на царевой скоморошьей службе... Бывало, сам князь Святославский проходил с нами эллинские трагедии перед показом у Государя...

— Сами виноваты, — покачал головой Антип. — Если бы тогда, в Белой Пуще, вели себя поскромнее, то и посейчас состояли бы на царевой службе.

— А я ни о чем не жалею, — Ефросиния налила вторую чарку. — В конце концов, все, что ни происходит — все к лучшему.

— Кабы так... — протянул Мисаил. — Однако уже темнеет, пора будить нашего Савватея Пахомыча.

Скоморохи встали из-за стола.

— Ну все, нам действительно пора, — с деланной бодростью произнес Антип. И неожиданно дрогнувшим голосом добавил: — Встретимся ли еще — бог весть...

— Да благословит вас Господь! — совершенно серьезно, безо всякой театральщины, прошептала Ефросиния и, тяжело встав из-за стола, истово, по-матерински перекрестила Антипа и Мисаила.

Татьяна Дормидонтовна неспеша прошлась по длинной анфиладе просторных горниц.

— Ох, давно же не бывала я в этом загородном тереме, — вздохнула царевна. — Кажется, с самого детства... Как сейчас помню — батюшка на лужайке учил меня играть в лапту, а покойница матушка... Боже мой, да вот оно — то кресло-качалка, в котором она так любила отдыхать. А я, бывало, примощусь рядом на низенькой скамеечке... — И царевна, будто пытаясь уйти от нахлынувших воспоминаний, взбежала по скрипучей деревянной лесенке на второй этаж.

"Все-таки напрасно я отослала охранников, — озабоченно подумала Танюшка, вступая в полутемный коридор. — Оставаться совсем одной в этом огромном тереме на отшибе большой дороги не очень-то уютно..."

И вдруг, будто в ответ на ее опасения, заскрипел деревянный пол, и в конце коридора появилась какая-то темная фигура.

— Призрак! — взвизгнула Танюшка, но, вспомнив о своем благородном происхождении, тут же взяла себя в руки: — Сгинь, нечистая сила, изыди из царского терема! — При этом она отважно сотворила крестное знамение. Однако призрак не сгинул, а преспокойно продолжал двигаться в сторону царевны. И тут она явственно различила в руках призрака внушительных размеров предмет в форме креста. Сомнений не было — навстречу царевне плыл призрак покойного боярина Андрея.

"Все ясно — не похоронили, как подобает по православному обряду, вот он и бродит", смекнула Танюшка.

— О царевна, ты ли это? — вдруг вопросил призрак зловещим шепотом.

— Д-да... Я, — дрожащим голосом отвечала Татьяна Дормидонтовна, невольно отступая назад по коридору.

— Что ты делаешь тут, в этом затхлом пустынном тереме? — продолжал расспросы призрак.

— А какое тебе дело? — вскинулась было царевна, однако, сообразив, что с выходцем из небытия лучше не заедаться, честно ответила: — Меня сюда отослал батюшка, подальше от возлюбленного.

— Вот как! — будто бы даже обрадовался призрак боярина Андрея. — Так ведь твой-то возлюбленный меня здесь вчера и поселил. На время, конечно.

— Неправда! — топнула ножкой Танюшка. — Не такой человек Рыжий, чтобы связываться со всякой потусторонней нечистью.

— Кто это нечисть?! — вскричал было призрак, но крепко закашлялся — давало знать недавнее покушение на удушение.

— Ты! — заявила Танюшка. — Ведь ты же призрак, а не я.

— Я — призрак? — изумился боярин. — Ну, царевнушка, ты уж и скажешь!

— Так, значит, ты не призрак? — только теперь начало доходить до Татьяны Дормидонтовны.

— Где ж ты видела, чтобы призрак ходил с крестом? — сказал боярин Андрей. — Обычно они бегут от креста, будто купцы от сборщика податей.

— А как насчет наличности? Я об этом — но чтобы какое-то время скрываться,

— Вот спасибо! — обрадовался Дубов, говорю отнюдь не из-за стяжательства мне нужны средства.

Дядя Митяй на минутку задумался:

— Да, пожалуй, — вынуждена была согласиться Танюшка. Что правда, то правда — призраков, вооруженных крестом, да еще столь внушительных размеров, ей встречать еще не доводилось. Впрочем, равно как и призраков совсем без креста.

Около полуночи Василий стучался в обшарпанную дверь по тому адресу, который ему оставил дядя Митяй для связи. Дом представлял собой настоящую развалюшку в окружении таких же жалких лачуг.

Дверь открыл сам дядя Митяй.

— О, это вы, Савватей Пахомыч! Ну, с чем пожавовали? — С этими словами он провел своего гостя через темную прихожую в более чем скромно обставленную комнату, где на столе одиноко чадила свечка.

— Задание выполнено, — присев на колченогий стул, сообщил Дубов. — Вы его высведили? — обрадовался Седой.

— Не только выследил, но и все остальное. Останки находятся в надежном месте, но к утру их желательно было бы все-таки убрать.

— Уберем, уберем, — радостно приговаривал дядя Митяй. — Савватей Пахомыч, благодарное Очечество не забудет вам этого вевикого дела!..

— Но могут появиться осложнения, — озабоченно перебил Дубов. — Например, если кто-нибудь меня заметил. Так что я хотел бы уже до утра выехать из города.

— Да-да, конешно! — Дядя Митяй порылся во внутреннем кармане и протянул Василию скрепленную печатями бумагу, на коей значилось, что податель сего, Савватей Пахомыч, должен быть повсюду пропускаем без задержек и путевых поборов. 

— Давайте сделаем так. У меня сейчас пви себе почти нет денег, я не думав, што все случится так скоро. Я схожу к себе за деньгами, а вы приходите под утро прямо сюда, я вам отдам деньги, а вы мне покажете, где находится покойник. Потом смево можете ехать, я лично просвежу, чтобы вам не чинили препятствий, а остальное не довжно вас вовновать.

— Договорились! — радостно потер руки Василий, вставая со стула. — А я покамест пойду к Миликтрисе Никодимовне, надо же с ней проститься. Надеюсь, разлука будет недолгой...

— Дево молодое, — захихикал дядя Митяй. — На свадебку-то пвигласить не забудьте!

За этими разговорами дядя Митяй проводил Василия, и тот скрылся во тьме переулка. За углом его ждала скоморошья повозка с Мисаилом на кучерском месте.

— Теперь — на кладбище! — вполголоса скомандовал Василий.

— Опять на кладбище! И ночью!.. — театрально возмутился Мисаил, но Дубов уже решительно влезал в повозку. — Н-но, родимые! — прикрикнул Мисаил на лошадок, и те медленно потащили повозку по узкому переулку.

Как всегда по вечерам, Пал Палыч изучал сводку событий по Царь-Городу за минувший день. Однако на сей раз он их читал вслух, а его слушателем был ни кто иной как Владлен Серапионыч. Убедившись, что доктор непричастен к осквернению могилы князя Григория, Пал Палыч проникся к нему гораздо большим доверием, чем в первые дни.

— "Лиходеи, извлеченные из канализации на Ново-Спасской улице, — читал Пал Палыч, прихлебывая из блюдечка свой любимый чай с клюквенным вареньем, — при дознании упрямо молчали и на вопросы отвечать отказывались. Лишь проходящий по делу по кличке "Хромой" сказал: "Каширский", после чего внезапно упал замертво. Установивший смерть лекарь Серапионыч произнес непонятное слово "зомби" и настоял, чтобы "Хромого" в покойницкой держали в ручных и ножных кандалах..." Что это значит, Серапионыч? — Пал Палыч поднял удивленный взгляд на доктора.

Серапионыч привычным жестом подлил в чай немного содержимого из своей скляночки. Ему нужно было многое объяснить своему собеседнику, но при этом не сказать ничего лишнего.

— Видите ли, достопочтеннейший Пал Палыч, — начал Серапионыч, — само понятие зомби пришло к нам из Африки, где некоторые колдуны владеют искусством оживлять покойников и подчинять их своей воле. Такой вот оживленный покойник и называется зомби. Это уже не совсем человек, и даже кровь у него другая...

— Ну вот, опять нечистая сила, — вздохнул Пал Палыч. — Но какое отношение ко всему этому имеет Каширский?

— Каширский поставил производство зомби, если так можно выразиться, на поточный метод, — объяснил доктор. — В тех краях, откуда прибыли все мы, то есть Василий Николаич Дубов, майор Селезень и ваш покорный слуга, не так давно начали появляться всякие темные личности, многие из которых числились мертвыми. И, едва засветившись, они куда-то бесследно исчезали. Между прочим, "Хромой" — это один из них.

— Поганое дело, — проворчал Пал Палыч.

— И теперь становится ясно, — поправил Серапионыч сползшее набок пенсне, — что Каширский и его люди сначала превращали весь этот сброд в послушных зомби, а затем переправляли в ваши края.

— Но зачем?! — чуть не поперхнулся чаем глава приказа.

— Как это зачем? — доктор отпил чаю с добавкой. — Нападать на людей, выкапывать покойников и вообще выполнять все "установки" Каширского.

— Черт знает что, — совсем погрустнел Пал Палыч. — Мы и со своими лиходеями едва справляемся, а тут еще эта нежить... А кстати, Серапионыч, почему вы решили, что "Хромого" надо держать в покойницкой закованным? Теперь-то он уже по-настоящему покойник!

— Лучший покойник — это мертвый покойник, — вздохнул Серапионыч. — Да, я был вынужден констатировать факт смерти, так как все процессы жизнедеятельности остановились. И все-таки эта смерть ненастоящая.

— В каком смысле? — чуть нахмурился Пал Палыч. Ему начало казаться, что Серапионыч над ним просто смеется. Доктор же был серьезен, как никогда:

— Ну, во-первых, он и без того мертвец, а посему второй раз умереть не может. А во-вторых, чтобы его подопечные не проболтались, Каширский дает им дополнительную установку, согласно которой зомби немедленно умирает, если начнет говорить лишнее. И едва "Хромой" назвал имя Каширского, как тут же свалился замертво. Но эта смерть лишь кажущаяся — через некоторое время труп оживает. Вот, собственно, почему я и попросил, чтобы с него не снимали кандалов .

— Бесовщина какая-то, — поежился Пал Палыч. — И что же теперь с ними делать ?

— Лучше всего было бы их раззомбировать, ну, то есть, расколдовать, — ответил Серапионыч. — Но для этого нужен настоящий маг и чародей, причем не менее квалифицированный, чем господин Каширский.

— Где ж такого взять-то?.. Хотя вообще-то есть у нас один такой колдун, — вспомнил Пал Палыч. — Совсем недавно, пару недель тому обратно, он не только перехитрил Каширского, но даже умудрился выкрасть его из Белой Пущи и доставить в Царь-Город. А мы, старые тетери, упустили этого Каширского у себя из-под носа...

— Ну так зовите скорее вашего колдуна! — подхватил Серапионыч.

— Увы, — развел руками глава сыскного приказа, — несколько дней назад он исчез из Царь-Города, и ни слуху, ни духу... Ну ладно, Серапионыч, хватит об этом, да еще и на ночь глядя. — Пал Палыч заглянул в дневную сводку. — Давайте о чем-нибудь повеселее. Вот, например, сообщение из Боярской Думы.

— Любопытненько, — набулькал Серапионыч в чашку из любимой скляночки.

Пал Палыч с выражением зачитал:

— "Слободская девка Маруська, выйдя за водой, застала своего жениха Ивашку лобызавшимся возле колодца с соседкой Нюркой, много известной всей Семеновской слободке своим веселым поведением. Увидя сие, Маруська ударила Ивашку по голове ведром, отчего ему на пол дня память отшибло, а оную деву Нюрку, дабы неповадно ей было, зело оттаскала за волосья..."

— Где, прямо в Боярской Думе? — несколько удивился Серапионыч.

— Ах, извините, я не там читаю, — спохватился Пал Палыч. — Но вообще вы не подумайте чего дурного, народ-то у нас смирный... Ага, вот: "В Думе обсуждали вопрос отрешнения от власти царя Дормидонта, и на этом сошлись мнения многих бояр. Разноголосицу вызвало то, что должно воспоследовать за смещением царя. Боярин Илюхин склонял Думу к созыву Народного Собора, дабы на нем низложить Дормидонта и избрать нового, достойнейшего Государя. Зато боярин Иосиф порывался тут же, прямо в Думе, провозгласить царем князя Длиннорукого. Сам же столичный градоначальник молча слушал сии речи, а затем поднялся и, поблагодарив своих приверженцев за доверие, решительно отказался от всяких притязаний на престол и призвал бояр и народ поддержать законного Государя Дормидонта Петровича. Однако, садясь на место, он бросил боярину Иосифу непонятные слова: "Не спешите, плод еще не созрел"...

— М-да, еще не созрел, — как бы про себя пробормотал Серапионыч. — Но очень скоро созреет.

— Что вы говорите? — оторвался от занимательного чтива Пал Палыч. — А, нет, это я так, своим мыслям. Пожалуйста, продолжайте. Пал Палыч продолжил:

—"В самый разгар жарких споров пришло известие, что в Боярскую Думу едет царь. По сему поводу боярин Илюхин сказал: "Наконец-то наш Государь образумился и решил самолично объявить о своем отречении". Вослед за известием явился и сам Государь Дормидонт Петрович. Был он грозен, но спокоен. И сказал речь краткую, но дельную, что Отечество в опасности и что отринуть надо раздоры и всем сплотиться перед лицом угрозы. Когда же Государь завершил речь, то все дружно зарукоплескали, а боярин Иосиф вскочил с места и запел Дормидонту Петровичу "Многая лета", в чем был усердно поддержан князем Длинноруким. По окончании пения градоначальник попытался было броситься Государю в объятия, но тот уклонился от оных и покинул Думу". — Пал Палыч отложил свиток. — Ну и дела творятся в нашем богоспасаемом Отечестве! Неужели Господь наконец-то вразумил нашего Государя? — И Пал Палыч, отставив чашку с остывшим чаем, сотворил крестное знамение.

Серапионыч лишь еле заметно улыбнулся — он не стал говорить главе сыскного приказа о своей скромной лепте, внесенной в дело вразумления Кислоярского правителя.

Василий Дубов, Антип и Мисаил уже довольно долго кружили по жутким подземельям княжеской усыпальницы, однако многочисленные коридоры все время уводили их куда-то в сторону от направления, указуемого стрелкой на компасе.

— Ничего, ребятки, не волнуйтесь, все будет хорошо, — подбадривал детектив скоморохов, но и сам он уже начинал не на шутку тревожиться. Впрочем, Василий догадывался, в чем причина: за последние дни на городской рынок было "вброшено" меньше "лягушачьих" монет, чем в начале их пребывания в Новой Мангазее, а деньги в тайнике, как Василий понял из записей на свитке, находились в постоянном движении. Так что перебои в работе компаса можно было объяснить меньшим количеством в тайнике тех монет, которые, собственно, и притягивали чудо-стрелку.

От этих неприятных мыслей Дубова отвлек страшный грохот за спиной, а затем не менее дикий вопль. Непроизвольно вздрогнув, детектив обернулся и увидал, что Мисаил лежит под каким-то рыцарем в доспехах, а Антип пытается его оттуда вызволить. Поставив светильник на шершавый пол, Василий бросился на помощь, и вскоре Мисаил с трудом встал на ноги.

— Да вот видишь, Савватей Пахомыч, мы тут впотемках задели этого истукана, — указал Антип на мумию в латах и кольчуге, лежащую поперек прохода, — он и обвалился.

— Надо бы поставить на место, — покачал головой Василий.

— Бесполезно, — проворчал Мисаил, потирая ушибленную коленку. — Понесла же нас нечистая в эту чертову усыпальницу! Так я и знал, что добром все это не кончится...

— Ну так давайте его хотя бы посадим, — указал Василий в нишу, из которой свалился доблестный витязь.

— Попробовать можно. — Антип поплевал себе на ладони и отважно взялся за ржавые доспехи.

Когда покойник был кое-как усажен на прежнее место, Василий глянул на компас — и взвыл куда безрадостнее, чем даже Мисаил под покойником.

— Что такое? — переполошились скоморохи.

— Все, мы окончательно сбились со следа, — совладав с первыми эмоциями, сообщил Дубов. — Стрелка работает только до первых петухов.

— Но ведь здесь же нет петухов, — пожал плечами Антип.

— Зато там есть! — указал Василий куда-то вверх. — И они уже откукарекали. Теперь мы тут как слепые котята.

— Что же делать?! — еще больше всполошились скоморохи.

— Ну, все не так страшно, — принялся детектив успокаивать своих товарищей. — Дождемся следующей ночи и уже тогда...

— Что?!!! — позабыв о боли в коленке, вскочил Мисаил. — Провести здесь всю ночь и весь день?! Здесь, в сем царстве мертвых, где каждый камень вопиет о бренности этого, как его. . .

— О бренности всего сущего, — подсказал Антип и пояснил: — Это из гишпанской трагедии "Богатеи тоже стенают", часть последняя.

— Ну вот. А мы с вами не такие уж богатеи, нам стенать не положено, — с деланной бодростью заявил Василий. — И вообще, надо беречь свет. — Детектив загасил светильник, и их окутала гулкая тьма, в которой вековая затхлость гробового подземелья казалась еще нестерпимей, а вздохи Мисаила походили на стенания неприкаянных душ.

Майор Селезень аккуратно, можно даже сказать — любовно укладывал дерн вокруг свежевырытого окопчика. Васятка сидел рядом и задумчиво смотрел на большую луну, заливающую своим белесым светом холмы и луга, мост и дорогу.

— Дядя Саша, — внезапно спросил он, — а кем вы были в своей стране?

— Сначала я был военным, — не отрываясь от дела, отвечал майор, — а потом пытался стать политиком. — При этом Селезень криво усмехнулся. — А почему "был"? — в свою очередь спросил он.

Васятка замялся:

— Если честно, дядь Саша, то мне кажется, что вам не очень-то и хочется возвращаться в свою страну.

— М-да, — покачал головой майор. А Васятка уже более уверенно продолжал:

— Я думаю, то, чем вы занимались там, люди не ценили по достоинству. И вы чувствовали себя ненужным. А здесь, у нас, вы делаете то, что другие не умеют или не хотят делать. В общем, здесь вы нужны. И вы можете сделать для людей много полезного. А ведь каждому честному человеку хочется ощущать, что ты нужен. Что не зря на свете живешь. Не зря хлеб ешь.

— Ну, ты у нас еще и философ, — рассмеялся майор и потрепал мальчишку по загривку.

— А что, я не прав? — вскинулся Васятка.

— Да нет, прав. — вздохнул Селезень. — В нашем мире, то есть, я хотел сказать, в нашей стране, ни честность, ни смелость не ценятся. У нас у кого денег больше, тот и герой, тому и почет. Увы.

Майор сел на край окопчика и задумчиво посмотрел куда-то вдаль.

— А тут... Эх, как я понимаю Рыжего. Тут можно делать дело и не оглядываться на всяких там болтунов и демагогов. Политики хреновы! — И майор с досадой сплюнул в росистую траву. — Тут, у вас, тоже такие есть. Но здесь хоть им можно хвост-то поприжать.

— Так может, вы у нас и останетесь? — с надеждой спросил Васятка. — А, дядь Сань?

— Не знаю, — усмехнулся Селезень, — Да и загадывать наперед не хочу. Майор легко, по-кошачьи выпрыгнул из окопчика.

— Пойдем-ка лучше, друг Васятка, соснем часок, — обнял он парнишку за плечи. — Завтра будет горячий денек. Вот коли, Бог даст, жив останусь, тогда и на будущее загадывать буду.

— Тьфу, тьфу, — испуганно сплюнул через левое плечо Васятка.

Когда у скоморохов уже тихо "поехала крыша", да и сам Дубов начал испытывать подступающее отчаяние, детектив услышал какое-то неясное бормотание. "Что это, звуковые галлюцинации? — тревожно подумал Василий. — Тогда дело дрянь ..."

— Мисаил, это ты? — строго спросил он. — Что?! — нервно вскрикнул Мисаил. — Тогда ты, Антип?

— А я думал, что это ты, Пахомыч...

Тем временем бормотание становилось как будто отчетливее, и Василий, напрягши слух, разобрал некоторые слова:

— Свовочи все, свовочи... И куда эти придурки, Анисим с Вячесвавом подевавись?.. Самому, что ли, этого гвупца Савватея кончать?.. Чевт бы их всех побвал. . .

Злобное бормотание становилось все отчетливее, и вдруг в конце тоннеля на миг блеснул свет. Мисаил истерически вскрикнул.

— Тише! — зашипел Василий.

— Так это же покойник встал из гроба! — с отчаянием прошептал Мисаил. — Все, нам конец...

— А по-моему, это только начало, — обреченно вздохнул Антип.

— Кричите, кричите, — продолжал между тем свое ворчание "покойник". — Я вас не боюсь, потому как вы мевтвецы, а я ешшо живой... И так скоро помивать не собиваюсь...

— Вперед! — вполголоса скомандовал Дубов. — Он-то нас и выведет, куда надо. И умоляю вас, старайтесь не шуметь.

Держась за руки, гуськом все трое дошли до конца коридора, откуда продолжал доноситься голос. Там коридор упирался в другой проход, и шагах в тридцати слева от себя путники увидели какую-то темную фигуру, держащую в руке фонарь. Светильник раскачивался, и по неровным стенам металась тень незнакомца.

— Вперед, за ним, — шепотом велел детектив, и вся троица, стараясь не создавать лишнего шума, двинулась вслед за темной фигурой.

— Он заведет нас в самую преисподнюю, — не удержался от замечания Мисаил. И вполголоса добавил: — Как одинок среди немых гробов Сей еле слышный голос человека...

— Мисаил, помолчи, пожалуйста, — с еле сдерживаемой яростью попросил Дубов. Он внимательно прислушивался к ворчанию человека со светильником:

— И эта Мивиктьиса — дура стоевосовая... Все кругом — или дураки, или воры, как с такими дело иметь...

Василий слушал и диву давался — неужели это злобное бормотание принадлежало тому самому Седому, или дяде Митяю, которого он поначалу принял за ново-мангазейского бургомистра и который так очаровал его в доме Миликтрисы Никодимовны? Но сомнений не оставалось — то был именно он.

Вдруг стены узкого тоннеля раздвинулись, и фонарь Седого осветил своды знакомой залы с мраморным гробом посередине — оказывается, Василий сбился с пути в непосредственной близости от конечной цели подземного путешествия.

И не успел дядя Митяй сдвинуть факел, чтобы проникнуть в тайник, как в зале раздался грозный голос: "Руки вверх!", а следом ярко вспыхнул второй фонарь, резко высветив на фоне замшелой стены три темных силуэта. Дядя Митяй попятился было к одному из четырех выходов из залы, однако Дубов, подскочив, схватил его за шиворот и вернул на середину.

— Сопротивление бесполезно, дядя Митяй, — крикнул детектив, и его слова громовым эхом отозвались под высокими сводами. И, понизив голос, добавил: — Или прикажете называть вас полным именем — Димитрий Мелхиседекович Загрязев?

— Зовите, как хотите, — ответил дядя Митяй, расплывшись в доброй улыбке, совсем не соответствующей его незавидному положению. — Я вижу, что вы меня высведили. Очень ховошо. Ну вадно, я понимаю, что вам нужны деньги, — продолжал он, безмятежно переводя взор с Василия на скоморохов. — Сотня зовотых вас устроит? Или надо больше?.. Чевт побери! — спохватился дядя Митяй. — Вы же сведили за мной, а не за Дубовым!

— Это не совсем так, дядя Митяй, — усмехнулся Дубов. — Дубова я могу предъявить вам хоть сейчас.

— О, пьеквасно! — обрадовался Седой. — Вы что, пьиташшили его прямо сюда? Ну, тогда отпадают и хвопоты по сокрытию тела.

— Д-да, пожалуй, — согласился Василий и извлек из внутреннего кармана какую-то маленькую баночку. Когда он открыл ее, то по смрадному подземелью разнесся весьма приятный запах, исходящий от зеленоватой мази, что была в баночке. Детектив помазал себе лицо и что-то прошептал. И тут произошло нечто совсем неожиданное: черты лица резко изменились, став более мягкими, куда-то исчезли залысины, и перед скоморохами и дядей Митяем предстал совсем другой человек.

— Дубов! — в ужасе вскрикнул дядя Митяй и в изнеможении опустился на сырой пол.

— Совершенно верно, я — Василий Дубов, — будничным голосом произнес детектив. — Вижу, вы меня сразу признали.

— Возьмите все, — вдруг залепетал дядя Митяй, ползая по полу, — все бевите, только не губите!..

— Встаньте! — брезгливо бросил Дубов. — Проигрывать тоже нужно достойно.

— Все возьмите, все, — истерично бормотал Седой, — я вам дам еще больше, гораздо больше...

— Сколь мелок он, сколь жалок, сколь ничтожен, — не удержался Мисаил от цитаты из какой-то душещипательной трагедии.

— Вот именно, — одобрительно кивнул Дубов. — С одним только добавлением — на совести этого человека не менее трех загубленных человеческих душ. А если хорошенько посчитать, то и гораздо больше.

— Непвавда! — подал голос дядя Митяй. — Ну посмотрите на меня, какой же я убивец? Я и мухи не способен обидеть.

— О ваших отношениях с мухами я ничего не знаю, — ледяным тоном ответил детектив. — А что касается людей, то сами вы их, конечно же, не убивали. За вас это делали другие. Раньше — некто Манфред Петрович, которого вы убрали за то, что он слишком много знал, а в последнее время — некие Анисим и Вячеслав. Именно они убили сначала Манфреда, а затем еще ряд людей, в том числе отставного военного Данилу Ильича и даже духовное лицо — отца Нифонта, который в поисках своего племянника Евлампия узнал больше, чем ему было положено. Если желаете, я могу сказать, во сколько монет вы оценивали человеческие жизни, но это, конечно, уже частности.

— Я это девав ради Очечества! — пискнул дядя Митяй. — Будущие поколения меня опвавдают!..

— Едва ли они вас оправдают за то, что вы подготавливали почву для завоевания Новой Мангазеи князем Григорием, — возразил Дубов, — и с этой целью устраняли всех, кто мог вам в этом помешать. Правда, поначалу я не мог понять, какую роль во всей вашей деятельности играет Миликтриса Никодимовна, но теперь, кажется, понял: она поставляла для вас "одноразовых" исполнителей для совершения таких убийств, которые нельзя было поручить деятелям вроде Анисима и Вячеслава. Не так ли, дядя Митяй? — Тот молчал, угрюмо уставившись в пол. — Ясно, что воевода Афанасий — это значительная личность, и его убийство непременно должно вызвать самое тщательное разыскание. И если бы нашли наемников, то могли бы открыться и другие их деяния, и в конце концов вышли бы на вас. А так — Евлампий делает свое дело, то есть убивает Афанасия, потом бесследно исчезает, тут уж постарались все те же Анисим с Вячеславом, и если даже следствию что-то удастся раскопать, то до истинного убийцы им так просто не добраться.

— Но ты же добрался, Савватей, то есть... — замялся Антип.

— Зовите меня по-прежнему, Савватеем, — улыбнулся Дубов. — А если хотите, то Василием Николаичем. — Да, я добрался. Но это моя работа и мой долг, — не без некоторого пафоса произнес детектив. — Теперь встает новый вопрос — что делать с ним?

— То есть? — тряхнул волосами Мисаил.

— Какого наказания достоин этот человек, дядя Митяй, он же Седой, он же Димитрий Мелхиседекович Загрязев, за свои черные деяния?

— Пьекватите этот самосуд! — захорохорился дядя Митяй. — Я требую, чтобы меня судил Мангазейский суд, самый ствогий и спваведливый!

— Как же, сейчас, — хмыкнул Дубов. — А то я не знаю, что все местные суды подкуплены-перекуплены вами и такими, как вы. Я отдам вас царь-городскому суду, и единственное, что может спасти вас от лютой казни — так это чистосердечное признание и всяческое содействие следствию!.. Впрочем, довольно болтовни — нам надо выехать затемно, чтобы поскорее успеть в столицу.

— А если он начнет сопротивляться? — подал дельную реплику Антип. — Ну то есть прямо на улице, пока мы не уедем из Мангазеи. Я так понял, что это весьма известный в городе человек...

— Пожалуй, — согласился Дубов. — В нашем случае рисковать никак нельзя — от этого зависит судьба всего государства. А, знаю! — Василий вновь открыл баночку и, не дав Димитрию Мелхиседековичу опомниться, мазанул его по лицу.

Тут произошло нечто уж вовсе невообразимое — куда-то исчез барственный дядя Митяй, которого Дубов поначалу даже принял за мэра, а на его месте возник жалкий ничтожный старикашка с клочковатой бороденкой и бегающими глазками. Чумичкина мазь точно и беспощадно высветила его истинную сущность.

— Теперь наш друг может сколько угодно кричать, что он — сам господин Загрязев, — с легким ехидством заметил детектив. — Ну что ж, веди нас, Иван Сусанин...