Холера

Часть вторая

Аутоваген сорвался с места с такой силой, словно в него вселился сам дьявол, лишь беспомощно хрустнули блокировавшие колёса деревянные колодки. Никакие тормоза не могли сдержать ту слепую и яростную силу, которой он был одержим и которая гнала его вперед, не разбирая ни дороги, ни препятствий.

Удар о стоящую впереди телегу оказался страшен. Тяжелый корпус аутовагена разнес вдребезги ее заднюю часть, заставив возницу скатиться с передка на брусчатку. Подняться он не успел, литые колеса управляемого новыми владельцами экипажа беззвучно вмяли его в брусчатку, точно мягкую глиняную куклу, лишь булькнуло между камней красным и серым.

Впавшему в бешенство и влекомому демонами аутовагену не требовалось наслаждаться плодами содеянного. Оглушительно рыкнув, он мгновенно сдал назад и раздавил телегу с сырными головами, стоявшую за ним. Его хозяин оказался неглуп, как для сыровара, успел проворно отскочить в сторону, но его приятелю, сидевшему рядом на козлах, повезло меньше. Хлестнувшее из выхлопных труб пламя, топливом для которого был не уголь и не торф, а чистая демоническая ярость, мгновенно охватило его с головы до ног, жадно содрав плоть с лопающихся от жара костей.

Только тогда все эти безмозглые недотепы бросились бежать, оглашая улицу истошными воплями, точно трясогузки на болоте. Бежать, позабыв про все, что прежде представляло для них ценность в этой жизни, служа предметом гордости или стыдливого удовольствия, но что мгновенно сделалось никчемным балластом. Про драгоценный товар, так и не доставленный покупателю, быстро превратившийся в тлеющие на мостовой бесформенные груды. Про ржущих от ужаса лошадей, мечущихся среди дыма и огня. Про никчемные цеховые цацки на своей груди и отягченные многолетним геморроем жирные задницы. Про юных служанок, которых тайком от жен трахали по вечерам на мешках с мукой, пока те распекали молочника, и которые теперь голосили, брошенные на произвол судьбы вместе с товаром. Про честь, про достоинство, про деловую репутацию.

Ослепший лихтофор с погасшим глазом безучастно наблюдал за страшной картиной разрушения, которую учинил на улице одержимый дьяволом экипаж. Этот аутоваген уже не был той изящной лакированной коробочкой, при виде которой завистливо вздыхали обладали призовых рысаков и роскошных ландо. Он был подобием кареты, вырвавшейся из самого ада, безумной машиной, исполняющей страшную механическую кадриль и сеющую вокруг себя смерть, хаос и огонь.

Резные панели узорчатой коростой вперемешку с осколками свисали с его боков, точно разорванные крылья павшего ангела, волочащиеся следом за ним и инкрустированные расплавленными самоцветами из дорогого тирольского стекла. Кузов, охваченный адским жаром и пожирающий сам себя, исходил смрадным пламенем, внутри которого чадили остатки позолоты и лопался с шипением шелк подушек.

Гремели выдираемые из мостовой булыжники, трещали хрупкими деревянными костями сминаемые борта телег, по-птичьи пронзительно кричали люди. На глазах у Холеры аутоваген, подпрыгивающий на оплывших от жара колесах, настиг женщину, пытавшуюся спрятаться за грудой упавших бочек, и отшвырнул в сторону, беззвучно сломав все кости в теле, отчего та, зацепившись подолом за обломки, вдруг стала кланяться во все стороны сразу, точно ярмарочная кукла на шарнирах. Смельчак, пытавшийся ее спасти, чудом увернулся от удара, который должен был размозжить ему грудь, но обрывки резных панелей, сделавшиеся колючей броней механического демона, намертво впились в его плащ, протащив за собой и нанизав на шипастый бок, где тот отчаянно извивался, чувствуя подбирающиеся к нему языки огня.

Это было жутко и… завораживающе. Холера даже ощутила подобие возбуждения.

Нечто подобное ей приходилось видеть только в окулусе, когда показывали историческую пьесу «Безумный Максимилиан». Особенно ее третий акт, в котором безумно завывающие бургундские маги обрушили на убегающий императорский обоз всепожирающие силы ада. Там тоже были раздавленные вместе с лошадьми и возницами повозки, тоже кричали люди, тоже пировали высвобожденные из ада демоны, но это все равно оставалось картинкой в толще стеклянного пузыря. А тут…

Словно обезумевший крестоносец в треснувших доспехах с мантией из дыма и расплавленного металла за плечами, собирающий жатву на ревущих от ужаса улицах Иерусалима, подумала Холера, невольно потрясенная этой картиной безумного, почти торжественного в своей неистовости разрушения. Только охваченный не христианским гневом и экстазом мщения за поруганные святыни, а несопоставимо более древним духом. Духом, по сравнению с которым библейские старцы были не более чем безусыми прыщавыми рукоблудами, не успевшими еще сорвать запретный плод содомии со своего куцего, удобренного лишь комплексами неполноценности и дешевой порнухой, древа познания. Духом, который был рожден задолго до того, как импотент Каин убил дрочилу Авеля, а небеса разделились на свет и тьму.

Холера удовлетворенно кивнула сама себе. Выпустив демонов на свободу, она добилась своего, улица, заполненная раздавленными телегами и горящими обломками, мгновенно сделалась подобием адской реки, пересекать которую в трезвом уме не решилась бы даже ведьма пятого круга. Демоны и так не самые приятные существа во всем универсуме, но отведавшие крови, охваченные пиршественным экстазом, они делаются смертельно опасны. И судя по всему, свита Ланцетты это хорошо понимала.

Они наблюдали за Холерой, при том почитая за лучшее держаться подальше от превратившейся в огненный каньон дороги, и наблюдали так пристально, что у нее зачесалась кожа. Ланцетта сверлила ее взглядом, белым от сдерживаемого бешенства, Кутра ругалась во весь голос, так яростно, что голос ее временами срывался в нечленораздельный вой. А третья… Куда она запропастилась?

Ах ты ж срань! Холера вздрогнула, когда ей на голову и за шиворот посыпались теплые острые осколки. Чаша из стекла и латуни на фонарном столбе лопнула почти беззвучно, за общим грохотом она не услышала звона, расслышала только тонкий хлопок высвобожденного из своей оболочки люминесцентного демона, столь хилого, что не имел даже имени.

Вон третья сука… Не теряя времени, уже раскручивает в праще второй булыжник, которым, должно быть, намеревается размозжить обидчице голову. Недурно. Попасть из пращи на таком расстоянии едва ли возможно, добрых сорок шагов, но выстрел был сделан недурно, этого она не могла не признать. Холера послала ей воздушный поцелуй, сверкнув озорной стервозной улыбкой.

— А у тебя твердая рука, милая! — крикнула она, вытряхивая из-за шиворота осколки, — Как жаль, что она — единственное, что способно ублажить тебя долгими холодными ночами!

Расслышала волчица или нет, но взгляд у нее сделался совершенно осатаневший, немигающий. Такой лучше не попадаться, подумала Холера. Ланцетта и Кутра с удовольствием разорвут ее в клочья, едва она окажется в их власти, но третья… О, третья наверняка с удовольствием отгрызет ей пальцы, прежде чем убить. Впрочем, ничего удивительного. Сколько ей может быть? Пятнадцать? В юности у всех напитков богаче вкус, что у вина с кантареллой[12], что у ненависти. Она еще привыкнет к этому, если прежде ее не убьет собственная несдержанность. Сам Сатана не в силах посчитать, скольких ведьм несдержанность убила здесь, в Брокке, за все время его существования…

Пожалуй, пора бежать, не дожидаясь, пока еще один булыжник вышибет ей затылок. Холера торопливо оглянулась в сторону побоища, чтобы оценить картину, и удивленно присвистнула.

Поразительно, но некогда гордый владелец аутовагена, превратившегося в обезумевшую машину казни, был до сих пор еще жив. Потерявший свой роскошный шаперон, облаченный в дымящиеся лохмотья, поверх которых трепетали алым шелком лоскуты пламени, он беспомощно метался внутри своей обгоревшей клетки, не замечая ни ожогов, ни глубоких порезов, которые оставляли на его теле вмятые вовнутрь осколки.

Должно быть, он в самом деле немало талеров вложил в свой механический экипаж, подумала Холера, раз до сих пор жив. От высвобожденной ярости демонов его дымящуюся и лопающуюся шкуру хранили охранные сигилы, нанесенные со внутренней стороны кузова как раз на подобный случай. Похвальная предосторожность для дельца, привыкшего оценивать всякий риск. И, как многие предосторожности, почти бессмысленная. Выгравированные в металле и дереве символы защищали пассажиров аутовагена лишь пока сохраняли целостность начертания. Но пламя неумолимо слизывало их, нарушая сложный узор чар, отчего защита медленно таяла.

Холера не заметила того мига, когда невидимые доспехи лопнули. Заметила лишь, как мечущийся торгаш вдруг замер, не обращая внимания на пламя, пожиравшее его тело. Точно разом перестал испытывать боль и страх. Может, в последний миг жизни он увидел ад, и это зрелище испепелило его душу, превратив тело в вяло дергающийся и скверно пропеченный кусок мяса.

А потом демоны жадно набросились на него со всех сторон.

Заговоренные хищники не обрели плоти, но она им и не требовалась. Воля, поработившая их, вырвавшая их из ада и сделавшая частью материального мира, и так дала им все необходимое. Холера увидела, как из пылающих обломков кузова, торчащих вовнутрь, складываются огромные лапы. Черные узловатые лапы из железа и меди, унизанные сверкающими когтями из стеклянных осколков, пронизанные сухожилиями из раскаленной проволоки. Миг, и эти лапы впились со всех сторон в трепещущее тело. За треском пламени она не разобрала звуков, однако отчетливо расслышала последний крик, на который он оказался способен, отчаянный и краткий. И, кажется, негромкий треск сдираемой кожи.

Она бы пожелала ему легкой смерти, все-таки он, пусть и нечаянно, волей случая, спас ее от погони. Но едва ли ее пожелания могли бы облегчить его участь. В последний миг, когда она видела несчастного толстяка, демоны растягивали его освеженное содрогающееся тело внутри аутовагена в виде праздничной гирлянды, украшая пылающие стальные недра пышными бантами из его пульсирующих внутренностей.

Весьма досадная судьба, подумала Холера, наморщив нос. Ему стоило возмутиться или даже пожаловаться в городской магистрат. Возможно, он так и поступил бы, если бы как раз в этот момент демоны не вытаскивали его желудок через разодранное захлебывающееся горло.

Сатана, будь милостив к дуракам. Если бы не они, бедным ведьмам жилось бы куда как сложнее в этом большом, сложном и очень недружелюбном мире.

Холера не знала, сколько осталось бушевать демонам, но точно знала, что не хочет здесь задерживаться сверх необходимого. Сам по себе этот случай, может, и не вызовет ажиотажа в ратуше, природа демонов такова, что время от времени они вырываются из-под контроля, этим никого не удивить. Но лучше не искушать судьбу. Чем меньше любопытных глаз заметит ее вблизи от побоища, тем лучше.

Насвистывая под нос «Броккенских чертовок», Холера зашагала прочь.

В «Броккенских чертовках» было восемь куплетов, включая три, придуманных «Сучьей Баталией» и два непристойных, которые она сочинила лично. Несмотря на это, она не сбилась и не сфальшивила ни разу. Даже сумела на ходу поправить наощупь прическу и вытряхнуть из-за пазухи осколки фонарного стекла. Волчицы, бессильно клацающие зубами по другую сторону дороги, должны видеть, это не отступление и не бегство.

Но эта напускная бравада имела мало общего с истинным спокойствием. По-настоящему она смогла перевести дух лишь миновав несколько кварталов, сделав пару страховочных зигзагов и убедившись, что никто не спешит по ее следу. Только тогда ее настигли запоздалые эмоции. От нервного напряжения задрожали пальцы, а в глазах предательски защипало, словно она заглянула в выпарительную чашу с каким-то очень едким алхимическим раствором.

Ах, ёкарный бабай! В этот раз крошка Холли едва не вляпалась! Едва не расплатилась своей бедной головой за неведомые грехи покойной бабки-маркитантки, да объедят адские демоны ее сморщенные ягодицы!

Ведьмам Брокка не привыкать к неприятностям. Те из них, что сумели сохранить жизнь на первом году обучения, а уж тем паче выбраться из смертоносного болота Шабаша и попасть в ковен, как правило, имеют в прошлом больше неприятных историй, чем имеется винных бутылок в погребе у местного графа. Свою коллекцию Холера иной раз перебирала в памяти и не без содрогания.

Хрен уж там, всякое бывало. Свинцовая пуля из арбалета, расплющившаяся как-то раз о стену в полуметре от ее головы. Иголка из чистого серебра, лишь по счастливой случайности не вогнанная ей под лопатку. Парочка идиотов-либлингов, нанятых за талер фальшивой чеканки, чтоб проломить ей голову в подворотне у «Котла»… Много всяких паскудных историй было, что уж там.

Холера знала на память не один десяток смертельных ядов, но внутренне была убеждена, что и слюна фунга и выдержанная сулема и царская водка покажутся разве что дождевой водицей по сравнению с женской ненавистью, безжалостной и не знающей противоядий. Восемь сотен будущих ведьм в одном гигантском котле под названием Брокк выделяли столько ненависти, что можно было бы отравить половину мира. И иногда бывали чертовски изобретательны.

Как-то раз одна ревнивая шлюха из «Общества Цикуты» едва не выплеснула ей в лицо стакан освящённой воды. Если бы не Гаррота, счастливым образом оказавшаяся рядом, сейчас не Страшлой, а ею самой пугали бы юных ведьм, едва поступивших в Брокк… А уж сколько раз ей могли всадить стилет в бок или проломить голову кистенем и вовсе считать бесполезно, с тем же успехом можно вести счет волосам на лобке!

И все же… Холера досадливо сдула лезущие в лицо волосы. Нет смысла строить невинную девицу, когда тебя поймали ночью в сарае с маслобойкой промеж ног. Иногда неприятности в самом деле падают на голову с чистого неба, как вонючий помёт парящих над крышами гарпий, но куда чаще они хорошо знают твой адрес. И приходят не просто так.

Идущий навстречу Холере юноша в щегольских плундрах[13] приветливо ей улыбнулся. Даже открыл рот, должно быть, чтоб отпустить какой-нибудь комплимент, столь же изящный, как букет из крысиных хвостов. Холера зыркнула на него так, что у бедняги перекосило челюсть, а сам он шарахнулся прочь, словно испуганная лошадь, и едва не угодил в сточную канаву.

Выплеснув злость, Холера заставила себя улыбнуться. Может, у нее не было такой роскошной улыбки, как у Ламии, которой можно было вышибать людей из седла получше, чем кистенем, но многие мужчины и женщины Броккенбурга находили ее весьма очаровательной.

Ладно, подумала она, проводив насмешливым взглядом неудавшегося горе-кавалера, допустим, едва ли я была хорошей девочкой в этом году. Если Крампус[14] и припас для меня что-то для крошки Холеры, так разве что горсть лошадиного дерьма. Я часто была несдержанна на язык, причем не в постели, что было бы простительно, а в общении с другими ведьмами. Я интриговала, подзуживала, распускала грязные слухи и шантажировала. Я распутничала, соблазняла мужчин, женщин и либлингов, иногда в самых разных комбинациях. Черт возьми, шестнадцать лет это не тот возраст, когда впору отказываться от своих хобби! Ладно, допустим, есть грешки и посерьезнее. Та светловолосая крыса, что выпила месяц назад концентрированную кислоту, украденную в алхимической лаборатории, возможно отчасти на моей совести. Скажем так, мы обе оказались замешаны в одной истории, только мы вынесли из нее разные уроки. Черт, крошка Холли не святая! Она много пакостей сотворила за последний год, не все из которых помнит, но, черт подери, не таких, за которые надо расплачиваться ухом!

Волчья засада — это уже чересчур. При всей своей любви к проказам, а также к вину с мандрагорой, Холера была уверена, что никогда не строила пакостей «Вольфсангелю». По крайней мере, в трезвом уме. Во имя собачьего хрена, надо иметь на плечах ночной горшок вместо головы, чтобы ссориться с волчицами, этими властительницами помоек и хищницами грязных подворотен! Она и не ссорилась!

Может, волчицы поджидали любую из ковена магистра Вариоллы, просто чтоб потрепать, в очередной раз продемонстрировав свою мощь? Холера задумалась, машинально печатая шаг. Что ж, это могло бы что-то объяснить. «Вольфсангель» издавна враждовал с «Сучьей Баталией», это было частью богатых многовековых традиций Брокка. Не раз и не два ковены взимали друг с друга плату, иногда серебром, иногда кровью. Чаще всего это соперничество удавалось сохранять под контролем, сдерживая в рамках формальных правил дуэльного кодекса. Все-таки старым уважаемым ковенам не к лицу пускать друг другу кровь в подворотнях, как бешенным шавкам из Шабаша. Но иногда взаимное раздражение все-таки выплескивалось на поверхность, оставляя яркие карминовые потеки.

Как в прошлом сентябре, когда Саркому подняли на ножи в каких-нибудь ста метрах от Малого Замка. Если что-то и спасло ей жизнь, так это искусство Флейшкрафта в руках Гасты. Или как в апреле, когда Страшла и Гаргулья, работая парой, разгромили волчиц в страшной ночной схватке, притащив в качестве трофея Вариолле кусок чьего-то скальпа, три отрубленных пальца и окровавленный плащ с серой оторочкой. Ламия еще хотела заспиртовать эту добычу, но магистр «Баталии» не дала, самолично вышвырнула на помойку. Фон Друденхаусы высоко ценили фамильную честь и честь ковена, но пальцы своих врагов они не собирали.

Холера вспомнила тяжелый взгляд Ланцетты, которым, казалось, можно освежевать без всякого ножа. И сдавленный голос, требующий ее несчастное ухо, звенящий от сдерживаемой ярости. Нет, едва ли она собиралась взять с нее плату в счет чести своего ковена. Что-то другое. Что-то…

ЖАЛКАЯ ТРУСЛИВАЯ КРЫСА.

Холера взвизгнула, споткнувшись на ходу и едва не упав. Боль, полыхнувшая без предупреждения, мгновенно выжгла все чувства и ощущения, даже тело вдруг стало пустым и невесомым. И этой боли оказалось необычайно много, столько, сколько не поместится даже в миллионе порванных ушей.

Может, у Холеры не было столько рубцов от дуэлей, сколько красовалось на предплечьях у Гаргульи, или кривых, не единожды сломанных пальцев, как у Кандиды, но о боли она знала многое. Если тебе судьбой уготовано стать ведьмой, боль надолго становится твоей постоянной спутницей и компаньонкой.

На первом круге ее больше всего. Просто потому, что ты даже не студентка, которая когда-нибудь получит императорский патент хексы вкупе с правом на почетное обращение «мейстерин», всего лишь жалкий школяр, познающий основы основ, бесправное существо сродни навозной мухе. Дешевый сосуд вроде дрянной глиняной фляги, в котором по недоразумению оказалась капля хорошего вина.

Обучение таинствам колдовской науки начнется не с изучения таинственных гримуаров, как грезится в детстве, не с таинств алхимической лаборатории или искусства чтения сигилов. Оно начнется с регулярных побоев, следы которых, рубцы и кровоподтеки, отныне будут украшать твое тело, лучше дьявольского клейма напоминая про судьбу ведьмы.

Жестокие драки, в которых школяры терзают друг друга, с крысиной злобой выясняя свое положение в новой стае. Презрительные тумаки, которыми награждают ведьмы старших кругов, сами годом раньше бывшие в их положении и спешащие об этом забыть. Изощренные пытки, которыми сестры по несчастью вымещают на более слабых те унижения, которыми их подвергли демонические покровители.

Даже ночью боль найдет повод, чтоб навестить тебя, напомнив про свое существование. Потому что ночью, в зловонной темноте общего дортуара[15], где у тебя нет даже койки, только клочок тряпья в углу, тебя будут избивать стаей или насиловать те, кому ты насолила днем, зачастую — такие же испуганные и изможденные твари, как ты сама.

Да, ведьмы многое знают про боль.

На втором круге боли сделается немногим меньше. Или тебе, по крайней мере, так поначалу покажется. Пережив свой первый год в Брокке, ты получишь право стать членом чьего-то ковена, сделаться одной из тринадцати душ, подчиненной общей цели. Если тебя, конечно, примут, а не оставят вариться в адском вареве Шабаша, где нет ни законов, ни традиций, ни прав.

Но и в этом случае твоя извечная подруга-боль не уйдет насовсем, лишь приобретет иную категорию. Второй круг это еще не посвящение в полноправные сестры. Это низшая ступень в ковене, презренная страта прислуги за все и безгласной рабыни. Это самая черная работа из всех, что только можно вообразить, унизительная и неблагодарная. Это вновь побои, теперь уже со стороны старших сестер ковена, которые ты обязана сносить без жалоб. Это жестокая порка за нарушения дисциплины, настоящие или мнимые. И храни тебя семь герцогов Ада и сам Сатана, если сестра-магистр решит, что ты опозорила честь ковена. Потому что в этом случае тебя ждут такие пытки, которых ты, скорее всего, не можешь даже вообразить.

Да, Холера знала, что такое боль. Иначе не научилась бы своей знаменитой улыбке, от которых одних бросало в дрожь, а у других стискивало спазмом промежность. Улыбке, которая была ее личным окровавленным знаменем — не то орошенным боевым стягом, не то заляпанной простыней с брачного ложа.

Но это…

Это было чересчур даже по ее меркам.

ЖАЛКАЯ ТРУСЛИВАЯ КРЫСА.

Холера взвизгнула, на миг в самом деле ощутив себя крысой. Мелким испуганным грызуном, судорожно пытающимся втянуть воздух в размозженную ударом кошачьей лапы грудную клетку. Боль хлынула с такой силой, будто кто-то без предупреждения открыл в ее сознании тайную дверь, ведущую прямиком в адское царство, и потоки обжигающего пламени хлынули вовнутрь. Невозможно было даже понять, что болит, потому что все тело агонизировало, корчась в спазмах, норовя рухнуть ничком на мостовую и забиться на камнях.

Но страшнее всего была боль в левой груди. Точно кто-то вырезал ножом на ее мышцах сложную форму, состоящую из вписанных в окружность сложных узоров, и наполнил ее жидким свинцом.

Холера знала, что от такой боли нет спасения. Не помогут ни спагирические зелья, ни самые сильные, настоянные на маке, декокты. Но пальцы все равно прижались к этому полыхающему под кожей кругу, будто пытаясь снять ужасный, плавящий кожу, жар.

— Пощады, мессир! Пощады!

У ТЕБЯ НЕТ ПРАВА ПРОСИТЬ О ПОЩАДЕ, НИКЧЕМНАЯ ТВАРЬ.

Если бы этот голос прозвучал наяву, в материальном мире, весь воздух над Брокком мгновенно сгорел бы, а голова Холеры лопнула. Он звучал внутри нее, пульсируя обжигающими вспышками в груди. Он не просто нес боль, он сам был болью в тысячах ее мельчайших оттенков, форм и вкусов. И у него было больше ликов, чем Холере приходилось видеть за всю жизнь. Он был болью в размозженных пальцах, тупой и дробящей, как жадные собачьи челюсти. Он был болью в пронзенной ножом печени, острой и вкручивающейся подобно штопору. Он был болью в выколотых глазах, наполняющей череп ослепительным едким светом. Он был болью обрезанных половых губ, выворачивающей иссеченное естество наизнанку. Он был…

Парализованное этой пыткой, тело Холеры хотело сжаться в комочек. Как будто, сделавшись меньше, оно могло бы избавиться хотя бы от части боли. Но Холера знала, что это не так. От этой боли нельзя отстраниться, ее нельзя выключить или перетерпеть. Но иногда, в удачных случаях, с ней можно договориться.

— В чем я виновата, мессир Марбас?

ПРЕКРАТИ ДЕЛАТЬ ВИД, БУДТО ТЫ ЭТОГО НЕ ЗНАЕШЬ, ЖАЛКАЯ СУКА. ИНАЧЕ Я ВЫРВУ ТВОИ БЛЯДСКИЕ ГЛАЗА ИЗ ЭТИХ ДЫРОК НА ТВОЕМ ЛИЦЕ.

Холера инстинктивно прижала ладони к лицу. И с ужасом ощутила, что ее глазные яблоки как будто бы стали больше в размерах. Просто показалось, просто померещилось, просто… Ее глаза стали медленно увеличиваться в размере, разбухая в глазницах. Точно мячи, которые надували из кузнечных мехов. Или моллюски, быстро растущие внутри своих костных раковин. Холера всхлипнула, пытаясь прижать к ним ладони, но это не помогло. Какая-то сила медленно выдавливала их из черепа, заставляя выпучиваться, настолько, что веки уже бессильны были сомкнуться. Еще секунда, и эти веки просто лопнут, как кожица на перезрелых оливках, и тогда ее несчастные глаза шлепнутся ей прямо в ладонь…

Нет, нет, нет, подумала Холера. Сучья матерь, только не так.

— Я виновата, мессир Марбас! — торопливо крикнула она, — Виновата! Признаю! Каюсь!

КАК МИЛО, ЧТО ТЫ РЕШИЛА ПРИЗНАТЬ СВОЮ ОШИБКУ. ВОИСТИНУ, БОЛЬ НЕ СЛУЧАЙНО СЧИТАЮТ ЛУЧШИМ НАСТАВНИКОМ. ТОЛЬКО БОЛЬ СПОСОБНА ПОКАЗАТЬ ВСЮ СТЕПЕНЬ ЗАБЛУЖДЕНИЙ. И ТОЛЬКО БОЛЬ ОБЛАДАЕТ СПОСОБНОСТЬЮ УЧИТЬ. И В ЧЕМ ЖЕ ТЫ ВИНОВАТА, ГНИЛАЯ ШКУРА? ВСПОМНИ ХОРОШЕНЬКО.

Ее глаза, кажется, передумали выбираться из черепа. Все еще немилосердно болящие, они медленно сдувались, теряя в размерах, пока не вернулись в свое привычное состояние. Вытерев щеки, Холера обнаружила на пальцах теплую липкую кровь. Но сейчас это было неважно. Она бы согласилась потерять куда больше, лишь бы закончить этот разговор, оставшись живой, не превратившись в прилипшую к брусчатке копоть или раздавленную змею или что-нибудь еще в этом роде. У губернатора Марбаса не было хорошего настроения, но, как говорили, было четыре миллиона вариантов плохого.

— Я… Я скверно себя вела на этой неделе, — быстро произнесла Холера, стараясь не стучать зубами и покорно опустив взгляд, — Я крала и сквернословила. Я грубила старшим сестрам. Я плюнула в вино Гасте, когда она отвернулась. И…

Нет, с ужасом поняла она, Марбас не это хотел услышать. Все ее мелкие грешки не представляют для него никакого интереса. Да и сама она, в сущности, не представляет. Несмотря на вассальную клятву, скрепившую их, ведьмы для высших демонов не вассалы, как некоторым хочется считать, не подручные и даже не домашние животные. Это что-то сродни букашкам, которые могут развлечь иногда каким-то фокусом. И которым можно вырвать лапки в минуту скуки или раздражения.

— Я плохо поступила с одной девчонкой из «Люцернхаммера», — процедила Холера сквозь зубы, все еще слишком напуганная, чтоб испытать облегчение, — Есть на втором круге одна самоуверенная сука, звать Острица. Болтала про меня всякое, сплетни распускала, мы пару раз даже поцапались. Я сказала, что хочу с ней помириться, отвела третьего дня в «Котел» и угостила вином, а в вино подмешала аконит, белладонну и хмель. Накачала ее так, что та выключилась начисто и…

МНЕ ПЛЕВАТЬ, С КЕМ И КАК ТЫ УДОВЛЕТВОРЯЕШЬ СВОЮ ПОХОТЬ, ХОТЬ С БРОДЯЧИМИ СОБАКАМИ.

Холера сглотнула. У губернатора Марбаса, как и всякого демона, было много недостатков, но целомудренность среди них не значилась. Напротив, подчас он не без интереса выслушивал рассказы о ее похождениях или даже побуждал к новым, довольно необычным и довольно жутким, некоторые из которых она сама счастлива была бы забыть.

— Я не… Нет, я… Я не хотела ее соблазнить. Не в моем вкусе. Я заплатила два гульдена одному либлингу, чтоб он трахнул ее. Жуткий такой тип, похож на огромного слизняка или мокрицу, весь слизкий, булькающий…

Смешок демона похож на скрежет ядовитой сколопендры, которую заперли в твоей грудной клетке и которая извивается там, отчаянно пытаясь найти выход.

— ЭТО ФРАНЦ МЕЙЕР, ПЛОТНИК. ПРО НЕГО ГОВОРИЛИ, ЧТО У НЕГО ЯЗЫК БЕЗ КОСТЕЙ, ЧЕМ ОН ДАЖЕ ГОРДИЛСЯ. Я ДАЛ ЕМУ ИСПЫТАТЬ, КАКОВО ВООБЩЕ ЖИТЬ БЕЗ КОСТЕЙ.

— Ну, зарабатывает он теперь точно побольше, чем плотник, — Холера, не сдержавшись, ухмыльнулась, — Некоторым даже нравится. Ну, все его эти отростки и бородавки и прочее… Только наутро Острица взвыла. Этот слизняк, кажется, чем-то ее заразил. Из нее теперь мошка через все дыры лезет, мелкая, зеленая, вроде тли. Только посморкается — аж из ноздрей прет. Хотела бы я видеть ее лицо, когда она…

Холера вскрикнула, ощутив внезапную боль в пальцах правой руки. Какая-то судорога впилась в сухожилия, мгновенно натянув их до предела, так, что кисть мгновенно превратилась в скрюченную птичью лапу. Холера перехватила ее левой рукой и попыталась убаюкать на груди, но тщетно. Напряженные до хруста пальцы стали сами собой медленно изгибаться, выламываясь в суставах. Сколько секунд осталось до того мига, когда она услышит хруст? Останется ли в ее руке хоть одна целая косточка? И смогут ли чары Флейшкрафта превратить тот кусок фаршированного костным месивом мяса во что-то, напоминающее кисть и способное хотя бы держать ложку?

— Демоны! — выкрикнула она, прижимая к себе неестественно выгнутую и трещащую от напряжения руку, — Я разозлила пару демонов в аутовагене и они… А! Сука! У-уууу!

ОНИ ВЫРВАЛИСЬ НА СВОБОДУ И РАЗНЕСЛИ ДО ЧЕРТА ВСЕГО, ВЕРНО? ЗНАЕШЬ, МНЕ НЕТ ДЕЛА ДО БИТЫХ ТЕЛЕГ И ИХ РАЗДАВЛЕННЫХ ХОЗЯЕВ. МНЕ НЕ ВЫСТАВИТ СЧЕТ КАКОЙ-НИБУДЬ КОЛБАСНИК ЗА УНИЧТОЖЕННЫЙ ТОВАР. А ЕСЛИ ВЫСТАВИТ, Я ПРЕВРАЩУ В КОЛБАСУ ЕГО САМОГО. НО ЭТИ ДЕМОНЫ… ЭТИ ДЕМОНЫ СЛУЖИЛИ БАРОНУ КААРЗУ, КОТОРЫЙ, В СВОЮ ОЧЕРЕДЬ, ПРИНЕС ВАССАЛЬНУЮ КЛЯТВУ ГУБЕРНАТОРУ БУЕРУ. ДА, ТОМУ ЧВАНЛИВОМУ ЖИРНОМУ ОТРОДЬЮ, КОТОРОЕ МНИТ СЕБЯ ВЕЛИКИМ СТРАТЕГОМ И ПЕРВЫМ ДИПЛОМАТОМ АДСКОГО ЦАРСТВА. И ДОГАДАЙСЯ, КОМУ ТЕПЕРЬ ПРИДЕТСЯ ОТБИВАТЬСЯ ОТ НАВЕТОВ И КЛЯУЗ?

— Я… Мне… Мне очень жаль, мессир! Я спасала свою жизнь!

ТВОЯ ЖИЗНЬ НЕ СТОИТ ДАЖЕ МОЕГО ПЛЕВКА. У МЕНЯ ТЫСЯЧИ ТАКИХ КАК ТЫ, НО ПРОЧИЕ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ПРИНОСЯТ КАКУЮ-ТО ПОЛЬЗУ. ТЫ ЖЕ ПРОСТО ПОХОТЛИВЫЙ БЕЗДАРНЫЙ ПАРАЗИТ. ТВОИ ВЫХОДКИ ВСЕ ЧАЩЕ ПРИНОСЯТ МНЕ НЕПРИЯТНОСТИ И ХЛОПОТЫ. ЕСЛИ ТЫ ДУМАЕШЬ, ЧТО Я ИЗ ТЕХ, КТО БУДЕТ БЕСКОНЕЧНО ЭТО ТЕРПЕТЬ, ВОЗМОЖНО, ТЕБЕ ПРЕДСТОИТ СГОРЕТЬ В АДСКОМ ПЛАМЕНИ ЕЩЕ ПРИ ЖИЗНИ. ПРОСТО ЧТОБ ПОСЛУЖИТЬ ПРИМЕРОМ ПРОЧИМ.

Холера зарыдала, догадавшись, что сейчас произойдет. И точно, по телу поползло, разливаясь, точно река по весне, тепло. Какую-то секунду оно было даже приятно, но быстро превратилось в жжение. А жжение быстро сделалось болью.

Она горит! Холера с ужасом ощутила тихий треск пламени из-под колета. А выбившиеся из рукавов тонкие струйки дыма подсказали, что треск этот не был игрой воображения. Возможно, игрой демона, но точно не воображения.

— Мессир! Молю, хватит! — Холера судорожно захлопала себя по бокам, как хлопают люди, которым в карман залетел уголек от камина, — Я раскаиваюсь! Раскаиваюсь!

РАСКАЯНЬЕ РАЗДАВЛЕННОГО ЧЕРВЯ. Я УЖЕ ЖАЛЕЮ, ЧТО ПОЗВОЛИЛ ТЕБЕ ПРИНЕСТИ МНЕ КЛЯТВУ. ТВОИ ВЫХОДКИ УЖЕ НЕ ЗАБАВЛЯЮТ МЕНЯ. ВОЗМОЖНО, МНЕ СТОИТ РАЗОРВАТЬ НАШ ДОГОВОР. ЛИШИТЬ ТЕБЯ СВОЕЙ СИЛЫ.

Холера рванула на груди ворот колета, пытаясь расслабить тугую шнуровку. Где-то под выдубленной лосиной кожей горела ее собственная, источая тяжелый сладкий запах паленой плоти. Рыдая от ужаса и боли, Холера рухнула в глубокую лужу на мостовой и стала там по-собачьи кататься, не обращая внимания на смешки и удивленные возгласы прохожих.

— Пожалуйста, мессир! Пощады! Целую ваши ноги!

Она принялась осыпать поцелуями мокрую грязную брусчатку, словно холодный камень в самом деле был сапогами губернатора Марбаса. Несмотря на то, что за ней наблюдали прохожие, она не чувствовала жжения стыда, зато очень хорошо ощущала жжение пламени на собственной коже и это придавало поцелуям страсти.

Возможно, ей удалось позабавить его. А может, его внимание в этот миг оказалось поглощено чем-то другим. У губернатора Марбаса тысячи вассалов, готовых на все за крохотную толику его сил и внимания. Таких же никчемных и беспомощных заложников его воли, как сама Холера.

Ведьмино клеймо на ее груди перестало источать жар, кожа стала медленно остывать.

ПОШЛА ПРОЧЬ, НИКЧЕМНАЯ СТЕРВА. И ПОМНИ, ЕСЛИ ТЫ ВЫЗОВЕШЬ МОЙ ГНЕВ ЕЩЕ РАЗ, ТЕБЕ УЖЕ НЕ ПРИДЕТСЯ РАСКАИВАТЬСЯ. Я СДЕЛАЮ ИЗ ТВОЕЙ ПАРШИВОЙ ШКУРЫ ПОЛОВИК ПЕРЕД СВОЕЙ ДВЕРЬЮ.

Холера блаженно вытянулась в луже. У нее даже не было сил подняться на ноги. Но сейчас ей не мешала даже грязная вода, по поверхности которой плыла картофельная шелуха. Она наслаждалась тишиной, той особенной тишиной, которая установилась в мире после того, как демон замолчал. Во имя адского царства, какое блаженство…

Она села, хоть и не без труда, выливая из рукавов дублета воду. Дарованное лужей ощущение блаженства было коротким, на смену ему быстро пришел промозглый липкий холод. Да уж, подумала она, лужи Броккенбурга в сентябре не очень-то похожи на теплые купальни Бад Хомбурга, валяясь в них, ничего не стоит застудить себе придатки…

Холера вздрогнула, услышав смех.

Хвала Аду, этот смех был человеческим, не адским, но оттого не звучал более приятно для уха.

Они смеялись над ней. Пухлый лавочник в расшитом жилете, стоящий в дверях своей лавки и утирающий пальцем слезу. Хорошо одетая дама в мантилье, беззвучно трясущаяся и прикрывающая лицо веером. Служанка, спешившая за покупками с пустой корзиной. Чей-то ребенок в грязных штанишках, тычущий в нее пальцам.

Должно быть, она устроила хорошее представление, когда стала метаться посреди улицы, а потом рухнула и лужу, принявшись плескаться там, словно кит. Должно быть, это уморительное зрелище, визжащая в луже помоев ведьма.

Холера стиснула кулаки, полные хлюпающей ледяной жижи.

Завтра, встретив ее на улице, эти же люди будут вести себя иначе. Пухлый лавочник побелеет как прокисшее молоко, если она вздумает зайти к нему в лавку, и будет пресмыкаться, точно слуга. Не для того, чтоб она что-то купила, для того, чтоб она побыстрее убралась. Хорошо одетая дама спрячется за веером, боясь даже взглянуть в ее сторону. Всем известно, ведьме достаточно цыкнуть зубом, чтоб наложить порчу. Служанка станет лебезить и без конца кланяться, столкнувшись с нею в дверях. Ребенок и вовсе намочит штанишки и станет истошно плакать.

Но сегодня… Сегодня они все смеялись. Смеялись, спеша выместить свое презрение и свой страх. Смеялись истово, наблюдая за тем, как она, мокрая, облепленная картофельными очистками, сидит в луже, делая вид, будто это в порядке вещей. Холера стиснула зубы, припоминая самые страшные проклятья и самых кровожадных демонов, но почти мгновенно обмякла. Злость тоже требовала сил, а сил у нее сейчас было мало, как никогда. Жалкие крупицы на дне сухого колодца ее души, их не хватит даже на то, чтоб разжечь сухую растопку в камине.

Холера смахнула с подбородка кусочек гнилой картофелины и поднялась на дрожащих ногах. Грязная вода стекала с нее миниатюрными водопадами, весело звеня по мостовой. Мальчишка, тычущий в нее пальцем, стал судорожно икать, отчего едва не упал.

Сраная дрянь, тоскливо подумала она, чертова сраная дрянь.

С другой стороны… Она перевела дыхание, едва не лязгая зубами от холода. Мокрая одежда была холодной и скользкой, точно ее завернули в рыбьи потроха. Сука-мать, она все-таки выкарабкалась. Чуть не сгорела, как черная кошка на инквизиторском костре, но выкарабкалась.

Я больше не буду грешить, обессиленно подумала Холера, глотая холодный воздух Броккенбурга и отплевываясь от картофельной шелухи. Не буду грешить до самого четверга. А может…

АХ ДА, ЗАБЫЛ. Я ОСТАВИЛ ТЕБЕ НЕБОЛЬШОЙ ПОДАРОК В БЛАГОДАРНОСТЬ ЗА ТВОЮ ИСКРЕННОСТЬ.

Подарок? Холера рефлекторно оглянулась, вжимая голову в плечи. Марбас определенно не относился к той категории демонов, которые дарят своим последователям подарки. Даже если бы ему пришлось отправить своей любимой ведьме коробку с красивым бантом, Холере не хотелось даже думать о том, что она могла бы обнаружить внутри.

Ей показалось, она услышала смех Марбаса, колючий и злой.

ОН В ТВОЕЙ РУКЕ.

Холере вдруг захотелось забраться обратно в холодную грязную лужу. Только сейчас она обнаружила, что пальцы ее левой руки стиснуты в кулак, хоть и не помнила, чтоб делала это.

В кулаке и в самом деле было что-то зажато. Что-то небольшое и твердое, размером не больше ореха и, кажется, округлое.

Пуговица? Амулет? А может, новенький серебряный талер, которого ей хватит на целую бочку сдобренного мандрагорой вина в «Котле»?

Холера вздохнула. Едва ли. У губернатора Марбаса было весьма своеобразное чувство юмора. Может, не такое изощренное, как у его собратьев, но…

Она разжала пальцы и громко выругалась.

На ее ладони лежал небольшой кусок плоти. Округлый, невесомый, похожий на крупную коричневую бородавку, он был проколот миниатюрной булавкой и почти не кровоточил.

Ее сосок. Ее отрезанный блядский сосок.

Холера по разному относилась к разным частям своего тела. За некоторыми ухаживала со всей любовью, другие же искренне презирала, как сучечных подруг, от которых зачастую больше вреда, чем проку. Как, например, свои ноги. Пусть даже стройные и сильные, эти чертовки вечно норовили подкинуть ей хлопот. Например, разойтись в разные стороны, будто нарочно улучив для этого самый неподходящий момент. Или, как сейчас, понестись куда-то вслепую, не спросив совета у головы.

Ноги потянули было ее в сторону Малого Замка, но Холера укротила их, как укрощают уздой и шпорами чересчур норовистую лошадь. Она прекрасно понимала, что ими руководило, как понимала и то, что следующие пару часов возвращаться домой по меньшей мере нежелательно. Во-первых, волчья стая наверняка кружит по окрестностям, надеясь перехватить ее на обратном пути. Она не станет им доставлять такого удовольствия. Не после того, как вывернулась из их зубов. Во-вторых… Холера хмуро шмыгнула носом, живо представив это «во-вторых».

Скорее всего, она сейчас выглядит как тряпичная кукла, которую долго трепала собачья стая. Заявляться в подобном виде домой может быть небезопасно. У сучек-подруг сразу возникнет много вопросов о том, с кем она поцапалась в этот раз, вопросов ядовитых как варево сестричек из «Общества Цикуты» и таких же обжигающих. Одна только Саркома выстроит столько теорий, что «Сучьей Баталии» на две недели вперед хватит тем для разговоров…

Оглянувшись, Холера нашла дом побогаче, оконные проемы которого были затянуты не бычьими пузырями, а настоящим, хоть и мутным, стеклом. Паршивая, скажем честно, альтернатива зеркалу, но других в ее распоряжении не было. Сейчас ей требовалось не прихорошиться для гулянки, а всего лишь определить ущерб, причиненный всеми событиями дня ее внешности.

Во имя невинной души, драной во все дыры самыми похотливыми демонами Ада!..

Она знала, что выглядит паршиво, но когда увидела отражение, захотела выругаться. Не так, как ругаются школяры, подражая грубому матросскому говору, а на языке Ада. Чтоб слюна задымилась, сделавшись едкой, как кислота, а зубы зазвенели во рту.

Ей не раз приходилось возвращаться в Малый Замок украдкой, стараясь не попадаться никому из товарок и старших сестер на глаза. Избитой и потрепанной, похожей на подыхающую кошку, угодившую под аутоваген. Пьяной до такой степени, что едва держалась на ногах. Оглушенную белладонной, аконитом и прочей дрянью настолько, что не помнила своего имени. Что уж там, Малому Замку приходилось видеть крошку Холеру во многих видах! Но сейчас…

Разглядывая отражение, Холера мрачно подумала о том, что заявись она в подобном виде домой, вся «Сучья Баталия», надо думать, взвоет от восторга. Даже озлобленная на весь мир Шкура, убирающая объедки, будет щербато скалится, разглядывая ее и не боясь получить сапогом по уцелевшим зубам.

Щегольский колет лосиной кожи уже не выглядит изящной обновкой, свисает грязной тряпкой, обильно украшенной сливовой мякотью и картофельной шелухой, в придачу, мокрый до нитки. На подбородке багровеет огромная уродливая ссадина, след от хлыста. Кончики волос опалены — признак близкого знакомства с адским огнем. И, в довершение всего, раздувшееся ухо, покрытое запекшейся кровью, выглядящее так, что больно даже смотреть, не то что прикоснуться. В довершение всего тушь из печной золы, которой она подвела глаза, потекла, превратив глаза в бесформенные черные пятна, внутри которых ледяными ртутными каплями сверкали зрачки.

Сука-мать и тридцать три сношающих друг друга демона!

Нет, подумала Холера, пытаясь смоченным слюной пальцем оттереть веки от въевшейся золы, в таком виде возвращаться в Малый Замок никак нельзя. И дело тут не в сестрах ковена, плевать ей на сестер. И на беззубую ухмылку Шкуры и на ядовитые остроты Саркомы, и на всех других прочих. Пусть себе упражняются в остроумии, никчемные стервы. Ей не впервой было биться со всем миром одновременно, не то что с какой-то дюжиной вшивых ведьм!

Нет, если что-то и пугало ее, так это не насмешки и пересуды, а старшие сестры ковена, которым уставом положено следить за порядком и которые используют данную им власть, чтобы вырезать из шкуры крошки Холеры сто ремней. Эти-то не станут насмешничать и отпускать остроты. Стоит кому-то из них увидеть Холеру в подобном виде, оскорбительном для члена «Сучьей Баталии», придется держать ответ, и даже более строгий, чем иные экзамены на третьем круге обучения. Ее будут допрашивать, безжалостно и холодно, как допрашивал, должно быть, несчастных ведьм трибунал давно не существующей инквизиции. А уж если вскроется правда о том, что она позволила себе бежать от «Вольфсангеля», уронив тем самым блядскую честь сестры-батальера…

Ох, сучья плесень, здесь одним кнутом можно не отделаться!

Стерев въевшуюся грязь и сквернословя так, что зашипели бы от смущения самые разнузданные сквернословы Ада, Холера попыталась при помощи рук восстановить из обожженных волос подобие прически. Хвала всем легионам Ада, для этого ей не требовался ни полный набор костяных гребней, как Ламии, ни три дюжины шпилек, как Котейшеству. Короткие патлы, может, не были писком моды по меркам Брокка, но иногда здорово выручали в драке, только вот уложить их подчас было непросто. Пышные и дерзкие, как она сама, волосы Холеры нельзя было укротить ни лентами, ни заколками. Даже сейчас, мокрые после купания в луже и обожженные, они отказывались смириться, торчали в разные стороны, отчаянно противостоя всем ее попыткам вернуть их в подобие каре.

Ладно, допустим риск столкнуться нос к носу с Вариоллой не больше, чем подхватить сифилис у сестры из «Железной Унии». Да, Вера Вариолла фон Друденхаус может дать фору многим известным ей демонам Ада, не говоря уже о том, что от одного взгляда ее пустой выжженной глазницы Холера ощущала смертный ужас. По счастью, глава «Сучьей Баталии», как и многие другие магистры, не считала нужным квартировать в Малом Замке вместе со своими подчиненными. Она снимала дом где-то в городе, наведываясь в гости не чаще раза в месяц, и даже когда наведывалась, замершая у ворот Малого Замка «Мегера» издалека сигнализировала об этом, заставляя укрыться и ожидать, пока опасность не минует.

Вот с Каррион похуже. Сестра-капеллан «Сучьей Баталии» не просто могла обратить внимание на Холеру, учинив самое суровое разбирательство, но и обязана была это сделать исходя из своего положения в ковене. Немногословная, всегда холодная, как мраморная могильная плита в густой тени, Каррион пользовалась славой лучшего клинка «Баталии», однако и в ипостаси судьи могла нагнать не меньше страху. Холере приходилось видеть, как Каррион вершит суд, уверенно и страшно, колеблясь не больше, чем тяжелое лезвие гильотины в своих металлических полозьях…

Но если крошка Холера разгневала еще не всех адских герцогов и баронов, возможно, от внимания Каррион ей тоже удастся ускользнуть. Сестра-капеллан иногда обедает с прочими ведьмами, но пополудни всегда уходит в свою комнату и даже ужин приказывает подавать наверх. Никто точно не знает, чем она там занимается, в своих покоях, никто и не хочет знать. Достаточно жутких отзвуков той музыки, что она слушает на граммофоне, шелеста книг и сдавленных ругательств, что иногда проникают наружу. Шустра, которая пытается быть при Каррион кем-то вроде адъютанта, украдкой рассказывала, что ничего необычного там и не происходит. Сестра-капеллан просто слушает музыку, развалившись на своей кровати прямо в ботфортах, или читает книги из библиотеки Малого Замка, иногда что-то пишет, при этом заливая в себя море красного вина и не пьянея даже на ноготь.

Холера фыркнула, приглаживая обожженные волосы. Каррион может быть опаснее черной чумы, но она, кажется, настолько презирает все живое, что лишний раз старается не покидать своих покоев, даром что исполняет роль капеллана. Укрыться от ее взгляда будет не тяжело.

А вот Гаста…

Холера зло рванула себя за челку. Попасться Гасте все равно, что угодить в пасть голодной акуле. Она и раньше была не сахарная, характером напоминающая склочную уличную гарпию, норовящую чуть что впиться в волосы, но как только заполучила сан сестры-квартирмейстера, сделалась совсем невыносима. Сперва она в самом деле занималась лишь хозяйством ковена, безжалостно третируя Кандиду, Шкуру и Шустру, однако не пытаясь заходить на территорию других старших. Следила за добром, вела учет общей казне, распоряжалась по хозяйству, словом, делала то, что полагается делать квартирмейстеру. Однако права, должно быть, старая саксонская поговорка о том, что в доме, из которого ушел хозяин, новым хозяином станет мышь. Пользуясь извечным отсутствием Вариоллы и равнодушием Каррион, Гаста мал-помалу стала выбирать слабину тех веревочек, которые оказались в ее хватке. И выбирала до тех пор, пока ведьмы ковена не обнаружили, что веревочки эти давно оплели все живое в Малом Замке, сделавшись не то тугими струнами клавесина, исполняющего нужную Гасте мелодию, не то шнурками, на которых пляшут ярмарочные куклы.

В роду у Гасты не было чародеев, она вышла из семьи бедных баварских крестьян, оттого в вопросах ведьминской чести смыслила не больше, чем вареный петух в арифметике. Однако, как и все крестьяне, рыжая сука живо смекнула главное — неважно, у кого титул пышнее, важно, у кого в руках кнут. Свой собственный она всегда держала в готовности и старалась использовать по меньшей мере пару раз в неделю.

Полгода назад эта медноволосая курва обнаружила тайник, который Холера устроила у себя под кроватью. Тайник был небольшой, но скрывал в себе много интересных вещей, среди которых подшивка старых журналов была, пожалуй, не самой примечательной находкой.

Холера обычно была равнодушна к порнографии, процесс соития интересовал ее куда больше в своем физическом воплощении, чем в виде скверных гравюр, зачастую страдающих многочисленными условностями. «Распутный Пан лобызает едва распустившиеся лилии». «Приаповы муки». «Избиение сабинянок». Пффф! Однако некоторые любопытные образцы, обнаруженные ею в Гугенотском Квартале, она сохраняла, руководствуясь даже не похотью, а почти медицинским интересом. Именно в них Гаста тем же вечером ткнула ее носом, поинтересовавшись с нескрываемым злорадством, не из этих ли гримуаров уважаемая мейстерин черпает свои познания в ведьминском искусстве и не встречала ли она там, часом, иллюстраций по алхимии, за незнание которой мейстер Голем на следующем же экзамене приколотит ее шкуру к парте? Холера в ответ окрысилась. Больно было видеть свои вещи, разложенные в нарочито вызывающей композиции посреди зала Малого Замка. Больно было смотреть на торжествующую рыжую суку. Почти так же больно, как разорванное ухо. «Не встречала! — огрызнулась она, — Зато встречала твою матушку аж в четырех разных позах!»

Расплата была жестокой и страшной. Гаста сперва сама славно размяла кулаки, по-крестьянски крепкие и похожие на маленькие жернова, а устав, приказала Гаргулье отделать ее до кровавых соплей. Гаргулья не любила таких приказов, но ослушаться сестру-квартирмейстера не посмела. Обработала так, что Холера еще трое суток лежала мешком, не в силах подняться, а кровавых сгустков в ее ночном горшке было столько, что хватило бы для призыва доброй дюжины демонов.

Но она встала. Как встала сейчас из лужи, грязная, взъерошенная и опаленная пламенем ада. Как вставала за последние три года бесчисленное множество раз, подвывая от боли или не чувствуя ног после случки, вставала, чтоб продемонстрировать всему окружающему блядскому миру свою ослепительную улыбку.

В этот раз улыбка может основательно потускнуть, мрачно подумала Холера, если Гаста докопается до сути. Это уже не просто мелкие шалости, за которые полагается приличная порка, не интрижки и не хулиганские выходки крошки Холли, к которым привыкли обитатели Малого Замка. Ее бегство желание спасти свою тощую задницу, естественное для всякой ведьмы, можно расценивать как куда более страшное преступление, направленное против чести ковена. А уж тут…

Спустит шкуру, угрюмо подумала Холера, ощущая отвратительный зуд между лопаток, точно на спине уже прорастали рубцы. И ладно бы еще это. Шкура, в конце концов, зарастет, а к шрамам ей не привыкать, ее тело и так украшает множество шрамов, подчас в самых неожиданных местах. Беда в том, что, удовлетворив собственную ярость, Гаста отдаст ее на расправу Каррион или самой Вариолле. И вот тогда все сделается по-настоящему скверно. Настолько, что она, чего доброго, сама попросит Марбаса сжечь ее живьем…

Нет, в Малый Замок сейчас никак нельзя, решила Холера. По крайней мере, не при свете дня. Нужно дождаться вечера. Вечером Гаста часто отправляется в город, побросать кости в «Дохлую овцу» или «Нигредо». Значит, можно будет свистнуть Кандиде, чтоб тихонько отперла дверь черного хода. Конечно, Кандида может испугаться, за такие фокусы ей не раз грозилась вырвать потроха Шустра, воображающая себя старшей над прислугой, да и Шкура, ненавидящая весь мир, но куда ей деваться, Кандиде…

Холера удовлетворенно кивнула собственному отражению в окне, и то, как будто, сверкнуло глазами в ответ, уже не такое жалкое и помятое, как минутой раньше. Значит, решено. Дождаться темноты и лишь потом вернуться в Малый Замок.

Потерев оцарапанный подбородок послюнявленным пальцем, она попыталась определить положение солнца в густой завесе тумана. Конечно, на ратуше имелись часы, огромный, управляемый невесть какими чарами башенный механизм, но Холера не умела разбираться в их показаниях. Солнце, как будто, висело высоко и не спешило клониться к закату. Это означало, до темноты еще несколько часов, которые ей предстоит чем-то занять.

Ха! Уж это никогда не казалось ей проблемой. Старый добрый Брокк, быть может, и не был самым большим городом к югу от Магдебурга, однако мог предложить всякому желающему немалый список развлечений исходя из степени его порочности, богатства и фантазии. А уж в прейскуранте его Холера за последние три года научилась разбираться в совершенстве.

В первую очередь она, конечно, подумала о «Котле». Было бы славно завалиться в старый добрый «Хексенкессель», содрать с себя мокрый грязный колет, потребовать горячего вина с беленой, а еще ветчины и сыра. И пусть вино окажется дрянным, а сыр с каменной коркой, она все равно ощутит вкус жизни так же ярко, как ужинающая на серебре графиня. И плевать, если там соберется весь блядский «Вольфсангель» в полном составе! Пусть хоть все зубы себе изотрут, скрежеща, под сводами «Хексенкесселя» запрещены все разногласия между ковенами.

Только вот…

Холера, мрачнея, ощупала наличные монеты. Грубой чеканки, тяжелого металла, они легко определялись сквозь ткань висящего на ремне кошеля. Одна маленькая и две больших. Это означало гульден и два гроша. Не самая маленькая сумма из всех, что бывали в ее кошеле, иногда тому приходилось болтаться пустым, как гульфику у оскопленного, но определенно недостаточная для того, чтоб славно провести время в «Котле» до темноты.

Может, вместо этого направить стопы в Гугенотский Квартал? Холера не имела ни малейшего представления о том, кто такие гугеноты, зато имела хорошее представление о Квартале, его жителях и обычаях. Чтоб славно поразвлечься в Квартале не требуется серебро, но определенно требуется крепкий желудок, нравы там зачастую царят самые разнузданные. Холера вздохнула, потерев отметину от хлыста. В другой день она не раздумывая направилась бы в Квартал, а то и провела там добрую половину ночи, но сейчас… Исхлестанное и измочаленное тело не желало развлечений, оно требовало покоя, чтобы восстановить силы. Усталость не лучшая спутница для похоти, как грязь не лучшая специя для мяса.

Холера принялась мысленно перебирать те части Броккенбурга, которые обещали хоть какие-то удовольствия для ведьмы в ее положении или, по крайней мере, гарантировали нескучно проведенное время.

Унтерзон, вотчина либлингов. С наступлением темноты там становится опасно, но днем либлинги стараются вести себя смирно, чтоб не накликать гнев бургомистра. Это значит, можно шляться мимо их лавок и домов, высмеивая те уродства, которыми наградили несчастных адские владыки.

Эйзенкрейс, средоточие мастерских и лавок, царство удивительных вещей, которые, кажется, можно вечно разглядывать, уткнувшись носом в стекло. Окулусы, чьи хрустальные недра передают изображение так четко, будто ты стоишь в метре от сцены, на которой Отелло душит полногрудую стерву Дездемону. Айсшранки, огромные шкафы из свиного железа[16], внутри которых вечно царит обжигающий холод. Музыкальные машины, исполняющие песню любого миннезингера на твой выбор. Не говоря уже о гомункулах, этих заточенных в стеклянные сосуды уродцах, которые могут ответить на любой, пусть самый каверзный, вопрос. Черт, там было, что поразглядывать! Холера даже не представляла, сколь могущественных демонов требовалось запереть для того, чтоб обрести такую власть, но за последнюю модель музыкальной шкатулки «Бош» готова была отдать свою девственность — если бы, конечно, не лишилась ее двумя годами раньше по не зависящим от нее обстоятельствам.

Может, Блауштадт, Пьяный Город? Там нет особых чудес и достопримечательностей, зато там квартирует «Камарилья Проклятых», обещающая по крайней мере веселую компанию на остаток дня. Безумные шутихи из «Камарильи» всегда пренебрежительно относились к традициям, зато были большими мастерицами по части изготовления самых разнообразных наркотических зелий, а также по безудержному веселью, причем оба этих умения находились между собой в тесной связи.

Свой перечень удовольствий предоставлял даже холодный царственный Вайсдорф. Там сторожевые големы неодобрительно смотрят на посторонних, там стражник, ничуть не робея перед ведьмовским клеймом, может отвесить хороший подзатыльник, но там определенно есть, на что посмотреть. Роскошные дома оберов, все сплошь из мрамора, белого и розового, и изящные как дворцы. На каждом втором механические часы, а аутовагены, колесящие по Вайсдорфу, напоминают скорее прекрасных механических лебедей, чем громыхающие коптящие повозки, как в остальном Брокке. Там зачарованные фонтаны извергают ввысь струи ароматных масел и вина. Там статуи великих алхимиков и магов прошлого крутятся на своих постаментах, как фигурки в часах. А уж если найти не забранное шторой окно какого-нибудь дворца и украдкой глянуть внутрь…

Грейстэйл? Смрадоград? Унтерзон?

Дьявол, едва ли она сейчас в форме для серьезных похождений. Что ей сейчас по-настоящему надо, так это отдых. И, может, еще немного жратвы, чтобы скулящая от голода утроба соизволила заткнуться до вечера. Холера повела носом, точно бродячая собака. Отдых. Жратва. Где это все можно раздобыть, и поближе, да еще так, чтоб не подвергать свою шкуру опасности? Да еще и занять пару лишних часов своего никчемного времени?

Она сразу ощутила себя легче, потому что ответ пришел сам собой, соткался из пустоты, точно узор чар. И чтоб его прочитать не требовались великое знание ведьминского искусства.

Без сомнения — Руммельтаун.

Холера никогда не находила удовольствия в посещении ярмарок, даже в детстве, когда это событие зачастую служило главным праздником в году. Да, на ярмарках обычно бывало много такого, отчего стоило разинуть рот, однако Холера всегда ощущала себя там просяным зерном, угодившим в кадку с рожью.

Грязно, шумно, муторно, под ногами скрипит жухлое сено и раздавленная скорлупа, отчаянно несет скисшим молоком, лошадиным потом, мочой, гарью, дрянным кислым тестом, крашенной кошенилью тканью, пивом, помоями, палеными перьями, уксусом…

Руммельтаун, давно отвоевавший себе обособленный закуток почти на верхушке того исполинского каменного пениса, что звался горой Броккен, тоже был порядком шумным местом, но шумным на особый манер. Оказавшись здесь, Холера ощущала себя так, словно забрела не в торговые ряды, а в разбитый прямо посреди города лагерь ландскнехтов. Может, из-за кричащей пестроты палаток, которые в самом деле походили на разряженных в свои лучшие тряпки разбойников, возвращающихся с очередной войны.

Здесь никто не хватал тебя за руки, пытаясь всучить лежалый товар, здесь не было принято шумно торговаться, здесь не украшали ограду отрубленными кистями воришек. В Руммельтауне знали цену не только товару, но также продавцу и покупателю. Если звенит в кошеле серебро, будь как дома, Руммельтаун встретит тебя, точно дорогого гостя, развлечет, утешит и накормит. Щедрости в нем было больше, чем во многих адских баронах и герцогах. Даже если ты бедная ведьма с парой медяков в кармане, Руммельтаун не прогонит тебя вон, можешь хоть весь день разглядывать товары, открыв рот и гадая, из какой части света и для какой надобности они прибыли в старый добрый Брокк.

Прилавки с магическими гримуарами Холера обошла, не удостоив их даже взглядом, они не заслуживали внимания ведьмы, имеющей за спиной хотя бы пару кругов университетского обучения. Переплеты из сморщенной человеческой кожи, тусклые медные замки, бархатные закладки из траурного крепа, сернистое зловоние слипшихся страниц, изобилующих всякими мерзостями… Всем этим можно было впечатлить разве что школяра, видевшего демона лишь на гравюрах, которому впору рисовать мелом на мостовой классики вместо пентаклей[17].

Все таинственные ритуалы, описанные в них, были ложью от начала и до конца, сущей абракадаброй, призванной впечатлить несведущего и возбудить алчность в скряге. Демоны, покорно приносящие заклинателю горшки с золотом и самоцветами, обучающие всем мудростям и языкам, сладострастные суккубы, жаждущие ублажить своего повелителя, источающие благовония вместо пота… Холера, не скрывая презрения, хохотнула, минуя череду гримуаров с многозначительными и зловещими заглавиями вроде «Эхо в лабиринте» всемирно известного алхимика Максимилиана Фрауса или «Страж-демон» великого профессора-демонолога Акселя цу Пьерхофф. Может, она не была самой прилежной студенткой в Брокке, но даже она не стала бы использовать эти магические труды в ином качестве, чем как подтирку для жопы. Если бы все эти Фраусы и Пьерхоффы увидели хоть малую толику тех сил, знакомством с которыми щеголяли, мгновенно истекли бы кипящей мочой в собственные сапоги.

И лучше бы этим книжонкам оставаться фальшивками. Насколько было известно Холере, в тех случаях, когда в полнящихся абракадаброй и пышными иносказаниями инкунабулах самозваных алхимиков и демонологов случайно обнаруживалось зерно истины, это приводило незадачливого заклинателя к более страшным последствиям, чем потеря пары-тройки гульденов из кошеля.

Один ростовщик из Грейстэйла, как утверждали слухи, не отличался ни терпением, ни тактом, однако был столь упорен в своих магических изысканиях, что в какой-то момент сумел достучаться до самого маркиза Форнеуса, владетеля двадцати девяти легионов демонов. Надо думать, маркиз Форнеус в должной мере посмеялся, выслушивая требования самоуверенного мздоимца. Потому что он не только не лишил наглеца жизни, но и отчасти выполнил его волю, сделав самым богатым ростовщиком в городе. Форнеус вырвал у просителя все зубы, заменив их золотыми самородками, ввел под кожу по меньшей мере сорок крупных жемчужин, глазницы же инкрустировал парой огромных рубинов. Едва ли сам ростовщик был удовлетворен исполнением своих желаний, он свихнулся еще в момент награждения, не вытерпев боли, зато семья его оказалась обеспечена на всю жизнь.

И это ему здоровски повезло. Наткнись он на герцога Марбаса, владетеля ее собственной души, так легко, пожалуй, не отделался бы. Марбас не мог похвастать великой фантазией, как его венценосные адские сородичи, зато имел такие богатые познания в области причинения боли и страданий, что бедный ростовщик сам проклял бы свое потомство на сорок колен вперед…

Некоторые подобные истории Холера запоминала, находя их весьма забавными, хоть и на свой лад. Особенно ей нравилась история про одну девицу из знатного рода, которая, обуреваемая похотью, попросила у адских владык, чтобы те увеличили радость ее постельных утех до тех пределов, что могут выдержать человеческий рассудок и бренное тело. Наверно, где-то в аду нашелся демон, решивший, что это будет забавно, а подобная инициативность заслуживает награды. С тех пор девица, говорят, всякий раз, раздвигая ноги, испытывала такое блаженство, что под ней тлели простыни. Но при этом ее лоно кончало живыми пауками, ящерицами и ядовитыми змеями.

Интересно, оно того стоило?..

Палатки с бижутерией вызвали у Холеры куда больший интерес. Да, в большинстве своем они могли похвастаться лишь изящными поделками, которые побрезговал бы выставлять в своих витринах цех ювелиров Броккенбурга, но и среди них можно было найти премилые штучки.

Холера не отказала себе в удовольствии примерить несколько колье и браслетов. Перед этим она, правда, опасливо прикоснулась к ним пальцем, как хозяйки прикасаются к стоящим в печи противням. Как-то раз она напялила на себя фероньерку[18], которую сочла бронзовой, а та возьми и окажись из грязного, с кучей примесей, но серебра. Запах паленого мяса, кажется, был слышен во всем Руммельтауне, а Холера еще месяц носила длинную челку, которая ей совершенно не шла, лишь бы скрыть жуткий багровый рубец поперек лба.

От украшений Холера оторвалась не без труда, утешая себя тем, что рано или поздно явится сюда вновь, но уже с туго набитым кошелем, гудящим, как все адские колокола. И уж тогда напялит на себя больше звенящего барахла, чем рота ландскнехтов, разграбивших дотла Магдебург.

Ее досада оказалась недолгой. За палатками ювелиров обнаружились палатки с музыкальными кристаллами и там-то Холера отвела душу, добрые полчаса перебирая их и разглядывая на свет. Конечно, человеческие глаза, даже если они принадлежат ведьме, не в силах прочесть заточенную в их хрустальном нутре музыку, однако рассматривать их было приятно, они походили на тончайшие линзы, вырезанные из горящих внутренним светом аметистовых жеод[19]. Может, они и выглядели холодными бездушными срезами хрусталя, но Холера знала, что стоит водрузить их на музыкальную коробку, как запечатанная внутри мелодия хлынет наружу, преображаясь в дрожание струн и тревожный гул меди.

Разглядывая кристаллы на свет, без помощи сложных чар, невозможно было определить, музыку какого рода они скрывают, однако каждый из них был снабжен плотным бумажным конвертом, на обратной стороне которой неведомый писец кропотливо перечислял всю нужную информацию, включающую не только имя исполнителя и названия композиций, но зачастую и либретто к ним[20]. Холера принялась перебирать эти конверты, некоторые презрительно отбрасывая в сторону, другие подолгу изучая самым пристальным образом.

Разумеется, большая часть музыкальных кристаллов оказалась полнейшей дрянью, которая способна была лишь причинить дополнительные страдания ее и без того измученному уху. Ветхие оперетки, которые выкопали, кажется, из склепов их создателей, где те давно превратились в липкий тлен, да приторные баллады двадцатилетней давности, годные ублажать разве что дряхлых, подверженных старческой ностальгии, евнухов. Имена исполнителей-миннезингеров Холера читала без всякого почтения, сопровождая презрительными смешками.

Юрген Ранке, самоуверенный хлыщ с голосом столь грубым, что подошел бы больше плотогону, чем менестрелю. Анна фон Пугг, настойчиво именующая себя примадонной, уже полвека терзающая слушателей своей давно осточертевшей мрачной балладой об айсберге, этой одинокой горе из смертоносного льда, что вечно кружит по морю в поисках своей жертвы. Отто Миттель, которого на сцене, кажется, удерживают только чары некромантии, но все еще находящий в своем изможденном теле силы, чтоб петь об изгибе цистры[21], которую нежно сжимает его рука… Дьявол! Холера была уверена, что силы в этой руке не хватит даже для того, чтоб этот полумертвый паяц мог себе подрочить!

С другой стороны, в стопках потрепанных грязными руками бумажных конвертов нет-нет да и попадалось что-то стоящее внимания. Так Холера обнаружила помутневший, поцарапанный, но вроде бы не утративший своих музыкальных свойств кристалл миннезингерского квартета «Все двери Ада», включающий в себя ее любимую арию «Þetta er endirinn». Ах, дьявол! Холера даже ощутила размягчение внизу живота, когда ее воображение проиграло увертюру к арии, наполненную тревожным гулом клавесина, усиливающимся до штормящего крещендо, в волнах которого тонущим кораблем тяжело бьется душа. Вот-вот, уловив миг паузы, вступит насмешливая пьяная скрипка, нарочито искажающая заданный клавесином лейтмотив, и низкий, невероятно сексуальный голос Джисфрида Морриона начнет петь, растягивая окончания слов, отчего тело изнутри примется таять и плавиться, не выдерживая вливающейся в него энергии:

Отложив с неохотой «Двери», Холера сделала находку еще лучше — почти не потрепанный конверт «Развратных аркебуз», с оборотной стороны которого на нее насмешливо взирала гравюра Сигфрида Вишуаза, от одной улыбки которого у Холеры захлюпало в ботинках. Черт подери, когда-то она могла кончить не снимая штанов, только лишь от первых тактов «Сатана, храни императрицу» или «Án tilfinninga». Хорошее было время… Холера с удовольствием бы стянула музыкальный кристалл с прилавка, спрятав под колетом, кабы не полная бессмысленность этого действия. Единственной музыкальной коробкой в Малом Замке был аппарат Саркомы, которая скорее объедет весь Броккенбург на хромой козе с веником в руках, чем одолжит эту драгоценность своей подруге Холере.

Холера вздохнула, погладив нарисованного Вишуаза по щеке. Ее часто упрекали в жестокости и необдуманности, и не без оснований, но бессмысленных действий она старалась не совершать.

За палатками с музыкальными кристаллами Холера чуть было малодушно не свернула, очень уж силен был гуляющий в здешних краях запах. Запах, который мог бы показаться приятным разве что существу, привыкшему купаться в раскаленной смоле и вдыхать ядовитые сернистые испарения. Пахло тут скверно, кисло и сладко одновременно, даже хуже, чем в алхимических лабораториях, когда магистр Голем разводил пары под своим ржавым тигелем, демонстрируя будущим ведьмам трансмутацию одних чудовищно смрадных элементов в другие, не менее благоухающие.

Будь Холера менее брезглива, она нашла бы, чем заинтересовать себя в этой части рынка, но она лишь зажала ноздри пальцами, стараясь не особенно-то пялиться по сторонам.

Тяжелее всего было не смотреть в сторону флейшхэндлеров, торговцев плотью. Над их прилавками вилось сизое мушиное воинство, едва сдерживаемое веерами и сетками, воинство деловито гудящее, наглое и непрестанно атакующие разложенный товар. Весь ассортимент товара, который может предложить обычное человеческое тело.

Закрученные улитки ушных раковин, при виде которых Холера невольно стиснула зубы. Восковые груши отсеченных носов. Гроздья заботливо переложенных свежими листьями пальцев, некоторые из которых, посинев, все еще хранили отпечатки колец. Разбухшие колбасы несвежих кишок, утопленные в подкрашенном кровью питательном растворе. Склянки, баночки, кюветы, бочонки — об их содержимом Холере не хотелось даже думать.

Ничего не поделать, плоть, может, и не является любимым яством обитателей Ада, однако ценится многими демонами. А значит, может играть роль в ритуалах, в которые она еще не была посвящена. Кроме того, поговаривали, искусство Флейшкрафта тоже не чурается использовать человеческие обрезки в своем деле.

Но самое паскудство обнаружилось там, где смердящее царство флейшхэндлеров почти заканчивалось, уступая место торговцам Пассаукунстом. Сперва Холере показалось, что многочисленные склянки, стоявшие на прилавке, вмещают в своем нутре какие-то причудливые фрукты, похожие на раздувшиеся ягоды неприятных фиолетово-алых оттенков. Лишь несколькими секундами спустя она поняла, почему из каждого такого плода, колыхающиеся в мутном растворе, тянется похожий на гибкую ложноножку стебелек. Это была пуповина, а плоды в склянках — неродившимися человеческими зародышами.

Неподвижные, с раздутыми головами, из которых взирали на свет скорбные старческие глаза, с морщинистыми животами и полупрозрачными, похожими на куриные лапки, конечностями, эти создания, скорее всего, не успели сделать ни одного вдоха, прежде чем оказались вырваны из материнского лона и умерщвлены, оказавшись заточенными в стеклянные, наполненные соленой водой, могилы. Такой товар тоже находил своего покупателя в Брокке. Насколько было известно Холере, из удачно сохраненных зародышей чародеи делали гомункулов, наполняя их крохотные сморщенные тела специально взращёнными демоническими сущностями и чарами умопомрачительной сложности. Но эти…

Холера едва не сплюнула под прилавок. Тот, кто изготовлял этот товар, скорее всего, не разбирался в магических тонкостях. Многие зародыши были повреждены или имели признаки насильственной смерти. Некоторые едва не раздавлены, возможно, тяжелейшими судорогами материнского тела, исторгавшего из себя прежде срока ту жизнь, которой так и не суждено стать жизнью. Другие имели явственные признаки уродства, почти наверняка вызванные теми зельями и декоктами, которыми их матери прерывали беременность.

Холера с брезгливым любопытством разглядывала этих жутких существ с их беспалыми конечностями, по-змеиному перекрученными спинами и сросшимися грудными клетками. Паршивый никчемный товар, из которого никогда не получится гомункул. Ни один чародей не купит такого, разве что на корм коту. Может, потому этот прилавок, похожий на крошечный сверкающий стеклом некрополь, выглядел таким скорбным и мрачным. Его хозяин был обречен на разорение, как обречены были еще до рождения маленькие, так и не ставшие людьми, плоды на его полках.

— Второй триместр, — хрипло произнес голос из полумрака, — За два талера отдам. Славный, как на картинке. Этот, слева, брат его единоутробный, всего осемьдесят грошей. Ножка у него сухая немножко, не выросла.

— А третий? — машинально спросила Холера, хоть и не собиралась прицениваться к страшному товару.

— Третий триместр подороже будет, известно. Два талера и гульден сверху.

Не хозяин, поняла Холера, испытав вдруг несвойственное ей смущение. Хозяйка. Тяжелая грузная женщина в застиранном платье, корсет которого трещал от напряжения, стискивая ее раздувшееся бочкообразное чрево. Да уж, многие ли из флейшхэндлеров следят за фигурой? Торгуя мертвыми уродцами в банках немудрено позабыть о юношеских формах. Куда уж тут до форм… Наверно, каждый день ждет не дождется часа, чтоб закрыть свою страшную торговлю, спрятать нераспроданный товар и отправиться в ближайший трактир, чтобы дешевым пивом и дрянным пережаренным мясом задавить ворочающуюся в изношенных кишках усталость.

Глядя на ее оплывшую грудь, просвечивающую сквозь тонкий лиф, разбухшую, с выделяющимися темными ореолами вокруг сосков, Холера поняла то, что должна была понять сразу, но что разум милосердно задвигал в темный угол.

Ах ты ж ебанная срань…

Во имя Марбаса, да ведь она беременна! Вон как живот раздуло, чуть шнуровка не лопается! Наверно, там, в бесцветных водах материнского чрева качается плод, еще не ведая, что придет его черед нырнуть в прозрачную стеклянную могилу и утонуть в соленом кипятке, не успев ни разу в жизни вздохнуть. Так и будет стоять на прилавке рядом со своими не рожденными братьями и сестрами, под внимательным и заботливым материнским взглядом…

— Мож вам мелочь нужна? — торговка мертвыми плодами хрипло кашлянула в кулак, — Такая, чтоб самая завязь? Тоже есть. От тама, в баночке справа. Совсем еще кляксы почти. Вы не сумневайтеся, мейстерин, на свет гляньте. Крепенькие все, розовенькие. Тут, знаете, умение нужно, чай не коров телить. Иная утроба, которая грубая и без понимания, плод так вытолкнет, что в кашу превратит, хоч на булку намазывай. А я с пониманием, да дело-то сурьезное, понятно… Еще правее баночку видите, добрая мейстерин? Загляньте великодушно из любопытства. Плод как плод, только хвостик как у рыбки, крючочком загнут, и глазки вместе срослись…

Вот же срань!

Это не мать, подумала Холера, отворачиваясь от прилавка и испытывая легкую тошноту от отвращения, это живая фабрика по производству уродцев. Ни одному из ее несчастных детей не суждено стать гомункулом, это просто куски бесполезной мертвой плоти на прилавке. Но сколько же она успела их произвести? Дюжину? Две дюжины?.. Ох ты ж чертова срань…

Должно быть, торговка мертвым мясом привыкла к тому, что покупатели не проявляют должного интереса к ее товару. Убедившись, что Холера ускоряет шаг, она не стала пытаться ее удержать, как это делают торговцы обувью и скорняки. Вздохнув, она вернулась в полумрак, вновь сделавшись почти невидимой, тусклым силуэтом на фоне стеклянного блеска своих богатств.

Ряды флейшхэндлеров с их тухлятиной наконец закончились, но воздух если и стал чище, то ненамного. В этой части Руммельтауна, соседствуя с ними, обитали торговцы Пассаукунстом с их необычным товаром. Здесь тоже отчетливо ощущался запах несвежей плоти, однако более едкого свойства, частично забитый запахами консервирующих и бальзамических жидкостей. Неудивительно, ведь талисманы и обереги Пассаукунста в большинстве своем имели немало общего с человеческим телом, а зачастую и были его производными.

Холера не без интереса разглядывала выставленные на прилавках экспонаты. Скверно выделанные, сработанные зачастую с оскорбительной небрежностью без всякого понимания природы адских чар, они в некотором роде напоминали экспонаты музея. Может, некоторые из них и представляли собой какую-то ценность, но Холера сомневалась, что рискнула бы взять что-то из лежащего здесь в руки, не говоря уже о том, чтобы использовать в собственных целях.

«Подсвечник мертвеца», сработанный из наспех забальзамированной человеческой кисти, на обточенные пальцы которой были неаккуратно насажены свечные огарки. Абсолютная нелепица с точки зрения колдовского искусства, но огромное количество людей в Броккенбурге были свято уверены в том, что свет этого «подсвечника» не разбудит спящих хозяев дома.

«Зубы ведьмы», представлявшие собой горсть гнилых зубов с трудом определяемого возраста. По заверениям продавцов, эти зубы следовало глотать вместо лекарских пилюль, они гарантированно снимали лихорадку, горячку, разлив желчи и вздутие утробы. Холера не удержалась от смешка. Узнай Гаргулья про спрос на подобный товар, к вечеру следующего дня из пяти ведьм в Броккенбурге четыре будут шепелявить!

Холера не собиралась портить пассаукунстерам торговлю, за это можно было выложить на прилавок и собственные зубы, лишь рассматривала выставленные на продажу артефакты.

«Рубашка мертвеца», скроенная из человеческой кожи и покрытая сложной вязью из охранных сигилов. «Перст мудреца», высохшая до деревянной желтизны фаланга пальца. «Ожерелье трех сестер» из стертых временем шейных позвонков. Просто удивительно, сколько ценнейших магических талисманов, оберегов и амулетов можно изготовить, заполучив труп бродяги в ближайшей богадельне или разворошив свежую могилу!

«Волшебный нос», «Заговоренный кадык», «Вещее веко»…

Не удержавшись, Холера расхохоталась в голос, отчего окрестные пассаукунстеры, ведущие неспешную беседу и угощавшие друг друга вином из пузатого кувшина, враз примолкли.

— Что это вы смеетесь, мейстерин хекса? — осведомился один из них, угрюмый тип в теплой шерстяной фуфайке, — Или забавное чего углядели? Так папаша Адальберт вас уважит, продаст на пару грошей дешевле. Из уважения, значит, к вашему сану.

Холера не испытала той законной гордости, которая полагалась ведьме-недоучке третьего круга. В устах пассаукунстера обращение «мейстерин хекса» не было данью уважения, лишь очевидной насмешкой, он этого и не скрывал. Мерзкий старый тип, в придачу еще и либлинг — даже сквозь фуфайку угадывались не вполне человеческие контуры его тела. Пучок вяло шевелящихся щупалец, растущий из кадыка, какие-то оскизлые струпья под ключицами и… Вот же дрянь! На месте бургомистра Тотерфиша Холера не позволяла бы этой публике выползать за пределы Унтерзона, не говоря уже о том, чтоб торговать посреди Руммельтауна у всех на виду.

— Перчатка, — она спокойно ткнула пальцем в плохо выдубленную и уже пожелтевшую кожаную рукавицу, болтавшуюся на ветру, — Эта татуировка на тыльной стороне ее ладони, это gishjalmur, «шлем ужаса». Один из его видов. Вот та концентрическая звезда из трезубцев с восьмиугольной звездой в центре.

— Как-как? Эгисхьяльм?

Слово на адском наречии он произнес осторожно, тщательно скопировав не только звучание, но и интонацию. Хитрый старый либлинг. Холера знала одного сапожника, который захлебнулся собственной кровью, неосторожно произнеся вслух имя одного адского герцога.

— Наверно, он должен нагнать смертельный ужас на того, кого укажет палец человека в этой перчатке?

— И нагонит, будьте уверены! Ажно панталоны лопнут!

Холера усмехнулась. Может, ее улыбочка не шла ни в какое сравнение с зубастой пастью Гаргульи или милой мордашкой Страшлы, от которой гарпии падали оземь, но люди от нее иной раз вздрагивали. Это было ее маленькой местью за «мейстерин хексу».

— Едва ли. Кресты на пересечениях нарисованы в обратную сторону. Наверно, кто-то срисовывал их с гравюры через зеркало. Эта штука, стоит ей сработать, раздавит все пальцы владельца всмятку, как перезревшие виноградины. Самый паршивый Пассаукунст, что мне приходилось видеть.

Да уж, добавила она мысленно, если бы какой-нибудь из ведьм третьего круга довелось изобразить нечто подобное на занятиях по Пассаукунсту, Железная Дева, почтенная госпожа преподаватель, пожалуй, велела бы всыпать за такую работу столько плетей, чтоб вся кожа на спине завернулась розовой бахромой.

Пассаукунстер неприятно усмехнулся и сделалось видно, что тело его тронуто адской скверной куда серьезнее, чем виделось поначалу. Зубы у него были не человеческие, больше похожие на китовьи роговые пластины, за ними в глотке ворочалось что-то алое, слизкое и похожее на разваренный ком мясных жилок.

— Шли бы вы своей дорогой, мейстерин. Неча покупателей пугать мне тут. У нас дело честное, все по уму. А вы своим вредословиям только убыток сделаете.

Холера улыбнулась ему самой обаятельной из своих улыбок.

— В таком случае приятно оставаться и доброй вам торговли. Надеюсь, когда-нибудь вы и сами окажетесь на этом столе в виде набора амулетов. Может даже, кто-то приколотит вашу сморщенную высушенную елду над дверью, чтобы в доме был достаток. Только вообразите, как нелегко ему придется! Я даже не уверена, найдутся ли для этого в Брокке достаточно маленькие гвозди.

Торговец побагровел. Как и все либлинги, он не любил обсуждать особенности своего тела, которыми его наградили демоны. Может, потому, что те нередко проявляли в своем деле нечеловеческую фантазию, иногда столь изощренную, что не по себе становилось даже опытным чародеям. Щупальца и пластины могли быть лишь верхушкой айсберга. В другое время Холера, возможно, посвятила бы пару минут предположениям на счет этого, но не сейчас. Руммельтаун скрывал в себе слишком много интересного, чтоб она стала тратить время на препирательства с каким-нибудь торговцем. Кроме того, запах несвежей плоти, сильный в этих рядах, уже достаточно утомил ее.

Разумеется, ее ноги, эти хитрые чертовки, не упустили момента и тут же потянули ее в ту сторону, откуда пахло съестным. Может, у них не было ни глаз, ни носа, зато в Брокке они ориентировались лучше, чем зачарованная игла, плавающая в сосуде, с помощью которой мореплаватели узнают верный курс. Холера решила им не перечить. Как ни крути, сегодня эти ноги своей прытью спасли ее задницу и, уж наверно, заслужили порцию горячей бобовой похлебки или пару сдобных лепешек. Тем более, что брюхо и верно ощутимо подводило от голода.

Руммельтаун не мог похвастать богатой кухней, тут ели на ходу, не утруждая себя ни повязыванием салфеток на грязные шеи, ни столовыми приборами, что до чистоты ингредиентов, наилучшей рекомендацией служило отсутствие тараканов на поварском колпаке и сифилитических язв на лице.

Сперва Холера собиралась приобрести у уличного торговца пару тушеных с чесноком голубей. Может, не самая изысканная пища, едва ли ее подают у оберов в Вайсдорфе, но с учетом цены, вполне недурное вложение капитала в ее положении. За медный грош она возьмет сразу пару, это значит, в кошеле останется еще немного меди, чтобы запить тушеную голубятину кислым вином или пивом. А если повезет, даже хватит на печеную картофелину или яйцо всмятку, вот уж точно королевская трапеза! На счет собственного желудка она не беспокоилась, он переносил подобного рода пищу без жалоб, пусть даже главной специей вместо соли выступала печная зола.

Плавающие в раскаленном желтом жире голубиные гузки напоминали скорчившиеся тела грешников в адских котлах, но запах распространяли совершенно невероятный. Холера уже стиснула медный грош пальцами, когда внезапно ощутила еще один аромат, столь властный, что на мгновенье перебил даже запах чеснока и мяса. Упоительно сладкий и сочный аромат карамели, корицы и яблок.

Либесапфель[22]. У Холеры даже голова на миг закружилась, когда она увидела этот прилавок. На большой, подкармливаемой углем уличной горелке возвышался здоровенный сверкающий чан, исходящий паром и клокочущий так, будто в нем было заперто сорок разъяренных демонов. Только едва ли демоны пахнут карамелью и корицей, даже самые хитрые из них. Это был кипящий сахарный сироп, густой, как наваристая похлебка и обжигающий, как адские бездны. Время от времени продавец, здоровенный дородный тип с цепкими руками, хватал специальными длинными щипцами яблоко и, прикрываясь прихваткой от обжигающих карамельных брызг, отправлял его на полминуты в чан. Когда яблоко выныривало обратно, оно походило на елочную игрушку, блестящую и покрытую полупрозрачной позолотой. При одном только виде этого лакомства Холера ощутила во рту упоительно сладкий вкус, почти позабытый, но, видно, хранившийся где-то на задворках памяти все эти годы. Либесапфель, карамельное яблочко. Когда-то отец покупал ей такое, когда маленькой, совсем крохой, водил на ярмарку в Гросенхайме. Обжигающе горячее, невероятно сладкое, тающее во рту…

Холера даже не успела ничего сообразить, а медный грош уже перекочевал сам собой на прилавок, где его мгновенно смахнула в карман фартука рука продавца. Полное безрассудство, подумала Холера, наблюдая за тем, как спелое румяное яблоко, подхваченное щипцами, ныряет в раскаленную карамель. Тушеных голубей хватило бы, чтоб набить брюхо на весь день, яблочко же растает в ее животе мгновенно, не оставив сытости, удовлетворение же будет мимолетным, как случайный оргазм. Верно говорит Саркома, у нее сральный горшок на плечах вместо головы. И всякий раз, когда сука-жизнь, задумавшись, протягивает ей выигрышный билет, крошка Холера непременно выкидывает что-то, чтоб заслужить от нее очередную пощечину.

Даже это сегодняшнее приключения, едва не обернувшееся бедой. Неужели она больше прочих ведьм из «Сучьей Баталии» заслужила его? Почему эти мохнатые сучки не набросились, скажем, на Каррион? Ладно, связываться с Каррион себе дороже, но вот со Страшлой, может, и совладали бы, если б внезапно и втроем. Или с Саркомой, чтоб ее собственный сарказм проел до печёнок. Или…

Холера вспомнила горящие холодным волчьим огнем глаза Ланцетты. И безотчетно стиснула зубы. Эти глаза на миг выхолодили душу, вытянув из нее все тепло, так, что она даже перестала ощущать жар, исходящий от чана с карамелью. Таких глаз не бывает у недруга, который хочет задать тебе трепку, такие глаза могут быть лишь у смертельного врага, который ненавидит тебя отчаянно и искренне.

Интересно, какая она в постели? Холера закусила губу, вспомнив яростную погоню по узким улочкам Брокка и хриплое дыхание волчиц. Из людей, столь упорных в преследовании, обычно получаются хорошие любовники, выносливые и дерзкие, способные не вылезать из кровати по нескольку часов подряд. Да, Ланцетта по-животному груба, как и все отпрыски «Вольфсангеля», но, если подумать, в этой звериной злости есть что-то любопытное, даже возбуждающее…

Пытаясь восстановить в памяти лицо Ланцетты, Холера обнаружила, что может сделать это безо всякого труда, включая мелочи вроде родинок и угрей. Удивительно, что она так хорошо запомнила его, несмотря на испуг. Ах да, это потому, что незадолго перед этим видела на лекции. На лекции по…

Сучья скверна! Холера ощутила в желудке колючий ледяной ком. Она и верно видела Ланцетту незадолго перед сегодняшним днем, но память, эта хитрая девка, обманула ее, обвела вокруг пальца, снабдив воспоминание ложным фоном. Она видела волчицу не в университете, а в…

В «Котле», разъеби меня демон.

Третьего дня.

Холера вдруг вспомнила мельчайшие подробности, так четко, будто рассматривала невообразимо детальную картину, нарисованную художником с нечеловечески дотошной памятью. Вино с беленой и красавкой здорово туманит голову, а той ночью она насосалась его куда больше, чем следовало. От этой ночи воспоминания остались мутные, смазанные, состоящие из одних острых штрихов, но сейчас… Сейчас вдруг она заново увидела многое из того, что казалось забытым.

Включая перекошенное от ненависти лицо Ланцетты.

Это было в «Котле», среди сплетающихся в развратном танце полуобнаженных тел, источающих всеми порами своих юных, только созревших тел, ароматы наркотических афродизиаков вперемешку со сладким соком страсти. В оглушительном грохоте механических органов, чьи медные трубы едва не раскалывались, они танцевали с исступленным безумием адских фурий, выжигая в оглушительном ритме весь окружающий воздух и выдыхая раскаленный сернистый газ. Кажется, гремело трио «Дьявольское чудо» с их скандальным миннезангом[23] «Отшлепай-ка мою сучку». А потом…

Сраная дрянь!

Она подцепила какого-то парня с внешностью столь смазливой, что мог бы быть верховным инкубом[24]. Юный, отлично сложенный, он напомнил Холере Мариона Брандта. Той поры, когда Брандт еще играл Марка Антония, одной своей обаятельной усмешкой заставляя намокнуть дамские портки в радиусе двадцати километров, а не той, когда он, силясь вернуть молодость, прибегнул к чарам Флейшкрафта, превратившись в скособоченное, иссеченное рубцами чудовище.

Черт, он выглядел столь соблазнительно сладким, что даже карамельное яблочко по сравнению с ним показалось бы кислым, как зеленая дичка. Холера без труда взяла его в оборот, хоть и знала, что связь эта мимолетная и бессмысленная. Обычно она предпочитала любовников поопытнее, но той ночью ей хотелось чего-то юного, почти невинного, и он вполне отвечал ее вкусам.

Не только ее, оказывается. Ланцетта, должно быть, тоже подбиралась к нему, но опоздала. Может, она была не последней мастерицей по части преследования добычи и раздирания ее зубами, но «Котел» всегда был территорией охоты Холеры. И правила она знала в совершенстве.

Надо думать, Ланцетта охотно вспорола бы ей брюшину прямо там, этим своим кривым сапожным ножом. Но правила в «Котле» были установлены много лет назад и навсегда, нарушать их опасались даже самые отъявленные хищники в Брокке. Она так и осталась стоять в грохоте «Дьявольского чуда», щелкая волчьими зубами и наблюдая за тем, как Холера распоряжается своим трофеем.

Вот же завистливая похотливая сука!.. Вместо того, чтобы забыть эту сцену, как забыла ее сама Холера, хладнокровно выжидала два дня, готовилась, планировала засаду со своими товарками. И все из-за какого-то самца, который имел несчастье понравиться им обеим?

Холера вздохнула, наблюдая за тем, как яблоко крутится в чане, розовея и окутываясь быстро густеющей прозрачной глазурью. Она уже не ощущала той манящей сладости, что заставила ее расстаться с медяком. Вот оно, проклятье запретного плода, которыми обречены мучиться все женщины от времен сотворения мира. Все, что кажется сладким, окажется либо горьким, либо приторным, либо вовсе безвкусным.

Завершение ночи оказалось отнюдь не таким славным, как она ожидала. Мальчик, может, и выглядел свежим, как неофит, однако оказался вовсе не такой воплощенной невинностью, как казалось на первый взгляд. По крайней мере, когда Холера стянула с него шоссы[25], ее ждало серьезное разочарование. Судя по всему, невинный инкуб не пожалел золота на серьезный Флейшкрафт, сотворивший из его хрена какую-то жуткую штуку, винтообразную, как у борова, и несуразно огромную. Если бы он был хоть сколько-нибудь сведущ в человеческой анатомии и древнем искусстве соития, мог бы и догадаться, что от такой штуки в постели не очень-то много толку.

Воистину, шутка природы, чертов агнец с членом Приапа[26]!

Мало того, он даже пользоваться этой своей штукой не умел. Спустя двадцать минут никчемных попыток, напоминавших больше неумелую пытку, чем страсть, отвалился к стене и заснул. Холера покинула его на рассвете, злая, раздосадованная и с трещащей от вина головой. Вот уж воистину ценный трофей, за который она едва не расплатилась ухом!..

Продавец ловко выкатил щипцами переливающееся карамельной глазурью «любовное яблоко» на заранее подготовленную тарелку. И подмигнул:

— Ваше яблочко, мейстерин хекса!

Сказано было как будто бы без насмешки и Холера даже решила улыбнуться в ответ. Но не успела, как не успела ощутить во рту сладость карамельного яблочка. Потому что в волосы ей вдруг впилось что-то злое, маленькое и очень сильное, рванувшее так, что в глазах, как в лопнувших окнах, сами собой зазвенели осколки слёз.

— Ланцетта! Сюда!