Химеры просыпаются ночью

Митин

Апрельское солнце выглянуло из-за деревьев напротив, осветило золотым аудиторию, легло ослепительными пятнами на полу. Пылинки, выхваченные лучами, отчетливо повисли в воздухе. Митину сразу сделалось душно и тесно, захотелось на улицу. Он посмотрел на часы. До окончания лекции оставалось сорок минут. Когда же это закончится! Вместо того, чтобы находиться сейчас в лаборатории и отслеживать процесс деления, он вынужден вдалбливать давно очевидные истины тупоголовым студентам, которым ведь ни малейшего дела нет до молекулярной биологии, а только бы на халяву получить росчерк в зачетке, а потом налить глаза винищем и потрахаться в своей общаге.

Он то ли с отвращением, то ли все-таки с любопытством посмотрел на толстые ноги, вылезавшие из-под короткой юбки. И этим обладательница столь сомнительного «достоинства» надеется кого-то соблазнить? Или в самом деле считает себя неотразимой и роковой. Наверняка между «парами» еще и курит, стыдливо пряча сигарету от прохожих.

Вспомнились слова Чехова о том, что учитель заканчивается тогда, когда на уроке начинает думать о котлетах. Интересно, что сказал Антон Павлович, когда б преподаватель на лекции думал о сексе со своей студенткой? Почему-то казалось, что в ужас не пришел бы, но выдал какой-нибудь лукавый афоризм.

А в общем, он прав, конечно. Если б не нужда в деньгах, вряд ли стоял теперь Митин перед скучающим стадом в душной аудитории. Но котлет хочется всем. А чтобы они были на столе, нужно их на что-то покупать.

Так или иначе, но в то самое время, когда Митин посматривал на часы, на другом конце города Михеев и Мартинсон (их троих еще иногда в шутку называли МММ — то есть, три «эм»: Митин, Михеев, Мартинсон), должно быть, начинали подсчет клеток, не поддавшихся разрушительному инстинкту деления. Да, они замахнулись на такого левиафана — на лекарство от рака. Уж сколько «нобелевок» было роздано, сколько трудов посвящено заветному средству, сколько копий сломано… А средство по-прежнему оставалось где-то там, за туманными горизонтами науки.

Вряд ли кто из НИИ в здравом уме взялся за бы за решение столь двусмысленного для собственной карьеры уравнения, но теперь случилось то, что случилось. Четыре года назад, в один из августовских дней, в кабинет протиснулся грузный Мартинсон. Едва отдышавшись, обливаясь потом, он буднично изложил суть своей теории. Даже не теория это была, а так, вольные мысли, которым наверняка время от времени отдается любой мыслящий человек. Но почему-то от этих, едва уловимых, похожих на дуновение ветерка, тянуло свежим, еще не изведанным, хотелось довериться интуиции, рискнуть…

Нет, конечно, не все прониклись новым «бредом» коллеги и поспешили побросать все свои дела, чтобы пуститься в поиски очередного Грааля. Более того, очень скоро в группе Мартинсона осталось, по выражению одного из коллег, «только три эм». В институте шутили относительно МММ, Мавроди и вообще, намекали на сомнительность всего предприятия. Тем более, чуда не произошло, результаты оказались предсказуемыми, а именно — нулевыми.

Таковыми они и оставались три года («Три года, три эм — по году на каждого из нас…» — размышлял потом Митин, позволяя себе предаваться мистическим спекуляциям), а потом внезапно… нет, пожалуй, все-таки далеко не внезапно, а напротив — очень даже ожидаемо — после трех лет упорнейших поисков и бессонных ночей у микроскопов, компьютеров и чашек стало впервые проявляться нечто, похожее на действительно реальный результат.

Когда человек выбирается из душного завала пещеры, до крови ногтями и зубами разрывая куски породы, то в лицо ему не сразу ударяет ослепительный солнечный свет истины, но сначала на какую-то долю секунды ощущается легкое дыхание свежего ветерка, в которое человек одновременно и боится поверить, и жаждет, чтобы это все-таки оказалось так. Но предстоит оставить на камнях еще немало пота и крови, прежде чем крохотный лучик протиснется сквозь едва заметное отверстие в до того монолитной стене завала.

Через три года им показалось, что они, наконец-то, почувствовали прикосновение этого ветерка.

А еще через три месяца работа снова уперлась в стену.

Руководство института категорично поставило условие: либо конкретные результаты в скором времени, либо нечего больше оттягивать средства на «столь сомнительное занятие». И тут Митин, в качестве бреда, предложил вернуться к электромагнитному облучению, но — теперь помещать образцы в ферритовые чашки. Терять было нечего, решили попробовать и сделали спецзаказ на несколько ферритовых сосудов. Когда же расшифровали результаты первых экспериментов, то были просто ошарашены: клетки хоть по-прежнему и делились бесконтрольно, все же общая тенденция нарушилась, а это означало, что нить снова нащупана. Правда, как связать прежнее свежее дуновение и ферриты Митина, никто не знал. Но все понимали: копать следует именно здесь.

Между собой новые сосуды прозвали чашками Митина.

— Ну что ж, — улыбался тот, — есть чашки Петри, так почему бы не быть и чашкам Митина.

Тем не менее, и после нескольких недель поисков до одури, до состояния мозгового оцепенения, продвижений — не было.

И тут рванула Зона.

Слухов ходило множество, самых разнообразных. В итоге большинство склонилось к более привычной версии: произошел самопроизвольный взрыв реактора, не выдержало Укрытие на ЧАЭС… Эту же тему усиленно муссировала и пресса. Но Митин — даже по тем немногочисленным и часто противоречивым свидетельствам, что просачивались сквозь глухую завесу секретности, — понял: Четвертый энергоблок на этот раз не при чем. Да и сам взрыв, судя по всему, произошел не на станции, а в нескольких километрах от нее. Впрочем, углубляться в эту тему он не собирался: своих дел хватало. Тем временем, вести с Украины стали поступать тревожные. Правительство ввело войска в прежнюю Зону отчуждения, была произведена повторная дезактивация некоторых объектов. А потом и вовсе выведены все гражданские лица, включая уцелевший обслуживающий персонал, что все это время томился в ожидании на приграничных КПП.

А потом поползли слухи о стремительных мутациях, аномальных образованиях, не известных доселе науке… Многие коллеги, инстинктом почуяв гранты, гонорары и открытия, записывались в исследовательский состав. Что-то подсказывало Митину, что спешить с этим не стоит. К тому же, работа над поиском лекарства снова прочно застыла на мертвой точке. Сказывалось урезание и без того нищенского финансирования, катастрофический недостаток людей, оборудования…

Первым не выдержал сам Мартинсон. Объявил всем, что скоро отбывает в Зону. Митин прекрасно понимал коллегу, но простить такого поступка — не мог. Руководитель группы покидает ее, предает свое дело, своих соратников — иначе Митин расценить поведение Мартинсона и не мог.

— Зона — тот же рак, — будто извиняясь, пытался объяснить Мартинсон, — да и мутации там, судя по всему, полезные для нашего дела, деление тканей по схожей схеме происходят, быть может, именно это и даст тот самый толчок… который…

Митин изобразил на доске примитивную схему, стал нудно раскрывать ее, ощущая почти ненависть к пестрой студенческой аудитории. Добро бы, не напрасно время тратил: помог кому-то в дальнейшем сделать важнейший шаг в науке. Но приходится не отдаваться всецело своей лаборатории, а напрасно разжевывать элементарную, и без того жидкую донельзя кашу. Потом впихивать ее в зажатые ленивые рты.

Хорошо еще, что экзамен у них принимать не придется. Это уж увольте — он сразу заявил ректору, когда подписывал контракт.

Словом, Мартинсон отбыл через несколько дней. Михеев тогда высказался в том духе, что «удрал с тонущего корабля». Корабль и правда тонул. Финансирование перекрыли почти до нуля, еще стали грозиться освобождением помещения, которое они заняли под лабораторию. Руководство можно было понять: который год люди занимаются поисками мифического зелья, которое оказалось не по зубам куда более крупным институтам, а результатов до сих пор никаких. И добро бы — имелся хоть какой-нибудь намек на подсказку, в каком направлении следует идти. Так нет же, они — уже только двое — снова стояли в тупике.

Несмотря на то, что Мартинсон обещал регулярно высылать результаты своих «зоновских» исследований, он — молчал, даже обычных писем не приходило, не только научных. Позже это молчание объяснилось просто: в целях секретности сотрудникам вообще запрещались всякие контакты с внешним миром на период контракта. В самом начале, когда про Зону было практически ничего не известно, секретность вокруг этого всего стояла железобетонно-бронированная. Это уже через несколько лет про Зону едва только порнофильмы не снимали (а, может, и снимали), а в первый год публика питалась исключительно слухами. Которые, впрочем, были не утешительнее действительности.

Потом в Зону двинулись первые сталкеры. Их существование власти, конечно, отрицали, даже давали официальное опровержение, да только когда процесс пошел, никого уже было не обмануть никакими официальными речами. И если когда-то ходили по улице пьяные и веселые молодые люди, агрессивно утверждавшие, что воевали то в Гудермесе, то брали Грозный, — то сейчас появились сталкеры, пришедшие из Зоны, с Чернобыля, а то и прямиком с ЧАЭС.

Настоящих же первопроходцев никто не видел.

И вот все настойчивее и настойчивее стали — сначала через «желтую» прессу, а затем и остальную — просачиваться слухи о неких необычных артефактах Зоны, которые якобы обладают едва ли не магическими действиями.[2]

И на фоне всего — упорное молчание Мартинсона.

А тут еще начали сбываться самые черные опасения Митина. Руководству надоела безрезультатная работа группы Митина, и, когда директор однажды утром вызвал к себе, стало понятно: все.

И напрасно Митин пытался — сначала спокойно, а потом с пеной у рта и цифрами в руках — доказать, что два человека всему НИИ погоды не сделают, что финансирование и так мизерное, что ни о каком оттягивании средств всерьез говорить не приходится, что работы все-таки идут, пусть и без ошеломительных быстрых результатов; ну а кто обещал, что будет ошеломительно и быстро… Целые корпорации бьются над поисками, а тут — два человека…

Тщетно. Помещение освободить в трехдневный срок, группу расформировать, результаты исследования сдать в архив.

Ну уж дудки. Не за тем Митин пахал четыре года, чтоб вот так запросто превратить результаты в архивную пыль. И чтобы потом, через много лет, какой-нибудь хлыщ случайно отыскал уникальные выкладки и, палец о палец не ударив, присвоил себе все изыскания? Ни в какой архив он ничего не сдал.

И правильно поступил.

Потому что вернулся Мартинсон. Он явился, заметно осунувшийся, похудевший килограммов на 50, какой-то нервный. На все расспросы отвечал уклончиво, а затем и вовсе заявил, что не собирается болтать лишнего, потому как дал подписку о неразглашении. Сказал только, что там «творится вовсе что-то несусветное», что все лекарства от рака, вместе взятые, ничего не стоят перед загадками Зоны. Тем не менее, весьма нахмурился, когда узнал, что группу расформировали.

— Ну это мы еще посмотрим, я там, знаете ли, тоже кое-с кем… — многозначительно показал пухлым пальцем вверх, взял мобильник и вышел в коридор.

Через полчаса Митин уже стоял перед ясными очами директора, а тот подписывал приказ о возобновлении финансирования.

— Можно было и сразу намекнуть, что вы с ним знакомы, — бросил директор напоследок, — а не поднимать сыр-бор.

Митин ничего не ответил. А Мартинсона про него не стал расспрашивать, понял, что все равно не ответит.

Но кроме нужных связей, Мартинсон привез и еще кое-что.

В субботу собрались отметить возвращение «блудного сталкера». Были самые близкие друзья, выпили, расспрашивали о Зоне, о тамошнем житье-бытье… Потом пели, потом снова пили, друг друга уважали, спорили… Словом, все как обычно. Ближе к ночи начали расходиться. Мартинсон, большой и шумный от выпитого, заказал всем такси (гонорар по контракту, видимо, весьма неплохой получил), затем отозвал Михеева и Митина в сторону:

— Давайте ко мне, там продолжим… Покажу что-то… — и заговорщически подмигнул, дескать, оно того стоит.

Когда выпили еще «по маленькой», уже у него на квартире, разговор снова естественным образом перекинулся на Зону.

— А я прав был, когда сравнивал ее с раком для всей Земли, — не без бахвальства заметил Мартинсон, — только рак — это не совсем то слово. Рак для человека — это всегда плохо. А в нашем случае имеются еще и побочные проявления, не всегда отрицательные.

Он пошел в другую комнату и через некоторое время вернулся с металлической коробкой. Загадочно постучал ногтем по ребристой крышке:

— Вот оно, вот что на самом деле требует изучения.

И открыл коробку.

Михеев разочарованно икнул, Митин выжидающе посмотрел на гордого товарища с коробкой.

Внутри они ожидали увидеть что угодно, но только не это. Маленький коричневатый кусок глины, обмотанный сухой травой. На фекалию больше похоже.

— И что это?..

— А вы про что подумали? Палец самого дьявола, что ли, ожидали увидеть?

— Ну, глина…

— Пальцем в небо! — расхохотался довольный Мартинсон, подсел поближе и продолжал, — только не спрашивайте, каким Макаром я его протащил, но именно это нам поможет, я просто уверен. Там у них не медицинская специализация, нужное оборудование еще заказывать надо. А у меня срок домой возвращаться подходил, так что все равно не успел бы. Вот и привез.

— Оттуда? — мотнул неопределенно головой Михеев.

— Именно, — кивнул Мартинсон.

— И что это все-таки?

— Да это ведь артефакт же! — удивился Мартинсон, будто поражаясь непролазной тупости коллег.

— О как… — теперь удивились Михеев с Митиным.

Серо-коричневый комочек нисколько не походил на яркие, блестящие, причудливых форм магические артефакты, какими их изображали СМИ. И уж точно перед ними сейчас был не сияющий магический кристалл, способный исполнять желания, снимать порчи и предсказывать будущее.

— Взять можно?..

— Ну да.

— А не радиоактивный?

— Бери, не бойся. Материнская аномалия у него была чистой.

— Сам добыл?..

— Врать не буду, хотя и хочу стать героем. Но нет, не сам. Купил. Самому туда соваться — самоубийство, чистой воды самоубийство.

— Позволь?.. — Митин взял артефакт.

Холодный, мягкий, и в самом деле похожий на глину. Внутри обрывки жухлой травы и камешки. Конечно, такой рекламировать не станут и на фоне чернобыльской трубы не покажут.

— Откуда он, с ЧАЭС?

Мартинсон заколыхался в смехе, радуясь неосведомленности коллег.

— Да какой там! На саму станцию вообще никто не суется, там уж год никто не был. Военные на вертолетах прорваться хотели — да так и сгинули. Но тщщщ… секретная информация. Я за нее подписку давал. Потом еще будто бы на танках хотели, но тоже никто не вернулся.

— Да что ж там такое творится-то?

— А вот это без бутылки точно не разберешься, — Мартинсон разлил всем по полной.

Выпили. Митин опасливо поглядывал на артефакт, лежащий теперь на газете между колбасой и килькой. Что-то зловещее таилось во всей его обыденности и невзрачности. Наверное, он меньше удивился, извлеки Мартинсон сияющий кристалл. Но именно в обыденности подчас скрывается самое страшное. А артефакта Митин боялся. Безотчетный страх перед неизвестным или что-то большее?

— А с чего ты взял, — спросил Михеев, — будто это не просто ком грязи из канавы тебе подсунули?

— Да нет, не ком грязи это…

И Мартинсон, взяв со стола остро отточенный нож, отер его от колбасного жира и на глазах пораженных коллег сделал глубокий разрез у себя на ладони.

— Ты рехнулся?!..

Кровь обильно потекла из раны, закапала на пол. У Митина мелькнула мысль: уж не двинулся ли Мартинсон умом, пока находился там…

Тот же тем временем взял артефакт и зажал в раненой руке. Ничего не происходило. Все молчали.

— И чего дальше? — не выдержал Михеев через минуту.

Вместо ответа Мартинсон разжал ладонь и вернул окровавленный артефакт в коробку.

Все невольно подались к разрезанной руке и…

Михеев раскрыл рот от удивления, Митин не поверил своим глазам и даже потрогал ладонь коллеги. Пореза не было. Только тоненькой ниточкой розовел едва приметный шрам. Глубокая рана затянулась буквально за минуту. Но невысохшие капли крови на полу и засохшие бурые разводы на ладони не позволяли усомниться в происходящем.

— Это же… это же… — Митин не нашел слов.

— Правильно, — торжествующе изрек Мартинсон, — это оно — чудо!

По словам Мартинсона, подобные образования в Зоне далеко не редкость, не то, чтобы на каждом углу залежами валялись, но за день вполне можно было насобирать с десяток. Правда, ценой за столь ценный урожай могла стать собственная жизнь. Артефакты не просто валялись на дороге, а находились внутри неких аномальных локальных областях с искаженной гравитацией. Дело осложнялось тем, что, пока артефакт пребывал в материнской аномалии, он практически всегда был невидим. Только случайность помогла выявить такие артефакты вообще. На вопрос же, чем опасна измененная гравитация, Мартинсон ответствовал просто:

— Разорвет на куски.

Тем не менее, в подробности он все же не вдавался. Отмахивался своей подпиской о неразглашении, а то и просто заявлял, что не знает. И было похоже на то, что не приукрашивал и не врал. Но косвенно подтвердил предположение Митина, что Четвертый энергоблок не причастен к образованию Зоны. На все же вопросы касательно инопланетной версии решительно отмахнулся:

— Хрень это все, это люди нагадили.

Сталкеров же он там не видел и даже не слышал о таких. Все замеры и забор материалов проводили сами ученые. Сам же Мартинсон, по его словам, из бункера вылезал редко, боялся. Всего пару-тройку раз за год углублялся примерно на полкилометра, но и того хватило с лихвой, чтоб «поседеть к черту от страха».

— Шагу не ступить без болтов. Бросишь — дальше пройдешь, поднимешь блот, снова бросишь, опять пару шажочков сделаешь. А то и болт вдруг в труху рассыплется. Только что летел — и вдруг нету его, только пшик — пыль.

Про мутации рассказывал. Нет, четырехголовых волков, о которых писали в газетах, не видел, но трупы громадных кабанов, поросших черной шерстью и якобы невероятной силы им привозили. И собаку-альбиноса однажды убитую приволокли. Собака совсем слепая, но, по словам очевидцев, абсолютно адекватно ориентируется в пространстве, даже аномалии порой обходит. Это как раз и заинтересовало. Высказывались даже предположения о телепатических способностях мутанта, но проводить опыты на трупе было не столь продуктивно, чем с живой особью.

Уже ближе к концу контракта им выдали прототипы детекторов, которые могли определять близость аномалии. Но как следует попользоваться ими Мартинсон не успел. Да и не хотел рисковать. За год в аномалиях погибло восемь ученых. И это только из его бункера. В соседних, говорят, не лучше дела обстояли. Конечно, можно было нанять вольных охотников за образцами, снабдив их новыми детекторами, только вряд ли кто-то из наемников будет сохранять тайну (сам Мартинсон вон, тоже не выдержал, немного лишку сболтнул, но только тщщщ…). Да и кто из них сможет точно определить, что действительно нужно для исследования, а что так, пустышка. Вот и продолжали ученые гибнуть в аномалиях.

— Это только временно, — сказал Михеев, — вот увидишь, скоро туда орды на заработки потянутся. Только клич кинуть. Слухи уже ведь были о сталкерах.

— Им там и дня не протянуть, — покачал головой Мартинсон, — станция там не при делах, а они не знают, с чем имеют дело, думают, что только с радиацией столкнутся. Хотя ты прав: долго Зоне в секретности не быть, думаю, через годик распечатают. Еще гляди, туристов снова водить будут.

— Не думаешь туда вернуться? — осторожно поинтересовался Митин. С одной стороны, ему самому ужас как стали интересны рассказы Мартинсона, с другой — он опасался, что группу снова закроют.

— Не-е-е… — замотал головой Мартинсон, — нечего мне больше в этой заднице делать. И никому не желаю там оказаться. И дожди там все время идут. А я ведь, ты знаешь, дождь терпеть не могу.

Образец № 1 — так про себя обозначили артефакт. И принялись изучать буквально на следующий день. Но…

Исследования эти практически ничего не давали, хотя действие его было налицо: регенерация живой ткани. Причем, практически моментальная. Даже самые страшные раны, нанесенные лабораторным крысам, он затягивал в течение пяти минут. Тем не менее, смертельные раны оставались таки смертельными и никого из животных оживить также не получалось. Не сращивал он и отрезанные конечности, хотя именно эта способность как будто бы должна была присутствовать.

Кроме регенеративного действия, артефакт не обладал никакими качествами. Интересно было, впрочем, что частички, легко отделяемые от основного куска, имели одинаковую силу воздействия, независимо от их размеров.

— Военные наверняка миллионы дали бы за столь чудодейственное средство от ран, — заметил Михеев.

После этого замечания Мартинсон стал прятать артефакт в сейф с кодовым замком.

Образец также не обладал радиоактивностью, как и заявлял Мартинсон в самом начале, так что первоначальная гипотеза о делении клеток, пусть и каким-то образом происходящем в нужном направлении, в результате облучения не подтвердилась.

Ничего не дали и рентгеновские снимки. Они нисколько не отличались от снимков обыкновенной глины, ради такого случая привезенной с загородного пруда самим Митиным.

При сильном нагревании, впрочем, артефакт напрочь терял все свои лечебные способности, не восстанавливались они даже после остывания. А вот заморозка до максимально доступных в лаборатории минус двухсот градусов никак на образец не действовала.

— Значит, — рассуждал Михеев, — дело тут не в самом молекулярном или атомарном строении, а скорее что-то химическое. Впрочем, точно мы это можем утверждать лишь после подробных спектральных анализов и молекулярных исследований.

— А провести мы их не можем… — удручался Митин.

Вариант с привлечением других лабораторий или даже институтов отпал сразу: шумихи в этом случае избежать бы не получилось, а Мартинсона по голове не погладили бы за незаконный вывоз артефакта…

Впрочем, кое-какие спектральные анализы все-таки провести удалось. Только они не пролили ни капли света на проблему. По химическому составу образец являл собой неравномерную смесь минералов и органических веществ, а попросту — грязи и травы. Точно такой же состав имел любой подобный ком, принесенный с улицы. Предположения же о неизвестных веществах, недоступных спектральному анализу в условиях лаборатории Мартинсона не представлялось возможным ни подтвердить, ни опровергнуть.

К тому же, поджимало время. Было абсолютно ясно, что рано или поздно подобный образец получат другие, куда лучше оснащенные лаборатории, вполне возможно, что правительственные, для которых не существует слов «дорого» и «невозможно достать». И тогда лавры первооткрывателей получит не МММ. Даже вполне вероятно, что такие исследования уже ведутся, под грифами «Строго… совершенно… хранить вечно…» Да и кто мог поручиться, что Образец № 1 обладал всем набором возможных свойств?

— Наверняка уже какой-нибудь урод в скафандре пилит камушек, который не только раны затягивает, а и руки-ноги прилепляет, — подосадовал как-то Михеев.

— Да уж, что-то мимо нас проходит, — задумчиво соглашался Мартинсон, — и ведь совсем рядом проходит, даже в глаза нам лезет. А мы не можем увидеть только потому, что у нас нет денег на очки.

— А твои связи? — ляпнул Митин, вспомнив, как буквально за полчаса решился вопрос с возобновлением работы группы.

— Не вариант. Лишние вопросы мне ни к чему. Могут догадаться, что не теми вещами занимаемся. Там тоже не лопухи сидят.

Михеева даже потянуло на мистику:

— А что если он берет энергию из параллельного измерения?.. А наши болезни туда же и уносит.

— Ну уж это ты совсем заврался, — усмехнулся Митин.

— Оно, конечно, все может быть, но только я был в Зоне, — сказал на это Мартинсон, — параллельными мирами там и не пахнет. Все научно, все по науке, что там творится. И все объяснить можно сугубо материально, без чертовщины. Я это нутром чую.

— А вдруг все-таки чертовщина, — не отступал Михеев, — а вдруг он и желания исполняет. Вот тогда желаю, чтобы прямо сейчас эта лампочка погасла!

Все невольно воззрились в потолок, на горевшую там лампу. Но та даже не мигнула.

— Ну хоть бы случайно перегорела, — развел руками Михеев, — а то так и вовсе не интересно.

Митин вспомнил этот забавный момент и не мог не улыбнуться.

Студенты зашевелились, по-своему среагировав на его улыбку.

— Таким образом, — предостерегающе повысил голос Митин, выдержал паузу и продолжил, — таким образом, мы можем убедиться в неоспоримости теории…

Да какого хрена он должен расписывать догмы, до которых любой мало-мальски мыслящий человек может добраться сам, будь у него хоть капля терпения. А вот выложить бы сейчас перед ними артефакт да и заставить объяснить его свойства — посмотрел бы тогда он на их самодовольные, всезнающие рожи… Да и для пущего эффекта пригрозить незачетом или несдачей экзамена. Вот это бы их расшевелило, заставило мозговые вещества быстрее работать.

Хотя, вряд ли заставило бы. Такие мажоры, что в институты идут за дипломом, а не ради науки, во все времена были и будут, и никакими угрозами их не искоренить.

Быстрее работать… Во все времена…

Что-то едва уловимо промелькнуло. Будто тень догадки, которую необходимо срочно ухватить за хвост, чтобы не упустить и вытащить на свет трепещущую живую мысль.

Ну конечно же! Позор им всем, всем троим. Они сами нисколько не лучше всех этих студентов вместе и по отдельности взятых. Простая идея, которую следовало бы проверить в первую очередь.

Хотя стоп, «чертовщиной» все же попахивает. Или нет, не такой уж и антинаучной. Но голову терять не след, они уже столько всего перепробовали, что и это может вполне оказаться очередной пустышкой. Скорее всего, так и будет, ведь не может же быть все так просто, все так на поверхности.

Но, несмотря на попытки успокоиться, все существо рвалось прямо вон из душной аудитории. Но еще целых десять минут. Еще долгих десять минут.

Да к черту!

— На сегодня все. В следующий раз пойдем дальше.

И пулей выскочил из аудитории, на ходу выдергивая из кармана мобильник и набирая номер Мартинсона.

— Я не уверен, но почему бы и нет…

Захлебываясь от нетерпения и быстрого шага, он сбивчиво объяснил суть своей теории, все больше и больше убеждаясь в ее справедливости.

— Да не может быть, — усомнился Мартинсон, — не знаю. Но проверить можно, попытка не пытка.

— Я уже в пути. Начинайте без меня. Скоро буду.

Маршрутка не подходила мучительно долго, а на самом деле прошло каких-то минуты три. Потом невыносимо медленно переключались светофоры, садились и выходили пассажиры. А в это время… Что происходило в это время в лаборатории? Несколько раз он проверял мобильник, но пропущенных звонков не было. В салоне стояла невыносимая духота, будто в парнике, ослепительно било солнце. Митин распахнул куртку, но все равно порядком вспотел. Наконец, маршрутка остановилась у НИИ.

Не обращая внимания ни на кого и ни на что, Митин влетел на четвертый этаж. В лаборатории спокойно сидел и потягивал чай Михеев.

— Разочарую, коллега, время течет так же ровно как внутри образца, так и за его пределами.

— Как… Что?.. — не понял Митин. — Да вы хоть что с ним делали-то?

— Секундомер совали… — растерянно произнес Михеев.

Митин застонал и опустился на стул. Нет, они положительно были нисколько не умнее студентов.

— Да вы что, всерьез думаете, что течение времени повлияет на скорость вращения шестеренок внутри этой вашей железяки?

Михеев, похоже, и сам уже понял оплошность.

— А где Мартинсон?

— Скоро будет. Отошел на минутку. Ага, вот и он.

Грузно в комнату втиснулся Мартинсон. Митин повторил высказывание насчет шестеренок в железяке.

— А что ты нам предлагаешь? — воззрился на него Мартинсон, — атомный секундомер заказать? Да я даже и примерно не знаю, сколько он стоит. Вот тогда точно все раскроется. «А зачем им для изобретения лекарства понадобился атомный хронометр? А что-то здесь мутно. А вот не потому ли, что их коллега не так давно вернулся сами знаете, откуда? А вот запрячем-ка мы всю их троицу святую сами знаете, куда».

— А ведь он прав, — покачал головой Михеев.

Митин и сам это понимал, но отказаться от столь заманчивой, безумной и, в то же время, красивой именно в своем безумстве идеи не хотелось. Он нервно зашагал по комнате.

— Значит так… Нет… Нет, ускорение времени здесь не при чем. Иначе мы имели бы дело с преждевременным старением кожи, ткани и вообще всего, чего касался образец. Наверняка, этот механизм запускается только когда клетка посылает сигнал тревоги. И действует, должно быть, именно на поврежденные клетки. А когда клетка выздоровеет или новые вырастут, то подается «отбой». А, как? Годится?

— Всякая гипотеза может оказаться фактом, — пожал плечами Мартинсон, — проверить мы все равно пока ничего не можем. Но логика здесь присутствует. Только ускорение времени… не знаю, не знаю. На грани фантастики все это.

— А мгновенное заживление вообще — не на грани ли фантастики?

— Может, просто каким-либо образом ускоряет процессы восстановления, без искажения времени? — предположил Михеев.

— Это уже было, — вздохнул Митин, — если помнишь, мы тогда никаких излучений не зарегистрировали. Клетка сигнал испускала, а образец в ответ молчал. Иначе как бы он ей посылал приказы на ускоренное восстановление. Это не с клеткой напрямую он взаимодействует, а именно через время. А мы видим из своего времени все, что происходит, а там оно ускоряется в этот момент…

— Да понятно, понятно, — перебил его Мартинсон. — Только как это проверить? А на голой теории можно показать все, что угодно.

— А так, стройно получается, — сказал Михеев, — артефакт заживляет раны, но не регенерирует конечности и не сращивает их, так как они никогда и не сращивались, пройди хоть сто лет. Зато то, что заложено в организме от природы, начинает происходить в ускоренном темпе.

— Даже если это и так, то разочарую, — отозвался Мартинсон, — в наших поисках лекарства это окажется нисколько не полезно. Скорее, наоборот.

— Метастазы распространятся мгновенно…

— Именно.

— Да нет же, он разгоняет только поврежденную клетку, а раковые — это совсем другое, с чего бы их ускорять.

— Тоже верно…

— Можно повредить саму опухолевую ткань и понаблюдать за дальнейшим делением.

— А вот это дельная мысль.

— То есть, если процесс их деления будет ускоряться…

— … значит, моя гипотеза имеет право на существование.

— Но от поиска лекарства в этом направлении, скорее всего, придется отказаться.

— Именно.

Через неделю лабораторная крыса с раком головного мозга была распята на лабораторном столе. Мартинсон сделал усыпляющий укол. Потом крысе сбрили шерсть на голове, осторожно провели трепанацию.

— Клетки опухоли совсем еще молодые, — Мартинсон осторожно делал надрезы на пораженном мозге, Митин производил видеозапись, Михеев ассистировал у стола, — наблюдается нейроэпителиальные злокачественные образования. Глиома в лобной трети. Проводится…

Митин почувствовал, как мелко дрожат руки, подумал, что нужно было взять штатив. Но тогда была бы ограниченность в ракурсах…

— …и внедрение Образца номер 1 на поврежденные ткани головного мозга.

Мартинсон пинцетом (руки дрожали и у него, но не так заметно, как у Митина) положил микроскопическую частичку артефакта прямо в рану.

Датчики, еще секунду назад показывающие равномерную картину состояния крысы, вдруг будто взбесились. Давление подскочило до критического, пульс участился до 2000, частота дыхания — до 250. Что-то несомненно происходило. Крыса заметалась в своих зажимах, приходя в себя, но вдруг мелко затрепетала всем тельцем, выгнулась, замерла, словно в столбняке, задрожала еще сильнее и — расслабленно обмякла. Пульс быстро угасал, дыхание упало до нуля. Сердце ее не билось.

Повисло молчание. Такой бурной реакции никто не ожидал.

— Что там? — наконец, прервал паузу Митин, облизал губы.

— Надо делать снимки, пока определенно ничего сказать не могу, — Мартинсон отодвинулся от стола, уступив место за увеличительным стеклом, — но все же стоит взглянуть.

Митин наклонился над трупиком и не поверил своим глазам. Вся черепная коробка крысы была заполнена кровавой массой. Он ожидал какого угодно, но только не такого результата. Что-то в его теории снова не срасталось. Но реакция Образца № 1 оказалась поразительной: мозг крысы был практически уничтожен.

— А наш дружок не так прост, — заметил Мартинсон, — я-то думал, что он только порезы латать может, а он вон каких дел натворил, с ним ухо востро держать надобно. Не ровен час…

— … а я теперь совершенно ничего не понимаю, — покачал головой Митин.

— Эксперимент завершен в 11 часов 52 минуты… — Мартинсон зачитал на камеру стандартный текст процедуры.

Впрочем, одно было совершенно ясно: в поисках лекарства от рака Образец № 1 ничем помочь не может. По крайней мере, на настоящем этапе.

Но всех троих уже, кажется, вовсе перестала интересовать работа в направлении лекарства, они давно переключились на разгадку чудесных свойств таинственного артефакта. Мартинсон однажды так прямо и заявил:

— Баста, никакого снадобья человечество от нас не получит. Мы раскроем загадку дьявола, который спрятался в этом комочке!

— Почему же сразу дьявола? — поинтересовался Михеев. — Вполне может быть, что это Господь направляет и…

— Если б ты бывал в тех местах, откуда родом этот образец, то вряд ли приплел сюда Господа, — перебил его Мартинсон.

После этих слов Михеев только головой покачал:

— Если над одним образцом столько бьемся и столько чудесного в нем запрятано, не представляю, что нашли бы, отправься мы туда специально за артефактами.

— Как хотите, — прогудел Мартинсон, — а я туда больше ни ногой.

— Может быть, еще кто-то со мной захочет…

— Стоп-стоп-стоп! — оборвал его Митин. — Ты хочешь все бросить и в Зону? А как же наша работа? Как же группа?

— Работа и группа никуда не денутся, — спокойно ответил Михеев, — на благо группы и стараемся. После возвращения у нас будет куча артефактов с самыми замечательными свойствами и вполне легально. Ручаюсь, загадок не на одну нашу группу и не на одну жизнь хватит.

Мартинсон усмехнулся:

— Не думаешь ли ты, что там только и делают, что ходят да артефакты собирают? Не все так просто, друг мой. Лучше не спрашивай, как мне удалось протащить хотя бы один образец через оцепление, а ты в облаках витаешь и хочешь припереть сюда целый вагон?

— А что, — пожал плечами Митин, — наглость города, говорят, берет. Сделаем запрос куда надо, что так мол и так — просим содействия в организации научной экспедиции с целью добычи образцов аномального происхождения… И все такое.

— Я думал, что ты просто наивен, а ты, братец, и вовсе дурень, — охладил его пыл Мартинсон, — за периметр не то, что артефакт, иголку не пронести. Даже одежду сжигали, чтоб не просочилось чего сюда, а за попытку протащить артефакт — расстрел на месте. Не шучу. Там, братец, законы военного времени.

— Ну а если по разрешению все-таки?

— Не дадут. И не пытайся даже. А то и чего неладное почуют, меня таскать начнут по всяким кругам ада.

— Да неужели же, — Михеев даже привскочил от возмущения, — неужели же никому ничего не надо, никому не интересно, что там творится и как вообще…

— Интересно, — сказал Мартинсон, — если так горишь желанием помочь человечеству — дуй научным добровольцем, будешь там в железных коробках сидеть посреди поля, артефакты изучать. Бог даст — живым вернешься. И даже не инвалидом.

— А чего это — инвалидом? — насторожился Михеев.

— А то. Руку или ногу вырвет запросто. И скажешь потом, что слава Богу, легко отделался.

— Да ну, а скафандры, детекторы, ты говорил, появились…

— Я тебя уговаривать не стану, я не Митин. Я себя помню: когда загорелся Зоной, из меня эту мысль каленым железом не выжечь было. Так вот и тебе ничего не скажу больше. Хочешь — давай, иди туда.

— Я, вообще-то, думал, мы все втроем туда двинем.

— Да, — всполошился Митин, — если уж и отправляться, то всем вместе. Уж там что-нибудь придумаем.

— Не-е-е, — протянул Мартинсон, — я пас, я пас. Я не самоубийца и не горю жаждой адреналина. Годы, знаете ли, не те уже.

Михеев, похоже, понял, что с этой стороны поддержки ждать не приходится, и перешел в наступление на Митина.

— Ну что, коллега, ветеран наш не желает больше возвращаться на поля былых сражений. Может, тряхнем стариной?

Митин вздохнул:

— Мне кажется, ветеран как раз прав.

— Так что, тоже пас?

— Ты хочешь, чтобы я тебе вот прямо сейчас выдал ответ: хочу ли я рисковать своей головой или еще не готов?

— Можно не прямо сейчас, можно подумать, — согласился Михеев.

— Вот наконец-то — рациональное зерно во всей твоей сегодняшней речи.

— Рациональнее некуда. Я согласен хоть сейчас, хоть не заходя домой — вот прямо в чем есть — туда.

— Не сомневаюсь. Только ты уже наверняка все обдумал, у тебя время было. А я не готов, как ты говоришь, не заходя домой.

— Так а чего ждать-то? Жену предупреждать не надо, с детьми прощаться тоже.

— Типун тебе. Скажешь тоже — прощаться.

— Ладно. А сколько тебе надо, чтоб решился?

— Или не решился, — поправил Митин.

— Думаю, ты все-таки не устоишь, — подмигнул Михеев, — такой шанс… А ты ученый до мозга костей. Сам подумай: когда еще выдастся случай? Пока там работы — поле невспаханное…

— … на котором тебя похоронят, — сыронизировал Мартинсон.

Михеев пропустил эти слова мимо ушей, но продолжил:

— Давай, давай, подадим запрос, нас двоих отправят скорее, чем меня одного. Все Нобелевки расхватают, пока думать будешь.

— А ты, гляжу, до Нобелевок охоч, — заметил Мартинсон.

Митин ничего не отвечал. Конечно, он в некоторой степени лукавил: уже не раз задумывался он над возможностью самому поехать в Зону и на месте увидеть все те чудеса, о которых рассказывал Мартинсон. Но, судя по этим же рассказам, место насколько интересное, настолько и опасное. Здравое чувство самосохранения вопило: «Стой! Что ты делаешь? Тебе не вернуться оттуда, как не возвращаются с войны!» Зуд ученого же приказывал: «Иди. Иди и не оглядывайся. Ты всю жизнь оглядывался на ученый совет, на кафедру… Пришла пора сделать решительный шаг и доказать всем, а себе — прежде всего — что ты способен на Поступок».

Дело, конечно, было не в открытии и премии, не в каком-то уникальном явлении, которое назовут его именем (хотя, какой-нибудь «эффект Митина-Михеева», а еще лучше — «Митина-Мартинсона-Михеева» — это звучит…). Честолюбивых планов у него почти не было. Главное — это все-таки попытаться сделать что-то свое, принять решение — и сделать так, как считаешь нужным. А потом забыть обо всем и по уши погрузиться в работу — самозабвенно, до последней клеточки себя. По крайней мере, ни от кого не придется прятаться, утаивать свои исследования. Да и возможностей на месте, наверняка, больше будет. Натурного материала, опять же, хватит с лихвой.

— Надо подумать, — сказал он, наконец, — с кондачка такие вопросы точно не решаются.

— Да что тут думать!.. — начал было Михеев, почувствовав победу.

— Надо подумать, — отрезал Митин и отвернулся к компьютеру, давая знать, что вопрос на сегодня исчерпан.

— Боги, боги, с кем я работаю! Я работаю с камикадзе, — Мартинсон картинно воздел руки к небу.

Конечно, он забыл, как сам рвался туда, в периметр, обнесенный колючей проволокой, и ничто на свете не смогло бы остановить его полтора года назад.

Митин не спал всю ночь. Ворочался и взвешивал все «за», все «против». Конечно, он понимал, что — сколько бы ни сложить на ту или иную чашу весов каких бы там ни было аргументов — все они вместе взятые не перевесят одного-единственного довода — надо. А ему в Зону именно было надо. Пока отчетливо не мог сказать даже себе, зачем. Но отчего-то имелась крепкая убежденность в необходимости участия в экспедиции. И можно было думать не одну ночь, пытаясь привести мысли к некоему разумному общему знаменателю, подытожить и вынести вердикт. Но Митин не стал делать ничего подобного. Он знал, что, если откажется, отступится на этот раз, то второго уже не случиться и потом он себе такого малодушия не простит.

Как бы там ни было, а уже через два дня Михеев воодушевленно писал служебное письмо на имя научного руководителя, где в красках расписал рвение послужить родной науке, необходимость изучения аномальных образований на территории зоны экологической катастрофы… Мартинсон только покачал головой, прочитав столь проникновенную цидулю. Ничего не сказал, положил бумагу на стол и пошел к столу — заваривать кофе.

— Завидуешь, небось? — съехидничал Михеев.

Мартинсон ничего не ответил.

А Митин видел, что за бравадой товарища стоит неуверенность в правильности этого поступка.

— Да ладно, пока можно и отказаться, бумага вот, только на нашем столе… — сказал он Михееву.

Тот встрепенулся:

— Ты о чем это? В попятную, что ли?

«А, может, и не сомневается», — подумал Митин.

Он стоял на пригорке, сгущались сумерки. Черные силуэты деревьев проглядывались сквозь плотный зеленоватый туман, закатное небо неестественно багровело пожаром. С веток свисали страшные ошметки черной паутины. А он пришел сюда за образцами, но обратной дороги не было, и он знал об этом, когда шел сюда. Но хотел увидеть все своими глазами, чтобы поверить. Это поле, настоящее поле артефактов. Студенистые вибрирующие комочки, тускло светящиеся изнутри мертвенным, землисто-серым.

Заработали включаемые по порядку приборы, засветились индикаторы. Митин принялся торопливо считывать показания. Нужно было успеть, они близко. Далеко оторваться не получилось, так что времени совсем мало.

Так, пятнадцать, тут пятьдесят. Здесь два-дробь-три, сем, еще раз семь. А вот это уже интересно: целых пятьдесят единиц…

И вдруг они появились. Рык и утробные хрипы послышались за спиной. Но надо успеть еще, еще хотя бы немного. Он так близко стоит к разгадке. Пусть об этом не узнает никто, пусть его растерзанный труп сохранит тайну этого поля, но сам он должен — знать.

Митин оглянулся. Из тумана в багровых отблесках неба медленно, враскачку, выходили они. Фигуры людей с хоботами. Бежать! Нет, все равно теперь никуда не скрыться. Надо продолжать работать.

И Митин пробудился — будто от толчка. В окно ровно светила луна. И нет никаких людей с хоботами, нет черного поля с тусклыми огоньками.

Нервы сдают. Слишком много он думает об этом. Еще немного ожидания — и наверняка откажется ото всей затеи.

А что там будет, там, в этой непонятной Зоне? Вдруг придется работать в точно таких же условиях, что видел во сне? Это же не научная работа получается, а боевые действия или фильм ужасов. Ночной кошмар — это просто ночной кошмар, но он наверняка сложился в мозге под влиянием мартинсоновских рассказов. Причудливо сложился, как и любой другой бред, и нет, конечно, там никаких с хоботами, но наверняка имеются куда более реальные и страшные вещи. После куска глины, на глазах заживляющей раны, можно поверить во что угодно.

Митин встал и, не включая света, вышел на кухню. Долго сидел там, задумчиво глядя в лунное небо.

Несмотря на то, что письмо было отправлено еще весной, через все канцелярские круги и чистилища оно прошло лишь к ноябрю. Михеев сначала как-то нервно ожидал ответа, потом рвал и метал, но в начале осени притих и по целым дням мог ни разу не упомянуть об ожидаемой поездке.

— Неужели отменили, не утвердили… — говорил иногда Митин, но тот либо делал вид, что не расслышал, либо разводил руками и уходил в курилку.

Тем временем, работа над изучением Образца, наконец-то, стала приносить первые плоды. Мартинсону, путем хитрых и весьма конспиративных комбинаций, удалось на несколько дней раздобыть атомный хронограф. Пусть не цезиево-лучевой, но и при помощи него удалось произвести необходимые замеры. Митин предполагал, что в момент «включения» артефакта, в пределах невидимого поля вокруг него ось времени изменяется, превращаясь в неупорядоченную и неоднородную линию. Отчасти он был прав. Хронометр действительно фиксировал разницу колебаний в месте действия артефакта по сравнению с внешней средой. Подтвердилось и то, что разница во времени исчезает по окончании лечебного эффекта после регенерации клеток.

Но, во-первых, это нисколько не приблизило к ответу на самый главный вопрос: почему изменяется время? Во-вторых, разница хоть и имела место, но была не настолько существенной, чтобы поврежденные клетки столь быстро регенерировались.

Собственно говоря, результаты опытов больше поставили в тупик, нежели что-либо подтвердили или опровергли. Версия Митина, с одной стороны, вроде бы, подтверждалась, с другой же — именно она, являясь базовой, и оказалась несостоятельной. Обескураженный, Митин неуверенно бормотал про несовершенную точность имеющегося оборудования…

— Брось, — сказал Мартинсон, — мы все прекрасно знаем, что дело не в этом. Столь очевидную разницу, будь она на самом деле, зафиксировал бы самый примитивный аппарат.

— Но что-то в этом, несомненно, есть. Направление, должно быть, выбрано верно… — не унимался Митин.

— Направление, может, и верно, только пока в этом направлении топать нам долго.

Топать не пришлось. В начале ноября пришла резолюция с положительным ответом на запрос о «разрешении посещении зоны экологической катастрофы и аномальной активности». Михеев, еще за день до того бродивший по институту мрачнее ноябрьского неба, встрепенулся, выпрямился, в нем пробудилась жажда деятельности: надо срочно что-то приготовить, завершить какие-то первоочередные дела; по нескольку раз переспрашивал Мартинсона, что лучше взять с собой на первое время, хотя тот уже давно все довольно обстоятельно рассказал. Михеев не мог сидеть без дела: суетился, спешил, рассуждал о необходимости грядущего предприятия, нервно шутил относительно будущих открытий и Нобелевок, которые вслед за этими открытиями последуют, без конца составлял какие-то списки, перечеркивал их, брался за новые… Словом, кипел.

Митин, напротив, сделался задумчив и медлителен. На самом деле, он всерьез испугался. «Что же я наделал, что же я наделал. Неужели это и правда я, я сам? Что теперь будет?..» — задавал себе без конца одни и те же вопросы. Он словно впал в оцепенение. Мыслей не было не только о предстоящей экспедиции, но и вообще мыслей сколько-нибудь связных. Вопросы, снова и снова задаваемые самому себе, оставались без внятного ответа; он просто тупо переспрашивал, но решения или выхода не искал. Да и какой здесь мог быть выход?

Отказаться — нет, на это Митин не пошел бы ни за что на свете. Скорее, согласился бы на внезапный пожар или собственную смерть; по сравнению с грядущей поездкой, такие исходы казались не столь уж и мрачными.

Да, он боялся. Причем, не столько неизвестности (Мартинсон давно и в подробностях рассказал о многом, что может ожидать в Зоне новичка), а как раз напротив — того, что было известно. Мутировавшие существа, аномальные зоны гравитации… Впрочем, все отчетливее проявлялся из глубин подсознания еще один страх: Зона не оправдает его ожиданий. Или сам он, Митин, не оправдает их. В самом деле, посещение Зоны — сродни вызову добровольцем в район боевых действий. На такое решаются раз в жизни. А что если там нечего окажется изучать? А что если там не будет необходимого оборудования, приборов, условий для полноценного научного исследования? В конце концов, во многом он согласился на эту авантюру для того, чтобы «легализоваться», не испытывать больше стеснения из-за вынужденной конспирации. А что если, в конце концов, сам он не окажется способным противостоять возникшим трудностям, не найдет в себе сил или, еще хуже, умения для решения возникших задач?

Здравомыслие все-таки постепенно включалось, и оно подсказывало: глупо бояться того, что еще не произошло, что от самого Митина пока не зависит ни в малейшей степени. Гораздо разумнее сейчас было бы сосредоточиться именно на организационных вопросах, как то: сколько пар шерстяных носков захватить, стоит ли брать средство от комаров, как быть насчет спичек, консервов, медикаментов, первостепенного научного оборудования… Да мало ли в чем может возникнуть нужда в первое время.

Мартинсон терпеливо наставлял, разъяснял и поучал, рассказывал. В конце концов, его терпение лопнуло:

— Ну мне что теперь, с вами, что ли, туда подаваться?! И за сиську вас там водить?

А в канун отъезда все трое изрядно напились. Провожали их всем отделом. Митин так потом и не вспомнил, как оказался на своей кровати.

Утро получилось скомканным. Предсказуемая тошнота, гул в голове и вообще — общее ощущение полного развала в организме — все это наложилось на сумбурные, поспешные сборы (он едва не проспал); ключи, всунутые в спешке в кулак соседке, нервно сигналящее такси внизу, неуемный треп похмелившегося Михеева на вокзале, смятое землистое лицо Мартинсона… И вот они уже в поезде, и вот плывут мимо столбы, стучат в голове колеса, качают вагон то ли тошнота, то ли стыки рельс.

Ехали сутки, но они показались, если не вечностью, то неделей — точно. На следующее утро Киеве их встретил какой-то сотрудник местного НИИ, которому поручили организовать отбытие в Зону.

— Саунькин, — коротко отрекомендовался он.

— Михеев.

— Митин.

— Ну что ж, милости, как говорится. Ну, сейчас прямо с корабля, как говорится, в Дитятки. Там инструктаж, одежду выдадут — и… того…

Никто не стал уточнять, что имел в виду сотрудник под этим «того». Митин исподтишка оглядел его. Невысокий, плотненький такой, синеватая щетина сквозь холеное лицо пробивается. На моложавом лице ни одной морщинки, хотя грустный взгляд постоянно обращен куда-то в сторону, вдаль, и невозможно поймать его. Но Саунькин не прятал глаза, как это делают провинившиеся или ушлые субъекты, он словно бы тосковал о чем-то, все время мысленно устремляясь… куда только устремляясь?

Сели в джип с эмблемой МЧС Украины на борту, Митин поинтересовался, далеко ли ехать. Выяснилось, что часа полтора.

— Это когда из Киева самого выберемся, — уточнил Саунькин.

— А ведь Зона всего в полутора часах езды от столицы, — задумчиво протянул Михеев, — и не боитесь вы тут?

— Кто боялись, давно уехали. Остальные живут, как и жили. Зона пока никого за периметром не тронула.

— Вот-вот, «пока», — подал голос до того молчавший водитель, — рано или поздно она и сюда придет, только тогда поздно будет колючкой отгораживаться.

— Почему это вдруг она — придет? — полюбопытствовал Михеев.

— А вы что, совсем не в курсе? Ну, москали… А еще приехали нашу Зону изучать.

Митин с Михеевым пропустили замечание про «москалей» мимо ушей.

— После каждого Выброса Зона растет. Есть там, где-то у Станции, каменюка, которая желания исполняет. Так вот после каждого желания случается Выброс. И за это Зона забирает себе новую территорию.

— Чушь какая-то, — не выдержал Митин, — какие желания? Какие каменюки? Там что, золотая рыбка или волшебная палочка, что ли…

— Сам ты рыбка, — передразнил водитель, — вот прибудешь, тогда увидишь. Отсюда все равно все не так кажется, как на самом деле.

— Не сомневаюсь даже, что у вас есть и знакомые знакомых, которые слышали через других знакомых, как их знакомые рассказывали знакомым их знакомых, будто бы один их незнакомый знакомый уже исполнил свое желание и теперь ездит на Мерседесе и катает блондинок на яхте по Мальдивам, — съязвил Михеев.

Саунькин прыснул.

— Ну-ну, вот посмотришь, посмотришь… — пообещал водитель, но больше за всю дорогу не сказал почти ничего.

— Уже фольклор местный процветает? — спросил Митин.

— О, тут целый пласт культурный, — хмыкнул Саунькин.

— Ну что ж, вот мы и приехали этот пласт копать.

— А из вас кто-то был уже там? — осведомился Михеев.

— Я был, — кивнул Саунькин.

— А мое дело возить вас туда-обратно, — буркнул водитель, словно бы извиняясь, и снова погрузился в молчание.

— Сколько же раз?

— Четыре раза. В первый раз — когда только-только вдарило. Нас тогда по тревоге собрали со всех концов Украины. Только за оцепление не пустили, сказали, что фон очень большой. Хотя какой там фон… — Саунькин махнул рукой.

— Ну, фон-то по-любому должен быть, — заметил Михеев.

— Фон там был и будет, но не так, чтобы даже в спецзащите не пропустить к Станции. Хотя… это даже не на самой Станции рвануло.

Выехали за город. Потянулись скучные ноябрьские пейзажи. Сквозь затонированное стекло джипа небо казалось еще мрачнее, словно грозным предчувствием нависло над миром. Всклокоченные обрывки туч чернели над бесцветной землей, над темным голым лесом по обеим краям дороги.

По мере удаления от Киева, машин на трассе становилось все меньше и меньше, а потом Митин вдруг понял, что они одни едут по совершенно пустынной дороге. Нет, вот навстречу заколыхался фарами военный грузовик.

— Скоро прибудем, — подал голос водитель.

«Скоро» — от этого слова сердце забилось чаще, внутри что-то рухнуло. Еще недавно Зона для них была почти легендой, сказочным Клондайком, полным тайн, которые следует разгадать, артефактов, которые нужно найти. А теперь — скоро. И все это — по-настоящему. Хотя не происходит ничего особенного. Только вот дорога пустынна. Да этот военный грузовик. Ох, нехорошо это — когда военные куда-то едут. Значит, дела и правда серьезные. Пусть бы МЧС, ООН… Но только не солдаты.

«Скоро» продлилось еще добрых полчаса, Митин даже почти совсем успокоился. За подъемом справа показался домик. Когда приблизились, увидели красно-белый шлагбаум. А еще увидели длинную бетонную стену с колючей проволокой поверху — совсем как в тюрьме. Стена углублялась куда-то в лес, по обе стороны дороги. Слева оказался второй домик, только скрытый деревьями. На обочине стоял одинокий БТР.

Но и тогда Митин не до конца осознал, что уже прибыли. Засмотрелся на БТР: он впервые видел настоящую боевую машину.

— Алло, приехали, — сказал Саунькин зазевавшемуся Митину прямо в лицо — как глухому. Тот машинально вылез из джипа.

«КПП Дитятки» — значилось красными буквами на желтой свежей табличке. Синяя железная дверь со звездой на каждой створке, предупреждения в духе «Стой. Приготовь документы». А так, с виду больше похоже на обычную войсковую часть, где изо дня в день отбывают срок тысячи молодых ребят, чем на «предбанник» таинственной Зоны. Ни вышек, ни пулеметов, которые отчего-то представлялись Митину раньше. Только забор, который, при желании, можно преодолеть в любом месте. Хотя, вполне возможно, что имеется видеонаблюдение.

Елочки вон даже растут.

— Так тебя ждать, или я поехал? — спросил водитель Саунькина.

«А ведь назад они уже поедут без нас», — возникла мысль у Митина.

— Погодь, — отозвался сотрудник, — вместе тогда поедем.

Так буднично это сказал, будто не черт знает, куда их привез, а на вокзал, на поезд, и сейчас они обнимутся напоследок — и каждый вернется к своим насущным делам.

Подошли к шлагбауму. Никакой охраны, даже часового не было. Саунькин нажал на кнопку звонка рядом со шлагбаумом. Из домика лениво вышел детина в военной форме, но без оружия. Неторопясь подошел к ним.

— Хто такі? Документи покажи.

— Зеленый код, — сказал Саунькин, протянув какую-то бумагу — семь-двадцать.

— А, ну тоді проході, - детина кивнул за шлагбаум и даже не взглянул на бумагу.

«Вот тебе и закрытая Зона, — с недоумением подумал Митин, — и чего тогда Мартинсон стращал?..»

Они прошли через ворота внутрь дворика. Митин ожидал увидеть здания бараков, служебных помещений… но ничего подобного за забором не оказалось. Все та же дорога, все тот же лес; на обочине — какие-то покосившиеся будки. Или вагончики — не понять.

— Там уже Зона? — спросил Михеев, махнув рукой в сторону дороги.

— Нет, ты что. Это только контрольно-дозиметрическая точка. Да тут никто и не останавливается обычно, измерять нечего. Вот когда оттуда — тогда бывает, что задерживают. А так — что толку.

— А зачем же он тогда тут стоит? — Митин кивнул в сторону домика.

— Порядок такой… Но мы уже в «тридцатке», ага.

— Хм, — протянул митин Митин, хотя ничего не понял.

— Здесь теперь как бы две Зоны. Одна — прежняя, послечернобыльская. Другая — свежая.

— А дальше что, пешком? — поинтересовался Михеев.

— Ага, тут недалеко, километра два.

— А на машине нельзя?

— Можно. Только он стоп-контроль не пройдет.

— Это мы что же, — изумился Митин, — мы в фонящей машине ехали?!

— Что? Нет, — улыбнулся Саунькин, — не поэтому. Но есть причины.

— Ну хоть так… А то я уж подумал, что джип того… из Зоны.

— Ну, уж мы не настолько самубийцы.

Они двинулись по пустынному шоссе. По краям — голый лес. Тихо, ни одной птицы не слышно. Вообще ни одного звука. Митин заметил, что ветви местами имеют не совсем обычную форму. Местами скручены, вывернуты кольцами.

«А ведь это уже — действие», — догадался Митин.

Стало снова не по себе. Они уже настолько близко подошли к Зоне, что, кажется, чувствуют ее дыхание. И эти ветки тому подтверждение. Неужели и правда совсем скоро окажутся там?

Михеев согнулся, то ли под тяжестью рюкзака, то ли просто смотрел под ноги. Митин снова исподтишка посмотрел на Саунькина. Тот шел бодро, прямо держа спину, весь будто воспрянул. Смотрел вперед.

— Хочется туда? — без намеков спросил его Митин.

Саунькин промолчал, только кивнул.

— И многих в Зону уже проводили? Все вернулись?

— Мы только ученых проводим и только до второго стопа. В саму Зону никого не доводилось еще.

— А первый стоп — это сзади?

— Ага.

— А третий есть?

— Нет, только два. На самом деле, конечно, одного хватило бы, но в регламентах прописано два, вот и держат два. Все равно, думаю, лишне не будет. Народ всяко лишний раз подумает, пока между ними пойдет. Вдруг, у кого хватит ума вернуться.

— Есть те, кто передумал?

— Из вашего брата, надо сказать, нет. Все шли нормально, никто не струсил. У других, говорят, бывало. А про нелегалов, конечно, не знаю.

— А ты, выходит, типа Харон, — встрял Михеев.

— Ага, мне такое сравнение тоже приходило в голову. А там вроде как берег мертвых выходит, а сзади — живых.

«Утешил, — подумал Митин, — берег мертвых…»

— Ничего, мужики, не переживай, — словно угадав его мысли, подмигнул Саунькин, — главное, никуда не суйтесь. Там сейчас уже жить вполне можно, не то, что в первое время.

— У нас коллега там был, в самое как раз первое время. Мартинсон, полный такой мужик. Может, помнишь? Но больше — говорит — туда ни ногой. Отказался нам компанию составить вот.

— Нет, не припомню. Всех упомнишь разве.

— Ну да…

Впереди послышался неясный рокот моторов, а потом из-за подъема показался второй шлагбаум. Только теперь все было всерьез — это стало понятно по силуэтам военной техники на обочине. Ворот уже не было, а в лес углублялся точно такой же забор, как на предыдущем КПП, только с вышками. Что-то Митину подсказывало, что с этих вышек всю троицу уже взяли на прицел.

Сердце забилось чаще, ноги сразу стали деревянными и плохо сгибаться в коленях.

Подошли к шлагбауму. Там уже проверяли какой-то мерседесовский микроавтобус. Видимо, уже давно, потому что никто их по дороге не обгонял. Водитель о чем-то спорил с одутловатым часовым. Поодаль скучали солдаты в полном боевом снаряжении.

— Ничего не знаю, вези обратно, — говорил тот, лениво просматривая какие-то бумаги.

— Да мне лучше их прямо здесь бросить и сказать, что украли, чем назад переть! — восклицал водитель.

— Дело твое.

— Да черт… — водитель наклонился и что-то бормотнул часовому.

— Ну пошли, проверим, — сказал тот, и оба поднялись в будку над шлагбаумом.

Через несколько минут вышли, охранник уже потерял всякий интерес к Мерседесу и направился ко всей троице. Водитель же торопливо выруливал микроавтобус.

— Добрый день, — сказал Михеев.

Митин просто кивнул. Саунькин ничего не сказал, молча поднес документы.

Охранник долго изучал, перелистывал бумаги. Потом вернул назад. Проверил документы у Митина с Михеевым. Видимо, был несколько разочарован, что все оказалось в порядке.

— Вещи, запрещенные к ввозу, оружие, боеприпасы, наркотические вещества имеем?

— Нет.

— Нет, мы из института.

— Вещи к досмотру приготовить.

— Это что же, — возмутился Митин, — все сейчас потрошить?

Военный молча выжидал.

— Там же приборы, оборудование…

В ответ — все то же молчание.

— Черт с тобой, — Митин злобно начал скидывать рюкзак.

— Постой… — Саунькин пошел в сторону будки. Часовой за ним.

— Чего это? — спросил Михеев, хотя и так было ясно, чего.

— Надо ему потом вернуть. Сколько только, интересно…

Минуты через три показался Саунькин.

— Сколько с нас? — без обиняков поинтересовался Михеев.

— Две, — вполголоса ответил сотрудник.

— Чего две? — не понял Митин.

— Тысячи. Рублей.

— Блин… Мироеды хреновы, неплохо устроились. И со всех так, что ли?

— Ну… почти.

— Уроды.

— Уроды. Зато не придерутся. А то б еще на часа полтора тут застряли, как пить дать.

Они прошли через шлагбаум, расплатились с Саунькиным.

— Ну что, мужики, удачи вам там, — подал тот каждому руку. — Если это… Доведется такого сталкера увидеть — Фотографа — то привет ему передавайте.

— Ладно, запомним. Фотографа.

— Ну, бывай, мужики.

И сотрудник бодро зашагал назад.

Отчего-то Митину представлялось иначе — как они въедут в Зону. Как именно — он не знал, но уж точно не таким образом. Где карантин, где всякие шлюзы, где инструктаж? И вообще, куда им теперь?..

— Надо бы начальство тут какое-нибудь найти, — сделал предположение Михеев, — лично я не представляю, что делать дальше.

— Неужели не предупредили?

— Как видишь…

— Эй, наука! — послышался чей-то хриплый голос.

У развалившегося УАЗика без верха стоял высокий человек в странной одежде болотного цвета. То ли рыбацкий плащ, почти до пят, то ли накидка. Через плечо противогазная сумка, за спиной — короткоствольный автомат.

— Вы, что ли, ученые будете? — спросил человек, когда они подошли ближе.

— Должно быть мы. А Вы за нами?

— Если вы, тогда за вами. Приказано доставить в целости.

— А что, больше ничего не будет? — поинтересовался Митин.

— В каком таком смысле?

— Ну, инструктаж там, еще что-то… Карантинные мероприятия…

— А вы что, чумные, чтоб вас карантинить? — рассмеялся человек.

— И куда теперь?

— В лабу вас определим, куда ж еще. К какой приписали?

— Да ни к какой еще. Ничего не сказали.

— А, ну тогда еще распределят. Тогда сначала к Басмачу.

— К кому-кому?

— Басманов. Басмач.

— А он кто?

— Да тоже наука какая-то, я в этом не разбираюсь и вникать не хочу. Мое дело короткое: привез, отвез, принес, подстрелил. И все дела.

— И часто стреляют? — насторожился Михеев.

— Ну, как сказать. У вашего брата сейчас особенно никто не шурует, а так бывает, что зомби захаживают. И откуда только берутся, черт их дери.

— Чего? Кто захаживает? — не поверил своим ушам Митин.

— А-а, потом сами увидите. Давай в машину, — человек махнул рукой и сам запрыгнул за руль. Автомат при этом не снял — заметил Митин.

УАЗик затрещал мотором, сразу завоняло чем-то горелым. Митин с любопытством осматривался. Вроде бы, самое обычное место, дорога через лес. А ведь здесь — уже Зона. Но — ничего зловещего, ничего таинственного.

— А кстати, я Андрюха.

— Митин.

— Михеев.

— О как, ну ладно. Тогда я Толмачев.

Машина уже грохотала по дороге. И без того было не тепло, а в открытой кабине ветер теперь продирал ледяным до костей.

— А Фотографа — не знаешь такого? — поинтересовался Митин.

— А что он вам?

— Да вот, человек один просил привет передать, если увидим.

— Это тот, что из института?

— Ага. Вы его знаете?

— Кто ж его не знает. Возит сюда вашу братию. И сам в здешних краях бывал по первости.

— А Фотограф — это кто такой ему?

Из-за грохота во всей машине и шума ветра приходилось говорить довольно громко, почти переходя на крик.

— Они вместе сюда пришли, в первых группах еще. И с ними этот Фотограф был. Я его не видел, потом рассказывали, долго про него говорили после. Кто у них он там был… слово забыл. Вроде как врач, операции делает, только не врач.

— Оператор! — подсказал Михеев.

— Ага, он.

— Ну да…

— Вот он там все у них снимал, везде ходил. А потом пошел кровососа снимать и сгинул. Искали два дня. Понятно, что ничего не нашли. Даже трупа.

— Кого-кого пошел снимать?

— Ладно, долго рассказывать, там вам на месте все расскажут. Хотя не знаю, неужели вам про кровососа никто не говорил?

— У нас тут коллега год назад уже работал. Рассказывал много чего. Но про это как-то не знаю, не слышал.

— Да как же, — встрял Михеев, — говорил. Только он много чего говорил. А еще больше помалкивал. Секретность блюдил, чтоб его с его секретностью…

— А, ну да, возможно, что год назад он просто никого и не видел. Блин, уважаю тех парней, кто сюда первыми приходили. Мужики настоящие. Вашего брата там тоже по аномалиям много пропало. Теперь-то полегче, скафандры дадут, снарягу всякую. Это вот нам, вольным, ничего спецом не полагается. А вам теперь — хоть самому кровососу в жопу лезь. С оружием знакомы?

— Нет, не доводилось. А надо?

— Это плохо. Это плохо. А то как же не надо! Первое дело тут — ствол иметь. Вам, скорее всего, пукалки какие-нибудь дадут. На собак разве что сгодится. А так, лучше бы сразу потяжелее чего взять. Могу, кстати, поспособствовать.

— Ладно, потом разберемся.

Выглянуло солнце, и остатки листвы на деревьях зазолотились на фоне холодной синевы небесных островков.

Затрещала рация. Толмачев взял переговорник.

— Да, я тут, я к Басмачу еду.

Рация в ответ что-то прохрипела.

— Экологию везу. На обратном пути тогда подскачу.

— Хр-ххр…

— Все понял, отбой.

— Хр-хр-ххр-хрр…

— Да пошел ты, — сказал водитель и вернул переговорник на место.

Машина не снижая скорости съехала с шоссе на лесную дорогу, затрясло сильнее, но недолго, уже через минуту они остановились у ветхого кирпичного строения с выбитыми окнами. Почти у самой двери в железной бочке горел костер, вокруг которого оживленно о чем-то переговаривались несколько человек с автоматами и в камуфляже, потом все дружно расхохотались.

— Ну и жопа тут… — пробормотал Михеев.

— Понятно, что не на курорт прибыли, — усмехнулся Толмачев, — только это еще не жопа, это как раз и есть курорт.

— Да уж…

— Эй, братва, к Басмачу вот приехали, новенькие!

От костра поднялся тощий, как кол, парень в синем камуфляже. Нос у парня был свернут набок.

— Ну ладно, наука, бывай, удачи!

И УАЗик, взревев, развернулся, вздымая клубы выхлопа и пыли.

— Документы надо? — спросил Михеев у подошедшего.

— Не, если сюда пропустили, значит, все в поряде.

— Да тут, похоже, всех пропускают, — заметил Митин, — сами видели.

— Всех да не всех. И вообще, не мое дело с вами возиться. Направо там дверь вторую увидите с черепом. Вот там Басмач и сидит. Найдете небось.

И он пошел обратно к костру.

— Порядки тут… — пробурчал Михеев.

Они вошли внутрь. Темный, захламленный коробками и бумагой на полу, коридор. Где-то в глубине тускло мигает лампочка. Справа точно была дверь с желтой табличкой «Не влезай, убьет!» И черным черепом.

— Юмор, однако, — усмехнулся Митин.

Постучались. Никто не ответил. Тогда Михеев толкнул дверь. За ней оказалась довольно светлая комната с застекленными окнами и электрическим обогревателем посередине. Весь пол завален разбросанными бумагами, желтыми газетами. У стены — стол, за столом осовелый мужик с измятым небритым лицом. При виде незнакомых людей даже не попытался убрать со стола бутылку водки.

— Вы Басмачев? — осведомился Михеев.

— Басманов, — равнодушно поправил мужик, — ну, вы кто сами?

— Из НИИ… — начал было Митин.

— А, да-да, — Басманов махнул рукой, чтоб не продолжал, — звонили насчет вас. Значит так, ребятки. Если ссыкотно, то можете сразу назад, а если погуляли здесь и не передумали еще, то будем определяться.

— Будем, — сказал Митин, — не зассали.

— Ну и славно. Тогда опрокинем за это дело.

И Басманов выплеснул в рот содержимое налитого до того стакана. Крякнул, довольно потер лицо.

— Значит так, ребятки. Прибыли вы в полную, еще очень даже интеллигентно выражаясь, жопу. Причем, вроде как добровольцами. А это значит, что дураки.

— Это как же… — возмутился было Михеев.

— Стоп, не перебивать покуда, — поднял палец Басманов, — не перебивать. Итак, дураки. Оба. Значит, еще не знаете, что вас тут ожидает и насколько тут дырка и в которой жопе. Отговаривать не буду, бесполезно, насколько понимаю. Но предостеречь должен. Инструктировать вас другие будут, потом сами пообтешетесь, ума-разума наберетесь, пока же вот что скажу вам, ребятки. Не суйте свои носы ни в какие непотребные места.

— Жопы, — подсказал Михеев.

— Да. Именно, — кивнул Басманов и налил в стакан, — но совать придется в любом случае, затем сюда и приехали. Только не первое время. До вас тут многие бывали, не все своим ходом назад возвращались. Иных и трупов не находили. Так что первое время не лезьте, куда не следует. Ну а сейчас — за прибытие!

И он опрокинул стакан в рот.

— Угощайтесь, — кивнул на остатки в бутылке.

— Не, мы потом уж как-нибудь, — отказался Михеев.

— Ну, хозяин барин. Только, конечно, не злоупотребляйте там. Многие по этому делу кишки в Каруселях оставили.

— Так нам куда? — поинтересовался Митин, видя, что инструктаж исчерпан.

— В «пятерку» вас, там как раз недавно отбыла группа, просили, если что, прислать.

— А что там, в этой «пятерке»? — спросил Михеев.

— Лаборатория, мил человек. Не ваш НИИ, конечно, но работы хватит.

Митин подумал, что происходит именно то, чего он как раз и опасался: нищета полевых лабораторий, пьянство сотрудников… Но, в конце концов, отсюда в любой момент успеет отбыть, если увидит, что дело того не стоит. Только нехорошее предчувствие уже свербило.

На улице раздался дружный жизнерадостный гогот.

— Так, пешком дойдете, тут недалеко. На машине туда все равно не добраться. Выйдете во двор, там ребятам скажете, что я велел… А хотя, нет, эти черти так не пойдут, — Басманов приподнялся над столом и едва не упал, но вовремя схватился за стул. Едва держась на ногах, вывалился из-за стола и извлек из соседнего шкафа бутылку водки, — Пошли вместе.

Они вышли на улицу.

— Кто в «пятерку» отведет? — зычно спросил Басманов, обращаясь к толпе у бочке.

— А сколько дашь? — раздался голос в ответ.

— Пузырь, с тебя хватит.

— Тогда два.

— Морда треснет. Потом кто будет на посту опять дрыхнуть?

— Хрен с тобой, давай за два, уговорил, — с земли поднялся все тот же человек в синем камуфляже с переломанным носом.

— Черти безрогие, — беззлобно плюнул Басманов и исчез в двери. Вернулся со второй бутылкой. — Только если кровосос тебя бухого за жопу схватит — сам виноват.

— Какие тут кровососы, не на Янтаре, поди.

— На Янтаре ты бы так глотку не драл, а шепотом «Отче наш» читал бы и подтирался, в кустиках отсиживаясь.

— Давай уже, — рассмеялся тот в камуфляже, сунул бутылки в мешок и махнул Митину с Михеевым, — пошли, ученые-моченые.

«И откуда у них такое презрение к людям, которые чего-то достигли своим умом? — подумал Митин, — сами ничем, кроме водки да баб, в свое время не интересовались, легко жили, мозги не напрягали. А теперь — будто бы мы ниже на ступеньку стоим, а не они, которые ни черта не знают, даже таблицу умножения с трудом вспоминают. Быдло. А ведь это на самом деле — все из зависти и осознания собственной неполноценности. Машину научиться ремонтировать можно, и даже дом срубить. А им и школьный закон Бойля-Мариотта не по зубам будет».

Новый проводник, похоже, и правда не был озабочен физическими законами бытия. Как только они вошли в лес, сразу скинул мешок и, звонко откупорив бутылку, забулькал ее содержимым в горло.

— Радиацию выводим, выводись, радиация, — весело мотнул он головой, отпив добрую половину.

Митин хотел было заметить, что выводят радиацию красным вином и что обычно употребляют для этих целей «до», а не «после», а он уж наверняка успел тут нахвататься частиц… Но вдруг отчетливо понял всю нелепость своих наставлений и промолчал.

«А, может, и правда такие, как я, к жизни неприспособленны. Собрался же, в самом деле, вот этому лекцию читать…»

«Вот этот» тем временем, довольно покрякивая и пошатываясь, вышагивал напролом через сухой бурелом. Митин с Михеевым едва поспевали за ним, изодрав руки и лицо вкровь.

— Ну ты потише двигал бы, — заметил Михеев, — не все ведь одеты, как ты.

— А тебе кто не велел как следует одеваться? Небось знал, что не за грибами пошел, — сплюнул парень, — а вот грибов тут этой осенью было — завались. Мы их кому только не продавали. Даже в Москву, говорят, повезли их торговать. Дурики, грибники хреновы. Из Зоны грибы!

— А совесть того, не замучает? — поинтересовался Михеев. — Людей травить.

— Ты что, шалупонь, — проводник вдруг резко развернулся и приставил к горлу Михеева нож, — меня совести учить надумал? Да я вас сейчас обоих порежу нахрен и скажу, что мутанты сховали. И ничего мне за это не будет.

— Да ладно, ладно… — примирительно пробормотал Михеев.

Митин отвернулся: что он мог сделать?

— Вот и не бухти, — парень вернул нож за пояс и зашагал еще быстрее.

Митин подумал, что вот бы сейчас ему самому в спину ножик и воткнуть бы…

Впрочем, скоро они вышли на едва заметную, но все же протоптанную тропинку, двигаться стало легче. А затем оказались перед странным металлическим сооружением пирамидальной формы, размером примерно с дом. Только вершины у пирамиды не было, там располагалась плоская площадка, на которой одиноко торчал пулемет. Как и многое в этот день, Митин видел пулемет впервые, а потому задрал голову с неподдельным интересом.

— Стой! Куда? — на площадке возник человек.

— Мы ученые, Басмач определил в «пятерку».

— А, ну тогда позвоните там, откроют, — отозвался человек и снова исчез.

У двери точно была облупившаяся кнопка, прямо над решеткой небольшого громкоговорителя. Митин нажал на всякий случай два раза. Захрипел громкоговоритель:

— Кто такие? Цель визита.

Митин наклонился и проговорил прямо в решетку:

— Два биолога, Басманов сказал, что в «пятерку» нам надо.

Что-то в двери грохнуло, она заметно отошла в сторону.

— Проходи, — сказали из решетки.

Митин толкнул дверь ногой, та неохотно и с довольно противным скрипом поддалась. Они вошли в сумрачный железный коридор, хотя внутри, кажется, было просторнее, чем ожидал Митин. Только света не хватало. Единственная лампа под потолком явно не справлялась со своей задачей.

— Ну и куда теперь? — задал Митин риторический вопрос.

— Должно быть, вперед, — и Михеев зашагал по коридору.

Впереди раздались шаги, навстречу вышло два человека в оранжевых комбинезонах.

— День добрый, — ринулся к ним Михеев, — мы только что прибыли…

— По всем вопросам к Бахтину, там дальше, на двери написано, — махнул рукой один из носителей оранжевого одеяния, — извини, братишка, недосуг пока.

И оба торопливо прошли мимо, на ходу пощелкивая какими-то приборами.

— Ну, к Бахтину, так к Бахтину, — пожал плечами Михеев.

А Митину они понравились. То ли оттого, что после грубого проводника и пьяного Басмача кто-то сказал «братишка» и извинился, то ли потому, что эти двое были трезвы и деловиты. По крайней мере, не слоняются без дела.

Бахтина долго искать не пришлось. Одна из железных дверей была приоткрыта, оттуда кто-то напевал негромким, но приятным басом.

— О, — показал на дверь Михеев, — Бахтин — написано.

Осторожно поскреблись по железу — вроде как постучались. У огромного гудящего аппарата склонился высокий человек и что-то записывал в блокнот, при этом напевая. Несмотря на шум и собственный голос, человек их услышал:

— Ага, это вы, значит. Ну что ж, милости прошу, — и широким жестом указал на стол в углу. Я Бахтин. Владислав.

Митин с Михеевым тоже назвались.

Митин решил, что, если сейчас будет предлагать водку, нужно завтра же сваливать отсюда.

— А вы кто такие будете по специальности? — поинтересовался Бахтин.

— Биологи. Больше по медицине в последнее время.

— Как так биологи? — удивился Бахтин. — У нас же тут экология.

Митин развел руками:

— Куда направили, туда мы и пришли.

— А кто направлял вас?

— Басмач… то есть, Басманов.

— Ага, ясно. Давно пора гнать взашей этого алкаша.

«Что верно, то верно», — подумал Митин, а вслух сказал:

— А что, у вас тут экопост какой-нибудь?

— Да нет, какой там. Просто у нас лаборатории по специальностям разделены. Есть еще быстрого развертывания, но они уже месяца три без дела. И хорошо. А есть универсальные. Но, насколько я знаю, биология пока нигде не требовалась. Странно, что вас вообще прислали… Странно.

— Мы подали заявку, нам разрешили. И вот мы здесь.

— О, добровольцы-энтузиасты!

— Вроде того, выходит.

— Тогда ясно, неплановые, значит. Ну ладно, пришли — так пришли, — Бахтин хлопнул себя по бедрам. «Сейчас наливать будет», — подумал Митин.

Но тот попросил документы и стал вбивать что-то в ноутбук.

Митину здесь начинало нравиться больше и больше. И даже прежнего страха перед Зоной больше не было.

— Левее подавай, левее, — в шлемофоне голос Михеева был почти неузнаваем.

— Да черт, никак не поймаю… Нос чешется… Хоть бы чесалку, как у космонавтов, придумали.

У Митина и правда нестерпимо чесался нос. В скафандре было жарко, пот ручьями лил по лицу, противно липла к телу сырая одежда.

Уже месяц они пытались поймать этот артефакт. Аномалия, казалось бы, самая заурядная. Жарка. Но замеры показывали внутри непонятные блуждающие всплески излучения. Порой они были абсолютно хаотичными, порой казались живыми, реагировали даже на приказы: вперед, вправо, назад, стоп… Это Михееву в голову пришла такая безумная идея: приказывать аномалии, и они тогда все чуть с ума не сошли, когда та вдруг начала подчиняться. Кроме того, эта Жарка никак не реагировала на Выбросы. По крайней мере, два уже пережила и никоим образом не изменилась. Одно это было не совсем обычным. Аномалии, обладающие постоянным полем, конечно, в Зоне имелись, но эта — со своими всплесками… Тем не менее, артефакта рождать так и не собиралась. Митин предположил, что блуждающие всплески — это и есть артефакты, пусть сгенерированные не совсем обычным способом, оттого и датчики не показывали никаких образований. Проверить догадку можно было только одним способом: самому влезть в огнедышащее жерло. Не в самый центр, конечно, но в областях с наименьшим действием вполне покопаться было можно. Бахтин тогда за голову схватился:

— Да вы что?! В аномалии лезут либо совсем конченные, либо пьяные. И знают, зачем лезут. А вы даже понятия не имеете, что ищете.

Тем не менее, спецснаряжение выдал.

В «глотку черту» полез сам Митин. Михеев страховал с прибором измерения поля и подсказывал, куда идти. Если обычный детектор снаружи не улавливал никаких уплотнений, оставался только один способ: искать эти уплотнения и образования, находясь непосредственно внутри аномалии. Все здесь приходилось постигать и проверять на практике, в полевых условиях; времени на гипотезы и прочую теорию порой не оставалось совершенно: объект исследования мог, например, в любой момент исчезнуть или поменять свои свойства. А могли и просто спереть. Как это было с Корнем — красивейшее образование, даже не в аномалии лежал. Растет себе дерево, а у него один из оголенных участков корня бледно так светится, фосфорирует. Больше такого Митин нигде потом не видел. А просто срубить и взять побоялись: мало ли чего… Пока бегали за измерителями — корня того и след простыл. Видимо, какой-то сталкер срезал. Хотя, как умудрился — тоже вопрос. Корень довольно толстый, твердый, как железо, а по Зоне сталкеры с топорами не ходят. Мог и из подствольника, например, шарахнуть, но следов взрыва не было. Так и остались загадкой — и сам Корень, и его исчезновение.

— Левее… Стоп. Ну что там?

Митин повел детектором вокруг себя. Приборчик разрывался от писка, показания зашкаливали и показывали не весть что: еще бы, конструкторам и в голову не приходило, что кто-то вздумает влезать внутрь аномалии, тогда как обычному человеку полагалось при малейшем писке отойти как можно дальше и благодарить детектор за то, что не дал вляпаться в аномальную зону. Экран светился зеленым, луч исправно прочерчивал сканируемую область, но заветных пятнышек на радаре по-прежнему не высвечивалось.

— Ничего, пусто.

— Тогда стой пока, сейчас прощупаю, где еще можно.

Михеев на минуту умолк. Несмотря на замкнутую систему дыхания, легкие обдавало горячим, вокруг мельтешили белые искры, то и дело из трещин в земле с шумом вырывались столбы огня. Порой из-за раскаленного марева невозможно было рассмотреть ничего даже в двух шагах от себя; впрочем, смотреть особенно не на что, все, что здесь когда-то было, давно сгорело и рассыпалось в пепел. Только выжженная земля, вся в крупных трещинах и разломах, раскаленные камни. Даже в самых слабых областях температура держалась на отметке плюс восемьдесят, сколько же тогда было в центре… Если б не скафандр и не Капля в подсумке…

— Так, давай на десять направо, там метровая площадка есть свободная, — прошумело в шлемофоне.

Митин сориентировался по детектору и двинулся в указанном направлении.

— Стоп.

Он сразу остановился, как вкопанный.

— Что здесь? Опять пусто?

— Да, ничего. А что с импульсами?

— Сегодня наша малышка молчит, никаких признаков.

— Ну так поприказывай ей, что ли…

— А я что, дурак, что ли, не пробовал? Молчит, черт ее задери.

— Тогда наверняка ничего сегодня не обнаружим.

Пот крупными каплями скатывался с бровей, нос зудел — будто разрывался изнутри чем-то живым. Представилось, как оттуда, из-под кожи, старается вылезть какое-то насекомое, острыми жвалами разгрызает плоть… Лучше б не представлял. Зачесалось совсем уж зверски, прямо раздирало. От этого накатывало раздражение, хотелось плюнуть на все, сбросить этот чертов скафандр и раздирать, раздирать ногтями кожу — до самого мяса, или побежать к Михееву, прямо через всю аномалию. До него — рукой подать, каких-нибудь метров десять, а идти будешь еще добрую четверть часа.

— Если артефакты там рождались, то никуда же они не делись, — захрипел голос Михеева, — не схабарили же их.

— А черт их знает, вдруг какой-то сталкер ночью приперся и стащил все.

— Ну уж…

— Да знаю, знаю, что никуда не могли деться. Но очень уж эта аномалия… не такая, как все. Может, она их рождает, а потом и растворяет.

— Все возможно. Так что придется ждать импульсов.

— И сколько ждать прикажешь? У меня воздуха на час, не больше.

— Тогда еще минут пятнадцать — и назад.

— И тут торчать, что ли, до нового сигнала?

— Жучок поставим. А там хоть посреди ночи просигналит — сразу сюда.

— Посреди ночи тебя никто сюда не проведет.

— Как твой нос, кстати?

— Ох, не говори, я его отрежу, когда вернусь.

— А ты красиво смотришься отсюда: горишь весь…

— Кончай. Куда идти?

— В метре от тебя есть еще островок, но между вами плотно очень, не проскочишь.

— Никак?

— Никак. Прыгать не вздумай: сгоришь сразу.

— Ясно, не дурак.

Митин еще раз повел детектором. Нет, ничего не нарушало ровного свечения радара. Видимо, придется ждать появления импульсов.

— Тогда ставлю жучка и возвращаюсь.

— Добро.

Митин извлек из сумки сканер в жаростойком корпусе. Выдвинул антенну. Загорелась лампочка активации. Теперь, если аномалия родит артефакт, прибор сразу же сообщит на пульт. Ну а там — дело техники.

— Вот так… — пропыхтел Митин, установив сканер между двух камней, — теперь веди меня назад.

Минут через двадцать он сделал шаг из аномалии.

— Ну, мужики, я такого еще никогда не видел! — восхитился проводник, — чтоб в Жарку своими ногами…

А Митину было не до восхищения. Как только оказался в безопасности, скинул шлем и долго-долго чесал, тер, драл, раздирал, до крови — свой нос.

Сканер сработал через несколько дней, под утро, часа в четыре. Дежурный разбудил Митина, а тот Михеева:

— Ожила наша Жарка, пора навестить.

— Проснулась, блин, не могла еще часика два подождать. Сама несколько дней дрыхла, теперь другим поспать не дает.

— Это точно…

Разбудили Толика. Тот сразу схватился за голову:

— Ой, башка моя, башка-а-а…

— Нечего стонать, похмелим. Но потом. А сейчас надо опять в ту Жарку.

— Ну раз потом — так потом, — простонал Толик, сползая с лежанки, — ради того, чтоб посмотреть еще раз, как живой человек в аномалию лезет, я согласен и на потом.

— Давай, туда еще дотопать надо.

Пока собирали снаряжение, укладывали жароустойчивый комбинезон, Толик успел где-то перехватить свой «завтрак».

— Ты нас не заведешь часом куда-нибудь, — засомневался Митин.

— Если заведу, то можете меня уволить, — усмехнулся Толик.

— Давно пора, — сказал Михеев. Беззлобно, впрочем. Бородавка был хорошим проводником, хотя, конечно, и водилась за ним слабость к спиртному, но обязанности свои всегда выполнял на «отлично».

Майское утро приятно наполнило грудь прохладным цветочным запахом. Митин невольно замер, вдыхая его свежесть:

— Хорошо…

— Подышим, еще подышим, — пообещал Михеев, — надо идти. Завтра встанем с утра пораньше и подышим вместе.

— Ну нет уж, завтра я буду отсыпаться, — сказал Митин, на ходу проверяя табельный пистолет.

— Да, весна… — не смог удержаться от восхищения и Толик, — а вот я, пожалуй, завтра подышу. И на Охладитель теперь бы с удочкой…

— Сомов собой кормить? — усмехнулся Михеев.

— Там не удочка, там из подствольника их впору, — сказал Митин.

— Ну, это я так, размечтался, вообразил себе, конечно… — улыбнулся Толик, — часто вот так думаю: накопить вот так тут деньжаток — и свой домик на бережку купить.

Они шли в утренней полутьме, вдыхая цветочный запах и вслушиваясь в шорохи ветра. Полкилометра можно было идти, не напрягаться: дорога чистая. А вот дальше…

— Стоп! — Толик поднял руку, его автомат был уже на боевом взводе.

Митину тоже показалось, будто в темной листве что-то мелькнуло. Он выхватил пистолет, но Толик уже полоснул по зарослям из автомата. Кто-то отчаянно заверещал, со страшным шумом пронесся прочь, ломая ветки.

— Вот так-то, — удовлетворенно сказал Толик и вернул автомат на предохранитель.

— Кысь, — заметил Михеев.

— Хорошо, что одна, а то вот так налетят всей стаей…

— Кыси — и в стаи? Где это видано, — усомнился Митин.

— Существуют же львиные прайды, — возразил Михеев, — тоже кошки, между прочим.

— Пока тут болтаем, Жарка нас не дождется, — Митин поудобнее перехватил чехол с комбинезоном.

Толик еще несколько секунд прислушивался к шороху листьев, а потом побежал догонять ушедших вперед ученых.

Остаток пути проделали без приключений. Когда подходили к Жарке, совсем рассвело. Аномалия еще издали будто приветствовала людей, вздымая огненные колонны. А, может, угрожала.

— Потрясающе… — не удержался Митин.

— Что-то она сегодня разыгралась, — заметил Михеев.

— Да… Может, импульсы?

— Может.

Они подошли к выжженной площадке метров десять в поперечнике. Кажется, здесь можно было переждать самую морозную зимнюю ночь — настолько жарко дышала аномалия. Митин начал натягивать защитный костюм.

— Жабры заправил? — поинтересовался на всякий случай Михеев.

Митин молча кивнул. Он теперь был сосредоточен, даже хмур. Толик же, напротив, с беспечным любопытством наблюдал за приготовлениями, сидя на корточках. Михеев раскладывал приборы.

— Есть импульсы, — сообщил он.

— Мощные?

— Нормальные. Бегают. Если там что-то есть, оно к тебе само прибежит, далеко отходить не придется.

— Если что-то есть… — машинально протянул Митин.

— Слушайте, — вдруг заволновался Толик и даже вскочил, — а если это полтеры внутри шуруют? Они же тоже, говорят, как молнии шаровые, летают…

— Не говори ерунды, какие полтергейсты в Жарке? — сказал Михеев.

— Ну, сами тогда смотрите…

И Бородавка снова принял созерцательную позу на корточках.

Митин тем временем натянул комбинезон, захлопнул стекло на шлеме, включил детектор.

— Дышишь как? — спросил Михеев. Новые скафандры автоматически включали систему автономного дыхания при закрытии шлема, но уточнить было не лишним.

— Нормально. Слышимость?

— В порядке.

— Ну, ни пуха!

— Иди ты к черту.

И Митин стал входить в аномалию.

Как и в прошлый раз, сначала немного повело в сторону, зашатало, но система стабилизации сработала на «отлично». Вокруг зароились искры, воздух со всех сторон окрасился багровым. По всем мыслимым законам физики, ни одно живое существо не могло войти внутрь аномальной зоны и уж тем более пробыть там добрых часа полтора. Будь ученый без защитного снаряжения — его тело, мгновенно охваченное пламенем, уже корежилось бы в страшных конвульсиях, а в следующую секунду останки повело бы в разные стороны, швырнуло в самые языки пламени, завертело в струях гравитации, еще через полминуты обугленные, выжженные насквозь кости болтало по растрескавшейся земле, а затем рассыпало в бурый пепел, гравитацией выбросило наружу, ветром разметало по округе. И — будто не было человека. Совсем. В Зоне люди порой исчезают бесследно.

— Отлично. Вошел. Куда теперь?

— Шаг влево, — затрещало в шлемофоне.

Митин сделал шаг.

— Стоп. Теперь на пять вправо, вперед. Стоп. Идет импульс. Жди.

Митин вперился в прибор и внутренне напрягся. Если сейчас детектор не покажет артефакта — все старания насмарку. Конечно, будут потом и другие предположения, но всегда жаль отвергать стройную, красивую версию, которая может объяснить если не все, то многое…

— Идет, идет, жди. Что-нибудь видишь?

— Нет. Ничего.

— Идет, идет! Прямо на тебя!

И тут Митин увидел. Впереди полукругом выстроились и плясали маленькие тусклые огоньки. Но это были не искры — он сразу понял. Пригляделся: где-то он уже это видел, где-то уже видел… И вспомнил: сон. Давно уже, даже задолго до поездки в Зону, однажды приснилось поле из таки же тусклых огоньков-комочков. И еще там были существа с хоботами…

Нехорошее предчувствие сжало грудь. Митин понял, что сейчас должно что-то произойти. Но он стоял, наблюдал за этими вытанцовывающими комочками, они гипнотизировали его, не давали пошевелиться.

— … видишь? Они вокруг тебя, — внезапно прорвался голос Михеева — словно в сон из реального мира.

— Да, я вижу. Здесь огни, — сказал Митин и посмотрел на детектор. Прибор показывал россыпь артефактов, точно в местоположениях огоньков.

— Что за огни? Какие огни?

— Не знаю, это артефакты. Они движутся, как живые.

— Попробую им приказать. Если это и есть наши импульсы, то они отзовутся.

Михеев умолк, а огоньки вдруг завибрировали сильнее, а затем собрались в единую шевелящуюся кучу.

— Ты велел им собраться?

— Да. Работает? Работает?!

— Да.

— Не может быть. Что, что ты видишь?!

— Это потрясающе. Жаль, сюда камеру не пронести, ты бы увидел сам…

Огоньки мерцали тускло-землистым оттенком, ритмично колыхались, будто дышали, изредка вздрагивали, как от прикосновения.

— Если бы я сошел с ума, я бы подумал, что они живые, — сказал Митин.

— Вот мы и посмотрим. Сейчас подгоню к тебе, попробуй взять одного.

— Только не переусердствуй. А то боюсь, набросятся.

— Немного придвину, совсем немного. Ты стой на месте, никуда, у тебя впереди сильное поле.

— Понял.

Сзади затрещало. Митин не сразу понял, что это автоматная очередь. Раздались крики, потом в спину ударило раскаленным, обожгло, перехватило дыхание, опрокинуло на землю. Ногу повело в сторону, словно что-то ее затягивало, затягивало… Остатками сознания Митин понял, что это аномалия тянет внутрь, из последних сил отвел ногу назад. А потом уже ничего не помнил.

Пришел в себя от резкой боли во всем теле. Горело буквально все тело, будто было без кожи. Митин попытался встать, но перехватило дыхание, рот моментально наполнился кровью. Перед глазами плыло огненное марево, воздуха не хватало. Он все еще лежал в аномалии, и только остатки воздуха в баллонах поддерживали жизнь, хотя дышать, кажется, было совершенно невозможно, раскаленный воздух обжигал легкие, нос, горло… Но нужно было во что бы то ни стало подняться и выбраться. Подняться и выбраться.

— Эээй… — выдохнул он, но тут же захлебнулся новым сгустком крови.

В шлемофоне было тихо. Что-то случилось снаружи, на помощь рассчитывать не приходится. Только на самого себя.

Подняться и выбраться.

Он все же приподнялся на четвереньки и сделал первый ползок. Кожу обожгло пронзительной болью до самого мяса, но закричать не получилось: не хватало воздуха. Оставалось стиснуть зубы и продолжать сантиметр за сантиметром преодолевать те несколько метров, что отделяли от границы аномалии.

Так, теперь немного левее, в прошлый раз было на десять вправо, значит теперь… Нет, было на пять вправо. Или все-таки на десять? Нет, на пять, точно на пять. Теперь влево надо. Надо подняться и выбраться.

Из носа выплеснулся порядочный сгусток крови, Митин закашлялся. Что-то захрипело, захлюпало в легких, ближе к спине. Он помнил, что стреляли. Значит, там сейчас пуля. Лучше бы сразу уж…

Нет, нельзя так говорить. И думать нельзя, иначе не доползти. Доползти и выбраться. Доползти. И выбраться.

Теперь надо вправо. Совсем немного вправо. Если еще жив, значит, он все правильно делает. Пока правильно.

Осталось несколько сантиметров.

Как же невыносимо болит внутри.

Как прожигает кожу.

Дышать.

Дышать.

Дышать нечем.

Но, когда глаза окончательно застило горячим маревом, он перевалился через выжженную границу, ватными пальцами вслепую откупорил шлем. Холодный воздух охватил опаленное лицо, забился в разорванные легкие. Митин снова закричал, но из горла вырвался лишь хриплый стон. Он едва не потерял сознание, но усилием воли заставил себя вернуться в реальность, понимая, что может больше не очнуться. Сквозь огненный туман увидел два тела, распластанные на траве, — Михеев и Толик. Обломки оборудования. Только бы КПК уцелел.

Превозмогая невыносимую боль, Митин кое-как дополз до тела Михеева. В кармане у того нащупал наладонник и включил общую экстренную.

Он лежит на животе. Качаются перед глазами чьи-то ноги. Тело по-прежнему горит, но уже не так невыносимо. Шевелиться лень. Ноги рядом все время качаются и качаются. Его куда-то несут на куске брезента. Скафандра уже нет, но так не хочется шевелиться, чтобы осмотреть свое тело.

— Лежи, лежи, — незнакомый голос, — теперь будешь жить.

— А как…

Но горло будто петлей перехватывает, под лопатку врезается раскаленный лом.

— Сейчас подремонтируем, будешь новее прежнего, — это голос Сергеича — хирурга. Если Сергеич, то все хорошо, этот на ноги и труп поставит. Оголенную спину то холодит, то охватывает кипятком. Что-то там, на спине, сейчас делают. Снова приходят в голову мысли о Михееве и Толике. Но больше он спрашивать не решается, иначе опять потеряет сознание от боли.

— Не засыпает…

— Коли еще.

— Выдержит?

— Должен. Сердце молодое.

Кажется, велят в таких случаях считать до десяти.

— Один, два… — одними губами начинает считать Митин, — пять, шесть, восе… шесть, два, ше…

Все тело туго перебинтовано, противно пахнет. Боль теперь тупая, ноющая. Должно быть, накачали анальгетиками. Ничего, это хорошо. Боль можно перетерпеть, можно подумать о чем-то другом — и тогда на какое-то время почти не больно.

Так, что было? Он видел эти огоньки в аномалии, потом раздались выстрелы. Потом его ранило. В спину. Михеев и Толик — что с ними? И спросить не у кого.

Митин попробовал приподняться, но тугие повязки сдавили тело, кожу снова пронизала жгучая боль, охватил озноб. Он едва слышно застонал. Но никто не появился. Митин один в палате — маленькой комнатке с низким выбеленным потолком. Сбоку возвышается капельница, но шланги болтаются отдельно, стало быть, пока не капают. Очень тоскливо и неудобно лежать в одной позе, смотреть лишь в потолок. Окно, должно быть, за спиной. Надо будет попросить, чтоб передвинули кровать — хотя бы на облака можно будет смотреть, прикидывать, на что те похожи.

А стены тут старые, облупившиеся. Наполовину выкрашенные синим. Сверху — белый потолок. Типичная советская больничка, это не современная клиника, нет. Напротив ног впереди — желтая дверь. Когда-нибудь она распахнется, впуская вестника снаружи, вестника определенности: что вообще было, что с Михеевым и Толиком.

Он лежал и лежал, прислушивался к пульсирующей боли в разных участках своего тела. Черт, когда же принесут новую дозу анальгетика? Стал рассматривать тени и выпуклости на стенах. Некоторые напоминали горы, некоторые — причудливые растения, были и похожие на лица — удивленные, с раскрытыми ртами, зажмуренные, страшные. Неудивительно, что многие начинают видеть лики Христа и святых во всех этих бесформенных пятнах. При желании, там можно узреть все, что угодно. Религиозный человек непременно увидит что-то из Писания. Человеческий мозг вообще настроен так, чтобы отыскивать лица в любом бесформенном образовании. Говорят, это помогает адаптироваться к незнакомой ситуации. Забавно: где только не видели лик Христа — и на блинчиках, и коре деревьев, и на пыльных пятнах… А что-то Христа больше не сделалось, и мир по-прежнему продолжает творить зло. Прежде на месте проявившихся ликов возводили храмы, а теперь выкладывают «фотки» с ликами в Интернет, на всеобщую потеху. Но верно и то, что святые лики на блинчиках не остановят пулю, летящую в грязную беженку.

Подумал про пулю — и под лопаткой резануло. Нет, надо про что-то другое думать.

Начал считать до тысячи, потом дошел до двух тысяч, до трех. Затем мысли стали путаться, числа сбиваться. Потянуло в сон, но он подумал, что, если выспится теперь, то проведет долгую тоскливую ночь без сна, и усилием воли стряхнул дремоту, продолжил счет. Когда дошел почти до десяти тысяч, дверь в ногах заскрипела, приоткрылась.

Возникла медсестра в непостижимо коротком халате и, кажется, без юбки. Митина всегда интересовало: зачем они так делают? Хотя бы брюки надевали, что ли. Или нарочно больных дразнят…

Впрочем, боль была такая, что никакого возбуждения или хотя бы волнения он не почувствовал.

— Да вы очнулись уже, — она не без удивления приподняла подведенные брови, — у нас с такими ранами неделю без сознания лежат.

— А что у меня… — тут Митин закашлялся, внутри захрипело, забулькало, и он не договорил.

— Вот доктор придет на осмотр, с ним и побеседуете.

— Когда… — только сумел просипеть Митин.

— Только завтра, теперь завтра утром.

Больница вполне соответствовала советским стандартам как внешне, так и по организации деятельности. Впрочем, важно было не это.

— А с… — он сглотнул комок тесного воздуха, — остальными что?

— Я ничего не знаю, я только вам укольчик сейчас сделаю, чтобы вы поспали. Завтра обо всем и поговорите с Азамом Юсуповичем.

Митин понял, что пока ничего узнать не получится. Только попросил двойную дозу снотворного, но медсестра посетовала на строгую подотчетность медикаментов и сделала только один укол. Ушла. А он еще с полчаса лежал, совершенно без мыслей, без движения. Как-то незаметно провалился в тяжелый сон — как будто оглушили.

Проснулся среди ночи. Даже не мог посмотреть, который час. Голова гудела, во рту словно провели наждаком, хотелось пить. «Хоть бы бутылку с водой догадались поставить, — подумал он, — а то придется будить дежурного. Хотя, вряд ли кто услышит. А и услышит — никто не поднимется. Придется до утра терпеть». Потом подумал, как будет ходить в туалет. Ни катетера, ни утки.

«Вот обгажу им все простыни — пусть в следующий раз сами думают».

С такой мыслью снова упал в забытье без сновидений.

— Рома, Ромочка… — кто-то тряс его за плечо.

Митин приоткрыл глаза. Совершенно незнакомое женское лицо. Откуда она знает его имя? Ах да, он же в больнице, а в карте все и написано. Только ласковость эта ни к чему, лишне как-то.

В ответ он только простонал, давая понять, что слышит.

— Сейчас Вас доктор смотреть будет.

Ага, значит, этот Юсуп сподобился таки снизойти до рядового больного.

В эту минуту вошел невысокий, пожилой плотный мужчина с заметной проседью в угольно-черных волосах. Почему-то всем своим видом сразу располагал к себе.

— Ага, — приветливо кивнул Митину, — мне сказали, что вчера в себя пришли, это хорошо, это хорошо.

— Я все еще в Зоне? — Митин едва разлепил растрескавшиеся губы и добавил. — Пить дайте.

— Юля, воды принесите.

Медсестра продефилировала по палате в сторону двери. На этой хотя бы юбка была, только такого размера, что мало отличалась от пояса. Только и могут, что жопой вилять, а о себе мнения такого — будто и правда модели. А на деле — дальше медсестер с обоссанными утками не годились никуда. И желание быть красивой тут не при чем, это вызов. Только кому и зачем? Голыми ногами больным людям, которым самим до себя только и есть дела? Или надеются при помощи этих ног продвинуться дальше утконоски?

— Нет, не в Зоне, в госпитале, в Киеве. А меня зовут Азам Юсупович, — голос у врача был низкий, бархатистый.

— А зачем в госпитале? Я же не военный.

— Не военный госпиталь, а для Зоны специально, — пояснил доктор, — впрочем, это не важно. Важно то, что…

— С остальными что? — перебил его Митин.

— Ваш коллега погиб. Сожалею, — прямо ответил врач. Видимо, не раз приходилось ему давать подобные ответы.

— А Толик?

— Ваш проводник жив, он здесь находится, только в другом крыле. Если хотите…

Митин только помотал головой. Значит, Сережка погиб. Умер. Интересно, только теперь подумал о нем по имени. А то все Михеев да Михеев.

— Кто стрелял в нас?

— Не знаю, меня это не интересовало. Вас доставили в ужасном состоянии. Ожоги, пулевое ранение в легкое. Нужно было спасать, а не расследование проводить.

— Да, вы правы… Скоро я поднимусь?

— Пока сказать трудно, но месяца два у нас точно отдохнете. Как перевязка? Сильно болит? Не слишком туго?

— Нормально. Скажите, чтоб двойную дозу снотворного кололи. Скучно тут. И болит все. Болит все.

— Хорошо, — неожиданно согласился доктор, и Митин понял, что ничего тот не скажет. А спорить бесполезно.

Пришла медсестра со стаканом воды. Митин приподнялся, в тело будто впились бритвы, но он не обращал на боль внимания, жадно осушил пересохшим ртом весь стакан.

— Еще…

— Принесите бутылку, литра три. У вас есть такая большая, пластиковая, например?

— Найдем, Азам Юсупович.

— Вот и славно.

— И давно я тут?

— Две недели почти. Вас едва-едва успели вытащить. Часом позже — и лежали бы Вы сейчас не здесь.

Две недели! Митин на самом деле ужаснулся. А ведь кажется, что все случилось только вчера. Две недели выпало просто так. То-то странно ощущать волосы под носом. Должно быть, целая борода образовалась теперь.

— Когда смогу встать?

— А Вы куда-то торопитесь? — ласково улыбнулся Азам Юсупович. — На Вашем месте я бы Бога благодарил, что вообще сейчас в мягкой постели и в полнейшей безопасности.

— И Вас.

— Что меня? — не понял врач.

— И Вас благодарить нужно.

— Ну… — Азам Юсупович довольно мотнул головой, — работа такая.

Принесли воду. Митин припал к горлышку и пил, пил, пил, впитывал каждой клеточкой высохшего рта — воду. Наконец, отвалился в сторону, наполовину опустошив бутылку, булькая переполненным желудком.

— Черт, вот теперь можно жить…

— И нужно жить, — подхватил доктор, — ну, а теперь посмотрим Ваши ноги.

Лето прошло в бинтах. От постоянных перевязок начала отслаиваться кожа. «Это хорошо, — говорил Азам Юсупович, — новая вырастет. Прежняя все равно никуда не годилась». И это было правдой. Покрасневшая, шелушащаяся, она отваливалась кусками. Бывали ночи, когда Митин от боли не мог сомкнуть глаз ни на секунду. Но случались и редкие дни, когда боль отступала, чувствовался прилив бодрости. И тогда хотелось поскорее выбраться из этих выкрашенных в синее стен, сбросить сдавливающие тело повязки, как следует отмыться — и прочь отсюда, на свободу, домой.

Но практически все лето не разрешали даже бриться: обожженная кожа восстанавливалась медленно. Тем не менее, Митин давно ходил без костылей, стараясь не обращать внимания на боль, каждый день совершал прогулки — сначала по больничному коридору, потом выбрался и в больничный дворик. Смотрел, как теряют краски августовские листья, как постепенно обрастают красно-желтым ковром дорожки. Однажды мимо больницы прошла ватага ребятишек с ранцами и цветами, и Митин понял, что наступила осень. А он даже не смотрел в календарь, чтобы не испугаться проведенным тут неделям.

Странно, но думать об огнях в аномалии, об артефактах и образцах здесь — не хотелось. А он и не заставлял себя. Было сонно и почти безмятежно. Он даже подумывал над тем, как бы оставаться в больнице подольше.

Но однажды повязки сняли, а новых не приготовили.

— Теперь будешь просто так ходить, — сказала медсестра на перевязке.

Стало ясно: до выписки осталось совсем немного.

Наверху серые стаи кружились в ледяной синеве, а внизу задумчиво шуршали опавшие листья. Нужно было принимать решение, но Митин все медлил. Здесь так спокойно и можно неспешно жить размеренным существованием больничного быта. Он уже знал, какое примет решение, но боялся признаться себе и каждый день оттягивал решающий момент, когда нужно будет приводить веские причины и доказывать своей второй половине, что имела отношение к разуму, правильность принятого решения.

— К черту все, — сказал он однажды вечером громко и вслух, — к черту доводы и расчеты. Я просто это сделаю.

Курившие неподалеку мужики с удивлением посмотрели на него, а он поднялся со скамейки и твердо пошел в свою палату. Этим вечером Митин так же твердо решил: он вернется в Зону.

Это было не какое-то спонтанное решение, принятое однажды под действием чувственного порыва, но и не холодным расчетом; просто он знал, что по-другому не будет, и подчинялся неизбежному.

— Я не хочу ничего доказывать, я просто это делаю, — говорил Митин знакомому сталкеру, который изредка заглядывал к нему в палату.

Сталкер понимающе кивал головой, доставал папиросу и курил в открытое окно. Вдвоем они молчали, но понимали мысли друг друга лучше, чем если бы доверяли словам самое сокровенное. Безмолвный собеседник Митина сам каким-то чудом едва спасся от кровососа. Когда тварь уже прижала жертву к земле, вонзила щупальца, подоспела группа «тяжелых» и отбила жертву. На память сталкеру осталась дюжина грубых рубцов на груди; и голова самого кровососа.

— Сам туда не вернешься?

Сталкер медленно качал головой:

— Два раза судьбу не испытывают.

— Я не испытываю. Просто не знаю… и не тянет туда даже. Это не то… Просто знаю: мне там нужно быть. Понимаешь, нужно.

Сталкер понимал.

Несколько раз заглядывал Толик. Весьма обрадовался, когда узнал, что Митин возвращается в лабораторию.

— Ты потом на старое место? — поинтересовался Митин.

— Да, у меня без вариантов.

А потом того сталкера — собеседника Митина — выписали. В последний вечер тот был так же молчалив, но, пожимая на прощанье руку, сказал:

— А знаешь, не возвращайся туда.

Митин неопределенно повел плечом.

— Нет, ты не понял, — сталкер не отпускал руки Митина и твердо смотрел ему в глаза, чего никогда до того не случалось, — Ты не понял. Ты не вернешься. Я вижу. Я видел многих, которые навсегда остались там. Ты тоже останешься.

— Возможно. Но я буду осторожен.

— Хорошо. Только вспомни, если что: судьбу не испытывают два раза. Она этого не любит.

Через несколько недель, находясь на КПП Лелев, Митин почему-то вспомнил тот самый вечер и слова сталкера. Даже показалось, будто повеяло прохладой из открытого больничного окна. Но это был сквозняк из неприкрытой двери автобуса. Стояли уже полтора часа, никак не давали «добро» на въезд, что-то не в порядке с путевками. Митин вспомнил, как легко пропустили их в первый раз. Что-то изменилось в Зоне за это время, или всего-навсего дежурный дотошный попался?

— Совсем близко, — сказал сосед Митина, ни к кому не обращаясь.

— Что? — машинально переспросил тот.

— Станция совсем близко.

— Да…

— На пол, живо! На пол! И не высовываться! — в автобус ворвался человек в военной форме и противогазе.

— А что?.. — начал кто-то вопрос, но тут совсем рядом полоснуло очередью, и все, кто был в салоне, без лишних разговоров попадали на пол.

— Накаркал, — сказал сосед.

Митин посмотрел на его побелевшее лицо и поймал себя на том, что нисколько не боится. Тогда почему он лежит? Все правильно: чтобы сохранить сою жизнь. А еще — чтобы не мешать военным. Что это: нападение?

Со стороны шлагбаума застучало с сухим металлическим отзвуком. Митин понял, что это пулемет. Потом рявкнул мотор, завибрировала земля. Но, кроме грязного пола автобуса, он ничего не видел. Нет, только не скотом, покорно привезенным на убой.

Митин поднялся.

— Ты что? — окликнул его сосед.

Ученый только отмахнулся.

У открытого шлагбаума с обеих сторон дороги сгрудились вооруженные солдаты, а мимо них, тарахтя моторами, проходили замызганные БТР. Это от их тяжелого хода вибрировала земля. Митин насчитал шесть штук. Солдаты на ходу прыгали на броню, и машины набирали скорость, уходили дальше, туда, где чернел лес. Некоторые уже начинали вести огонь из спаренных пулеметов. Со стороны леса накатывали звуки перестрелки.

«Не испытывать судьбу два раза», — опять вспомнились слова сталкера. Наверное, стоило бы снова лечь и вжать себя в пол. Только тонкая автобусная стена не спасет от пули. Могут добрую половину положить одной очередью, не говоря уж о том, если в салон залетит граната.

— Пошли! — прокричал Митин прямо в побелевшее лицо соседа.

Тот вытаращил бессмысленные глаза и только мотал головой. Совсем близко грохнуло, в окне справа вырос черный дымовой столб, посыпались стекла.

— Поубивают всех, надо выходить! — закричал Митин на весь автобус. Но никто не пошевелился, только спины бугрились на полу.

— Ну и черт с вами, как хотите, — Митин побежал прямо по спинам, оказался на улице и кинулся за кирпичную стену какого-то строения. Оглянулся на автобус. Тот стоял на хорошо простреливаемом месте, прямо по центру дороги. Эх, водила, хоть бы за укрытие отогнал.

«А что если испытать, — мелькнуло в голове, — Все равно ведь всех положат».

Но он так и не мог собраться в решимость — оторвать себя от стены и пробежать этот десяток метра по открытому пространству.

«Да и ключи теперь наверняка у шофера. И что я — они сами отказались уходить».

А впереди грохотало, выстрелы теперь слились в беспорядочную трескотню и стук. Совсем близко от автобуса брызнули обломки асфальта — туда легла очередь. Подбежал, такой неуклюжий в своем защитном снаряжении, снайпер; якут ли, казах или кореец — сквозь прорезь в маске только узкие глаза видно. Подбежал, даже не взглянул на Митина, проверил винтовку, лег на асфальт и замер. Сделал два выстрела, поднялся и затрусил на противоположную сторону дороги.

«А место ведь пристрелянное, сейчас сюда по снайперу долбанут», — вдруг понял Митин. Он отбежал подальше и улегся за деревом. И вовремя: как раз в том самом месте, где только что стоял ученый, вспыхнул багровый язык пламени. Затем точно такой же возник немного поодаль, за ним еще…

— Вылезай! — заорал Митин, но что он теперь мог поделать…

В следующую секунду новый язык полыхнул у самой двери автобуса, потом грохнуло так, что земля под животом задрожала. Черно-красный гриб вздулся из капота, тяжелую машину опрокинуло, отбросило на несколько метров и опустило на смявшуюся крышу. Из салона змеились языки темного пламени.

Митин в бессилии хлопнул кулаком по земле. Что, что он мог сделать?! Нет, он мог. Он мог, мог попытаться отогнать автобус прочь от этого места. Но испугался. А кто бы не испугался?

Снайпер, видимо, снова сменил позицию и теперь вовсе исчез из вида. Откуда его только вынесло. Не иначе как черти принесли.

Митин лежал на ледяной земле и прислушивался. Бой то приближался, то откатывался дальше, но не стихал. Нападение совершили явно не рядовые бандиты — те никогда не попрут на военный КПП, будь хоть до невменяемости накачанные наркотой. И что вообще нужно нападавшим? И зачем у того дерева такие черные ветки? И БТРы наверняка ведь неспроста ввели?.. Вопросы лишь на секунду возникали в разгоряченной голове, а потом бесследно исчезали, не требуя ответа. В висках тяжело стучал пульс, в животе свернулся страх, мысли путались.

Над ним пробежали ноги в тяжелых армейских ботинках. Много ног. Вдруг чьи-то сильные руки подняли над землей, в лицо дохнуло перегаром:

— Ти хто? Що тут робиш?

— Что? — не понял Митин.

— Що розлігся? Рухай звідси. Застрелять!

Последнее слово резануло по нервам. От него отдавало болью и страхом. «Застрелят…»

— А куда?..

— Там в казарми… А!.. — солдат махнул рукой и побежал догонять товарищей.

Митин ясно понял, что и правда нужно спрятаться. Заварушка, видимо, оказалась намного серьезней, чем предполагалось. Вот и дополнительные силы стягивают. Вертолетов еще не хватает… Сейчас ракетами всех поразметало бы — и своих, и чужих.

На какое-то время вернулась четкость мыслей и расчет. Он обогнул бетонную стену и, пригнувшись, стараясь постоянно находиться за какими-нибудь укрытиями, затрусил на полусогнутых по дворику КПП. Где находятся казармы, он не знал, но побежал в сторону длинных одноэтажных строений. По крайней мере, хоть какую-то охрану там можно было найти. Несколько раз у самого уха взвизгнуло, щелкнуло о стену, обдало кирпичной крошкой. Были ли пули случайны или стреляли прицельно, Митин тогда не думал — он просто бежал, передвигал ногами, хватал ледяной воздух пересохшим ртом — и бежал. Только когда засел за баррикаду из мешков, всем телом почувствовал расслабленную холодную дрожь страха: его ведь только что едва не убило…

И что он тут делает, ученый, который приехал во вполне мирную зону экологического бедствия, со вполне миролюбивыми и благими намерениями — помочь разобраться в происходящем здесь, найти, наконец, выход, чтобы всем, всем стало лучше? А вместо этого неизвестные ублюдки ловят его на прицел и спускают курок, чтобы — убить. За что? У него даже оружия нет. Он приехал с целью помочь, но вынужден, будто на войне, пригибаться от пуль, смотреть на взрывы и слушать стрельбу, прятаться за баррикадами.

По дороге, дыша солярным дымом, прогудело еще две бронемашины. Сбоку бежали громадные мужики в неизвестной Митину форме. Землисто-стальной камуфляж, вместо лиц — тонированные стекла забрал. Никаких знаков отличий, никаких шевронов или нашивок. И от этого сделалось совсем не по себе. Если уж таких начинают задействовать… С другой стороны, возросла уверенность, что скоро все закончится, надо только пересидеть и немного подождать.

Топот тяжелых ног и гул моторов удалился, бой начал заметно откатываться. И с каждой минутой все дальше. Должно быть, эти новые бойцы, в самом деле, сыграли свою решающую роль.

Когда выстрелы отдалились настолько, что лишь эхом изредка отдавались в лесу, Митин поднялся из-за баррикады. Он двинулся обратно по направлению к КПП, решил дождаться того, кто решит его дальнейшую судьбу здесь. Вся группа в автобусе погибла — в этом не могло быть сомнений, в полыхающем жерле никто не мог выжить. Митин хотел подойти и удостовериться в этом, но не решился осматривать обгоревшие останки. Да и со стороны автобуса шел такой тошнотворный сладкий запах горелого мяса, что, когда порывы ветра приносили обрывки черного дыма в сторону КПП, Митин невольно зажимал нос.

Но его все-таки вырвало. Скрученный в жгут желудок до последней капли выдавил из себя все содержимое, но еще некоторое время приторный дым заставлял живот содрогаться в конвульсиях: Митин понял, что так пахнет человеческое сало.

Когда спазмы утихли, ученый поднялся в здание КПП. Внутри посреди вороха бумаг в луже крови лежал труп в форме военного чина. Через разбитые стекла прорывался ледяной ветер. Смотреть на мертвеца ученому не хотелось, он вышел обратно на улицу и опустился на ступеньку. Было тихо. Подумалось, что лучшего момента для какого-нибудь нелегального проникновения в Зону, пожалуй, не найти. Вполне возможно, что это и был отвлекающий маневр для отвлечения основных сил. Но дорога с обеих сторон оставалась пустынной. Мелькнула мысль: сесть в брошенный УАЗик и одному рвануть по дороге. А что потом? Пребывать на нелегальном положении — зачем?

Потом он увидел труп в кустах, на противоположной стороне дороги. Точнее, только ноги. Остальная часть тела скрылась за кустарником. Зачем-то поднялся и подошел к мертвецу. Тот лежал, уткнувшись лицом в серую листву. Под головой блестела черно-бурая лужа. Митин брезгливо передернулся и вернулся на свою ступеньку. Пока сидел, заметил еще три трупа. Но подниматься было лень. Да и незачем.

Время шло — несколько минут или час — было не понятно, а часы на руке почему-то остановились. Впрочем, спешить все равно было некуда. Только вот слишком холодно. Начинали густеть сумерки.

А что, если весь состав КПП перебит, и кто знает, сколько еще ждать придется…

Но словно в ответ, со стороны леса послышался мерный рокот моторов, затем небо осветилось фарами приближавшегося транспорта. Еще через несколько минут на дороге показалось три БТРа. Броню со всех сторон черными гроздьями облепили солдаты.

Митин подождал, когда машины поравняются с ним, и только тогда встал в полный рост. Его заметили, сразу несколько стволов уставились в его сторону.

— Кто такой?

Митин поднял руки, но невысоко, а так, просто чтобы были видны ладони.

— Митин. Роман. Ученый. Прибыл с группой вон…

И кивнул в сторону почти дотла догоревшего автобуса.

— А сам чего ж не сдох?

— Я выбежал, сидел сначала за стеной вон той, потом за мешками, там вон сидел… — Митин старался придать своему голосу как можно больше спокойствия, чтобы не нервировать разгоряченных после недавнего боя солдат. Не ровен час: кто-нибудь не выдержит — да и спустит курок. Просто так, для очистки совести нажмет на спуск… Им сейчас это сделать — раз плюнуть.

— Документы?

— А как же… — и он потянулся в карман.

— Стой, не шевелись, урод.

Митин одернул руку. Они подумали, чтоб у него там оружие. Впрочем, и их понять можно. А под дулами стоять все-таки страшно. Вот сейчас чей-нибудь скрюченный осенним холодом палец не выдержит — и надавит на спуск. Поэтому надо двигаться плавней, говорить спокойнее.

С брони спрыгнул один солдат, направился к ученому.

— Руки вытянул! Руки в гору, шибче!

Митин задрал руки. Грубые ладони охлопали его со всех сторон. Вытащили документы.

— Все нормуль, — махнул рукой солдат, — это те самые, что застряли тогда с путевками.

Митин не стал уточнять, что означает «те самые».

— Манатки там, как я понимаю, остались? — солдат махнул в сторону автобуса. Точнее, того, что от него осталось.

— Ну да, все там, в мешках. Руки-то хоть теперь опустить можно?

— Можно.

— Мне теперь куда?

— А хрен тебя знает. Топай, куда надо тебе.

— Да куда он в Зону-то на ночь глядя? — раздался голос с БТРа.

— А нам он здесь с какого припеку? Тут теперь со своим бы дерьмом разобраться надо. Если хочешь, вези его сам до точки.

— На хер он мне нужен…

— Ага, вот и мне. Топай, давай.

И сильный тычок едва не опрокинул Митина на землю.

Стоило ли тогда ждать, чтобы просто отмахнулись?

— Хоть машину разрешите взять, — сказал ученый.

— Хрен с тобой, бери. Только чтоб завтра с утра вернул.

— Да верну, не боись, — угрюмо ответил Митин, а про себя подумал: «Хрен я тебе теперь чего верну. Сам будешь за свои колеса ответ перед начальством держать. Хоть бы переночевать пустили. Уроды солдафонские».

Он пошел к УАЗику, приткнувшемуся на обочине. На полдороги сообразил, что нет ключей. Вернулся. Военные уже рассыпались по территории КПП, принялись за осмотр. Кто-то поправлял шлагбаум, кто-то затаскивал трупы в казарму. Здоровенный детина заметил Митина.

— Ты еще здесь?

— Ключи…

— Хрен знает, где ключи. Там поищи, — и детина неопределенно махнул в сторону КПП.

Ученый прошел в то самое здание с трупом. Мертвеца убрать еще не успели. В сумерках рассмотреть что-то было довольно трудно, но ключи — по виду как раз автомобильные — отыскались как-то сразу. Когда возвращался к машине, решил, что, если ключи не подойдут, то попробует перемкнуть провода, хотя понятия не имел, какие именно нужно будет замыкать. Но только не обратно к этим воякам.

Изо всей связки в замок вошли лишь предпоследние. Митин несказанно обрадовался, повернул ключ. Мотор радостно заурчал, ожили стрелки приборов. Славно: бак почти полностью заправлен, хоть с этой стороны подвоха ждать не придется. Рыкнула передача. Какие здесь тугие педали, однако…

По давно неремонтируемой дороге руль едва не выбивало из рук; к тому же, единственная уцелевшая фара слишком плохо освещала путь, так что приходилось держать скорость не больше сорока-пятидесяти. Куда ехать, Митин примерно знал: успел ознакомиться с картой еще в госпитале. Километрах в десяти должен быть первичный пункт сбора, нужно только не прозевать поворот на просеку. А там уж и рукой подать. Но километры шли, а поворота до сих пор не было видно. То ли все-таки пропустил, то ли карта врала. Митин даже начал не на шутку беспокоиться, как слева в свете фар возник черный провал между стволами. Вот и поворот, кажется.

Повернул налево, поймал себя на том, что не забыл включил поворотник. Эта деталь даже позабавила его. На секунду он отвлекся от дороги, а в следующий миг машину уже вывернуло поперек колеи, все закружилось, раздался грохот.

Митин испугался только когда уже вращение прекратилось. Сразу понял: перевернулся. Как по грязи вылетают с трассы — он знал не понаслышке, когда-то, еще в автошколе, они с инструктором ехали по грязной колее… Потом целый час выталкивали «Пятерку» на более-менее сухой участок. О Боже, как же давно это все было — словно и не с ним вовсе.

Но воспоминание мелькнуло — и мигом уступило место реальности, в которой Митин с разбитым носом лежал в опрокинутой машине. Двигатель не заглох, но звук его раздавался будто откуда-то из-под ваты. Оглушило — понял ученый. Кое-как выкарабкался наружу. УАЗик лежал на боку, метрах в пяти от колеи. Колеса вращались в пустоте, разбрызгивая ошметки грязи.

Неужели он и в самом деле не справился с управлением? Дорога-то вполне себе ровная была…

В голове гудело, молотом отдавался пульс в висках. Во рту соленым ныли разбитые зубы, ломило нос… Ученый сполз на землю, накатил приступ тошноты. Если бы в желудке что-нибудь оставалось, то непременно вырвало бы. Но от рвотных потуг голова затрещала еще больше. Митин двинулся к просеке, его мотало в разные стороны.

И тут из темноты, не так далеко, раздалось невнятное бормотание, похожее на человеческое, но, в то же время, имевшее к разумной речи весьма отдаленное отношение. Даже прислушавшись, невозможно было разобрать ни единого слова, какой-то набор букв, звуков — будто бы говорили на непонятном языке.

— Эй, — негромко позвал Митин.

Бормотание оставалось таким же ровным, как и прежде.

— Hi, — повторил он по-английски, — hallo…

Ничего не изменилось?

— Sprechen Sie Deutsch? Parlez-vous franзais?

И вдруг до него дошло: ну какое может быть «franзais» в темном лесу, в Зоне?! Интеллигентские привычки… То, что бормотало сейчас из тьмы, могло оказаться не человеком, а… а кем угодно. Ему показалось даже, что оттуда послышался едва различимый хруст веток: бормотавший приближался к ученому.

Митин вскрикнул и помчался по просеке, но что-то лопнуло в затылке, резануло в глаза — и он, как подкошенный, упал ничком в грязь.

Несколько секунд вообще не соображал, где находится, только смотрел на черные вершины деревьев. Потом, как во сне, услышал приближающийся топот. Размеренный, неспешный. Но теперь уже без бормотания. Шагавшего Митин не видел, но от этого было еще страшнее. Инстинктивно он потянулся к поясу, но кобуры там, конечно же, не оказалось: табельное еще не успел получить. Губы сами собой разжались, но крика не получилось, только немое мычание потянулось из горла. Совсем рядом хрустнуло, затем почти над головой послышался глухой голос и на фоне черно-синего неба возникло мертвенное сморщенное лицо. Оно было словно надето на почти лысый череп, приплюснутый спереди; старческое, абсолютно бесцветное. Вместо губ по краям черной прорези шевелились складки и морщины. Глаза в бессмысленной злобе уставились прямо в Митина.

— Ты кто? Тебе что надо?! — взвизгнул ученый. Лицо начало опускаться.

Митин понял, что сейчас произойдет что-то страшное. Мозг отказывался верить в происходящее и из последних сил цеплялся за какое-нибудь разумное объяснение: зомби, самосел, снорк, просто сумасшедший сталкер?.. Но это не было похоже ни на что. Лицо же тем временем опустилось совсем близко, из морщинистой ротовой прорези сильно воняло гнилью. Редкие желтоватые волосики на макушке не могли скрыть бугристого черепа, обтянутого пятнистым пергаментом кожи.

Страх вернул Митину прежнюю способность двигаться — словно пелена спала. Он по-змеиному вывернулся из-под приближавшегося лица и отбежал на четвереньках. Оглянуться было страшно, но ученый переборол страх и на секунду бросил взгляд в ту сторону. Потом он еще долго вспоминал эту самую секунду.

Отвратительный, пузатый и нагой старик карликового роста свирепо смотрел прямо в глаза Митину, что-то неразборчиво бормотал — будто проклятия. И все это — на фоне почти ночного неба, на котором начинала светлеть полная луна.

В голове продолжало гудеть, но ноги слушались. Митин рванул все свое тело — вперед. Карлик остался далеко позади, но еще долго казалось, что за спиной звучат бубнящие звуки. Впереди качалась освещенная луной дорога, глаза начинала заливать горячая пелена, воздуха не хватало. Кажется, он бежал целую вечность. И только когда внезапно отказали ноги, Митин опрокинулся навзничь, покатился, больно обдирая кожу о замерзшую землю.

Где-то завыл слепыш, ему из глубины леса откликнулся другой, нужно было вставать и двигаться к базе, чтобы звери не успели почувствовать его запах, но сил не было. Он лежал, жадно задыхаясь ледяным воздухом. Кажется, даже если б прямо сейчас сзади снова послышались те страшные бормотания, ученый не смог пошевелиться: тело просто отказывалось подчиняться.

Так пролежал он довольно долго, ни о чем не думал, ничего не чувствовал. Гудело во всем теле, било пульсом в виски. Но вот сердце успокоилось, мышцы понемногу наливались силой, возвращалась способность внятно мыслить. Надо было подниматься, идти. Тот старик вполне мог продолжать преследование; да и мутанты выходили на ночную охоту.

Шатаясь, Митин побрел вдоль просеки, стараясь держаться под прикрытием деревьев. Свернул с пути лишь дважды: когда увидел в свете луны хоровод листьев и выгнутые сучья: аномалия. Пришлось обходить ее довольно большим крюком, метров двести. И еще раз свернул, когда заметил, что идет по мху. Помнил: мох лучше всего впитывает радиацию. А дозиметры остались в автобусе…

Наконец, впереди в небе замаячил отсвет наружного освещения на базе. А через несколько минут — словно свет в конце тоннеля — и сами ее огни. Митин хотел прибавить шагу, но ноги все еще плохо слушались, и он едва не упал. Впрочем, это было бы уже не важно: он многое прожил сегодня и добрался бы до заветных железных дверей, хоть ползком.

«В триллере за мной полагалось бы гнаться какой-нибудь нечисти, а впереди кричали бы товарищи, подбадривая… — подумалось вдруг и, кажется, совершенно не к месту, — …а потом из последних сил я бы, облитый кровью, упал на железный пол, а за мной грохнула бы тяжелая дверь. А тварь осталась бы там, ревущая, свирепая. Так что не все так плохо. Мне нужно всего лишь дойти. Просто дойти. Ногами. Шаг за шагом. И пока я это думал, еще на несколько метров стал ближе».

Огни становились ярче, потом послышались негромкие голоса. После звуков ночного леса они ласкали слух.

— Эй, — сказал Митин, но его вряд ли кто-то услышал.

Только когда подошел совсем близко, кто-то из охраны заметил его и вскинул оружие. Ученый махнул рукой:

— Да свой я, свой…

Через полчаса он уже сидел в медблоке и, разогретый кружкой спирта и галетами, слушал болтовню медика, изголодавшегося по новому человеку, смотрел на железный пол и вентиляционную решетку в нем. Электрический свет тепло ложился под ноги, мягко струились вытянутые тени. Митин с наслаждением впитывал тепло, слова медика, солоноватый вкус галет… Ну, что он мог почувствовать и сказать еще? Только то, что:

— Ну вот, я и дома.

И приблизились они к тому селению, в которое шли; и Он показывал им вид, что хочет идти далее.

Тополь отошел от грузовика. Нехорошее предчувствие засвербило в груди. Что-то сейчас должно было случиться, вот прямо сейчас. Он замер, чтобы не пропустить опасность, но ничего не происходило. Только сердце стучало чаще обычного. Нет, он не боялся, пребывание в Зоне никого не излечивало от страха — от него вообще невозможно излечиться, но чувство нарастающей безотчетной тревоги постепенно овладевало всем его существом. В пальцах появилась неприятная слабость, задрожали колени. Потом во рту появился слабый металлический привкус, к горлу подступил комок тошноты.

Тополя вырвало, но из пустого желудка выдавилось лишь несколько капель кислоты. Он понял, что предчувствие не обмануло: все-таки случилось. Напрасно он подходил к этому грузовику. Даже если тот и не участвовал в ликвидации, все равно попал под первую волну. Но как же, черт возьми, быстро все проявилось. А казалось, что лучевая развивается долго…

Все правильно, все так и должно быть. Голые женские ноги болтаются на кухне. Тошнота и привкус на языке. За все приходится платить и никуда от этого не уйти. Жаль только, что до схрона так и не добрался. И про артефакт новый теперь узнать ничего не доведется. А знатно он стоит, должно быть.

Тополю показалось, будто из тумана кто-то шепотом окликнул его по имени. Это уже бред — понял он и тряхнул головой, чтоб сбросить наваждение. Но шепот повторился, теперь совсем рядом. Нет, не по имени. Слов совершенно не разобрать.

А что терять? После уже увиденного удивляться нечему. А вдруг там спасение?

И он пошел на шепот. Но тот словно ускользал. Казалось, что звучит совсем близко, почти у самого уха, но, в то же время, будто бы из тумана. И не понять: то ли женский голос, то ли мужской. Шепот настораживал, заставлял следовать за собой, но, если не вслушиваться, то даже убаюкивал. Словно бы успокаивал: ложись, расслабься, твой путь завершен.

А в ногах и правда было томно и тягостно. Каждый шаг начал даваться с неимоверным трудом, будто сам туман вдруг сделался вязким, как кисель. Тополь опустился на землю, исчезло всякое желание совершать любые движения, даже глазами не хотелось шевелить.

И полная тишина. Тишина в Зоне бывает редко. И вот — тишина. И только сердце часто отбивает пульс в ушах, а потом из тумана снова начинает шептать, нашептывать, перешептывать.

А почти в двух шагах вдруг оказалась громадная трещина в земле. И как он ее не заметил? Из разлома явственно пышет жаром. И к гадалке не ходи, ясно, что аномалия.

Тополь машинально катнул внутрь трещины камешек. Мгновенно хлопнуло, обдало раскаленной волной, взметнулся вверх сноп искр и белого пламени. Тополь упал, откатился в сторону, в этот миг в глазах потемнело и поплыло, все завертелось и провалилось куда-то вниз.

И вдруг он снова стоял перед тем грузовиком, отдирал заклинившую дверь. Но пришел в себя и отпрыгнул, как ошпаренный.

Из-за грузовика медленно выползала чернолицая женщина в ночной рубашке. Голова неестественно опрокинута назад, на шее заплыл толстый багровый след. Вспомнилась жена, но это была не она, совсем не она.

Тополь отпрянул, бросился прочь, но ноги отказали. Он рухнул лицом в дорожную пыль и пополз на четвереньках, боясь оглянуться. А из тумана снова зашептало.

— Прочь, прочь, заклинаю тебя! — завопил Тополь. — Именем Господа заклинаю!

Он и сам не знал, почему из него вырывались такие слова. Знай он хотя бы одну молитву, прочел бы ее. Все было так неестественно, но оно было. И он боялся, что женщина с черным лицом настигнет его. И только когда в лицо снова полыхнуло, понял, что на этот раз разлома он не заметил.

— Ну вот, оклемался, — сверху возникло лицо, знакомое такое. Митин. Откуда он здесь?

— Ты как тут… оказался? — спекшиеся губы едва шевелились.

— Вот хотел бы я это знать, хотел бы знать, — ответил Митин и исчез из поля зрения.

— Ну что он там? — тоже поразительно знакомый голос. Клещ!

— Очухался, а то я уж подумал, как с Капитаном будет.

Капитан… Что такое — капитан? Ах да, Капитан.

И разом сознание вернулось сполна.

Но как же ночь в деревне? И взрыв? И грузовик?

Бред? Последнее, что было, и правда весьма смахивает на глюки, но все происходило так реально. Хотя, должно быть, все глюки такие, иначе никто бы их и не распознал.

— Я бредил?

— Ты? Нет, не бредил, — снова возникло лицо Митина, — лежал, сырой, как мышь, без сознания. Температура была. Да и теперь, наверное, есть. Как себя чувствуешь?

— Да как… да хреново.

Самочувствие действительно было далеко не из лучших. Ломило буквально все кости, голова раскалывалась ото лба до затылка, во рту ощущался горький металлический привкус, сильно знобило.

— И долго я так?

— Да нет, несколько часов. Сейчас вот за полдень перевалило, а поймали мы тебя утром.

— Поймали?

— Ага, носился по полю, как чумной. Клещ боялся за тобой бежать, не хотел в аномалию попасть, но пришлось. Насилу догнали, свалили. Ты совсем без памяти был, однако брыкался.

— Черт… А так все ясно было…

— Что именно?

— Глюки словил. Тот самый взрыв видел. Станцию не видел. И будто в прошлом вообще оказался. Вот этот самый хутор видел, только как он до взрыва еще был. Тут и люди еще были. И в этом сарае скотина была. А потом… Хотя, бред все, ерунда.

Тополь закрыл глаза. Говорить больше не хотелось.

Митин хотел было еще что-то спросить, но махнул рукой и отошел.

— Ладно, отдыхай.

— Что с ним? — Клещ видно перепугался не на шутку после рассказа Митина про Капитана.

— Не знаю, не знаю… — Митин покачал головой, — могла быть инфекция. Или простуда обычная. Хотя нет, на простуду не похоже, туплю. С простудой по полям не носятся. Может, от собак в рану что попало. А черт, все может быть. Только антибиотиков все равно нет.

— А если как Капитана вашего?..

— Тогда, боюсь, выбора у нас не будет…

— Думаю, он и сам не захотел бы такой хреновиной стать.

— Думаю, да… Но прогнозов пока делать не будем.

— Да какие прогнозы. Надо думать, как отсюда валить. Вот и все прогнозы.

— Вот теперь с ним свалишь, как же…

— Может, того… — Клещ перешел на шепот, — тут его, пусть себе лежит. Оклемается, сам выберется.

— Даже и не думай.

— Да все равно мы здесь долго не протянем, а с ним и подавно. Ты вон тоже, едва на ногах стоишь. Вдвоем свалитесь, а мне за вами сиделкой устраивайся, да?

— Знаешь чего, — Митин рванул Клеща за ворот и притянул к себе, — если так торопишься, то иди, топай. Никто тебя не держит. Своего кореша тоже бросил…

— Да ладно, ладно, — Клещ оторвался от ученого, — Надо же варианты проиграть, мало ли что.

— Тут у нас вариантов мало. Он, в отличие от меня и, думаю, что и от тебя тоже, Зону прекрасно знает. Придется ждать. Одни мы можем и не дойти.

— Да куда ни иди — один хрен, сюда же вернешься.

— Есть у меня одна догадка. Но проверять ее… не знаю. Опасно это.

— Колись, не у прокурора. Чего за догадка-то такая?

Митин покачал головой:

— А вдруг неверная. Вполне возможно, что есть еще выход.

— Ну ладно, жуй пока сопли, а воды у нас все-таки нет и не предвидится.

— Дождевая есть.

— И надолго ее хватит, что ли? А жрачка?

— Ворон настреляем.

— Еще воробьев скажи хавать, ага.

— И воробьев жрать будешь. И вообще, если не нравится что-то — вот тебе дорога. Топай. А я буду ждать, пока Тополь не выздоровеет.

Клещ отошел, что-то бормоча под нос, Митин его уже не слушал. Безусловно, доля правды была в словах Клеща: долго на дождевой воде да воронах здесь продержаться вряд ли получится. А Тополь ослаб настолько, что не мог не то, что передвигаться самостоятельно, а и просто подняться на ноги. Даже сам Митин себя чувствовал теперь куда лучше, хотя недавние раны по-прежнему болели и кровоточили.

А собаки могли появиться снова в любой момент. И не только собаки.

В то же время, очевидным было и то, что куда-то идти отсюда обычным путем — ногами, по дороге — бесполезно. Уже несколько попыток закончились неудачно. Надо было искать другой выход. И он зрел в голове у Митина. Сферы — вот разгадка и ключ ко всему. В них бесследно исчезают предметы, они настолько нетипичны для Зоны, что явно появились здесь неспроста. Но проверить догадку можно было лишь на собственной попытке.

Тем временем, желудок требовал своего. Митин подошел к Клещу:

— Пойдем, ворон, что ли, добудем.

Тот сморщился, как отжатая губка:

— Ну каких ворон, братень. Ну можно же кабанчика, например, уговорить. Я б даже собачатиной не побрезговал.

— Пошли, собачатина. Не хуже меня знаешь, что кабаны фонят.

— Знаю, знаю, как говаривал Бурундук, здесь шашлык — это твое последнее блюдо, которое ты попробуешь.

— Кто такой Бурундук?

— А, не важно. Кореш один был. Потом разбежались, как долговцы беспредел устроили.

— А с чего бы им беспредел устраивать? Они же простых сталкеров не трогают. Только со свободовцами, вроде как…

— То-то и дело, что вроде как. Ты знаешь, какие это звери на самом деле. Могут ни за что честного сталкера разуть-раздеть, как последнего лоха.

— За мародерство у них расстреливают ведь.

— Не знаю, не знаю, кого и за что там у них к стенке ставят, а только шли мы с Бурундуком, беды не знали, а тут они — раз из-за кустов. Гони, — говорят, — хабар на кон, а то всех нахрен положим прямо сейчас.

Митин сильно засомневался в правдивости рассказа, но промолчал.

— А мы сделали вид, что мешки развязываем, а сами раз — и в разные стороны. Они, конечно, за нами. Но стрелять не стали. Я ушел, а про Бурундучье так с тех пор ничего не слышал.

— В любом стаде своя паршивая овца заводится, — сказал Митин, — пошли за воронами.

— Грязная птица — ворона. Чмошная какая-то.

— Все равно же мясо.

Тополь понимал, что едва ли сможет даже подняться самостоятельно, не говоря уж о том, чтоб пойти вместе со всеми и снова искать выход. Он снова пришел в себя и слышал, как Митин с Клещом куда-то ушли и подумал, что его оставили одного.

«Все правильно, все так и должно быть, — подумал Тополь, — из-за больного сгнивать тут им не резонно. Однако же, жалко, что все так вышло. Все-таки нахватался частиц, по глупости нахватался. Вот и забредил».

Совсем рядом кто-то прошептал на ухо.

— А? — Тополь приоткрыл глаза.

Но никого не было. Тем не менее, шепот звучал. Отчетливо, хотя слов и не разобрать.

Тополь поднялся на локте. Было пусто и солнечно.

— Пыушвшввшвшвшшш…

Это не могло быть бредом, настолько явственно слышался голос. Тополь потянулся к автомату, слабыми пальцами придвинул оружие к себе.

— Выходи, кто здесь, — сказал он снова и едва узнал свой собственный голос.

Шепот на минуту прервался, Тополь опустил голову на землю, грудь его высоко и прерывисто вздымалась, на лице выступили крупные градины пота.

И снова зашептало.

— Да чтоб тебя… — простонал Тополь и покатился по земле, зажимая уши. Но шептание проникало и через плотно прижатые ладони.

«Ладно, пусть себе шепчет, — решил он и откинулся на спину, — это все-таки глюк. Просто глюк и бред. Этого ведь ничего нет на самом деле, ничего нет. Надо только полежать. И пусть себе шепчет. А потом я поднимусь. Я поднимусь и пойду. Я смогу. Я скажу себе: встань и иди, поднимайся и иди».

Сердце билось быстро-быстро, Тополь дышал глубоко и часто, но воздуха все равно не хватало. Словно бы кто-то высосал весь кислород.

Потом где-то вдалеке хлопнуло несколько выстрелов. Тополь отогнал надвигавшийся сон и отполз к стене сарая: имея точку опоры было легче отстреливаться. Но прошли минуты, а в проеме никто не появлялся. Стрелявшие, видимо, прошли своей дорогой. И шепот исчез. Подумалось: раз где-то стреляли люди, они должны знать выход из этого заколдованного места. Но встать не было сил.

— Но не факт, — сказал он себе одними губами, — они могли сюда попасть, как и я…

Вспомнил об оставленных схронах, до которых так и не добрался. Потом о своем трофее — невиданном артефакте. Дорогая штука. Очень дорогая. Эти люди могли придти сюда и отобрать его. Нет, не надо искать их. А когда он отсюда выберется, сразу пойдет к ученым, они хорошо платят за всякую неопознанную ерунду. Денег он стоит немалых — это точно. У Тополя был нюх на такие вещи. Никакие его схроны, все вместе взятые, не стоят и тысячной доли этого артефакта. Вот только бы выбраться. И только бы не отобрали.

Снаружи послышались шаги. Тополь понял, что пришли за артефактом. Поднял автомат и снял с предохранителя, готовясь пустить очередь в первого, кто покажется в проеме.

— Только бы не отобрали, только бы не отобрали… — шевелил он одними губами, а ослабевший палец дрожал на спуске, — заклинаю, что бы ни случилось. Пусть артефакт останется навсегда при мне. Пусть останется… Что бы ни случилось…

И тут в двери показался Митин. Тополь сразу узнал его по комбинезону. В руке у него свисала убитая ворона.

— Тьфу ты… — Тополь опустил дуло и расслабленно отвалился на землю.

— Дичь! — провозгласил Митин. Он явно гордился добычей. Еще бы: самому подстрелить шуструю птицу. Прежде это проделывал только Тополь.

У Митина вдруг за плечами на секунду выросли крылья. Большие, серые. Ученый взмахнул ими — и крылья пропали. И вновь шепот зазвучал.

— Вушвшвшвшвшшш… ушушувушвушвшвшвшшшш…

— Вы ничего не слышите? — на всякий случай спросил Тополь, хотя и так было ясно: продолжается бред.

— Что мы должны слышать? — Митин насторожился.

— Шепчет кто-то…

— Нет, шепота мы не слышим, — покачал головой ученый.

— Да ты глюки уже стал ловить, — сказал Клещ. — Больнички поблизости нет, так что придется отлеживаться.

— Когда стреляли, — Тополь облизал потрескавшиеся бесцветные губы, — когда вы там стреляли, я подумал, что это другие кто пришли. Хотел у них дорогу отсюда выведать. Если бы они сюда пришли. А это вы были.

— А это мы, — подтвердил Митин, — сейчас дичь приготовим. Только одну снять удалось, остальные разлетелись.

Но при виде слипшихся окровавленных перьев Тополя вдруг стошнило. Желудок скрутило тугим узлом, но лишь пена, смешанная с желудочным соком, выдавилсь наружу. Прошло еще несколько спазмов, прежде чем все успокоилось.

— Ты прям аппетит портишь, — заметил Клещ то ли в шутку, то ли всерьез, — если рыгать приспичит — то давай на улицу.

Тополь ничего не ответил, он без сил лежал на земле.

«Неужели лучевая? Все симптомы будто бы совпадают. Но разве возможно, чтобы так быстро? А что тут вообще невозможно-то?..»

Он закрыл глаза. Так было будто бы легче. Тошнота отступила, но во всех конечностях такая слабость, что пальцем пошевелить невозможно. А в ушах шепчет и шепчет.

Потом губ коснулось что-то прохладное. Тополь приоткрыл глаза. Это Митин поднес фляжку с водой. Только бы ночью снова дождь пошел, можно будет еще набрать. А впрочем, плевать. Он припал к горлышку, ловя и впитывая каждой трещинкой на губах вкусную влагу. Даже шепот отступил, сделался приглушенней. А прохладный поток лился из темноты закрытых глаз, лился…

И тут поток иссяк.

— Ну, пока хватит, — Митин завинтил фляжку.

— Еще… немного… — выдавил Тополь.

— Не давай, все равно сблюет, — сказал Клещ.

— Помолчи, — оборвал Митин, — вот когда сам будешь так валяться, посмотрю, на тебя.

- Если я буду так валяться, то сразу меня мочкани.

— Все вы так говорите, пока по твердой земле ходите. Небось не так храбрился, когда твоего друга собаки рвали.

Клещ осекся, махнул рукой, повернулся и вышел на улицу. Тополь снова закрыл глаза. Вода немного оживила мысли и вообще — даже дышать стало легче.

— Если завтра… если не поднимусь, тогда без меня идите.

— Ты поднимешься. Да и без тебя мы недалеко уйдем. Ты Зону знаешь.

Тополь едва заметно покачал головой:

— Без меня. Долго тут не протянете. А здесь не просто Зона, тут какое-то другое место, даже я могу облажаться…

— Ладно, ночь перекантуемся как-нибудь. Ничего.

Пошел мелкий снег. Ветер завыл; сделалась метель.

(А. Пушкин «Капитанская дочка».)

Ледяной ветер резко ударил из темноты, перехватил дыхание, сразу пробрал до самых костей. Черт, в такую погоду гулять только. Тем более, с девушкой.

Я шел и осознавал всю тщетность сегодняшней попытки. Впрочем, все равно ничего не потеряю, даже если не найду ее дом этим вечером, всегда можно будет придумать отговорку про плохую погоду. Она и правда премерзкая. Для полного набора только дождя не хватает. Мелкого, колючего. Тогда бы точно сегодня не пошел никуда. Но я так долго был один, что на самом деле плевать на пронизывающий ветер, это не самое плохое, что может случиться на пути к ней.

Хотя, могла бы и точно сказать улицу и номер дома. Никогда не поверю, что не помнит номер своего дома. Что-то либо мудрит, либо выделывается, хочет проверить… Это их, дамские заморочки. А вот не пойти никуда сегодня — и пусть ожидает. Наверняка ожидает. Но ни сегодня не пойти, ни завтра — вообще никогда, пока не бросит свои замашки.

Нет, мне действительно перестала нравиться эта затея с поисками вслепую.

— Захочешь — найдешь, — эти ее слова резанули ухо сегодня днем. Впрочем, если б не хотела, то и вовсе ничего не сказала. А так — «напротив толстого дерева, там, где еще детская качалка стоит…» Ну, главное, что улицу знаю, а уж качалку найти во дворе — дело техники. Только вот холодно, зверски холодно.

Я плотнее запахнул куртку. Ноябрь. Скоро здесь повсюду будет лежать снег. Быть может, я буду теперь каждый вечер ходить по этой самой дороге, сначала по пластилиновой мерзлой грязи, а потом — по хрумкающему снегу. Вот, буду видеть этот фонарь и его желтый колпак, но тогда уже у меня будет девчонка, мы будем вместе, а я буду, всякий раз, проходя здесь, смотреть на этот колпак, вспоминать сегодняшний ледяной вечер. Как бы хотелось, чтоб именно так все и было.

Замечтавшись, я не заметил, как едва не прошел нужную улицу, но вовремя заметил табличку и свернул налево. Впереди было темно, только несколько фонарей стояло нестройным рядом. Как же она здесь ходит каждый вечер? Даже мне не по себе. Привыкла, должно быть. Черт, номера домов не видно совсем. Впрочем, на что они мне? Номер-то я как раз и не знаю.

Оставался один метод: заходить в каждый двор и искать там ориентиры в виде дерева и детской качалки. Переступая через замерзшие лужи и собственный страх, я нырнул во тьму первого двора. Как в колодец. Но со временем в свете окон начал кое-что различать. Нет, это не тот двор. Здесь даже детской площадки не видно. А ведь могла бы хоть примерно указать, какой именно по счету двор, с какой стороны… Нет, она просто не захотела, чтоб я пришел. Не только сегодня, а вообще. В самом деле, это же смешно: подойти на перемене и предложить встречаться. Неуклюже вышло, вовсе не круто. Только в американских фильмах герои самоуверенно подваливают к блондинкам и выдают эффектную фразу. А я за последние несколько ночей подобных фраз перебрал в голове десятки — ни одна не подходит. И вроде бы, нормально все, но как представишь, что будешь говорить это… Сразу становится ясно: идиотизм. Наконец, что-то в голову пришло, более-менее подходящее, даже продумал варианты возможных ответов. А как начал знакомиться…

— Люд… Э-э-э…

И горло ссохлось наждаком, и губы стали такими толстыми, неповоротливыми, слиплись слизью…

Впрочем, ничего, познакомились. Я даже пошутил однажды, она улыбнулась. Показалось, что не из вежливости. Но все равно как-то неуклюже получилось, не так, как задумывалось. Совсем не так. Впрочем, у меня еще будет время исправить это первое впечатление о себе. Ведь она дала шанс. Не хотела бы — и вовсе не стала заговаривать со мной.

Еще один двор был осмотрен безрезультатно, потом еще. Вот и дождь моросить начал. В свете фонарей он казался жидким огнем, лившимся с неба, но угасавшим, не касаясь земли.

Черт, однако, совсем невмоготу терпеть такой собачий холод.

Я решил, что так и быть, еще три двора обойду; если ничего похожего не отыщу — двину домой. С лиловым носом и сырым, как мышь, представать перед ней тоже не резон. Себя нужно преподносить в товарном виде.

Даже как-то легко стало после такого решения, даже вдруг захотел, чтоб в этих трех дворах ничего и не оказалось…

Но во втором — и я почувствовал некоторое разочарование — раскинулось блестевшими от дождя и света из окон массивное дерево. Неподалеку чернели и качели. Неужели оно самое и есть? А вдруг обманула и дала адрес какого-нибудь жлоба; так, для прикола, чтоб назавтра посмеяться, глядя на мой расквашенный нос и синяк под глазом… Да нет, она не такая.

Я шагнул в глубину двора. Показалось, что у самого подъезда зашевелились тени, кто-то пошептался. Остановился и внимательнее всмотрелся в черный прямоугольник двери. Не похоже, чтоб там кто-то скрывался. И я снова пошел вперед. Через минуту уже топтался на втором этаже у двери с нужным номером.

Черт, зеркало не взял. Наверняка выгляжу сейчас не лучшим образом. Впрочем, плевать. Пусть почувствует угрызения совести за то, что заставила таскаться по такой погоде без адреса. Ну а не почувствует — на фига такая нужна. И я нажал на кнопку звонка. В недрах квартиры затрещало. Сердце застучало быстрее. Послышались тихие шаги, щелкнул замок.

Там стояла она. Я едва не вскрикнул от радости.

— Ты что, в такую погоду гулять собрался? — вытаращилась на меня Людка.

В самом деле, придти-то я пришел, но вот не подумал о том, что придется ходить с ней по улице… Впрочем, все-таки думал, да недодумал до конца. Ставил перед собой целью найти адрес и только.

— А все-таки я нашел тебя, — улыбнулся я.

— А что меня искать?

— Ну, ты же адреса точного не дала…

— А, ну это да…

Мы стояли. Она в дверях, я на лестничной площадке.

— Ну что, мне домой тогда?

Она пожала плечами, но, видимо, сама застеснялась своего жеста. Сказала:

— Не стоило же в такую погоду…

— Да я понял. Я просто хотел твой двор найти. Дерево, качалка детская… Теперь нашел. Когда теперь? То есть, когда теперь можно зайти?

— Сегодня точно уже не получится ведь.

— А завтра?

— Давай по погоде.

— Ладно. Тогда во сколько примерно?

— Ну… давай, как сегодня.

— Хорошо, как сегодня. В семь буду.

— Ага.

— Пока, — я постарался улыбнуться как можно шире. Получилось будто бы резиново. Или только так показалось?

— Ну, пока.

— Давай…

Я постучал ботинками вниз по лестнице и слышал, как захлопнулась наверху дверь. Плевать на ветер, холод, дождь — я нашел ее, я, наконец, обрел ее! Пусть сегодня ничего не сложилось, но ведь и правда: погода не для прогулок.

Но тут новая мысль пришла в голову: а что бы сказала мама по этому поводу?..

И простой ответ поразил до такой степени, что я сразу остановился посреди улицы.

— А почему она тебя домой не пригласила? Видит, что ты мокрый, холодный, — могла бы и чаем напоить, и обсушить. Нет, сынок, не нужен ты ей.

Действительно, могла бы и пригласить, и напоить. Неужели не нужен? Тогда зачем сегодня просто не ушла по коридору, а остановилась и поддержала разговор? И зачем адрес, пусть и неполный, но все-таки дала? Что-то здесь не срастается, в чем-то подвох, но даже не понятно, с какой именно стороны.

Впрочем, через некоторое время я успокоился и снова двинулся по промозглой темной улице, решив, что делать выводы после одного мимолетного и, тем более, первого раза, рановато. Впереди, возможно, еще много разов. И удачных, и не очень. Будет время все обдумать, все решить.

— Пацан, дай папироску, — из подъезда вывалился мужик, пьяный настолько, что едва держался на подкашивающихся ногах.

Все похолодело. Да и сигареты у меня не было. Да и это у них у всех повод такой — я знаю.

Ничего не ответив, я опмертью бросился сквозь дождь, исхлестывая лужами штанины.

— Ну придешь ты ко мне в армию… — донеслось далеко сзади.

Но я бежал еще минут пять, не оглядываясь. Только когда дыхание перехватило настолько, что из груди стали вырываться хрипы, перешел на обычный шаг. Оглянулся. Никого, конечно, не было. Он пьяный, наверняка не смог бы догнать, но с ним могли быть дружки, с которыми выпивал. Так что все равно благоразумно поступил. К черту самоуважение, зато сейчас просто иду по улице, а не валяюсь избитый в грязи и без куртки. Но ходить теперь тут придется часто, так что надо что-нибудь придумать. Санек про «качалку» в подвале больницы что-то говорил. Завтра же расспрошу подробнее. Мышцы всегда поднакачать не помешает.

Остаток пути до остановки проделал просто скорым шагом, вымок, конечно, до самой последней пуговицы на штанах. Сменил одежду и юркнул к себе в комнату. Внутри все ликовало. Перед глазами стояло — ее лицо. И как она мне сегодня отвечала. И как я ей отвечал. И как в глаза смотрела. Ничего, я еще перевалю ситуацию в свою сторону.

Эх, черт, умел бы я целоваться! Тогда бы просто подтянул ее к себе, там, в подъезде, как это делают в фильмах, опрокинул на руку — и заткнул бы рот долгим страстным поцелуем, не давая ничего сказать и возразить.

У кого бы узнать, как вообще целоваться надо? А то, если дело до этого дойдет, сразу будет видно, что лох. Не зря же девчонки промеж друг друга обсуждают парней:

— А он целуется классно…

— Нет, он целоваться не умеет. Лезет, как телок слюнявый.

Ладно, разберемся.

Утро случилось скомканным. На улице хмурилось дождем. Болело горло, кости подламывало. Я едва не проспал в училище.

Но сама мысль о том, что теперь у меня есть девушка, заставила воспрянуть, не заметив ни дождя, ни недомогания. Едва ли ошибусь, если назову то утро одним из самых счастливых утр в моей жизни. Впереди, все впереди!

Я натянул запасные брюки (вчерашние безнадежно вымокли), с досадой отметил, что ботинки до конца не высохли. Вчера вечером поленился подвинуть ближе к батарее — теперь придется шлепать во влажных. Но хотя бы куртка была как новая: вчерашняя дождевая ванная пошла ей только на пользу: сияла первозданной чистотой.

Кое-как закинувшись чаем и булкой, побежал на троллейбус. По дороге меня с ног до головы окатил лужей тонированный джип, на бешеной скорости промчался дальше, а я остался стоять, облеванный ледяной жижей. Бежать назад? Но сообразил, что запасных брюк все равно нет. И на куртке теперь красовались грязные пятнистые разводы. Совсем пропустить занятия и посвятить день отстирыванию?

И что за уроды катили в той тачке? Им и задавить человека — что кошку переехать. Притормозят на секунду, проверить, не отскочил ли колпак от колеса, — и дальше своей дорогой. А если жив останешься — тебя же и обвинят, на счетчик поставят за помятый бампер. Говорить с ними — все равно, что с пеньком трухлявым, червивым. Его можно только выкорчевать к черту и растоптать, чтоб не распространял заразу и червие; все равно больше не дерево. И таких надо тоже — давить и топтать, сжигать прямо в их джипах. Тогда же, стоя перед лужей, подумал вот что: как-то я размышлял о том, чтоб формировать расстрельные дома, в которые приходили бы деклассированные элементы, дабы прекратить свои мучения и избавить общество от своего присутствия. Вот точно такие же дома нужно открывать и для подобных уродов. Вытаскивать их из тонированных тачек и многоэтажных дворцов — и туда же, голубчиков. Своим ходом они ведь не пойдут, захотят и дальше отравлять жизнь нормальным людям, чтоб ощущать свое превосходство, оттенять собственное величие. Ну а не пойдут — по законам военного времени, расстрел на месте.

Интересно выходит. Недостойны жизни как самые низы, так и самые верхи этого общества?

Представилась картина: на окраинах городов под набрякшим болотным небом стоят расстрельные заводы, выросшие и окрепшие за годы и годы существования. Все давно отлажено, механизм очищения работает, как часы. Никого уже не надо привозить насильно, все сознательно идут в круглосуточно открытые ворота. Тянутся, тянутся серые массы людей. Дымят трубы крематориев, гудят насосы, качающие воду к охладителям и смывателям человеческой крови.

— Вы сегодня расстреливаетесь? — спрашивает вполголоса изможденная женщина своего соседа по очереди.

— Еще не знаю, — отвечает тот, — говорят, там могут на ночь определить в палату, если поток большой. Да не переживайте, до завтрашнего вечера убьют, это у них не долго.

— Да уж поскорей бы… — вздыхает женщина.

— А я своей дочери говорю, — встревает в разговор другая, — пойдем вместе расстреливаться, пойдем, говорю, дуреха. А она: не пойду пока, мам. Потом как-нибудь. Все потом да потом. Ну, я собралась — да и пошла одна. Чего ж еще ждать.

— Мы пойдем сегодня куда-нибудь? — послышался раздраженный голос за спиной. Какой-то дядька в светлой куртке готовился переходить улицу, а я преграждал ему дорогу.

Вот бы его — да по светлой куртчонке… Небось не так заговорил бы.

Пришлось в училище ехать в исхлюстанном виде. Брюки кое-как затер в туалете под краном, а вот куртка требовала самой настоящей стирки. С досадой подумал, что сегодня свидания с Людкой не получится. А я ведь хотел на перемене как-нибудь подойти… Но не в грязных же штанах.

Чтоб те черти на джипе перевернулись тысячу раз!

Но все-таки на переменах крутился в коридоре в надежде хоть краем глаза увидеть Люду или даже чтоб она меня увидела… Нет, не увидела. Я вовремя спрятался за колонну. Все-таки она симпатичная. Не эталонно прекрасна — мне никогда такая красота не нравилась — а именно симпатичная. Мне симпатична. И ее короткие белые волосы, припухлость щек и губ; и квадратные очки в тонкой оправе, и плащ светлый… Все так идет ей.

А ведь я до сих пор не знаю даже ее фамилии. Впрочем, что мне фамилия. Ну, будет какая-нибудь Рябушкина или Колдыкина. И что?..

Или нет. Фамилия придает девушке еще больше сексуальности и привлекательности. Все эти красотки в журналах абсолютно не привлекают к себе как раз, наверное, оттого, что не имеют ни имени, ни фамилии. Они — только картинка.

А вот Макар, наверное, подошел бы к ней на перемене. Уверенный в себе, высокий и красивый, он не обратил бы внимания и на заляпанные штаны. Уж он-то что-нибудь сказал бы — красивое, сочное, крутое. Всем девушкам такие нравятся. А потом они, эти уверенные в да красивые, выбрасывают их, как использованные тряпки. Я бы таких уверенных расстреливал. Или встречал бы в темных переулках и лично ставил к сырой кирпичной стенке.

И Макара бы поставил. Пусть только попробует не встать.

Да нет же, просто расстрел для них — слишком легко. Надо стрелять не в голову, а в пах, чтобы потом всю отпущенную жизнь мучились от невозможности применить свою красоту и уверенность.

Вспомнил, как недавно этот Макар пер на меня по коридору. Я не успел отпрянуть — и мы столкнулись плечами. В тот же день он подозвал меня, стоя в окружении трех девчонок.

— Эй ты, хер в тельняшке.

И он знал мое имя, точно знал. Я подошел. Да, я подошел, хотя следовало бы возмутиться, ответить что-то дерзкое и мускулистое, что обычно говорят в таких случаях герои боевиков. Но я просто подошел.

— Говорят, что ты толкнул меня сегодня.

— Прошу прощения, — сразу отозвался я.

— Иди отсюда.

Такие будут утверждать свою силу только за счет слабых. Они трусливы. И сами не имеют такой силы, чтоб возвышаться через победы над теми, кто сильнее их. Вместо этого они будут раз за разом унижать слабых. Но на самом деле, это точно то же самое, что мнить себя великаном, убивая мух. Дословно точно то же самое. И выходит, что я… Ну да, я — муха. Но и Макар не великан.

Что в них находят девушки? Хамство никогда не выглядит привлекательным. Стало быть, шалавы, которые окружают Макара, — сами недалеко ушли от него. То ли пятак к пятаку, то ли в силу своей женской ничтожности жмутся к сильным и агрессивным самцам. Не удивлюсь, если Макар поступил в училище через блат.

А к Людке я на перемене так и не подошел. Даже с каким-то облегчением решил, что в грязных штанах подходить все равно неприлично. Но запасных дома нет, так что и вечером поход к ней откладывается. Но уж завтра… Да, завтра! Сегодня обязательно вычищу брюки, пусть бы и придется застирывать всю ночь самому. Заодно будет время продумать все до завтрашнего вечера. Куда пойти, о чем говорить… Сделалось легко и даже почти весело от этого решения. Ничего, сегодня она потерпит, сегодня еще ничего не начнется. Все будет завтра.

Какое на самом деле сладкое слово это — «завтра»…

Потом увидел, как она беседует с незнакомым мне парнем. Настроение сразу упало ниже нуля. Разболелась голова, неприятно засвербило под сердцем. Почему я все-таки не подошел? Теперь она нашла себе другого? Да нет, не может быть, чтобы так быстро. А как же я? Она меня не отвергала вчера, значит, должна ждать.

Но сегодня я никуда не пойду. Точно не пойду. Чтобы становиться в ее глазах чучелом в грязных штанах?

На семинаре от дурного настроения и нечего делать я нарисовал человека, положившего голову на плаху. Потом подумал — и изобразил палача над ним. Уже почти опустившего топор. Еще миг — и тяжелое лезвие со стуком отделит голову от шеи. Но пока до тела казнимого остался сантиметр-другой, тот еще жив, еще видит что-то и дышит. И он знает, что сейчас, вот-вот… умрет. Страх парализовал его мысли, или напротив: он еще что-то думает. Может, до самого последнего момента не верит, что оно случится. Даже когда его подводили к плахе — и он видел ее — этот разбухший, окровавленный обрубок дерева, на котором уже неоднократно лишали жизни. И почему именно для него должны делать исключение и не отрубить голову точно так же, как отрубали его предшественникам? Но он надеялся, что сейчас уже скачет гонец с помилованием, что можно потянуть время, что, может быть, у вестника лошадь захромала, или дорогу преградило упавшее дерево…

И он растягивал время, а толпа стала недовольно гудеть, и тогда палач схватил его своими мощными волосатыми ручищами за ворот рубахи, опрокинул на окровавленный пень. Рубаха треснула, обнажив торс. Осужденного охватил ужас. Он уже не думал ни о чем. Совсем. Не мог думать. Только распахнутыми глазами в последний раз смотрел на мир, не видел море людей на площади, но лишь яркий белый свет и небо. Грубая ладонь наклонила его голову ниже, чтобы сподручнее было отрубить. Шаги палача отдалились от плахи. И вот пауза. Пауза. Пауза.

Я почувствовал, как в штанах все напряглось. Так томительно-сладостно убивать на рисунках. В следующий раз покажу, как топор уже врезался в шею и кровь брызнула во все стороны. Михея нарисую. А себя — палачом. И у расстрельной стены его изображу.

Как же все-таки упоительно работать в тех расстрельных комбинатах. Хорошо проветриваемое, холодное помещение, все в кафеле, как в ванной. Постоянно струится вода, смывая кровь, обмывая трупы. Людей заводят группами по десять человек, раздевают догола. Они прикрывают стыд, но что теперь в том толку. Жмутся, им холодно, им страшно. Но — так надо. Иначе никак. И ничего они больше сделать не в силах. Расстрельная машина схватила, зажевала, поволокла через свои шестеренки. Люди теперь даже не люди. Даже не известно, кто они. Так, материал для работы. Они не принадлежат и сами себе.

Перед тем, как эта десятка вошла в комнату, из соседних дверей выволокли тележки с голыми обмытыми трупами. Крови уже нет, трупы лежат гладкие, бесцветные, только дырочки и борозды в телах. И стоящие наверняка знают, что через пять минут точно так же вынесут и их. Пока еще шевелятся руки, передвигаются ноги, подчиняясь своим владельцам. Но лишь отчасти подчиняясь: ведут туловища не по свободной воле, но куда прикажут.

Вот зажглась зеленая лампа над железной дверью. Это значит — надо заходить. И они покорно заходят, зная, что никогда больше не выйдут отсюда.

Комната — полутемная и просторная, холодно, журчит вода. На испещренной кафельно-бетонной стене надпись: «Становись лицом к стене». Крови уже нет, только розоватые лужицы кое-где подрагивают. А с противоположной стороны — оружейная щель, типа дота. Расстрельной команде предлагается оружие на выбор: кому что удобнее. Но напрасно всматриваться в щель. Там темно, ни малейшего шевеления не заметно.

Люди строятся у стены, как и велено — спиной к доту. Покорно ждут. Последнее, что они видят, — сколотый кафель. Сзади сначала раздается гудок, потом грохот, треск. Резкая боль на мгновение пронзает спину.

И тут я поймал себя на том, что вижу все происходящее от лица одного из расстреливаемых. Я не по ту сторону щели, а сам — жертва. Выходит, я никуда не сгодился, ничего больше в жизни не достигну, так что остается лишь одно: собираться в расстрельный дом. И это я сам себе определил.

Нет, не так. Я же сам придумал все это. Так что никак не могу становиться у той стены. Я буду расслабленно курить у щели, отирая приклад винтовки. Сегодня выбрал себе винтовку: вчера от пулеметной отдачи руки долго тряслись. Загрохотала дверь: вводят новый материал. Голые тела шевелятся, белыми червями копошатся конечности. Послушно встают у стены, им даже не надо приказывать. Звучит гудок — сигнал приступить.

Я гашу окурок, вскидываю винтовку и выбираю цель прямо напротив себя. Белое, бесполое тело стоит голой задницей ко мне. Навести дуло и совместить мушку со спиной — дело одной секунды. Рядом уже трещат выстрелы: коллеги приступили. Я давлю на спусковой крючок. Тело впереди моментально падает бесформенным мешком. Перевожу дуло вниз, стреляю несколько раз в голый комок — для проверки. Теперь все.

Прозвучал звонок. Записав домашнее задание, я вышел из кабинета. Последний урок. Можно двигать домой и постираться, а можно пойти на кружок информатики. Два раза в неделю он проходит, и всякий раз я его с нетерпением ожидаю. Ну а постираться — постирушки можно оставить на вечер, до утра высохнет, а сегодня все равно никуда пойти не получится. Штаны же испачканы не очень заметно, если сесть за стол, то и вовсе никто ничего не увидит.

С такими мыслями я вошел в компьютерный класс. Там уже сидело три человека, двух я знал: братья, оба сироты, из детдома. Упорно занимаются компьютерами, им учитель даже свои какие-то книги толстые дает. Наверняка поставили себе целью выучиться на программистов, чтобы подняться в этой жизни. Надеяться им не на кого, только друг на друга и на свои мозги. Признаться, я завидовал их упорству и втайне уважал. Но сам себя не мог заставить с таким же усердием заняться компьютерами. Как-то попросил у одного из них пролистать очередную толстую книгу. Ничего не понял. Графики какие-то, команды, совершенно мне не знакомые. «Программирование графической системы Windows» — значилось в оглавлении. До сих пор считая себя далеко не профаном в компьютерной области, я моментально почувствовал собственное скудоумие. Как же много предстояло изучить, чтобы понять хотя бы толику того, что знали эти два брата, на которых прежде я смотрел с некоторого высока.

Прошел к свободной машине в углу. Не любил никогда сидеть в центре, когда и справа, и слева кто-то находится. А тут ото всех отвернешься — и сам по себе. Расписался в журнале. Нажал на кнопки питания. Итак, теперь целый час в моем распоряжении. Кружок-то как таковой и не ведется, можно заниматься чем угодно. Иногда, правда, на препода накатывало: запретит играть и игрушки все поудаляет. Но через неделю игры волшебным образом возникали вновь, а информатик не обращал на них никакого внимания.

Синие панели Нортона. Ага, директория GAMES на месте, значит, сегодня можно продолжить в «Принца». А вот и он. Пошла заставка. В прошлый раз завис в подземельях, а кто-то уже играл — я видел — во дворце. Интересно, долго туда еще добираться?

Прыжок, прыжок… Стоп, вот тут должна быть педаль, она захлопывает решетку, потом заколебешься в обход идти. Полный назад! Успел, не нажал на педаль.

В какой-то момент исчезло все. И сам компьютер, и стол под ним, и стены класса пропали. Я был сам тем принцем, спешащим на выручку своей принцессе — по темным каменным коридорам подземелья. Каждый камешек в стене стал реален, они ведь все разные — камни. Вот этот с трещинкой, этот положен немного криво. По ту сторону монитора творится самая настоящая жизнь, там все взаправду. И маленький человечек, прыгающий через смертоносные ловушки, выпивающий кувшины, — он на самом деле ведь хочет жить и добраться до своей любимой. Я лишь помогаю ему в этом. Он все чувствует, ему в самом деле больно падать с высоты и страшно, когда впереди возникает стражник. И он…

Чья-то рука грубо опустилась на мое плечо. Я не сразу понял, что это произошло, поднял голову. Надо мной навис детина с четвертого курса. Имени его я не знал, но всегда побаивался: такой здоровый, рябая морда будто из кирпича выдолблена и кирпича же просит.

Детина молча показал мне на выход. Вокруг было много свободных мест, по крайней мере, половина класса пустовала.

— Да вон же, полно места… — вяло запротестовал я.

— Ты это что, мне возражаешь? — спокойно вопросил этот здоровый гад.

— Ну я сейчас сохранюсь…

— Пошел отсюда, — он пребольно схватил меня за ухо и оттащил вместе со стулом. Девчонки за соседним компьютером захихикали. Вслед за тем в зад мне вонзился острый пинок, так что я отлетел на седину класса.

— И чтоб я тебя больше тут вообще не видел. Я тебе запретил.

Я молча побрел к выходу. Лицо пылало.

— Нет, ты понял? — донесся голос, будто из ваты.

Я был уже у двери.

— Нет, я не слышу. Ты понял?

Приблизились шаги, но я уже выскользнул в коридор. Вспомнил, что забыл сумку. Но вернуться не было никакой возможности. Захлопнул дверь, но она сразу распахнулась, детина возвышался надо мной как минимум на две головы. В бок мне ощутимо ткнулся здоровенный кулак.

— Что молчишь, когда с тобой разговаривают старшие?

Я сделал попытку уйти, но каменная ручища держала меня за воротник.

— Нет, я не понял, ты что, не понял?

— Я понял.

— Скажи: я понял. Громко.

— Да понял я, понял. Там моя сумка осталась. Можно я ее возьму?

— Нельзя. Пшел отсюда!

И я отлетел к лестнице.

— Мне уроки делать… — промямлил я.

— Нет, я вижу, ты борзый. Ты борзый?

— Нет, я не борзой. Мне уроки делать надо, а без сумки…

Новый тычок в ребро перехватил дыхание. Ноги предательски ослабели, я понял, что могу напустить в штаны, если это сейчас не закончится. Почувствовал на глазах невольные слезы. От обиды и бессилия. Что ему надо от меня? Я ведь его не трогал.

Меня приподняло над полом, поставило на ноги.

— Ты меня теперь обидел ведь…

— Да я чем обидел-то?..

— Ты меня обидел.

— Я прошу прощения, — выдавил я, желая только одного: чтобы это все поскорее закончилось.

— Не так, не вижу раскаяния в голосе.

— Ну прости меня, пожалуйста, — из глаз хлынули самые настоящие слезы, — я больше так не буду, я правда не хотел…

— Вот, теперь вижу. Иди, гуляй.

И хватка ослабла.

Не поднимая глаз, я быстро прошел в туалет. Холодная вода немного успокоила. Но было гадко, обидно и тошно. Я ничего не сделал плохого, тогда зачем меня только что лишили моего увлечения, хоть немного радости было, а теперь и вовсе ничего не осталось. И сумка с учебниками там осталась. И девчонки видели мое унижение. Да что за день-то такой?! Я поднял глаза к зеркалу. На меня смотрела заплаканная нескладная рожа, изуродованная угрями и оспинами. Сальные волосы липкими полосами обрамляли прыщавый лоб, некоторые прыщи созрели настолько, что побелели; красные, опухшие щелочки глаз. С отвращением смотрел в зеркало, понимая, что это — и есть я. Да, я на самом деле так выгляжу. Без прикрас. И каждый прыщ прекрасно виден всем. И грязь под ногтями наверняка заметна, как ни скрывай ее, пряча руки в карманах или под партой. И несколько длинных волос на подбородке — противно они смотрятся. Я никогда не обращал особенного внимания на волосы на лице, но в тот момент увидел себя как бы со стороны. Мерзко. И на что я только надеялся, когда шел вчера к Людке? Она никогда не выберет меня. Я трус, не могу даже за себя постоять. Я урод, весь в зудящих прыщах. Я слабак, никогда не подниму руку на обидчика. И зачем мне к ней ходить вообще? Все впустую, ничего у меня с ней не получится. И на что я только мог надеяться?

А дома было все то же. Нудная мать, упреки насчет заляпанной куртки…

— Ты совсем мать не бережешь, я все руки себе в кровь истерла, а тебе только мазать и мазать!..

Ничего доказать про тот джип было абсолютно невозможно. Про то же, что оставил сумку в училище, я и подавно предпочел умолчать.

Дома сидеть было совершенно невыносимо. Четыре тесные стены комнаты, скудный свет настольной лампы, скомканная постель. Я плюхнулся на одеяло. За окном выл осенний ветер и хотелось завыть вместе с ним. Начинала ныть голова. Не болеть, а именно ныть — нудно, в висках. А мог бы сейчас пойти к Людке. Но на что я ей? Ей нужен такой, как Макар, — наглый, красивый и сильный. При деньгах. А я что? У меня даже нет приличной одежды, чтобы надеть на встречу. (Слово «свидание» не проговаривалось у меня даже мысленно.)

И теперь в довершение всего — этот урод с четвертого курса. Надо же, так вляпаться на совершенно ровном месте. А ведь думал: идти или не идти на этот кружок. Если бы не пошел, ничего бы и не было. Ждал бы завтрашнего дня, когда постирается одежда, готовился к урокам… А ведь в каком-нибудь параллельном мире сейчас такой же я так и делаю, я там выбрал пойти домой, а не в компьютерный класс. И завтра у меня будет встреча с Людкой. И уроки я все сделал уже.

Я лежал, смотрел в бугристый потолок, на свисающие оттуда рожи с раскрытыми ртами и ни о чем не думал. Совсем ни о чем. Перевел взгляд на плакат с Ван Даммом. Hard Target. Он там длинноволосый, вскинул пистолет у полицейской машины с раздолбанными мигалками и держит какую-то раненую девушку. Я не смотрел этот фильм, только однажды на рынке отрывок видел. Ван Дамм был великолепен. Дрался на улице, в плаще, потом отдал сумку девушке. Это как раз из того фильма. Только вряд ли я его посмотрю. Про то, чтоб купить видеомагнитофон, и речи не может быть. Но выход есть. Наверняка он где-то есть. Но я хожу около него, как слепой в ослепительно освещенной комнате, и не вижу. А в другом измерении мой двойник уже давно увидел, сидит сейчас с Людкой и смотрит Hard Target.

Стало трудно дышать. По-прежнему ныла голова. Уснуть бы сейчас, чтоб поскорее прошел этот вечер. А что потом? Снова тусклое утро, поход в училище с невыученными уроками, точно такой же вечер…

Вечер. Вечером завтра я хотел пойти к Людке. А вот возьму и пойду. И буду веселым, находчивым, пусть не таким наглым и красивым, как Макар, но и у меня ведь есть шанс. Кто же мешает мне его использовать? Ведь он существует — один из ста, один из тысячи. Так почему же он не будем моим? Наверняка многие неудачи в жизни других были именно оттого, что они плевали на этот единственный шанс. Побоялись, поленились его использовать или просто не увидели. А я — увидел. А я — использую. Зато потом смогу сказать себе: «Я сделал все возможное. Эта неудача не на моей совести».

А вдруг да и получится?! И тогда завтра, ровно в это же время, я буду уже гулять с Людкой по улице, что-то говорить ей. Что говорить? Ничего не лезет в голову. О чем говорить? Не важно, впрочем. Там найдется тема.

Новая мысль так поразила своей простотой и, в то же время, безотказностью в исполнении, что я даже вскочил с постели. И куда только ломота в висках пропала? И тяжесть в груди исчезла. Да, я, несомненно, сделаю это.

Сразу захотелось действовать, что-то совершать. Что угодно, только не сидеть на месте. Я осмотрел комнату. Нет, пожалуй, что сегодня все равно ничего уже не сделать. Если только из имеющихся учебников к завтрашнему дню что-нибудь выучить. В самом деле, половину уроков можно и из того, что есть. А завтра утром пораньше пойду в кабинет информатики, заберу сумку и, может быть, успею доделать остальное.

Вот он — выход, около которого ходишь в яркой комнате, но не хочешь открыть глаза. А когда открываешь, то до цели, оказывается, необходимо сделать всего несколько шагов. И нужно приложить всего-то ничего усилий, чтобы приоткрыть глаза. Комната и так уже ярко освещена.

И вот снова вечер. Позади все передряги прошедшего дня. Слава Богу, обошлось малой кровью: отвечать не вызвали, невыученное отразилось лишь потраченными нервами. Четверокурсного детину я не видел весь день, но, должно быть, лишь оттого, что старательно скрывался на переменах по кабинетам. Людку тоже не видел. От меня не было ни слуху ни духу больше суток. Это много. Я боялся, что она может попросту забыть обо мне. На самом деле, я и сам уже начинал немного отвыкать от нее. Подумал, что через неделю могу и вовсе забыть. Что ж, это будет неплохой вариант, если ничего не получится. Очередной удар по самолюбию — не больше.

Но на часах без пяти шесть, надо собираться. Ветер не такой сильный, как вчера, даже дождь, моросивший весь день, прекратился. Поскорей бы выпал снег, тогда грязи бояться не нужно будет.

Я сидел в своей комнате и оглядывал ее — будто совершенно новыми глазами. Еще вчера я находился здесь же, на этом самом месте. Но как изменилось все. Даже Ван Дамм будто бы совсем другой. А буквально через час я буду уже с Людкой.

Даже дух перехватило, сладко-сладко зажало грудь, опустилось в живот. Приятно так. Я подумал, что общение с девушкой — как наркотик — стоит раз попробовать и потом будет на хватать постоянно. Даже вчера… нет, позавчера, всего-то ничего поболтали, постояли — а какой заряд, какие ощущения. И хочется, чтоб это повторялось, повторялось, повторялось… И сегодня — так и будет.

Но требовалось вставать, а я все медлил. Не хотелось разрушать таинственную атмосферу ожидания в этой полутемной комнате. Хотя я и знал, что потом будет только лучше. Будет по-другому и лучше. Но что-то подсказывало, что вот этого момента, наполненного неясным предчувствием, сладким щемлением в груди, уже не будет, не повторится это.

Стрелка коснулась двенадцати. Ровно шесть. Пора.

Я поднялся и пошел в ванную чистить зубы.

Было нетепло, воздух обжигал горло и с густым паром вываливался наружу. Но ни дождя, ни ветра. Асфальт покрылся тонкой ледяной коркой и красиво блестел в оранжевом свете фонарей. На фоне абсолютно черного неба теплились огни многоэтажек. Было легко и радостно, я летел по вечерней улице, вдыхая свежесть морозного осеннего вечера. Почему-то казалось, что все неудачи теперь остались в прошлом, что-то переломилось в жизни, перешло на новый виток. Теперь все будет получаться легко и непринужденно. Стоит только взяться — как все и получится.

И проплывающие за окном троллейбуса огни — они такие праздничные. Совсем как на Новый год. Хотя нет, это совсем другое. Что-то совсем другое. Такого прежде не было со мной. Это любовь? Кажется, пока нет. Просто радостно от предстоящей встречи.

Не хотелось копаться в себе и разрушать атмосферу таинственного вечера.

Когда же вышел из троллейбуса, на душе вдруг засвербило. Я даже замедлил шаг. А вдруг не ждет? А вдруг у нее другие планы на вечер? И что я скажу? А вдруг она скажет, что сегодня слишком холодно? Или вовсе ее дома не будет?

Хотя к черту. Слишком много «если». Самое худшее, что может произойти, — это встреча ее целующейся с парнем. Но тогда можно будет просто уйти.

Снова голова заболела. Вдруг и правда увижу?

Да ладно, не увижу никого. Она сейчас сидит в комнате и меня ждет. Я же обещал зайти, когда погода наладится. А вчера был ветер и дождь, так что у меня законная причина не приходить имелась. Сегодня же слово свое сдержу — приду. Вот она и ждет меня. Сидит в своей комнате на кровати и ждет.

И сразу снова сделалось легко. Да, конечно же ждет. Не может не ждать. Я же обещал, и она про это знает.

Снова подворотни, темные переулки. Но дорога была знакома, я даже почти не боялся. В самом деле, что может случиться, если впереди ждет девчонка? Только у самого подъезда немного замедлил шаг. Сердце билось чаще, голову будто в кипяток опустили. Что я скажу сейчас? А если все-таки дома не будет?

Но сам все шел и шел вперед. Поднялся по лестнице. Вот ее квартира. Теперь нужно нажать на кнопку звонка. И потом пути назад уже не будет.

Да что я, в самом деле! Зачем же пришел сюда, как не за этим! Когда нажимал на кнопку, увидел, как дрожит палец.

С той стороны послышались шаги. Сразу понятно, что не мужские. Заскрежетал замок. Я принял более удобную позу, переступил с ноги на ногу.

Это она. В темно-зеленом халате.

— Приве-е-ет…

— Добрый вечер.

Она удивилась. Значит, все-таки не ждала. Это я себе возомнил, будто сидит и ждет, а она, должно быть, обо мне и думать забыла. Сразу охватило равнодушие, даже апатия ко всему происходящему. Захотелось только чтобы это все поскорее закончилось.

— Вот, я обещал зайти. Как погода исправится. Вот… пришел…

Пересохший язык едва ворочался, во рту появился неприятный привкус, хотя зубы чистил совсем недавно.

— Да холодно там, наверное.

— Ну так… не очень тепло. Но жить можно, — я натянуто усмехнулся. Вроде как пошутил. Шутка-то кривая какая-то вышла. Макар наверняка сейчас выдал бы фразу, достойную фильма. Но мне абсолютно ничего не приходило в голову, совершенно не приходило. Голова вообще пустая была. Некстати вспомнилось свое вчерашнее отражение в зеркале. Я сейчас такой же перед ней и стою, прыщавый и нескладный.

— Ладно, подожди минутку, я сейчас.

И дверь закрылась.

Я не верил свои ушам. Она «сейчас»! Она выйдет ко мне. Она не стала отговариваться и выдумывать отмазки. Да хоть не минутку, да хоть полчаса ждать буду, хоть час целый!

Я отошел к окну на лестничной площадке. Обледенелые ветви дерева напротив блестят в желтом электрическом свете. Небо — абсолютно черное. Какой красивый вид.

Куда мы сейчас пойдем? У меня нет денег даже на кино.

Сзади снова зазвучал замок. Она появилась. В светлом коротком плаще. Он так ей к лицу. Я невольно залюбовался.

— Куда-нибудь пойдем? — спросил я и сам понял всю глупость вопроса: это же я должен был предлагать и вообще, заранее продумать план сегодняшнего вечера.

— Да нет, давай просто тут постоим. Я маме сказала, что ненадолго, на полчасика вышла к подруге.

А вот это новость. Что значит «к подруге»? Хотя… может, не хочет лишних расспросов пока, домыслов… Но полчаса — это мало, конечно. Я рассчитывал часа на два. Впрочем, ладно, главное начать, а потом уж посмотрим. Да и мне сегодня легче: не придется показывать свою финансовую несостоятельность.

— А что, часто вот так к подруге ходишь? — поинтересовался я, просто чтобы что-то спросить.

— Вот так не часто, — с какой-то будто обидой ответила она, — а вообще, хожу иногда. Она тут рядом совсем живет.

Черт, что-то я не то ляпнул. А больше ничего в голову, как назло, не приходило. Ну совсем ничего. Зря я пронадеялся на вдохновение, в следующий раз нужно будет в голове сразу несколько тем держать, заранее приготовить. Если он будет, следующий раз. После такого «интересного» общения она может и не согласиться на следующую встречу. И как это в кино все здорово находят, что сказать в тот или иной момент? А тут стоишь, как идиот, и не слова выдавить путного не можешь.

Я начинал всерьез злиться на себя. Пауза начинала затягиваться.

— А это дерево с историей, — Люда первой прервала молчание.

— Да? С какой же?

— У него еще мой папа назначал свидание моей маме. А потом они поженились и фотки были рядом с этим деревом. Я видела.

— Да… Интересно. Теперь вот мы тут стоим.

— Да…

— Счастливо дерево, должно быть.

— Почему оно счастливое?

— Ну, счастье людям приносит.

— Наверное. Тут иногда алкаши водку свою пьют, он оно им ничего не приносит.

— Так то водка, а то… совсем другое.

— Может быть.

— Наверное, его посадил очень добрый человек. Вот от него энергия хорошая и передается людям. Вот прикинь, что была бы такая легенда. Молодой человек посадил это дерево в память о своей погибшей девушке. А душа ее в дерево переселилась. И с тех пор помогает людям встретиться.

— На какой-то ужастик похоже.

— Почему это?

— Душа, в дерево… А вдруг она мстить будет.

— За что же?

— Просто… Что она несчастлива, а другие счастливы наоборот.

Я посмотрел на обледенелые блестящие ветви. Они зашевелились, наверху раздался негромкий звук ломающихся льдинок. Будто шепот, будто дерево с нами разговаривало. Льдинки осыпались серебряным дождем в свете окон.

— Не все завистливы. Если человек светлый и добрый, он будет помогать другим. Все равно будет. Даже если у самого ничего не получилось.

— А ты бы стал помогать, если б жил в этом дереве?

— Что я, детел, что ли? В дереве жить…

Это я так пошутить хотел. Но вся атмосфера сразу пропала. Теперь это было просто большое дерево, сосульки осыпались с веток, падали на асфальт.

— Может, в кино в следующий раз сходим?

Зачем я это сказал? Теперь придется доставать денег.

— Можно, если хочешь.

— А ты не хочешь? Не любишь кино?

— Почему же, люблю. Только там сейчас нечего особенно смотреть.

— Бывает, и хорошее показывают. А ты что любишь смотреть?

— Фантастику, ужастики.

— О-о-о…

— А что, я должна любить обязательно сериалы, слезы, про любовь-морковь?

— Да нет. Мне тоже фантастика с ужастиками нравится.

— А боевики идиотские все-таки больше, да?

— Больше, да, — я пропустил мимо ушей слово «идиотские», — иногда бывают и хорошие. «Трудная мишень, например».

— А, про то, как там за людьми охотились, этот?

— Да… Ага, он.

И зачем я соврал? Я же не смотрел, сейчас может начать расспрашивать…

— Там Ван Дамм с длинными волосами, очень стильно смотрится.

— Не знаю, мне длинные волосы не нравятся.

— У парней или вообще не нравятся?

— У парней. И еще бороды не люблю.

— А бороды чем не угодили?

— Не знаю, не нравятся и все. Особенно бородки, как у Титомира.

— А я думал, что это наоборот очень классно.

— Для кого-то и классно. У меня подружка от него тащится.

— От Титомира?

— Ага. А тебе какие девушки нравятся?

Я не знал, что ответить. Как-то до того не задавал себе такого вопроса. А что бы ответили в кино?..

— Красивые нравятся. Как ты.

— Ого, — она заулыбалась, — я уже стала красивой?

— Ты и всегда была красивой. Самой красивой.

Приятно защемило в сердце. Делать комплименты — это так здорово. Хотелось говорить и говорить, еще и еще… И наблюдать за ее реакцией. Но стеснение помешало. Я не мог из себя выдавить ни один из стандартных комплиментов, что знал из фильмов или из книг. Казалось, что все они прозвучат фальшиво, мне будет потом крайне неловко. Как минуту назад с этим деревом…

— Я в детстве такой тощей была, меня так бабушка и звала: спичка.

— Лучше было, если б звали «бревно»?

Она рассмеялась. Я подумал, что пошутил довольно удачно. Наркотик — общение с девушкой — впрыскивался в кровь лошадиными дозами. И еще — незнакомое до того — ощущение появилось. Тихое, уверенное в себе счастье. Все будет теперь хорошо, все будет прекрасно. Вот я скоро пойду домой, там буду вспоминать этот вечер, потом лягу спать, утром снова училище, я подойду к Люде на перемене, обязательно подойду, мы договоримся о новой встрече. И снова этот вечер повторится… Все отныне будет так хорошо.

— Ой, ну я, наверное, пойду, — Люда посмотрела на часы.

— Уже?

Я был в самом деле разочарован. Так быстро прошло полчаса, будто пять минут. И хотелось продлить вечер — хотя бы на минуту.

Но она была уже у двери подъезда.

— Пока, — сказал я.

— Ага, — она махнула рукой и исчезла.

Я медленно двинулся по дороге. Вдруг остановился. Балда! Я же должен был ее проводить до двери! Как неловко получилось. И на завтра не договорился…

Стоп! Она ведь и сама не предложила. И не сказала что-нибудь вроде «до завтра» или «до скорого», или «еще увидимся». Она просто ушла.

Я ей не понравился? Да нет же, тогда бы совсем не вышла, отговорку выдумала про занятость, про плохую погоду, про… Про что угодно.

— Но полчаса только отстояла, не стала продлевать время. Полчаса — и домой.

— Ну да, а то мать будет вопросами доставать. Или вообще подруге позвонит, а та скажет, что ее нет у нее.

— Получилось первое… ну да, свидание? Это было свидание, самое настоящее.

— Оно было. Пока это главное. А первый блин всегда комом. Не все сразу, не все должно получаться сразу.

— Но ведь на завтра не стала уточнять…

— А ты сам должен был. Она, может, от тебя этого и ждала. Ты сам, ты первый, а не она, она же девушка.

Да, я не додумался до столь простого и очевидного. Прощание получилось скомканным и уж конечно не как в кино: с красивой музыкой, поцелуями. Да и самих поцелуев не было. Я и вовсе целоваться не умею, ни разу не пробовал. Я даже за руку ее не взял ни разу сегодня. Но это ничего, все впереди. Надо действовать осторожно, чтобы не наломать дров второпях. От меня можно ожидать неуклюжести. Как же неловко вышло сегодня два раза: с деревом этим и «вот так к подруге не хожу». Одно неаккуратное движение — и все разладится.

Но хотелось, в то же время, походить на этих уверенных в себе киногероев, на Макара. Выдавать не задумываясь смачные фразы, красивые замечания. Мне всегда казалось, что я смогу не хуже — нужен лишь повод. А оказалось, что я вообще ни на что не способен. Уж на киношного серцееда сегодня был точно мало похож.

Но, несмотря на самобичевание, весь вечер был наполнен свежестью и полетом. Я легко перепрыгивал через лужи, подернутые хрусткой коркой, стремительно шагал дальше. Даже поймал себя на том, что напеваю вслух, чего со мной давно не было. Кажется, в детстве только напевал. Когда еще отец был с нами.

Но к черту его, папашу этого. Пусть сам живет, как себе знает. Теперь он мне не нужен. Теперь у меня есть Люда. Надо лишь не упустить ее. А как тут не упустишь? Нужно показать себя со всех сторон, идеальным показаться надо. Чтоб и умный был, и беседу о глубоком и философском мог поддержать, и, в то же время, остроумный, а также страстный и опытный любовник.

А у меня на самом деле нет ни того, ни другого, ни третьего.

Я даже целоваться не умею. Вот взять бы ее перед прощанием сегодня, притянуть к себе за руку — и залепить рот жарким, сочным поцелуем. Во многих фильмах так бывает. И еще перед этим выдать:

— Помолчи, крошка!

Но что я могу сделать, если не умею? Занудно разговаривать о деревьях?

В свою комнату я просочился незаметно. Мать разрешила только до девяти, но еще и восьми не было. Все равно не хотелось разрушать сегодняшнюю атмосферу лишними вопросами да замечаниями. Потом опять вздохнет и выдаст:

— Не доведут они тебя до добра, девки твои. Ты мать послушай, мать жизнь прожила, она плохого не посоветует. А девка — это чужая. У них только одно на уме…

И все в таком духе.

Она так говорила всегда, когда, по ее мнению, я начинал «дружить» с девчонкой. Уж о том, чтоб привести кого-то и познакомить — совершенно речи не могло быть. Однажды сгоряча мать так и сказала:

— Чтоб никаких шалав в моем доме не было! На улице ходите. А ты уроки выучил?

Я раскинулся на постели, смотрел в потолок. Как же хорошо и светло на самом деле! Хочется подпрыгнуть и закричать, запеть, обнять весь мир…

— Куда с ногами на кровать? Переодевайся в домашнее, что в новом во всем разлегся, а потом я стирай на тебя, не настираешься, — вошла мама. — Все штаны опять исхлюстал, я тебе новые покупать не буду. Сам иди работай, тогда и покупай себе, что хочешь. А пока в моем доме живешь…

— Ладно, сейчас переоденусь.

— Иди есть, руки вымой сначала. А то кто вас знает, за что вы там друг у друга брались.

Меня передернуло, но я предпочел промолчать. Молча же вымыл руки и налил суп. Ел и смотрел на себя в боковое зеркало. Теперь там был не такой уж урод. Прыщей много, но это не уродует. Волосы помыть, конечно, не помешает, но сегодня был в шапке, так что и не видно. А вот если в кино, там шапку снимать придется. Но в зале будет темно, не увидит никто. Эх, кино — теперь деньги придется выпрашивать у матери. И надо это сделать до завтрашнего вечера. Заодно узнаю, что там идет сейчас. Если фантастика, то хорошо.

В ту ночь я впервые за долгое время засыпал безмятежно. Ровные мысли о хорошем текли на фоне картин прошедшего вечера. Фонари, блеск ветвей, светлый плащ, Люда…

Собирая утром сумку, я все время силился объяснить себе: да, теперь у меня есть девушка; да, она красива; да, она не хуже других и даже лучше; да, она выбрала именно меня; да, сегодня мы снова увидимся.

Но не верилось в это. Она — и я… Какой же подвох скрыт в этом? Я пристально смотрелся в зеркало, пытаясь разглядеть в отражении то, что могло бы понравиться Люде. Наверное, что-то во мне все-таки есть, чего я не могу увидеть ее глазами. Но ведь я не урод на самом деле. Нет, точно же не урод. Но и не красавец. Тогда почему она выбрала меня? Ведь на переменах к ней подходил и Макар, и пацаны, куда симпатичнее меня.

И просыпалась скрытая гордость. Я уверенно шел по улице, безбоязненно встречаясь взглядами со встречными девчонками. Показалось даже, что некоторые смотрели на меня с интересом.

Когда входил в училище, прямо в вестибюле увидел — ее. Стояла с подругами, те как всегда, о чем-то весело галдели. Я нарочно прошел совсем рядом, чтобы меня заметили. Она заметила. И тут я оказался в легком смятении. По сценарию, теперь надо было выдать какую-нибудь смачную, оригинальную фразу. Но ничего, кроме банального «привет», из меня не выдавилось. Да и голос прозвучал глухо, сипло.

Она мельком оглянулась:

— Привет.

И опять со своими подругами.

Обескураженный, я пошел на второй этаж. Не такой встречи ожидал я. Ничего конкретного, но только не такого. Будто бы я обычный знакомый, как будто мы не стояли вчера под звенящим в осенней прохладе деревом.

А, может, и правда я для нее ничего не значу? Мы знакомы всего несколько дней. Кто я для нее? Обычный ухажер, коих она знавала уже не меньше десятка. А чем я могу зацепить ее, выделиться из этой массы? Я и целоваться не умею. Да и просто обнять — как это сделать?

Ноющая боль вновь поселилась в висках и не отпускала все первое занятие; пока учитель писал на доске формулы, диктовал доказательства, я смотрел на холодные тучи в землистом небе и сырую крышу корпуса напротив. Потом пошел снег. Мелкий, редкий. Он медленно покрывал крышу, быстро таял, но ложились новые снежинки, и скоро вся крыша была накрыта тонкой белой пеленой.

Вот и снег.

И небо как-то заметно посветлело, уже казалось не таким ледяным и тяжелым.

Я вернулся к записям на доске. Вектор альфа, вектор бета… Почему они идут в эти стороны? Зачем тут коллинеарность?.. Ничего не понял, придется дома опять до головной боли разбираться самому.

Ничего, у меня еще есть шанс. Если она меня не оттолкнула сразу, то есть надежда. А в самом деле: что такое для нее один вечер? Она меня и знает всего несколько дней — так почему же я должен стать для нее чем-то особенным и значимым? Будь мы вместе полгода — тогда о чем-то можно было говорить всерьез. А пока: что я за фрукт такой на ее пути повстречался, что хочу от нее и зачем приходил эти два вечера. Надо сначала попасть в «круг доверенных», а потом уж раскатывать губу на что-то большее. Нужно действовать по плану, по плану завоевывать. Она того стоит, она вообще — не такая обычная, чтоб к ней можно было просто так подвалить и…

Звонок. День только-только начался. Какой же впереди долгий день! Но будет сегодняшний вечер, и я снова пойду к ней, той самой дорогой, буду видеть те же огни фонарей, и те же ветви будут блестеть ледяными изгибами в свете окон. Будет так хорошо.

Этот день я прожил с ощущением ожидания. Иногда набрасывал в тетради силуэт дерева, под ним — девушка в плаще. И луна сверху. Такая большая, с глубокими распахнутыми глазами.

По пути домой специально сделал крюк к кинотеатру. «Горец-2» с Ламбертом. Это все, что из фантастики. На самом деле, сам давно мечтал посмотреть. Видел рекламу по телевизору, фильм должен быть хорошим. Молнии, Ламберт с мечом, рядом — Шон Коннери. Я и первую-то часть не смотрел. Впрочем, не важно.

Оставшееся время до дома обдумывал, как бы выпросить у мамы денег. Она с работы придет только в пять, оставшееся время надо провести за книгами. Зато потом весь вечер мой будет. Разогрел суп, прямо за обеденным столом проштудировал историю. Вроде бы, выучил. Решил, что перед уроком повторю еще. Потом суп, потом математика. Векторы эти…

Когда оторвал взгляд от учебника, начинало смеркаться. Половина пятого. Скоро мама придет. Зато с геометрией разобрался. Теперь бы за полчаса русский сделать, потом деньги просить, потом в шесть начну собираться.

Сладко защемило внутри. Скоро, скоро я ее опять увижу. Всего полтора часа — и наступит снова волшебное время.

За окном зажглись фонари, в их золотистом свете мелко роились снежинки. Небо заметно потемнело. Снег светлыми островками лежал во дворе. А предстояло еще сделать домашку по русскому, экономике и информатике.

Усилием воли оторвал себя от окна и усадил за стол. Всего-то одно упражнение выполнить — ерунда. Надо было включить свет, но не хотелось разрушать таинственную ауру золотисто-снежного вечера. Так все и написал в полутьме. Потом защелкал дверной замок. Мама пришла.

По недовольному сопению и по тому, каким раздраженным был звук бросаемой обуви в прихожей, понял: сегодня с просьбами лучше не соваться. Будут исторгнуты тонны нотаций, стенаний и упреков, а денег все равно не получу. И что за родители у меня такие! Один и вовсе уродом стал, другая из доброй, ласковой женщины превратилась в брюзгливую тощую старуху, которая с утра до вечера только и занята тем, что высматривает свои морщины в зеркале, выщипывает седые волосы и без конца сетует на жизнь, упрекает «этого козлину безрогого» за «искалеченные годы» и выдает уроки жизни, но все больше правилами избитыми, нудными до ломоты лобной.

А у других родители не только на кино, но и просто — каждый день — по нескольку тысяч выдают. И тратят они тысячи эти без отчетов и упреков. А тут ботинки зимние из кожзама купит — и обязательно выскажет:

— Вот мать-то тебе плохая. А мать тебе всех ближе, никто тебе не нужен, кроме матери. Никто о тебе не позаботится. Мать тебе все дала, мать тебе жизнь дала. А ты мать и не ценишь.

Будто я виноват, что не могу пока зарабатывать. И будто бы я просил себя появлять на этот свет, чтобы потом меня попрекали каждой необходимой покупкой. И отдал бы назад эти ботинки, не ударь ранние морозы.

Так что какое уж тут кино.

— Чего в темноте сидишь, глаза ломаешь, — она заглянула в комнату, — а матери потом с тобой по операциям да глазным врачам мыкайся.

И сама зажгла свет. За окном сразу почернело. С той стороны на меня смотрел чувак со слипшимися волосами. Опять голову не вымыл. Но сегодня уж не успею. Теперь завтра. До шести надо бы с остальными уроками разделаться. Экономика, информатика.

И как же медленно течет время. «Альтернативная стоимость». Читал, учил — а только-то двадцать минут прошло. Если просто посидеть еще немного и попялиться в стену, то будет убито еще две-три. Но это — только две-три минуты из оставшихся тридцати пяти.

А если начать собираться уже сейчас и выйти пораньше? Тогда и все случится раньше: и встреча, и то дерево, и ее плащ…

Нет, не стоит. Вдруг она ждет меня ко вчерашнему времени, а я припрусь раньше. Не успеет накраситься, привести себя в порядок и вообще… нет, не нужно ставить в неловкое положение человека. Тем более, что впереди информатика. Хоть ничего сложного и велик соблазн оставить на потом, по приходе домой, лучше все-таки собрать волю воедино — и сделать одну-единственную оставшуюся домашку. Заодно и время убьется.

«Работа с панелями Norton Commander». Убрать одну, появить другую, убрать все… Зачем это учить, когда и так все это знаю? За последнее время уже Windows 3.1 вдоль и поперек излазил, а тут все еще на Нортоне толкутся. Когда у меня свой компьютер будет, обязательно все-все-все изучу. И в «Принце» — до самого последнего уголка все лабиринты проверю. На кружке-то теперь, наверное, не получится. Там этот урод с четвертого курса.

Так, теперь «горячие сочетания». Завтра Василич будет говорить:

— Сохранение файла. Убрать правую панель. Перейти в директорию МОИДОК~…

Ты сиди и нажимай нужные кнопки. Не уложишься в пять секунд — балл минус из пяти. Как только кто-то обнулит свои баллы — тест закончен. Так что двойка у кого-то будет по-любому. Только не у меня. Я вообще ниже четверки никогда не получал за информатику. Если б свой компьютер был — так и вовсе в круглых отличниках ходил. И наверняка уж сам программы свои писал бы.

Однако, уже без десяти. Скоро, совсем скоро собираться можно будет. Вот и за окном темно. Пока можно просто прилечь. Меньше, чем через час, увижу ее. Снова увижу. Она меня ждет, не может не ждать. Я же не просто так вчера пришел — понимать должна.

Или не понимает? Пришел вот просто от нечего делать, постоять, время убить. Или у нее таких каждый вечер приходит…

Да нет же, что-то я совсем начал в мрачных тонах все видеть. Кстати, так и не придумал темы для беседы. Весь день собирался с мыслями. Но ничего не собралось. О «Горце» можно немного поболтать. Предложить сходить вместе. А то вдруг она уже смотрела и не захочет со мной пойти? Только что о «Горце»? Я же не смотрел даже первую часть, совершенно не представляю, о чем там. На мечах дерутся в молниях — это видел в рекламе. И только. Да и тема какая-то не очень подходящая для свидания. Нужно показать себя умным, мудрым, но и дать понять, что не просто так к ней хожу, не всего лишь время провести.

Да, сегодня надо во что бы то ни стало прикоснуться к ней. Просто так, невзначай. За руку взять для начала. Обнимать пока не буду, а то скажет: и этот сразу тискаться лезет…

И тут поймал себя на словах «и этот». Значит, все-таки у нее таких, как я, и даже лучше — много бывало? Отчего я так решил — и сам не знаю, но почему-то в этом у меня не оставалось сомнений. Значит, надо показать себя с самой выгодной стороны, чтобы отличаться ото всяких «и этих». Но как? Как? Я не красивый нахал, как Макар; и не здоровенный качок, как та дрянь с четвертого курса. И денег у меня нет — даже на кино. Я не умею выдавать все эти глубокомысленные остроты, как это происходит в фильмах. И целоваться не умею. Так чем выделяться собрался? А будешь неинтересен — она уйдет к другому, который обладает и тем, и этим, и другими вещами, вместе взятыми.

Но в том-то и дело, что я понятия не имел, с какой такой выгодной стороны можно себя преподнести. Во мне же нет абсолютно ничего особенного.

Часы показывали шесть, а я все еще лежал и не решался вставать. В самом деле, что я задумал, на какой кусок рот свой раскрыл. Кусок не по себе выбрал. Ничего все равно не получится, останется лишь осадок, когда все закончится.

И вчерашний вечер уже не казался таким сказочным и таинственным, до безобразия ясно я видел всю нелепость своего вчерашнего поведения, и густая краска стыда заливала лицо. Все бред, все нелепица, ничего у меня не получится и получиться не может. Все это я ерунду затеял.

Но был уже седьмой час и надо было вставать. Я подумал, что сегодня сходить все равно надо бы. Хотя бы чтоб утвердиться в собственной несостоятельности. Если сегодня все будет так же нелепо, как и вчера, нечего и думать ни о каком продолжении. Просто перестану ходить — и все.

Даже как-то легко сделалось от такого решения. Не надо больше бояться того, что ничего не получится, я и сам все завершу в скором времени.

Через четверть часа я уже хлюпал по грязному снежному киселю к остановке. Еще через полчаса подходил к подъезду. Через пять минут видел перед собой ее маму, которая сообщила:

— Люда к подружке на День рождения пошла.

Я даже сначала не понял смысла сказанного: как это пошла, куда пошла… А затем до безобразия стало ясно: меня она не ждала и ждать не собиралась.

Вот и все.

Оглушенный, я снова оказался на улице и некоторое время просто стоял, ни о чем не думая. Только фраза в ушах: «… к подружке пошла», «… к подружке пошла»… Да как это вообще может быть?! Или просто не захотела ко мне выходить, а выслала свою маму? Очень на вранье смахивает. В голове начинало проясняться. Собственно, ничего же не произошло. На самом деле, разве Людка не имеет права сходить на День рождения? Ведь и я не догадался о следующей встрече договориться, вот она и подумала, что я не приду. И в самом деле: появлюсь я или не появлюсь… а тут подруга приглашает. Подруга же, а не кто-нибудь. Как ей откажешь? Так что я сам тут виноват: надо было вчера о следующей встрече договариваться, может, она бы тогда и предупредила, что на День рождения пойдет. Вдруг и вместе сходили бы…

Хотя нет, я бы все равно не пошел. Стеснительность — не самое лучшее качество человека; хотя ее часто и путают со скромностью, это все же совершенно разные вещи.

Да, ничего особенного не случилось: она меня не отвергла, а в остальном виноват я сам. Если только, конечно, не наврала. Но в это верить совершенно не хотелось. Это значило бы, что она не только не хочет меня видеть, но и начинает активно избегать меня, прятаться. Вчера попробовала побыть со мной, не понравилось, сегодня и вовсе не захотела. И как тогда понимать этот поступок? Теперь не приходить совсем или… Нет бы просто выйти и сказать:

— Не приходи ко мне. Я не хочу тебя видеть.

Так нет же, будет ходить кругами, намеки выдавать, очевидные лишь для нее…

К препаршивому настроению добавилась головная боль. Я снял шапку, чтоб охладиться. Немного полегчало, но лишь немного. Зато в грудь будто камней наложили. Трудно дышать, воздуха не хватает. Надо бы вздохнуть, расправить грудь… но под сердцем такая боль, что можно лишь понемногу.

— Сука!

С досады я пнул фонарный столб.

— Ты чего расхулиганился? Ты чего расхулиганился?! — послышался грозный женский голос. Дворничиха какая-то.

Я смущенно спрятал голову за воротник и поспешил пройти мимо.

— Вот в милицию отведу, расхулиганился тут, ходит…

Какой-нибудь Макар сейчас в ответ выдал бы что-то вроде:

— Отвянь, костлявая.

Или:

— Отвали со своей лопатой, а то черенок в жопу засуну.

Но у меня язык не поворачивался даже для хоть какого-нибудь ответа. Торопливо перебирая ногами, я поспешил прочь. Ко всем прочим неприятностям сегодняшнего вечера прибавилась встреча с этой дворничихой. Ничего особенного для иного человека, но не для меня. Неприятнейший осадок остался и теперь, я знал, продержится остаток дня.

Вечер был кислый и нудный. Ныла голова, я постоянно возвращался к тому моменту, когда дверь открыла ее мать, а я стоял с раскрытым ртом и не знал, что сказать.

— Люда на День рождения к подружке пошла.

Меня не дождалась, на меня просто наплевала. Не нужен ей был вчерашний вечер, ничего особенного она в нем не увидела, ничего не чувствовала из того, что ощущал я. Девки все такие. Только и думают, как бы мозги покрутить. Если не понравился — так и скажи сразу, а не делай вид, что не понимаешь, чего от тебя хотят. Ухаживания принимают, но до определенного момента лишь. Потом принимаются тебе мозг выкручивать.

Да и я хорош. Не догадался вчера договориться о следующей встрече. И все моя неповоротливость, моя стеснительность. Откуда я такой взялся! Ведь все люди — как люди, могут и на свидание пригласить, и знают, о чем поговорить, и уж конечно не забудут назначить следующее свидание. Только я — идиот сведенный. И в самом деле: кому я такой нужен? Успех в жизни будут иметь наглые красивые Макары, а такие, как я, — всегда лежать на диванах, жалеть себя и мечтать.

Незаметно для себя уснул. Проснулся глубокой ночью, фонарь за окном бил прямо в глаза. Я долго ворочался с одного бока на другой, светил фонарь, чем-то воняла подушка. Мысли дергано роились в ноющей голове — все больше о Людке. Она-то теперь спит беззаботно, повеселилась и не знает, что столько грусти принесла мне. А если б знала, то все равно пошла бы?

До самого утра я не смог ответить на этот вопрос. Порой думалось, что обязательно пошла, чтоб показать свою значимость и потрепать нервы; но через несколько минут сам себя убеждал в обратном. Мне казалось, что это была одна из самых трудных ночей в жизни. Но, в конце концов, измотанный терзаниями, я провалился в болезненный сон. Приснилось, что мы снова вместе, идем по желтой от фонарного света и опавших листьев улице, я весел и находчив, непринужденно рассказываю интересную историю. Все недоразумения позади, никто ни на кого не в обиде.

И вдруг твердая реальность. Мамин голос снаружи сна:

— Ты проспишь сейчас.

И пропала улица, исчезла Люда, а я оказался в предрассветной тьме своей комнаты. Нужно было вставать и начинать нудную жизнь в новом утре.

Всю первую часть дня я только и думал о том, нужно ли выговаривать ей про вчерашний ее поступок или не показывать вида. И еще: стоит ли сегодня идти вообще? Но и до того момента, когда снова оказался дома, не смог решить эти вопросы. Саму Людку в училище не видел, нарочно скрываясь от нее в классе. Боялся, что столкнусь с ней утром в вестибюле, поэтому торопливо прошмыгнул к лестнице, опустив глаза. Что бы я сказал ей, случись встреча? Думаю, кроме обычного «привета», ничего выдавить из себя не смог бы. Да и то — с трудом. Для меня и это было трудно. Чертова стеснительность. Откуда она только берется в людях?

И близился вечер, и нужно было что-то решать. Пойти или не пойти — конечно, пойти. Иного выхода попросту нет. Если не пойду, рискую быть забытым. Я и был-то у нее всего только вечер. Что этот единственный вечер может значить для нее? Или подумает, что не нужна мне. Так что ответ один: идти. Но спрашивать ли про вчерашнее?..

Над этим я думал до самого последнего момента, пока не оказался у двери. И вот, стоя с уже занесенной для звонка рукой, я вдруг отчетливо понял: да какая, в конце концов, разница, ушла она вчера куда-то или не ушла; помнит обо мне, ждет ли меня. Все это, в конечном счете, не имеет абсолютно никакого значения. Важно лишь то, что сейчас я увижу ее, буквально через минуту мы снова будем стоять друг против друга и о чем-то болтать. Прошлое осталось там, за этим мгновением, есть то, что совершается в настоящую минуту и важно только то, что будет потом. А все в моих руках. Я могу разорвать или испортить наши отношения, а могу направить их в нужное русло, развить и — в конечном итоге — получить желаемое.

Все это пронеслось в голове буквально за ту долю секунды, пока я подносил палец ко звонку, и в тот момент, когда с той стороны двери прозвенело, уже понимал, как себя нужно вести.

Напряженные секунды осторожного ожидания.

И вот — снова шаги. Ее шаги — теперь я стал узнавать их.

Люда. Такая же красивая, в свитере, в джинсах. Специально теплее оделась, чтобы быть наготове? Или просто…

— Привет.

— Привет. Я сейчас.

— Ага…

И будто не было никаких обид, бессонной ночи, тягостных раздумий. Я уже все простил и, кажется, был готов раз пережить еще сто таких ночей и передумать тысячи самых мрачных мыслей — лишь для того, чтобы вновь радостно защемило в груди от этого негромкого «Привет. Я сейчас…»

И ни слова в упрек, ни единым намеком — решил я для себя. В конце концов, ничего не важно, имеет значение только то, что: «Я сейчас».

Еще несколько минут трепетного ожидания. А я снова даже темы не придумал. Сейчас будем просто молчать, ей станет скучно. Надо бы срочно какую-то тему!

Замок затрещал, она вышла. Не в плаще, в ярко-красной куртке. Но так было даже лучше. Я на секунду замер в искреннем восхищении.

— А я вчера заходил, — вырвалось у меня.

Что я ляпнул! Ведь не собирался поднимать ту тему.

— Знаю, мама сказала.

Спокойно так сказала. У меня отлегло от сердца: почему-то ожидал, что реакция будет более бурной.

— Наташка с Олькой пришли вчера, потащили к Людке, я и не собиралась, а они «Пойдем» да «пойдем…». Там ничего хорошего-то и не было, можно было б и не ходить.

— На днюхе всегда что-нибудь хорошее есть.

— Не, там правда ничего не было. Так, посидели и разошлись.

— Кислая какая-то днюха получилась, если просто посидели и просто разошлись.

— Ну а что еще? Олька говорит: «Пошли на дискотеку», а у Людки горло разболелось, она почти весь вечер сипела и чаем горячим отпаивалась.

— А, ну тогда понятно: какой же праздник больному человеку…

— Ну да, наверное.

— Ангина у нее?

— Горло. Не знаю… наверное.

— Да, погода вон какая. Заболеть недолго.

— Ага.

Ну вот, начались разговоры о погоде. Самые скучные и самые бестолковые темы сами собой лезут в голову, а интересного — ничего.

— Тут постоим или на улицу выйдем? — спросил я.

— Как хочешь. Хотя, давай пройдемся. Пахнет тут чем-то…

В самом деле, в подъезде стоял сладковатый запах то ли мочи, то ли протухшего пива. Временами подобный «аромат» появлялся и у нас. Тогда вечно подвыпившая тетя Поля с матюками вымывала что-то из углов, все сочувствовали, качали головами, но помогать ей никто не спешил.

— А ты хотела бы что-то изменить в своей жизни?

Мы шли в морозном воздухе, оранжевый свет выхватывал куски подтопленного снега, наши шаги отчетливо звучали тишине. Только где-то вдали шумел большой город.

— Не знаю… Даже не думала об этом. А ты?

— Я?.. Не знаю… впрочем, нет, знаю. Думаю, что каждый человек что-нибудь всегда хотел бы изменить. Так не бывает, чтоб все идеально шло.

— У меня, наверное, идеально. Я ничего не хочу менять.

— Тогда ты должна быть счастлива. Ты счастлива?

— Не знаю. Просто живу и не думаю об этом.

— А вдруг в этом и есть счастье: не думать о нем.

— О счастье?

— Да.

— Животные не думают. Они счастливы?

— Откуда ж мы знаем, о чем думают животные…

— Да не думают они ни о чем. Моя кошка ни о чем не думает, только как бы ей поцарапаться да пожрать.

Я неопределенно хмыкнул. Поддержать разговор о кошках было нечем.

— А у тебя живет кто-нибудь?

— Нет, никого нет. Я б собаку хотел, наверное. Но с ней возни много.

— А как же. Мы в ответе за тех, кого приручили.

Ну не мог же я, в самом деле, сказать, что собаку не разрешает заводить мама.

— Почему вы всегда собак хотите?

— Кто — вы?

— Ну вы, пацаны.

— Не знаю. Кошки как-то для вас больше, а собака — ну… это собака.

— А что ж такого в кошке, что ее только девушки хотят?

— Ничего. Должно быть, кому как. Но собака — это… мужественно и вообще…

— Как будто на границе с ней служить будешь, — посмеялась она.

— У нас дед на границе служил. Он и сейчас жив, в деревне только. Раньше собака с ним жила, с которой он служил. Туманом звали. Телок такой, только деда и слушался.

— Чем же его прокормить можно?

— Не знаю, дед его отходами какими-то кормил всегда. Говорил, что военные собаки ко всему привыкшие, что Туману ведро в день нужно всякой… фигни, короче. Вот так отходами его и кормил.

— А потом умер? Туман-то этот.

— Ну да. Лет восемь, наверное, прожил у деда. Потом умер.

— От старости?

— Наверное. Только деда и слушался. Без команды шага не сделает, если нельзя. На кошек вообще внимания не обращал. Дед говорил, что на границе их специально такими делали, чтобы не могли кошачьим запахом отвлечь или с толку сбить. Мы тогда еще совсем маленькими были, сидели у дома. И Туман с нами. Мимо машина ехала, мы ему кричим: «Фас, фас, Туман!» А он просто сидит и даже ухом не повел. И тут дед что-то себе под нос пробубнил — и Тумана того, как ветром сдуло. За машиной побежал, залаял.

— Вот как… интересно…

— Ага, мы даже не поняли, что он пробубнил, ничего не разобрать было. Но точно не «Фас!» никакой.

«Надо бы ее за руку хотя бы взять, — мелькнула мысль, — а то скажет, что тюфяк боязливый. Не то, что поцеловать, даже обнять не может». Но, как ни заставлял себя сделать это, рука все не вытаскивалась из кармана. Сначала я давал себе задание: вот дойдем до того фонаря — и я сделаю это. Или: ну ладно, сейчас до этого дерева — я вынимаю руку из кармана, а потом до того столба — и я беру ее руку в свою… Но мы проходили и то дерево, и следующее, и фонари — а я так не осмелился. О том же, чтоб обнять за талию… об этом я даже не помышлял.

А, в общем, обычная болтовня у нас была. Незатейливая, ни к чему не обязывающая. Я даже забыл, что буквально с час назад бесился от ревности и почти ненавидел ее. Теперь же мы шли рука об руку, разговор плавно переливался из одной темы в другую, цеплялся за ничего не значащие детали и перетекал совсем в другое русло. С Людой было абсолютно спокойно и комфортно. Просто идти, говорить, слышать ее голос… Ничего не нужно было, достаточно того, что она рядом.

Потом пошли по той же дороге обратно. Было понятно, что, когда дойдем до ее дома, придется прощаться. И с каждым шагом этот момент приближался.

Но ведь будет еще и день завтрашний, и ровно через двадцать четыре часа мы будем точно так же идти по этой же самой дороге.

Как только я подумал об этом, снова сделалось легко и даже весело.

Ну а то, что не обнял сегодня… ладно, оставим это на завтра. Не все сразу. Сегодня — главное — что не разругались, что вечер прошел просто замечательно. А ведь могли бы и совсем поругаться, если б я стал… Хотя, что об этом думать! Этого ведь не случилось — и хорошо.

Минут через пятнадцать я по той же дороге летел домой и чувствовал себя — будто на крыльях. Волшебное слово «завтра» стучало, пело во мне. Она сказала:

— До завтра.

И больше ничего не надо. Она это сама сказала, первая. Значит, думает продолжать со мной, несмотря ни на что. Ни на спекшиеся волосы, прыщи, дешевую одежду. Что-то во мне, несомненно, есть такое, на что она обратила внимание, что рассмотрела сквозь толщину невзрачной наружности.

И я летел по прогнившему снегу, влет перепрыгивал лужи, что-то напевал. Завтра — это значит, уже меньше, чем через сутки; завтра — это значит, что сегодняшний вечер уже позади, а ночь я просплю, а утро и день пройдут незаметно, потому что в училище, а потом снова наступит вечер. Так что это случится совсем скоро: мы увидимся, я буду снова идти рядом с Людкой, слышать ее голос… И завтра, да, завтра — возьму ее за руку. И тогда будет многое понятно. Но она не отдернет свою, я точно знаю: не отдернет.

Не отдернула. Правда, сделал я это только через день, а в назначенный вечер так и не решился.

И пошли дни, наполненные легкостью, снегом и новыми ощущениями. Каждый день приносил что-то новое в мое существование; какой же пресной и скучной казалась вся предыдущая жизнь. Как же можно было жить до нашей встречи? Человек, живущий без любви, подобен роботу. Он не дышит полной грудью и не видит окружающий мир во всем богатстве красок и впечатлений. Кровь, текущая в жилах, в это время бесцветна и холодна, а мозг пребывает в полусонном состоянии, даже каком-то замороженном, когда ничто не способно придать толчок и вывести на совершенно новую идею или мысль. Уж я-то знал, о чем рассуждал тогда: ведь помнил, прекрасно помнил и не желал помнить, но и забывать себе не давал о том, каким я был до этого. И всякое утро, смотрясь в зеркало, напоминал себе о той, прошлой жизни, благодарил судьбу за то, что она дала мне Людку — такую необыкновенную, такую… такую… такую девушку.

Да, у меня была своя девушка. Должно быть, именно поэтому я начал чувствовать себя увереннее, когда шел по улице, сидел на занятиях… Как-то — помню, что это было у гастронома, — поймал себя на том, что шагаю с высоко поднятым подбородком. Прежде стремился втянуть голову в плечи и поглубже, чтоб не заметили, не обратили внимания… Неужели так может изменить человека одна, только одна встреча с одним и только одним человеком? Любовь обычно связывают с весной, она же случается в любое время года. У меня все началось осенью, а закрутилось в снежном вихре — зимой.

Белые, белые дни, погруженные в снег. Небо над ним — такое же белое, молочное. И все кругом — такое белое, светлое, ватное, будто не в реальном мире. И все происходящее со мной — нереальное, зыбкое.

Иногда под золотистыми фонарями крупными хлопьями вниз плавно кружился снег. Звуки отдаленного города вязли в сугробах, а снег все опускался и опускался. И дерево у ее дома превратилось в пушистую сказочную поросль.

Что бы ни происходило в течение дня, каким бы трудным он ни казался — я знал, что наступит вечер, что мы будем идти под черно-золотым небом и смотреть на пушистые сугробы. Вряд ли что-то еще придало бы сил больше, чем уверенность в том, что сегодняшний вечер — случится.

Но иногда казалось, что все идет слишком уж замечательно и безмятежно. За это потом придется расплачиваться — думал я. Так не бывает, и хорошее в моей жизни не останется безнаказанным. Как, когда и что именно случится — не дано знать, но в том, что когда-нибудь случится, — я нисколько не сомневался.

А потом приходила снова спокойная уверенность в сегодняшнем вечере и вообще — в будущем. Впереди — только все самое светлое и хорошее. Ничего плохого попросту не может случиться, когда у нас есть этот вечер.

Так прошла зима. Начал чаще дуть пронизывающий ветер, приносящий с собой нечто мелкое, мокрое и мерзкое — вместо былого белого и пушистого. Потом снег начал стремительно гнить, обнажая черные куски дырявого асфальта. Стоило пройти по улице хотя бы немного — и промокшие ноги были обеспечены. Противно скрипело между пальцев, окутанных шерстяными носками. И к Люде я выходил уже не в волшебную черно-бело-золотистую ночь, но в рыхлые, как и разлагавшийся вокруг снег, сумерки; и отовсюду несло сырой весной.

Зимняя сказка прошла — я чувствовал это, но ничего невозможно было с этим поделать. Иногда говорил себе, что наступит еще одна зима, и тогда, все можно повторить… но прекрасно понимал, что второй раз в те же ощущения окунуться не получится, как бы ни пытался. Декорации те же, да пьеса другая. Роли те же, да актеры изменились. Но как же хотелось вернуть первые волшебные дни поздней осени и сказочные зимние вечера! Тогда все было в первый раз, все было незабываемо, неповторимо, трогательно, чисто, как тот снег, и бесконечно, как черное небо над желтыми фонарями.

Куда все ушло? Почему все уходит?

А в иные дни казалось, что на самом деле все расчудесно, что мы просто перешли на новый виток. И будет, будет, все еще будет. Так же прекрасно и совершенно, только… только немного иначе.

Но, то ли неуютная весна подействовала, то ли ощущения поистерлись, только однажды я понял… что не хочу идти к ней!

И это было — как удар по голове. Оглушительно и сразу. Я даже не успел обмануть себя — так быстро все стало ясно.

Нет, я по-прежнему любил Людку и рвался к ней всем, что у меня было внутри. Но не хотелось снова и снова выходить из дома, проделывать тот же путь до ее дома, ходить с ней по одним и тем же местам, говорить… Со страхом подумал, что могу разлюбить. И стало жалко — ее себя, наши зимние дни, проведенные вместе. Почему так глупо устроено все? Почему люди не могут все время любить то, что и в самом деле любят? До слез жалко. Что сделано не так?

И тут стало понятно, что все не так. Я ни разу не поцеловал ее. Прошло столько месяцев, а я — так и не поцеловал. За руки — это хорошо, обнимать — это замечательно. Потом же неизбежно требуется больше и глубже. И наверняка поцелуй исправил бы все. По крайней мере, еще на пару месяцев. Но как же это сделать?! Как люди вообще — целуются? Почему у всех получается сразу и само собой, а у меня…

Да, я стыдливо тренировался на подушке. Но, когда представлял то же самое с Людкиными губами — все выходило совсем не так. Там же нужно еще и языком что-то делать, и губами… Так что уж говорить о том, чтоб осуществить натренированное в реальности! Были, были моменты, когда мы смотрели без отрыва друг другу в глаза. И оставалось преодолеть эти несколько сантиметров…

Но невидимый барьер — непреодолимый физически, будто проход сквозь бетонную стену, — плотно вставал между нами. Я не боялся поцелуя, я боялся своего неумения. Она поймет это, и насколько же я буду жалок тогда!

Однажды я не пошел к ней. Просто примерно за час до выхода решил, что сегодня не пойду. Было физически невыносимо снова перемещаться по той же улице, месить ногами снежную жижу, подходить к осточертелой двери… И какое же испытал облегчение, когда принял это решение. Даже дышать легче стало. Смотрел телевизор и, когда часы показали время выхода, я не встал от экрана. Прошло еще пятнадцать минут и еще полчаса, а я сидел и смотрел телевизор. Потом ушел в свою комнату и читал что-то. Когда же посмотрел на часы, они показывали почти девять. И было так свободно. Я пойду завтра, обязательно пойду. Но сегодня мне надо отдохнуть. Скажу, что живот болел или что-нибудь выдумаю еще. Ну не хочу я сегодня никуда идти, ну просто не хочу!

— Ты не пойдешь туда? — спросила мама, заглянув ко мне. — Поругались? — последнее прозвучало даже с какой-то радостной надеждой.

— Нет, мам, мы не поругались. Сегодня… она просто уехала к тетке, что ли. Или к кому-то там у них еще…

— Ну, ничего, и дома надо побыть. А то дом совсем забыл. Подруги еще будут, а мать у тебя одна. А подруги хвостом раз — и нет их. А мать тебя никогда не бросит и плохого не посоветует. Ты мать слушайся.

Ну, понесло ее на старые песни. Пришлось выслушивать. Тем не менее, на душе было гораздо легче, чем, например, вчера вечером, когда нужно было собираться, идти…

Но, когда уже ложился спать, стало жалко Людку: она меня ждала весь вечер; у окна, наверное, просидела, прислушивалась к шагам в подъезде… И я вот так поступил… Но успокоил свою совесть тем, что решил: завтра пойду во что бы то ни стало и чем-нибудь искуплю свою вину. Чем именно — пока не знал, но уснул именно с этими мыслями. И в то же время было что-то приятное в том, что заставил ее страдать.

С тем я проснулся. К уже, казалось бы, привычному утру примешалось новое ощущение, неуловимое, но такое притягательное. Она вчера страдала и страдала из-за меня. Значит, я что-то значу в ее жизни.

Но уже в троллейбусе подумалось: а вдруг не страдала? А что если ей тоже было приятно, что я не явился? Странно: отчего мне не пришло в голову сразу. Если надоело мне, то почему не может надоесть и ей? Если я был рад вчера остаться дома, то почему так же радостно не может быть и ей? А это нехорошо. Чего доброго, совсем отвыкнет от меня и разлюбит.

Вспомнились всякие рассказы о том, как мужья уезжали в командировки, а жены… Или как парни уходили в армию, а их девушки…

Захотелось немедленно видеть ее, чтобы узнать про реакцию на мое вчерашнее отсутствие. Но троллейбус плелся, казалось, целую вечность. А потом еще в училище Людку я так и не увидел. Будто невзначай, прошел мимо кабинета, в котором ее группа должна была быть по расписанию, но в дверной проем увидел совсем других людей. Так и просидел весь день в тревожном неведении.

Иногда мы встречались на переменах недалеко от лестницы, а потом это стало даже нашим почти обычным местом для встреч. Я несколько раз ходил туда, но, кроме пустой стены, не видел ничего. Вконец встревоженный, весь путь до дома только и думал о возможных причинах… Но признаваться в том, что настоящая причина — я, не хотелось. Я даже начал себя ругать за вчерашнюю слабость. А потом подумалось, что теперь прекрасно понимаю семейные пары, прожившие бок о бок годами. Если мне за полгода так пришлось, то что будет лет через пять-шесть! А ведь женятся на всю жизнь!

Неужели все так скучно и тоскливо? Неужели все обречены на такое? Неудивительно, что потом изменяют. И, кажется, я уже не осуждаю подобные измены.

А если приемся я, и она будет изменять?

Такое вполне возможно, если учитывать, что в последнее время наши отношения не отличались разнообразием. Если уж мне надоело…

И будто пелена спала: на этот раз стало совершенно очевидно, что и я надоел ей. И вчера она — так же была рада. А ведь во всем только я и виноват. Ну не будет же она, в самом деле, лезть целоваться первой. А я — а что я? А я не умею. Только и всего.

Надо будет сегодня, обязательно сегодня — исправить ситуацию. Иначе я потеряю ее навсегда. И больше никаких причин, чтоб не ходить. Теперь — каждый вечер! И надо быть веселым и умным, страстным и умелым, невозмутимым и чувственным. Всем этим придется быть, чтобы не наскучить, чтобы она поняла, что я — это самое лучшее и нужное, что только может произойти в ее жизни.

Только как, как это все осуществить? Ведь я даже целоваться не умею. Практически до восемнадцати лет дожил — а ни разу так и не поцеловался. Почему же у других уже давно все было? Почему до сих пор не случилось у меня?

Ответ я подозревал, но он казался мне мерзким и предательским. Предательским по отношению… к маме.

И я старательно отбрасывал этот вариант. Должно быть, есть еще причины, не такие поверхностные, а оттого более существенные. Но что толку до них докапываться, если все, что могло привести к существующему порядку вещей, уже минуло? Нужно не искать виноватых, а думать, как разрешить ситуацию в настоящем. Как мне думалось, это и есть единственно верный выход. Когда обожжешься, бесполезно винить утюг, надо лечить ожог. Но получается, что и о включенном утюге впоследствии не забывать. Следовательно, покопаться все же придется. Но тогда неизбежен тот грязный и предательский вывод… И решение: уйти от мамы и начать жить одному.

Покинуть ее? Со всеми проблемами оставить в одиночестве?

А куда идти? К тридцати годам, несомненно, будет своя квартира, работа самодостаточная. Но — это будет лишь к тридцати. А как быть до того момента?

И упрямая решимость возникла во мне: с сегодняшнего дня я буду делать так, чтобы все изменилось. И начну с того, что поцелую ее. Не завтра, не когда наступит «подходящий» момент, а — именно сегодня. И к черту стеснительность и страхи. Все когда-то целуются в первый раз. Если это происходит у всех, то случится и со мной, ничего ужасного не произойдет.

А потом… потом должен случиться новый вдох в наши отношения. И я ни за что не упущу ее.

Когда пришло время собираться, я особенно тщательно вычистил зубы и язык.

— Я вчера приболел что-то. Ноги, наверное, промочил.

И шмыгнул носом.

Мы стояли на лестничном пролете. Люда, вроде бы, не обиделась на вчерашнее, но и особенной радости от моего «внезапного» появления не читалось. Если бы не мой «прогул» вчера, вполне все сошло бы за обычный вечер. Но… будто бы что-то все-таки было не то. Неуловимое. Это нельзя обосновать конкретными словами, это просто чувствовалось. Взгляд вбок, немного не та интонация, напряженная поза.

— А я тебя сегодня в училище не видел.

— Искал, что ли?

И как-то это насмешливо прозвучало. Или только показалось?

Хотел сказать: «Да нет, просто…» Но вместо этого вдруг посмотрел ей прямо в глаза и выбросил:

— Да, искал.

— Вот, я тут. Можно теперь не искать.

На нее и прежде находили порой подобные настроения: когда будто бы все в порядке, но чувствуешь себя словно виноватым, словно постоянно что-то делаешь не то, либо вовсе делать ничего не нужно. А спрашивать напрямик бесполезно. «Все так, все в порядке, с чего ты взял, все замечательно…»

Подумал, что сегодня поцеловать не получится. Не тот момент. Или это все мои отговорки? Ладно, посмотрим, как будет сегодня дальше. Но от былого приподнято-решительного настроя не осталось и следа. И вообще, с наступлением весны все разваливалось на глазах — как тот снег, гниющий у подъезда. А я только смотрел на это и не мог ничего поделать.

— Я пойду, — вдруг сказала она. Я не верил своим ушам. Как это «пойду»! Я же только пришел, впереди еще три часа нашего времени! Признаться, от такого удара не нашелся, что ответить. Она, видимо, поняла мое молчание по-своему.

— Уроков на завтра много задано, реферат там еще уже неделю недоделан.

— Ладно. Пока.

Я развернулся и пошел прочь. Глупо, конечно. Но обида душила меня и ослепляла — почти физически.

Будто не могла свой реферат сделать раньше! И прежде никогда не жаловалась, что уроков много. Припомнился даже момент, из тех, первых дней, когда она со смехом сообщила, что прогуляла со мной весь вечер и забыла сделать русский. И только когда тетради сдавали, вспомнила.

Такая тоска навалилась сразу. Я остановился посреди улицы и поднял голову. Черное небо. Захотелось завыть в него, как в бесконечность, чтобы выпустить всю тоску и обиду в эту черноту.

И куда все ушло? Почему все проходит, оставляя только тоску по минувшему? Что-то явно не так в этом мире, не так устроен человек. Все неправильно. Все ложь.

Что бы я ни делал сегодня — все будет глупо.

Но зачем я вот так сразу ушел? Можно было расстаться по-хорошему.

Стоп. Я сам только что подумал это слово — «расстаться». Как это расстаться? Почему сразу расстаться? Еще же ничего не потеряно, мы не поругались, ничего особенного не произошло.

Почему все так криво сошлось в одном дне? Я не пришел — ну могу же я приболеть немного! И тут она сразу что-то… закапризничала. Связано это все или только совпадение? А вдруг…

Она сидит и ждет звонка в дверь. Меня нет. Минутная стрелка так медленно переваливает за цифры. Я должен был появиться еще полчаса назад, но я в это время смотрю телевизор и радуюсь, что не пошел. А она сидит и смотрит на свои часы в виде мишки; я бывал у нее в комнате, знаю эти часы. А меня нет уже час. Ей муторно и тоскливо, она вдруг встает, выходит из комнаты, одевается. Выходит на улицу и стоит, решая: идти ко мне или к подруге. Выбирает последнее.

А там — гулянка или какое-то празднование. Или что там у них может быть еще. И к ней подваливает смазливый, наглый хлыщ, сыплет сальные комплименты, едва прикрывая их маской галантности. Он, конечно, не будет долго раздумывать, прежде, чем обнять за талию, потрогать, поцеловать. Лезет к ней своим сочным ртом, пропахшим спиртом, она послушно отвечает. Потом они лапаются на диване.

Картина эта настолько живо и ярко представилась, что я вдруг даже не засомневался: все так и было, все именно так и произошло. И теперь пошел я к черту со своими проникновенными рассказами, рассуждениями, помятыми рублями, потрепанной курткой и робкими держаниями за руку. Теперь у нее есть самец, который и денег даст, и приласкает, куда следует.

Дома сидеть тошно. Такие тесные стены, такой душный электрический свет. Ничего уже нельзя изменить, ничего невозможно сделать. А как хорошо было зимой, когда все только начиналось. Ее куртка красная, и снег еще не выпал, и дерево у ее подъезда, и потом снег — такой пушистый в ее волосах. Ожидание вечера внутри молочно белого дня. Необыкновенные, волшебные дни.

Жгучий комок застрял в горле, грудь перехватила обида. Я заревел, как маленький. Беззвучно, горько и безутешно. Слезы текли жирным потоком, и ничто не могло их остановить, но с каждой секундой становилось легче. Потом, вроде бы, совсем отпустило. Только голова разболелась.

Что же, теперь ничего не вернуть, но можно исправить. Во-первых, все-таки завтра пойду к ней, а уж там — что будет. Первым больше не буду уходить и причиной расставания не стану. Если не нужен — пусть сама об этом скажет, первой. И пусть это ей трудно будет, а не перекладывает все на меня.

По крайней мере, появилась хотя бы какая-то конкретика в будущих действиях. Это куда лучше неопределенности.

Не сказать, чтоб настроение улучшилось, но стало гораздо спокойнее: теперь я знал, что следует делать. Правда, как себя вести завтра, что говорить в первые моменты встречи и вообще… Мы же никогда до того не ругались. Что же, это будет первый опыт. Нельзя, чтобы всегда все было замечательно, и даже удивительно, как это мы так долго умудрились не поссориться ни разу.

И все же… все же не верилось, что мы умудрились поругаться. И, главное, на ровном месте. Ну ладно, я не пришел вчера. Но могу же, в конце концов, и в самом деле, приболеть! Я же не к другой девушке пошел, а просто дома провел вечер. Лучше было б, скажи напрямик ей о том, что надоело ходить каждый вечер? Она тоже ведь однажды не появилась, тогда, в самом начале. И ее даже дома в тот вечер не было. И я не стал выпендриваться, обижаться, губы надувать… Хотя мог бы и имел, надо сказать, на это полное право.

Незаметно проскользнул в ванную: нельзя, чтобы мама видела мои слезы; и долго-долго умывался, стараясь холодной водой смыть воспаленные следы на глазах. И вообще — приятно охлаждало, возвращало к жизни. А из зеркала смотрел идиот с опухшими красными глазами, который недавно решил обнаглеть и едва не потерял из-за этого свою девушку. Впрочем, еще не известно, как впереди все сложится. Вдруг и в самом деле — потерял? Да нет же, и в самом деле: пока ничего не известно.

Думал, что долго не усну, приготовился ворочаться на комковатой подушке и закрываться от фонаря за окном, но забылся на удивление быстро: должно быть, нервы не выдержали напряжения. Что-то даже снилось, но что — к утру уже не помнил.

— Ты сегодня будешь просыпаться? — над головой мамин голос.

Утро какое-то… окончательно разбитое. Не выспался совсем, глаза опухли, штормит, подташнивает. Но нужно тащиться в ванную, из ванной на кухню, в комнату…

А, может, и правда: ну ее к черту, эту Людку? Пусть себе другим мозги пудрит. А то: «У меня уроков много». Уроков у нее много. Дура. Жил без нее и дальше как-нибудь проживу, встречу еще кого-нибудь. Если с ней получилось, значит, я не окончательно потерян, с другими, значит, тоже получится, надо только поискать. А с Людкой что? Неужели все? Глупо, совсем глупо выходит. Не может быть, мы так долго были вместе, так много вместе прошли и прочувствовали, а теперь сразу все перечеркнуть. Совсем глупо получается. Мы не выбросим вещь, на которую долго копили, но готовы так легко отказаться от человека?

Потом снова к горлу подступило. Чтобы не показывать слезы, поскорее ушел к себе. Нужно было еще пережить предстоящий день в училище.

На переменах я ни разу не вышел из класса, благо переходов в другой кабинет было только два. Опустил голову вниз — и быстро проходил по коридору. Боялся увидеть Людку. До самого окончания учебного дня так и не решил, что сказать ей вечером. Не решил и потом, когда пытался делать домашнее задание; и когда собирался — тоже не решил. Вышел на улицу, изморось приятно охватывала лицо, а я все не решил.

Вспомнилось, как шел по этому же маршруту осенью, в самый первый или второй день. Тогда было почти так же, только осень стояла. Или это когда изморось была? Не в тот день? Детали уже замыливаться начали, но в деталях ли дело?

Звонок. Шаги за дверью. Шаги ее, я их сразу узнаю. Взгляд у нее такой… распахнутый. Не ожидала меня увидеть или… кого-нибудь еще ждала?

— Я боялась, что ты не придешь.

И больше ничего не надо.

Звонок. И ее шаги. Взгляд полусонный. Едва не зевает.

— Привет, а я что-то устала, спать прилегла вот.

— И тут я тебя разбудил?

— Да не… не разбудил, я уже проснулась, вставать собиралась.

— Сегодня выйдешь или опять задали много?

— Сейчас…

И вот я снова стоял в таком знакомом подъезде, каждая трещинка в стене которого стала такой родной. Иногда мы стояли вот тот, у окна, когда погода подводила; иногда… Нет, чтобы снова не заплакать, вспоминать ничего не нужно. Сейчас она выйдет — и все снова у нас будет.

И она вышла. А на лице косметика. Как я этого сразу не заметил? Думаю, спать бы она в макияже не стала. Меня ждала все-таки, а теперь вот равнодушия напустила? Черт их разберет, девок этих. Ничего не могут сделать прямо, все с каким-то вывертом. А, может, и спят они в косметике. Просто так ведь прилегла, ненадолго. Не смывать же.

— Что нового? — задала она свой обычный вопрос.

— Да ничего, Земля опять вертится, — мой обычный ответ.

И вроде бы, все было, как всегда, но одновременно с этим чувствовалось, что теперь не будет, как всегда. Нужно что-то сделать, чтобы вытащить нас из давно накатанной колеи, в которой мы забуксовали…

— А помнишь, мы тут шли, осенью еще. И тогда тоже снег был, почти такой же, мало снега еще было. И фонари такие же светили.

— Да…

И что я болтаю? О фонарях каких-то. Ее не расшевелить ни «нашим» снегом, ни «нашими» фонарями. Быть может, у нее совсем другие воспоминания внутри.

— А ты что вспоминаешь?

— Что я вспоминаю?

— То, что с нами связано. Я вот снег, фонари, дорогу к тебе…

Люда слегка усмехнулась.

— Что?..

— Да так…

— А что все-таки? — я взял ее за руку. Не одернула.

— Просто когда ты сначала приходил, мама говорила, что, если что, чтоб я от дома далеко не отходила и орала на весь двор.

— Что, если что? А-а-а…

— Ага-а-а…

Я тоже усмехнулся. Действительно, забавно.

— А сейчас так не говорит уже?

— Не, ты ей понравился, когда еще она тебя в первый раз увидела.

— Правда?

— Да, сказала, что ты неизбалованный и будешь добиваться всего сам.

— Правильно сказала, в общем…

— Я тоже так думаю.

— Это вроде как комплимент даже?

— Комплимент, комплимент, неизбалованный ты мой.

И Люда в шутку натянула мне шапку по самые уши.

А я… Что я? А я был теперь счастлив.

И — теперь будто бы все было так, как мне хотелось. Она снова была со мной, а я с ней. Но… что-то продолжало грызть и разрушать меня изнутри. Уже на следующий день я снова ощутил едва ли не физическое отвращение и к той дороге, по которой нужно было идти вечером, и к Людке. Но, помня свое состояние еще сутки назад, я отбросил даже мысль о том, чтоб не пойти. Пришлось пересилить себя и буквально потащиться — шаг за шагом — по ненавистной раскисшей дороге. Фонарей уже не было: темнело теперь позже; исчезла и загадочная сказка, все стало цвета понедельника.

Еще какое-то время я надеялся, что все изменится, когда выйдет она. Но Люда вышла — и стало еще хуже. Я почти с отвращением смотрел на ее раззявленный при смехе рот, расставленные зубы… «Старуха Изергиль», — отчего-то пришло на ум. Захотелось сделать ей что-то очень неприятное, даже доставить физическую боль.

И это было невыносимо. Днем я судорожно искал поводы, чтобы не пойти, а вечером безвыходно собирался и плелся по осточертевшей дороге, и мы шатались по одному и тому же маршруту. Я чувствовал себя подлецом, когда с завистью смотрел на других девушек, но ничего не мог поделать с собой: меня тянуло к ним, а к Людке я чувствовал отвращение. Несколько раз порывался предложить какое-то время побыть раздельно, но… но как такое скажешь? Она не поймет. Как не понял бы и я сам, предложи она такое. Это должно было чем-то закончиться. Рано или поздно.

Так прошла весна. Развязка наступила в то самое страшное и жаркое лето. В июне. Плавился асфальт, раскаленная листва, покрытая пыльной пудрой, мертвенно застыла на деревьях, а между каменных стен бродили потные люди — с теплой водой, твердым мороженым и ледяным пивом. Термометр редко показывал ниже тридцати, даже вечер не приносил ожидаемого облегчения, душил спертым воздухом. По телевизору говорили, что это временно, что вот-вот должны встретиться какие-то циклоны, открыть приток воздуху с севера… Но это мало утешало, когда за окном пылала атмосфера.

Но сессия не ждала погоды. Приходилось высиживать душными сутками у распахнутого окна и вгонять в себя всю заумную писанину учебников и конспектов. С другой стороны, я был почти счастлив тем, что не требовалось идти к Людке. Она тоже готовилась. Мы сдавали в разные дни, так что я был практически не в курсе ее экзаменационных дел, сам же сдавал все более-менее успешно: пока без троек. А однажды ночью я оторвался от книг, случайно посмотрел в распахнутое окно — и замер.

Стояла полная луна, ее ровный белый свет ложился на деревья и превращал листву в снеговые шапки. Совсем так, как было зимой. Фонари точно так же светили, как тогда. И стало пронзительно тоскливо и жалко до боли в груди: себя жалко, Люду, минувшие белые вечера, которых не вернуть теперь никогда, снег на деревьях жалко: он больше не станет прежним; маму жалко: отчего ей так не повезло в жизни… А я — что я мог сделать, чтобы исправить ситуацию? Я даже сам себя не сумел сделать счастливым. Впереди что-то уже подступило, что-то должно случиться — это ощущалось почти физически, стояло в раскаленном воздухе. Но я ничего не мог предпринять, оставалось лишь ждать, подчиняясь неизбежному. А оно не подкрадывалось, нет: неумолимо надвигалось — громадное, невидимое, но более чем реальное. Во всем уже чувствовалась вибрация от его приближения, но когда именно накатит, накроет и раздавит — было совершенно не ясно.

— Я на неделю к родным поеду.

Мы стояли у ее подъезда, и вечер дышал дневной духотой.

— Ну что ж, придется немного поскучать.

Я притворился, что расстроен. Впрочем, что-то и в самом деле кольнуло, едва заметно.

— Немного?..

— Нет, на самом деле, я буду очень много скучать, скучать… и умру.

Я шутливо сделал вид, что уже умер: склонил голову набок и глаза закрыл.

— Болтун! — Люда шлепнула меня по руке, — небось сразу по девкам побежишь.

— Ой, побегу… — ответил я в тон.

Потом пришлось изображать ухудшение настроения и грусть перед расставанием на неделю. Я едва сдерживался, чтобы не убежать поскорее домой. Так хотелось снова почувствовать себя свободным! И в тот вечер я действительно был свободен: от экзаменов (наконец-то сдал!), от необходимости каждый вечер таскать себя к троллейбусу, а потом к ее дому… Главное, я целую неделю принадлежал только себе! И утром было незабываемое чувство, когда весь предстоящий день принадлежит — только тебе — с самого начала до самого следующего утра.

Я даже со вкусом прогулялся по городу, походил по парку, завернул в комиссионный магазин, там с привычной тоской посмотрел на видеоплейер AKAI, потом побывал в торговом доме. В компьютерном отделе прилип к ослепительным кубам системных блоков и мониторов. Все ждал, когда какой-нибудь из них включат, чтобы хоть с витрины погрузиться в волшебство виртуального мира. Увы, не включили.

А когда вышел на улицу, над мягким асфальтом снова густилось жаркое марево, душно гудели машины, текли в разные стороны людские толпы. Захотелось оказаться дома, у открытого окна, чтобы никто не толкал своим распаренным телом, не обдавал перегаром из выхлопных труб.

Возвращаться пришлось в переполненном троллейбусе. К тому же, попали в небольшой затор. Духотища стояла невыносимая, открыли все окна и люки, но в стоящей машине свежее стало не намного. Только когда снова двинулись, почувствовался приток кислорода.

Я смотрел на сальные, кирпичного цвета лица вокруг и, кажется, все пытался сообразить: а действительно ли это люди? И точно ли в каждом из этих лиц скрывается индивидуальность и Вселенная?

Снова вспомнилось о расстрельных заводах. Как же давно меня не посещали подобные мысли. А сейчас вот взял бы — и расстрелял все, что наполняет троллейбус.

Сам не знаю, откуда вдруг возникло такое желание, но захотелось сделать им больно, но чтобы очень больно. А потом — лишить жизни. К каждому подходить, закидывать голову за волосы — и протыкать гвоздем горло. И смотреть, как со свистом выходит, пузырится кровью воздух.

— Ты выходишь? — услышал над собой почти крик.

И мгновенно пришел в себя. Я снова стоял в троллейбусе, снаружи плыл город, задушенный жарой.

А дома вдруг нахлынула какая-то глубокая пустота. Внезапно накатившей свободой распоряжаться не хотелось. Из распахнутого окна натужно гудело и лишь едва-едва тянуло воздухом. Я с отвращением понюхал у себя под мышками. Хотел пойти под душ, но вместо этого лег на кровать и замер.

Я точно такой же, как и все они, ехавшие в троллейбусе. Я так же потею и жажду прохлады, хочу пить, и у меня так же краснеет и лоснится лицо. Из дырок в коже выдавливается вода вперемешку с салом. Так отчего я решил, что могу взять гвоздь и тыкать им в горло? Ведь совершенно точно знаю, что не сумею дать отпор даже малолеткам, если те подкатят с требованием отдать им деньги или часы. Скорее всего, униженно стану умолять не трогать лицо или что-то в этом роде… Так что уж скорее они всей толпой завалятся в троллейбус и начнут потрошить покорный народ, а мы все — мы будем молча наблюдать и ждать своей очереди на смерть, а, когда приблизится наша участь, униженно замолим о пощаде, а через минуту покорно умрем, отдав им все, что у нас есть, вместе с достоинством.

Полуденная пустота расширялась, охватывая собой поначалу пространство вокруг дивана, потом комнату, а затем принялась пожирать весь город. Какие-то люди наполнили комнату, они бестолково шумели, перебивали друг друга, что-то доказывали… И вдруг все умолкли. Ушли.

Я проспал часа два. Ломило голову, хотелось пить. По привычке посмотрел на часы: до Людки осталось… какая Людка, она же уехала.

И весь вечер ощущалась эта пустота. То ли оттого, что прежде вся пустота была заполнена встречами с Людой, а потом экзаменами, то ли духота тому виной, только не хотелось ничего делать, только лежать и даже не шевелиться. Бугры на потолке складывались в невероятные рисунки, приобретали замысловатые формы. Подумалось, что неплохо было бы повторить их на бумаге, но для этого требовалось подниматься, искать карандаши, бумагу, рисовать…

До вечера воскресенья, когда приедет Люда, осталось ровно пять таких же пустых вечеров. А что потом? Снова отвращение от встреч? Я же сам хотел предложить отдохнуть друг от друга. Теперь такая возможность неожиданно представилась. Так чем же я недоволен?

Потянулась неделя — с пустыми пыльными днями. В четверг я даже прошел по «своему» маршруту, будто бы шел к Люде, и впитывал странные, новые для себя ощущения. Я знал, что этот путь никуда не приведет, но шел дальше, до самого подъезда. Представил, как сейчас открою дверь подъезда, поднимусь по лестнице, нажму на кнопку звонка… Откроет она.

И вдруг в самом деле захотелось, чтоб она открыла, чтоб увидеть ее лицо, белокурые волосы, услышать голос… Но было только недалеко за полдень, этого в любом случае произойти не могло.

Потом закралось осторожное подозрение: а вдруг она никуда не уезжала? А эту неделю хочет посвятить встречам с другим? Может быть, чтобы разобраться, кто ей больше нужен, может быть, еще для чего-то. А если позвонить прямо сейчас, то она откроет — и все будет ясно. Что сказать ей? Скажу, что очень соскучился. И посмотрю на ее реакцию. По первым секундам все будет ясно.

Вот сейчас поднимусь и позвоню.

Но еще некоторое время топтался у подъезда в нерешительности.

Наконец, решил, что, если не сделаю этого теперь, то остаток дня и все последующее время промучаюсь в ревности, подозрениях и своих домыслах. Быстро, чтобы не дать себе передумать, поднялся, у двери глубоко вдохнул — и резко вдавил кнопку звонка.

За дверью стояла тишина. С одной стороны, хороший признак, с другой, если бы сейчас открыла, например, ее мама и сообщила, что Люда уехала, абсолютно все подозрения превратились в дым и рассеялись окончательно.

Я позвонил еще два раза — резко, быстро. Тишина. Только сверху кто-то начал спускаться. Отчего-то не захотелось встречаться с тем, кто сейчас шел по лестнице. Я быстро выскользнул на улицу и чувствовал себя немного преступником: посмел засомневаться в честности своей девушки и даже начал проверять ее. Нехорошо, нехорошо, что-то гадкое есть в этом.

Пятница же была прожита по часам. Да, я буквально считал часы до окончания этого дня. Когда проходило сорок минут, говорил себе, что еще один час почти прожит. И таких часов еще… Потом начал отсчитывать до того самого момента, когда потребуется собираться к Люде. Тридцать четыре часа. А когда-то будет тридцать четыре минуты, а потом и тридцать четыре секунды — но уже до нашей встречи. Я тогда буду, наверное, счастлив, и плевать, что после снова наступит прежнее отвращение. Сейчас я хочу увидеть ее, услышать, почувствовать рядом. А что случится потом — на данный момент это не важно.

В субботу утром проснулся рано, в половине седьмого, и было необыкновенно радостное осознание того, что завтра мы наконец-то увидимся снова. Прошла эта неделя, такая пустая, пыльная и бестолковая, теперь что-то будет впереди.

Пошел на кухню, начал резать батон, но руки отчего-то так сильно тряслись, что порезался. Глубоко. Кровь багровой кляксой быстро растеклась по доске, начала заливать стол. А я смотрел на нее, словно завороженный, и даже не замечал боли: так красиво блестел блик от окна в красном сгустке… Потом опомнился, суну руку под кран. Сразу сделалось больно. Очень. Но потом холодная вода немного успокоила.

Когда вернулся к столу, кровь там уже загустела. Сам не зная, зачем, я наклонился и стал лизать солоноватую, смолянистую жидкость. Никаких особенных ощущений. Но я вылизал все без остатка, потом осмотрелся: мама не видела.

Потом весь остаток дня бесцельно бродил по городу, чтобы хоть как-то убить время. Пока шатался по пыли и жаре, измотался порядком, зато, придя домой, едва держался на ногах. Не дожидаясь ужина — упал в постель, так и уснул, даже не раздеваясь.

Зато проснулся в четвертом часу утра и до самого рассвета ворочался. После вчерашних хождений болели ноги. Когда же в комнате стало достаточно светло, а небо подернулось голубым, сел у распахнутого окна и долго смотрел на то, как просыпается город. В то утро было необыкновенное ощущение обновления — будто свежесть нового дня сняла всю шелуху, что мешала еще вчера. Хотелось сделаться новым, как этот день, и пребывать в таком состоянии до самого следующего утра. А назавтра подняться точно так же — до зари — и снова стать новым.

Потом со стороны востока редкие облака тронуло розово-золотистым, а через некоторое время выплыло и солнце, но к его появлению город уже шумел вовсю и не заметил этого магического момента. Я же, сидя у своего окна, решил теперь каждое утро вот так встречать новый день.

Тем более, что уже сегодня приезжала Люда.

Но сначала требовалось прожить долгих одиннадцать часов. Что-то делать в это время, о чем-то думать — в общем, как-то просуществовать внутри этих шестистах шестидесяти минутах. Сначала хотел, как и вчера, побродить по городу, но ноги ныли так, что эту мысль пришлось отбросить. Так и прошел день: сидел дома, а снаружи, до тошноты медленно, шли минуты. Но потом как-то сразу подступило время, когда стало нужно собираться, выходить… Я почти судорожно принялся одеваться. Почему-то представлял себе, что все будет происходить поздним вечером, на самом же деле стоял белый день, даже духота не сошла. Как много было времени перед этим моментом, и вот теперь он наступил. Но, кроме смятения, я ничего не чувствовал. Много раз, сидя вечером с кружкой растворимого кофе у телевизора, глядя на оранжевый отблеск уходящего солнца, представлял себе, как начну собираться, как выйду из дома, двинусь к остановке… потом буду подниматься по лестнице. А потом — увижу ее. А теперь все происходит на самом деле, но как-то неуклюже, даже скучно, и совсем ведь не так это должно было быть. Нет ни трепетного настроения, ни радости предвкушения. Вместо этого — обыденность в душных лучах вечернего солнца.

Шел по знакомой дороге и пытался настроиться на нужную волну, но ничего, кроме какой-то дурацкой мелодии из рекламы, внутри не звучало. Подумалось, что вот она, снова наступает — обыденность. Но нет, это было что-то другое. Я был даже взволнован, почти как в первый раз. Но почему? Мы не виделись только неделю, не такой уж и большой срок. Разве что-то особенно изменилось?

Изменилось. Это стало ясно с самой первой минуты, когда она показалась из двери.

— Сейчас, — коротко бросила. И что-то не то было в этом.

И потом, когда я пытался взять ее за руку, придвинуть к себе — она едва заметно отстранялась. Но все-таки отстранялась.

Что все-таки произошло?

— Все в порядке? — задал я вопрос, внимательно смотря ей в глаза.

— Да, конечно, все хорошо, — ответила, глядя куда-то за мою спину.

— Ладно.

— Ладно.

Появилось желание завыть и убежать отсюда — все равно, куда, — только бы прочь. Господи, да что с ней такое случилось! Всего неделя — а передо мной совсем другой человек. Первое, что пришло в голову: появился другой. Иного объяснения и быть не могло. Интересно, что бы сказала она, начни я себя вести подобным образом?

— Как поездка прошла?

— Хорошо.

И снова повисла пауза.

— И это все, что ты мне скажешь после того, как мы не виделись неделю?

— Ну, давай еще все дни посчитаем…

А вот такого сарказма от нее точно не ожидал. Это было почти как удар под дых. Я же считал не только дни, но и часы. Но признаться ей в этом теперь — все равно, что раздеться посреди толпы. И я совершенно не понимал, как себя вести дальше: чувствовал, что любое мое движение будет принято либо с усмешкой, либо равнодушно, либо — что еще хуже — иронично. Наверное, требовалось сразу расставить все точки, спросить напрямик, появился ли у нее кто-то, но что если она ответит утвердительно… Хотя, вряд ли она ответит вообще.

Хотел сказать что-нибудь лиричное, но буквально кожей ощутил: не стоит, не к месту. Наверное, можно было бы просто повернуться и уйти, но я уже однажды делал так, потом будут угрызения совести и долгая ночь. А она снова останется будто бы не при чем.

Молчание затягивалось, у меня не было ни малейшего желания поддерживать беседу. Наконец, она сказала:

— Голова болит. После дороги, наверное.

Идиот! У человека просто болит голова, а я уже успел раздуть вселенскую трагедию. Она ко мне с больной головой вышла, а я — эгоист — только о себе думал. Как же хорошо, что не стал изображать истерик и сцен ревности. Зато теперь все встало на свои места.

— Ну, я тогда пойду, наверное, ты отдыхай.

— Да, я пойду… я и правда устала сегодня.

Встреча прошла совсем не так, как ожидалось. Но что делать: и голова может заболеть у всякого.

А все же нехорошее подозрение украдкой скреблось в душу: а вдруг обманывает?

Домой возвращался далеко засветло, кажется, так было впервые. Но, в конце концов, впереди была бесконечность, сегодняшний вечер в таких масштабах не решал ничего. Завтра будет новый день, я вновь пойду по этой же дороге…

И вдруг ощутил себя таким одиноким, брошенным и забытым. Все, что переживаю и думаю, навсегда останется только во мне. Никто никогда не узнает, что я когда-то шел вот так, внутри душного вечера, смотрел на уходящее пыльное солнце, думал о Люде, а вот сегодня у нас встреча не удалась. Но никто не снимет об этом фильм и книгу не напишет, так и останутся мои чувства и переживания — во мне.

И снова в наэлектризованном воздухе, как тогда, лунной ночью, почувствовалось что-то громадное, близкое и неумолимое. Оно скоро случится — и тогда все изменится.

Когда на следующий вечер шел к ней, был готов ко всему. Отчего-то казалось, что ее не окажется дома. Но, когда после непродолжительной паузы, за дверью послышались знакомые шаги, с облегчением выдохнул.

И снова она была будто бы прежней. И, в то же время, оставался след вчерашней скомканности.

— Как голова? — первым делом поинтересовался я.

— Не болит, вчера, как ты ушел, таблетку выпила и сразу спать легла.

— Ну вот и хорошо.

Я смотрел на нее: короткое платье, грудь поднимается в неглубоком вырезе, кожа вся в пупырышках, загорелая. Перехватила мой взгляд и едва заметно улыбнулась.

— Мы завтра с девчонками договорились сессию отметить. Пойдешь?

— Поздновато что-то — сессию…

— А вот мы решили завтра. Как раз и я приехала. Мы с мамой телек смотрели вчера, а тут Наташка звонит как раз, уже час ночи, а ей не спится. Давай — говорит — замутим, тебя там только не хватает. Ну, замутим, так замутим.

— А без тебя, значит, не начинали?

— Как можно! Без меня ничего никогда не начинают!

— И где отмечать будете?

— В кафешке, скинемся на всех — и пир закатим.

Я сразу понял, что не пойду: «скинемся» — это значит, что и мечтать нечего. Мама не даст ни копейки, снова начнет нудеть про нищету, про «губы-зубы в кровь испекаю, а ты тут на своих шалав…». Да и в самом деле, не дело это: просить у мамы денег на свидание. До того мы каким-то образом обходились без денег, я и сам удивлялся: Люда никогда ничего не просила, а я, впрочем, и не предлагал.

— А еще кто пойдет?

— Не знаю, кого они пригласят. А я тебя приглашаю, — и заманчиво так улыбнулась.

— А если я не пойду?

Улыбка сразу сошла с ее губ.

— Почему не пойдешь?

— Не хочу, не люблю я по кабакам ходить.

— Это не кабак, во-первых, а кафе обычное. А во-вторых, это я тебя зову, неужели и со мной не пойдешь?

Как ей объяснить про деньги? Совершенно невозможно. Мы даже в кино из-за этого крайне редко ходили.

— Давай не пойдем никуда, не хочу я…

— Ты хочешь мне вечер испортить? — и голос ее прозвучал далеко не в прежнем, капризно-шутливом тоне.

Наверное, другой на моем месте твердо сказал:

— Мы никуда не пойдем.

И точка.

И она бы послушалась его, чувствуя силу и власть.

— Ну, я просто не люблю все эти места…

— Как хочешь, — Люда умолкла и отвернулась. Я стоял, чувствуя себя окончательно раздавленным. Хотелось что-нибудь сделать: обнять, поцеловать, попросить прощения, упасть на колени, в конце концов… Хоть что-нибудь — только бы не было этого молчания. Видимо, она этого и ждала, тогда бы инцидент был исчерпан. Я же не мог пересилить себя и подойти, просто подойти ближе.

Пауза катастрофически затягивалась.

Я смотрел на ее затылок, растущие из кожи желтые волосы. Плечи и шея едва заметно шевелились в такт дыханию. Она — дышит. Она такая же живая, как и я; точно так же сейчас что-то видит из своих глаз, что-то ощущает, думает… Но почему же категорически не может понять так, как понимаю этот мир я? А внутри головы сейчас, всего в сантиметре от волос, под черепной костью, находится мозг, который и приказывает ей мучить меня, ставить в неудобные положения. И глаза в дырках лежат, привязанные к мозгу жгутиками. А еще в голове есть дырки — уши.

Люда повернулась ко мне, и я вдруг не узнал ее. Увидел существо с натянутой на головной отросток кожей, на нем — пара отверстий, внутри которых вращаются темные шары. С трудом вспомнил, что это называется — глаза. И сразу все вернулось: передо мной вновь стояла Люда. Но пережитое только что впечатление было настолько сильным, что, кажется, я имел странный вид.

— Ты что?

Она смотрела на меня почти со страхом.

— Что? — я сделал вид, что не понимаю, о чем речь.

— У тебя вид только что был такой…

— Какой же?

— Ладно, проехали.

— Проехали, — сразу согласился я.

— Хорошо, не хочешь если, то не ходи. А ты не против, если я пойду?

— Да нет, не против.

— «Да нет, не против» или «нет, не против?»

Это начинало немного действовать на нервы. Но и запретить я ей не мог.

— Нет, я не против.

— Вот и хорошо.

— Видишь ли… — я осторожно подбирал слова, — мне на самом деле все равно, где ты будешь, потому что я знаю, что…

— Постой, как это тебе все равно, где я буду?

— Да нет, же, ты не…

— Нет-нет, ты сам только что сказал: мне все равно, где ты будешь.

— Да нет же, совсем не про то.

Я уже пожалел, что начал этот разговор. Захотелось плюнуть и уйти.

— Я в том смысле, что доверяю тебе.

Как же это пафосно прозвучало!

— Хорошо, я поняла.

Почему у нас в последнее время постоянно возникают какие-то трудности? Неужели нельзя, чтобы было как прежде? А теперь — то одно, то другое…

Остаток вечера прополз скомкано, и я был весьма рад, когда нужно было прощаться. В который раз — больше по привычке — подумал о том, что мог бы вот сейчас поцеловать на прощание. Если б умел. И снова решил сделать это в следующий раз. Теперь уже послезавтра. Но этим вечером — знал точно — меня начнет душить ревность. Что же будет завтра — про то лучше было заранее и не думать.

А что если… что если… взять деньги у мамы и пойти?

Мысль была весьма заманчивой, но я в ужасе отшатнулся от нее: как можно обобрать мать, которая и так каждую копейку на меня тратит, а достается ей это очень трудно: все дни на работе, приходит поздно, уходит рано. И вдруг я — пусть и ради Люды — возьму у нее с таким трудом заработанные копейки. Она, может, себе что-нибудь летом хотела купить, а тут я… Нет, это совершенно невозможно!

Наступило новое утро, солнце я опять упустил: почти половину ночи ворочался в постели, обдумывая свое положение с Людкой. То казалось, что ничего особенного не происходит, надо только переждать этот скомканный момент и не обращать внимания; то — напротив — мнилось, будто это начало конца, мы вплотную подошли к той точке, когда нужно или расстаться, или совершить нечто такое, что поможет возродить отношения. Но и без того было не очень хорошо, а теперь это их посещение кафешки… Я не могу запретить ей ходить туда, куда хочет она, нельзя человека лишать свободы; да и какое я имею на это право. Но и отпускать… о, я помнил все эти рассказы однокурсников про гулящих баб, за которыми только и нужен — глаз да глаз, иначе они чувствуют слабость парня и начинают изменять. Мне же хотелось строить отношения на всецелом доверии и уважении. И потом, если человек любит тебя, он все поймет и не станет делать ничего предосудительного. Ну а если не любит — какой тогда вообще во всем смысл?

Несколько раз вставал и садился у окна, смотрел на ночной город. Холодный воздух немного успокаивал, начинало даже клонить в сон. Но, стоило вернуться в постель, мысли продолжали вылезать из самых закоулков мозга. И не было никаких сил запихнуть их обратно.

Только часа в три вдруг забылся. Но сон не снял усталости, проснулся я совсем разбитым. Ныла голова, ломило почти все тело.

Но почему я решил, что Людка должна изменить мне сегодня вечером? Она просто посидит с друзьями, они пойдут по домам.

Но воображение рисовало совсем другие картины: вот он ее лапает за столиком, вот они потом всей пьяной компанией идут поперек улиц, потом он зовет ее к себе домой, она соглашается…

И тут поймал себя на том, что бормочу нечто невразумительное. Это говорил не я, а какая-то часть меня, которую я не контролировал в себе. Это так же, как вдруг обнаружить себя, бесцельно катающим хлебные катышки за столом, хотя буквально минуту назад мог бы поклясться, что не делал ничего подобного.

— Я убью ее, убью ее… — бормотал я вполголоса, — ее убью ее…

Откуда вдруг взялась эта фраза, я и сам не знал: ни о чем подобном не помышлял никогда, даже во времена самых черных раздумий.

Шли долгие часы, время близилось к их предполагаемому походу в кафе. Я бродил по дому, словно оглушенный.

— Сегодня не пойдешь? — с надеждой спросила мама.

Я не расслышал вопроса, она повторила.

— Не, — только мотнул я головой, не в силах выдавить больше ни слова.

— Ну и правильно… — донеслось до мозга только начало фразы, снова все погрузилось в какой-то сумбурный туман.

Было девять вечера, я сидел перед телевизором, но ничего не видел, мама возилась на кухне. Смеркалось. Жара спала, уступив место духоте. И тут — будто сработал какой-то переключатель: стало сразу понятно, что нужно делать. Через пятнадцать минут я уже держал путь к той самой кафешке.

Не доходя до самого здания, перешел на противоположную сторону улицы и занял выжидательную позицию за деревом. Отчего-то казалось, что они скоро появятся, но был готов ждать сколько угодно.

Мимо проходили люди, кто по делам, кто просто так. Праздно шатавшихся было больше. Я смотрел на них с завистью: они могли себе позволить пройтись парами по вечерней прохладе, выпить пива, купить мороженого… ведь у них есть деньги. Я же вынужден позорно прятаться за этим деревом и стыдливо подсматривать за своей девушкой, только потому, что денег у меня — нет.

Не знаю, сколько пришлось ждать, только стало совсем темно. За окрашенными окнами кафе играла музыка, мигали огни, но ничего увидеть было нельзя. Несколько раз я порывался пройти внутрь, чтобы удостовериться во всем на месте, и даже дал себе слово, что, если она там одна, то пойду домой и назавтра не подам ни малейшего вида. Но всякий раз, решительно выходя из-за ствола и дойдя до середины улицы, трусливо возвращался к своему укрытию.

И вдруг они вывалились. Я даже не понял сначала, что это они, но потом заметил девчонку из их группы, которую несколько раз видел рядом с Людкой на переменах. Шумная, разряженная компания, и повалили по улице — совсем так же, как было в моем представлении. И судорожно искал Людку глазами. И почти сразу увидел. В красной куртке, черных джинсах, ярко-желтые волосы пострижены едва ли не до самых ушей. Как же вульгарно. И хохотала во весь жирный, раскрашенный.

Да она пьяна — дошло до меня.

И это буквально оглушило. До этого момента я даже не видел ее курящей, хотя знал, что почти все девки в ее группе курят. И радовался, что моя — не такая.

Первое, что хотел сделать, — броситься к ним, растолкать, раскидать в стороны, схватить за руку мою Людмилку и забрать ее от этих… подальше. Но — они продолжали удаляться, а я все стоял и смотрел им в спины. Когда же вся группа скрылась за углом, я тихонько проскользнул следом, так и не решившись приблизиться в открытую.

Они не ушли далеко, медленно двигались по улице — пьяные, счастливые. Первоначальный гнев прошел, теперь я продолжал осторожно следить, прячась то за скамейками, то за деревьями. Потом они уселись на скамейке в парке, я насчитал пять девок и пять парней. Значит, каждый был с парой. И Людка — тоже. Только вот с кем она — этого я никак не мог понять. Возможно, никого постоянного, а просто так, для компании. Ну что же, я сам виноват, что не пошел.

А что, если сейчас показаться, сделать вид, будто случайно проходил мимо?

Нет, это будет выглядеть именно так, как и есть на самом деле, а на самом деле я — следил за ней. Будет гадко, стыдно. К тому же, начнет меня высмеивать перед другими… И этого я точно не вынесу.

Решил, что будет мудрее дождаться окончания посиделок, когда вся компания начнет расходиться. Тогда точно будет ясно, с кем она, что у нее с ним. Вполне возможно, что это просто молодой человек на один вечер, чтобы не было скучно. Это еще можно понять, кое-как, наверное, и простить. Или… Но о таком исходе я пока старался не думать.

Время шло, они, кажется, и не думали расходиться. Более того, кажется, расположились в парке надолго. Даже кого-то из парней послали за вином, и через некоторое время он вернулся с пакетом. Все дружно загоготали.

Было темно, а в этом районе парка фонари не светили, поэтому я сначала с трудом различал Людку, а после вся группа слилась в одно шевелящееся хохочущее пятно. Но имелся в этом и плюс: меня, сидящего за кустом, также нелегко было заметить.

А они все пили, хохотали, курили… Изредка кто-нибудь отбегал в сторону. По нужде — понял я. Должно быть, и моя Людка точно так же раскорячилась однажды. Практически при всех.

Потом внезапно вся масса повалилась по дорожке. И снова шли неторопливо, враскачку. Я сумел подобраться ближе, чтобы различить Людку. И увидел ее под руку с каким-то уродом. Меня даже затошнило от ненависти — к ней, к нему, ко всей этой пьянющей ораве, к этому вечеру, к себе… Ноги ослабли, я едва не упал прямо в траву, но лишь каким-то чудом справился. И это был конец.

Конец всему, чем я жил последние месяцы. Тому волшебному первому вечеру, инею на ветках и на окнах троллейбуса, свету из окон ее подъезда, лестнице, на которой мы простояли не один зимний вечер, мыслям по дороге туда и обратно, мечтам под черным небом, нерешительности перед ощущением ее ладони в своей, морозному пару в такт друг другу, пушистым снежинкам во всем мире, красному закатному солнцу, стрелкам часов в ожидании встречи… В одну секунду наступил конец всему этому.

А мысли потом вдруг куда-то испарились. Осталась пустота и безразличие ко всему. Потому что теперь не было смысла ни в чем, так зачем же видеть и чувствовать?

Примерно через час бесцельного шатания по городу, все начали разбредаться по домам. Все это время я тряпичной куклой следовал за ними. Мыслей почти не было, я даже не мог до конца продумать происходившее, реальности не существовало, пространство сжалось до точки — в центре которой шли они.

Наверное, понимал, что теперь, когда Людка была уличена, в дальнейшей слежке просто не было смысла, но я продолжал идти, с каким-то мазохистским наслаждением упиваясь ее изменой.

Они начали прощаться. Возможно, если б просто разошлись, все еще можно было объяснить и исправить, но на фоне окна я увидел, как соединяются их головы. И долго-долго не отрывались.

Что же, значит, теперь точно ничего не осталось. И терять уже нечего. Но все-таки… как это могло случиться? Я все еще не мог поверить в происходящее, этот вечер вообще казался каким-то вязким сном, из которого очень трудно выбраться, но на самом деле — это все-таки сон. И вот скоро наступит утро. И жизнь обретет прежние, привычные формы.

Но вслед за этим наступало ясное понимание: не сон. И никогда теперь не вернуться к прежнему. Силуэты их голов были тому подтверждением.

Что мне оставалось делать? Здесь — ничего.

Завтра я приду, будто ни в чем не бывало, и посмотрю на ее поведение.

Уже собирался уходить, но заметил, что они расстаются. Что-то шептали друг другу. Далеко, не расслышал…

Что-то заставило замереть в своем укрытии и не шевелиться: то ли желание выпить горечь сегодняшнего вечера до самого дна, то ли все еще надеялся… на что?

И он удалился, а Людка еще некоторое время стояла у подъезда и смотрела ему вслед. Потом тихо рассмеялась. В тишине этот смех больно разрезал мне грудь, я не выдержал — и шагнул в светлое пятно у подъезда.

Сначала были ее расширенные глаза, потом прищур. Меня трясло, в голове все смешалось, какие-то обрывки слов пытались сорваться с одеревенелого языка и не находили выхода.

И тут она снова рассмеялась. Расхохоталась. Смотрела мне в глаза — и буквально покатывалась со смеха. Перед ней стоял тот, кем я и был всегда: взъерошенный прыщавый неудачник с немытыми волосами, который даже целоваться не научился.

Все вдруг застило кровавым туманом, поплыло, закружилось, начало отступать далеко-далеко, земля зашаталась, а среди всего этого — стояла эта сука и хохотала, хохотала. Сука, сука, сука!

— Сука, сука! — осознал я себя, зажавшим чьи-то волосы и методично бившим чем-то о металлическую ограду у клумбы. Голова, кажется, была Людкиной, и между пальцев — тепло, липко.

В ужасе отбросил страшную голову. Что это? Откуда это?

А потом сразу: я избил Людку. Что с ней? Надо домой, в больницу. Позвонить мамашке сейчас и сказать, что нашел ее такой только что. Надо что-то, надо как-то помочь ей.

Нет, не надо. Она потом всем расскажет. Да она хоть… она живая?

Вдруг сделалось жутко темно, совсем ничего не видно. Только светлые волосы, выпачканные бордовой жижей. Надо было перевернуть голову, посмотреть дыхание, но я все не решался. Наконец, протянул вперед свою неестественно длинную руку, долго-долго тянулся, но все-таки дотронулся до ее головы, а потом еще целую вечность переворачивал.

И это сделал я.

Бежал, не разбирая дороги, не оглядываясь, без мыслей. В раскаленном мозгу лишь бестолково колотилась какая-то попсовая песенка: «Там-дари-дам… дари-дам… дари-дам…» И постоянно вспоминались эти ее глаза — остекленевшие, а на расколотом лбу — черная вмятина, будто лоб был из воска.

Но потом начали проступать мысли. Постепенно связывались воедино. Захотелось вернуться, чтобы удостовериться во всем еще раз. А вдруг она на самом деле жива и все можно поправить? Лежит там сейчас и стонет. Что если мне просто показалось. Перепугался — вот и показалось. Если и не показалось, надо было оттащить ее, чтобы как-то… не сразу нашли, что ли. И я там наследил. И вообще, нужно все осмотреть.

Даже остановился и хотел в самом деле вернуться.

А вдруг ее уже нашли? Теперь там толпа, мама ее плачет… Мое появление будет весьма подозрительным.

Нет-нет, я ничего не знаю, я был дома, мы сегодня с ней не встречались. Так, это хорошо, это все знают, что не встречались. Ее все видели с тем, вот с него весь спрос и будет. А я дома был. Надо только что-нибудь для мамы придумать, она меня дома не видела. Ничего, что-нибудь придумается. Я буду в своей комнате или в туалете и скажу, что был в ванной. Для мамы что-нибудь придумается.

Снова побежал — домой: нужно было вернуться как можно скорее. Когда открывал дверь, долго не мог попасть ключом в скважину: руки трясло в крупной частой дрожи; но голова немного прояснилась, по крайней мере, я мог более-менее связно мыслить.

Осторожно приоткрыл дверь и протиснулся в проем, так же осторожно закрыл. Щелкнул замок. Я вздрогнул. Из маминой комнаты звучал телевизор. Кажется, щелчка она не слышала — это главное.

Сколько же времени прошло с момента моего отсутствия. В полумраке едва заметно высвечивался циферблат настенных часов в коридоре. Половина одиннадцатого. Мама, без сомнения, хватилась меня. Что ей сказать? Как убедить, что все это время был дома? В ванной был? Она наверняка уже заходила туда, по крайней мере, в туалет. Спал? И у меня была в комнате, а меня там не было. Что же делать? Что же делать? Почувствовал, как понемногу снова охватывает паника. Голова опять загудела, ничего не приходило на ум. Проскользнул к себе, переоделся. Свет не включал, не хотелось ничего и никого видеть. Сердце стучало отбойным молотком, в висках ломило. Комната стала такой тесной, незнакомой. Вот тут, кажется, я сидел только вчера и смотрел на ночное небо, стол был точно такой же, стены — те же, но теперь совсем другие. Все такое бестолковое и неуютное.

— Ты что не ложишься? — от неожиданности я вздрогнул. В лицо ударил свет из коридора: в двери показалось мамино лицо.

— Да я… — просипело из меня, — уже спал. Опять вот… проснулся.

— А, ложись давай, поздно уже. Я за телевизором задремала, мог бы и разбудить.

И все снова погрузилось в полумрак.

Значит, она не видела, как я уходил. Это намного все упрощает. Я был дома, я ничего не знаю. Надо придумать, что делал, когда ко мне придут и начнут спрашивать. Надо сделать удивление и горе.

Но они придут только завтра, а сегодня у меня еще вся ночь, можно все продумать. Все будет указывать на того, ее видели в последний раз с ним.

Что я упустил? Что я еще упустил?

Кровь. На одежде должна быть кровь. Пусть немного, несколько капель. Но у них наверняка есть всякие экспертизы и прочие вещи для подобных дел.

Я схватил одежду и принялся сантиметр за сантиметром осматривать ее. Несколько подозрительных капель старательно затер слюной. Потом представилось, что это Людкина кровь. Мертвая Людкина кровь.

Что там теперь творится? Ее уже нашли или все еще лежит там, у ограды. Ее тело… еще два часа назад оно смеялось, чему-то радовалось, говорило, обнимало, ходило на ногах… Теперь же больше никогда ничего не сделает оно. Теперь будет только лежать. Сначала на холодном столе в морге, потом дома, потом в гробу, будет понемногу гнить. И те губы, о которых я думал, которые представлял в своих мечтах, потом провалятся, высохнут. Я никогда не целовал их, так пусть же они тоже больше никого не поцелуют. Во всем виновата — она сама. Если бы не начинала крутить с этим, ничего бы и не было.

О Господи! Как же было хорошо еще вчера, еще сегодня утром было все хорошо. Ну, промучился бы я немного от ревности, поистязал бы себя мыслями — а завтра, уже завтра вечером — снова пошел к ней, по знакомой дороге. А теперь — никогда теперь, никогда… И из горла выкатились глухие рыдания. Зачем она так поступила, зачем я так сделал? Теперь ничего, ничего не исправить. Можно было бы просто расстаться, ну а вот так-то — зачем?!

Потом немного отпустило. Но мысленно я снова и снова возвращался к тому моменту, когда вышел к ней, когда она начала хохотать. Что же я сделал, что же я сделал. Если бы только можно было вернуться туда и поступить по-другому!

Лежал без движения, лицом вниз.

А что, если во всем признаться. Мне еще нет восемнадцати, на почве ревности. Дадут условно.

Нет, не условно. За такое не условно. Для несовершеннолетних отправят, там еще хуже, говорят.

Нет, нет, пока все в мою пользу. Я могу выкрутиться, ничто на меня не указывает, я ничего не знаю. Ничего не делал, ничего не знаю, ничего не знаю…

И потом я был в бетонном кабинете у следователя. Как только он начал спрашивать, я вдруг расплакался и сразу все стал рассказывать. Лица следователя не видел, точнее, не рассмотрел: оно было каким-то размытым, совсем без очертаний. А я все рассказывал и рассказывал.

Увидел перед лицом подушку. Совсем светло. И кабинет был только во сне. Может, и все, что было вчера, — тоже только сон?

Нет, не сон. И теперь ее точно нашли, теперь там что-то творится! И скоро придут ко мне. Это я, я, я натворил такое! Они в любом случае выйдут на меня. Стоит только уцепиться за ниточку — потом размотают, а там все указывает на меня.

Нет, все указывает на того, с кем она вчера стояла. А я не при чем, я ничего не знаю. Я просто спал.

Захотелось удрать, убежать — далеко, забиться в какую-нибудь глухомань, чтобы никто не знал меня там, чтобы никто не нашел. Даже вчера еще никто не знал о моем преступлении, а теперь уж совершенно точно знают, будут искать. Уже начали искать. Возможно, уже теперь идут ко мне, едут ко мне. Я каждый день был с ней, так что буду первым под подозрением. Но надо вести себя естественно. Потом уставиться на следователя удивленными глазами и не поверить тому, что он сообщит. А потом уже все спишут на волнение.

А я правильно поступил. Она предала все, что было у нас. Туда ей и дорога. Как она могла — стоять и целоваться с другим в первый же вечер, зачеркнув все, все, все. Так ей и надо. Больше никогда и никому не будет выкручивать мозги.

Холодная уверенность в собственной правоте вдруг настолько плотно поселилась внутри, что я стал совершенно спокоен. Проснулась мама, я отвечал ей ровным, обыденным голосом. И даже почти не вздрогнул, когда раздался звонок в дверь.

Они говорили и говорили. Я стоял, как в тумане, все плыло. Если бы заранее не продумал, они бы меня сбили с толку. Но я стоял на своем: ничего не знаю, был дома, вчера не встречались, она с подругами собиралась отпраздновать сессию, у меня не было денег (врать надо было как можно меньше), я не пошел, был дома, ничего не знаю, лег спать, никуда не ходил.

— Да он со мной вчера весь вечер был, я же тоже дома была.

— Мы и у вас потом показания снимем, не спешите.

— Дома он был, дома.

Значит, она все-таки мертва. Мертва. Мертвая лежит. И сделал ее такой я. Час назад это было еще не точно, все могло случиться. А теперь — уже точно мертвая.

— Так с кем Людмила собиралась сессию отмечать?..

— С подругами своими, я не особенно их знаю.

— Это ты! — вдруг налетела растрепанная черная женщина, — это ты ее убил! Доченьку мою!

Ее оттащили, она продолжала метаться, пока не вывели наружу.

— Я ничего не делал…

И вдруг заплакал, неожиданно для себя.

— Я любил ее, я бы никогда ничего ей не сделал.

И опустился на пол.

Притворяться не пришлось, меня и в самом деле душили слезы.

Когда ушли, стало пусто. Мыслей никаких, ничего не чувствовалось. Мама молчала, стояла в дверном проеме. Мне тоже говорить не хотелось.

В молчании прошло пустое утро, потом был долгий, такой же безмолвный и неуютный день. А еще сутки назад в это самое время она была жива, ходила, говорила, мысли какие-то у нее насчет вечера были…

Часов в девять снова прозвучал звонок в дверь.

— Кто это? — спросила мама, не открывая.

— Пусти меня к своему выродку, я его тоже убью! — завизжали с той стороны.

— Я милицию вызываю!

— Пусти меня к нему!

И в дверь яростно загрохотали.

— Милиция! Милиция! Вызовите милицию! — закричала мама на весь подъезд.

Через некоторое время приехал наряд, ее забрали.

— Вы и нас поймите, — объяснял потом молодой патрульный, — мы в курсе, что у вас тут произошло, так что как с ней быть… не на сутки же сажать, в самом деле. Но, если еще раз придет, тогда уж после похорон, будем разбираться.

Конечно, в эту ночь мы не спали. Слышно было, как ворочается в постели мама, как тихо всхлипывала, что-то бормотала. Потом вдруг дверь открылась.

— А я говорила, что тебя до добра эта проститутка не доведет! — безо всякого предупреждения начала мама, — а ты мать не слушал, вот и получил. Теперь они тебя посадят, а мне потом с тобой всю жизнь мучайся и передачки таскай. Если еще не расстреляют. Теперь на тебя все повесят. Почки отобьют, сам во всем признаешься, что делал и чего не делал.

Я зарылся головой в подушку, но слова все равно достигали ушей.

— Папаня твой бесстыжий меня по миру пустил, старухой раньше времени сделал, теперь и ты туда же со своими проститутками. Она теперь в гробу, а тебе за нее сидеть. И что вы мать не слушаетесь, и что вы надо мной все издеваетесь.

Послышались рыдания в голос.

Было невыносимо. Захотелось вскочить и в одних трусах убежать на улицу, чтоб не слышать надсадных рыданий и упреков. А еще ясная и внезапная мысль засела: расстреляют. А я хотел все рассказать и надеялся на условное. А ведь и правда: за такое — расстрел. Меня ведь расстреляют. Меня! Поведут куда-то там, будут идти сзади, и только шаги за спиной, а потом… Это будет на самом деле и со мной.

Что я натворил! Что я теперь наделал! Этого не должно было произойти, это все неправильно! Я же не такой, меня не за что расстреливать. И вообще — я не виноват, это все она, она, она. Если б она не делала всего этого вчера вечером, ничего не случилось. Во всем только она виновата, а меня расстреливать не за что. А если виновата она, то и смерть приняла заслуженно.

Мама еще долго причитала, но я слушал ее теперь почти равнодушно: моей вины в ее слезах не было. А кто виноват — та сейчас лежит где-нибудь на ледяном столе в морге под простыней. Теперь уж ничего не поделать, что совершено, то не вернуть и не исправить. Людку не вернуть.

А потом в глазах она встала — живая, под фонарями, снег спускается на ее голову. Она улыбается, счастливая тому, что со мной рядом. И как это — теперь ее нет и никогда больше не будет?

Что же она натворила! Как могла?

Первое время я очень боялся. Было абсолютно ясно, что рано или поздно они вычислят меня, это всего лишь вопрос времени. Как показывали в фильмах и криминальных хрониках, стоит только выйти на подозреваемого, остальное — дело техники. Перекрестные допросы, уличения на мелочах…

Две ночи подряд я не спал вовсе. Все казалось, что сейчас на лестнице зазвучат шаги: за мной.

Вряд ли найдется что-то хуже бессонной ночи для подозреваемого. Свет от фонаря напротив нестерпимо бьет в глаза, скомканная подушка буграми впивается в уши, затылок… в комнате душно, одеяло мешает.

С утра было не лучше.

Тянулись дни — какие-то тесные и плоские, абсолютно бесцветные и длинные-длинные. Никуда не скрыться от мыслей и постоянного страха. Прошло лето, но страх только притуплялся на время, прорываясь затем настоящим ужасом. Весь день, сидя в училище, я только и ждал, что вот-вот откроется дверь — и в класс зайдут люди в форме. И я тогда расплачусь, и признаюсь во всем.

Когда мы занимались в аудитории на первом этаже, я не сводил взгляд с окна: не покажется ли машина с «мигалками» на крыше…

Самый же кошмар начинался ближе к вечеру. Я поминутно вслушивался в звуки моторов снаружи, с трясущимися руками и пересохшим ртом подбегал к окну, если слышал, как какая-нибудь машина подъезжает слишком близко к дому. Наверное, если б увидел «мигалки», моментально лишился бы чувств.

И шаги на лестнице. Хлопок двери внизу. Шаги поднимаются. Сердце отчаянно бьется, потом — замирает и обрушивается в пятки, если кто-то остановился на нашем пролете. Если придется прыгать из окна — переломаю себе все на свете. Но иного выхода нет. А далеко ли я уйду — переломанный?

Уж скорей бы что-нибудь там у них решилось! Пришел бы тот дядька в погонах и сказал, что «нашли». Или вообще… хоть что-нибудь сказал.

Но кого они могут «найти»? Меня. Больше некого. Какие-нибудь микроанализы, частички кожи, волос… Кто-нибудь обязательно видел меня из соседей, прохожих… Да уж и арестовывать пришли бы — скорее.

На третью ночь удалось забыться. Но снилось, конечно же, задержание. В моей комнате собралась куча людей, половина из них — менты. Что-то писали, что-то говорили, некоторые ругали меня. Мама криком кричала в соседней комнате. Иногда оттуда доносились обрывки ее визга:

— … не сын мне больше… не мать… ночей не спала… сама убью!

Потом мать Людки набросилась на меня с кулаками и начала возить за волосы по полу. Черная, растрепанная, она вдруг сделалась такой огромной, что доставала головой до потолка. Я не пытался отбиваться, только что-то лепетал в свое оправдание, а язык не слушался, вместо крика из горла вываливались только немые обрывки стонов…

— Ты что, проснись, — мама тормошила меня за плечо.

— А?..

Я по-прежнему был в своей комнате и не сразу понял, куда пропали все люди, куда исчезла Людкина мать. На часах половина четвертого.

— Кошмар приснился?

— Да… — я сглотнул сухое горло, — ерунда какая-то.

— Она?

— Да.

— Мне твой отец тоже часто одно время снился, я даже подумала, не подох ли. Но такие твари не подыхают, они еще долго живут и всем нервы портят.

Я пошел в ванную.

Людка. Еще недавно была живая, смеялась и разговаривала со мной. Она жила и о чем-то мечтала, чего-то хотела добиться. А я… И сейчас она была бы жива. Возможно, мы были бы вместе, помирились.

Что же я наделал, что же я наделал!

Потом холодная вода немного успокоила. Я смотрел на свое отражение в зеркале и пытался понять: я ли это совершил… или, может, кто-то другой, кто был во мне, управлял моим телом, в тот вечер двигал рукой, бил голову Людки… И она шевелилась подо мной, наверное, пыталась вырваться, сопела, мычала…

Член начал медленно подниматься. Как в те моменты, когда я представлял расправу над своими обидчиками у подъезда.

И пусть. Так ей и надо. Нечего было хохотать надо мной. Пусть там теперь ее в аду черти трахают! Да, так ей и надо. А я — я никому теперь не дам надо мной смеяться, отныне всех ожидает такая же участь. И не допущу, чтобы сломалась моя жизнь из-за какой-то шалавы. Ничего не знаю, никого не трогал, в тот вечер ее даже не видел. И мать ее знает, что я ее не застал дома. Так что никто ничего мне предъявить не сможет. И я буду жить. А эту — пусть на том свете в жопу вилами имеют. Во все дыры. Она хотела мужика — так пусть теперь получит до конца света своего мужика — горячего, яростного. Она ведь хотела погорячее? В аду — куда ж горячее.

И сразу будто бы исчез страх. Появилась даже уверенность: меня никогда не вычислят. Все поварится, побурлит — и уляжется.

Но нервы все же помотали. Как и предполагал, милиция от меня не отстала. Однажды какой-то в форме приходил прямо в училище, я подумал тогда, что сбываются самые кошмарные представления; во второй раз уже домой, какой-то другой мент, тоже в форме. Я продолжал стоять на своем. Не видел, не знаю, не в курсе. Они все записывали в черную папку; потом я ставил свою подпись. Сначала еще искал во всех этих вопросах некий скрытый подвох; как и в самый первый раз, долгое после допроса прокручивал ответы: не попался ли на чем, не упустил ли чего, пусть и самого очевидного? Вполне могло случиться, что, зациклившись на глубоких деталях, я оставил без внимания что-то поверхностное, но оттого и самое ясное, яркое.

Но ничего подозрительного не припомнил ни с первого, ни со второго взгляда. Порой казалось даже, что все эти вопросы были скорее для проформы, чем действительно в помощь раскрытию. После последнего допроса прошла неделя, потом еще одна. Меня больше не беспокоили, никуда не вызывали. Я подумал, что, если б действительно подозревали, взяли подписку о невыезде или что-то в этом роде. Вместо этого — полная тишина. Порой именно она и сводила с ума: я не знал, что известно ментам, как далеко или близко они подошли ко мне. Быть может, как раз в тот момент, когда я открываю дверь в квартиру, чья-нибудь важная рука уже подписывает ордер на арест — мой арест. Или даже наряд едет — за мной едет. И через полчаса они будут здесь.

Но проходили полчаса и другие полчаса, час, два… Никто не стучался, никто не звонил. И вдруг — шаги. У самой входной двери. Сердце прыгало к самому горлу, а потом проваливалось вниз. Но прошли выше этажом.

Я посмотрел на свои руки. Они тряслись мелкой дрожью. Что же будет, если и в самом деле придут?

Но ведь были уже. Пусть и не задерживали, а только вопросы задавали, но все равно: милиция же. Но я, кажется, держался вполне спокойно. Ну да, волновался. Но ведь я убит горем, испытал шок и все такое — вполне объяснимо. И откуда только силы для самообладания взялись?

А потом как-то вдруг все прекратилось. Никто не приходил. Однажды мама пришла раньше обычного и с волнением сообщила, что была в милиции, что нашли того, кто это сделал. Я не стал расспрашивать, и без того знал, кого нашли. А ему не надо было лапать чужую девушку. Впредь будет умнее. Поделом уроду.

Не сразу, но дошло, что теперь-то я — свободен. Ото всего: от раздавленных, наполненных ужасом ночей, от постоянных ожиданий звонка в дверь, от необходимости напряженно продумывать свои слова… Теперь все позади. Можно продолжать жить. Почти так же, как прежде. И теперь снова появилось самое главное — будущее. Пусть и не такое светлое и яркое, но оно было, со временем — я надеялся — очистится и заблистает ярко. Потребуется время, чтобы забыть все, но если это лишь вопрос времени, то нужно набраться терпения и жить, ждать.

И я бы переждал. Если б не ее мать. После суда она отчего-то вдруг окончательно уверилась в том, что именно я и совершил все над ее Людкой. Не помогли ни доводы следствия, ни сам приговор: пятнадцать лет. В суд я не ходил, мама обо всем рассказала. Но тот так и не признался ни в чем. И Людкина мать ему верила.

Она принялась преследовать меня буквально везде. В первый раз подкараулила у самого дома, когда я утром выходил на остановку. Вцепилась в лицо и хотела вырвать глаза. Так и орала: «Я вырву тебе твои бесстыжие зеньки!» Потом было два раза вечером, когда я возвращался. Вызывали патруль, те лениво пообещали разобраться, но, видимо, только пообещали, потому что уже на следующий день эта стерва притащилась в училище и устроила истерику прямо на занятии. Сначала все наблюдали просто с любопытством, никто даже ее отодрать от меня не пытался; только когда она сняла сапог и стала бить меня каблуком по голове, — опомнились.

В больнице я провел немного, два дня. Просто понаблюдали, нет ли сотрясения, и отпустили. Мама настаивала на охране моей палаты, но мент только усмехнулся:

— Мы не в Америке.

Так что мама сама дежурила в приемном покое двое суток. Врачи разрешили.

Потом на неделю стало тихо. Я даже подумал, что ее либо окончательно урезонили, либо вообще посадили: нападение и побои все-таки. Но последующие события показали, что все обстояло совсем не так.

Я только сошел с троллейбуса и направлялся в сторону дома, как услышал сзади пришлепывающие шаги. Шел довольно неслабый ледяной дождь, поэтому оглядываться не хотелось. И тут спину пронзила резкая боль. Я упал в грязь, чьи-то руки плотно вдавливали меня в лужу. Потом еще удар, острее и больнее прежнего. И это последнее, что чувствовал я тогда.

— Теперь ее точно посадят, — мама сидела у койки и гладила меня по воспаленному лбу, — подполковник сказал, что это уже за всякие границы выходит.

На этот раз в больнице я пробыл полтора месяца. Врачи сказали, что только благодаря чуду и толстой куртке нож не достал до легкого, а застрял в ребре.

Людкиной матери дали год. И только. Мама рассказывала, что на суде она кричала, что все равно найдет меня и через год отомстит за свою дочь. И не было никаких сомнений в том, что так и будет. Оставалось лишь ждать, когда пройдет этот год. А потом… Тогда мама предложила уехать, на свою родину, на Украину. Там у нас даже жили какие-то родственники, о которых я прежде слышал, но никогда не придавал этому факту особенного значения.

— И никому не скажем. Я даже на работе никому не скажу, куда поеду. Эта нас теперь нигде не найдет.

В самом конце февраля мы уже сидели в купе, все вещи были отправлены контейнером на новое место, а поезд со стуком с каждой секундой уносил нас — прочь от прежней жизни, от квартиры, где я провел всю свою жизнь, которую теперь продали совсем чужим людям, от моей комнаты, в которой прошли такие странные, такие радостные, такие тяжелые дни и вечера… ото всего знакомого, теплого и привычного. Впереди было что-то; несомненно, оно было. Но пока это оставалось лишь в неясном будущем, там, за семафорными огнями, размытыми февральским туманом.

Тополь лежал с закрытыми глазами, чувствовал, как кружится, кружится его тело на полу сарая. Из воздуха снова стали выкачивать кислород, разболелась голова. Сначала тупо, едва заметно, но постепенно боль из простого нытья превратилась в раскаленный штырь, который вонзили в затылок, а вышел он изо лба. Да так и остался торчать. И каждое движение отдавалось во всем черепе. И снова зашептало. Но теперь — будто бы изнутри головы. Тополь уже не сомневался, что галлюцинация. Слов по-прежнему не разобрать, но звучало угрожающе. Его обещали убить — это было ясно и безо всяких слов. И никуда не убежать, никуда не деться от этого шепота.

Тело поплыло, голову окружило глухой ватой, и ни один звук не проникал снаружи. Только шепот внутри головы, только этот шепот. И даже не пошевелиться, и глаз не открыть — тело не слушалось, будто находясь в вязком, глухом коконе.

Потом вдруг немного отпустило. Даже можно было открыть глаза.

Костер качался где-то вдали, вокруг темно, грохочет что-то, шумит. Это ливень, ливень шепчет. Вот лежат люди. Они устали. Их надо похоронить, они так устали жить. А снаружи теперь много воды. Она успокоит и охладит. Нужно всего лишь встать и идти.

Тополь приподнялся и на несгибающихся ногах зашатался к выходу. Никто не остановил его: всех свалил сон.

На улице лило. Ветер рвал деревья, небо с треском прорезали белые жилы молний, выхватывая на мгновение мертвый поселок из темноты.

Тополь сделал несколько шагов, не удержался в грязевом потоке, упал. Ледяной ливень хлестал по лицу, но не приводил в чувство. Через некоторое время Тополь все же приподнялся и на четвереньках пополз из деревни: отчего-то казалось, что именно там и будет спасение. Прогрохотала очередная вспышка, осветив вытянутую человеческую фигуру на холме.

Тополь замер, всматриваясь в фигуру. Что-то знакомое было в ней. Но глухая ночь снова поглотила все вокруг. Тополь пополз к холму, в голове уже не просто шептало, а оглушительно шипело, свистело, кипело. Он достиг холма и едва вскарабкался по скользкому склону. То, что показалось человеком, было длинным высохшим деревом, одиноко вытянувшимся на вершине. Натужно скрипели ветви, трещало внутри высохшего ствола.

— Чего же ты ждешь? — послышался сзади голос.

Тополь оглянулся. Молния осветила совершенно черный силуэт сталкера, тот будто весь состоял из одной сплошной черноты. Ни складок одежды, ни черт лица.

— А что я… могу? — выдавил Тополь, задыхаясь.

— Прежде не смог, теперь же пришло время, — голос черного был глухим, но отчетливо слышался сквозь треск грозы, звучал будто внутри головы Тополя.

— Ты кто?

— Теперь важно только, кто ты.

И в грязь упала толстая веревка.

Тополь поднял ее, на конце болталась туго скрученная петля. Он поднял голову, черный безмолвно стоял. Натужно продолжало скрипеть дерево.

— А я не буду. Я не буду, не буду, не буду.

— А что у тебя осталось кроме?

Митин некоторое время на хотел открывать глаза. Свет пробивался сквозь прикрытые веки, но так не хотелось оказаться в реальности. Только что он сидел на скамейке в осеннем парке и слушал шорох листьев под ногами редких прохожих. Ослепительно синее небо висело над головой, было не по-осеннему тепло. Куда-то ушел Мартинсон, а Митин ждал его здесь. Но вокруг стояла такая чудесная погода, что ужасно не хотелось, чтобы Мартинсон возвращался. Тогда пришлось бы подниматься, куда-то идти…

Потом это все стало растворяться, Митин понял, что просыпается, но ничего не мог поделать. Он чувствовал, что возвращается в не очень хорошее место, где не будет этого парка и этой звенящей синевы.

И вот он снова здесь. И нет никакой возможности вернуться обратно. Никогда не вернется он на ту скамейку и не будет безмятежно слушать листья.

— Куда кореш твой утек? — послышался голос Клеща.

— Что? Какой кореш?

Но уже понимал, что Тополь пропал.

— А что ты меня спрашиваешь? Ты должен был дежурить. Уснул, гад?!

— Сам ты уснул, — огрызнулся Клещ, — а я обход делал. А как пришел — так и нет его. А только что тут был.

Митин резко поднялся. Сна как не бывало. На улице нудно поливало дождем, из дверного проема тянуло холодом.

Место Тополя было пусто. Но оружие лежало тут.

— В самом деле, куда это его понесло…

— В сортир, наверное. Без автомата ведь пошел.

— Значит, придет скоро.

— Ходить может — значит, когти отсюда рвем сегодня же. Мазы нет больше тут рассиживаться.

Митин ничего не ответил. Уходить, конечно, надо было, но куда? Этот вопрос так и оставался нерешенным. Снова бродить по окрестностям, чтобы опять и опять возвращаться в поселок? И эти сферы. Что-то подсказывало, что решение скрыто именно в них. Неспроста они здесь понавтыканы. Но проверить можно лишь одним способом. И только один раз.

Клещ подбросил хвороста в угасающий костер.

— И льет, и льет…

— Да…

— Зато вода будет.

— Зато вода.

Минуты шли, но Тополь не возвращался.

— Да что-то с ним случилось ведь, — Митин решительно поднялся и взял автомат.

— Понос продрал, вот и случилось. Или рыгает где-нибудь под кустом.

— Да пошел ты.

Митин вышел под дождь и огляделся, пытаясь угадать, в какую сторону мог направиться Тополь. Долго гадать, впрочем, не пришлось. На возвышенности, на фоне грязного неба отчетливо чернел силуэт кривого дерева, а на нем…

— Ах ты, чтоб тебя!

Митин рванул вперед, поскользнулся, едва не упал, отбросил автомат и, с трудом выдирая ноги из грязи, побежал к холму. Клещ удивленно выглянул из сарая, сплюнул и нехотя пошел туда же.

Ветер раскачивал рассохшиеся ветки, но, кроме из скрипа, с той стороны слышалось еще что-то. Митин бежал; раскачиваясь, приближался мертвый Тополь; и смутный страх начинал охватывать ученого. Нет, он не боялся мертвецов, но и сам не мог бы сказать, отчего вдруг нахлынул страх.

— А ведь он шепчет нам что-то… — за спиной стоял мертвенно бледный Клещ, распахнутыми глазами впившись в ту сторону.

Митин прислушался. Действительно, от трупа будто бы слышался неясный голос, неразборчивый и ровный. Но Тополь висел лицом к ним, так что было отчетливо видно, как не шевелится его полураскрытый рот.

— Я не пойду туда, — Клещ начал медленно отступать вниз по склону.

— Надо же его снять.

— Я не пойду туда, он там разговаривает…

— Не говори ерунды.

Митин сделал еще несколько шагов вперед, но вдруг пронзительный ужас охватил его. Непонятный, беспричинный ужас. На миг ученому показалось, что мертвец начал открывать глаза. Ветер качнул труп.

Не помня себя, Митин побежал прочь. А голос сзади нашептывал невнятные слова. Все вокруг слилось в один тугой комок, время вязко стекало с ног, едва передвигавшихся в грязном киселе. И Тополь там уже открыл глаза. Митин не видел, но отчего-то точно был уверен: уже открыл. И смотрит в спину.

Потом, словно из бесконечности, возник знакомый сарай. Клещ сидел у стены, тяжело хватая ртом воздух.

— Совсем хрень какая-то… — просипел он, — уж меня жмурами точняк на шугняк не посадишь, а этот… Он и не жмур ни хрена.

Митин опустился рядом. Раны от укусов снова начали кровоточить, вернулась прежняя тошнотворная слабость.

— Базар такой. Линяем. Я больше тут не останусь. И в хате этой не останусь, он тут — Клещ указал на место, где еще вчера лежал Тополь, — был. Еще вернуться надумает.

— Да не городи ты, — Митин немного начал приходить в себя, — никто не вернется. А что-то там такое было… Только что?

— А мне по хер, чего там было. Я слышал, как он со мной разговаривал. Я валю, а ты как хочешь.

— Да вали, — Митину Клещ вдруг до смерти надоел, — только и слышно от тебя: валить да валить. И куда ты отвалишь? Опять сюда же придешь.

— Не приду! А вот возьму и не приду! Уж лучше в лес пойду и там буду сидеть, а сюда хрен вернусь.

— Я думаю, что те сферы все-таки нас выведут назад.

— Ну и шпарь! А я в аномалию сам не полезу.

— Да не видно разве?! Можно тут кругами хоть всю жизнь ходить, толку не будет. Ну, в лес иди. Там от тебя мутанты и костей не оставят. Одних собак здесь развелось вон сколько.

— Да подыхать тут, что ли?!

— Не подыхать. Не подыхать. Думать надо, думать.

— И думай. Тебе по званию думать положено. Больно долго ты думаешь, никак не придумаешь.

— Ладно, — Митин медленно поднялся и начал затаптывать костер. — Нечего рассиживаться. Тополя все равно не вернуть. Что на него нашло, мы никогда не узнаем. Может быть, из-за нас и повесился, не хотел нас собой сковывать.

— Или крыша поехала. Или мучиться надоело.

— Или так.

— Да ты далеко не уйдешь, зырни на себя, опять в кровище весь.

— Надо сейчас, пока под дождем аномалии хоть какие-то видно. Да и зверье некоторое по норам сидит. И вообще, здесь детский сад заканчивается. Сферы эти, Зазеркалье, лужа, Тополь… Очень уж много радостей для одного места.

Клещ засуетился, проверяя снаряжение.

Они вышли, Митин боялся посмотреть в сторону холма, но не удержался. Дерево с повешенным Тополем по-прежнему чернело под разорванными тучами. Или все-таки попробовать еще раз снять? Но вспомнилось недавно пережитое. Нет, даже подумать страшно, не то, что возвращаться.

— В лес пойдем, откуда вас тогда собаки гнали.

— Прямо на собак?

— Ты предлагаешь опять по кругу ходить?

Клещ ничего не ответил.

Хотя Митин не особенно верил в успех очередной попытки, решил все же, что проверить будет нелишним. Для себя, впрочем, решил, что, если до вечера не будет найден выход, то пойдет к сферам. Клеща за собой тянуть не будет. Вдруг и сфера — ошибка. А заставлять идти на гибель никого он не собирался.

Дождь усилился, идти по жиже стало совершенно невозможно, но они все же шли — медленно выдирая ноги из грязевой каши и вновь погружаясь в нее. Часа через полтора в дождевой пелене проявилась серая стена леса. К тому времени оба вымокли насквозь и совершенно выбились из сил.

— Все, в лесу привал сделаем, — тяжело дыша, сказал Митин.

Клещ не возражал.

Но только через полчаса они достигли перелеска. Под деревьями ливень бил не так сильно, но пришлось потратить немало времени на поиски более-менее сухого места для костра. Наконец, кое-как развели огонь. Молчали. На разговоры сил не осталось совершенно. Митин отвалился на спину, тяжелое дыхание с надсадным хрипом вырывалось из натруженных легких.

— Покемарить бы, — наконец, предложил Клещ.

— Спи пока, через час разбужу.

— Ага, но только чтоб через час точняк.

— Да разбужу, разбужу, нам еще тут плутать долго.

Клещ свернулся у костра, через минуту дыхание его успокоилось. Митин не без зависти посмотрел на него. Вот бы тоже выспаться, вытянуть ноги, закрыть глаза и попробовать ощутить себя в полной безопасности. Вспомнились мрачные железные стены лабораторного бункера. Нет, никогда, никогда не надо упрекать судьбу за то, что не дает того, что хочется. Порой единственное, что нужно, — это чувство сытости и безопасности. За стенами бункера пусть бушуют аномалии и рыскают мутанты, внутри же все спокойно, тепло, у дверей охрана позаботится о безопасности, кодовые замки не пропустят внутрь ни одного врага. Можно спокойно лечь на мягкую кушетку и вытянуться в полный рост. Ни справа, ни слева, ни сзади не подкрадется хищник и не упрется внезапно в висок дуло бандитского пистолета.

А потом можно будет заняться и наукой. Так много осталось недоделанного, горы и горы незавершенных дел, нерешенных вопросов. Получится ли когда-нибудь найти ответы хотя бы на половину из них?

— На половину, предположим, получится, — прошептал Митин вслух, — но не больше.

И спохватился. Все чаще и чаще в последнее время он разговаривал сам с собой. Признак крайней увлеченности или крайнего одиночества.

Впрочем, кому это все надо?

— … это все надо?..

Вместо того, чтобы бросить все силы на исследование Зоны, в кабинетах делят «зонные» деньги, урывают куски посочнее. А потом привозят устаревшее оборудование, поношенные скафандры, которые по накладным проходят как «нулевые». И тонны бумаг заставляют писать. Тонны, тонны… Сколько же деревьев сгубили, сколько рек убили бумажно-целлюлозные комбинаты за годы и годы бюрократического произвола! И не видно этому конца-края. С трибун призывают к искоренению бюрократии, а на деле — все туже и туже затягиваются болты бумажноволокитной машины. И такие отчеты, и сякие отчеты, графики, таблицы, отчеты, таблицы, отчеты, отчеты, отчеты… И всем невтерпеж, все с пометками «срочно!!!», «немедленно!!!», «до 15.00»… Лучше бы это время, потраченное на написание очередного бумажного очковтирательства, употребить на пользу реального дела. Нет же, даже на, казалось бы, совершенно необходимейшее в условиях Зоны ношение табельного оружия — сотни бумаг извести надобно. И уж не приведи Господь тебя выстрелить в минуту опасности! Каждый патрон — он подотчетный, на него государство деньги выделило. Изволь отписать подробнейшим образом, как, когда, при каких обстоятельствах был произведен выстрел. И гильзу приложить не забудь. Иначе:

— Растрата государственного имущества! Не позволю! Мухлюете тут у меня за спиной, патронами торгуете!.. Я вас всех на чистую воду!..

А сами из военных частей гранатометы грузовиками вывозят.

А вот как-то забыл он, Митин, очередную депешу «срочно» отправить (ну, просто забыл, может же быть и такое); так никто до си пор и не хватился этой бумажки. Не обрушились ни кары начальственные, ни гнев кабинетный. Будто и не было ничего.

— И к чему тогда «срочно» писали…

Но ни одна бумага в мире не поможет им теперь. Никакая резолюция, никакой приказ не спасут от притаившегося за деревьями кабана и не укажут расположение какой-нибудь Карусели. «Если я когда-нибудь снова окажусь в своем бункере, то в жизни не напишу ни одной бесполезной бумажки, — подумал Митин, — и пусть там хоть сто начальников надо мной выплясывают. Работать надо, работать по-настоящему, а не на бумажках своих сидеть. Буду работать, буду искать. Искать, искать и искать. Дни и недели, может, даже месяцы потратил на написание пустых отчетов. А цель, ради которой остался здесь, по-прежнему не достигнута. Хочу знать все, постичь все, узнать о Зоне все. Да-да-да, именно — все. И пусть бы на это пришлось потратить целую жизнь. Или свихнуться».

Но только это все потом, потом. Сначала нужно выбраться из этого заколдованного места. Подумалось, что можно было бы неплохую диссертацию написать о Зазеркалье. Уж кто как не побывавший здесь, может описать все.

На минуту даже захотелось остаться здесь, побродить, присмотреться… Но только на минуту. Воды нет, пищи нет, приборов нет, патронов мало. Какие уж тут исследования? Но во второй раз сюда попасть вряд ли возможно, истопчи потом хоть всю оставшуюся жизнь Зону вдоль и поперек.

Митин поймал себя на мысли, что нисколько не сомневается в том, что выберется отсюда. В самом деле, он уже начал строить планы… Хотя на самом деле все еще сидит под проливным дождем в лесу, рядом с чадящим сырыми дровами костром, продрогший и голодный. И буквально несколько часов назад повесился его товарищ. А впереди…

Он тряхнул головой, отбрасывая ненужные мысли. Показалось, что среди деревьев что-то мелькнуло, отчетливо хрустнула сухая ветка. Митин перехватил автомат. Если в Зоне что-то почудилось, девяносто из ста, что неспроста.

Осторожно толкнул Клеща. Тот моментально вскинул голову. Митин приложил палец к губам. Клещ кивнул, потянулся к своему оружию. Минуты две прошло в настороженном ожидании.

— Что было-то? — шепотом спросил Клещ.

— Что-то… не знаю. Что-то там было, — тоже прошептал ученый.

— Приглючилось?

Митин покачал головой. Тень могла и почудиться, но был еще и хруст… Таких совпадений не бывает.

Мерно шумел дождь, ветви раскачивались, гудели, скрипели.

— Ч-ч-черт его знает… — произнес ученый.

И тут глухой рык прозвучал в деревьях. Оба вскочили на ноги и… у Митина ослабли ноги от увиденного.

Прямо на них шатаясь выходил из зарослей черный, прогнивший человек. Именно прогнивший: лоскуты кожи клочьями свисали с лица, обнажая вареные мышцы и кости черепа; вытекшие глазницы были наполнены земляной кашей; вместо одежды болталась непонятная рванина, только противогазная сумка через плечо выдавала в качавшемся существе бывшего сталкера. Булькающий хрип снова вырвался из его раззявленного рта, оттуда же стала вытекать густая черная жидкость.

— Чтоб… твою… — Клещ первым взял себя в руки и прицельным выстрелом влепил пулю прямо в рот существу. Черная жижа брызнула во все стороны, но оно продолжало надвигаться. Тут опомнился и Митин. Трясущимися руками перехватил автомат и не целясь выпустил длинную очередь. Пули врезались в черное тело, вырывая целые куски, но существо только дергалось, продолжая приближаться.

— Это ж зомбак, ты куда шмаляешь-то?! — закричал Клещ и двумя точными выстрелами размозжил черную голову.

Существо остановилось и рухнуло навзничь.

— Гад, — Клещ сплюнул сквозь зубы, — И ты тоже, чего очканул? Зомбей никогда не видел? У вас их на Янтаре толпы обитают.

— Да это что-то… Не такой… Не ожидал просто, — начал оправдываться Митин, но сзади громко треснуло, он оглянулся и увидел еще двух, бредущих враскачку.

Такие же черные, землистые, и дождь грязной жижей стекал по их разложившимся телам.

Клещ выстрелил одиночными, ученый очередью. Гнилые головы разлетелись спелыми арбузами, хлынул земляной кисель вперемешку с белыми червями.

— От так вот, от так вас! — расхохотался Клещ. — От дяди Паши не уйдешь!

— Пошли отсюда, — сказал Митин, повернулся и к ужасу своему увидел, как поднимается с земли тот, первый. С обломками головы, обвисшими плетями конвульсирующих рук.

— Это что за хрень… — промычал Клещ, широко раскрытыми глазами глядя на приближающегося мертвеца, — я ж тебя ушлепал. Рвем отсюда, рвем!

И первым рванул прочь. Митин побежал за ним, краем глаза успел заметить, как поднимаются и те двое. Один и вовсе без головы.

Мокрые ветки больно хлестали лицо, ноги скользили по раскисшей земле. Он отер сырое лицо и увидел на ладони жирное кровавое пятно. Открывались прежние раны. Ученый задыхался, перешел на шаг. Потом и вовсе остановился. Клещ убежал далеко вперед.

— Эй… — слабо позвал Митин, но тот не вернулся. Ученый прислонился к стволу и опустился на землю. Они рано или поздно придут сюда. И нужно их встретить стоя. Митин поднялся и приготовил автомат. Но среди деревьев не было ни малейшего шевеления, никакого шума. Только дождь поливал, ветер гудел где-то наверху.

Тут кто-то тронул его за плечо. Он резко повернулся. Клещ.

— Черт, это ты…

— Ты чего… — начал было Клещ, но, увидев окровавленного Митина, только присвистнул.

— Это не зомби, — просипел Митин.

— Да уж вижу теперь. Башку ему оторвешь, он и без башки пойдет. Чем же он жрать нас будет, а?

И Клещ нервно хохотнул.

— Не найдут нас. Оторвались.

— Не бзди. Идем.

— Стой. Мешок забыли там.

— Ах ты… — Клещ сплюнул и даже ногой топнул с досады. — Теперь либо туда возвращаться, либо пустыми дальше. Башка твоя яйцеголовая, замочил бы тебя, гниду!

— Сам ты тоже драпанул, не вспомнил.

— Ладно, порожняк базар, — махнул рукой Клещ, — вернемся или что?..

— Надо бы вернуться. Может, ушли.

— Или как раз сюда путь держат.

— Они медленно ходят, можно легко оторваться. Главное, то место найти.

Они медленно двинулись назад. Поминутно останавливались, настороженно всматриваясь вглубь леса. Потом впереди возник водяной вихрь, метра три в поперечнике. Дождевые капли затягивало внутрь невидимой воронки и закручивало там со страшной силой.

— Вот и детектора не нужно, — заметил Митин.

— А могло бы уже потроха по веткам раскидать, — заметил Клещ.

— А ведь ее здесь не было…

— Когда драпали, не заметили.

— Такое не заметишь, как же.

Обошли аномалию, осторожно пошли дальше. Но с каждой минутой становилось ясно: здесь они впервые. Потом уперлись в стену из Электр. Еще издали был слышен их оглушительный треск, а, когда подошли ближе, между деревьев стали отчетливо вырисовываться бело-голубые щупальца. Дальше приближаться было опасно: разряд по мокрой земле передавался на достаточно большие расстояния.

— Пришли… — подытожил Митин.

О том, чтоб пройти здесь, не могло быть и речи. Электрические разряды плотной стеной окутали весь участок леса впереди.

— Обойдем? — предложил Клещ.

— Попробовать-то можно, конечно… — в голосе Митина звучало серьезное сомнение.

Но и через час пути электрическая стена не показала ни малейшей бреши. Ученый совсем выбился из сил; бледный, тяжело дыша, плюхнулся на сырую траву. Клещ был не в лучшем состоянии.

— Нет тут хода. И вещи потеряли. Теперь не найдем.

Клещ промолчал, было видно, что он измотан настолько, что не в состоянии произнести ни слова. Какое-то время оба лежали без движения. Потом Митину снова показалось, что в глубине леса раздался звук, отличный от монотонного шума дождя. Клещ тоже его услышал.

— Ша… — он навел автомат в сторону подозрительного звука.

— Снова эти?..

Клещ ничего не ответил и вдруг что-то увидел, сделал несколько одиночных выстрелов. Между деревьев заметалась большая тень, раздался пронзительный визг плоти. Потом — удаляющийся топот нескольких ног.

— Цельная кодла приперлась, — усмехнулся Клещ.

— Плоти в лесу? — удивился Митин. — Они же всегда на открытых участках пасутся.

— Это тебе в твоей ученой академии впаривают пусть, а я своим зенькам верю.

— Вдруг новый вид какой-нибудь. Лесные плоти…

— Сходи да зырни. Одну завалил.

«А что, — подумал Митин, — вдруг и правда новый подвид? Хоть никто и не поверит, а для себя хотя бы буду знать, что их видел».

Он осторожно пошел в сторону почти совсем стихшего топота. Впереди в конвульсиях подрагивала огромная коричневая туша. Ученый обошел тело со спины: даже тяжело раненая, плоть могла причинить увечья.

Нет, по виду была самая обыкновенная плоть. Стада таких бродят по всей Зоне, и количество их только растет. Когда-то это были обычные домашние свиньи, разбежавшиеся из брошенных человеком подсобных хозяйств и ферм. Большинство погибло от радиомутаций, некоторые же не только выжили, но и трансформировались в нечто, очень отдаленно напоминающее своего домашнего предка, но обладающее неимоверным запасом живучести и всеядности. Прежде думали, что питаются они исключительно растительностью, но очевидцы утверждали, что не гнушаются плоти и живностью. Вскрытие желудка добытых экземпляров подтвердило: пищеварительная система плотей предназначена как для переваривания растительной, так и животной пищи. Растительной, правда, в большей мере. Также до сегодняшнего дня утверждалось, будто плоти обитают исключительно на открытых местностях, максимум — в редколесье, так как из-за своих впечатляющих габаритов не способны передвигаться между деревьями. Но сейчас лежащий прямо перед ученым агонизирующий труп опровергал и это.

«Как жаль, — подумал Митин, — никто не увидит и не поверит. Им будет спокойнее жить в своих уютных, доказанных теориях, чем пересматривать диссертации и разрушать свои карьеры. А ведь не докажешь, не докажешь…»

Но размышления прервал глухой рык из зарослей. Вслед за тем перед Митиным возник черный гниющий труп. Ученый вскрикнул от неожиданности и что есть сил побежал назад, но поскользнулся на сырой траве. Мертвец шатаясь начал неуверенное преследование, но точные выстрелы Клеща остановили его. Из простреленных глазниц хлынула густая масса. Митин едва увернулся от рухнувшего навзничь тела. Зомби еще только поднимался, а ученый уже был далеко.

— Они чуют нас, чуют…

— Или их тут целый лес, — заметил Клещ.

От такого предположения ученого пробрало дрожью до самых костей. В самом деле, что если и правда…

— Да откуда они взялись-то такие?!

— Главное, как их замочить, не понятно.

— В том-то и сила их, что нельзя замочить. Если только на куски разорвать.

— Гранат у меня нема.

Тем временем, мертвец почувствовал свежее мясо подстреленной плоти, наклонился над ней и принялся жрать. Даже на приличном расстоянии слышались чавканье и хруст отрываемых от костей сухожилий. Потом из-за деревьев начали выползать новые мертвяки. Один уродливее другого. Было видно, что некоторые провели в земле не по одному месяцу. Лохмотья, некогда бывшие одеждой, спадали и обнажали отслаивающееся с желтых костей серое студенистое мясо; у некоторых вовсе отсутствовала кожа, голые жилы и мышцы шевелились при каждом движении; иные были вовсе без внутренностей, и проглатываемое мясо вываливалось на траву. Вся эта гниющая смердящая толпа окружила мертвую плоть и копошилась над тушей, отпихивала друг друга, шевелилась, будто клубок червей, рычала и чавкала пожираемым мясом.

Клеща вывернуло.

— Двинули, чего на это зырить, — сказал он.

Стараясь не шуметь, они пошли в противоположную сторону. Когда звуки отвратительной трапезы остались далеко позади, не сговариваясь, побежали. Ослабевший Митин начал отставать.

— Помедленнее давай… — едва выдавил он.

— Шевели батонами, курва! Сховают нас за милую душу!

— Не сховают, мы… оторвались… уже…

— Да их тут цельный лес кишмя кишит, точняк тебе говорю.

— Не может… такого… быть…

— Может, не может, — разозлился Клещ, но все же остановился. — Ладно, привал, но, если тебе мозги жрать будут, я не при делах, рву когти моментом.

— Ладно… Дай только… передохнуть.

В просвете между деревьями виднелась поляна. До боли знакомая. А дальше — поле. Ученый простонал и без слов опустился на траву.

— Ты что, копыта двинуть тут решил?

— Опять… — выдавил Митин и безвольно закрыл глаза.

— Что опять?

— Туда же и пришли, — сказал ученый, не открывая глаз.

Клещ некоторое время всматривался вперед, потом, будто не веря свои глазам, побежал в сторону поляны, вернулся назад, упал на землю и принялся в молчаливой ярости колотить землю кулаками. Митин хрипел, не в силах даже открыть глаз, Клещ молча разбивал кулаки в кровь. Дождь усилился, перерастая в глухой темный ливень. Небо почернело и вдруг будто разрезалось напополам острой длинной вспышкой, грохнул и прокатился по вершинам деревьев грозовой удар.

Митин поднялся, глаза его были полны какой-то обреченной решительностью.

— Я к тому жмурику в сарай больше не пойду, — проговорил Клещ.

Ученый ничего не ответил и медленно пошел вперед.

— Ты куда?

Митин молча удалялся.

— Куда ты?! — повторно окликнул его Клещ, но сам с места не двинулся. — Ну и вали себе к корешу своему дохлому. Авось и тебя за собой потащит!

Митин вдруг остановился и посмотрел на Клеща исподлобья.

— Ты ведь все равно туда не войдешь, — глухо произнес он.

— Куда не войду?

Черное небо вновь раскололось напополам.

— Туда… В тот шар.

— Ого, куда ты махнул!.. Да чтоб я сам себя в аномалию запихнул!..

Митин, словно бы удовлетворенно, промолчал и пошел дальше. Скоро его фигуру было едва различить за грохочущей стеной ливня.

— Стой! — крикнул Клещ. — Стой, петушара!

Он рванул за ученым. Когда догнал, тот, тяжело дыша, но уверенно шагал по полю, устремив пронзительный взгляд перед собой. Клещ посеменил рядом, едва выдирая ноги из тугой грязевой каши.

— Ты что, ты в натуре решил себя угробить? Нет, ну ты мне скажи, раз ты пацан, а не дешевка: я решил себя угробить. Нет, ты раз решил кинуться, то так и скажи. Я уж дальше сам за себя кумекать буду, а если хочешь по наутре соскочить отсюда, то тоже так и скажи. А то один в петлю, другой в аномалию… Если вы, ребята, просто с шариков слетели, то расклад один, а если…

Митин ничего не отвечал. Шел и шел, даже под ноги не смотрел, только вперед.

Шел домой поздно, с непривычки заблудился в новом городе, и, сколько ни спрашивал дорогу, никто из прохожих толково не смог объяснить дороги. Порядком стемнело, я продрог и еще добрых полчаса блуждал в районе какой-то церкви, пока не наткнулся на эту.

Сидела, глубоко втиснувшись в скамейку, неподалеку от фонаря, и свет выхватывал ее короткие желтые волосы.

Людка вернулась — я даже вздрогнул.

Нет, конечно, это была не она. Похожа просто очень. По застывшей позе и оцепенению было понятно, что пьяна не в меру. Я подошел ближе.

Если смотреть сверху, то вылитая Людка. Не знаю, как я набрался смелости и поднял ей голову. Нет, сходство только в волосах. Лицом совсем не похожа: вызывающе выкрашена, закрытые глаза провалились в черные разводы туши. Сильно разило алкоголем, к губе прилип опаленный сигаретный фильтр.

Первое впечатление — омерзение. Захотелось выбросить эту раскрашенную голову в кусты, чтобы только никто больше не видел такого зрелища. Тут ее глаза разлепились.

— Опа-а-а, — вяло протянула, — а где Гена?

— Какой Гена? — переспросил я от неожиданности.

— А-а-а… ты не Гена, ты знаешь, кто такой Гена? Он… он… вот такой мужик, — и пьяно икнула, — вы никто его не стоите, никто. Понятно вам?

Какой-то там Гена, который опоил ее, оттрахал в кустах и бросил здесь же, на скамейке, был для нее идеалом мужика. А не те хорошие, добрые парни, что мечтают о настоящей девушке, но должны проводить дни в одиночестве только потому, что не хотят иметь таких вот привокзальных шмар.

Ненависть — глухая и упругая — подкатила, подняла мою руку — и ударила по раздристанной пьяной морде.

— Ты че-е-е, ка-а-азе-е-ел…

Точно такая же однажды июньским душным вечером плюнула в наши белоснежные дни и выбрала того, кто напоит ее халявным алкоголем.

Я ударил еще раз. Потом пнул голову ногой и увидел, как вылетел кровавый ошметок. Эта пьянь либо ничего не соображала, либо испугалась, но не издавала ни звука. Тогда я схватил ее за волосы и потащил в кусты, подальше от фонарей. Было недалеко, но она едва проделала и этот путь: настолько была пьяна. В зарослях я дал ей упасть, пнул еще раз, не очень сильно, просто чтобы дать понять, кто тут хозяин. Она оказалась понятливой: молча ждала, когда все закончится.

Я достал член и стал тыкать ей в рот. Впервые удовлетворял не сам себя. И это само по себе заводило. Губы сжимались на головке, потом рот охватывал весь ствол, снова сжимались… И тут я кончил. В глазах потемнело, я даже потерял равновесие.

— Ну ты блин, — послышалось откуда-то снизу, — глотать я не договаривалась, за это еще пятерку.

Эта дура еще заикалась о деньгах! Я опять ударил, уже сильнее. Она покатилась по траве, заверещала. Сейчас кто-нибудь пройдет мимо и услышит.

Налетел, опрокинул на спину и стал топтать лицо ногами, чтобы только замолчала. В какой-то момент под пяткой раздался слабый хруст, и я понял, что случилось страшное. Я медленно оторвал ногу.

Поначалу показалось, что ничего особенного, просто крови много. Но она уже не кричала, только хрипела и булькала чем-то. Изо рта пузырилось черное.

Я наклонился ближе. Зубы выбиты, нос свернут набок. Потом из головы что-то выкатилось, повисло на ниточке. Я присмотрелся: глаз. Какой же он, оказывается, большой и круглый. И глупо как-то вытаращен. Если прикоснуться пальцем, то очень мягкий. А если надавить сильнее… по пальцу потекло теплое.

Я убил?

Нет, она еще дышала, тяжело, с хрипами и рывками, но все-таки дышала. И в моей власти было: либо продолжить ее мучения, либо моментально прекратить, или же помиловать. Меня буквально трясло от осознания своего могущества. Но решать нужно было быстро: район хоть и малолюдный, но в любой момент кто-нибудь мог появиться.

— Жить хочешь? — наклонился я над ней.

Вместо ответа слышались лишь хрипы кровавых пузырей. Ответа вряд ли добиться. Тогда я решил использовать момент по полной. Расстегнул ей джинсы и спустил до колен вместе с трусами. Жирная щель, обильно заросшая светлыми волосами, открылась мне. Я потрогал ее. Впервые ощущал на пальцах женские органы; внутри было тепло и немного влажно. Засунул руку глубже и почувствовал, что хочу расширить — еще, еще… Хрустнуло. У нее разорвалось влагалище, по рукам потекла кровь. Я отдернулся, боясь, что запачкаюсь. Она слабо застонала.

— Сейчас, сейчас, уже скоро, — приговаривал я, доставая член. Все плыло в горячем тумане. Руки тряслись. Да и сам я дрожал всем телом, предвкушая неизбежное.

Когда кончил, она еще жила. Но мне стало невыразимо страшно: теперь точно найдут. Нужно было действовать быстро, но я долго искал подходящий предмет, пока не наткнулся на какой-то железный прут. То ли арматурина, то ли еще что-то…

Приставил прут к горлу и налег всем телом. Она захрипела, засвистела, забулькала. Кровь тугим фонтанчиком брызнула вверх, но я успел отпрянуть. Удовольствия уже не было, только страх. Чтобы удостовериться, что все кончено, проткнул тело несколько раз. Она дрогнула — будто пробежал ток — и вытянулась. Теперь все.

А пусть теперь не пьянствует, с кем не надо, и вообще — ведет себя хорошо.

Я быстро удалялся от парка по пустынной улице. Кажется, никто меня не видел. Еще несколько минут — и никогда меня даже не заподозрят. Если только…

Я остановился и при свете фонаря придирчиво осмотрел одежду. Кроме налипших на ботинки комков грязи с листьями, ничего подозрительного. Но комки не улика. Крови нет. Значит, все в порядке.

Светофоры уже начали мигать желтым, когда я, наконец, вышел на знакомую улицу. Теперь до дома оставалось не больше получаса ходьбы. Похоже, даже троллейбусы перестали ходить. Мама теперь волнуется. Но я ей все объясню, она поймет: и сама признавалась, что уже успела забыть многие места.

А ведь я подвел маму: она же специально бросила все и приехала сюда со мной. А я снова… нет, больше никогда, никогда. Это вышло случайно, а больше я никогда. Никогда больше!

Дверь открыл своим ключом. И с самого порога — испуганные глаза мамы.

— Ты где шатаешься? Я уж все обзвонила, тебя нигде нет! Ночь уже давно!

— Да я заблудился. Хотел пешком пройтись и заблудился. Ничего не понятно, куда идти. Никто толком ничего не скажет…

— Да ты пил, что ли? — мама уставилась на меня пристально.

— Кто? Я же не пью, ты что!

— Какой-то… не такой ты, — ее взгляд сделался острым, подозрительным.

— Устал, продрог, наверное. Холод ведь какой!

Кажется, объяснение ее удовлетворило.

— Иди чай горячий пей, суп разогрей.

И ушла. Я постоял в прихожей. Потом прошел на кухню. Включил свет. Было все точно так же, как прежде. Совершенно ничего не изменилось. А если выключить свет, то кухня обретает новые черты. Знакомое превращается в зыбкое и неизвестное. Но стоит опять включить…

— Ты что там светом балуешься? — раздался мамин голос.

— Да ничего, я так… Показалось, что лампа странно заморгала.

Нет, лучше все-таки со светом.

В эту ночь она опять мне приснилась. Белокурая крашеная стерва в черных джинсах. Нахально так стояла на автобусной остановке, курила длинную сигарету и томно смотрела вдаль.

Сука!

Я подошел к ней сзади, но она даже не заметила меня, не обратила на меня ни малейшей частички своего драгоценного внимания. Руки сами собой поднялись к ее шее. Все тело охватило злобное, но приятное возбуждение. Сейчас она увидит, сейчас она поймет, кто перед ней…

И, конечно, проснулся. Член стоял, чего при обычных пробуждениях не случалось. Наверное, во сне я неосознанно его трогал, потому что правая рука лежала рядом.

Да, это опять должно случиться, я не успокоюсь, пока не найду ее. Радостное, тревожное чувство предвкушения замерло в груди. Сегодня или завтра, или пусть послезавтра, но они узнают обо мне, будут думать обо мне, заметят — меня.

Перед глазами встали распахнутые глаза прошлой сучки. Размазанная тушь, изорванные губы кроваво булькают словами пощады… О, это сладкое состояние — знать, что я через минуту могу прекратить ее существование, что ей сейчас плохо, больно и страшно, а я — по ту сторону, мне нисколько не жаль, мне хорошо, мне подвластна сама смерть.

А потом она уже лежит в траве, не двигается. Мертвая. Умерла. Лежит и не шевелится. Она — просто тело, которое не может ничего сделать. Зато я могу сотворить все, что только захочу. Снять трусы, полапать грудь, раздеть, ударить, порвать уши. Мягкий такой живот был у нее, загорелый. Наверняка долго валялась на югах своих, шалавливо показывала себя местным мужикам. Да и загорала только для того, чтоб ее трахнули поскорее, чтоб приятнее было ее трахать, стерву.

А вот теперь не шевелится. Только что вырывалась и просила, унижалась, надеялась и хотела жить. Но уже нет в этом теле ни мыслей, ни надежды. И это сделал — я. Я могу лишить надежды и мыслей.

Больше я не мог спокойно лежать. Внутри кипело и радостно напряглось. Душа зудела и требовала успокоения.

Было совсем раннее утро, шесть часов. Стараясь не разбудить мать, я осторожно выскользнул из квартиры, даже не умывшись. Не хотелось сбивать возникший торжественно-беспокойный настрой. Сентябрьский воздух приятно охватил лицо, я поежился: прохладно. С полчаса просто шел по улице, по прямой, совершенно без цели, потом сел в первый попутный троллейбус. Заспанный кондуктор посмотрела на проездной и кивнула: езжай, мол. Внутри было теплее, так что я даже расстегнул куртку, но не совсем, чтоб не было заметно ножа. Несколько человек безучастно качались в такт движению. Троллейбус то и дело дергался, так что меня это стало раздражать, это нарушало трепетное предчувствие.

Я вышел на следующей остановке и обнаружил себя у автовокзала. Сразу припомнился сон: автобусная остановка, автовокзал… Так предначертано. Дрожь внутри усилилась, передаваясь ногам, так что я даже присел на скамейку, чтобы не упасть; потом почувствовал слабость в животе. Неужели это все-таки случится сегодня? Наконец-то, случится…

Ноги сами выпрямились и повлекли к перрону. Было не людно, но и в столь ранний час кому-то куда-то надо было ехать. Людям всегда надо куда-то ехать, у них постоянно имеются всякие дела, желания и цели, за которыми надо тащиться в то или иное место. В городе снуют средства передвижения, набитые до отказа живыми телами. Неужели всем все время куда-то требуется попасть? А мне? Так ли это нужно?

Нужно. Чтобы не поймали, чтобы не подумали, что я живу здесь.

План возник мгновенно. До вечера успею вернуться окольными маршрутами. Сегодня воскресенье, а потому на работе не хватятся. А матери совру что-нибудь, ей все равно плевать.

Можно в Богуслав, а можно в Вышгород. Нет, Вышгород слишком близко. Тогда Богуслав? Или… Мысли сразу спутались, голову охватило вязким горячим туманом.

Купил билет до Богуслава. Стоял на перроне и все ждал, что вот-вот появится она. Почему-то твердо был уверен, что все будет, как в том сне. Но ее все не было. Подошел автобус. Я прошел на свое место, опустив глаза. Почему-то не хотелось видеть лица. Плотные, обтянутые кожей, с дырками, ведущими прямо внутрь организмов. Мы тронулись. Рядом сидел какой-то рыболов или дачник, весь в удочках, корзинках, пакетах… По счастью, он не пытался завязать разговор, вряд ли я ответил бы ему что-то адекватное. Мысли то бессвязно роились, возникая из тревожного горячего тумана, то исчезали совсем, уступая место вязкой апатии. То ли я просто задремал, то ли стерлось ощущение времени. Но вдруг автобус остановился и все начали выходить. Я непонимающе осмотрелся. Уже приехали. Не может быть, что-то уж совсем быстро.

Не имея ни малейшего представления, куда идти, я сначала постоял у низкого здания автовокзала, будто вдавленного в асфальт, потом бесцельно двинулся вперед. Низкие дома, засыпанные мусором улицы… Вышел на какой-то подвесной мост и медленно побрел по нему. На другом конце стояла парочка и целовалась. Я замедлил шаг и остановился: это была она. И она обнимала другого, хлыща в кожанке, который ее наверняка трахал во все дыры, а она валялась под ним, расширив ноги. Сволочь поганая. Не меня выбрала, а этого урода, мачо долбанного на голову, но с большим членом, который может долго стоять и удовлетворять ее.

Я остановился поодаль и облокотился на перила. Внизу в серой воде медленно проплывали желтые листья. Это хорошо, что вода. Будет, где скрыть ее потом, когда все закончится.

Снова нахлынуло волнение. Ослабевшие пальцы мелко задрожали, нащупывая во внутреннем кармане твердое короткое лезвие.

Все планы портил этот в кожанке, но избавиться от него не было совершенно никакой возможности. Только выжидать, как зверь в своей засаде. И как можно столько долго целоваться? Какой у нее язык на вкус? Теплый, мокрый, упругий… Солоноватая густая кровь. Дракула бы позавидовал мне сейчас. Ведь у него не было ее.

Я и правда ощутил привкус крови: сам себе прокусил язык. Было больно, но в то же время приятно. В штанах зашевелилось. Но еще не время, еще не время… Только яркие листья в тусклой воде, ее желтые волосы, такие же, как эти листья. Они поплывут и разметаются красиво. Красиво. Красиво…

Я подумал, что получился бы неплохой кадр, будь у меня фотоаппарат. Надо бы в следующий раз прихватить свою мыльницу. В проявку такое не отдашь, придется возиться самому. Но искусство требует своих жертв.

Вдруг они стали расходиться. Это было весьма удачно для меня. Пососались на прощанье и этот хрен в коже стал стремительно удаляться. Несколько раз оглянулся, поднимая руку, она стояла и тоже ему махала. Будто навсегда прощались.

А ведь навсегда.

Она прошла мимо меня и даже не удостоила своим взглядом. Конечно, несимпатичный лошок в истертой китайской куртке, с немытыми волосами. Не то, что тот самодовольный и уверенный в себе урод.

И потом удача улыбнулась мне во второй раз. Вместо того, чтобы пойти в город, она стала спускаться вниз, к воде. Я осторожно подходил сзади. Ничего вокруг не было, только ее рука, в красном рукаве куртки, только черные джинсы, обтягивающие мясистые бедра. Короткие желтые волосы. Она сидит у воды и перебирает опавшие листья. Только что она давала себя трогать везде, но не мне, а другому.

Дикая ненависть охватила все мое существо. Как же я ненавижу вас всех, шалав, знающих себе цену!

Я бросился на нее, она услышала шум и оглянулась. Но сделать ничего не успела, я опрокинул ее и вдавил в землю. Она шевелилась подо мной, я услышал «уйди, козел». Это ведь я, я был для нее козлом!

Бешенство так и вскипело в груди. Она же нисколько не раскаивается и даже перед смертью не раскаивается, она думает, что ее хотят, что ее просто хотят, потому что ее должны все хотеть, потому что по-другому не может быть, по-другому она не мыслит. Все, все должны ее хотеть. И поклоняться ей.

Только не я. Я вне ее власти. Я сам — власть над ней.

— Сука грязная! — и мой кулак врезался ей в нос. На костяшках почувствовался сладкий хруст ломаемых хрящей. Еще удар, кровь полилась из обеих ноздрей, слаба на нос баба оказалась.

Я схватил ее за горло и стал сжимать, сжимать ладони. Она дрожала, билась и хрипела подо мной. Я сидел сверху, придавив ее к земле, но она сучила ногами, пыталась вырваться. В какой-то момент ей это почти удалось, я испугался, что сейчас освободится и убежит. Я несколько раз ударил ее головой о землю. Гулкие удары, будто что-то пустое билось. Ее жизнь уходила из нее, но входила в меня через мои руки. Я прямо чувствовал прилив энергии в ладонях и продолжал сжимать их крепче, еще крепче, пока не почувствовал, как подо мной обмякло. Только теперь заметил, что сука исцарапала мне все руки. Сволочь, и ногти отрастила, намазала, чтоб ее заметили, чтоб трахали, стерву. Чтоб самцы ее замечали, а она их выбирала, мразь.

— Мразь!

Я достал вставший член и сунул ей в расслабленный рот.

— Вот тебе, теперь у меня соси.

Кажется, он была еще жива, по крайней мере, теплая. Несмотря на то, что я помогал себе руками, кончить в рот не удалось. Тогда я спустил с нее джинсы. Ляжки были жирные, целлюлитные, несмотря на стройные ноги. Между бедер — бледная щель, обросшая коричневыми волосами. Я сунул туда палец. Тепло. Потом лег сверху и запихнул член. Задница мягкая, как студень.

Раз-два — и сразу кончил внутрь. Теперь не залетит все равно.

Накатило расслабление, не хотелось двигаться. Я лежал на ней и отдыхал. Потом прислушался: сердце подо мной билось. Значит, и в самом деле все еще жива.

Убивать не хотелось. Я уже почти не чувствовал ненависти к ней. Но она могла опознать меня, так что надо было сделать все надежнее.

Я взял нож и прислонил лезвие к ее горлу. Вот, сейчас она умрет, но об этом даже не подозревает. Лучше бы подозревала — так приятнее. Даже теперь ей в падлу сделать мне приятно. Злоба снова начинала растекаться по жилам.

— Дрянь!

И лезвие с хрустом рассекло шею. Кровь толчками стала выплескиваться через порез, вздуваться багровыми пузырями. Теперь все, не выживет. Но для верности можно проверить.

Удар ножом в оголенный живот. Еще, еще, еще. Кровь полилась по неестественно белому телу, но теперь выходила не ритмично, а вытекала вяло и расслабленно. Интересно посмотреть, какие у нее кишки там внутри, срала ли она сегодня.

Что же я делаю?! На открытом-то месте. Меня сто раз могли заметить. Потом как-нибудь кишки и все прочее, потом. Сейчас надо от следов избавляться. Так, крови на одежде нет, кажется. Или просто не вижу? Нет, все-таки нет ничего. Что еще? Что еще? Так, к ногам что-нибудь потяжелее.

Я совсем стащил с нее джинсы и обвязал вокруг ног штанины. По счастью, берег был усыпан разноразмерными валунами. Привязал другой конец джинсов к подходящему камню и покатил тело к воде. Пришлось намочить ноги, чтобы закатить труп подальше. Ничего, всплывет не скоро. Так, теперь на берегу. Что на берегу? Ага, листьями забросать кровь и вообще следы. Вымыть руки, ополоснуть лицо. Теперь все. Ничего не упустил? Нет, точно все. Скорее на мост.

Я поднялся к мосту и огляделся. Было пустынно. Даже неестественно пустынно. Я побрел по направлению к автовокзалу. Больше здесь делать было нечего, сегодня одной шалавой на свете стало меньше. Да и тому мачо недоделанному я оказал услугу: пусть найдет себе поскромнее жену, а не эту…

Но к вокзалу вышел не сразу, заблудился и часа два бродил по тесному городку, набрел на непонятную каменную колонну с шаром прямо посреди луга. Прошел мимо красной кирпичной аптеки, зашел и купил зачем-то аспирин. Вышел, стоял на улице, глотал аспирин, пока не съел всю пачку. Пошел дальше. Наконец-то, увидел автовокзал — низенькое синее здание. Потоптался вокруг ларьков, но ничего не купил. Потом подумал, что только напрасно лишний раз отсвечиваю на глазах у свидетелей. Да и менты наверняка здесь бродят, как и на всяком автовокзале. Купил обратный билет и, забившись в дальний угол, стал ожидать автобуса. Пассажиров мало, все с остекленевшими глазами, смиренно хотят куда-то уехать. И никто ведь не знает, что я сделал несколько часов назад. Интересно, а если бы знали?

А вот сидел я, смотрел на носок ботинка, и понимал, что что-то не то. Пытался осознать, что именно, но нить никак не улавливалась. А потом: а ведь на колене пятно крови. Темное, скорее всего, не понять, что именно крови. Но ведь я не заметил его. А что если вся одежда у меня заляпана? Или лицо в крови.

Все внутри оборвалось. Изо всех сил стал всматриваться в куртку, в штаны, руки. Да нет же, все чисто. Или это мне так кажется, что чисто, а в реальности — уже давно не чисто. Ерунда, впрочем. Ну, пятнышко, ну не заметил. Уж кровищу-то точно увидел, будь она по всему телу.

Но на всякий случай пошел в туалет и там внимательно всмотрелся в зеркало. Нет, ничего. Припухшее бледное лицо, зализанные волосы, но кожа чистая, без пятен. Можно успокоиться и спокойно ждать автобуса. Кстати, через полчаса он уже и будет.

Я вернулся на свое место, хотел было опуститься на кресло, но краем глаза увидел, как наряд ментов проверяет документы у какого-то парня. Потом подошли к другому. Это был конец. Уже обнаружили труп, пока я шатался по городу, теперь опросили свидетелей, и наверняка кто-то меня описал. Не местный — вот и проверяют всех на вокзале. Неужели и в самом деле? Так быстро? Не может быть, этого ведь не может быть. Только не со мной. А у меня и документов-то нет. Значит, поведут в отделение. Ну а там — дело техники. И пятно на штанине подозрительное. И собаку могут натравить, запах наверняка остался там.

Ноги ослабли, сильно захотелось в туалет. Подойди они ко мне именно сейчас, я бы расплакался и сразу признался во всем. Но через несколько секунд я уже уходил вдоль стены, опустив глаза. Где-то читал, что, если не смотреть людям в глаза, тебя не заметят. Вот и проверим. Но так хочется взглянуть, что они там делают. Нет, нельзя. Только не смотреть туда, иначе подзовут и спросят. Так, шаг, шаг, еще несколько шагов, метр за метром — ближе к выходу. А потом если сесть в автобус, то в автобусе проверять не будут. Прикинуться спящим, занавесить шторы. Тогда не заметят. А через несколько часов я буду и вовсе за сто километров отсюда. И больше никогда не вернусь. Пусть ищут, пусть отрабатывают свои версии, трясут того парня… Да, ведь наверняка он последний, с кем ее видели, значит, подозрение падет именно на него. А так ему и надо. К черту, пусть катится к черту. Пусть заметут его, а не меня. Пусть даже расстреляют его, но только не меня.

Но это все потом. Сейчас надо вырваться из этого паршивого городка, из этой мышеловки. Нет, мышь не вырывается из мышеловки до тех пор, пока та не захлопнулась. А она пока не захлопнулась. Полчаса — и никто меня здесь не увидит. Моего тела в этом пространстве не будет. Но надо сначала пережить полчаса. Одна секунда, две. Пять. Десять. Полминуты. Минута. А всего таких минут тридцать. И пока я это думал, прошло еще десять. Черт, все равно долго. Но почти две из тридцати — это еще ничего, это еще можно вытерпеть.

Скорее к выходу. Нет, не так быстро: могу вызвать подозрения, тогда точно подойдут. Так, где они? Незаметно, незаметно, исподлобья посмотреть. А если они как раз на меня сейчас смотрят? Нет, не смотреть. Но так невыносимо. Посмотрю. Посмотрел. Не на меня. Все еще проверяют документы у того малого. Еще немного до выхода. Шаг, еще шаг. Еще полминуты прошло. Когда дойду до двери, будет минута.

Впереди ровно, мерно покачивалась в такт шагам стеклянная дверь. Теперь я видел только ее, только ее. Как же медленно приходилось идти. Будь у меня такая возможность, я бы согласился на всю оставшуюся жизнь превратиться в муху, чтоб незаметно улететь, не привлекая внимания своим одеревенелым, нескладным и таким громадным телом.

И все время ждал, когда сзади послышится равнодушный оклик. Тогда я оглянусь и увижу людей в серой форме. И это будет конец.

Но никто меня не окликнул, никто не позвал. Я едва сдержал себя, чтобы не перейти на бег; когда же донес себя до двери, то почти облегченно выдохнул: дошел.

Только это было еще не все. Предстояло ожидать автобуса почти полчаса. Чтобы не испытывать судьбу, я отошел от вокзала на добрую сотню метров и спрятался в придорожных зарослях, благо городок был вообще густо усажен зеленью. Теперь, если и правда была облава, я просочился через нее.

Просидел в своем убежище почти без мыслей, только в постоянном, почти зверином страхе. Бешено колотилось сердце, старалось выпрыгнуть из горла. Мысли, если и возникали, то какие-то бессвязные, запутанные, никчемные. Но через минуту я не смог бы их вспомнить. Кажется, я тогда пообещал себе, что, если сегодня получится уйти, то никогда больше не стану заниматься этим. Никогда. Потому что вместо ожидаемого удовлетворения от совершенного приходится вот так сидеть, загнанному в кусты, дрожать и ожидать задержания. О том же, что придется еще и вздрагивать от каждого звонка в дверь, как это уже было, старался не думать. До двери дома предстояло еще доехать.

Потом услышал, как в громкоговоритель объявляют посадку на мой автобус, и быстро пошел к платформе. Сразу втиснулся в небольшую толпу. Через минуту был уже внутри автобуса. Протянул контроллеру билет (как ни старался, руки крупно дрожали — черт, запоминающаяся деталь), стараясь не смотреть ему в глаза, прошел к своему месту, плотно зашторил окно и уткнулся глазами в пол. Как же невыносимо долго стояли мы на платформе! Я то и дело поднимал голову и осматривал дверь: не показались ли люди в серой форме. Потом автобус, наконец-то, затарахтел, дернулся — и тронулся с места. Мое тело теперь с каждой секундой уезжало дальше от этого места.

Домой вернулся затемно. Попал под дождь, достаточно ощутимо промок и промерз. Мать не обратила на мое отсутствие ровно никакого внимания: я нередко отлучался из дома на целый день, говорил, что по работе. А потом она и спрашивать перестала.

Хотелось лишь одного: напиться горячего чая, завернуться в теплое одеяло и не шевелиться. Так я и сделал. Погружаясь в вязкую дремоту, подумал о той белобрысой девке, лениво так подумал. Злости не было. Представил, как лежит она сейчас там, под водой, и камень ее не пускает наружу. А снаружи ветер дождем хлещет по лицам прохожих. Так что хорошо, что камень не пускает: под водой тихо и без ветра. Спокойно ласкает вода ее щеки, губы, медленно затекает в нос.

Попробовал мысленно воспроизвести события на берегу. Сразу похорошело, возбужденно забилось сердце. Я снова подумал, что в следующий раз неплохо было бы взять с собой фотоаппарат. Желтые волосы в обрамлении желтых листьев — как это красиво. Как это красиво.

Ночью мне снился сон. Я шел по парковой дорожке, под ногами шуршали золотые листья, и точно такое же золото парило в пронзительной синеве осеннего неба. Людей не было, только я один. Что это был за парк — не знаю, но точно не в нашем городе. Прежде я не бывал в нем. Уже потом, утром вспоминая сон, так и не смог определить, где именно я мог видеть то место. Может быть, картинка из телевизора засела в мозге. Может, еще что-то. Еще было безветренно и абсолютно тихо. Ни шума машин, ни голосов. Меня это не тревожило, скорее, напротив — нравилось идти в шуршащей тишине, погружая ноги в желто-красные листья. Никто не посмотрит косо, не перед кем прятать глаза, некого опасаться, не перед кем стыдиться за свой помятый свитер и поношенную куртку, не нужно провожать глазами красивых девушек и жалеть, что они достались не мне, не надо, не надо… ничего не надо.

И тут за парковой оградой качнулась голова. Кто-то нарушал золотое осеннее спокойствие, и я испугался, что теперь со всех сторон нахлынут люди, заполонят дорожки, заглушат торжественную тишину своими бестолковыми, суетными разговорами. И я поспешил навстречу голове, чтобы увидеть своими глазами источник угрозы.

Это была женщина, лет пятидесяти. В темно-красной (почему-то эта деталь отпечаталась после пробуждения особенно четко) болоньей куртке. Без головного убора. В руке женщина несла пакет, из которого высовывались куриные лапы. Вероятно, из гастронома. Лап было четыре, они качались в такт шагам.

Почему-то именно эти лапы вдруг возбудили во мне лютую ненависть к женщине. Если до того я испытывал простое любопытство: кто же там все-таки посмел появиться… то теперь в груди мгновенно зародилась злоба, такая, что перехватило дыхание. Как знать, если бы не эти куриные ноги…

Я крепко сжал не весть откуда взявшийся большущий нож и догнал женщину со спины. Та спокойно шла, не подозревая ничего плохого…

Удар — лезвие с хрустом погрузилось в спину.

— Ай-яй-яй, — запричитала она, — бери все, что хочешь.

Но всего мне на надо было. Я нанес второй удар в грудь, еще, еще. Потом подумалось: только бы нож не застрял в грудине. И, только я это подумал, как лезвие и в самом деле крепко увязло в какой-то кости. Я дернул на себя, сильнее, еще сильнее — тщетно, нож не двигался. А женщина уже закатила глаза и стала оседать.

Теперь только бы никто не увидел…

Я поднял глаза — откуда-то вдруг появились люди. Много, много людей. Они все торопились, шли, стояли, сидели на скамейках, смотрели на меня, на истекавшую кровью женщину.

— Ах ты стерва, — сказал я ей, — это ты нарочно меня вынудила, чтоб я попался.

— Это он сделал, — вдруг произнес кто-то совершенно отчетливо.

Я рванулся, бросил нож, побежал, озираясь, по наводненным людьми и шумом улицам. Но казалось, что все на самом деле прекрасно знают: «это он сделал». И я сильнее перебирал ногами, но, чем больше прилагал усилий, тем вязче становился кисель вместо воздуха, тем труднее было передвигаться. Наконец, я едва ворочал ногами, но при этом стоял на одном месте. Захотелось крикнуть, чтобы… чтобы кто-нибудь пришел на помощь. Но — я это четко осознавал — никто не придет, все только будут рады избавиться от меня.

А асфальт превратился в совершеннейшую смолу, ноги увязли по самые колени. Воздух наполнился горячим, откуда-то налетели птицы, принялись сбрасывать перья. Скоро все, все вокруг переполнилось перьями, они лезли в глаза, забивались в ноздри, в рот…

Я отчаянно закричал, но, как и бывает в кошмарах, из груди выдавился лишь невнятный стон. Я заметался, пытаясь вырваться из душного плена…

Голова уткнулась в подушку, несколько перьев действительно забилось в нос.

Утро было совершенно обычным. Я словно бы сбросил с себя все, что случилось вчера, и оставил там, на берегу. Даже с любопытством прислушался к собственной совести. Она молчала. А настаивать я не собирался. На душе было уютно и спокойно. Что же, в конце концов, каждому свое: кому-то сегодня заниматься своими обыденными делами, а кому-то лежать на дне реки под листьями.

Но, вспомнив, про вчерашнее намерение фотографировать их, я по дороге домой зашел в фотомагазин. Ничего покупать не собирался, тем более, что в комнате лежала «мыльница», в которую требовалось только заправить пленку.

На витрине увидел красивую пузатую камеру с выпирающим объективом. «Цифровая фотокамера» — значилось на заоблачном для меня ценнике. Но аппарат имел настолько притягательный вид, что я поинтересовался:

— Цифровая — это как?

Продавец — по виду, ультрасовременный парень моих лет — посмотрел на меня то ли с жалостью, то ли как на неотесанную деревенщину, отчего моментально возбудил к себе приступ ненависти.

— Это значит можно сразу на компьютере смотреть фотографию.

— А что, пленка тогда сразу проявляется, что ли? — искренне удивился я.

— Тут нет пленки, это же — цифровая.

Должно быть, я выглядел совершеннейшим идиотом, потому этот хлыщ снизошел до объяснений:

— Да нет тут пленки. Данные пишутся сразу на матрицу, фото можно сразу видеть на вот этом дисплее, на экранчике. А потом перегнать в компьютер. Тут карточка на шестнадцать мегабайт.

Я уже понял: мне нужно именно это. Но цена…

Зато какие просторы открывались! Можно было не просто снимать и не рисковать потерянным кадром, не «палиться» с подозрительными пленками, а вместо этого сразу видеть готовый снимок, даже на бумаге печатать его не потребуется. Компьютера у меня, впрочем, пока не было. Как не было и денег и на аппарат.

И, как когда-то, шевельнулось знакомое, но уже почти позабытое чувство раздражения и безысходности: сколько ни бейся — а никогда не получишь этого. Зато кто-то может себе позволить снимать все, что угодно. Кто-то, но не я. И мне останется лишь созерцать это техническое великолепие через витринное стекло, как в музее.

Я хотел было попросить опробовать аппарат в работе, но от робости так и не решился. А продавец, вопреки моим ожиданиям, не предложил этого, хотя я намекнул на то, что могу купить, если понравится. Видимо, меня он держал за такого непробиваемого темного лоха, на котором премиальных за продажу не сделаешь.

Почти с отвращением я вспоминал свою «мыльницу» в коробке на шкафу. А когда-то одного того, что она способна «снимать сама», хватало для восхищения.

Впрочем, я поинтересовался насчет проявителя и закрепителя для пленок. Вопрос этот развеселил продавца, он посоветовал не тратить время впустую и отдать в Kodak по соседству. Ну как я мог объяснить причину своего желания проявлять и печатать самостоятельно?

Пробормотав что-то про настоящих фотографов, которые не доверяют никому свои фотографии (неубедительно, впрочем), я отошел от витрин. Перед глазами маячил новый объект, как когда-то компьютер, — цифровой фотоаппарат. Как много у него кнопок все-таки. И наверняка каждая за что-то отвечает, неспроста же их приделали. А самое главное — можно снимать и сразу же видеть то, что получилось. И забыть про пленки, бумагу, конспирацию… Мне это подходит на все сто. Но как же далека эта цель. Тем более, не обойтись без компьютера. А это — давняя и подавно недостижимая мечта. Сколько ни бейся — да не получить, не получить, не получить.

А в парке, как на зло, какой-то урод фотографировал свою девку. Та извивалась на фоне мертвых листьев и то со счастливой улыбкой пялилась в объектив, то томно засматривалась вдаль, будто мечтала о чем-то.

Я прошел совсем близко от них и уже отдалялся, когда услышал за спиной:

— Валер, давай еще, этот чмошник мне весь кадр испортил.

У меня внутри будто вулкан взорвался. Это она про меня, это я проститутке «кадр испортил»; она тут, видите ли, соблазняла, извивалась, строила из себя доморощенную модель, а я все испортил, тем, что просто прошел мимо, — испортил.

Желание немедленно развернуться, выхватить камеру из рук парня и размозжить ею тупую башку модельки было настолько сильным, что я даже сделал пол-оборота назад, но вовремя заметил, какая широкая спина у фотографа, и как мощно расправлены его плечи. У меня в этой схватке не было шансов.

Я медленно побрел вдоль скамеек. Ненависть крепла и прожигала грудь раскаленной обидой. Я чмошник только потому, что прошел мимо, просто прошел мимо. Я даже не попал в кадр и никого не задел. Но для нее я — чмошник, у которого нет цифровой камеры. Поэтому она никогда не позволит снимать себя на листьях.

— Дрянь.

Я развернулся и пошел назад.

Я просто возвращался домой. Ничего не предвещало катастрофы. Впрочем, нет, анализируя потом предшествующие события, пришел к выводу, что все-таки предвещало; просто мы не умеем читать знаки или вовсе не желаем.

Сначала, когда я утром ехал в троллейбусе, с истошным воем нас обогнал конвой милиции: по машине спереди и сзади, а в центре — огромный решетчатый автозак. Я еще тогда вдруг ясно представил, как еду внутри этого серого, угрюмого ящика, качаюсь всем телом на голой скамье, смотрю на город через железные решетки… И каким же счастьем стало видеть все эти дома, прохожих… — сквозь обычные троллейбусные стекла. И я сказал себе, что ни за что и никогда не поеду так, как сейчас кто-то — с воющим конвоем, отгороженным ото всего мира решетчатыми окнами и дверями. Уж лучше тогда сразу покончить с собой.

А второй раз случился буквально через десять минут, когда уже на улице двое в спортивных костюмах как-то вежливо, но напористо попросили провести их до Западного переулка. Я попытался было отвертеться: некогда, тороплюсь… Но они и слышать ничего не хотели, упрямо требовали. Собственно, ничего грубого с их стороны не было, даже не проматерились ни разу. Но на их фоне я отчетливо осознал себя слабаком и «вшивым интеллигентишкой». Решив, что быстрее действительно отвести их туда, чем стоять и пререкаться, мы выдвинулись. Через десять минут оба пожали мне руку и удалились: я довел их. И все. Но до меня только тогда дошло, что могли бы и ограбить. А еще — что доведись сидеть с такими (а на самом деле — гораздо хуже) — я был бы смят и сломлен сразу. И в который раз утвердился в мысли, что лучше покончить с собой, чем доводить дело до тюрьмы.

А ведь она маячила вполне не иллюзорно — тюрьма. «Подвигов» на моем счету предостаточно, чтобы на уши встала, если не вся милиция Украины, то уж по районам — точно. Где-то уже наверняка лежит серенькая неприметная папочка с «разработкой»… меня. Фототаблицы, схемы, протоколы… И какой-нибудь угрюмый опер — самый настоящий, не киношный — регулярно работает по моему делу.

Нет, на самом деле — только не у меня так. Это настоящих преступников «разрабатывают», по городу вешают объявления, фотороботы, про них рассказывают в криминальных сводках… А про свои дела я даже краем уха ни разу не слышал.

Потом утро забылось, за событиями дня затерлись и гопники, и сирена конвоя. На самом деле, именно тогда следовало бы бежать домой, собрать вещи и больше никогда не возвращаться. Как ни крути — Бог или дьявол — но кто-то давал мне знак в то утро. Но я не внял предупреждениям. Или подсознательно ждал третьего? Но третьего не последовало. Только когда входил в подъезд своего дома, на спину сзади навалилось что-то тяжелое, прижало к грязному крыльцу.

— Не рыпайся сука, это арест.

И сразу стало отрезвляюще ясно: это так. Меня — поймали. Это все-таки случилось.

Желудок провалился куда-то в колени, жуткий страх лишил воли, заставил обмякнуть все тело. Я даже не подумал о сопротивлении. Я вообще ничего не подумал в первую минуту. Меня подбросило и поставило на ноги.

Потом пришла первая мысль: «Как же так? Где я мог промахнуться?» И еще: «Неужели так просто оно все и бывает?»

А потом я понял, что пока еще свободен, мне даже не завели руки за спину. И я рванулся всем телом — вперед. Сшиб головой кого-то, изо всех сил оттолкнул, поскользнулся, но удержался и побежал куда-то. Куда — не знаю, только бы подальше и прочь. Думаю, они запинали бы меня до смерти, поскользнись я в самом начале. За спиной слышался топот и матерные крики с призывами остановиться. Я инстинктивно оглянулся и увидел бегущего за мной со страшной — как мне тогда показалось — силой плотного человека в светлой куртке, а за ним на некотором отдалении — еще двое, в каких-то темных одеждах. Потом где-то среди деревьев сбоку завыла сирена. И это все было послано — за мной.

Все происходило, как в бреду или кошмаре, от которого не проснуться. Не отступала мысль, что этого ни за что не должно было случиться. Это всегда бывает с настоящими преступниками, а мне достаточно просто остановиться и сказать:

— Ну ладно, ладно, я все понял, я больше так не буду. Правда-правда никогда не буду, хватит уже, я все понял, ладно.

И они меня отпустят. Ну, пригрозят еще в напутствие.

Я даже так и хотел остановиться, тем более, когда сзади послышалось:

— Стой, сука, хуже будет!

Ноги понесли еще быстрее.

И тут сзади хлопнуло, треснуло. Потом еще раз.

Они же стреляют. В меня стреляют.

И это уже были совсем не шутки. Какое там остановиться — прибьют сразу. Они теперь рассвирепели. Стоит мне замедлиться — как налетят, сшибут с ног, изобьют до смерти, а то и вовсе пристрелят.

Я припустил к проходным дворам, надеясь оттуда перемахнуть через стену и запетлять проулками. Прохожие шарахались — то ли от меня, то ли ото всей этой погони, сзади не отставал топот, сбоку по-прежнему выл «бобик».

— Обходи его, обходи суку!

И топот раздвоился.

Я вбежал в какой-то подъезд, сам не понимая, зачем. Просто надо было куда-то забежать, а по прямой была только эта дверь. Уже поднимаясь по лестнице, понял, что это конец. Наверх — только на крышу, если дверь чердака не заперта. И тут на третьем пролете увидел приоткрытое окно. Видимо, кто-то из жильцов курил здесь. Думать особенно было некогда, внизу уже грохнула дверь. Я прыгнул на подоконник подвинулся вперед, закрыл за собой окно (и как только догадался!) и провалился вперед, в пустоту.

Земля приближалась стремительно и в то же время — как-то плавно. Мне даже показалось, что я могу управлять собственным полетом. Но, когда ноги воткнулись в землю, в пятках что-то отнялось, в голове хлопнуло и зазвенело. Хрустнуло в позвоночнике, я непроизвольно вскрикнул. Меня опрокинуло, я откатило за мусорные баки. Думаю, это и спасло. Сквозь шум в ушах я прислушивался. Гудел город, несколько раз почудилось, что слышу крики «Вот он, держи!» Но это только почудилось. Через несколько минут я на четвереньках отполз за кусты, приподнялся и, почти не чувствуя ног, заковылял обратно в парк. Потом понял свою оплошность: сейчас в людные места лучше не соваться, там наверняка ППС ходят. Свернул в очередной безликий проулок, потом еще, еще… Петлял долго и бессистемно, шарахаясь от каждой тени, прячась от прохожих в уступах стен или протискиваясь в двери подъездов.

Это конец. Всему конец. Всей жизни, всем планам, стремлениям, мечтам.

Отчего-то сразу подумалось, что теперь никогда не куплю себе компьютер. И никогда не придется смотреть в голубоватый отсвет его монитора. Стало невыразимо жалко себя, свою только начавшуюся, но уже загубленную жизнь. Что я им сделал? За что они меня так?..

Хотя ведь знаю, за что. И разум, конечно, безжалостно напоминал про все «эпизоды». Но почему-то всегда казалось, что это — будто игра, не по-настоящему. Но вот расплата пришла, пришла на самом деле, теперь уже не во сне.

Только теперь ужас схватил за горло изо всех сил. Укрыться бы дома, спрятаться там и никому, никому не открывать дверей… Но домой теперь нельзя, на все сто там засада. Нет у меня теперь дома.

А что там мама? Что она будет думать, ожидая меня сегодня вечером? Будет одна — совсем одна — смотреть в черное окно, не спать всю ночь и… проклинать меня или жалеть, плакать…

Тугой комок скрутил горло, резанул до слез. Не так все должно было быть, совсем не так!

Я едва держался на ногах, надо было собраться с мыслями, отбросить эмоции, да и просто передохнуть, отдышаться. Сердце колотилось бешено, хотелось пить и сильно тошнило — от страха. Желудок вывернуло прямо на мостовую.

— Эй, иди блевать в другое место! — послышался чей-то голос.

Я испугался, что меня запомнят, и поспешил прочь. Потом набрел на какую-то помойку за домами, притаился за огромными вонючими баками. Подумал, что можно было бы сюда и вовсе зарыться, если облава. Лучше посидеть в вонючем мусоре, чем в ледяной бетонной камере. Потом примерно с час сидел на земле, пока озябшие ноги не онемели. Нужно было что-то решать. Против всех правил логики, хотелось домой, сейчас — как никогда прежде. Как же не ценим мы то самое простое, что у нас имеется! Когда-то я ненавидел свой дом, свою комнату… а теперь они стали мне роднее всего на свете. И я никогда больше не попаду туда.

Послышались шаги. Я осторожно выглянул из-за бака. Женщина несла пакеты с мусором. Я прошмыгнул за другой бак и замер. Зашуршали пакеты, потом шаги стали удаляться.

И вот так теперь прятаться всю жизнь? Забраться на какой-нибудь чердак или в подвал — и отсидеться там, пока не схлынут все эти события. По городу наверняка объявили план-перехват, так что проверяют все притоны, подвалы… участковые делают опросы… Моя поимка — вопрос времени, если безвольно сидеть на помойке. А если собаку вызовут? Или уже вызвали?

Представилось, что теперь вся милиция города только и занята тем, что ловит меня, поминутно расставляя новые и новые ловушки.

А вдруг ничего страшного, вдруг уже все забыли? «Ну, не получилось поймать — пусть пока побегает. Потом поймаем».

Может, и дома никакой засады нет, и мама ни о чем не подозревает? Можно подняться и прямо сейчас вернуться, жить, как и прежде, своей обычной жизнью, в которой проснулся еще сегодня утром. Приду домой, мама прозудит:

— Что так поздно?

И пойдет на кухню. А я — в свою комнату.

И я уже в самом деле поднялся, сделал шаг… Стоп. Это нервы. Прекрасно знаю, что все не так, что меня ждут, что мама лежит на диване, хватаясь за сердце, что комнату уже давно перерыли вверх дном, а в подъезде наверняка дежурят. Да и вернись я в свою комнату? Что делать там, в четырех тесных стенах? Выть от страха, метаться в этой коробке и подскакивать к окну при каждом шуме мотора, как это было тогда, после… после Людки? Но только на сей раз все гораздо серьезнее.

Я снова опустился за бак. Нет уж, лучше на воздухе.

Линялый кусок бумаги попался на глаза, я машинально поднял его. «Долг зовет! — значилось крупными алыми буквами, — Останови Зону!» Это была одна из тех листовок, что тоннами разбрасывались по городу, наряду с рекламами, бесплатными газетами и прочим мусором. Все давно привыкли к ним, они сделались частью городского фона — как реклама зубной пасты на двери аптеки. И вот теперь судьба подсказывала мне выход — я это сразу понял. В Зону — вот куда дорога. Не отсиживаться же, в самом деле, по чердакам до самых морозов, а потом ныкаться по подвалам за трубами парового отопления.

Но Зона… какое-то непонятное, черное место. Представлялась огромная мрачная территория, со всех сторон обнесенная колючей проволокой, с часовыми на вышках. А внутри — сплошная радиация да мутанты четырехглазые. А этот Долг — борется там с ними, отстреливает алкашей-железячников наравне с гигантскими крысами.

С глянцевых обложек же Зона выглядела не так ужасно. Полуобнаженная леди в костюме сталкера ведет на поводке неведомого животного. Красивые картины заката над трубами ЧАЭС. На экране — жизнеутверждающие интервью людей в галстуках.

Только порой в переходах можно было увидеть инвалидов с картонной коробкой, на которой черным маркером выведено: «Ветерану Зоны требуется операция». Может, и вправду ветеран, а, может, просто бомж в камуфляжной форме.

Мы все со временем привыкли к соседству с Зоной, только поначалу было немного не по себе, но — ничего страшного не происходило, она варилась сама в себе — будто в другом измерении, а здесь — здесь по-прежнему ходили автобусы, троллейбусы, мигали рекламой щиты, по улицам растекались люди.

Зона только однажды дохнула на нас, когда сын соседки будто бы вернулся оттуда. По крайней мере, так он утверждал до самого последнего момента, пока не загнулся от запоя. Деньги у него и вправду вдруг завелись немалые; рассказывал, что напал на поле из каких-то артефактов, набрал целый мешок и тут же сдал их некоему бармену. А потом сразу же свалил на «большую землю» от греха подальше.

Добра, впрочем, ему эти деньги не принесли. С месяц он пропьянствовал, сорил гривнами направо и налево. А однажды утром нашли его — захлебнувшимся в собственной рво. Не дошел всего несколько метров до квартиры. Некоторое время порассуждали о том, что деньги оттуда добра не приносят — да и забыли. Соседка только после этого и слышать про Зону не могла, все плакала. Оно и понятно.

Пацаны еще храбрились постоянно, что пойдут в Зону — как прежде, бывало, хвастались тем, что будут воевать в Чечне или Таджикистане. Правда, никто из них особенно не спешил осваивать радиоактивные поля.

Теперь же придется мне.

Паника почти улеглась, остался страх, колотящий все тело, пробирающий до самых косточек. Думаю, будь тогда тридцатиградусная жара — меня бы все равно трясло от озноба. Я изо всех сил старался успокоить себя и привести мысли в хоть немного стройное движение, понимая, что паника меня и погубит. Не раз видел в кино, как преступника отлавливали только потому, что у того не выдерживали нервы. Увидит патрульных на улице — и ну бежать.

Я решил пересидеть здесь до наступления темноты. Куда потом? На этот вопрос надеялся ответить еще до того момента, когда нужно будет вставать и куда-нибудь выдвигаться. Каким образом попадают в Зону — я не имел ни малейшего понятия. Будто бы этим занимаются специальные проводники, только вряд ли кто-то из них заинтересуется моей персоной бесплатно. Сколько следует же заплатить за переход — я также не имел представления. Впрочем, в карманах у меня было совсем не густо: что захватил с утра — то и имелось, слава Богу, ничего не потратил днем. На бутылку водки наскребется, но за бутылку — я подозревал — даже самый пропившийся сталкер меня никуда не поведет. Так что остро встала проблема добычи денег. И с этим я также не знал, что поделать. Не выхватывать же, в конце концов, из рук прохожих кошельки и сумки!

Впрочем, почему нет? Терять мне все равно нечего, везде край. Осталось лишь дождаться сумерек. Но как же медленно ползли минуты! Вместе с временем сжался и весь мир вокруг меня, сомкнулся кольцом, стал тесным, неуютным. Некуда пойти, всюду засада. И везде столько глаз — могут заметить ото всюду, даже что я сижу здесь — могут увидеть из окон верхних этажей. И позвонить, куда надо.

Если уже не позвонили…

Я быстро поднялся и зашагал прочь. В самом деле, как легко мог бы загреметь сейчас в ментовку, а все по глупости. Что я мог упустить еще? В таком состоянии можно спалиться на детали, которую не замечаешь сам, но для других она — сигнал. Что, что это может быть?

Я осмотрел себя со всех сторон. Ну конечно: грязные штаны и весь рукав. Сразу видно, что либо пьяный валялся, либо… в общем, подозрительно. И в таком виде я надеялся проскользнуть мимо патрулей!

Только бы прошмыгнуть куда-нибудь, забиться в укромную щель, затаиться, затихнуть до ночи. Меня нет, меня нет, меня нет…

Как же вязко совершаются шаги. Я едва отошел от помойки, хотя шел целую вечность. Если теперь сюда едет патруль, то меня будет видно еще издали. Надо двигать ногами быстрее, но не суетиться. Суета только выдает тебя. Всегда мне удавалось ускользнуть именно потому, что не суетился. Иначе давно бы попался. Но до сих пор хожу по земле, а не по бетонному тюремному полу.

По нервам резанул вопль сирены — автосигнализация сработала в соседнем дворе. Все вокруг снова сжалось в один ослепительный и тесный коридор, можно было идти только по одному этому коридору, ноги просто физически не могли свернуть ни вправо, ни влево. Думаю, попадись тогда на пути патруль, я бы попер прямиком на них.

И я — побежал.

Сначала медленно, потом быстрее и быстрее. Сердце бешеным барабаном колотилось в ушах, пересохло во рту, а я уже припустил, что есть мочи. Мне вдруг явственно представилось, что жильцы того дома, увидев меня у баков, вызвали ментов, и теперь те с собакой начинают рыскать по окрестностям.

Я перемахнул через какие-то заборы, опять пропетлял проулками и дворами. Наконец, оказался в совершенно не знакомом мне районе. Только тогда остановился.

Меня колотило — озноб страха и холода. Смеркалось. Загорелись первые фонари, затеплились окна домов. В каждом из них шла своим чередом тихая, уютная жизнь. Только мне теперь не было больше места в ней. Признаться, снова захотелось пойти в ближайшее отделение и повиниться.

— Но я больше так не буду, простите меня. Ну, пожалуйста, простите!

И мне поверят, и отпустят. И я уже совсем скоро снова окажусь дома. А вдруг — уже даже сегодня?

Нет, не отпустят. Вместо этого будут глухие бетонные коридоры, частые железные прутья, железное лязганье, бесконечные кипы протоколов, бумаг… И — приговор.

Какое слово ведь — приговор. Приговорят ведь меня! Меня. Меня… И могут… могут пожизненно. Это значит — всю жизнь. Тогда точно никаких больше надежд и целей никаких. И все из-за этих овощей с выпученными глазами, которые в этот момент тупо сидят по своим теплым электрическим норам и хлебают чай. Их жизнь давно лишена всяческих целей. А мне теперь страдай по их милости.

Жгучая волна обиды снова хлестнула по горлу. Они, они во всем виноваты!

Накатила лютая ненависть ко всему, что только есть на свете. Все, все так нелепо и неуклюже устроено, что просто не имеет права на существование! Нужно либо уничтожать, либо пользоваться.

В конце концов, если мне что-то нужно, просто пойду — и заберу это.

Я решительно вышел на открытую дорогу, пока точно не представляя, что конкретно предстоит предпринять. Нужно было попасть в Зону. Для этого требовались деньги. Надо достать денег.

Все внутри сжалось в упрямой решительности. Даже страх будто бы отступил. Прохожих было совсем мало; где-то вдалеке тихо переваливалась с ноги на ногу бабулька, видимо, топала домой из гастронома — от такой денег ожидать точно не стоит; «собачатники» тоже не считаются. Значит, нужно выходить в более людное место.

Я потрогал нож во внутреннем кармане куртки. В последнее время не расставался с ним, так было комфортнее. Теперь он мог бы пригодиться. Отчетливо представил, как буду нажимать лезвием на горло. Внутри все всколыхнулось, охватило неизъяснимое трепетное волнение. Сначала они мне все отдадут сами, а потом я заставлю их унижаться и вымаливать свою жизнь на коленях в грязи.

У отделения почты остановился, заглянул в освещенные окна. Людей не очень много, кто-то сидит за столиком, заполняет какие-то бланки, кто-то в очереди у окошка. Пенсию должны бабульки получать. Вот только выжидать долго придется, это лишнее подозрение вызовет. Хотя… можно попробовать. Если через полчаса никто не возникнет, придется искать в других местах, но уже сегодня я должен что-то предпринять, ночь в бездейственном ожидании я не вынесу.

Теплые, ярко освещенные внутренности почты подействовали умиротворяюще. На секунду-другую я даже забыл, зачем пришел сюда. Голова закружилась от тепла и света, где-то лилась негромкая музыка. Я прошел к одному из столиков в углу и занял выжидательную позицию. Для себя решил, что, если в течение часа никто подходящий не появится, нужно будет искать в другом месте. В конце концов, долго скучающий одинокий человек в замызганной куртке неизбежно привлечет к себе лишнее внимание…

Порой мне снилось, что меня «берут». Но я всякий раз удачно удирал, правда потом совершенно не понимал, как жить дальше. Потом в тех снах меня неизменно находили вновь, но какая-то часть меня понимала, что то всего лишь сон, и я просыпался. Теперь же — как ни напрягайся — пробуждения не будет. Но роднило сны и теперешнюю реальность одно: я не видел впереди никакого будущего. Даже если проникну в Зону каким-то хитрым способом? И что потом?..

Старичок проковылял к окошку кассы. Нет, он не получает, он платит.

И что потом? Что ожидает там, на неизвестных темных территориях, политых радиоактивным дождем, кое-как обжитых редкими сталкерскими группками? Там есть такой — Кордон. Будто бы с него начинаются все мытарства одинокого сталкера. По крайней мере, так утверждали все статьи о Зоне, которые мне доводилось читать. КПП Лелев, КПП Дитятки… — эти названия знали все. Будто двери в иное измерение, за которыми и самое время течет иначе, растягиваясь, сгустком раскаленного воздуха над ядерным выбросом. И — схлопывалось там.

Этот мужик большой и здоровый, его не одолеть даже с ножом. И с ребенком. Ребенок будет пронзительно визжать и привлекать внимание.

Как же вдруг стал тесен этот вечер в электрических внутренностях почтового отделения. Даже дышать трудно. Скорее на воздух, на воздух!

Я почти выбежал на улицу и жадно вобрал холодный вечерний воздух. И почти сразу увидел патруль, выруливающий из-за угла всего в нескольких метрах. Заметили? Вот так все и происходит. Теперь подзовут, спросят документы… А потом все покатится по давно отлаженным рельсам Системы.

Еще мгновение я думал: не вернуться ли обратно на почту. Нет: а вдруг они там сделают проверку документов. Пошел вперед, чувствуя всей спиной их напряженный взгляд. Только не ускорять шаг, не торопиться. И не горбиться, выпрямить спину. Черт, ноги будто не мои, переставляются едва-едва, колени неуклюже сгибаются и выбрасывают длинные-длинные голени вперед. Куда свернуть? Впереди еще целый квартал. Вон там большой магазин продуктовый, можно туда.

Я шел — точнее, не шел, а одеревенело топал себя — и все время ожидал оклика:

— Молодой человек, постойте-ка…

Это было бы началом моего конца. Во второй раз не подвернется подъезд с распахнутым окном и мне не уйти.

Не оглядываться, не оглядываться.

Во рту все потрескалось и ссохлось, я хватал воздух и никак не мог насытить кислородом взбесившееся сердце. Еще несколько метров — несколько непреодолимых метров. Тогда затеряюсь среди витрин и людей. Но сначала надо сделать шаг и еще шаг. И еще несколько шагов — выгибая непослушные деревянные ноги над асфальтом. Шаг, шаг, шаг… повернуть неуклюжий корпус вправо, еще шаг, ступенька, шаг… Как же тяжело тянется дверь.

Протискиваясь в дверную щель, зацепился курткой за чертову ручку. Рванулся, но не отпускало. Совсем замешкался, заторопился, задергался. Долгих несколько секунд выдергивал куртку, а патруль — я видел боковым зрением — все ближе, скоро затеряться не получится. И мои конвульсивные движения вполне могут вызвать подозрения… И тут… Или показалось?

— Молодой человек!

И я опмертью бросился внутрь. Миновал кассу. Свернул налево, там, где рядами построились полки с хлебобулочными, потом резко бросил себя вправо, вперед, снова вправо. Понимая, что глупо метаться в замкнутом пространстве, я, тем не менее, совершал отчаянные попытки затеряться. Черт бы побрал куртку! Стоит только привлечь внимание этих гоблинов — а дальше не отцепятся.

Стоп, а здесь же должны быть камеры наблюдения, что толку тогда метаться. Либо они поленятся идти в комнату охраны, либо мои метания вызовут подозрения бдительных секьюрити. В любом случае, надо искать второй выход. Если только там уже не ждут… Скорее!

Район был мне не знаком, в этом магазине я был впервые, так что не ориентировался вовсе. Но все магазины по одному плану строятся, так что, если идти вдоль стены, то на другом конце должен быть второй или даже третий выход. Так, не суетиться, а то заподозрят. Можно даже сделать вид, будто что-то выбираешь. Что-нибудь купить? Нет, денег и так мало, надо беречь.

Я сдавленными шагами продвигался вдоль витрин, стараясь держаться параллельно предполагаемому выходу. Чувствовал себя загнанным зверем, которого гонят по флажкам. Но другого пути нет. И оставаться здесь нельзя.

А вот и выход. Надо только миновать кассу. А у дверей стоит охранник. Меня ждет? Надо пройти как можно более спокойно, вести себя неторопливо и естественно. И не смотреть в глаза.

Я медленно, будто скучая, прошел через кассу. Двинулся к выходу, глядя под ноги и чуть вперед. Боковым зрением отметил: охранник даже не пошевелился — хороший знак. Теперь не повстречать бы никого на выходе. Нет… никого.

Я выскользнул на свежий воздух; заметно стемнело. Пошел вперед, не оглядываясь. Нет, на прохожей части делать нечего: ментов полно. Надо двигаться к домам, ждать в подъездах. Можно в лифте.

Нет, в лифте очень рискованно. Все-таки просто у домов. Многие идут с работы, так что в любом случае кто-нибудь попадется под руку. И уж тогда — не упустить шанса.

Вспомнилось, как планировал похожие действия в то время, как был подростком. Только тогда хотел купить видак, потом компьютер. Теперь же вопрос стоял куда более серьезнее и безвыходнее. В то время я отказался от своей затеи, но сегодня точно не откажусь. Многие грабежи раскрываются по горячим следам, когда недавние разбойники сидят в соседнем дворе и пропивают добычу. Стоило им залечь на дно чьей-нибудь квартиры, хотя бы на сутки — и ни одна опергруппа не достала бы. У меня нет ни суток, ни подобного дна, но можно переждать в подвале или на чердаке. В конце концов, просто заныкаться в любое укромное местечко. Возможно, не сутки, но до утра переждать нужно. А потом — на вокзал. Тамошние таксисты должны знать, к кому обратиться. Или даже сами довезут до места, ну а там проводника отыскать будет не сложно.

Я размечтался так, будто эти деньги были у меня уже в кармане. На самом же деле, все только предстояло. Я свернул к первым же дворам. Там были довольно густые и еще не до конца опавшие кусты, в них можно успешно спрятаться с наступлением темноты. Только сколько времени придется сидеть в ожидании подходящего прохожего?.. Может, лучше просто побродить в поисках? Или безопаснее все-таки пересидеть? Вдруг по городу какой-нибудь план-перехват работает, менты все закоулки шмонают?..

Тем не менее, я какое-то время бесцельно побродил по дворам. За все время встретилось лишь пару человек. Никого подходящего: со школьника с ранцем много не возьмешь, как и с толстой бабки, волокущей мусорное ведро. Черт их знает, у кого что в карманах. Можно и разряженную чиксу завалить, а у нее в сумочке окажется только телефон да губная помада. А нужна вполне ощутимая сумма.

В раздумье я остановился на дорожке. Заметно похолодало, по-осеннему сыро подул ветер. Хоть бы какая-нибудь шалава повстречалась, только не пустота.

И тут мне отчетливо сделалось ясно, что я не смогу дотронуться до человека ради денег. Нужно было, чтобы это была она — блондинка в черных джинсах. Иначе я просто не смогу. Почти с содроганием представлял, что буду трясти незнакомого человека, брать его за живое тело, что-то совершать с ним… Нет, по крайней мере, не сегодня.

Но по-прежнему не только блондинки, а и вообще никакого прохожего не наблюдалось. Я подумал, что или сегодня придется пересилить себя и сделать это с любым встречным, либо остаться без денег и провести ночь в томительном, бесперспективном ожидании на каком-нибудь чердаке, а с утра снова заняться поисками. Но каждый мой день в городских бегах давал фору моим преследователям. Нужно добыть деньги сегодня же.

Я снова просто побрел дворами, то выходя на открытые пространства между кварталами, то петляя между домами, подъездами… Они были все похожи — эти многоэтажки. И в каждой — по доброй сотне душ. Неужели во всем этом богатстве нет ни одной, которая могла бы помочь мне? А ведь наверняка есть, только я прошел мимо, не увидел.

Совсем стемнело, теперь дорогу освещали фонари и окна нижних этажей. Я продрог окончательно, хотелось лишь забраться в какое-нибудь теплое тихое место, собраться калачиком — и затихнуть. Но из одного подъезда меня прогнали, а в другом пили водку малолетки, так что я предпочел удалиться прежде, чем они заметили мое присутствие.

А потом мною постепенно начало овладевать бешенство. Почему они все сейчас сидят в своих теплых квартирах, уютно смотрят телевизор и потягивают горячий чай, а я должен мерзнуть под ледяным ветром, голодный, без денег? Они скоро улягутся в мягкие постели, укроются от холодной ночи ватными одеялами, а мне даже в промозглом подъезде нет места.

Навстречу из подворотни вышла женщина средних лет, в темном плаще, держала в руке сумочку. Я шагнул ей навстречу. Никого вокруг не было. Она даже не посмотрела в мою сторону, я был для нее совершенно пустым местом, не достойным внимания.

Я резким движением вырвал у нее сумку, она не ожидала, потому сумка сразу оказалась у меня в руке.

Если б она промолчала. Если б промолчала…

— Сука, отдавай назад, наркоман несчастный! Я тебя запомнила!

Нож с мягким хрустом вошел ей в шею. Она захрипела, схватилась за горло, но продолжала вопить — противно, звонко. Потом побежала в сторону домов. Я секунду стоял в нерешительности. «Я тебя запомнила!»

Ее темный плащ в свете окон оказался синим. Я размахнулся и ударил в это синее, попал между лопаток. Она вскрикнула, я выдернул нож, ударил еще, еще… Она упала у самых дверей. Кашляла и силилась что-то сказать. Я перевернул ее на спину. Мутный взгляд смотрел в меня, изо рта толчками выходила кровь.

Торопливо обыскал карманы плаща, она совершала какие-то попытки сопротивляться, тогда я несколько раз резанул по пальцам, она отдернула руки и больше не двигала ими, только вздрагивала. Денег в карманах не оказалось, только какие-то бумажки.

— Ты умираешь, а я пойду и буду жить. Если б ты молчала, то тоже жила. Но сегодня ты умрешь, это случится раньше, чем все лягут спать.

Захотелось проткнуть эти мутные глаза, чтоб не чувствовать на себе ее взгляд. Я поднес лезвие к глазу, правому, и надавил. Она инстинктивно зажмурилась, но сталь прошла сквозь кожу, слегка брызнуло. Потом и левый глаз превратился в студень. Было гадко и в то же время сладостно. Сегодня не я один буду несчастен.

Потом внутри дома послышался шум лифта. Я рванулся в темноту. Когда уже сворачивал за угол, услышал короткий детский вскрик. Это хорошо: ребенок не сразу сообразит, что к чему.

Я бежал сквозь прохладный воздух, только ветер шумел в ушах, и раздавался топот моих ног — больше не слышал ничего. Потом сообразил, что будут искать человека в шапке, который выбежал из-за угла, и сорвал шапку, хотел выбросить, но передумал и просто засунул в карман. Что-то мешало. Сумка, ее сумка. Парень, бегущий по улице с дамской сумочкой… Я идиот, едва не попался на этом!

Свернул в какой-то двор, юркнул в кусты. Первое — осмотреть одежду. Хоть и темно, но пятна крови заметить можно. Нет, ничего, только штаны внизу заляпаны, но это то ли кровь, то ли грязь — теперь не разобрать. Еще раз осмотрелся, каждый сантиметр, боясь в возбужденном состоянии упустить действительно важную деталь: не заметил же сразу, что бегу с сумкой в руках. Да я, кажется, и вовсе про сумку забыл, хотя все начиналось именно с нее.

И как-то это сумбурно получилось. И оприходовал без удовольствия, даже не заметил, как умерла. Будто бы по необходимости все совершилось. А зачем она орала? Отдала бы сумку — и разошлись восвояси. Теперь пусть валяется там; а то сумку пожадничала. Ей просто сумка, а мне — жизнь.

Внутри поначалу не нашлось ничего особенного. Косметичка, документы какие-то, телефон… Розовый. От мысли поживиться мобильником я отказался сразу. Наслышан был про истории, когда преступников находили по вещам жертв, а чаще прочего — именно по мобильным телефонам. Денег же не было. Неужели зря?! Я в бешенстве вывалил содержимое сумки прямо на землю. И тут — портмоне. Судорожно отодрал застежку и едва не вскрикнул от радости: довольно плотная, хотя и нетолстая пачка купюр. Пересчитал. Ничего, на такси хватит, а там, на месте, с проводником разберемся. На проводника не хватит, впрочем.

Кроме денег, мне не требовалось ничего. Я запихал содержимое обратно в сумку, закидал ее грязью и листвой. В кустах, если что, не сразу отыщут.

Неторопливо вышел на дорогу. Теперь — на вокзал. Наверняка, там менты теперь работают, но я на автобус соваться не буду, сразу пойду к таксистам.

Стоп. А если и те уже предупреждены? Весьма возможно, что несколько часов назад к ним уже подошел некий опер, показал мое фото, приметы рассказал… Те понимающе закивали:

— Ладно, начальник, если появится, звякнем.

Нет, на вокзал нельзя. Есть еще таксисты на кинотеатре, но те вряд ли в курсе дел в Зоне. Ладно, разберемся, главное на текущий момент — добраться до места. Пешком не пойдешь, хотя сто километров можно и за два дня отмахать.

Я призадумался: в самом деле, может, лучше пешком, а деньги на проводника потратить? По дороге, вполне возможно, уже посты выставлены, проверяют всяких подозрительных, а уж такси точно проверят.

Тогда надо частника без шашечек поймать — только и всего. Не все там официально таксуют, полно и бомбил.

Пока размышлял, подошел к троллейбусной остановке. До кинотеатра всегда шла «десятка», но этот район был мне не знаком.

— Не подскажете, — обратился я к какому-то старику (кроме него, на остановке никого не было), — до «Салюта» отсюда как добраться?

Тот пожевал сморщенной челюстью. Подумал.

— Не знаю, не знаю, — замотал головой.

Тут подошел первый номер. Я решил, что все равно нужно отсюда поскорее сваливать, и вошел в троллейбус.

Не смотреть никому в глаза, так не запомнят.

При электрическом свете еще раз придирчиво осмотрел свою одежду. Нет, ничего подозрительного, только штаны замызганы, но осенью это в порядке вещей. У кондуктора поинтересовался, как доехать до кинотеатра. Выяснилось, что с одной только пересадкой. В принципе, пока все складывалось неплохо.

Троллейбус мерно покачивало по вечерним улицам, я смотрел на людей, проходящие огни автомобилей… У них сегодня точно такой же день, как и вчера, никто из них не скрывается и не убегает, они прожили свой день честно, точно так же намерены провести день и завтрашний. У всех свои повседневные дела-заботы. И вряд ли кто-то всерьез задумывался, что всего в нескольких метрах от них находится тот, кто только что убил человека.

Наверное, им следовало завидовать, но то ли у меня сил не осталось на лишние эмоции, то ли…

В окне показались проблески милицейских маячков. Троллейбус сразу клюнул носом и заметно снизил скорость. Неужели вычислили? Как?! Этого просто не может быть! Не было свидетелей, некому было меня опознать и — тем более — предупредить ментов. Либо простое совпадение, либо за меня взялись не на шутку и обложили буквально весь город.

Сердце снова заколотилось бешено, во рту противно загустела слюна. Изо всех сил стараясь сохранять внешнее спокойствие, я протиснулся ближе к выходу. Все больше надежд удрать, чем ломиться из середины салона.

Но нет… троллейбус не остановился, слегка вильнул и… объехал что-то. Мимо проплыли силуэты автомобилей, мигали аварийные сигналы. Тьфу ты черт, обычная авария, гайцов вызвали. Город продолжает жить по накатанной колее, на самом деле, до меня нет никому никакого дела.

Признаться, даже снова появилась робкая надежда на возможность благополучного возвращения домой. Вот слезть сейчас на ближайшей остановке — и домой пойти. Через час уже буду в своей комнате, смотреть на такие родные теперь стены…

А вдруг это все была ошибка: и засада у дома, и задержание, и погоня. Перепутали с кем-то. Или же выкрутиться удалось бы. В самом деле: ну какие на меня могут быть улики? Я ведь все проводил очень осторожно, нигде не наследил. Да и вообще — вдруг, не по этому поводу!

Но кого мне обманывать? Эти были в штатском, все было по-серьезному. Стреляли. Значит, готовы были убить.

Даже затошнило от этой мысли.

Нет, только не позволять себе расслабляться, не размякать. С прошлой жизнь покончено, ничего не вернуть и не исправить, нужно думать, как быть дальше, как добираться до Зоны. Стоит сейчас потерять контроль над собой и ситуацией — возьмут тепленького, обмякшего… «Злобный контроль над жизнью» — где-то я слышал эту фразу. Это тот самый момент, когда необходим именно такой контроль.

Вот и моя остановка, надо сходить. Людей много, это хорошо: легче затеряться.

Мне повезло. Нужный маршрут подошел сразу.

И снова я качался внутри троллейбуса, а за окном проплывали огни, огни, огни… Я подумал, что, возможно, никогда больше не увижу их, этих огней. Вряд ли в Зоне они будут. И вообще — что там будет? И там люди должны быть, помогать друг другу; тем более, вместе в одной беде варятся…

Освободилось место. Я сел. Подумалось, что к сидящему человеку меньше внимания будет.

И как сейчас подваливать к таксистам? Спрашивать напрямик? А вдруг они уже в курсе моего бегства или попросту связаны с ментами? Стуканут на подозрительного клиента, которому вдруг приспичило в Зону — и вся недолга.

Ничего, нужно быть просто настороже. Если заприметится что-то особенное — сразу валить. А потом… А потом будет видно. Сейчас бы оказаться в машине и мчаться в сторону Чернобыля.

Едва не прозевал кинотеатр, задумался… Выскочил наружу и сразу поспешил к рядам машин неподалеку. К шашечкам подходить не стоит: от легалов сегодня нужно подальше держаться. Лавируя между бортами, старался определить, кому лучше доверить столь — как мне казалось — странную просьбу: доставить до Зоны. Наконец, вроде бы отыскал подходящего мужика, слегка бандюковской внешности, в коричневой кожанке. Мужик развалился внутри освещенного салона Девятки и потягивал сигаретку.

— Здравствуйте… — я не знал, с какой стороны к нему лучше подступиться.

— Ну?.. — тот вопросительно уставился на меня.

— Мне в Зону надо, — вдруг выпалил я от отчаяния, лишь бы поскорее покончить со всем этим.

— В Зонууу… — протянул мужик; он, казалось, совсем не удивился, по крайней мере, в лице ничуть не изменился.

— Ну да, — пожал я плечами, стараясь придать своей просьбе больше обыденности и безобидности.

— Я туда не езжу.

Вот и все. Стоило ли так стараться? Да и вообще, с чего я вдруг решил, что обычные люди смогут меня туда провести. Этим больше по гостиницам, кабакам да вокзалам привычно.

— Ну а сколько бы, например, предложил? — поинтересовался мужик.

Я назвал цену, на всякий случай все же заметно приуменьшив расчетную.

— Неее, за столько тебя, парень, не в Зону повезут, а в лесу за городом по темечку тюкнут и в ямку зароют. Если кто и согласится, то уж, поверь, не из добрых побуждений, ага, не из добрых.

— А за сколько?

— Ну-ка… — мужик поманил к себе, — наклонись, чего шепну-то…

Я нагнулся, мужик цепко притянул к себе:

— А на кой тебе в Зону, а? Ну-ка, живо говори, сопляк, а то сдам, куда следует.

У меня все опустилось: значит, и эти предупреждены. Вдруг откуда-то взялась отчаянная решимость:

— Да пошел ты! Еще я буду тебе все рассказывать и докладывать! Стукач хренов!

Крик вышел довольно резким и звонким, на нас стали оглядываться. Мужика, видимо, про стукача смутило, он отпустил меня.

— Ладно, все, вали себе, куда шел. А про Зону никому не болтай и тут не светись. Тебя тут никто не повезет туда, здесь этим никто не занимается. Усек?

— Усек.

— Так что вот и вали.

Стало понятно, что больше и пробовать нечего. А куда можно еще податься, я не имел ни малейшего понятия. К тому же, если уж этот пригрозил сдать, вокзальные сделают это и подавно. Я отошел от машин и в задумчивости стоял на тротуаре, даже не подумав в тот момент о том, что мог запросто привлечь к себе внимание патрульных. Тут на плечо опустилась чья-то острая ладонь. Я поднял голову, надо мной навис детина в темном плаще. Запомнилась очень короткая стрижка, а также страшно исхудалое, даже изможденное, лицо сплошь испещренное странными черными точками. Эти точки меня особенно поразили, даже больше, чем неестественная худоба.

— Ты, что ли, в Зону собрался?

Что мне было терять?

— Ну я.

Детина пристально уставился в меня, его белесые глаза смотрели словно бы из потустороннего мира.

— Вольняшка?

— Чего? — не понял я.

— Ясно.

— Чего ясно-то?

— Пошли.

И он зашагал, не оглядываясь, только полы плаща развевались. Я едва поспевал за его длинными, как жерди, ногами. Потом стало страшновато: кто он, откуда взялся? Никогда до этого момента не приходилось видеть в городе подобных личностей. Или внимания не обращал? Да нет, на такого обратил бы. И стоило только заикнуться про Зону — возник он. Словно бы только того и ждал. Станешь после такого мистиком…

Вдруг мой таинственный проводник резко остановился. Быстро повернулся ко мне, глаза его были закрыты… и я понял, что он — мертв.

Все оборвалось внутри; попробовал бежать, но ноги будто прилипли к асфальту. Рот мой открылся в немом крике, ни один звук не вырвался из горла. «Что это?..» — только и успел подумать я и начал падать, проваливаться в глубокую черную яму.

И ткнулся носом в стекло.

Вокруг стоят люди, плывут за окном размазанные огни города. Ну да, отрубился ненадолго, нервы не выдержали. Но сон этот… до чего же отчетлив был и ярок. До сих пор кажется, что минуту назад я стоял перед мертвым проводником. Что это было? Предупреждение, или просто мозг сопротивляется безрассудному замыслу? Но мне нет иной дороги.

Но как бы хотелось, чтобы весь сегодняшний кошмар оказался всего лишь сном! Как это часто бывало: привидится что-нибудь ужасное, бродишь, как потерянный, кричишь, не знаешь, как жить дальше. Весь мир вокруг сжимается. И вдруг — просыпаешься. И благодаришь Бога, еще кого-то, что все это — только сон, только сон. Еще минуту назад ты был несчастен и разбит, совершенно не способен к дальнейшей жизни, а вот уже все внезапно и самым счастливейшим образом разрешилось.

Но нет, теперь все происходящее не кошмарный сон, а кошмарная реальность. И ты действительно не знаешь, как будешь жить дальше. Только, сколько бы ни пытался, — не проснуться в уютной постели и не вздохнуть с облегчением.

Троллейбус в очередной раз клюнул в невидимую стену. Пора было выходить. И опять пытать счастья у таксистов. Во сне вышло что-то вовсе несуразное. Этот дядька в машине, проводник… Конечно, сон — это сон, а вот как получится на самом деле?

На всякий случай, я все-таки ущипнул себя за палец: ну мало ли…

И вот я снова пошел к машинам на площади. Их гораздо меньше, чем было во сне, всего пять штук. Если только поодаль «бомбилы» тусуются? И выбора особенного не было: все с шашечками. Впрочем, шашечки еще ни о чем не говорят. Наверное, не говорят… Но нужно было поскорее кончать со всем этим.

Я выдохнул — и подошел к какой-то машине наугад.

Сразу несколько пар глаз выжидающе уставились на меня. Незаметно спросить не получится. Сейчас все соберутся — и начнется черт знает что… Но нужно было что-то предпринимать. А, была не была, не повяжут же сами, в конце концов!

— Можете до места до одного подбросить? — облизал я внезапно пересохшие губы.

Плотный таксист с мясистым дырявым носом оценивающе обвел взглядом мою фигуру: сколько же можно с этого лошка срубить?

— Можем, — отозвался он после недолгой паузы, — и до одного, и до двух можем.

— Мне надо не по городу…

— А куда?

— Туда… — я повел головой, — в эту… в Зону, короче.

Носатый немедленно расхохотался, жизнерадостно так.

— Слышь, Андрюх, — обратился к другому таксисту, — опять в Зону надо!

И теперь уже расхохотались оба.

— Там вам что, курорт, что ли? Каждый день подходите и подходите, заколебался на хер вас посылать, дураков.

— Почему же сразу так? — поинтересовался я, хотя понял, что тут пробовать бесполезно. Если б отвозил, то не стал хохотать и всем рассказывать.

— А что ты там забыл, например? Жопу давно не отрывало?

— Я это… от армии.

— Ну так вот, сынок, сходи-ка ты лучше в армию, будешь там с отцами-командирами, как у Христа за пазухой.

— А вы там были, что ли? А так говорить и всякий может…

— Не был, не был, но там какие мужики ломаются, каких ты только в кино видел, а тебе, милок, и дня там не протянуть, не то, что в Зоне, а и на Кордоне.

— Слушай, парень, — отозвался со своего места тот, которого называли Андрюхой, — если и правда хочешь там счастья попытать, это тебе не к нам, мы просто по городу колесим, не в свои дела не суемся. Этим другие занимаются.

— Да? А кто, например?

— Такие дела не вот решаются. Это все равно, что ты попросил бы через границу тебя перебросить. Поведет тебя обычный бомбила через границу? Вот то-то же!

— Так я не прошу прямо в Зону, я прошу поблизости там куда-нибудь, а уж дальше я сам как-нибудь, разберусь уж…

Возникло молчание.

— А деньги у тебя есть?

— Как нету? Есть, конечно.

— До Дитяток могу, но по двойному счетчику, — сказал Андрюха, — а то себе дороже может встать и клиентов теряю, пока смотаюсь туда-обратно.

— Ну, а это сколько будет примерно?

— Не примерно, а точно скажу: двести зеленых. Если есть, давай. Нету — и разговора нету.

Я прикинул: в принципе, хватало, только потом пришлось бы остаться практически на нуле. А ведь предстояло еще пробираться и дальше…

— Ну что, решай, — сказал носатый таксист, — Андрюха вон соглашается, а другой и не повез бы. Я, например, не стал бы.

— А дешевле никак, значит?

Андрюха ничего не ответил.

— Ладно, давай, — махнул я рукой, — чего уж там. А в гривнах пойдет?

— А гривны что, не деньги? Конечно, пойдет.

— Вещи какие-нибудь есть?

— Неа, все при себе.

— Налегке прешь? Ну, тебе виднее. Там до Дитятков только. И то до КПП не поеду, за километр сброшу.

— И долго туда ехать?

— За полтора часа обернемся, если не тормознут. Ты деньги вперед давай, а то знаю я вас… На шару прокатиться норовите.

— Вот… — я отсчитал требуемую сумму. В руке осталось всего несколько бумажек.

— Тогда садись, — махнул Андрюха в салон.

— Давай, аккуратней там… — лениво протянул его носатый друг.

Я плюхнулся на переднее сиденье.

— А что, правда каждый день просят до Зоны добросить?

За окном снова плыл вечерний город. Было мягко, играло радио.

— Не каждый, но бывает. Пацаны вроде тебя, а то и совсем салаги.

— А настоящие сталкеры?..

— Настоящие не трезвонят, что в Зону едут.

— Ну а там вообще, как можно пробраться?

— Это я не знаю, парень, это ты там поспрошай у местной публики. Я лично туда не рвусь и никому не советую. Прутся за деньгой, а на самом деле бомжуют там, спят в бочках, жрут всякую дрянь да кусочничают на копейки. Вот и все дела. Побомжевать и здесь можно по полной программе, не хер и в Зону какую-то соваться.

— Так плохо?

— А что ты ожидал увидеть? Работу там никто не предложит, все давно растащили или разрушено, народ злой ходит, бедный, а стволов на руках немеряно. Положат за кусок хлеба, запросто положат. И это если менты или вояки не пристрелят, они рейдят там постоянно.

Я промолчал, но замечание насчет ментов мне жутко не понравилось. Если и правда рейдят, то спасения и в Зоне, получается, не придется ожидать. Хотелось еще что-нибудь спросить, чтобы заглушить тревогу, но голова внезапно сделалась пуста. Только в такт мотору билось: я еду в Зону, я еду в Зону, я еду…

Потом тревога усилилась, переходя в панику: а что если все выезды из города перекрыты? А уж такси точно проверять будут. Даже затошнило. Я приоткрыл окно, приятно охватило прохладой, но страх не улегся. В самом деле, теперь только бы из города выехать, а уж дальше — считай — я ушел.

Потянулся перелесок, дорога сделалась заметно свободнее. Такси прибавило газа, ехать стало даже будто бы веселее. А вот и указатель. Еще немного — и мы за городом. Я потянулся за ремнем.

— Ссышь, а в Зону собрался, — усмехнулся водитель, хотя был пристегнут с самого начала.

— Да я ментов боюсь: придерутся, оштрафуют…

— Тут пост вечерами не работает. Они днем всю норму делают, а потом к себе уматывают.

— А-а-а… — я с облегчением отложил ремень. Значит, на постах точно засад не будет. Затора не видно, следовательно, впереди никто не шмонает. Едем. Мы — едем. Я еду в Зону. Я еду в Зону. Я еду в Зону. Еду я…

Вот и прицепилось же! Наверное, от нервов. Надо, наверное, еще таксиста поспрашивать: вдруг чего полезного скажет. Только что? Совершенно мысли из головы выветрились.

— А чего еще про Зону скажешь хорошего?

— Хорошего? — таксист усмехнулся, — чего про нее на хрен хорошего скажешь! Вообще, пора бы ее размолотить к чертовой матери. Разбомбить с самолетов — и вся недолга. Ведь разрастается гадость эта. Но, значит, кому-то шибко нужна, раз не трогают. Колупаются что-то там в ней, вынюхивают… Нечего там вынюхивать. Бомбить ее надо и все. А уж кто там тусуется — того и проблемы, заодно и всяких ублюдков накрыть можно, там же теперь одна шваль собралась, урок немеряно, дезертиров навроде тебя… Вот и избавиться от них разом.

Про «навроде тебя», конечно, покоробило, но я предпочел не обидеться. Было видно, что накрепко засел зуб на Зону у этого Андрюхи, и он уж давно для себя все решил. Оставалась надежда, что это он в сердцах так Зону костерит, а на самом деле там не так уж и мрачно все.

Еду в Зону, еду в Зону…

Остаток пути мы проделали практически молча, только таксист про себя что-то насчет машины заметил. Потом машин стало заметно меньше, начали встречаться указатели: «Дитятки 30 км», «Дитятки 20 км»… Сердце заколотилось, в ногах появилась предательская слабость. Я заерзал на своем месте. Еще каких-нибудь полчаса, даже меньше — и нужно будет выходить. Пока сидишь тут, в машине, все еще кажется таким далеким, словно и случится совсем-совсем нескоро. Ровно гудит мотор, музыка играет, тепло… И ехать бы так без конца. Но вот пять километров еще осталось. А через несколько минут таксист начал тормозить. Внутри сжалось: приехали.

— Ну все, дальше пешком придется, с километр, дойдешь. А то там КПП, менты, солдаты, документы начнутся, досмотры… Свяжешься только с этим…

— Ладно, спасибо, — говорить много совершенно не хотелось, к горлу подступил упругий комок тошноты.

— Давай, удачи.

Через минуту я уже смотрел вслед удаляющимся огням такси. Куда теперь — не имел ни малейшего понятия, поэтому просто пошел по дороге. Было совсем темно, по обеим сторонам глухо стояла стена леса, но далеко впереди черное небо едва подернулось белесой пеленой: там горели огни.

«КПП, менты, солдаты, документы…» — вспомнились слова таксиста. Идти на огни не было резона, я постепенно сошел с шоссе и продолжил путь перелеском. По дороге прогрохотал тяжелый грузовик. Впереди залаяла собака. Это плохо: от собак в темноте не скроешься. Пришлось свернуть совсем глубоко в лес, но очень скоро я наткнулся на колючую проволоку. Почему-то подумалось, что она обязательно должна быть под током, а проверять это желания не возникло. Потом подумалось, что здесь обязательно должно вестись видеонаблюдение. Черт их знает, чего они тут наворочали. «Это как через границу тебя провести» — были слова того таксиста. А граница на прочный замок закрыта. И Зона тоже. Но как-то этот замок отпирают ведь.

Стоп. Не может быть, чтобы прямо у КПП обитали какие-то проводники, сталкеры… Скорее всего, где-нибудь неподалеку, но только не здесь. А здесь — «КПП, менты, солдаты, документы…», только и всего.

Тогда куда? Назад?

Несколько минут я в нерешительности стоял у проволоки. Потом решил, что действительно: логичнее назад; добраться до ближайшего населенного пункта и уж там разведать обстановку, порасспрашивать… Наверняка в такой близости от Зоны у жителей имеются выходы на проводников. Каким же образом придется расплачиваться — о том я пока старался не думать.

Было холодно, от земли тянуло сыростью, вокруг темень непроглядная, ноги постоянно натыкаются на какие-то ветки, сучья, мягкое что-то… Как я прошел несколько километров и не сломал себе что-нибудь — ума не приложу. А потом появился он.

Точнее, сначала чья-то огромная ручища зажала мне рот, а в следующую секунду я оказался на земле. Все произошло даже меньше, чем за секунду. Надо мной нависла тень. Я попробовал выкрутиться, но не смог даже пошевелиться. Пришлось замереть и выжидать, что предпримет неизвестный. Но он продолжал нависать безмолвной тяжелой тенью. Если б хотел убить — меня уже давно не было на этом свете. Наконец, черный освободил мне рот и прохрипел шепотом:

— Ты зачем здесь?

— Я вообще не знаю, где я, в темноте не туда пришел, наверное.

Меня подбросило и поставило на землю. Передо мной чернел рослый силуэт, от которого невыносимо несло самогоном. Тем не менее, обладатель его, судя по голосу, не был особенно пьян.

— Я сюда на такси приехал, хочу в Зону пройти, пошел вот и заблудился. Я правда не знаю, куда зашел.

— Не ври мне, ублюдок, — прохрипело самогоном из темноты, — тебя Рябой послал? Я ему твои пальцы пришлю, в конвертике, с голубым бантиком.

— Какие пальцы? — я по-настоящему пришел в ужас, — даже не знаю я никакого Рябого твоего, я просто заблудился, мне в Зону только как-нибудь попасть же…

В ответ из темноты послышалось сопение. Но хотя бы не слышалось угроз — уже хорошо. Видимо, черный сомневался, верить мне или нет.

— Пошли, — и мощный толчок едва не опрокинул меня на землю.

Стало ясно, что лучше не возражать. Я покорно двинулся вперед, поминутно спотыкаясь. Мой черный провожатый же (а лучше сказать, конвойный) шел мягко и ровно, будто отлично видел в кромешной тьме.

— Куда мы? — наконец, не выдержал я, когда мы прошли, кажется с добрый километр.

— Шагай-шагай, — был ответ, подтвержденный новым весьма ощутимым тычком между лопаток.

— Да куда шагать-то, я даже не вижу ни черта!

И точно, я снова едва не упал, попав ногой в какую-то ямку. Черный промолчал и безмолвно ожидал, когда я поднимался.

Но пришлось проделать еще с километр, прежде чем мы подошли к какому-то холмику, полностью поросшему молодыми деревьями.

— Стой, не рыпайся, а то сразу пришибу, — негромко прохрипел черный и принялся копаться в земле.

И вдруг — как мне показалось — из холма буквально хлынул свет. То, что виделось обычным земляным бугром, оказалось землянкой. На самом деле, изнутри едва пробивалось тление какой-то гнилушки, которая слабо потрескивала у самого входа. В бледном дрожащем свете мелькнуло серое лицо черного. Почудилось, что оно напоминает лицо мертвого проводника из сна. Почудилось ли?..

— Шагай вперед.

Мы оказались в очень узком проходе, ведущем метра на два вниз и упиравшемся в обычную земляную стену, но я нисколько не сомневался, что и эта стена скоро отодвинется. Но я ошибся: шаг — и все оборвалось, зубы больно клацнули и прищемили язык, в голове что-то будто лопнуло, а в следующий миг в ноги до хруста ударилась земля. Я мешком плюхнулся на спину и только через пару секунд сообразил, что попросту провалился в какую-то дыру.

Вокруг было так же темно, ото всюду несло сырой землей, где-то капало. То ли канализация, то ли еще какие-то технические проходы под землей… Сзади бесшумно возник черный. И снова, ни слова не говоря, толкнул в спину, повелевая идти дальше.

На этот раз двигаться пришлось в свете фонарика, которым черный подсвечивал путь сзади. Но под ногами была довольно ровно утрамбованная земля, так что идти было сравнительно легко, если не считать, что пришлось согнуться в три погибели: проход был весьма узкий и низкий, больше смахивал на нору какого-то гигантского животного.

Шли мы недолго, через несколько метров путь преградил завал из каких-то деревянных ящиков. Я остановился: куда дальше? и тут справа увидел небольшую ржавую дверь, но без хозяина войти в нее поопасался.

— Заходи, — прохрипело сзади.

Толчок плечом — и дверь со скрежетом поддалась. За ней оказалась тесная каморка, освещенная такой же гнилушкой, как у входа. Внутренности больше напоминали пристанище бомжа: груда тряпья, видимо, служившая черному постелью; ящик вместо стола, на котором взгромоздилась початая бутылка с какой-то жидкостью; еще несколько ящиков в другом углу… Только вот пара автоматов, прислонившихся к стене, указывало на то, что поселился здесь не бомж.

Вспомнились слова Андрюхи-таксиста: «…бомжуют там, спят в бочках, жрут всякую дрянь…» А ведь и в самом деле — бомжуют. Что же творится в самой Зоне, если здесь — так?..

И тут тряпье зашевелилось, наружу выглянуло человеческое лицо.

— Ты кого припер к нам? Совсем рехнулся? — так же хрипло прорычал тот, кто принялся вылезать из этой грязной лохматой груды.

— Стукача от Рябого поймал вот, — отозвался сзади черный.

— Да не стукач я, не знаю я никакого Рябого вашего! — завопил я. Теперь и в самом деле стало не до шуток: их ни за что на свете не переубедить.

— Да не ссы, — грохнем, ничего уже никому не скажет, — храпел черный, не обращая на мои вопли ни малейшего внимания, — только вот выяснить надо бы, что Рябой про нас прочухал, чего еще от него ожидать можно.

— Это он нам расскажет, обязательно, все расскажет.

У меня подкосились ноги, я опустился на колени. Стало понятно, что, если сейчас не сделаю что-то, что убедит этих… будет все очень плохо. Но с обмякшего языка только и сваливалось:

— Не знаю я никакого Рябого, не знаю я… Рябого не знаю… никакого Рябого…

На мгновение все пропало, а потом я ощутил себя лежащим на полу, в голове гудело, из носа что-то текло. Второй удар последовал с ноги, в носу хрустнуло. Мелькнула мысль, что сейчас меня забьют до смерти и никто, никто не узнает не только о том, что случилось в этом сыром подземелье, но и тела не найдут. Я сжался в тугой комок и с покорностью ждал нового удара. Сейчас… вот сейчас… Ну и ладно, ну и пусть, может, так и лучше будет для всех.

Но ударов не было. Меня подняло вверх и поставило на ноги. Слезы вперемешку с кровавыми соплями лились сами собой.

— Да не видишь, это глист какой-то городской, Рябой такого не послал бы.

— Не знаю я Рябого, не знаю… я просто в Зону шел, а тут ты… вы тут. А я просто в Зону хотел. Отпустите меня. Пожалуйста…

— Ладно, — послышался голос из-за кроваво-сопливой пелены, — давай наверху его, а тот тут кровищей все загадит.

Вслед за этим меня подбросило за шиворот и поволокло назад, в проход. Глаза ничего не видели, на ватных ногах я едва передвигался, мыслей не было вообще, лишь в разбитой голове гудело: ведут убивать.

Наверное, я не обгадился лишь потому, что не ел с самого утра; но желудок все же вывернуло, одной слизью.

Потом все было, будто в вате. Не помню, как оказался наверху. Потом я стоял на коленях, ползал, целовал грязные ботинки. Кажется, плакал.

Что-то выпало из кармана. Мой нож.

Видимо, какая-то часть меня все еще была способна к сопротивлению. Я воткнул лезвие в тот ботинок, который только что целовал. Ему было больно, очень больно — мне хорошо это известно. И я воткнул еще раз.

Словно издалека, раздался крик. Это кричал черный. Потом он упал. Я подпрыгнул — и рванул в темноту. Бежал, не разбирая дороги — только бы подальше. И все казалось, что сзади слышится тяжелый топот окровавленных ботинок.

И вдруг вылетел на поляну. Там стоял УАЗик, с заглушенным мотором, фары погашены, но около него в тишине и темноте сидели люди. Когда я их заметил, было уже поздно. Хотел убежать, но услышал подозрительный металлический щелчок, а затем негромкий голос:

— А ну-ка стоять.

Ноги вдруг отказали, я мешком свалился в траву. Теперь меня могли убивать, я бы все равно не смог пошевелиться. Наверху было глубокое звездное небо, потом под этим небом возникла человеческая фигура. И еще холодное дуло уперлось в лоб.

— Ты откуда нарисовался?

Я едва шевелил языком, во рту все слиплось. Кроме нескольких хрипов вперемешку с рвущим грудь кашлем, ничего выдавить не смог.

— Гляди-ка, как будто сам кровосос за ним гнался, — заметил кто-то со стороны УАЗика.

— Меня… убить… хотели… — наконец, выдавил я с огромным трудом.

— Тоже мне новость, — хохотнул тот же голос, — здесь все кого-то убить хотят.

— Меня… думали, что я… Рябой.

— Кто-кто?! — громким шепотом произнес стоящий надо мной. — Ря-я-ябо-о-о-ой? Ты — Рябой?! Слышь, мужики, а ведь это — сам Рябой!

Нестройный хохоток прокатился в темноте.

— Тщщщ… А ну, вставай и пока в машину. Потом разберемся, кто ты. И чтоб пернуть не смел, а то враз застрелю. Понял?

И, не дожидаясь ответа, меня затолкали в УАЗик, заперли дверь.

Я сидел и пытался угадать, в какую еще переделку вляпался, не успев даже попасть в Зону. Эти снаружи, без сомнения, кого-то ждали и устроили засаду. Уж не на того ли Рябого? И кто он такой вообще, раз одни на него охотятся, а другие боятся?

Гадать, впрочем, было бесполезно, оставалось лишь выжидать, чем все закончится. Но время шло, а ничего не происходило. Я подумал, что станет со мной, если этих все же положат… Хотя, с чего я, собственно, решил, что это именно засада?

И тут над самым ухом словно что-то лопнуло, за шиворот посыпались осколки. Инстинктивно я сполз на пол — моя жизнь в очередной раз была спасена по чистой случайности. В следующую секунду по двери загрохотала дробь, а потом совсем рядом затрещало-захлопало.

А ведь это стреляют — дошло до меня, как во сне. И я оказался едва ли не в самой гуще перестрелки. Снова охватил дикий страх: шальная пуля — и… Но выстрелы почти сразу переместились немного левее, оттуда же послышались крики о помощи. Вскоре крики прекратились: то ли помогли, то ли…

Вот я дурак, вот же меня угораздило! Я попытался выдавить треснувшее стекло, но попытка не удалась, лишь изрезал пальцы.

— Дерьмо! — я в ярости заметался по салону, потом взгляд упал на замок зажигания. Ключей в нем, конечно же, не было… Стоп. А куда потом ехать? Дороги в лесу я не представляю совершенно, а ну как потом эти догонят? Люди здесь лютые обитают, убивают друг друга, судя по всему, легко и незадумчиво. Господи, чего же тогда ожидать от самой Зоны!

И стрельба прекратилась. Чем это чревато для меня?..

К машине приближались трое. Лиц не видно, только фигуры — высокие, широкоплечие. Остановились, закурили. Приблизились к машине. Открылась дверь.

— Ну, вылезай, Рябой.

— Да не Рябой я никакой…

— Вылезай, вылезай.

Я послушно спрыгнул на траву.

— А теперь рассказывай, кто таков и по каким делам тут шатаешься.

— Я в Зону хотел, а потом меня какие-то двое поймали и под землю к себе утащили. А потом я от них удрал. Бежал — и вот на вас наткнулся. Я никому не скажу, что вы здесь. Только скажите, как мне в Зону-то попасть!

— Червь, поди, схватил его, — предположил один.

— Нда-а… — протянул другой, больше некому. Ну да Червь — не наше бабье дело.

— Я никому про вас не скажу, я никому…

— Да некому уж говорить, — перебил первый, — а зачем тебе в Зону?

— Я от армии, меня полкан на Север хочет, злится на меня за то, что…

— А вот брехать в другом месте будешь. Здесь либо ври умело, либо башку отвинтят, потому как честному человеку скрывать нечего, а от нечестного ничего хорошего ждать не приходится. Усек?

— Ну, усек.

— Так зачем, говоришь, в Зону тебе?

— Да из-за армии, правду говорю!

— Хотя хрен с тобой, за каким лешим болотным ты туда попрешься. Отговаривать не стану.

— А кто такой Рябой этот?

Мне не ответили. Начали погружаться в машину. Я стоял, не зная, что делать. В общем-то, следовало просто стоять и не рыпаться: в любой момент один из них мог просто вскинуть пистолет и застрелить. Просто так, на всякий случай. Я это очень хорошо тогда чувствовал: что мог.

Затарахтел мотор, вспыхнули фары.

— Ну, чего стоишь, прыгай!

Я не заставил повторять, быстренько забрался в машину. Почему-то был тогда уверен, что с этими парнями опасность мне не грозит. По крайней мере, пока не грозит.

Когда уже поехали, я вдруг испугался, что это менты. Сейчас повезут в местное отделение, начнутся допросы… Но УАЗик был не ментовской, вроде бы. Черт их тут разберет. Как бы узнать поосторожнее?

— Мы куда? — задал я вполне естественный вопрос.

— На базу.

— Понятно.

— Да ни черта тебе не понятно, — последовал в ответ хохот, — не одного же тебя тут ночью оставлять. А то опять к Червю попадешься.

— А кто этот Червь?

— О, это… это лучше тебе не знать. Лучше и не спрашивай даже.

— А Рябой?

— А это и подавно не спрашивай. Усек?

— Усек.

Мы тряслись по пролеску, тесно прижатые друг к другу. Фары вырывали клочками света густой частокол деревьев, было вообще не понятно, как водитель находит дорогу. Потом вырулили на шоссе.

— Так, парень, если хочешь попасть в свою Зону, то сейчас падай на пол и не дыши, пока не скажу. Усек?

Я кое-как согнулся в три погибели, до боли в позвоночнике, меня чем-то накрыли. Если и правда сейчас привезут прямиком в Зону, то лучшего и желать не приходится. То ли от хорошего настроения, то ли еще по какой-то причине, но эти трое взялись мне помочь. Выбора, впрочем, все равно не было: мы уже замедлили ход, послышался скрип тормозов.

— Пропуск давай! — послышался резкий голос снаружи.

— Трындин, ты своих не узнаешь?

Я вдавился в пол, больно уперся во что-то железное и острое, но боялся даже пошевелиться. Если посветит внутрь фонариком…

— Свої, свої. Тут всі свої… - голос заметно смягчился.

— Когда шлагбаум-то свой покрасишь, а?

— А ти мені фарби привези, я тоді і пофарбую. І шлагбаум, і будку, і тебе пофарбую.

— Да ладно, не бухти, вот как-нибудь и правда привезем.

— Ну-ну… Гаразд, проїжджай. Лише швидко, неначе я тебе не бачив!

— Будь здоров!

УАЗик рыкнул и снова закачался. Несколько минут я продолжал сидеть с переломленным позвоночником в полной темноте.

— Алле, Смольный, выныривай!

Теперь можно было с наслаждением выпрямить спину.

Мы по-прежнему ехали по шоссе, только теперь вдоль дороги встречались вооруженные люди в камуфляже, иногда БТР (насколько я мог судить по увиденному прежде на картинках) с притушенными фарами. Километра через два-три дорога вновь сделалась черна и пустынна. Машина замедлила ход.

— Могли бы до Кордона сразу, но нам сегодня туда не резон.

— Да уж теперь сам, — поспешил я заверить своих попутчиков, — уж как вас благодарить, прям и не знаю. Нет, правда, большое-преогромное спасибо. Только… Денег у меня нет.

— Хотели б бабла срубить, так и сказали бы, а теперь дуй отсюда. И ты нас не видел. Усек?

— Да хоть в какую сторону дуть-то?

— А во-он туда и не сворачивай, там и Кордон будет. Но как будешь ночью тюхать — сам решай.

— Ага, — добавил другой, — в аномалию не вляпайся сослепу.

УАЗик рыкнул передачей и скоро скрылся из вида. Я потоптался на месте, стараясь привести мысли в порядок. В голове был полный сумбур. Я в Зоне. Я — в Зоне. Я в Зоне… Нет, не может такого быть. Невероятно все это. Еще сегодня утром просыпался в своей постели и даже не подозревал, где окажусь уже вечером…

И все-таки нужно было куда-то идти, не стоять же столбом на дороге: в конце концов, могут солдаты, например, мимо проехать.

Идти на Кордон я не спешил: не известно, как там еще дела с ментами обстояли. Не думаю, конечно, что имеются свои патрули или участковые, но вот то, что могли специально за мной выслать какой-нибудь мобильный отряд, — этого не следовало исключать.

Или все-таки паранойя? Многие уголовники в Зону валят, можно даже сказать, что она наполовину и состоит из беглых. Только все ли подаются к бандюганам, или кто-то вливается в ряды «честных» сталкеров? Могу начать расспрашивать, что да как… Осторожность все-таки не повредит, осторожности много не бывает. Скорее всего, на Кордоне ни сном ни духом ни о каком «серийнике», слишком уж далеким кажется отсюда «большой мир» — даже мне, только-только вошедшему сюда. Хотя… радиосвязь никто не отменял, даже в Зоне. Вот так местному барыге звякнут: так мол и так, а вот с такими-то и с такими-то приметами если явится кадр, то вяжите его без лишних слов, а мы вам за это приплатим. А скорее всего, так и есть: кто-то из здешних «бугров» точно связан — если не со спецслужбами, то с ментами — точно. И к гадалке не ходи. От этих волчар только удрал — как снова им в лапы попадать? Ну нет уж, надо что-нибудь получше придумать.

Тем временем, начал накрапывать дождь, постепенно из моросящего превращаясь в довольно мерзкий ледяной душ. Остатки осенней листвы на дереве не спасали от холодных струй, противно стекающих под одежду. К тому же, давал о себе знать голод. Во время погони он отступил, теперь же, когда я вновь находился в относительной безопасности, тянущее ощущение в желудке бесцеремонно требовало принятия хоть какой-нибудь пищи. Я даже попробовал жевать траву и кору с дерева, под которым сидел. Но желудок, видимо решив, что его начали кормить, засосал еще яростнее. Черт, у меня даже дозиметра нет: а вдруг уже радиоактивной коры нажрался или сижу прямо в очаге радиации? Эта мысль так вдруг напугала меня, что захотелось сорваться и побежать — куда-нибудь. Только усилием воли я запретил себе трогаться с места: если и набрался своих рентген, то это уже произошло, а на новом месте будет не лучше.

Вспомнились байки про гигантских крыс и прочую нечисть, обитающую в Зоне. Легко, когда у тебя ствол в руке, — никакая тварь не страшна. А если из оружия только нож? Где-то в отдалении хлопнуло, а затем участок за холмом окрасился голубоватым. Я не знал, что это, но, похоже, безопаснее было просто сидеть, чем пытаться выяснять причину хлопка. Потом снова все стихло. Ни хлопков, ни ветра, ни каких-либо еще ночных звуков, к которым привыкло мирное ухо. Что-то мертвое было в этой черной тишине, раскинувшейся вокруг. Только дождь шелестел листьями наверху.

Ну конечно же! И как я сразу не догадался!

Скользя по мокрой коре, я вскарабкался на весьма удобную развилку из ветвей, примерно на высоте трех метров, и надежно устроился, прислонившись спиной к стволу. Пусть сыро и не совсем комфортно, зато никакая тварь не достанет. Ну, или почти никакая. Только бы не свалиться отсюда. Лучше бы себя привязать, да нечем. Ремня явно не хватит. Остается одно: провести ночь в бодрствовании, заодно и обдумать план дальнейшего существования. В прежний мир возврата нет — это яснее ясного. Придется как-то обживаться здесь. Хорошо еще, что успел прихватить немного денег, хотя б на жратву хватит. Ну а дальше можно и пообтесаться, присмотреться…

Итак, я — в Зоне. Мысль так же проста, как и невероятна. Оттуда, с «большой земли», Зона видится как нечто страшное и сумрачное, где простому человеку шагу сделать нельзя, чтоб не нарваться на смертельную опасность. Должно быть, так оно и есть, но где-то там, в глубине. Пока же, кроме патрулей, никаких опасностей я не увидел. Но патрули — это свое, земное. Как ни крути, но это ж люди. С руками, ногами, головой и ртом.

Я будто по-новому посмотрел на местность вокруг. Все то же самое, что и в любом другом месте. Те же деревья, трава, листья шевелятся. Только тихо и пусто. Будто в другом измерении. Тело мое, но пребывает где-то в ином пространстве. Показалось вдруг, что стоит только рвануться — и вновь окажешься в знакомой системе координат. Так не должно было быть, этого не должно было случиться: я — и вдруг в ужасной Зоне, о которой на «большой земле» ходит столько страшных легенд.

На самом деле, это было похоже даже не на сон, а на кошмарную виртуальную реальность. Когда-то меня завораживали компьютерные системы координат. Вспомнилось, как, будучи подростком, мечтал о 3D-шлеме. Надеваешь его — и переносишься в совершенно другую вселенную, ни коим образом не пересекающуюся с нашей. Там свои законы, свои правила. Делаешь шаг — но не здесь, а внутри иных измерений. Трогаешь стену — и она вполне реальна, но загадочно несуществующая на самом деле.

Шлем мне так и не довелось опробовать, подозреваю даже, что я бы разочаровался, представься мне такая возможность; но ощущение виртуальности происходящего часто посещало меня. И часто было жаль, что нельзя выполнить откат на предыдущее сохранение, как в игре.

Жалел ли я о том, что оприходовал? Да, всегда. Но это было всегда потом, когда возбуждение проходило, уступая место апатии. И тогда я страстно желал, чтобы этого не было. Но увы, в этой жизни вызвать меню и перезагрузиться было невозможно, иначе я бы не прошел дальше первого уровня в своей игре.

Когда-то я даже написал небольшой рассказ про виртуальную реальность. В нем персонажи надевали виртуальный шлем и погружались в иную реальность, продолжая сидеть в кресле. Рассказ был неказист, как и любое произведение начинающего автора, но мне он ужасно нравился, я перечитывал его снова и снова, добавляя подробности в тот несуществующий трехмерный мир.

Кстати, там был герой, который переживал свою первую компьютерную ночь, сидя на дереве, чтобы не достали монстры… Вот и я теперь так же сижу…

От мысли, что предописал свою судьбу, пробудилось подобие гордости: стало быть, я, как самый настоящий писатель, — пророк. Только вот некому оценить это по достоинству. И никогда теперь никто не оценит.

В рассказе герой стреляет в дерево и удивляется, что от него откалывается кусок коры: дескать до чего достигло совершенство игры, что разработчики даже предусмотрели свободу действий для игрока. Ведь откуда им было знать, что тот выстрелит именно в это дерево и именно в этот его участок? Тем не менее, в рассказе игра загружалась с самой обыкновенной дискеты.

Я усмехнулся тогдашней своей наивности и зачем-то отколупнул кусок коры от ветки, на которой сидел. Вот кора в пальцах, и она вполне реальна. Но шлем не снять и в своей комнате не очутиться. Вокруг по-прежнему темно, тихо и пусто, и ничего не изменится, как бы ты ни пытался.

Пустота, впрочем, была только на руку. Я по-настоящему боялся любой встречи, будь то человек или зверь. Утешала лишь мысль, что я на самой окраине и люди сюда вряд ли сунутся, тем более ночью. То же самое думалось и про зверей. Почему-то казалось, что нормальных животных здесь нет и не может быть, сплошь мутанты или монстры; на худой конец, громадные крысы, которыми так любили пугать газетные статьи: «В Зоне обнаружили неизвестный вид мутантов!», «На Припяти стадо крыс уничтожило отряд военных», «Найдены доказательства внеземного происхождения Зоны»… Чем только не пугали обывателя заголовки из-за стекол ларьков. Но вот я уже несколько часов в Зоне — и ничего, живой пока.

Дождь тем временем усилился. Над головой зашелестело громче, за воротник стало ощутимее поливать холодным. Чтобы согреться, я все-таки спустился вниз и попробовал бегать вокруг дерева. Не помогло. Надо было разжигать костер. Клянусь, я хотел это сделать, невзирая на опасность быть замеченным. К сожалению или к счастью, спички в кармане куртки промокли насквозь. Не будучи ни охотником, ни рыбаком, я не догадался предохранить их от намокания. Впрочем, кто знает, вдруг это обстоятельство и спасло мне жизнь в ту ночь. Пришлось снова взобраться на свою ветку. Там я и просидел до утра, изредка забываясь в странном кратковременном бреду.

Когда за черными зубцами леса едва заметно начало сереть небо, дождь прекратился. Всклокоченные тучи как-то уж очень быстро разлетелись в стороны. Я подумал, что ночные опасности теперь позади, и спустился на землю. Нужно было все-таки решать, что делать дальше. То ли подаваться на Кордон с риском быть повязанным, то ли прощупать почву, потолкавшись среди «местного бомонда». Подумал — и двинул в сторону Кордона, туда, куда указали вчерашние попутчики. В конце концов, одному здесь долго не протянуть — это было понятно сразу, а там, по крайней мере, можно было попытаться перекусить, благо денег немного было в наличности.

Шурша высокой мокрой травой, я силился до конца осознать, куда это меня все-таки угораздило вляпаться. Впрочем, ни на секунду не усомнился в том, что лучше в Зону Чернобыльскую, чем в Воркутинскую. А скорее всего, в Лебедя или на Соловки. За такие вещи, на Зону не сажают и сроки не дают. Тут только один срок может быть — на всю жизнь. А здесь все-таки живут, выживают. И даже больше, то и дело проникали слухи, будто некий сталкер вернулся из Зоны сказочно богатым. Купил себе то да се, а потом еще и на Канары осталось. Верить тому или нет — каждый решал сам. Я не особенно верил, потому что пока своими глазами не видел ни одного живого сталкера. До вчерашнего дня. А вчерашние как-то мало походили на миллионеров.

Надо было еще придумать легенду для обитателей Кордона. Решил, что «благородные» версии не подходят. Как дезертир тоже вряд ли подхожу, пойдут расспросы про ВЧ и вообще, почему я в гражданском… Приперся сдуру подзаработать — вот самый легкий и правдоподобный вариант, не поддающийся никакой проверке.

Тем временем, рассвело заметно. Я продолжал брести через траву, местами доходящей до груди, и поминутно спотыкался о невидимые кочки. Однажды издалека заметил странную проплешину в траве и обошел. Как оказалось, не зря: как раз в этом месте зиял непонятный провал. То ли следы былых коммуникаций, то ли зверь нарыл. А потом сзади послышался быстро нарастающий рокот. Я оглянулся. Будто сойдя с фото или из фильма, приближался вертолет; я сразу понял: военный. То, что меня сейчас видно как на ладони, было совершенно ясно да и бежать некуда — кругом сплошная трава, только одинокие деревья стоят в отдалении. Почему-то подумалось, что это летят именно за мной. Вот и все, так быстро и должно было произойти. И правда, почему я решил, будто здесь меня никому не найти? Связались по рации, выслали вертолет или наряд — вот и вся недолга. Силовая система работает на «отлично».

Сразу нахлынула апатия. Все, повязали. Ватные ноги сами собой остановились, захотелось лечь в траву и больше не двигаться, что бы ни произошло.

Но машина пророкотала дальше, даже не сбавив хода. Видимо, этим утром у военных были свои дела, куда более важные, нежели беглый «серийник». Что же, судьба в который раз выдала отсрочку. Надолго ли теперь?

Эти три фигуры я заметил еще издали. Они медленно передвигались, будто что-то искали в траве. Или просто смотрели под ноги, чтоб не переломать ноги о кочки. Шли спиной ко мне, так что было время поразмыслить: оказывать свое присутствие или ретироваться. В конце концов, решив, что рано или поздно придется показываться людям, я зашагал быстрее и, когда между нами оставалось не более сотни метров, окликнул.

Сталкеры остановились. Я неспеша приблизился, одновременно осматривая их. Те, в свою очередь, пристально оценивали меня.

Одеты все трое в выцветшие камуфляжи, но были точно не военными. Истрепанные высокие ботинки, похожие на берцы, за спинами — тощие мешки. И ружья. Скорее всего, охотничьи. Я замедлил шаг, сталкеры продолжали стоять, не было заметно в их позах ни угрозы, ни напряжения. Они просто стояли и ждали. Что особенно поразило в них — страшная худоба и резкие морщины в землистой коже — будто трещины в высохшей почве. И на этом фоне — тусклые, равнодушные ко всему глаза. Смотрят в тебя и не моргают даже.

— Бог в помощь, — я постарался придать голосу как можно больше приветливости.

— Ну-ну, — глухо отозвался один из них.

— Мне на Кордон надо. Далеко еще будет?

— А на кой ляд он тебе дался? — приглушенный голос звучал крайне неприветливо.

— Да я только сегодня сюда пришел, вообще не знаю, что здесь и как…

— Ну мы поняли, что жопа аномалиями не обросла. Так чего надо-то?

Признаться, я растерялся. Не ждал такого от первых же встречных. Судя по всему, никто не торопился мне помогать. Если в Зоне все такие «приветливые»…

— За сто евриков проведем, — лениво подал голос другой и сплюнул желтой слюной мне под ноги.

— Да у меня нет столько, — опешил я.

— Ну надо или нет, сам смотри, только если в Котел провалишься, тогда не бзди.

— Ага, — прогудел первый, — или кабану на завтрак.

Про кабана было понятно и так, а вот что такое Котел… Но название мне не понравилось. Впрочем, было очень похоже и на то, что эти трое пытаются «развести лоха». Что ж, пусть пытаются. Судя по проделанному пути, до Кордона оставалось не так далеко, но только если я двигался в верном направлении. Давешние провожатые указали «туда» мол, но никаких точных ориентиров не дали, так что немудрено было уйти в сторону. Но не за сто евро же!

— Ну так что решаешь? — поинтересовался тот, что с глухим голосом.

— Покажите хотя б, куда идти, а там уж я сам. Нет у меня столько денег, — сказал я решительно.

— Да показать-то можно, да только дойдешь ли…

— Ну…

— Тогда дуй туда, — сталкер махнул немного правее намеченного мной направления, — как раз в Кордон и упрешься. Только без ствола — ой не дойдешь, там сейчас кабанья нашло. И откуда только привалили?..

— Да оттуда же, откуда и зомби, — с Радара. Больше неоткуда, — подал голос третий, до того молчавший сталкер.

— Не-е-е, это теперь с Янтаря.

— Ладно, всего вам, как говорится! — я двинулся вперед.

— Ну смотри, а то доставим бандеролью! — донеслось вслед.

Но я уже стремительно шел сквозь траву в указанном направлении. Ясно как день, что меня только что пытались «развести». Хотя, от кабанов-то как раз и не убежать, пожалуй. Тем более, если подкрадутся по такой высокой траве. Да и названия здесь какие: Радар, Янтарь… Но ничего, скоро все узнаем. А почему тогда мне так охотно показали, куда идти? Могли и соврать. Только зачем им это? Ладно, обманули или как — скоро будет ясно. Пока вперед, выбора все равно нет.

И упоминание о кабанах никак не выходило из головы. Несколько раз даже показалось, что сквозь шум ветра раздавалось приглушенное хрюканье. Тогда в животе все холодело, и я судорожно искал глазами ближайшее дерево, до которого смог бы добежать. Думаю, впрочем, все равно не успел бы этого сделать.

Но вот примерно через полчаса из-за холма показались силуэты крыш. Кажется, вот и дошел. Дорога и десятки не стоила.

Впереди наметилась разбитая грунтовка, идти стало гораздо легче. Отметил про себя подозрительное бурое пятно на дороге: явно похоже на замытую дождем кровь. Стало быть, и здесь не совсем безопасно.

Знаменитый Кордон (а он периодически попадал и в экраны, и на печатные страницы) больше походил на заброшенную деревню. Полуразваленные дома, разорванные крыши, гора взъерошенного мусора в низине, проржавевшие скелеты машин поперек дороги. Тропинка сворачивала с грунтовки направо и спускалась прямиком в деревню. Немного в стороне — небольшая баррикада из железных листов и мешков с песком — очередное напоминание о том, что не стоит расслабляться. Но с той стороны ее пусто. Хотя…

Из-за мешков лениво вынырнула бородатая голова в капюшоне, а потом до пояса возник человек с Калашом. Я остановился, ожидая вопроса или приказа «стой». Но человек снова исчез за баррикадой. Меня здесь не ждали, и уже это было хорошо.

Спустившись по тропке, я вошел в саму деревню, совершенно не представляя, куда двигаться дальше. Откуда-то потянуло дымком. Желудок нагло напомнил о себе хищным чавканьем. Ну что ж, пожрать тоже дело нужное.

Дым тянулся из-за ближайших домов. Продравшись через забор и лопухи, я увидел небольшую группку сталкеров, видимо, только что проснувшихся. На костерке заманчиво чернел котелок. Нет, к котелку я не примеривался, просто решил разузнать насчет местного магазинчика, или как он тут называется…

— А ты кто? — внезапно раздалось прямо под ухом.

Я вздрогнул. Это какой-то сталкер бесшумно возник сзади. Те, что у костра, тоже посмотрели в мою сторону.

— Да жрать хочу, — без обиняков сказал я, — вчера только сюда попал, всю ночь на дереве просидел, а теперь и жрать хочу, и спать, да и просушиться было б неплохо.

— А, салага, — протянул один у костра и отвалился на спину.

Тот, что подкрался со спины, тоже потерял ко мне интерес и прошел к костру. Потом бросил вполоборота:

— Ну ты к Хромому сходи, он тебе, может, и поможет чем.

— А где этот Хромой?

— Ну… Пойдешь по главной улице, до самого упора. Там справа бункер его и находится. На дверях написано «Вояки козлы». Вот там он и есть.

— Понятно, спасибо.

— Пошли вместе, — от костра поднялся желтоватый крепыш в замызганном голубовато-сером камуфляже, — все равно туда идти собирался, вместе повеселее будет.

— Опять с утра, — хмыкнул кто-то из его товарищей.

— Кто рано встает, тому и Бог нальет.

— Ну сам гляди, я тебе не супруга.

Крепыш пошел вперед, я за ним.

— Хромой — это барыга местный?

— Ну да, барыга, тип того. Можно бухлом разжиться, можно снарягу подлатать, жрачки там…

— Как раз жрачки-то и не хватает, да…

— Ну вот и похаваем сейчас. Бабло-то есть?

— Есть, но не густо. Хромой что берет?

— В каком смысле?

— Ну, деньги какие принимает?

— А всякие принимает. И зеленые, и гривны, и еврушки, и москальские. Ему по фиг. Барыга — он и везде барыга.

Пока шли, я узнал, что крепыша здесь называют Фитилем, что здесь он из-за своей жены, которая затеяла какую-то аферу с квартирой, подселила к себе любовника, а самого Фитиля оставила бомжевать в Питере.

— А ты-то здесь каким ветром?

— Да вот, подзаработать решил, — выдал я заранее заготовленную версию.

Фитиль усмехнулся:

— Ну не хочешь, не говори, дело твое. Только никому больше не ляпни так. Это мой тебе первый и бесплатный совет.

И я вдруг сразу осознал всю нелепость сказанного. Среди облезлых бревенчатых домов и жухлого бурьяна вокруг, тощих, истрепанных мужиков, ютившихся у прокопченного котелка, кровавого пятна на дороге и — «подзаработать».

— А ты не спрашивай, я и врать не стану, — сказал я.

— Тоже верно. Однако мы пришли, — Фитиль указал на вросшую в землю кирпичную будку, на распахнутых дверях которой действительно было написано про вояк.

Недоумевая, как в такой будке может уместиться целый магазин, я проследовал за крепышом, но все стало понятно, когда мы спустились по бетонной лестнице. Тут и правда размещался целый подземный бункер. У внутренних дверей на стуле раскачивался детина с американским автоматом, такой я видел только в кино. Фитиль с ним даже не поздоровался. Странно, отчего я раньше вбил себе в голову о некоем «сталкерском братстве», когда все друг другу помогают, друг за друга горой и все такое. Но вот уже во второй раз убеждаюсь в обратном. И отчего-то казалось, что дальше я буду только укрепляться в этой мысли.

Внутри же бункера оказалось просторнее, нежели я думал. Но все же полутемно: одна-единственная лампочка явно не справлялась. Все помещение разделено решетчатой перегородкой на две части, с нашей стороны находился еще и невысокий стол, видимо, для того, чтоб можно было разложить или рассмотреть покупки. А, может, и еще для чего. По ту сторону перегородки играло радио, какая-то англоязычная волна, а еще там обретался сам барыга.

— Здорово, Хромой, — зычно произнес Фитиль, — вот опять по твою душу.

Абсолютно седой коротковолосый старик угрюмо зыркнул на нас исподлобья.

— Значит так, привел я тебе нового постояльца, только что, говорит, в Зоне причалился. Обсушиться, обогреться, накормиться, напиться и все такое, в общем…

— Я не гостиница, — буркнул Хромой. Если что, пусть в бар валит.

— Ладно тебе, жила твоя костромская, уж нацеди нам покуда по пять капель, а там уж поглядим, подумаем…

— В бар, — упрямо повторил торговец.

— А я тебя в розлив и не умоляю, я тебе русским языком говорю, давай пузырь гони и тушенки. Ну что, — Фитиль подмигнул мне, — раздавим по маленькой?

Я понял: он намекает, что платить буду я. Что же, вполне справедливо. Заодно удастся вытянуть побольше информации. Алкаш — первая находка для шпиона.

— А что есть? — спросил я, подходя ближе к решетке.

— Водка есть, — крякнул деловито Хромой, — а можно и самогоночки, если карман поджимает…

— Водки тогда, чтоб не слишком дорогой.

— Ишь ты, бар нашел себе, — торговец нехотя приподнялся и проследовал в соседнюю дверь, завешенную каким-то тряпьем. Теперь стало понятно, отчего его называют Хромым: вместо ноги старик опирался на грубый деревянный протез. Вернулся он с поллитровкой в руке.

— Много разбодяжил? — хитро прищурился Фитиль, но торговец ничего не ответил.

Тушенку мой спутник открыл профессионально, своим широким иззубренным ножом.

— А ну брысь отсюда, я вам не распивочная, — зыкнул Хромой. — Вон, на улицу давайте.

— И то правда, двинем на воздух, — согласился Фитиль, — чего в этой вони нудеть.

— Это у тебя в подштанниках вонь, а у меня все чисто.

— Да ладно, ладно…

И мы вышли наружу.

Утренняя свежесть как-то сразу охватила со всех сторон. То ли оттого, что в подземелье у Хромого и вправду было затхло, то ли просто посвежело, но вдыхать влажный утренний воздух было очень приятно.

— Пойдем-ка туда, на пригорок, — указал Фитиль, — эх, жаль, что картошечки с хреном теперь нету. Ты знаешь, это очень хорошо: водочки, печеной картошечки да с хреном свежим. — Он причмокнул губами. — Мы вот однажды с пацанами набрели на хуторок. Обычный такой, неиздерганный. А там за домами — мать моя, картошка — что твоя голова — растет, и хрен прямо кустами, прямо кустами… А дело к ночи было. Ну мы и собрались прямо на огороде с костерком, картошечки испекли, хрену настрогали… Вот пиршество было-то! Не с этой тушенки собачьей…

Тем временем, мы уже взобрались на какой-то холмик, Фитиль выложил на лопух тушенку. Откуда-то явился и стакан.

— Уж ты как хочешь, а я из горла не могу…

— Да я как-то тоже…

У Фитиля явно поднялось настроение, и я понял, что как раз в этот момент из него можно вытянуть много ценного, он охотно поделится. Но решил потерпеть до первого стакана. Но не до последнего: кто его знает, как на него водка подействует… Скорее всего, придется бежать за второй, но уж это само собой…

Фитиль налил себе полный граненый. Попыхтел, собираясь духом…

— Ну, будем, что ли…

— Будем, — кивнул я.

Он крупно заглотал, проталкивая водку с заметным усилием. Меня даже передернуло от такого зрелища. Наконец, пустой стакан топнулся о землю.

— У-у-у… замечательно!..

Фитиль ножом отхватил преогромный кусок тушенки и с наслаждением зажевал.

— Ммм… — показал мне на стакан, приглашая налить.

Что же, никуда не деться. Да и, признаться, определенная доза алкоголя не помешала бы. Я налил полный стакан, таким образом, бутылка практически опустела.

Водка оказалась теплой и сладковатой, самой противной, какую только довелось пробовать. Но все же я не сблевал, вытерпел. К тому же, добрый кусок тушенки помог справиться с сопротивлением желудка.

— Хе, — крякнул Фитиль, — а ничего ты зафилософствовал его… — он указал на стакан.

— Противная какая…

— Ничего, это еще не противная, это самое то, можно сказать. Вот здешнюю самогоночку тебе испробовать бы — вот тогда деранет за горло, градусов девяносто, никак не меньше, собака…

Но я не проявил никакого желания «испробовать», так что Фитиль с видимым разочарованием взирал на пустую бутылку в траве. Я понял, что как раз и наступил тот самый момент, когда можно разговорить его.

— А это тут что вообще? — окинул я взглядом окрестности.

— Это… — Фитиль отвлекся от вида пустой бутылки, — Это, братец ты мой, Кордон есть. Отсюда все начинали и начинают, кто в новичках приходит. И здесь же оседают, если ничего путного не подворачивается. Можно всю дорогу на Кордоне проваландаться, а так никуда сроду и не сунуться, дальше этого. Но это уж как кому повезет, да.

— А что дальше может быть?

— А дальше… дальше может быть много чего. Могут быть карманы, полные хабара, а может и крест с противогазом случиться, да.

— Ну а мне-то куда податься по первому разу, а?

— Ну, это тоже — смотря, зачем ты явился сюда. Про свои заработки помолчи лучше, не хочешь говорить — так лучше не ври. А то косо посмотрят. На заработки в Турцию или на вышки валят, а не сюда в твоей-то куртчонке. Бывает, что иногда пришлые охотники заглядывают, то есть, специально за артефактами. Так у них снаряга, скажу я тебе, — мне за всю жизнь на такую не наскрести. Ну и прутся сразу в центр Зоны. Если проводник толковый — то, возможно, чего-то и наварят, а ежели остолоп и рыбья башка, то заведет всю группу в кишку какую-нибудь, там все и сгинут.

Фитиля заметно «повело», осовелые, налитые кровью глаза медленно ворочались в провалившихся орбитах. Было видно, что пил он давно и бросать в ближайшие дни не собирался. От таких можно было чего-то добиться только в первый час попойки, а потом свалятся прямо там, где сознание отказало им служить, так и проваляются в канаве или под забором до вечера. А потом — новая доза — и до утра. Так что Фитиля требовалось раскрутить, пока тот еще в сознании.

— Ну, ружьишком тебе обзавестись надо бы на всякий случай, да. А то собаки, плоти… мелочь пузатая всякая прохода не даст. Деньги есть — помогу достать, ну а нет — сам рыскай, тут я тебе не помощник. Ну и пошарься сначала здесь, в окрестностях, на побегушках можно, если не брезгуешь…

— И дорого стоит ружьишко-то?

— Можно по первости гладкий ствол купить, тыщонок в десять-двенадцать обойдешься. Да… Если биография не важна, то и за семь порыскать можно. Рубли, естественно.

— Сколько?! — если б я не сидел на земле, то наверняка упал бы. — Это ж кому столько отваливать за говеный ствол придется?

— Хо, а ты как хотел? Ну, к бандюганам на Свалку смотайся, те тебе наверняка нарезной за такую же цену или гладкий за тыщи полторы. Если, конечно, через сто метров в спину не шмальнут и до трусов не разденут.

— Да… и куда я сунулся со своими грошами… — подумал я вслух. Больше для того, впрочем, чтоб Фитиль проникся моим положением и предложил варианты подешевле. Но тот не проникся. Оперся на локоть, закрыл глаза и замычал что-то; видимо, песню.

Я смотрел на землистое небо, бурьян вокруг, слушал мычание Фитиля и отчетливо понимал, что здесь все совсем не так, как преподносят нам газеты и «ящик». Если уж мне это стало ясно буквально через несколько часов пребывания, то неужели не понимают те журналисты, которые приезжают сюда и пишут? Или вовсе здесь не бывают, а так, потопчутся в барах, на КПП, байки послушают, сплетни запишут — и айда назад. Ну и пощелкают несколько кадров, там же, на КПП. Герои Зоны — это бравые солдатики, гладко выбритые и исключительно в полном боевом снаряжении. Газетный сталкер — худой небритый человек в аккуратном охотничьем костюме, с неизменным Калашниковым на плече. А на самом деле — грязный разношерстный люд, угрюмый и недоверчивый ко всем, кто пытается проникнуть в их круг извне. Вряд ли глянцевые журналисты проникают за колючку, чтобы рисковать надушенной задницей ради статьи. Военные репортеры — дело другое, периодически возникают на полосах и экранах. Тем не менее, за все эти годы ни одного толкового снимка мутанта или кадров из глубины Зоны. Неужели никому не приходило в голову прикинуться сталкером и сделать большую серьезную статью? Наверняка приходило. Да только не известно, как поведет себя вот хоть Фитиль, наведи я на него объектив. Но есть же скрытые камеры… А, впрочем, кто ж это все знает. Там, в большом мире, Зоной интересовались только первые несколько лет. Затем вести оттуда (то есть, уже отсюда) стали сродни сводкам из горячих точек: вызывают интерес только когда происходит значимое движение. В остальное же время Зона просто есть, она обывателя не интересует. И все эти разговоры о том, что Зона расширяется, что рано или поздно поглотит весь мир, превратит всю планету в одну огромную Зону или даже аномалию, — все они будто бы не имели ни малейшего отношения к затюканному работой и хозяйственными заботами обывателю. Придя домой в шесть вечера, люди хотели видеть на экране душераздирающие зрелища, которые не касались бы непосредственно их, они были не против взирать на чужие страдания и реки крови, искореженный металл на трассе и бандитские сериалы. Только… с одним непременным условием: чтобы увиденное не находилось под боком, в соседнем доме, подъезде, квартире. Так и с расширением Зоны. Никому нет ни малейшей заботы до обнесенной колючкой куска земли в далекой Украине. И пусть болтают хоть каждый день о поглощении мира — пока Зона не окажется на пороге его собственной квартиры — он не тронется с насиженного дивана, чтобы выключить телевизор.

— А правда, что Зона расширяется? — обратился я к еще больше осоловевшему Фитилю.

— Что?.. А, ну само собой, растет, а то как же. Чье-то желание исполнится — вот и Выброс, а затем и расширится. Если желание большое — то намного, поменьше — ну и расширится поменьше, да.

— Желание?.. — не понял я, смутно припоминая что-то прочитанное в очередном таблоиде.

Фитиль раскрыл рот, чтобы ответить, но так и замер: в тишине со стороны домов отчетливо застучали выстрелы вперемешку с криками.

— Это что за…

И он, несмотря на то, что минуту назад едва мог приподняться на локте, довольно резво вскочил на ноги, подхватил ружье и потрусил на выстрелы. Решив, что отсиживаться мне тоже не резон, я заспешил следом. Фитиль не обращал на меня внимания, на ходу запихивал патроны в стволы. Чем придется воевать мне — о то я тогда, признаться, не подумал; бежал, потому что просто — бежал. Тем временем, выстрелы и крики сделались громче.

— Вон там засела, гнида, доставай ее! Шуруй, шуруй! Сейчас мы тебя достанем!..

Посреди улицы несколько сталкеров вели огонь по невидимой цели. Фитиль подбежал к одному и что-то спросил, ему ответили, но из-за выстрелов я не расслышал. Тоже подбежал, стрелявшие на меня даже не посмотрели, двинулись к домам. Я немного приотстал, не желая путаться у них под ногами или схватить шальную пулю. Свернул за угол. Там увидел стоящего ко мне спиной человека в изодранной куртке. Он не участвовал в общей суматохе, преспокойно покачиваясь, будто в такт неслышимой музыке. Даже что-то напевал.

— Эй, что тут происходит-то? — я тронул человека за плечо — и отпрянул от неожиданного зрелища.

Провалившиеся в черноту желтые глаза бессмысленно уставились в меня с морщинистого черно-зеленого лица, обросшего седой щетиной. А из дырявых щек ясно проступали серые кости зубов и черепа. Жуткий запах гнили ударил в нос. «Прокаженный», — мелькнула мысль, и я инстинктивно отпрянул в сторону. И вовремя. Человек вскинул выпрямленную руку — и пуля просвистела в сантиметре от виска.

Второго выстрела я дожидаться не стал. Броском опрокинул врага на землю и что есть силы стал лупить по изуродованному лицу. Но противник, казалось, не чувствовал боли. Сильным рывком отбросил меня назад и начал медленно подниматься. И еще на этом страшном лице не было крови, хотя я как минимум переломал ему нос в нескольких местах. Только глухое рычание бурлило в его груди.

Я тогда забыл про нож: от такого зрелища не только про нож забудешь. Схватил какую-то доску и стал отчаянно лупить ею по трясущейся черной голове. Кажется, бил я довольно долго, все было будто в тумане, почти как во время моих первых дел. Только теперь к ярости и возбуждению прибавилось ощущение жути. Да, было очень страшно в первое же утро здесь столкнуться с непонятной изуродованной тварью.

Потом он мешком упал вниз, из расколотой головы медленно выползала серая студенистая масса. Конечности трупа дергались, но к этому зрелищу мне было не привыкать. В обычных условиях меня бы это даже возбудило, но теперь я не почувствовал ничего, кроме омерзения. Ногой отодвинул из его трясущейся ладони пистолет. Вот и трофей. Надо было еще обыскать на предмет патронов, но уж больно жутко воняло.

— А ты ничего так, сам справился, — услышал я за спиной.

Фитиль в окружении еще нескольких сталкеров смотрели на конвульсирующего в траве урода.

— А это кто? — я сильно запыхался, поэтому слова выдавливались с трудом.

— А это, дружбан ты мой, нежить, самая настоящая. Странно, что до Кордона дошли. Обычно их еще далеко на подходе отстреливают. А этот, вишь ты, видать, давно бродит: глянь, какую щетину отрастил.

— Нежить?..

— Ага, зомби, — кивнул Фитиль, но, видя мой непонимающий взгляд, пояснил, — с Выжигателя поди прут опять, тоже свой брат сталкер, да только не повезло, мозги изжарило, да. Если мне изжарят, то и мне вот так башку раскромсают. Никуда не денешься.

Я с трудом верил своим ушам: какие такие зомби? Не Resident Evil же, а Украина. Но тогда становилось понятным и странное его поведение, и отсутствие крови…

— О, а у тебя теперь трофейный, — кивнул Фитиль на пистолет, — и ружье пока не потребуется. Маслят теперь добудь, вон у него должно быть наверняка немного, — и кивнул в сторону почти угомонившегося трупа.

— Трясется, черт…

— Ну как оттрясется. Меня, признаться, тоже это коробит.

— И много их сегодня пришло?

— Чело… штук пять. Это уже второй раз за месяц. Но в прошлый раз был всего один.

— А если укусит?..

Все немедленно расхохотались в голос.

— Та ні, це ж не кіно, — сквозь смех выдавил из себя один, — Мізки випалило, це не заразливо. В деяких і в звичайному стані мізків нема.

И все снова покатились со смеху, видимо, найдя шутку чрезвычайно удачной.

По улице проволокли тела, серая жижа тянулась по пыли за ними.

— Бери швидше патрони і цього понесемо, щоб не смердів тут, — шутник указал на труп.

Превозмогая блевотные позывы, я обшарил рюкзак и карманы мертвеца. Обнаружил коробку с патронами и сигареты. Еду — несколько банок тушенки и батон — брать побрезговал.

— Подсумок обыщи, может, арт какой найдется. Неспроста на Выжигатель шел ведь… — сказал Фитиль. Но в подсумке ничего не оказалось.

— Ладно, тогда потащили.

Мне велели взять труп за ноги, и я поволок его по бурым следам на дороге. Шли довольно долго, пока не вышли за село, где, видимо, находилось местное кладбище. Деревянные, наспех сколоченные кресты, кое-где обмотанные противогазами, некоторые с неразличимыми надписями на дощечках.

— Хоть и нежить, а все ж вроде как и свои… — размышлял вслух Фитиль, — стало быть, и похоронить надо.

Копали по очереди. Никаких прощальных слов не было, просто вырыли одну большую ямищу и побросали в нее все трупы. Все с размолотыми в кашу головами. Все же получалось почти как в кино: чтобы убить зомби, нужно уничтожить его мозг.

Странные дела здесь творятся. И это в самый первый день. Что же будет дальше?..

Я сидел на гнилых бревнах и рассматривал свой трофей — пистолет. Как часто, когда еще был шкетом, мечтал о нем. Грезил даже. Теперь мечта материализовалась в этот тусклый кусок металла с заметными царапинами на рукояти, потертыми номерами и аккуратной дыркой, из которой вылетала чья-то раскаленная свинцовая смерть. Но ни радости, ни трепета я не ощущал. Сидел и щелкал курком впустую. Обойма лежала на коленях. Из этого пистолета утром мог быть застрелен и я, не случись под рукой деревяшки. Тщетно пытался настроить себя на торжественный лад исполнения мечты — иметь пистолет. На душе саднило, и что-то тяжелое застряло в груди, не давало выдохнуть полной грудью. А что если…

Я сунул дуло в рот и изо всех сил представил, что в обойме затаился тот самый — мой — патрон. Не представлялось. А ведь можно прямо сейчас зарядить обойму, ствол в рот — и прекратить все мытарства. И уже буквально через минуту этот мир будет без меня. Он будет точно таким же, как и минуту назад, и две минуты, и час. А мое тело с окровавленной головой распластается на бревнах, скатится в траву. Прибегут сталкеры, посмотрят и скажут: «Ну что ж, у чувака нервы не выдержали». И закопают вместе с теми зомби.

Вот и все.

Но только мне самому уже не будет ни страшно, ни стыдно, ни обидно, ни радостно, ни грустно и ни злобно.

Я и правда медленно вложил обойму, щелкнул предохранителем. Направил ствол в лицо. Черная дыра теперь смотрела прямо в меня. Одно движение пальцем — и… должно быть, я даже не успею дослушать до конца выстрел. А дырка напротив предательски дрожит. Я немного надавил пальцем. И сам испугался, как глубоко он вдруг ушел. Быстро повернул руку в сторону забора. От греха подальше.

Вот так. Я струсил. Чего и следовало ожидать. Все торжественные и трагичные мысли закончились банальным проявлением трусости.

А в тот же вечер я увидел свою первую аномалию. Нет, не случайно. Фитиль, после того, как в очередной раз «поправился», специально повел — показать. Мы проследовали по тропке вниз от поселка, потом некоторое время шли по разбитому асфальту, сквозь который обильно цвела растительность. Несколько раз мой провожатый делал знак остановиться и выставлял перед собой приборчик: оранжевая коробочка со стеклянной трубкой, внутри которой, совсем как в градуснике, качался зеленый столбик. Фитиль сосредоточенно всматривался в этот столбик, прислушивался к тонкому попискиванию приборчика…

— Это что у тебя? — не выдержал я.

— Это есть детектор для обнаружения аномалий, да. Без него в Зоне делать почитай нечего, а уж за Кордон без него сунуться — все равно что без башки остаться. Если вот эта штука, — он указал на столбик, — поднимется выше и станет красной, а пуще того засвистит — рви когти подальше, не ровен час — засосет.

— Она, аномалия?

— Ага. Это, правда, модель старая уже, новые прямо тебе показывают, где эта зараза расположилась, но и с этой по Кордону ходить можно. И даже через Свалку пройти. А уж если поглубже — то машинку посерьезней надо, да.

— А почему Свалка?

— Потому что она — Свалка. Гниют там кучи грязного мусора под чистым небом, растекается все, фонит — аж за километр… Стоп!

И Фитиль бросился с дороги, вжался в траву. Я растерянно озирался, стараясь увидеть угрозу.

— Да ложись ты, камикадзе гребаный! — прошипел он.

Без лишних вопросов, я упал рядом с Фитилем.

— Военные, — едва слышно шепнул он, — ползем вниз, если начнут стрелять — бежим и не оглядываемся, зацепит — я за тебя не отвечаю, и ты мне никто. Понял?

Мы осторожно стали отползать от дороги, наверху и правда послышались неясные голоса, но оглядываться было страшновато. Проползли порядочно, но, только когда голоса совсем стихли, Фитиль осторожно приподнялся на локтях.

— Чуть из-за тебя не спалились. В следующий раз если говорю ложись — значит ложись и без лишних вопросов. Скажу штаны снимай — снимешь и с голой жопой побежишь. Понял?

Я молчал. В самом деле, что тут возразишь: виноват.

— Обход, что ли, приспичило им делать? Но до Кордона не пойдут, точняк не пойдут, так, для вида больше покрутятся и назад. У нас с ними перемирие пока вроде как, а раньше ведь частенько схлестывались, а потом их Веер с ребятами поприжал маленько, стали сталкеров уважать, да.

Второй раз за сутки встречаться с солдатами у меня, понятное дело, желания не было. С крутым нравом этих ребят я уже вчера познакомился…

Неподалеку захрустели ветки, раздался топот.

— Плоти, — успокоил Фитиль, — не тронут. Трусливые твари, но и злить тоже не советую. Хотя первыми никогда не нападут.

В дебрях сушняка мелькнула огромная тень, потом исчезла и больше не появлялась. Мой проводник сделал знак следовать за ним. Скоро мы остановились у странной, будто кем-то вытоптанной, округлой площадки, которая образовывала обширную проплешину в окружающей бурной растительности. Земля же внутри плеши запеклась оплавленными комьями, местами провалилась довольно глубокими кратерами. Воздух над этим местом будто плясал, как это бывает над костром, в сумерках отчетливо — словно из ниоткуда — временами с потрескиванием выпрыгивали снопы искр. Тянуло горячим.

А еще там стояла кровать, железная такая кровать, с сеткой. Вся закопченная, с изогнутыми ножками. Странное зрелище.

— Вот это она и есть — Жарка, — указал Фитиль.

Про аномалии мне читать, конечно, доводилось. А вот теперь, буквально в двух шагах, находилась одна из них, самая настоящая, реальная, не из журнальных статей.

— Она радиоактивная?

— Эта? Эта нет. Но есть и грязные, да. А эта тут с незапамятных времен стоит. Как вот только я в Зону пришел — года три почитай уже — так она здесь и стоит, хотя обычно после каждого Выброса они перемещаются. А эта вот стоит, да.

Я подобрал камешек и бросил внутрь плеши. Не успел мой камень коснуться земли, как раздалось шипение, потом из ниоткуда вырвался двухметровый столб пламени. С минуту он причудливо извивался, в сумерках плясали багряные отблески. Потом все мгновенно стихло, улеглось.

— Удобно хабар прятать, не каждый туда сунется, — указал Фитиль прямо в центр проплешины. — Я б не сунулся. А так, вполне и очень даже может быть, что вот под кроватью ящичек прикопан… Или не прикопан. А задницу жарить никто поди зазря не захочет, да.

Тем временем заметно стемнело, надо было возвращаться. На обратном пути Фитиль поведал еще о некоторых близлежащих аномалиях. Но, по его словам, артефактов они не рождали.

— На Кордоне вообще теперь стало трудно хабаром разжиться, а на Свалке бандиты ошиваются. А в другие места только с хорошей снарягой идти надо, я все на Янтарь нацеливаюсь, да туда тоже сейчас запросто не сунешься: зомбей полно. Долг хоть ученых и охраняет, но на весь Янтарь никакого Долга не хватит, да. Вон ведь, утром забрели…

— А что за зомби такие? Откуда берутся хоть?

— О, это…

Но Фитиль не договорил, замер и сделал знак молчать. Вкруг было абсолютно спокойно, только ветер шелестел высокой травой. Но на всякий случай я даже присел. С минуту сталкер напряженно вслушивался в сумерки. Потом снова пошел вперед:

— Отбой. Но лучше перебдеть, чем перебздеть.

Свой вопрос о зомби я решил отложить на потом.

К поселку мы подошли уж совсем затемно. Кое-где дрожали уютные пятна костров, у дороги светились белые точки — фонари дозорных. Ровно сутки прошли с моего прибытия в Зону, а казалось, что далеко-далеко, в прошлой жизни остался многолюдный город, троллейбусы, машины… Здесь — будто время отодвинулось на столетия два-три назад: вместо электричества — костры, вместо магазинов — торгаш в своей лавке, да и чтобы элементарно выжить, требовалось постоянно быть начеку, держать оружие наизготовку. Впрочем мне, в последнее время уже почти свыкшемуся с волчьей жизнью, было приятно одно только то, что не надо убегать и прятаться, вздрагивать при виде серой формы…

Фитиль повел меня к одному из костров за домами, вокруг которого неспешно беседовало еще четыре сталкера. Потом двое куда-то ушли, подошел один, попросил прикурить, немного посидел, помолчал и тоже ушел. Нас снова осталось четверо у костра. Тушенка, батон, бутылка водки — такой ужин. От вопросов у меня буквально чесался язык, но, глядя на отрешенные лица сталкеров, озвучить их не решился. Никто даже имени моего не спросил, не стал навязываться со знакомством и я. Фитиль быстро угомонился и похрапывал, укрывшись не весть откуда взявшейся рогожей; я сделал замечание насчет утреннего столкновения, но никто не поддержал беседы, заторможено уставились в огонь. Будто с наступлением темноты сталкер погружается в привычное полубессознательное оцепенение, вывести из которого его может, наверное, только новое нападение зомби. А и в самом деле: ну что еще можно делать ночью? Должно быть, здесь очень опасно в темное время суток.

Положив голову на колени, я исподтишка осматривал сидевших. Оба в замызганной одежонке, Бог весть, из какого тряпья сотканной (тогда еще не знал, что самошивная рейдовая сталкерская куртка, укрепленная свинцовыми и кевларовыми вставками, несравненно ценнее щегольского камуфляжа), у ног — такие же заляпанные выцветшие вещмешки; у одного обычное охотничье ружье, у другого короткоствольный автомат (в это время он его медленно и тщательно чистил, методично так); лица вытянутые и такие худые, что на висках просвечивали пучки мышц; обветренные губы, огрубевшая от постоянного пребывания на ветру и солнце кожа… Словом, больше похожи не на «покорителей Зоны», как порой громко величают сталкеров в газетах, а, скорее, на беглых зеков. Что, впрочем, очень могло быть. Дурной каламбур: бежать с одной зоны в другую — но именно он пришел в голову.

Вот один привстал и поворошил хворост в костре. Всплеснули искры, ветки в огне защелкали веселее.

— На Свалку завтра двину, — ни к кому не обращаясь, сказал он, опускаясь на место, — а потом к Сидору или в бар.

На минуту возникло молчание.

— На Свалке ничего нового с последнего Выброса, — вдруг отозвался тот, что чистил автомат, — все шакалы подобрали. На Янтарь бы прошвырнуться, да одному боязно как-то.

И снова молчание.

— Не, я не пойду на Янтарь, далековато будет…

— А на Свалке по кучам, что ли прыгать? Там только экологи проберутся.

— Да…

Мало что было понятно из этого растянутого, почти медитативного диалога. Экологи, Свалка, Янтарь, шакалы какие-то…

— Я могу с тобой на Янтарь, — неожиданно для самого себя ляпнул я.

Сталкер с автоматом едва повел в мою сторону головой, но глаза оценивающе прищурились.

— Первый день? — спросил.

— Ну да. Но уже успел с вашими ребятами зомби познакомиться, — пошутил я.

— Хм, ну да… Только там их теперь без счету. Изо всех кустов, поди, лезут. Одним пестиком не отпукаешься.

— Да пусть его сходит, — сонно прохрипел Фитиль и перевернулся под своей рогожей. А я-то думал, что он спал. Но он и вправду уже спал, отрывисто всхрапывая.

— Гляди сам, — пожал плечом сталкер, — если что, я за тебя не в ответе. По дурости вляпаешься — вытаскивать не буду.

— Договорились.

Краем я глаза заметил, как криво усмехнулся второй сталкер. Еще бы: мелочь желтопузая лезет вперед, наглеет. Вдруг на этот Янтарь и не всякий бывалый сунется — а тут я сам вызываюсь… Сутки в Зоне прожил — а уж нос свой сует во всякую дырку. Но не все же на печи сидеть. Много не высидишь, не на яйцах. Рано или поздно придется вылезать…

Где-то далеко-далеко стукнула автоматная очередь. Никто даже не повернулся в ту сторону. Видимо, постреливали в этих местах часто. Гораздо чаще, чем мне представлялось. Хотя на «большой земле» Зону и называли территорией с «бесконтрольным оборотом оружия», но я и помыслить не мог, что в таких масштабах: каждый человек здесь был вооружен в обязательном порядке. За сутки я еще не видел ни одного безоружного сталкера. Даже сам сравнительно легко обзавелся пистолетом. Подумал, что Фитиль утром загнул про цены на оружие. Либо попытался поиграть в посредника и поиметь навар, либо просто попугать новичка. Во всяком случае, при подобном объеме вооружения цены на черном рынке должны были упасть ниже низкого.

Впрочем, пока это было не так важно: во внутреннем кармане куртки увесисто провисал добытый утром ствол, придавая уверенности в успешном исходе завтрашнего мероприятия.

Ну а теперь — теперь, наверное, надо было как следует выспаться. Тем более, что прошлую ночь я провел без сна под ледяным дождем. Но сон пришел не сразу. Довольно долго я смотрел в звездное небо Зоны, вслушивался в странные звуки в темноте. Но мои новые знакомые у костра не проявляли ни малейшего беспокойства, стало быть, звуки не были опасны…

Высокая трава касается груди, на горизонте искривленные силуэты голых деревьев. Мокрая одежда зябко липнет к продрогшему телу. Полная луна с абсолютно черного беззвездного неба обливает все вокруг серебряным светом. Полная тишина, даже собственного дыхания, с паром вырывающегося изо рта, не слышно. А за спиной бредут люди. Много людей. Их лица неразличимы и безмолвны. И, когда они догонят, случится…

— Эй, ты идешь? — откуда-то сверху раздался голос.

Я очнулся. Уже утро? Кажется, только прилег — а уже нужно вставать. Еще совсем темно. Ноги болят и вставать с холодной земли совершенно не хочется.

— До Янтаря неблизко, а то с тобой и до ночи не успеем.

Я поднялся. Ноги загудели еще больше. Отошел к дереву и справил малую нужду. Мой спутник в это время скучающе позевывал, во мне же, напротив, просыпался зуд и волнение. Эх и ввязался я в авантюру! Что за Янтарь? Что там будет?..

На всякий случай перепроверил обойму. Мой спутник же молча быстро зашагал прочь от костра. Я поспешил следом, стараясь не отставать, что на гудевших ногах было довольно непросто. Хотелось расспросить о Янтаре и вообще… но мы шли так быстро, что у меня попросту не хватало дыхания для разговоров. Впрочем, когда вышли из поселка, сталкер достал детектор, точно такой же, как вчера у Фитиля, и мы заметно сбавили темп.

— Без детектора тебе никуда не сунуться, только на Кордоне прозябать, — сказал проводник, — пока иди рядом, а лучше прямо за мной и чтоб след в след, а если отстанешь — твои проблемы. Ну а вообще-то, раздобудь свой и как можно скорее.

— Где ж его раздобудешь-то?..

— Да вот хоть у ученых. Когда на Янтарь придем, там увидишь. Они сами делают и сами же приторговывают.

— А что за Янтарь такой хоть?

О как, ты и не знаешь? — усмехнулся сталкер. — А собрался идти. Это ж озеро Янтарное. Наверное, до Зоны было неплохим озером, не знаю. А теперь считай, что болото. Там еще в самом начале всех этих событий сбросили бронированные шараги для яйцеголовых. Вот они теперь там и обретаются, Зону типа изучают. Только как же ее изучишь, если сидеть за стенами. Ее исходить нужно, вдоль и поперек, поперек и вдоль, а потом еще и в самую жопу ей залезть, вот тогда и изучишь. Может быть… Немного…

— И что там интересного такого, что нам туда нужно?

— Да не нужно. Нам вообще никуда не нужно. Что там, что здесь — всяко хабара теперь небогато. Только сталкера, как и волка, знаешь, ноги прокормят. Вот и рыщем — где бы да что бы… А хабар может быть где угодно. Надо только чтобы повезло маленько. Жить надо и тут, некоторые даже умудряются на икру с маслом заработать. А только не в икре дело. Не известно еще, чем они за эту икру с Зоной расплачиваются.

— А чем они расплачиваются?

— По-всякому. Кто голову свою отдаст, кто с ума сойдет, кого аномалия покалечит. Разно тут бывает. Так что, если за богатством не гнаться, то можно ровнехонько себе прожить и здесь. А за богатство — что здесь, что там (он махнул неопределенно рукой) платить придется.

Мы обогнули небольшой лесок, потом пошли по какому-то кочковатому полю, на котором можно было запросто вывернуть ноги: уж очень часто под высокой травой кочки попадались. Медленно начинало светать, холод продирал до самых костей, хотелось идти быстрее, чтобы согреться, но приходилось осмотрительно ступать, прощупывая каждый шаг, чтоб не попасть в яму или не навернуться на кочке.

— Что за овраги! — бросил я в раздражении.

— Мины, — спокойно отозвался мой спутник.

— Какие такие мины? — я насторожился.

— Обыкновенные, противопехотные. Раньше тут было минное поле, военные ставили против кабанов, собак… Заодно и сталкеров. Грохотало постоянно. Потом то ли заленились, то ли еще что, но больше не ставили.

И действительно, вскоре мы прошли потемневший от ржавчины, испещренный сколами указатель «Стой! Мины!». И череп. Стало не по себе.

— А вдруг не все взорвались?..

— Да не, тут постоянно ходят, так что ничего не осталось, не ссы.

Оставив лес далеко сзади, вышли на какие-то заброшенные высокие сооружения. То ли градирни, то ли хранилища. Здесь путь пролегал через протоптанную тропинку, и мы ускорили шаг.

— Вон там, — сталкер показал на крышу одного из сооружений, — по весне снайпер сидел, бандюки так хабаром разживались. Идет сталкер с вылазки, понятное дело, устал, только бы до своих добраться. По сторонам не смотрит. А тут тебя снайпер тюк — и хана. А остальные набегут, до нитки разденут. Случалось, что и без нижнего белья оставляли. Надоели они нам — спасу никакого нет. Договорились с наемниками, те их в два счета выкурили. А снайпера нам живого выдали…

Он замолчал.

— И что потом? — не выдержал я.

— А что потом? Не погладили же по головке. Двенадцать человек загубил, сволочь такая. Всех помню: Сеня Комбайн, Михаль, Ромка Перехватов, Тошка Булкин, Волкодав… Но мы эту сволоту тоже не пожалели, трясся, что твой лист осиновый, когда судили да казни ему выдумывали. В аномалию отправили. Связали и бросили. Обосрался гад напоследок, говно его по веткам в Карусели развесило. Зато с тех пор тут ходить стало без опаски, а то ведь даже хотели через Дикую территорию таскаться. Там хоть бандитов тоже полно, но украдкой пройти можно, а здесь все, как на ладони. Ни пройти, ни объехать.

— Почему она Дикая?..

— Раньше была Дикая, когда только первые хабарщики приходили. Теперь-то уж давно эти места исхожены, а название осталось. А можно еще на Янтарь через Янов пройти, но там теперь неспокойно. Долг со Свободой сцепились, того и гляди под раздачу попадешь. А было время, когда ребятки за бутылку могли и на машине подбросить.

— А кстати, — опомнился я, — а как тебя звать-то хоть?

— А Петром звать, — охотно последовал ответ.

Назвался и я.

— Ну что ж, буду теперь знать, с кем иду, — усмехнулся Петр.

Я подумал, что сталкеры, возможно, не такие уж и замкнутые люди, как показалось вчера. В конце концов, много народа здесь, должно быть, всякого ошивается, не известно, чего от кого ждать. Если ко всем с распростертыми объятиями…

Когда солнце заметно приподнялось над горизонтом, мой спутник сказал:

— Шабаш, тут привал на десять минут.

Мы уселись на поваленное дерево. Погода заметно испортилась, с той стороны, куда мы шли, подтягивались тяжелые тучи.

— Под дождь попадем, — заметил я, указывая на небо.

Петр мотнул головой:

— Не попадем. Это и есть Янтарь, почти пришли. По пять капель от радиации примем и вперед. Тут всегда тучи. Гиблое место, что ни говори. Хоть излучатель и отрубили, а все равно место не такое, не как везде.

— Излучатель?..

— Долго болтать придется, как-нибудь в другой раз. А сейчас вот что скажу, а ты вникай. Всему тебя учить не буду, раз сам вызвался, сам и смотри. А только вот что. Если почувствуешь, что хреново стало, в глазах темнеет, голоса там всякие слышать будешь, шепот, то пулей назад и не оглядывайся. Понял?

Я кивнул. Такие новости мне не нравились. Еще бы: голоса…

— Вот… Побродим тут, чего-нибудь, может, и найдем. Чтоб к торгашу не мотаться по сто раз — тут яйцеголовым и загоним. Но это если повезет. Увидишь впереди что-то подозрительное — стой и ни шагу, а то заколебешься кишки с веток собирать. К тому же, ты без детектора.

— Да, вот насчет детектора…

— Потом, — отрезал Петр, — давай пока на дорожку.

Он достал из мешка бутылку, грязными пальцами выковырнул ошметок колбасы.

— Ну, чтоб сегодня не с пустыми руками…

И забулькал прямо из горла. Я почему-то вспомнил, что алкаши в подворотне считают бульки, чтоб всем досталось поровну. Бульков насчитал семь. Когда Петр оторвался от бутылки, в ней оставалось меньше половины.

— Давай… — крякнул он, мощно вдыхая колбасу.

Я взял бутылку; по-видимому, мне предстояло выпить ее всю.

— Не обижай…

Я задержал дыхание и сунул горлышко в рот. Главное, чтоб на язык не попало, а сразу в горло лилось — вспомнилась от кого-то услышанная старинная алкашовская мудрость. Мудрость и вправду оказалась мудрой: несмотря на общее отвращение, водку удалось пропихнуть всю, без остатка. Кусок колбасы пришелся весьма кстати.

Молча посидели. Петр проверил автомат. Я тоже на всякий случай осмотрел свой пистолет.

— Слабовата пукалка, но лучше, чем доской, — ухмыльнулся он, из чего я сделал вывод, что мой «подвиг» вчера утром не прошел незамеченным.

Спиртное подействовало благотворно, по крайней мере, начинавшаяся нервная дрожь поутихла. Небо впереди уже не казалось таким зловещим, да и озноб прошел. Наверное, здесь пить приходится много, иначе вряд ли долго выдержать. Почти как на войне. Впрочем, на войне я не был, но очевидно, что «боевые сто грамм» выдавали бойцам отнюдь не для дезинфекции.

Когда спускались с косогора, внизу у деревьев увидели несколько фигур, припавших к земле. Неестественными дергаными движениями они копошились в траве, будто бы что-то выискивая.

— Зомби? — шепнул я.

Петр приложил палец к губам и кивнул: дескать, да, они; потом дал знак обходить мне слева, а сам пригнувшись двинулся вперед. Ни про какой условленный знак атаки мы не договорились, я даже не понял, будем ли мы нападать первыми или просто обойдем нежить от греха подальше. Сердце отчаянно заколотилось. Я стал медленно огибать зомби метрах в пятидесяти, все гадая, каким же образом мой провожатый планировал обход.

Но все разрешилось в следующую минуту, когда справа хлестнула автоматная очередь. Ветки захрустели, послышалось хриплое, но довольно громкое бормотание в полный голос. Что-то похожее на «лучезарнейшие… сияние… твое сияние… отец придет…» Впрочем, вникать не было желания. В следующую секунду я уже выхватил пистолет и помчался на выстрелы. И моя торопливость едва не стоила мне жизни. Пуля коротко свистнула у самого уха, обожгла скулу. Я инстинктивно отпрянул в сторону и за ветками увидел серо-зеленое лицо с желтыми вытаращенными глазами. Нежить в изодранном свитере непонятного цвета медленно, но упорно ползла вперед, держа на вытянутой руке пистолет. Я вскинул руку, дуло оказалось на уровне зеленой головы. Движение пальцем — и голова исчезла. Мертвое тело рухнуло пустым мешком в траву.

А впереди кипела перестрелка. Отчетливо стрекотал автомат Петра, вразнобой хлопали остальные выстрелы. Я спрятался за тоненький ствол — хоть какое-то укрытие — прицелился, выстрелил, но, видимо, все-таки не попал; выстрелил еще и еще. Тут и на меня обратили внимание. Хотя нескольких Петр успел свалить, осталось еще четверо.

— Какая хорошая лошадка… — навстречу попер один, едва двигая прогнившей челюстью, уставившись в меня провалившимися глазницами. Стало и вправду жутковато. Но выстрел — и пуля угодила прямиком в рот. Голову зомби опрокинуло, будто от удара, он упал, а из отстреленной нижней челюсти выполз громадный черный язык, почти обвивая плечи мертвеца.

Наверное, от вида этого мясистого склизкого языка во мне внезапно пробудилось желание — убивать. Это было не совсем то, что я испытывал раньше. Все усилилось в десятки, нет, даже в сотни раз. Я с торжествующим ревом набросился на елозивший в окровавленной траве полутруп и рванул его извивавшийся и такой живой — язык. И всей кожей, каждой клеточкой тела во мне отдался этот сладкий сочный хруст вырываемого мяса. Если б не стойкое отвращение от запаха гнили, я непременно сжевал бы и съел кусок. А потом схватил какую-то сухую палку и несколько раз воткнул в закатившиеся бессмысленные глаза. Они так и брызнули, облепив собой мое лицо. Но вместо парной человеческой жидкости на коже остались ледяные вонючие сгустки. А я ковырял и ковырял в глазницах, пока чья-то мощная рука не оттащила меня назад.

— Эй, эй, будет уже, убил давно!

Петр, тяжело дыша, утирая с лица грязные ручьи пота, стоял надо мной. Я поднялся, но не удержался, чтоб не пнуть почти безголовое тело.

— Эк ты его расколупал… — мотнул головой Петр, потом озадаченно посмотрел на меня и заметил, — а ведь тебе это нравится.

Я не стал ничего отвечать. Возбуждение почти схлынуло, но оставило после себя странный, доселе не знакомый осадок. Что-то смешанное со злостью, радостью, бешенством, прежним желанием и волнением перед тем, что совершается в жизни в первый раз… Руки мелко тряслись, дыхание хриплыми кусками выплевывалось из груди. Но сексуальной разрядки не наступило, я вообще не почувствовал никакого былого возбуждения, все было не так, как со всеми теми женщинами. Было лишь острое желание убить еще кого-нибудь. Наверное, я выглядел весьма странно, потому что последовали слова Петра «Да уймись ты», подкрепленные увесистым ударом под дых, они и вернули меня в реальность.

— Что-то я не того… — попытался я скорчить усмешку, но и сам почувствовал, как неуместно и неестественно она выглядела.

Петр отвернулся и пошел обыскивать трупы.

Я кое-как обшарил карманы «своего» зомби, но, кроме земли, ничего не обнаружил. На кой черт они землю в карманы запихивали? Но на то ж они и зомби, чтоб без мозгов все делать.

Потом еще обыскал того, в свитере. Патроны у него были, но не моего калибра, так что пришлось прихватить и второй пистолет. Решил, что всяко не лишне будет. И снова — полные карманы земли. Почти с пустыми руками вернулся и мой спутник, показывая банку тушенки да автоматный рожок.

— Одной земли в карманы насовали… — посетовал я.

— Это они Зародышей копали, — пояснил Петр.

— Кого-кого копали?..

Мне представились то ли грибы, то ли черви, которых можно извлекать из земли и есть.

— Зародышей. Это вроде бы как артефакты, а вроде как и не совсем артефакты. На вид — ну просто какашки собачьи, только покрупнее. Само по себе дрянь, но вот если как-то их там обработать, облучить и вообще… то получается какой-нибудь арт. Что интересно, заранее никогда не скажешь, что именно получится. Может и Колючка, а может и Выверт какой-нибудь выскочить. Яйцеголовые скупают частенько, а там уж с ними возятся. Поэтому Зародышей им относят. Сами все равно ничего с ними сделать не можем. А уж что ты отдаешь: слизь или Рыбку — про то никогда не узнаешь.

— А земля-то зачем в карманах?

— Из земли выковыривали. Они все равно ни черта не соображают, что делают. Они их даже жрут, потому что не помнят, куда относить и вообще, что дальше с ними делать. Поди, наелись уже, с землей напополам до отвала. Можешь им брюхи вспороть и поглядеть, но лично я как-то к этому особенного желания не испытываю.

Не высказал охоты «вспарывать брюхи» и я.

А потом мы просто брели, всматриваясь в землю под ногами. Со стороны даже могли бы показаться грибниками. Только какие уж тут грибы.

— Я тут однажды сам едва мозгов не лишился, — рассказывал Петр, — вечером дело было, год примерно назад. Хабара не наварил, а возвращаться затемно не хотелось. Решил у ученых в бункере перекантоваться на ночь, а с утра еще маленько похабарить, а уж потом и на Кордон. И иду мимо завода как раз, слышу, будто кто-то зовет меня. Думал, может, знакомый кто. Осмотрелся, остановился — никого. Дальше пошел. Снова — слышу — зовут. Ну, я уж тут заподозрил, что дело не ладно, да как побежал — да и на зомбей налетел. Назад откатился, за бак мусорный, лежу и соображаю, как бы мимо незаметно проскочить. Хотел обойти стороной — там в болоте снорки шмыгают. И тут голос опять звать стал. И голова тяжелой стала, даже тяжелее, чем с бодуна. Ноги не идут, снорки начали подбираться (учуяли, что ли), зомби впереди бормочут… В общем, думаю, что хана мне наступила. Но кое-как собрался, ползком, ползком — стал вроде бы уходить, а потом еще там вертолет перевернутый был, я в кабину залез и переждал, пока зомби уйдут. Все боялся, что снорки найдут, они всю дорогу рядом шныряли. Но Бог миловал.

— А голос что?

— Голос… голос все время звал, ничего больше не говорил, только имя мое повторял. Но это уж я, наверное, не так близко от источника был, так, краешком зацепило, не накрыло.

Про снорков я даже не стал спрашивать: очередная гадость какая-нибудь. Представились почему-то огромные крысы с длинными пальцами. По воде шлепают, носами все вынюхивают… Впрочем, на деле это мог оказаться кто угодно, здесь, должно быть, быстро перестаешь чему-то удивляться: удивлялки не хватит.

— Стой, — скомандовал Петр.

Я не заметил ничего подозрительного, но послушно остановился.

— Видишь? Что видишь? — спросил он, указывая вперед.

Я присмотрелся. Небольшое покачивание воздуха в нескольких метрах выглядело весьма подозрительно…

— Аномалия?

— Она.

Петр показал на детектор. Тот заметно ожил, попискивал. Мой проводник подобрал камешек и бросил внутрь подозрительного покачивания. То, что произошло потом, трудно было представить в обычной жизни, тем не менее, здесь я увидел это собственными глазами. Камень внезапно изменил траекторию, его будто отбросило от невидимой стены, а в воздухе с негромким хлопком образовалась желтоватая вспышка. А потом камень рассыпался в облачко пыли. Ветер отнес ее в сторону.

— Воронка… Уже, кажись, подыхает. А то и засосать запросто может, тогда только дай Бог ноги и сил вырваться.

Я попытался представить, что же произойдет с человеком, окажись он на месте камня…

Петр бросил еще камешек и еще, пока не обозначились границы аномалии. Когда проходили мимо колышущегося воздуха, он указал на траву: она была будто придавлена и скручена, но едва заметно, можно не заметить, если не всматриваться специально. Я представил картину: идет себе сталкер, идет, под ноги смотрит, хабар ищет — и слишком поздно замечает, что трава примята… Сколькими же разорванными телами пришлось заплатить Зоне, чтобы теперь остальные могли ходить здесь?

Мы бродили довольно долго, но ничего обнаружить не удалось.

— Арты искать уже трудно стало, — сетовал Петр, — то ли Зона растет и истощается, то ли всех желающих уже обслужить не может.

Возле одинокого облетевшего дерева увидели потемневший крест, замотанный противогазным шлангом.

— Вот туда лучше не подходи, — указал мой спутник, — если висит противогаз — значит, покойничек фонит. Оно хоть и через землю, а все лучше поостеречься.

— Почему фонит?

— Потому что сталкер от лучевой помер. Без дозиметра здесь в радиацию вляпаться — как два пальца. Предположим, сейчас я тебя веду тут, а случись одному — уж давно частиц наглотался.

— Да с собой целую лабораторию таскать надо, что ли, — изумился я, — дозиметр, детектор, вон ПДА еще…

— А ты как думал? В Зону налегке только придурки идут, вроде тебя. Умные еще за периметром какой-никакой снарягой обзаведутся. Удивляюсь, как ты вообще до Кордона дошел, иного на твоем месте если не аномалия, так кабан разорвал бы.

Несмотря на пасмурное небо, заметно припекало. Потом стал накрапывать дождь. Вдали эхом перекликались собаки. Мы побрели по дну неглубокого овражка, теперь я старался смотреть не только под ноги, но и далеко перед собой, чтоб не пропустить подозрительное колыхание воздуха. Однажды Петр наклонился и подобрал какой-то комок, но, повертев в руке, выбросил.

— Надо бы к трубам наведаться, — высказал он идею, — только там теперь наверняка снорков, как грязи. Тебя ж с твоим пестиком в момент разорвут. Если только долговцы свой блокпост не сняли…

Петр рассуждал — будто с самим собой, было не ясно, старается ли он уговорить себя пойти к этим самым трубам, или со мной советуется. Я выжидающе молчал, не имея, в конце концов, ни малейшего представления ни о каких трубах.

— Ладно, прошвырнемся, — наконец принял решение Петр, — тут недалеко, километра два. Если ничего не найдем, то сразу домой двинем.

Было видно, что этой дорогой ему приходилось ходить не раз. Изредка бросая взгляд на экран ПДА, Петр уверенно двигался, лавируя между одному ему видимыми препятствиями. «Только иди след в след», — предупредил он заранее, так что я старался не отставать ни на шаг. Что, впрочем, не составляло труда: мой проводник шагал не слишком быстро, часто останавливался, сверяясь то с детектором, то с наладонником. Одному здесь пройти мне и вовсе не светило, думаю, даже с детектором.

— А вот ты где, голубчик, — ласково произнес Петр и остановился.

Я осмотрелся, но ровным счетом ничего не увидел:

— Что такое?

— Артефакт, что ж еще. Не зря, значит, сегодня мы ноги топтали…

— Да где ж он?..

— Ты его и не увидишь, я тоже не вижу. А вот послушай, как приборчик поет…

И он поднес почти к самому моему уху детектор. Тот и правда вместо привычного попискивания начал издавать мелодичные трели.

— Да… И что за артефакт?

— Этого я пока сказать не могу, но скоро, думаю, узнаем.

Петр подобрал несколько комьев земли вместе с травой и зашвырнул в заметную теперь даже мной стену колышущегося воздуха. Траву немедленно разметало во все стороны. За первым комком последовал второй, третий… Аномалия возмущенно шипела и выплевывала земляные клочья. И вдруг буквально из ниоткуда выпрыгнул светящийся бело-голубым шарик, не больше куриного яйца. Попрыгал-попрыгал — и задрожал на месте, словно подвешенный в воздухе. Я зачарованно наблюдал это чудесное зрелище, картина и вправду была великолепна, но для Петра, похоже, представляла исключительно утилитарный интерес. Он деловито и, в то же время будто бы с опаской, приблизился к шарику, тихонько подкинул еще земли — артефакт подпрыгнул еще ближе к сталкеру.

— Ну иди сюда, мой хороший, иди к дяде Пете…

И медленно подвел ладонь под дрожащий шарик, потом потянул его на себя — и артефакт оказался в руке. Петр быстро зашагал прочь от аномалии, сияя не хуже самого шарика.

— Везуха! — объявил он, — не часто вот так запросто арт посреди чистого поля обнаружишь. Видимо, недавно родился, пока никто не заметил. Так что, возможно, здесь еще имеет смысл поискать.

— А как называется? — указал я глазами на артефакт.

— Светлячок это. Не так, чтоб уж дюже дорог, но есть повод наведаться к ученой братии. А вот если мы с тобой за сегодня еще что-нибудь нароем — цены нам не будет.

И только он произнес эти слова, как сзади из кустов раздался утробный, рев.

— Снорки! Валим, валим! — крикнул Петр и сам рванул со всех ног.

Мы помчались, петляя и не разбирая дороги. Краем мысли я тогда еще подумал: не загремим ли в аномалию… Но, видимо, снорки пугали моего проводника даже больше, чем аномалии, и мы неслись, до крови обдирая сухими ветками и колючей травой лица, руки, перепрыгивая через странные канавки в земле… А оглянуться было страшно: за спиной кто-то тяжело прыгал и утробно рыгал. Если бы не наше петляние по бездорожью, этот кто-то уж давно настиг… Однажды, когда мы в очередной раз резко подали в сторону, я боковым зрением заметил черную распластанную в высоком прыжке фигуру, человеческую. На долю секунды она зависла в пасмурном небе, а потом кубарем улетела в заросли. Какие уж там крысы с длинными пальцами! Это казалось гораздо страшнее.

— Еще… немного… — выдохнул Петр, — скоро… долговцы… блокпост…

Воздух прорезала тугая очередь, явно из чего-то тяжелого.

— Бодрей шевели батонами! — раздался впереди голос, будто из бочки.

Мы вылетели на поляну и покатились по земле. Дыхания не осталось совсем. Я схватился за горевшее изодранное лицо. Петр растянулся рядом, хрипящими легкими хватая воздух.

— От них… только… так… по кустам… иначе… сразу…

Над нами повис громадный черный мужик, весь опутанный трубками, в противогазной маске, с пулеметом наперевес. Экзоскелет — сразу узнал я. Частенько на гламурных фото фигурировала эта экипировка, порой даже создавалось впечатление, что половина Зоны щеголяет в нем. Блондинистые тетки с голым шестиразмерным выменем, наполовину облаченные в блестящий экзоскелет; мужественные самцы, будто космонавты, погруженные в хромированные трубы… А вот теперь довелось и в полевых условиях лицезреть это грандиозное сталкерское обмундирование.

— Удрал, — разочарованно прогудело из-под маски, — давеча его собратьев тут постреляли нормально так, вон, греются, — и указал куда-то в сторону.

Там слабо дымила какая-то бесформенная груда, кажется, человеческих тел…

— А все ж… не упустил, — Петр не без гордости разжал ладонь с артефактом.

— Светляк, — сказал сталкер в экзоскелете, — продай-ка.

— Сколько?

— Ну, полсотни евриков пожертвую, так и быть.

— Хо, да я ученым за сотню сбагрю легко…

— Ну-ну, ты сначала дойди до них.

— А дойду, дойду.

— Ну дойди, дойди, — мужик сразу потерял к нам всякий интерес и исчез из вида.

Я приподнялся и осмотрелся.

«Блокпост» представлял собой обыкновенную баррикаду из набитых чем-то мешков, за которыми прямо на земле сидело с десяток таких же сталкеров в черном, но только трое из них было в экзоскелетах, остальные — в неизвестной мне экипировке, которая, впрочем, также внушала уважение. Сразу бросилось в глаза вооружение: не обыкновенные Калаши или двустволки, но увесистые винтовки и автоматы, судя по всему, иностранного происхождения. Невдалеке чадила черным указанная первым сталкером куча, еще ближе — закопченная пустая бочка, у которой задумчиво стояло еще двое. Вообще, было больше похоже на какой-то привал, чем на блокпост. Впрочем, в блокпостах я был не силен.

— Ничего, — ободряюще кивнул Петр, — отсидимся у них, потом дальше пойдем.

— Это и есть те самые долговцы?

— Ага, те самые, — Петр потрогал глубокий шрам на скуле, поморщился, — это еще нормалек, легко ушли. В поле он нас в два счета разодрал бы.

Я вспомнил черное тело на фоне туч и содрогнулся. Если эта тварь совершает такие прыжки, то в том, что «разодрал бы», сомневаться не приходилось.

— А что они тут делают? — кивнул я в сторону баррикады.

— Ну, это тут такой блокпост у них, территорию держат.

— Территорию? Зачем?

— Тут все территорию держат. Свалку — бандиты, Янтарь пока за Долгом остается, Агропром… не знаю, кто там сейчас. Был за Свободой одно время. Но Долга бояться нечего, они нашего брата не трогают, не то, что бандюки или вояки хреновы. Братки могут в рабство продать, а могут и сразу шлепнуть, а вояки — те сразу палят, даже к стенке не поставят.

— Жалко им, что ли…

— Ну, режимная зона, режимная зона. Боятся, как бы за периметр чего не пронесли. Только сами и несут же направо и налево. За водяру тебе хоть БТР к порогу пригонят.

На самом деле, я сильно засомневался в том, что «за водяру хоть БТР», но возражать не стал. Да и не хотелось: уж слишком устал.

— К оружию! — раздался голос со стороны баррикады, застучали выстрелы.

Долговцы сразу рассыпались в боевом порядке, по всему было видно, что они — знатоки ратного дела, каждый знал свое место, каждый отчетливо представлял, что ему делать. Я вопросительно посмотрел на Петра.

— Оставь, — махнул он рукой, — это не наша война.

Долговцы тем временем заняли оборону. Совсем близко просвистело. Мы бросились к баррикаде: там хоть какое-то укрытие. Выглянув из-за мешка, я увидел небольшую толпу зомби, нестройно ползущую прямо на нас. Долговцы методично и даже как-то буднично отстреливали их по одному.

— Один есть.

— Хоп, еще одна зарубка…

Будто в тире, а не на поле боя.

Зомби вяло отстреливались, что-то рычали, невнятно бормотали, судорожно двигая конечностями. Одни рефлексы, никакого осмысления.

Я прицелился и тоже выстрелил. Не попал. Снова выстрелил и снова мимо. Решив, что впустую тратить патроны будет непростительной роскошью, свои попытки внести толику в общее дело оставил. Наступавшая толпа быстро смешалась, некоторые, в которых, видимо, еще теплились остатки сознания, даже принялись отступать, создавая еще большую неразбериху. Некоторые упали, но продолжали дергаться на земле.

— Да вали их прямо так, — сказал кто-то — и вся черная масса в тяжелом снаряжении двинулась вперед, окружила уцелевших и моментально расстреляла в упор. Признаться, сильное зрелище: когда убивают вот так, неторопливо, деловито, будто совершают черную, но нужную — работу.

Потом так же толково, с расстановкой, стали добивать елозивших полуживых мертвяков. Удар ножом в голову — и все. Ни единого лишнего движения, ни капли эмоций. Да и какие могли быть эмоции на противогазных масках.

Не хотел бы я столкнуться в бою с этими ребятами, ох не хотел бы.

Но ножом в голову — это приято, должно быть. Сначала железо в волосы, хруст черепа под лезвием отдается в руку, потом клинок проваливается в мякоть, а лезвие трется о кость… Жалко, что в свое время не использовал этот прием. Надо будет опробовать при первой же возможности.

Я примерился, как бы стал это делать на голове Петра. Тот, ничего не подозревая, раскинулся лицом вверх, отдыхал. Лицо изодрано в кровь, смешанную с потом; мое, должно быть, выглядело не лучше.

Обыскивать трупы долговцы не стали, предложив это занятие нам:

— Эй, сталкерня, шмонать будете? А то скоро новая партия подоспеет.

— Да чего с них взять-то, старые совсем, вон как воняют, — махнул рукой Петр.

Честно говоря, никакой вони я не чувствовал, но решил, что моему провожатому виднее. Или, может, просто не хотел стервятничать после чужой победы — кто знает.

— Сколько же такой костюмчик стоит? — спросил я Петра, указывая на экзоскелет.

— О, куда ты замахнулся, — усмехнулся Петр, — простому сталкеру такой только снится в эротических снах.

— Ну а все-таки…

— Что твоя иномарка, а, может, и того дороже. Да еще хрен купишь, это не такая штука, чтоб торговали на каждом углу, это еще поискать надо, через знающих людей… Скафандр, скажем, у яйцеголовых добыть можно, если спишут по левой статье какой, а скелет — это только для специальных…

— Скафандр?..

— Ага, против химии, радиации. Там дыхалка даже своя, как жабры. В скелетах тоже своя, но послабже будет. Только нам оно все равно ни к чему, это только для совсем шизанутых, а шизанутые назад не приходят, там и остаются, куда ушли.

— Однако, — заметил я, — мы собирались к ученым…

— Собирались, ага. Пока этот снорк не нарисовался. Теперь вряд ли далеко ушел, круги вокруг блокпоста нарезает.

— А кто такие вообще — эти снорки?

— Ну… Думаю, на этот вопрос тебе никто не ответит. Никто точно не знает, кто такие снорки. Предполагают, что это и есть те самые первые сталкеры, что сразу после всей этой заварухи в Зону подались. Тогда даже за самый паршивый арт бешеные деньги давали, а сейчас в глаза наплюют и на смех поднимут. Вот Зона их к себе и прибрала. Жизнь пощадила, а разум себе оставила. Одичали, почти в зверей превратились. Да что «почти» — звери они и есть. Только я лично что-то мало в это верю. Многовато выходит первых сталкеров уже. Их на одном Янтаре не меньше сотни, их стреляют, стреляют, а их никак не менеет. А уж в Кишке — так и подавно все ими кишит. Думается, что просто сталкеры и не сталкеры — всякие… Стрелять совсем разучились. Зомби — те хоть на двух ногах ходят и курок спускать умеют, а эти прыжками, прыжками. Сам небось видел, как тот едва не догнал. А в поле и догнал бы. И на машине не удрали бы. И гибкие, сволочи. Могут так изогнуться, что пополам сложатся, а все им по фигу.

— И что, неужели все от радиации?

— Тю… — присвистнул Петр, — радиация — это только самая малость здешних чудес. Если б дело только в ней было, думаешь, стали бы всю Зону колючкой обносить да солдат вводить — пальцем не пошевелили б. Со времен самого первого взрыва столько лет стояла Зона и никому никуда не упиралась, а сейчас вот — другое дело… Не в радиации дело.

— А в чем же?

— А в деньгах. Как всегда, где бабло, там и народу присасывается куча. Ты думаешь, они там в своих бункерах и правда Зону изучают, как нам от нее избавиться или на службу человечеству там поставить?.. А хрен там! Просто ищут, как больше бабла вытрясти из нее. Да и для военных целей всяких, опять же. Вот сам не знаю, а слышал, что уже и пушку такую придумали, которая как-то там артефактами заряжается, что ли… Стреляет — так ничего не услышишь, зато любую броню прошибает, даже танковую. Во как придумали… А что, а я верю.

— Да, оно, конечно, всяко может быть, — пожал я плечами, — голова кругом от этих ваших снорков, зомби. Как будто в сказку попал. Кошмарную.

— Ага, только любая сказка по сравнению с этими местами былью покажется.

На самом деле, перспектива встречи с погонниками — будь они хоть солдатами, хоть ментами — мне нисколько не улыбалась. Если есть военные, значит, где-то должны быть и опера. В конце концов, такое место, как Зона, ни коим образом от зорких глаз всевозможных блюстителей не должна скрыться. Хотя бы в целях национальной безопасности. А раз так — то и стукачи наверняка имеются. И те не сегодня-завтра, а поведают свои кумовьям, что появился, дескать, неизвестный, выглядит вот так и так… А дальше ориентировочка… и все дела.

Вот черт, даже в Зоне от них никуда не деться!

А с другой стороны, почему до сих пор бандитов не повязали? Только все вокруг и кричат: бандиты, вот бандиты, на Свалке… Или сами менты сюда соваться боятся? Или еще какие соображения имеют? Логику мента понять трудно. Вычислили ведь меня — а как — про то только им и известно. Меня не должны были поймать, не должны. Но ведь повязали, точнее, едва-едва не повязали.

А уж у спецслужб наверняка думалка лучше ментовской налажена. Значит, какие-то виды точно на Зону имеют — прав Петр. И подвязы у них тут имеются. А я — не какой-то вшивый карманник или домушник. Кто знает, вдруг меня несколько лет выводили, вычисляли… Так что не упустят они свою добычу, не упустят.

— Надо бы этого орангутанга с собой как-то уговорить пойти, — прервал мой мысленный поток Петр, — без него точняк не проскочим. Только ведь, гад, за простое сталкерское «спасибо» и пальцем не двинет.

— А, может, снорк уже того, утопал восвояси?

— Как же, утопал. Он теперь добычу почуял, круги нарезает.

— Ну а сами не пройдем?

— С твоим-то пестиком да с моей тычинкой — это вряд ли. Оно попробовать можно, но одному придется быть приманкой. Дюже опасно.

Насчет того, кому выступать в роли приманки, кажется, вопроса и не возникало: кому, как не мне.

— А ты хоть раз снорка-то убивал?

— Ну да, шустрые они сволочи, хрен попадешь. Но если очередями и к себе не подпускать, то можно подстрелить. Ну или ранить, тогда он не так шибко прыгать начинает. А то и вовсе удерет.

— Интересно, и как же это ты будешь: прямо по мне очередями поливать, что ли?

— Не бзди, придумаем что-нибудь. Вот надо этого гоблина попросить, чем черт не шутит, а вдруг и проявит великодушие.

Гоблин и великодушие — оказались вещами несовместимыми.

— Половина от вырученного, — твердо заявил долговец, — иначе сами двигайте к своим ученым.

Он был уверен, что деваться нам некуда, иначе был бы посговорчивее.

— Черт с тобой, — ругнулся Петр, — без крохоборов обойдемся, ну и сиди тут, не воняй.

Долговец равнодушно пожал плечами и удалился, весь в своих шлангах и проводах.

— Упырь, — процедил Петр, но того уж и след простыл.

Мы полежали еще немного. С баррикады слышались приглушенные голоса, ветер приятно охлаждал воспаленное лицо.

— Значит так, — вслух размышлял мой спутник, — они говорили, что будет вторая партия зомбей. Когда начнут снова стрелять — выдвигаемся. Снорк, скорее всего, поопасается подходить близко к выстрелам, так что может и подалее удрать, а мы получим шанс проскочить. Бог даст — и вовсе не встретимся.

— А когда встретимся?..

— Тогда посмотрим. На живца рисковать все-таки не будем. Ты главное помни, что от него только по кустам оторваться и можно. И все время петлять, петлять, как заяц. Понял? Ни разу не по прямой, иначе в один прыг настигнет. Понял?

— Понял я, понял… — на душе сделалось нехорошо. Вспомнилась распростертая вытянутая тень в небе, рычание.

Долго ждать не пришлось.

— К бою, — донеслось со стороны баррикады.

— А вот и клиентура пожаловала, — Петр вскочил на ноги, — значит так, как только пойдет стрельба — враз бежим.

Хлопнули первые выстрелы.

— Айда!..

И мы снова бежали. Впереди колыхалась размытая пеленой кровавого пота и испарины фигура Петра, сухой кустарник стегал по и без того горевшему лицу. А внутри уже все сжалось в ожидании того самого рыка… «Если мы добежим, то обещаю, что я…»

Снорк налетел неожиданно и бесшумно. Огромное, как показалось, тело черной тенью выпрыгнуло наперерез. Петр мгновенно куда-то исчез, не зная, что делать, я просто побежал вперед, стараясь петлять по кустам, но в то же время не сбиться с пути. Оглянуться было страшно, а где-то совсем рядом — то справа, то слева — утробно рычало. Потом раздалась автоматная очередь и матерные крики, снова очередь. Мне представилось, как снорк напрыгивает на Петра и рвет когтями на части, разрывает живот, раздирает грудь, шею… А Петр отстреливается в воздух и кричит. Потом наступит и мой черед. И это на самом деле будет, потому что если уж такого сталкера завалил, то…

Я без оглядки побежал по полю, просто побежал, напрочь забыв про все предостережения Петра. Остался только дикий страх. Уже отчетливо ощущал, как разрывается мой живот, как кишки длинными веревками будут вываливаться на грязную землю. Споткнулся о что-то, все опрокинулось, земля оказалась перед самым носом. Попытался подняться, но что-то крепко держало за ногу. Отчаянно завопив, я задергался, резкая боль обожгла стопу. Сейчас налетит, придавит к земле, начнет рвать живот. Я закрыл голову руками и зажмурился, вжавшись в землю.

Но ничего не происходило, ни через секунду, ни через две. Тогда я открыл глаза. Помятая жухлая трава, жутко болит зажатая в чем-то нога. И тихо.

Я перевернулся на бок. Левая стопа попала между двух сучков какой-то коряги. Превозмогая боль, я освободил ногу, но встать в полный рост не получилось: жгучая боль сразу заставила сесть на землю. Связки, должно быть, потянул. Как же не вовремя!

Довольно далеко раздались автоматные очереди. Несколько минут ничего не происходило, потом ветер слабо донес голос Петра: «… ты где?»

— Эй! — закричал я как можно громче, но сообразил, что в высокой траве меня все равно не отыскать. Пришлось кое-как подняться на одну ногу и снова крикнуть.

Минут через пять передо мной стоял Петр, окровавленный, в разодранной одежде. Он тяжело дышал и едва держался на ногах.

— Ты чего ломанул? Ссыканул, сволочь? — и увесистый удар в челюсть опрокинул меня в траву. В голове загудело. — Еще раз удерешь — застрелю. Усек?

Я только сплюнул кровью. Что тут ответишь?

— Хотя, следующего раза не будет. Я с тобой больше не пойду. До бункера дойдем — а там сам — как знаешь. Надо было тебя бросить, сам как хочешь, так и добирайся.

Я кое-как поднялся и попробовал идти, но в щиколотку ударила такая боль, что безвольным мешком свалился на землю. Петр стоял неподвижно и не проявлял ни малейшего желания помогать. Стало обидно, стыдно и обидно. А чего он хотел от новичка? Ну и не брал бы с собой тогда. А раз взял — то и должен помогать во всем. Признаться, я тогда едва не разрыдался. Но пришлось подниматься и, превозмогая жгучую боль, кое-как двигаться вперед. Потом сломал какое-то деревце и соорудил себе костыль. Неудобная ветка резала плечо, но это было лучше, чем терпеть острую резь при каждом шаге. Наконец, Петр не выдержал.

— Давай шину сделаю, — хмуро бросил он и, отломив две палки, туго привязал их к голени. — Тоже мне сталкер, блин, нашелся.

В самом деле, как это мне самому не пришло в голову…

Не сказать, чтоб идти стало легче, но успокаивала мысль, что хуже, во всяком случае, не станет. Не знаю, сколько мы шли, только уже порядком стемнело, когда (на этот раз без приключений, иначе не ручаюсь, что вообще дошли бы) выбрались на высокий холм, откуда метрах в ста, как на ладони, была видна довольно просторная площадка, со всех сторон обнесенная листовым железом и, насколько можно было различить в сумерках, колючей проволокой. Внутри чернели непонятные сооружения, на которых перемигивались красные и белые огоньки, а возле самой стены медленно передвигались вооруженные люди с налобными фонариками. Охрана, должно быть.

На нас они обратили не больше внимания, чем на случайных прохожих. Никто, против моего ожидания, не стал расспрашивать, кто мы, откуда и зачем пришли. Должно быть, посещение сталкерами здешних мест было вполне обыденным явлением. Один из них, правда, довольно пристально провожал нас тяжелым и каким-то, в то же время, бесцветным взглядом, но не сделал в направлении нас ни шагу.

Мы прошли между группой охранников в одинаковых серо-голубых комбинезонах и оказались по ту стороны стены. Огромные пирамиды с отрезанными вершинами, будто целиком отлитые из железа, громоздились по всей площадке. У каждой дежурило еще по одному-два сталкера. Хромая вслед за нахмуренным Петром (за всю дорогу он больше не проронил ни слова), я очутился перед массивной железной дверью, на которой желтыми облупленными буквами значилось: «Лаборатория С. Вход строго по пропускам». Что это за пропуска, стало ясно через минуту, когда Петр протянул охраннику скомканную купюру. Мы проследовали в тесный «тамбур», тускло освещенный постоянно мигающей лампой. На стене — красная кнопка и табличка: «ДЕЗАКТИВАЦИЯ. Стой! Задержи дыхание. Нажми на кнопку». Я на всякий случай перестал дышать, но, судя по тому, как уверенно двинулся дальше Петр, на кнопку эту уже давно никто не нажимал.

За «тамбуром» находился такой же полутемный узкий коридор, на железных стенах которого были налеплены какие-то плакаты, инструкции… Почему-то в глаза бросился плакат «Порядок срочной эвакуации». Выцветшие надписи, нарисованные люди в противогазах, на последнем рисунке одна из тех железных пирамид снаружи была поднята двумя вертолетами.

Вдоль коридора — небольшие железные двери, больше похожие на люки подводной лодки. Некоторые были приоткрыты.

— Митин, когда ты назад вернешься? Уже вторые сутки тут ошиваешься, — послышался из-за одной двери раздраженный голос.

— А мне-то что, я никуда не спешу. Это вы тут за наемниками, как за каменной стеной, а у нас там из охраны и есть, что два алкаша, — раздалось в ответ.

У двери-люка с надписью «Прием образцов» Петр остановился и отрывисто постучал, видимо, условным сигналом. С той стороны загудело, загремело, и дверь со скрежетом отворилась. Мы вошли.

Яркий желтый свет после темного коридора несколько ослепил, но глаза быстро привыкли. Серые железные стены средних размеров комнаты увешаны инструкциями, плакатами. «Стой, осторожно, проверь…» значилось на большинстве из них. Начинало складываться такое ощущение, что в бункере живут не ученые, а, по крайней мере, сотрудники какого-то сверхсекретного НИИ. Кроме плакатов, здесь также выстроились металлические и стеклянные ящички, контейнеры, боксы… На доброй половине из них красовались грозные надписи и непонятные знаки. Я ощутил если не страх, то почти благоговейный трепет, находясь среди всех этих инструкций, указаний, предостережений, правил.

В углу приютился невысокий железный стол, на котором сгрудились стопки бумаг и все те же ящички; худой и лысоватый молодой человек привстал из-за стола и посмотрел на нас поверх очков.

— Здорово, Петро, эк тебя потрепало, — покачал он головой.

— И тебе, Батон, всего самого. Снорк постарался, скажи спасибо, что вообще цел остался. А вот его осмотреть надо бы, — Петр кивнул в мою сторону, — с ногой что-то.

— Обязательно, обязательно, — понимающе закивал этот самый Батон.

— Дай-ка пока своего фирменного.

— Ой, ведь спирт сейчас строго подотчетный стал…

— Да он у тебя всю жизнь строго подотчетный, сколько тебя помню. Давай, не жлобись.

Батон нырнул в один из сейфов под грозным знаком «Яды!» на черном черепе и извлек на свет толстую зеленую колбу. И два стакана.

— А уж закусь с тебя.

Петр без лишних слов выудил из мешка кусок колбасы. Ученый тем временем налил по полному стакану из своей колбы.

— Эх, понеслась душа в рай, — крякнул Петр и залпом осушил стакан.

Батон последовал его примеру. Потом оба довольно крякали и щурились, мотали головами.

— А друган твой будет?

— У него и спроси…

Вообще-то, добрая доза спиртного мне бы как раз не повредила, если учесть все злоключения, что пришлось пережить за последние часы.

Содержимое колбы приятно отдавало какой-то травой, а по крепости не уступало чистейшему спирту. Сначала перехватило дыхание, потом как-то очень быстро, но приятно вскружило голову.

— Это что? — спросил я.

— Спирт, медицинский, — уважительно промолвил ученый, — на местных травах. Мой рецепт, во всей Зоне ни у кого такого нет. Ко мне даже из баров ваших засылали рецепт выкупить, но это для души ведь, а не для продажи. Так, а ногу сейчас осмотрят.

Он выглянул в коридор и кого-то позвал. Явился громадный помятый мужик, будто с двухнедельного перепоя. В руках чемоданчик. Коротко взглянув на мою распухшую ногу, он покачал головой и мотнул головой:

— Пошли в медблок, там посмотрим.

— Ладно, — тем временем Петр плюхнулся на стул, — не за спиртом твоим я притопал. Хотя порой хочется специально за ним смотаться. Вот, держи добычу.

Но остального я уже не видел, а ковылял за гориллоподобным медиком по тусклому коридору. Медблок оказался копией первой комнаты, только вместо ящиков и контейнеров у стен прижались шкафы — видимо, с медикаментами. И снова — инструкции, правила, правила…

А посреди комнаты как-то даже грозно стоял железный операционный стол, и потухшие лампы нависли над ним…

— Разувайся, ложись, — кивнул медик на кушетку.

Пока я возился, он успел принять что-то внутрь из лабораторного стакана. Алкоголизмздесь, видимо, процветал пышно. Оно и понятно: в такой-то жопе всего мира и при халявном спирте…

— Ага… ага… — кивал медик, ощупывая и рассматривая мою раздутую багровую ногу, — ну что же, — он быстро закончил осмотр, — растяжение простое, ничего особенного.

— А что делать-то теперь?

— Да ничего, пару неделек с костылем побегаешь, только и всего.

— Во как! А мази или еще чего-нибудь не надо разве?

— Надо, — уверенно кивнул медик, — но у меня этого ничего нет, на вашего брата из казенного имущества не напасешься, если все будут сюда бегать, а здесь не больничка. Больничка там, за периметром.

Я начинал понимать, к чему он клонит.

— Ну а что, никак разве нельзя договориться, а?

— Что значит «договориться»? Не, не, не, я казенным добром не торгую, ты что. Вот только… могу из своих личных запасов дать малость.

— Ну, хоть и из личных…

— Тогда вот аптечка есть, там как раз все, что тебе надо. Сотня — и мы в расчете.

— Сотня? Чего сотня?..

— Ну не рублей же.

— Евро?! — я так и подпрыгнул на кушетке.

— Ну, сам смотри, я не принуждаю…

А здорово они тут устроились, конечно. Простому сталкеру для того, чтоб сотню евро добыть, надо задницей рисковать и в аномалии лезть, ползоны истоптать и от снорков отбиваться, а они — не сходя с теплого места в момент эту же самую сотню сделают. Ничего не скажешь, кучеряво пристроились.

Снаружи приглушенно раздались выстрелы.

— Опять зверье бушует, — поморщился медик. — Ну так что, берешь? А то самому пригодится.

— Беру, куда ж деваться, — вздохнул я: деваться и правда было некуда, хотя теперь и оставался на полном нуле.

Горилла полезла в шкаф и извлекла плоскую оранжевую коробку с красным крестом на белом круге. В коробке оказалась обыкновенная аптечка скорой помощи, как у автомобилистов.

— Эй, а где мази-то? — возмутился я.

— Мази прилагаются, — кивнул медик и протянул пузырек. — Раз в день мажь — и будешь как новенький.

Из пузырька ужасно воняло.

— Давай, давай, туда! — разнеслось снаружи по коридору. Несколько ног торопливо топали по железному полу. В проеме возникли люди в серо-голубых комбинезонах.

— Что там? — медик недовольно повернулся в их сторону.

— Зомбак подстрелил. В живот.

— Сюда! — эта горилла вдруг стала трезвой и деловитой, засуетилась вокруг операционного стола. — Пока раздевайте, я все приготовлю.

Глядя на окровавленного, рычащего от боли мужика на железном столе, я еще отчетливее понял, в какое безобразное и злое место попал. Все, что было до того — снорки, аномалии, зомби… — мелькало мимо и будто бы не всерьез. Словно вот-вот закончится — и наступит счастливое пробуждение или выход из кинозала; и только теперь обнажилась вся безысходность и жестокость этого мирка, в котором мне теперь предстояло вариться неопределенно долго. Еще тогда, среди железных стен операционной, глядя на заляпанный кровью металлический стол, на скорчившегося раненого сталкера, на столпившихся вокруг него людей с автоматами, я начал понимать для себя и — пока еще невнятно — осознавать: будущего здесь нет, ни у кого нет.

Вбежало еще двое в халатах, на меня больше никто не обращал внимания. Я вышел в коридор и отыскал дверь «Прием образцов». Никто, впрочем, на мой стук не отворил, а условного я не запомнил. Потоптался на месте и захромал по коридору, сам не зная, куда. Нога разболелась еще сильнее, должно быть, оттого, что побывала в лапах у медика. От выпитого спирта шумело в голове. Захотелось вдруг просто лечь где-нибудь в углу — и уснуть. Чтоб только никто не мешал, до самого утра не мешал, чтоб никто…

— Братан, да ты совсем плох, — послышался голос. Сзади стоял совсем молодой парнишка лет восемнадцати, кучерявый, черноволосый и черноглазый, походивший на цыгана. Одет он был в болотного цвета куртку и джинсы. За спиной — двустволка.

— Да, вот… — промямлил я, из последних сил борясь с накатившим вдруг всеобъемлющим желанием поспать.

— Ты ранен или бухой просто? — парнишка приблизился.

— И ранен, и бухой, такие дела…

— Ну, тогда понятно, тогда на воздух, только на воздух.

Я понял, что Петра больше ждать нечего. Было похоже на то, что он и правда больше не хочет иметь со мной никаких дел. Признаться, в тот момент было абсолютно наплевать на это: только бы прилечь и забыться.

— Отведи меня, — попросил я, еле ворочая языком, — не дойду, в первый раз тут.

— Оно видно, что в первый, — добродушно улыбнулся парнишка. — Ну, пошли.

Он подхватил меня под локоть и потащил по коридору. Мы шли целую вечность, шаг за шагом преодолевая тягучую полутьму железного пространства. Наконец, в лицо ударило прохладой. Я окончательно открыл глаза. Стояла ночь, и фонари освещали людей в синих комбинезонах, тускло поблескивало их оружие.

— Туда… — и мой новый провожатый потащил меня куда-то за железные пирамиды. Наверное, будь у него на уме ограбить или убить меня, я и пальцем не пошевелил для сопротивления, настолько измотался и опьянел. Но мы благополучно опустились рядом с железной листовой изгородью, сюда почти не доходил свет фонарей, было хоть и довольно холодно, но спокойно. Совсем без сил, я плюхнулся на землю и свернулся калачиком, пытаясь согреться. Мысли путались, окружающая реальность проваливалась в черноту, потом на секунду неохотно проявлялась и снова погружалась то в абсолютную пустоту, то в тягомотный болезненный бред.

Когда я в очередной раз пришел в себя, парнишка уже развел костер. Стало заметно теплее. Я промычал что-то в благодарность. Чувство безопасности и даже уюта охватило все тело. Спать, спать, спать… Завтра все равно никуда не идти. Сколько надо — столько и спать, надо выспаться. Завтра, все завтра.

Огромный волосатый снорк налетел, опрокинул, прижал к земле, лишил всякой возможности не только сопротивляться, но и вообще двигаться. Утробные всхрипывания хищно вырывались из его разорванной прогнившей груди. Передние когтистые лапы крепко держали руки, а задними зверюга умело принялась вспарывать живот. Длинные острые когти кинжалами вонзились в тело, будто огнем, охватили раздираемое мясо. Низ живота моментально залило горячим и липким. Оторванная нога отделилась от туловища и покатилась куда-то вниз. Я услышал ее глухой стук о камни. А надо всем этим с пригорка неистово хохотал черный Петр, весь изодранный и окровавленный, и желтые кишки его толстыми колбасами дымились из сквозной дыры в брюхе.

Черт, и приснится же такое.

Я дернулся и едва не угодил прямиком в костер. Уже голубело сумеречное утро. Тлели огоньки углей почти у самой головы. От них тянуло теплом, хотя воздух был заметно свеж. У земли между черными пирамидами густо расстилался туман, придавая местности фантастический вид.

Нога почти не болела, только нудно тянула в такт пульсу.

Стараясь наступать на больную ногу как можно осторожнее, я отошел подальше и справил малую нужду. Грязные руки заскорузли коричневой коркой, лицо обжигали вчерашние ссадины. Я чувствовал себя бомжом, переночевавшим на вокзальном радиаторе. Наверное, еще и вонял порядком. В довершение ко всему, от давешнего пойла голова гудела, как котел, временами резкие боли вонзались в затылок.

Мой новый знакомый мирно сопел, уткнувшись лицом в отворот своей куртки. Я смотрел на его ухо и ощущал прилив желания отрезать его, это ухо. Посмотреть, какая там будет дырка в голове, а потом отрубить и саму голову, подержать ее за черные кудрявые волосы, почувствовать, как она болтается на волосах… И обязательно почувствовать хруст хряща на зубах — как хрустит ухо. Поковыряться в ушной дырке пальцем, пробить насквозь палкой — чтобы вышла с обратной стороны.

Так просидел я над ним, наверное, час, и все во мне трепетало. Кажется, я был готов на все вот прямо сейчас…

— Давно бодрствуешь? — он сонно жмурился, отворачиваясь от утреннего света.

— Да нет, только что вот…

— А, ну ладно. Тогда чего рассыпаться, вставать тоже надо.

Он зевнул во весь рот. Два зуба золотых — отметил я про себя.

Мы позавтракали разогретой на костре тушенкой. Мясо было безвкусное и отдавало резиной, но желудок принял и эту кормежку. Чтобы унять головную боль, пришлось похмелиться из запасов моего нового знакомого, который назвался Танкистом. Леха Танкист.

— А почему Танкист?

— Все спрашивают, — улыбнулся Леха, — батя был Танк, ну а я — Танкист, стало быть.

— А где он сейчас, отец-то?

— По пьяни застрелили. Мы в Зону вместе пришли, а его уж как полгода назад застрелили. Вот теперь я один тут.

— А… Извини, что спросил.

— Да ничего, ничего.

— Все равно извини.

Головные боли отступили, но шуметь стало еще больше. Я вспомнил про мазь и разулся. Как и следовало ожидать, опухоль только усилилась, хотя болело меньше. Холодная мазь приятно легла на воспаленную кожу.

— Бинтом завяжи еще, а то заражение будет, — заботливо посоветовал Леха.

Я так и сделал. Потом он помог мне наложить шину из двух палок.

— Ты куда теперь? — спросил я.

— А пока никуда, — отозвался Леха. — Вот, хабар вчера сдал, теперь при грошах. Можно денек передохнуть. А можно и не передохнуть. Я и сам пока не решил.

— А что, много тут за артефакты дают?

— Это смотря какой арт. Как я тебе сразу скажу.

— У меня никакого. Вот у напарника был… э-э-э… как его… Светлячок, что ли. Есть такой?

— Не, это так себе, не дорогой. Да по-любому они все жмоты, — Танкист кивнул в сторону железных пирамид. — Настоящую цену никогда не дадут. У них, скажем, арт какой-нибудь идет за пять тысяч — это официально, как скупка образцов от вольнонаемных сталкеров, а скупят у тебя за три. А потом оформят за все пять по своим бумажкам — разницу, сам просекаешь, — себе в карман.

— Да уж…

— Во-во. А не хочешь, как говорится, — никто тебя не неволит, носись со своим хабаром, как с писаной торбой, дороже ученых все равно никто не скупает. Ну, если только не заказ какой-нибудь особенный. Но это редко бывает.

— Заказ?..

— Ну да, лох какой-нибудь богатенький захочет иметь у себя какой-нибудь арт редкий, так он может к ученым обратиться, а может и напрямую к сталкеру, чтоб без посредников. Но это редко, редко. При мне ни разу такого не было, только от других краем уха слышал.

— Краем уха… — автоматически повторил я и подумал, что ухо у него, должно быть, хрустит сочно. Вон, хрящ какой мясистый.

— Что? — не расслышал Леха.

— Да нет, это я так, про себя… Друган, говорю, козел оказался: вчера шли вместе, хабар вместе добыли, а он сдал да и смылся. Теперь вот на Кордон переться надо…

— Ну, дальше Кордона не уйдет. Но оно, конечно, по-свински так.

О том, что я удрал от снорка, естественно, предочел умолчать. В конце концов, надо было просто что-то сказать, чтобы втереться в доверие пареньку. Впрочем, тот решил мою проблему за меня, принявшись рассказывать какую-то байку. Я рассеянно слушал, помешивая тлеющие угли. На самом деле, не хотелось никуда уходить с этого насиженного места, но было ясно: уходить придется и очень скоро.

— А вот идет он мимо и видит… — говорил Леха; кровавый глаз угля грозно подмигивал, дескать, знаю, что ты задумал, — монолитовец около аномалии молится. И не понятно, то ли на саму аномалию, то ли тому, что внутри нее. Но на всякий случай Кабан пальнул в него. Завалил, ясное дело, прям в затылок попал, монолитовец даже навонять не успел со сраху. А аномалия вдруг покраснела, раздулась, зашипела — и на Кабана пошла. Кабан в штаны наложил: еще бы, летающая аномалия. А та прямо на него летит, медленно так, но упорно. Кабан деру. Бежал, бежал, оглянулся, аномалия, кажись, отстала. Он успокоился, значит, поел там, оправился, еще какие-то дела, может, сделал. А смотрит: аномалия вдоль лесочка — и снова прямо к нему движется. Кабан еще больше в штаны натрухал. И с тех пор, куда бы ни шел, аномалия за ним следовала. И самое страшное, что убежать от нее можно было, двигалась-то она медленно, но только на какое-то время. Рано или поздно, но она все равно находила Кабана.

— Интересно… и что ж за аномалия такая была?

— А кто ж ее знает, такая вот. Только Кабан перестал спать спокойно, отдыхать совсем перестал. Так по всей Зоне и бегал от нее. Пока с ума не сошел.

— И что же? Она его догнала?

— Сказать по правде, не знаю. Там разные продолжения есть. Батя мне рассказывал вот как я тебе сейчас, а ему еще какой-то сталкер, а тому другой, который сам Кабана знал в свое время.

— А, ну понятно. Через пятое на десятое, одна баба сказала, другая переврала…

— Не, ну ты зря так. Баба, может, и будет врать. А батя мой не баба все-таки.

Я испугался, что обидел Леху.

— Я же не про твоего отца конкретно, а вообще, так… в общем…

— Да ладно, я вот и сам много раз думал: что с Кабаном случилось потом. Скорее всего, застрелился. Я бы застрелился, наверное. А если с ума сошел, то аномалия его и заховала.

— А не мог он просто из Зоны уйти? Или аномалия и там его достала бы?

— Вот это вряд ли. Ни одной еще аномалии за периметром не видели. Хотя, конечно, Зона и растет, растет… Но мог и просто из Зоны уйти, да, ты прав.

— Ну что? — я забросил пробный шар, — двинем или еще посидим?

— А ты сможешь идти? Нога-то вон как разнеслась, — усомнился Танкист.

— Смогу или не смогу, а не все же тут торчать. Надо бы до Кордона доковылять, а уж там кореша своего повстречаю. Ты ведь мне поможешь до Кордона?

— Не вопрос, — охотно согласился Леха, — помогу, без базара.

Все во мне возликовало. Надо же, как удачно складывалось. Завибрировали все поджилки, кровь прилила к голове, застучала в висках. Я облизал пересохшие губы, едва справляясь с волнением.

Так, спокойно, спокойно, а то заподозрит…

Мы забросали костер и выдвинулись. Туман начинал рассеиваться, но в низинах все еще лежал довольно густо. Я приотстал и с трепетом смотрел на свою будущую жертву. Вот, пока он идет, ноги его шевелятся. Он о чем-то думает, что болтает, чего-то хочет; должно быть, у него на сегодня имеются какие-то планы… Но он пока не знает, что им сбыться не суждено. Зато это знаю я. И что вчера был его последний вечер в жизни, и что сегодня — последнее утро. Уже сегодня днем это тело, которое двигается, шевелит руками и ногами, вертит головой, будет недвижимо валяться где-нибудь в овраге, окровавленное, истерзанное. И в моей власти либо осуществить это, либо даровать ему жизнь. Да, сейчас я и только я могу миловать или казнить.

Рука нащупала рукоять пистолета. Нет, как-то не так надо. Да и выстрелами лишнее внимание ни к чему привлекать.

Мы как раз проходили вдоль небольшого овражка, когда я поднял с земли увесистую ветку, больше смахивающую на дубину. Спина покрылась липким противным потом, дыхание мое участилось, но воздуха все равно не хватало, так что я задышал ртом. Все вокруг исчезло будто в пелене, только впереди — этот затылок, обвитый черными волосами. Од затылком — мозги… Теплые, пузырчатые…

Я почти без замаха обрушил дубину на затылок. Она отскочила, Танкист охнул и упал на колени. Я изо всей силы ударил веткой наотмашь по голове. Танкист скатился в овраг, ломая своим телом кусты. О, как сладостно раздавался в моих ушах этот звук! Я вприпрыжку последовал за ним и в тумане едва различил распластанное на спине тело. Танкист был еще жив, но вряд ли в сознании. Это немного омрачило мне радость, но надо было приступать. Я оттянул ухо и аккуратно срезал ножом раковину. Кровь моментально залила руки, но я был готов к этому: в ушах ее всегда много. Скоро открылась дырка. Черная и глубокая. Голову его я положил на колени, чтобы удобнее вставить палку. Острый конец ветки вошел в дыру, я надавил посильнее, что-то внутри головы хрустнуло, лопнуло, в лицо брызнуло липким. Ощутив на губах теплоту крови, я на минуту едва не потерял сознание. Дальше все окружающее временами будто проваливалось. Только бешеное ликование и звериное остервенение. Кровавые ошметки вокруг, во рту выкушенный глаз, пальцы, погруженные в кровяные раны. О, какое блаженство — и оно наступило снова! Нож в грудь, еще раз, еще, еще, еще, еще, еще… Это все, для чего стоит жить. Только ради этих сладких, мучительных моментов.

Глаз оказался склизким и твердоватым, едва пролез в горло, зато язык оказался мясистым и вкусным. Я едва не потерял сознание от наслаждения, но нашел силы для того, чтобы начать разрезать горло. Из мертвого тела кровь лилась неохотно, но все же в немалых количествах, так что я перевернул Леху на бок, чтобы кровь стекала на траву. Разрезал сухожилия и мышцы ножом, они сопротивлялись, но поддавались. Куда более трудным оказалось справиться с позвоночником. Как ни старался, кости не хотели отделяться друг от друга. Тогда я попытался переломить их о колено, но только запачкал штаны кровью. От идеи отрезать голову пришлось отказаться. «Надо бы тесак посерьезнее раздобыть», — подумалось вскользь.

Я стянул с себя штаны и лег рядом с трупом. Тут все окончательно поплыло, растворилось в бесконечно сладостном потоке, я закрыл глаза, отдаваясь ему целиком. Левая рука по инерции продолжала ковырять ножом между ребер Лехи… Было хорошо…

Когда наступила разрядка, я обнаружил себя рядом с окровавленным телом, перемазанным кровью, какими-то соплями, спермой… Я немного потыкал пальцем в одну рану, в другую… Но эрекции больше не наступало. Даже стало немного стыдно за эти попытки.

Так, теперь почиститься и спрятать труп.

А потом, уже отойдя с километр от оврага, сидя на траве и обыскивая мешок Танкиста, я на некоторое время замер, старательно пытаясь осмыслить произошедшее. А случилось на самом деле вот что: сегодня я оприходовал мужчину. Он не возбудил во мне ни желания секса, ни ненависти, он не был развратным — он вообще не был мне неприятен. Просто захотелось — убить. Посмотреть, как в ухе будет торчать палка, как он вообще будет умирать.

Впрочем, на этот раз я и самого момента смерти не уловил. Это огорчало. Он так и не понял, что умирает. Это также приглушало радость свершившегося.

А в мешке были деньги. Видимо, Танкист не соврал: и правда продал хабар вчера. Около пятисот долларов оказалось, что по мне — так это было совсем не плохо. Ружье я забирать не стал: мало ли, а вдруг кто-нибудь узнает, что это его двустволка была… А вот початую бутылку водки и колбасу взял: голод давал о себе знать.

Водкой также пришлось вымыть лицо и руки: воды нигде не оказалось. К тому же, что-то мне подсказывало, что здешняя вода отнюдь не самая пригодная для использования в каких бы то ни было целях.

Кроме всего прочего, возник вопрос: как добраться до Кордона одному и еще практически на одной ноге? Опираясь на самодельный костыль, я все же проделал некоторый путь, пока на уперся в подозрительное место. С виду — обыкновенный луг. Но вдавленные отметины в траве наводили на нехорошие мысли. Приглядевшись, я заметил несильное искажение воздуха, причем, оно наблюдалось через равные промежутки, будто впереди находились невидимые столбы из струящегося воздуха. Аномалия — это понятно, и ждать от нее ничего хорошего не приходится. Но как обойти и насколько вообще далеко она простирается — было не понятно. На всякий случай подобрал камень и бросил в один из столбов. Камень моментально поднялся внутри струи, но не так быстро, как я ожидал. Повисел некоторое время метрах в трех от земли, а потом начал то опускаться до самой травы, то подниматься вновь — будто на лифте. Зрелище было настолько противоестественным, что буквально завораживало. Я любовался камнем, а тот и не думал останавливаться. Чудеса — да и только.

Тем не менее, нужно было продолжать путь. Ах, как пригодился бы какой-нибудь встречный сталкер. Но пришлось обходить столбы самому. Несколько раз я останавливался и подбрасывал вперед камни. Впрочем, больше для самоуспокоения, нежели действительно замечал там нечто странное. А потом послышался рокот вертолета. Я находился практически на открытой местности, так что шансов удрать было не много, точнее, не было совсем. Да и не известно, как вертолетчики среагируют на бегущего человека. Полоснут из пулемета — и все дела.

Кажется, я принял самое верное решение на тот момент. Упал в траву и притворился мертвым. Как знать, вдруг дохляка не станут трогать. Побрезгуют или поленятся проверять.

Я лежал и слышал, как шум винтов превращается в гул, а потом в настоящий рев. Поднялся настоящий ураган. Вертолет летел совсем низко. Сверху застрекотала очередь — моя очередь. Они стреляли не просто так, а именно чтобы убить меня. Значит, не поверили, значит, сейчас… О Господи, что я тут делаю?!.. Сейчас пули ударят в спину, вот сейчас…

Но винты уже гудели впереди, потом шум их заметно отдалился. Как я не поддался трусливому желанию, которое меня, без сомнения, погубило бы, — вскочить и побежать — не знаю. Но, когда снова поднялся, машина уже исчезла из вида. Был ли это обыкновенный рейд или военная операция, или что-то еще? Что бы это ни было, а от страха трясло, по-настоящему трясло. Я даже пожалел, что израсходовал всю водку на отмывание крови. Сейчас выпить точно не помешало бы.

С полчаса просидел на земле, приходя в себя. Не каждый день в тебя стреляют с вертолета; взрыхленные ямки от крупнокалиберных пуль ровной строчкой ложились как раз до того места, где я лежал, там же и обрывались; и по всем законам жизни я должен был теперь лежать убитым. Но что-то меня сберегло и на этот раз. Для чего только? Кому я нужен такой?

Осень, пронзительный ледяной ветер, а я иду по темной улице в поисках квартиры Людки.

— Ну, захочешь — найдешь, — сказала она.

Вот это «захочешь — найдешь» мне и резануло ухо. Будто ей совершенно не требовалось, чтобы я пришел.

Через несколько месяцев был июнь. Жара жгла нестерпимая, и я иногда спрашивал себя в то лето:

— Кому я нужен такой?

А когда впервые задал — себе или кому-то другому — этот вопрос, теперь уж и не вспомнить. Не так уж много времени прошло, но меня порядком измотало и, наконец, привело сюда, на это поле внутри аномальной зоны экологической катастрофы. И только что едва не пристрелил случайный военный вертолет. А пару часов назад я оприходовал еще одного болванчика. Они все болванчики.

Почему у человека все основные органы чувств представляют собой дырки в голове?

Через некоторое время я стал всерьез сомневаться: по всем расчетам, давно должен был выйти как минимум к тем градирням, но вокруг простирался луг с одинокими деревьями. А потом под ногами зачавкало: болото. Я понял, что заблудился и на этот раз — окончательно. В нерешительности постоял на месте, потом подал вправо, но там чавкало еще больше. Повернул назад, вышел на сухое место. Предстояло решить вопрос: куда же, наконец, идти. Если б не поддался желанию и не оприходовал Танкиста, наверняка теперь грелся бы у костра на Кордоне.

Я присел в траву и попытался придумать, что же делать дальше. Без самого минимально необходимого снаряжения — пусть простенького компаса — можно было забрести в такие дебри, откуда потом никто не достанет. Черт, хоть бы и в самом деле встретился кто. Вполне вероятно, что здесь и раз в полгода никого не встретишь. Место болотистое, аномалии…

Но в тот день удача вновь оказалась на моей стороне.

— Эй! — послышался голос, совсем недалеко, и будто из ниоткуда — возник Петр.

Я так и остолбенел. Нет, таких совпадений не бывает. Значит, он шел все время за мной и… видел все с Танкистом.

— Ты откуда? — изумился я.

— Оттуда, — уклончиво ответил Петр, — сначала думал с тобой пойти. В конце концов, хрен с тобой, со всяким может быть: новичок, необстрелянный, снорка всякий шуганется. А потом смотрю, ты с тем молодым пошел. Ну, думаю, все в порядке. Пошел своей дорогой, а потом все-таки решил тебя найти. Вот и нашел. А тот молодой-то где?

— А хрен его знает, свернул. Дорогу на Кордон показал и свалил по своим делам. А я вот заблудился все равно.

— Ну понятно: без навигатора и вообще…

— А ты, видать, эти места хорошо знаешь, раз меня нашел. Далеко я отклонился?

— Ага, здесь я все давно исходил.

— И далеко я отклонился?

— Ну да, почитай в самые болота, километров в десять крюк сделал.

— Ничего себе…

— Еще скажи спасибо, что кабанов не встретил, они тут часто шныряют. И мне тоже — спасибо скажи.

— Спасибо, — молвил я, а про себя подумал: «Тебе-то за что, хрен моржовый? Мог бы и сразу объявиться. А то сто процентов в траве прятался и хохотал от души, когда смотрел, как я плутаю».

— Ого, где это тебя так? — Петр подошел и оглядел меня: кровь с одежды до конца отчистить не удалось.

— Да так… — уклончиво ответил я, — поцарапался тут… А потом еще вертушка…

— Ага, эту я видел, — но сразу осекся.

— Что за вертушка-то?

— Погонники мацают. Ничего особенного. Если в живых оставили, значит, не дюже злые были, а то б только рожки да ножки, как говорится…

— Они стреляли ведь.

— А, — Петр махнул рукой, — какой там. Значит, не так стреляли. Когда они стреляют, то пыль столбом и дым коромыслом. А эти либо ленивые, либо пьяные.

— Много тут пьют, как я посмотрю…

— Хм… — Петр неопределенно ухмыльнулся, но больше ничего не ответил.

— А кстати, — он спохватился и полез в мешок, достал пачку денег и отсчитал мне тысячу рублей двумя пятихатками, — держи, твоя доля. За вычетом некоторых издержек, сам понимаешь.

Я молча принял «долю».

— Ничего, ничего, — Петр ободряюще похлопал меня по плечу, — вдвоем ходили, значит, на двоих и делим.

«На двоих, но не поровну», — чуть было не вырвалось у меня, но вовремя сообразил, что, в общем-то, имею к этим деньгам не самое прямое отношение.

— Как твоя нога?

— Да болит, как же еще.

— Это плохо, надо поспешить, а то в темень тут оставаться совсем не оригинально будет…

«Вот это новости, — подумал я, — сам же время тянул, а теперь сообщает, что «надо поспешить»!»

— Может и надо, — пробурчал я, — только с моей ногой придется заночевать, далеко не ускачешь.

— Ну вот что… — Петр призадумался, — можно, конечно, и побыстрее, но это через Дикую территорию. Помнишь, рассказывал?

— Ну да…

— Так вот, если по-тихому, не светиться, то пройти реально. А уж если на бандюков нарвемся, то…

— То что?..

— То все.

— Ясно, удрать не получится, значит.

— Не с твоей ногой. Там еще и наемники могут нарисоваться, они нашего брата просто так не трогают, но мало ли, какая моча им в голову вдарит.

— Тогда, может, лучше и тут перекантоваться?

— Не вариант. Это если уж на Дикой территории, в вагончике каком-нибудь, все-таки там охрана зверье отстреливает на подходах, мы-то прошмыгнем. А в чистом поле все мутанты наши будут.

Наверное, Петр был прав на все сто. В конце концов, эти места он протоптал дольше меня, так что ему виднее, что и почем здесь. Только одного я понять не мог: если он знал, что у меня плохо с ногой (не мог не заметить, что хромаю), то мог бы и поспешить, не тянуть до последнего. Или… или у него в рукаве какой-нибудь план. Вполне возможно, что он видел меня и Танкиста там, в овраге. Тогда плохи мои дела. С таким мужиком, как Петр, мне не справиться. С другой стороны, если б хотел, давно прибил, и хитрить тут ни к чему. Или просто поиздеваться хочет?

Я украдкой посмотрел на Петра внимательнее. Но лицо его не выражало ничего. В конце концов, когда у человека есть некий план, это не обязательно должно проявляться внешне. Но что-то здесь не клеится, что-то точно не так… Но что?

— И далеко до твоей Дикой территории?

— Не особенно. Скоро будем, час хода с твоей ногой — и дома. Ха, дома!.. — он весело мотнул головой, будто удивляясь тому, что сам только что сказал.

«Странная оговорка, — мелькнуло у меня, — или это уже паранойя. Никому нельзя верить. Зачем он вернулся? Ведь был зол, как собака, а теперь вот взял и вернулся и даже деньги отдал. Уж их-то я точно не заслужил. Или все-таки заслужил? Вдвоем ходили, вдвоем у долговцев лежали, вдвоем зомби били… Но он ведь и не половину мне отдал. Так что, наверное, все по-честному. Или же все-таки что-то кроется за этой оговоркой? Какой на хрен «дома», когда очень даже может быть ночевка на этой самой Дикой территории? Черт его знает, не разберешь. Нет, а зачем же он все-таки вернулся? Не мог, не мог он не видеть, что стало с Танкистом. Не мог он сначала, как говорит, потерять меня из вида, а потом вдруг найти. Но он же сталкер, так что эти места ему знакомы. Может, и мог. Но тогда мог пойти по следу и наткнуться на труп Танкиста. А чтобы поверить в несчастный случай с ним, надо быть законченным кретином».

Но выбора не было, кроме как держать ухо востро и продолжать ковылять за Петром. Тот же уверенно шел вперед, держа в руке детектор и огибая одному ему ведомые препятствия. То ли и вправду некоторые места следовало обходить, то ли он таким образом давал понять, что самому мне не пройти. Во всяком случае, когда я шел один, то не петлял столь странным образом. В конце концов, мне это начинало порядком действовать на нервы, и, когда мы совершили очередной крюк, я напрямую спросил, зачем понадобилось обходить вот эту горку.

— Радиация, — только и ответил Петр.

— Ага, — молвил я, против такого аргумента трудно было что-то возразить.

Может, видя мою недоверчивость, мой провожатый пояснил:

— Холмик-то непростой, сто пудов. Поди, захоронение какое, вот и фонит. И вообще, лучше холмики обходить стороной. Не известно, что за холмик. И технику заброшенную — тоже лучше обходить.

Оставалось только смириться и, преодолевая то тянущую, то режущую боль в ноге, совершать новые и новые шаги. Потом я как-то особенно неудачно наступил — и рухнул. Пришлось сделать незапланированный привал. Заодно глотнули из фляги Петра, а я еще и сменил повязку.

Отдохнув с полчаса, продолжили путь. Тем временем, день стал заметно клониться к вечеру. А казалось, что совсем недавно началось утро…

— Успеем до темна до Кордона?

— Не знаю, — Петр посмотрел на небо, — через Территорию короче, но на ней можем завязнуть в бандюках. Тогда придется ночевать там.

Потом на пути стала встречаться брошенная техника, все чаще и чаще. Верный признак того, что приближались к людским строениям. Да и Петр замедлил и без того небыстрый темп. Наконец, велел пригнуться и осторожно передвигаться перебежками от дерева к дереву. Из-за посадок впереди выросли темные крыши каких-то технических строений. Петр дал знак спрятаться, а сам высунулся из-за дерева и долго просматривал в бинокль крыши и окружающую местность. Наконец, махнул рукой: вперед.

Мы осторожно прошмыгнули за кусты, Петр снова прильнул к биноклю. Потом толкнул меня локтем:

— На, сам посмотри…

Крыша здания напротив приблизилась на расстояние вытянутой руки. Сначала я не заметил ничего подозрительного, потом показалось, будто в оконном проеме мелькнула тень.

— В окне? — прошептал я.

— Да, автоматчик…

В самом деле, теперь вполне отчетливо вырисовывался силуэт неподвижного человека.

— А может, снайпер?

— Не, снайперам тут делать нечего, не та тема, тут автоматчиков ставят. Где-то должен быть еще один. А где — никак не увижу.

— Ну а сам бы где засел на втором месте?

— Да есть тут несколько мест. Только если и правда они там, то плохи наши дела: все простреливается наперекрест. И мышь не проскочит, не то, что два человека.

— А вдруг не бандиты?

— А кто ж их знает. Тут постоянно грызля идет, то наемники, то братки рулят. Утром одни, а вечером другие. Хрен их разберет.

— А наемники что?

— Да тоже пристрелить могут, примут за бандюковских лазутчиков — и делу конец. Но пока хотя бы второго не увидим, с места не двинемся.

И Петр возобновил наблюдения в бинокль. Я сидел, прислонившись к дереву, делать было нечего. Заодно нога отдыхала. Заходящее солнце окрасило листву оранжевым, было тихо. Низкие слоистые облака подернулись лиловым. Совсем, как в мирное время, когда никто не скрывается от пуль, не всматривается напряженно в детектор, боясь нахвататься радиации…

Петр опустился на живот и медленно начал отползать. Видимо, чтобы просмотреть местность с других точек. С четверть часа он не появлялся, потом бесшумно раздвинулась трава.

— Есть, — произнес Петр шепотом, полным ликования.

— Где?

— А вон, отсюда не видно, за тем деревом башня водонапорная. Ну, я, в принципе, так и подозревал, а смотрю: и правда он там засел, гаденыш.

— Теперь проскочим?

— Не факт, не факт. Но все же шансов дюже больше. Если я все посты срисовал, то попытку можно считать успешной.

— А что, могут быть еще? — я хотел уточнить наши шансы: как-никак, рисковать предстояло собственной головой.

— Все может быть… Да не ссы, прорвемся.

Я не был столь уверенным, во рту моментально пересохло, в животе неприятно ослабло.

— Когда скажу, нагнись и дуй без оглядки вон к тем двойным кустам, видишь?

Я кивнул.

— И лежи там, жди меня. Голову не высовывай и постарайся дышать в одежду. Автоматчики, скорее всего, с оптикой, могут пар от дыхания засечь.

Стало по-настоящему страшно. Все внутри напряглось, я был готов сорваться с места, но все же едва не пропустил сигнал Петра.

— Давай же, мать твою, — он сильно толкнул меня в спину.

И я побежал, забыв пригнуться. Боялся только одного: выстрела с той стороны. На больную ногу в тот момент просто не обращал внимания. Указанные кусты впереди качались, но, казалось, нисколько не приближались, хотя бежал я довольно быстро, а до них было не более ста метров. Не добежав совсем немного, уткнулся в траву и остаток пути проделал ползком. И замер. Нет, ничего, тихо. Проскочил.

И совсем забыл наказ Петра дышать в одежду. Впрочем, я лежал лицом вниз, так что пар изо рта выходил в землю. Саднило вспотевшее лицо, исцарапанное вчера.

Через некоторое время услышал сзади шорох, это приближался Петр.

— Так, пока пролетели. Теперь как скажу — вон к тому вагончику и прям внутрь прыгай. Видишь?

Одинокий покосившийся прицеп с вырванной дверью и зачем-то заколоченными окнами приютился на косогоре. Я заметил, что это неплохая позиция для часового.

— Не, слишком оторвано от остальных, они так не делают.

На этот раз сигнал я не пропустил. И что есть мочи рванул к прицепу. Каким же неповоротливым и огромным было мое тело, а вокруг так мало кустов и деревьев. И нога отказывалась передвигаться; уже когда начал вскарабкиваться в дверной проем, втаскивал ее за собой обеими руками. Невыносимо жгло ступню. Стало понятно: третьей перебежке не бывать. Но я из последних сил ввалился внутрь и замер на полу.

Внутри было темно, только тусклое световое пятно вырисовывалось напротив дверного проема, но я скорее кожей, чем слухом, ощутил совсем рядом чужое дыхание. Здесь, без сомнения, кто-то был. Липкий пот прошиб с ног до головы. Это конец. Дыхание было ровным, даже мирным. Я всмотрелся в темные внутренности прицепа, но ничего не увидел. А потом заскочил и Петр.

Предупреждая его об опасности, я сделал страшное лицо и прижал палец к губам. Потом показал пальцем в сторону дыхания. Петр замер и тоже услышал. Кто-то будто спал. Мой спутник осторожно подсветил фонариком.

На дощатом полу действительно лежал человек и мирно сопел, свернувшись калачиком. Грязная одежда, странноватого вида короткоствольный автомат рядом.

— Да он ведь бухой, — догадался Петр.

— А кто это, наемник?

— Ну прям наемник. Те в зюзю не нажираются. То есть, нажираются, конечно, но не отсыпаются вот так. А этот наверняка перебрал да и решил подальше ото всех отдохнуть. Ну и черт с ним. Сейчас дальше двинем.

— Я больше не могу, нога…

— Вот черт, блин. И угораздило тебя с твоей гребаной ногой. Если б не ты, я б давно на Кордоне сидел.

— До утра, может, не проснется?

— Ага, как же. А ну как через минуту оклемается. Шум поднимет, тогда нас точно накроют.

— А что ж делать-то?

— Как хочешь, а я вот так сонного не могу… Делай сам.

Что я должен был делать сам, не требовало объяснений.

— Только без шума, заорет — я ноги делаю, а ты уж сам как хочешь. Твой косяк.

Спящий лежал на боку, но укрылся с головой каким-то тряпьем, так что оприходовать нужно было четко и сразу. Я понял, что не имею абсолютно никакого желания делать это, и напрасно настраивал себя на то состояние, которое ощутил утром, при виде спящего Танкиста. К тому же, рядом был Петр, а перед ним выкушивать язык не станешь… Удовольствия мало, предстояла просто работа.

— Тогда ноги ему держи, — шепнул я Петру.

Тот кивнул и отвернулся.

Человек сопел.

— Да давай же…

Я вытащил нож и перехватил поудобнее. Просунул левую руку под голову спящему, сильно сдавил ему рот и потянул на себя, правой рукой быстро откинул одежду и, врезав лезвие в шею, изо всех сил провел от уха до уха. Попал как раз в артерию, кровь теплой тугой струей приятно обдала руки. Человек захрипел, задергался, явно не понимая, что его режут; но сзади крепко налег Петр. Я вдруг почувствовал сладостное остервенение, держа трепещущее умирающее тело.

— Все, все, тише, тише… сейчас все закончится…

Человек продолжал биться в наших руках, я с размаху воткнул нож ему в голову. Хрустнуло, по руке пробежало ощущение: лезвие трется о кость. Еще удар. Еще. Ломается череп, я его ломаю. А под костью — мякоть мозга. Студенистая и податливая. Я не удержался и, поддаваясь странному приливу нежности, нагнулся и поцеловал убитого в затылок.

— Вот черт, падла, как от поросенка, накровавил, — пропыхтел я, чтобы скрыть от Петра неожиданный даже для меня поступок.

Когда человек затих, мы откинулись на пол и долго переводили дыхание.

— Но долго высиживать все равно не будем, — наконец, произнес Петр, — его могут хватиться.

Я ничего не ответил, вслед за возбуждением наступило полное успокоение, даже отрешенность. Вот, я убил только что человека, а ничего за это не будет. Ни ментов, ни уголовного дела, ни обысков. И даже скрывать тело не нужно.

— Ну что ж, бери, — кивнул Петр на автомат, — твой трофей. Хеклер. Неплохо так.

— Да я и автомата в руках не держал никогда…

— Не сложнее пистолета, только крепче держи. Ничего, потом сам научишься, если жить захочешь.

Хеклер оказался легче, чем я ожидал. В подсумке у трупа обнаружилась и початая коробка с патронами.

— Ничего, можно воевать и дальше, — пошутил я.

— Вот как раз сегодня воевать как-то не дюже охота.

— Что да, то да, — согласился я, — а что там дальше, впереди?

— Там… там вообще-то «железка» заброшенная. И стройка какая-то, хрен знает, чего строили. Так вот на стройке еще могут снайперы засесть, а самый гадюшник бандюковский — это попозже, когда у самих вагонов.

— Неужели никак еще обойти нельзя?

— Можно. Но не с моим детектором — раз, с монстрами в одной постели ночевать не хочу — два.

Мы посидели еще немного, нога не то, чтобы успокоилась, но, по крайней мере, чувствовалось, что она у меня есть, и стало возможно ей шевелить. Петр осторожно выглянул наружу:

— Никого пока, тихо. Двинули…

Мы ползком вылезли из прицепа и поползли вдоль кустов. Впереди, должно быть, маячила та самая, упомянутая Петром, стройка. Но нарушать тишину, чтобы переспросить, я не решался.

— Первых проползли, — шепнул Петр, — теперь смотри в оба, не известно, где эти тараканы засели.

Перебежками мы достигли сначала штабеля из бетонных плит, потом спрятались за бетономешалкой, а затем юркнули в щель между недостроенной стеной и приваленными к ней еще плитами. Отсюда ветер ясно донес запах костра и приглушенные голоса. Петр сделал мне знак оставаться на месте, а сам по-пластунски исчез в сумерках. Я остался один. Сначала просто отдыхал и гладил больную ногу, затем отсутствие Петра стало беспокоить; когда же, по моим расчетам, прошло не меньше часа, стало понятно, что этот урод меня кинул. Его не могли ни захватить, ни убить: особенного движения вокруг не наблюдалось, не слышно было и выстрелов. Несколько раз впереди что-то довольно сильно треснуло, но никак не выстрелы. Лаяли издали собаки. А я все сидел, накрытый плитами и зажатый стеной. Потом совсем стемнело. Я подумал, что здесь меня совершенно точно никто не обнаружит, но вспомнил лай: а вдруг у них собаки? Однажды, из вагона электрички, я видел, как прямо на путях рассадили заключенных (должно быть, этап). Конвой редким кольцом окружил серых людей с опущенными головами, а со своих мест из рук солдат рвали ошейники громадные, мускулистые овчарки, больше похожие по комплекции на молодых телят, нежели на собак. Помнится, еще тогда я дал себе слово, что никогда и ни за что не попаду на место тех, окруженных конвоем. А теперь вот представилось, как одна из этих зубастых тварей налетает на меня, опрокидывает на землю, клыками вцепляется в лицо, стараясь достать горло…

Ночь надвинулась всей своей опасной громадой, окружила со всех сторон, заставила ощутить собственное ничтожество. Каждый звук, каждый шорох таил в себе смертельную угрозу. Вот как-то уж слишком сильно зашелестели листья — уж не крадется ли кто? Послышалось шарканье о камни — патруль? А вот и вовсе непонятный звук — то ли клокотание, то ли шипение…

И Петр все не появлялся. С каждой минутой я укреплялся в самых страшных догадках. Теперь понятно, зачем он повел меня за собой. Чтобы здесь просто взять и оставить. А сам наверняка знает какой-нибудь секретный проход. Вот через часок-другой бандиты хватятся своего пьяного кореша; конечно же, найдут его в том прицепе, поднимут поиски, собак… А тут и я — с его автоматом (а то как же: «…твой трофей. Хеклер. Неплохо так…»), тепленький. Ничего не скажешь, отомстил за снорка. Или все-таки видел меня с Танкистом и решил таким образом избавиться. А вдруг и того хуже… продал бандюкам в рабство. Потащил же меня за собой, в такую даль за мной ходил, следил. Только для того, чтобы позабавиться, глядя на мою беспомощность на болотах?

Бессильное бешенство заклокотало в груди, обида — горькая от такой несправедливости — подкатила к горлу. Я заколотил кулаками по плитам:

— За что? За что? За что?!..

Но сразу же притих: выдавать свое присутствие не входило в мои планы. Зато слезы так и полились. Да, я сидел и плакал: от обиды и жалости к себе, всеми покинутому, забытому, всеми травимому. А ведь могло быть все иначе, все по-другому. Почему Петр так со мной? Разве я сделал ему что-то плохое? Ну да, убежал тогда. Но ведь сам мне сказал: новичок, мол, с каждым может случиться… Все они — супермены хреновы, волки матерые, а ведь и сами все когда-то были новичками и не раз наложили в штаны в прошлом. Зато теперь могут издеваться и высокомерно поучать молодых. И это — вместо того, чтоб помочь.

И тут справа выполз человек. Я быстро дернул в его сторону дулом и увидел, что это Петр. И сразу простил ему все.

— Ты куда пропал? — зашипел на него.

— Да вот, блин, через дозор ихний не проползти никак было, пришлось отлеживаться, ждать, когда рассосутся. Зато теперь знаю, где можно пролезть. Давай, за мной, только тихо и башку не поднимай.

— А собаки? Собаки у них есть?

— Какие собаки? Ты что? Нету никаких собак.

— А лай? Я слышал лай…

— Это дикие псы, они сюда не суются.

Петр быстро пополз вперед, я едва успевал за ним, к тому же, приходилось через силу подтаскивать больную ногу, но просить двигаться помедленнее — я понимал — все равно, что просить о смерти. Вот одни голоса приблизились, поравнялись с нами справа, послышались другие — впереди, слева, потом опять справа… Петр продолжал ползти. Благо, было темно и трава достаточно высокая; думаю, что днем сюда стоило соваться разве что на танке: территория была просто нашпигована бандитами. Значит, сегодня никаких наемников. Хотя, черт его знает, кто для нас лучше.

Вдруг Петр перестал ползти, я едва не налетел носом на подошвы его ботинок. Впереди послышались шаги и быстро приближающиеся голоса.

— Ні, я про це не чув, — говорил один.

— А про вертоліт на болотах? Невже не чув про вертоліт?

— Біс його знає. Тут скрізь вертольотів багато. Он, один до цих пір на рейках гниє. Може, чув щось…

— Той вертоліт учених, а цей військовий. Це ж зовсім інша справа.

— Та все одно, чий. Не піду я кровососові в лапи. Мені ще пожити хочеться.

— А пам'ятаєш Яшку Самоху? Адже він тоді сильно піднявся, коли військові вантажівки на мосту ошмонал. Теж все ссалі на міст піти, а потім злилися, що не пішли. А адже він теж звав з собою.

— А скільки він там на мосту рентген зловив? От його робило фон, як від самого контролера. І довго твій Яшка прожив після цього? А?

— Як знаєш, мені більше дістанеться.

— Ага, дістанеться. Кровососові ти на обід зі всіма кишками і гівном дістанешся.

Я вжался в землю, изо всех сил притворяясь то ли травой, то ли мусорной кучей. Вспомнил и про совет Петра дышать в одежду, чтоб не засекли пар. Но эти двое быстро удалились. Так я и не понял, что за вертолет они имели в виду. Впрочем, это было совершенно не важно. Впереди горели костры, вокруг которых сидели люди, мужики с оружием сидели, и требовалось их обойти так, чтоб остаться незамеченным. Мы залегли за большим цементным чаном.

— Тут напрямки не проползти, — прошептал Петр, — придется налево подавать, но надо быть осторожным, там аномалий по самое не балуй. А уж как костры проползем — то считай, что полпути сделали, потом еще железная дорога останется.

Поползли налево. Стало будто холоднее. Или только так казалось. Отблески костров сюда не доставали совсем, так что пришлось ползти практически в кромешной темноте. И вдруг впереди — словно красно-желто-голубые искорки рассыпались, закружились. А над ними еще, еще… Но они не освещали ничего вокруг, а больше смахивали на разноцветную пыль. В темноте было похоже на маленький такой салют.

— Ракета, — шепнул мой проводник.

— Что?..

— Ракета, — он указал на искры, — почище Трамплина будет. Тот же Трамплин, но еще хуже. Запустит на орбиту, метров на сто вверх — а оттуда не дюже приятно падать потом будет. Даже экзоскелет не поможет.

— Черт, чего у вас тут только нет.

— О, это только начало, — не без гордости подтвердил Петр.

— Не сомневаюсь…

— Здесь иногда Спутник найти можно, дюже редкий арт. Только почти всегда Ракеты пустыми стоят, а если тут и было что, бандюки давно собрали. Или сами, или нашего брата сталкера заставили.

— В каком смысле заставили?

— В рабство загнали, сволочи. На себя работать заставляют, прикажут в аномалию лезть — полезешь, как миленький, не то пулю в затылок — и вся недолга. Мы, конечно, освобождаем, когда можем, но…

— Совсем обрадовал. Тогда уж лучше сразу себе пулю пустить, чем…

— А ты не храбрись. Посмотрю, как ты сам себе мозги вынесешь, если, не приведи Бог, вот так окружат. На словах все мы правильно рассуждаем да геройствуем, а как в самом деле придет пора дуло к своей же башке приставить, так в штаны наделаем, а курок не спустим. Я бы, например, не храбрился заранее.

Затем, к моему удивлению, Петр вытащил детектор и отключил его.

— Зачем?.. Как же мы…

— Пищит дюже громко, засекут. Что-то мне сегодня не охота выбирать между пленом и пулей.

— А как же мы проползем теперь?

— А искры видишь? Вот так и проползем. Подальше от центра держись — тогда, быть может, все и обойдется. Давай за мной и чтоб след в след.

И мы снова ползли. Петр изредка подбрасывал впереди себя камешки, ужом изворачивался, петлял, то и дело менял направление. В какой-то момент показалось, что мы находимся в самом сердце этих искр. Они повсюду. Кружатся, пляшут, вибрируют. Протяни руку — и смерть. Мне оставалось лишь довериться Петру и его опыту. Порой, кроме его грязных подошв с налипшими комьями и травой, я ничего не видел перед собой. Да и, признаться, не очень хотелось видеть. Боялся, что, если посмотрю вперед, то увижу впереди совсем непроходимую стену из искр. Однажды увидел, как камень, брошенный Петром, вдруг подпрыгнул и, будто бы сам собой, ушел вертикально вверх. В иное время, должно быть, это выглядело бы потрясающе, но только не теперь, когда мы лежали на ледяной земле, в кромешной тьме, а со всех сторон окружили аномалии. И бандиты вокруг. И никто не придет на помощь.

Несмотря на пронизывающий холод, одежда была пропитана потом, мерзко прилипала к телу при каждом движении. Тупо ныла нога, дергаясь в такт пульсу. Вот подошвы впереди двинулись прямо, я подтянулся вперед. Вот еще раз, еще… Потом пауза. Шевеление Петра, затем его ноги поворачиваются влево, я повторяю тот же маневр. И снова — ползок вперед. Казалось, этому не будет конца. Голова, вначале охваченная почти паническим сумбуром, со временем начала соображать более-менее логично, стали появляться связные мысли. Я постарался себя утешить: бандиты сюда вряд ли сунутся, побоятся аномалий. В конце концов, аномалия не может соображать, ее можно просто проползти. А бандит с оружием — тот куда как опаснее.

— Тише ты сопи, — прошипел Петр, — как паровоз дышишь. Услышат ведь.

Наверное, от натуги и я правда начал дышать чересчур громко. Пришлось глотать ртом холодный воздух, а выдыхать, уткнувшись в землю или в отворот куртки: пар на фоне искр могли легко заметить издали.

И снова ползок вперед, и еще… Приподняться на локтях, подтянуться, захватить ртом воздух, притянуть саднившую ногу, не вскрикнуть от резко подступившей боли, опуститься лицом вниз, противно липнет ледяная сырость одежды, выдохнуть в траву, перед носом землистые подошвы, снова приподняться, подтянуться, вдохнуть, подтянуть, выдохнуть, приподняться, подтянуться, не закричать, стиснуть зубы, приподняться, подтянуться, приподняться… Искры почти у самого плеча, локоть подвинуть немного вбок — и все. Приподняться, подтянуться, не закричать… Даже мыслей больше нет никаких, только эти подошвы перед самым носом и искры, везде искры окружили.

И вдруг:

— Кажись, прорвались.

Я поднял голову. Перед глазами все еще кружили, вибрировали разноцветные точки, прошло несколько секунд, и я понял, что это уже в глазах искры, а не на самом деле. Тряхнешь головой — и они исчезли, расслабишь глаза — снова завертелись.

— Вот черт, — я протер лицо, помотал головой, пошевелил затекшей шеей.

— Ага, у меня тоже рябит и пляшет… А ничего мы, да? Я уж думал, никогда не пройдем.

— Да и я ведь тоже…

— Ну ничего, ничего, полежим маленько — и дальше.

— А до утра отлежаться не выйдет?

— Ты что? Утром мы вообще, как на ладони будем. Если проходить, то только сейчас, пока темно. Да и луны нет, вот с луной нам повезло, да.

— Интересно, здесь вообще кто-нибудь ходил, кроме нас.

— Да, ходили ребятки, когда тот снайпер сидел на башне, помнишь? Уж не знаю, тут или еще где ходили, но ходили. Скорее всего, где-то еще. Аномалии после каждого Выброса меняются, так что да, где-то еще ходили.

Переспрашивать и уточнять про какой-то Выброс у меня уже не было сил. Я распластался на холодной земле и просто лежал, без мыслей, почти ничего не чувствуя. Усталость, больше похожая на одеревенение, вдруг охватило все тело. Даже боль в ноге практически не ощущалась. Так уставать мне не приходилось ни разу в жизни.

— Полчаса привал, — предупредил Петр, — не проспать бы, только бы не уснуть… иначе… не спать… — но он и сам едва ворочал языком.

Трава перед самым носом, земля, Ракета… «Трава, трава у дома…» Стоп, это уже песня снится, не спать.

— Алло, подъем.

— Как, неужели уже пора?

— Пора, пора, и так целый час валяемся.

Не может быть, уже час? Только что ведь прилег. Все тело гудит, тяжелое, будто облитое свинцом. Еще бы минутку полежать, пять минуток… Ну, пожалуйста…

— Еще немного, погоди…

— Ну и валяйся тут, а я пошел. Это тебе не в школу маму упрашивать «еще минуточку, еще полминуточки», — передразнил Петр, — бандюки придут, уши-то тебе поотрезают.

Почему-то стало ясно, что насчет ушей это он не пошутил и даже не фигурально выразился. Все было и правда очень всерьез.

Я встал на четвереньки и так пополз за Петром.

— Да иди ты нормально, черт безрогий. Мы с тобой влипнем, блин. Как пить дать, влипнем.

Собирая остатки сил, я заковылял на двух ногах. Точнее, все-таки на одной. Костыль свой оставил еще перед аномалиями, чтоб не зацепиться об искры, так что теперь приходилось совсем туго. Потом подобрал какую-то палку, сухую и ненадежную, но все же это было лучше, чем совсем без опоры. Мы прошли довольно долго, потом под ногами зашумел гравий: началась железнодорожная насыпь. Пришлось передвигаться тише.

А вот и первый вагон на путях. Товарный, с насквозь прогнившими досками. Впереди на фоне темного неба чернели силуэты еще нескольких. Петр подобрал пригоршню гравия и выбрасывал камешки перед собой. Детектор же все еще не включал.

Начал накрапывать дождь.

— Это плохо, — заметил Петр, — там впереди Электры.

Что это за Электры такие, стало ясно очень скоро, когда еще издали в темноте показались голубые вспышки со змеевидными отростками. Они мерцали, освещая местность бледными всполохами. Когда же мы приблизились, стал слышен постоянный треск и гул, будто от трансформатора. Воздух вокруг приобрел специфический озоновый привкус и запах. Сколько вольт спрессовалось здесь — одному Богу известно. Или кто там создал это ужасное место — Зону.

— Близко не подходи, по сырой земле шарахнет, — предупредил Петр, но это я уже, собственно, подозревал и сам.

Аномалий было много (я насчитал штук тридцать), различных размеров. Однажды из одной вылетел белый шарик, размером с яйцо, и уплыл в темноту. Ничего себе, местечко. Да тут шаровые молнии родятся, как пирожки. Петра же беспокоило другое.

— Черт, как на ладони, только что не под прожекторами…

— Давай подальше отойдем.

— Ну, давай, попробуем.

Мы углубились в темноту, через некоторое время уперлись в стену из иззубренного кирпича. За стеной были слышны негромкие голоса и бодренькая музычка.

— Вот и приперлись, давай назад.

Попытка обойти аномалии с другой стороны привела нас к длинному пассажирскому составу, внутри некоторых вагонов которого подозрительно светилось сине-белым. В окнах последнего же и вовсе метался какой-то огненный шар, весь опутанный молниями и роем искр. Будто искал выхода и никак не мог найти.

— Это что? — показал я на шар.

— Черт его знает, сам такое впервые вижу, раньше тут этого дерьма не было. Давай-ка на землю опять.

Мы поползли под вагонами. Над головой трещало и гудело, будто в трансформаторной будке. Иногда у самого носа вспыхивали голубоватые искры. Было страшно прикоснуться к железным колесам состава. А тут еще и дождь… Тем не менее, какую-то часть пути мы успешно преодолели, потом Петр откатился на насыпь. Я последовал за ним. Причина такого маневра стала ясна сразу: прямо через дно одного из вагонов через равные промежутки била толстая жила молнии.

Издали, из темноты, раздался протяжный вой. Но не волчий — точно. Потом — будто расхохотался кто-то.

Пригибаясь, мы пошли вдоль насыпи.

О Боже, как же я устал. Можно вот прямо сейчас лечь на землю и больше никогда не подниматься. И пусть все аномалии этой треклятой Зоны, и все ее бандиты окружат — все равно не подниматься. Спать, спать. Вот люди идут по полю, они тоже хотят спать, они опускаются в жухлую траву, в лужи и мгновенно засыпают.

Сильный рывок за рукав заставил меня вернуться в действительность.

Почти перед самым носом — будто из ниоткуда — возник патруль. Два человека неторопливо двигались около вагонов в сторону от нас, потому шухер до сих пор и не подняли. Петр отчаянно замахал рукой, приказывая уходить в темноту. Мы спрятались за кустарником и ждали, когда фигуры дозорных вернутся назад и удалятся. Потом продолжили путь вдоль насыпи. Дождь заметно усилился, и без того насквозь сырая одежда теперь буквально налилась ледяной водой.

— И какого хрена я тут делаю. Из-за тебя все… — злился Петр.

Наконец, я не выдержал:

— Я тебя не звал за собой, сам ведь вернулся.

— Тебя урода пожалел.

Возразить в ответ было нечего.

Обойдя стороной несколько костров, мы уперлись в строение из блоков.

— На перегон не пойдем, там место открытое, сразу с крыш срежут, — сказал Петр, — а тут хоть малость радиации похватаем, но все не под пулю.

Это он утешил, конечно. Не известно еще, что лучше…

— Не известно еще, что лучше…

— Ничего, хвост не вырастет. Пошли.

— Дай хоть нога передохнет, а то совсем хреново.

— А вот сейчас как раз надо идти: мы уже рентгены хватаем.

— Как это уже?!

Я быстро пошел вперед.

— Стой, дурья башка. Сейчас заведешь нас в какую-нибудь жопу.

Но я и без приказов встал, как вкопанный: впереди раздались раскатистые залпы. Именно — залпы. Грянуло сразу и из многих стволов, потом кто-то истошно заорал, со всех сторон послышались тревожные крики.

— Что еще за новости? — нахмурился Петр. — Под чужую раздачу нам только сейчас не хватало.

Но мы все-таки рванули вперед, на выстрелы.

— А хотели по-тихому… — раздосадовано буркнул Петр.

— Под шумок, может, оно половчее будет?

— Посмотрим…

Скоро бой зазвучал совсем близко, за бетонной стеной. Частые хлопки выстрелов смешались с отрывистыми выкриками. На самом деле, было больше похоже на уличную драку, чем на отчаянную перестрелку.

— Заходи, заходи ему в спину, вон он, у стены!

— Я пустой!

— А вот тебе подарочек от дяди!

И грохот на секунду приглушил все остальные звуки.

— А черт, зацепило…

— Перезарядка!

— Рви, рви оттуда!

— Лови, петушара!

И снова треск и грохот.

Нас разделяла только бетонная стена. Петр решил, что лучше выждать исхода боя.

— Две собаки дерутся, третья не мешай. По-любому, потом легче будет проскочить, чем в горячке зацепят.

Мы залегли в кустах и слушали перестрелку. Несколько раз раздавался оглушительный треск, и тогда по ту сторону небо вспыхивало синим. Что это было, я не знал, потому решил, что какое-то не известное мне оружие. Потом выстрелы стали реже. Перестрелка стала удаляться.

— Пора, — Петр поднялся и побежал в темноту. Я едва поспевал за ним, из последних сил передвигая ногами. Даже забыл, что у меня есть оружие. Только когда полез вслед за Петром в какой-то пролом в стене, понял, что что-то мешает. Посмотрел: автомат.

Но стрелять было некуда. На месте стычки черными комьями бугрились трупы. Несколько Электр отсвечивало поодаль. В их мертвенно-голубом отблеске выхватывались из темноты чьи-то раскинутые руки, поднятые головы… Кажется, я понял, что за вспышки были недавно в небе. А вдалеке стучали выстрелы и ночь прорезали огненные иглы. Теперь мы просто пошли, убегать было не от кого. Вокруг — тьма, ледяной дождь хлещет в лицо, ноги вязнут в грязи.

— А как же мутанты?

— Не ссы, тут недалеко осталось, там отсидимся до утра, авось не нарвемся. А торчать в этом осином гнезде не резон. Да и с рассветом уходить труднее будет, они теперь посты усиленные выставят.

Трудно было не согласиться с подобными доводами. Но и тащиться сквозь промозглую ночь — мало хорошего. Тем временем, Петр включил таки свой детектор. Огонек приборчика зародил надежду на успешное возвращение. И мы двинулись, чавкая ногами.

Несколько раз я падал в ледяную жижу: ноги почти не слушались, к тому же левая ступня не ощущалась совсем, она даже не болела, и это тревожило меня гораздо больше, чем прежняя острая, невыносимая резь. Насквозь пропитанный ледяной грязью, я должен был промерзнуть до костей, но холода не чувствовал, я, кажется, вообще утратил способность ощущать что-то человеческое, только снова дико хотел спать. Но какое-то тупое упорство, несвойственное живому человеку, заставляло раз за разом производить поступательные движения ногами. Не знаю, сколько времени мы месили грязь под проливным дождем, мозг совсем отказался осознавать ход времени, может, половину ночи, а, может, только пять минут, но вдруг мой проводник остановился.

— Пришли.

Я в недоумении попытался рассмотреть хоть что-то в кромешной темноте. Почему-то казалось, что мы должны придти в лагерь, но здесь не было абсолютно ничего, ни единого огонька или строения, только тьма и ливень.

— Куда пришли?..

— Сюда. Вон башня. Там и переночуем.

Действительно, посреди открытого поля, если присмотреться, можно было различить какое-то высокое строение. Башня это или не башня — мне было уже все равно. Мысль о том, что, наконец-то, можно будет лечь, просто лечь и не шевелиться — влила немного свежих сил. Петр тоже смертельно устал и едва держался на ногах. Все же его хватило на то, чтобы снять автомат с предохранителя (про свой я вспоминал только когда что-то в очередной раз мешало двигать руками) и осветить вход. Но никто не бросился на нас, никто не зарычал и не лязгнул затвором. Мы поднялись по полусгнившей деревянной лестнице на самый верх, при этом я едва не свалился, так что Петр, без преувеличения, снова спас мне жизнь, в последний момент удержав за воротник.

— Осторожно, доски совсем гнилые.

А мне было уже все равно, я уже не шевелил ни рукой, ни ногой. Еще несколько секунд слышал, как шумит снаружи дождь, успел подумать, что, должно быть, этот звук хорошо подействует на нервы. А потом сознание покинуло измотанное тело.

Темнота. Ночь. Спать. Можно еще спать. Надо отдыхать и спать. Спать.

Темнота. Хоть глаза выколи. Шум снаружи. Дождь. Перестрелка. Нет, я в безопасности. Все в безопасности. Темнота — значит, ночь. Значит, можно спать еще.

Капает с крыши. Шум не слышен, дождь прошел. Уже светлее. Холодно, как холодно. Если свернуться калачиком, прижать колени к груди, то поначалу противно и сыро, но потом от тела вода прогреется и уже менять положение не захочется. Я так и сделаю. Какое тяжелое у меня тело. Но можно спать еще. Вон и Петр все еще спит. Спать.

Совсем светло. Запах застарелой гнили. Лучи солнца пробиваются через щели в крыше. Холод продирает насквозь, невыносимо ломит ногу, каждая клеточка тела ноет, требует отдыха, но мозг медленно приходит в сознание. Так, вчера ночью… Господи, что же это такое было вчерашней ночью! Как только мы выжили?

Рядом, прислонившись к стене, спал Петр — бесформенная груда сырого, грязного тряпья. Видимо, я выглядел еще хуже, так как принял грязевую ванну не раз и не два. Но — главное — был жив.

Под нами натекло приличную лужу, а сама одежда — хоть выжимай, даже потяжелела от воды.

Что-то твердое мешалось под грудью. Приподнялся: автомат. Лениво подумалось, как это во сне не зацепил курок. Впрочем, все равно на предохранителе. Только теперь чистить придется долго, а я не умею.

Разбухла и расползлась за пазухой аптечная коробка. Должно быть, таблетки внутри превратились в кашу. Но думать об этом было лень.

А снаружи попискивали редкие птицы и погода, судя по всему, была тихой и солнечной. Так мирно, словно когда просыпаешься дома в своей комнате.

Вспомнилась и комната. Такая ненавистная в течение всех этих лет и такая вдруг уютная, желанная теперь. Стол, лампа, постель, книги, давно перепрочитанные. Должно быть, больше мне туда не попасть. Я так и не попрощался ни с домом, ни с комнатой, ни с матерью. А ведь еще трое суток назад я был там, у себя дома, мои ноги ступали по домашнему полу, руки трогали дверные ручки и посуду, глаза видели не этот исколотый сырой кирпич, а уютные стены в обоях.

Я закрыл глаза и представил, будто лежу в своей постели, под одеялом. И теперь обыкновенное воскресное утро сентября, и можно полежать еще, и снаружи нет опасных аномалий, не рыскают ночные мутанты, не стреляют просто так в прохожих. Сухо и тепло, можно встать и пойти на кухню, выпить горячего чаю…

Вот я встаю, одергиваю постель, натягиваю штаны, смотрю на залитый осенним солнцем двор, знакомый до одури, до осточертения, но отсюда он кажется таким милым, родным и уютным. Занавески в зеленый цветочек. Потом выхожу в коридор. Так, там на вешалке висит куртка, мамин плащ, стоят ботинки, сапоги. Часы на стене. На двери туалета — писающий мальчик, обыкновенная такая металлическая желтая дощечка. Ее многие вешают. А дальше — кухня. Впереди и слева — газ, чуть позади — раковина, кран. Справа — стол. Над ним — шкафчик висит. Кухня маленькая, но светлая и уютная. Я ставлю красный чайник на плиту.

У меня большая кружка с толстыми керамическими стенками. Белая. С синеватыми цветами. Что за цветы там? Сколько раз видел ее — а вот цветов не запомнил.

Пакетик опускается в кружку, три… нет, четыре белоснежных кубика сахара ложатся рядом с пакетиком. Потом шумит чайник, из носика вырывается струя пара. Кипяток льется, плескаясь… Нет, сначала я беру с гвоздика матерчатую прихватку в виде варежки, беру чайник. Так, а какая же у нас прихватка? Желтая. Да, желтая, с забавной мордочкой какого-то животного. А вот теперь льется кипяток, плескаясь внутри кружки, бурля и охватывая пакетик и белые кубики.

До самых краев налить, до самых краев. И пить, пить, пить — пока не остыл, пока ароматный пар клубами поднимается вверх.

Господи, что бы я сейчас отдал за кружку горячего чая! Просто кружку горячего чая. Сколько таких кружек было — ни одну не ценил так, как сейчас. Прижаться обеими ладонями к жгучим пузатым бокам кружки, опустить лицо прямо в пар и припасть губами к обжигающему чаю, густому чаю, пахучему чаю, сладкому чаю. И смаковать каждый глоток, каждой клеточкой впитывать этот глоток, растворять его в своем организме, наполняясь горячей влагой до самых краев.

Доведется ли когда-то еще посидеть на той кухне, за тем самым столом, который только что представлял себе? Да, я обязательно еще посижу на кухне у себя дома и выпью большую кружку горячего чая!

Но трезвая мысль осаживала: дороги назад нет, из Зоны теперь никуда не уйти. До самого конца, до самой смерти придется жить в этом мире. Вряд ли придется терпеть долго: до старости мне тут не дожить. Если получится вытянуть лет пять — считай, что крупно повезло. А по холодному рассуждению — так полгода-год. А то и вовсе — пару часов.

Зашевелился Петр. Простонал:

— Черт, башка раскалывается, жуть… У тебя сигарет нет, а то мои размокли?

— Нет, не курю.

— Жалко. И водки нет. Холодрыга…

— Идти надо, наверное.

— Надо, не ровен час — сюда хлопчики забредут. Хотя, их вчера дюже помяли, теперь раны зализывают.

Внизу послышался приближающийся лай. Несколько собак забежало прямо в башню, стали крутиться внизу.

— Ну вот, принесла нелегкая, — плюнул Петр, — теперь нас почуяли, так просто не уйдут. А так шум поднимать не хотелось.

Собаки были ужасно худые, с куцыми голыми хвостами. Да и сами — почти без шерсти, струпья отвердевшей кожи отслаивались и кровоточили, даже отсюда чувствовалась необычайная вонь, будто звери гнили заживо. Они кружили на одном месте, тыкались друг в друга, словно слепые. Когда же одна из них подняла морду вверх, я различил крохотные щелки заплывших глаз. Они и вправду были слепыми!

— Дык они ж не видят ни хрена! — воскликнул я.

— Ага, слепыши, — подтвердил Петр, — но только видеть им не обязательно, чтоб тебя учуять и догнать. Наши обычные шавки против них — как… как… хрен знает, что.

— Что делать будем?

— Придется пострелять, — вздохнул Петр и взялся за автомат, — а потом сразу рвем когти, а то как бы гости не набежали.

Я поискал предохранитель на своем трофее. Ага, должно быть, вот этот плоский рычажок. Петр прицелился и сделал первый выстрел. Я тоже вскинул автомат и вдавил спуск. Автомат дрогнул, оглушительные выстрелы раздались у самого уха. Признаться, от неожиданности я едва не выронил оружие и даже не понял: попал или нет. Скорее всего, все-таки промазал. Петр же тем временем бил одиночными выстрелами, сосредоточенный и спокойный. Внизу завизжали, зарычали, раздался громкий топот нескольких лап. На всякий случай выстрелил и я, но не ручаюсь, что попал хоть куда-нибудь: автомат сильно грохотал и дрожал. Все вокруг заволокло едким дымом. Когда же дым разошелся, внизу распростерлось несколько вытянутых собачьих тел. Одна тварь билась в агонии, хватала зубами воздух и трясла задними лапами. Я попробовал добить, но снова не попал.

— Вот тут, — Петр показал на какой-то рычажок, — на одиночные выстрелы перевод. А то ты весь рожок расстрелял впустую.

И перевел рычажок за меня.

— Ладно, дернули.

Мы спустились, я с опаской покосился на агонизирующую собаку. Она уже не шевелилась, только показывала кровавый вспененный оскал. Хотел добить ее ножом, но оглянулся и увидел, что Петр стремительно удаляется. Едва догнал его, с трудом опираясь на больную ногу.

— Да тише ты, черт…

— Давай, давай, — поторопил Петр, — время деньги.

— Если бы только деньги.

— Ага, для нас — еще и жизнь.

Не знаю, сколько времени мы проспали в той башне, только солнце стояло уже довольно высоко, думаю, за полдень перевалило. Небо висело прозрачное, такое яркое и голубое, что просто не верилось во вчерашний ливень. Какие-то конструкции виднелись примерно в полукилометре, должно быть, это и был вокзал. А вчера мне показалось, что шли целую вечность. И стало понятно беспокойство Петра: выстрелы могли легко услышать.

— На Кордон?

— Да, надо на Кордон. Покуролесили мы с тобой, мама не горюй. В следующий раз крепко подумаю, прежде чем с тобой идти.

Дорога назад оказалась скорой и без приключений. Если не считать моих отчаянных ухищрений пройти через то самое кочковатое минное поле с больной ногой, когда каждый шаг и на двух здоровых приходилось просчитывать заранее…

У самого Кордона Петр встретил знакомых сталкеров, попросил у них сигарету и жадно затянулся.

— С рейда?

— Ага, я Янтаря. Зеленого (кивнул на меня) водил.

— Много нарыли?

— А, какой там! Светляка одного, и то едва на тот свет не отправились за него. Добро, что Долг помог, а то снорки с зомбями спокойно пройти не дают. Оттуда вообще через Дикую шли. Не ваши там шухер навели ночью?

— Не, не с Кордона — это точно.

— А то подумал: может, Кнут опять своих ребят повел…

— Кнут повел, но не на Дикую, а на Росток. И позавчера это дело было. А что, сильно шумели?

— Да так… маленько. Едва под раздачу не попали. Но лучше туда пока не соваться, бандиты будут крайних искать, патрули усилят…

— И кто там кого?

— Бандюки тех отогнали. Стволов десять точняк было, но что-то не дюже они их взгрели. Дилетанты, поди.

— Да уж, профи в десять стволов подняли мути, до Кордона прокатилось бы.

— Чего тут нового?

— А ничего, почитай. Зомбаки опять вчера к вечеру заявились, ну, до ночи их угощали. Один в хате засел, еле выкурили. Митрофана поранило, он как раз в дозоре был, а тут эти прут. Причем, молчком, ничего не бормочут.

— Что-то уж дюже часто захаживать стали. И кажись Выжигатель отрубили, а все одно — что на Янтаре, что здесь их — пруд пруди.

— Да уж… не один Выжигатель здесь виноват, значит. Или Выжигателей несколько.

— Тоже может быть, я уже думал об этом. А так, кроме как с Радара, неоткуда им идти.

— А черт их знает. Там Радар, тут еще слухи про генераторы ходят, будто снова загудели.

— Все может быть, все может быть, — рассеянно проговорил Петр, — простому сталкеру и хабарить скоро негде будет.

— Тут еще без тебя слухи ходили, будто Сахар клич кинул: кто ему живого снорка приволокет, тому тонну зеленых сразу отвалит. Хотели у Савелия уточнить, а тот сказал, будто Сахар позывной сменил, сам не знает, как теперь до него достучаться.

— Ну, это брешет он. Поди, сам теперь снорка добыть хочет.

— Не-е-е, я за какую-то его вшивую тонну жопой рисковать не стану. За пять вот подумал бы. А на тонну я и так артов насобираю. Пусть не сразу, зато спокойнее.

— Вот и я думаю: пусть Сахар сам за тонну за своим снорком по аномалиями прыгает.

— Сахар жадный, конечно, но если увидит, что никто не пошел, то цену поднимет.

— Ну, вот как поднимет — там и посмотрим.

Я подумал, что свой резон в этом есть: уже видел снорка в действии. Так что за тысячу долларов и сам не пошел бы валить такого. А тут — еще и живого. Интересно, однако, как же они его живьем поймают? Ловушку наверняка поставят. Не за руки-ноги, в конце концов, держать будут.

А в целом, для меня большая часть разговора осталась темным лесом. Ни о Ростоке, ни о Митрофане, ни о Кнуте и его ребятах, а уж тем более о каких-то вновь загудевших генераторах — я не имел ни малейшего представления. Но спрашивать сейчас было неловко, потому просто стоял и слушал.

— А вы теперь куда?

— А так, прошвырнемся, поглядим… До Выброса пошхеримся поблизости. Далеко отходить уж не будем, а то накроет.

— Ну что ж, Бог в помощь.

Мы разошлись.

И снова пост у деревни. Железные листы, мешки. Дырявые прогнившие крыши. Спокойно, почти сонно здесь, по сравнению с тем, что нам довелось испытать. Мы пошли к Хромому, я взял сразу три поллитровки водки (как уже убедился, спиртное здесь играет не последнюю роль) и тушенки — тоже три банки. Мешком обзавелся. Обычный такой мешок из грубой холстины, со шнурком-веревкой вместо лямки. Петр посоветовал взять еще ружейное масло. Мой автомат и в самом деле требовал срочной чистки. Как его не заклинило еще на башне — не знаю.

Впрочем, чистка, еда — это все потом. Сейчас же требовалось осмотреть ногу. За последние сутки ей крепко досталось, так что я нисколько не удивился, увидев багровый кусок раздувшегося мяса. Хорошо еще, что болело: я очень испугался, когда в прошлый раз перестал ее чувствовать. Болит — значит, живет.

Принял для анестезии из купленной поллитровки и сменил повязку. Потом поковылял искать костер, чтоб обсушиться и обогреться. Петр куда-то испарился, видимо, тоже искал прибежища. Сначала двинулся к тому месту, где ночевали в прошлый раз, за домами, но там никого не было, только черное пятно кострища. Затем проковылял в какую-то полуразвалившуюся хату, из пролома в стене которой выползал дымок. Внутри вокруг прокопченной бочки сгрудилось несколько сталкеров. Миновав колючие заросли, я продрался к пролому и проник прямо внутрь. Все, что мне сейчас нужно было, — это стянуть противно набухшую водой одежду и обогреться самому.

Поздоровавшись, я попросил разрешения обсушиться.

— Валяй, коли надо…

Раздеваться донага, пусть и при мужиках, было неловко, но пришлось: на мне не было ни единого сухого пятнышка. Обмотал горячую бочку своими тряпками, и сам, чтоб не окоченеть нагишом, прижался спиной к закопченному железу.

Долго сидеть так, впрочем, не получалось: голое тело обжигалось; тем не менее, это было куда лучше, чем сушиться на ледяном ветру. К тому же, через некоторое время я умудрился как-то принять такое положение, что железо не слишком жгло. Оставалось только выжидать, когда высохнет одежда, колупать ножом тушенку и слушать неторопливую беседу соседей.

— А рассказывали, что в Лиманске какой-то безбашенный бар сподобился открыть, — говорил один сталкер, глубоко затягиваясь сигаретой.

— Думаю, вранье все. Если кто в Лиманск и идет, то точно не за пойлом, — возражал ему другой, со странными черными крапинками по всему лицу.

— А что, вот так повоевали, повоевали — а потом пошли вместе водку пить, — расхохотался третий, — проспались — и снова воевать пошли. Глядишь, и время незаметно пролетело.

Первый же предупреждающе покачал пальцем, призывая дослушать до конца:

— Погоди, там еще не все. Открыл он его где-то то ли на нижнем этаже гастронома, то ли универмага, не суть важно. А на втором будто бы полтер поселился. И давай посетителей шугать. То одного о стенку шмякнет, то у другого стакан изо рта выбьет. В общем…

— Ну понятное дело, сами пьют, а ему не наливают!

— В общем!.. — повысил голос рассказчик. — В общем, бармену осточертела такая петрушка, когда на глазах его бизнес ломают, и посулил целый месяц бесплатно наливать тому, кто полтера того грохнет.

— А надо было просто налить — все полюбовно и решилось бы.

— Да погоди ты. Ну и что дальше?

— А вызвался один крендель, дерябнул для прыткости и на второй этаж поперся.

— Я б не рискнул… Ну и кто кого завалил?

— Знамо, кто кого. Полтер того чудика прилавком погладил, пацан только ножками взбрыкнул — и отправился туда, где все артефакты даром и хабар под каждым кустом.

— Да ладно, полтер прилавок не осилит.

— Почему это не осилит? Я сам видел, как он Ниву приподнял и об дерево грохнул. А тут — какой-то прилавок.

— Ты полтера видел? Ну-ка, ну-ка… И как он из себя?

— А никак. Невидимый он.

— Совсем невидимый?

— Ну да, совсем.

— А в кого ж тогда тот чудик стрелять собрался, интересно…

— Да мало ли дураков на свете плодится. Против полтера с автоматом бесполезно. Надо со святой водой, с крестом и все такое…

— Тоже вот слышал, что у миротворцев капеллан такой был — латыш. Вот он на полтергейстов ходил, ага.

— А потом что же? Почему именно «ходил»?

— Не знаю. Должно быть, контракт закончился. Во всяком разе, никто не говорил, чтоб он погиб или что… Это мы тут до скончания своего века будем ошиваться, а у них контракт вышел — и баста. Год — и ни днем, например, больше.

— Ну да, ну да… Порядка у них больше, чем у нас, что есть, то есть.

— А ты ихние наладонники видел? Пальцем по экрану водишь — он тебе все и показывает. А у наших сто раз на кнопку нажмешь, пока что-то появится.

— Зато наши из любого хлама на коленке отремонтировать можно. Да и после Выброса их аппаратура вся на хрен выжигается, а у нас батарейку сменил — и снова пашет, как миленькая.

— Да видел я наладонники эти, японские. И американские видел. С яблоком еще, помню, один был. Красивые, конечно, а вот насчет надежности утверждать не стану, сам не испытывал. Только вот мой дубовый где только со мной ни был — а все одно: как глюк был в одном месте, так там же и остался. Ни лучше, ни хуже не стало.

— Да не в самом наладоннике дело. Суть в том, что внутри. Миротворцам прям сразу после Выброса со спутников карты новые заливают, хоть прямо сейчас на ЧАЭС подавайся. А нам — пока еще дойдет… Либо сам иди и своей задницей аномалии распечатывай, либо жди, когда сбросят. А за то время уж самые сливки снимут.

— Ничего, на жизнь пока хватает.

— Чудные дела пошли, однако. То зомби валом валят, до самого Кордона доходят, то полтергейсты средь бела дня распоясались. Не то что-то творится с Зоной, не то…

— А когда в Зоне что-то то творилось? Она сама и есть не то.

— Да это понятно, а все-таки…

— Согласен. Не зря старые сталкеры говаривали, что придет в Зону кто-то ужасный, тогда Зона совсем взбесится. Видимо, пришел уж.

— Да ну, трепло все это религиозное. Сколько уж помню, все о Черном сталкере трепались, потом о Клондайке, потом об Оазисе… Болтовня одна. Одна тема уходит, другая появляется. То Оазис, то Мессия, то еще там что-то…

— Кто знает, кто знает…

— Да ерунда, конечно. Когда Меченый Выжигатель отключил, все думали, что он и есть Мессия, который всю Зону захлопнет и запечатает. А как на Припяти его завалили, так и разговоры прекратились.

— Меченый жив. Его недавно в Долине видели.

— Ага, как же, видели. А я видел тех, кто видел тех, кто видел, как его Монолит на Припяти у памятника хлопнул.

— Никто его не хлопнул. Просто он у военных сейчас, там что-то им помогает.

— А я слышал, что у ученых…

— … и держат его в клетке, ха!

— Это тебя в клетку надо и возить по Зоне в назидание.

— Но ведь нету его, и в самом деле, пропал и не видно нигде.

— Да ладно, я уж этих разговоров, кто и где Меченого видел, понаслышался… И всякий раз обязательно отыщется какой-нибудь прыщ, который либо бухал с ним, либо в рейд ходил, либо просто за руку здоровался. Ей Богу, такое ощущение, что Меченый только и делал, что по Зоне ходил и всем руки пожимал. И что характерно, обычно такие рассказы следуют как раз после того, «Как я голыми руками задушил контролера».

— А был ли он на самом деле вообще, этот ваш Меченый?..

Потом кто-то забренчал на гитаре:

Я слушал расстроенное дребезжание струн и чувствовал, как постепенно погружаюсь в болезненную вязкость. Начинало ломить кости, жутко трещала голова. Не иначе, как заболел. Не удивительно: под ледяным дождем… И больную ногу — будто в кипяток опустили. Хотелось положить ее как-то поудобнее, но не было сил пошевелить даже пальцем. Глаза слиплись и не хотели открываться. Сильный озноб пробежал по всему телу, я прижался к бочке, но теплее не стало, только вдруг резануло бок от ожога. Стало тошнить. Болезнь овладевала моим телом прямо на глазах. Еще минута-другая — и я окончательно отдался болезненной тягомотине. Какие-то уродливые лица проявлялись в темноте, затем в жарком огненном мареве привиделся тот сталкер, придавленный столом. Я стоял рядом и смотрел на его дергающиеся ноги в тяжелых стоптанных ботинках. Затем был Петр, но почему-то со шрамом во все лицо. Что-то мне сказал и пошел по высокой траве вдаль. За спиной у него качался гранатомет, а сбоку шла огромная черная собака. Или это и был Меченый?..

Посреди поля возвышался огромный корабль. Кажется, баржа. Каким образом его затащило в поле? Ржавый посеревший корпус оброс травой и деревцами, кое-где сделался мохнатым от мха. В восходящем солнце на фоне малинового неба и темно-синих туч высоко-высоко взвилась мачта.

И снова тот отчаянный сталкер под столом. Он находит в себе силы отбросить тяжелую ношу, поднимается и озирается по сторонам в поисках своего обидчика. Но вокруг пусто, только ветер гуляет в безмолвных коридорах. Не в кого стрелять, не с кем бороться.

Лица, лица… расплывчатые, безобразные, с зашитыми ртами, разорванными глазами, растекаются по жаркой темноте, растворяются в горячем тумане, безмолвно кружатся вокруг.

— А это что за крендель голый? — подходит Меченый — высокий человек со шрамом на узком лбу — и наклоняется надо мной.

— Приболел корешок, пусть полежит.

Меченый вскидывает на плечо винтовку и уходит со своей собакой в сторону заходящего солнца.

Детский сад. Лето. Солнечно. Играют дети, тихие воспитательницы беседуют на лавочках. Июль. Тут со всех сторон набегают снорки, летят во все стороны ошметки детских тел, кровавые обрывки мяса свисают с веток, зеленых кустов, разноцветных деревянных домиков, игровых сооружений. Крики, звериное рычание, хруст и чавканье.

И снова — лица; бесформенные, расплывчатые, угрюмые, безмолвные, серые лица. Качаются, плывут, больше похожие на маски.

Потом на какое-то время пришел в себя. Было уже темно, совсем ночь. Или глубокий вечер. Ломило кости, хотелось пить. Я облизал растрескавшиеся губы, но не смог даже пошевелиться. Тихо потрескивало в бочке. Рядом лежали какие-то бугры. Я снова провалился в черный сон, теперь уже без сновидений.

Утро. Едва-едва брезжит свет. Дикий холод, а я весь в противном липком поту. Кое-как пошевелился и сразу ощутил приступ тошноты. Меня вырвало каким-то темным киселем, но после этого стало легче, и я нашел силы, чтобы натянуть почти высохшую одежду. Подумал, что надо было надевать ее раньше, пока из бочки не выветрилось тепло, а теперь все было холодным и влажным.

С час пролежал без движения и без мыслей. От каждого шевеления головой в затылке просыпалась дикая боль. Кости стало ломить еще сильнее, казалось, что они сделаны из стекла: неосторожное движение — и рука или нога переломится. А больная нога, охваченная огнем, распухла так, что я даже испугался, увидев ее в первый раз за это утро. Когда стал думать о ноге, она разболелась еще сильнее. Прикинул, что надо бы порыться в аптечке: наверняка там должно быть обезболивающее. Или водкой оглушить себя. Но долго лежал, будучи не в силах пошевелиться.

Потом все же кое-как приподнялся. Сразу накатила слабость, задрожали конечности, голову заломило, все поплыло.

— Ну кто тут еще… — недовольно пробормотал один из бугров, что-то еще буркнул и успокоился, захрапел.

Я протянул руку к мешку, все на месте, ничего не увели, пока я спал. Едва сообразил, что анальгин — это и есть обезболивающее. Закинул в рот сразу всю упаковку. Таблетки превратились в мокрую кашу, но это было совершенно не важно: главное, чтобы помогали. Потом откупорил бутылку водки. Из горла глотать сивушную жидкость было противно, но необходимо. Пришлось заталкивать силой. А вот открывать тушенку уже не хватило сил. Сорвал пучок травы и зажевал, занюхал сырым осенним запахом земли.

Не сказать, чтоб после всего этого сильно полегчало, но, по крайней мере, отступила тревога за будущее.

«Ничего, ничего, я еще побарахтаюсь. Вот только бы выздороветь сначала, а уж потом — побарахтаюсь».

Липа прошел по шаткой дощатой конструкции, заменявшей в этом месте мост, деловито раздвинул камыши и, удостоверившись, что сегодня капканы вновь пусты, последовал дальше. Нужно было обойти еще пять точек, а до вечера оставалось совсем немного. Ну хоть бы одна тварюга попалась, таксидермисты в прошлый раз посулили неплохой барыш за пси-собаку, только вот где ж ее сыскать. Хорошо им, в своих разделочных застенках в тишине, тепле, рядом со спиртом повелевать:

— Принеси мне то, добудь мне это…

А ну как самих в начале апреля зашвырнуть в эти сами болота — да и заставить охотиться за тварями.

Липа, впрочем, на себя мысленно не раз примерив шкуру таксидермиста, убеждался: не хватит его надолго ни рядом со спиртом, ни в тепле и сухости гнить. Засох бы от такой жизни. Или спился — что скорее всего.

— Никакой романтики у вас, — говорил он Семакину, в очередной раз принося добытую тушку собаки или тушкана, — то ли дело у нас, у добытчиков: постоянно на воздухе, прогулки, охота…

— Кому что, кому что, — усмехался Семакин в смоляную бороду, отсчитывая гривны.

Романтика — не романтика, а все же не хотелось Липе круглые сутки торчать в душной темноте, сдирая и вымачивая шкуры. Наверное, так и на войне: кто-то призван командовать и ублажать свое самолюбие за штабными картами, а кто-то жить не может без адреналина, выстрелов… И плевать, что убить могут.

В тайне, конечно, хотелось более спокойной и размеренной жизни. Но для этого надо было сначала обзавестись каким-никаким капиталом, а к накопительству у Липы не имелось никаких талантов. Обходился, например, как правило, старой двустволкой, к которой, правда, прикипел всем сердцем и щекой, даже шутил, что стволы у нее заговоренные. Кто-то верил. Даже сам Липа порой удивлялся собственной меткости и, несмотря на то, что слух о заговоре пустил именно он, начинал сомневаться: а слух ли это?.. Как бы там ни было, но ружье свое не променял бы, кажется, и на АК. Впрочем, автомат у него уже был, ходил с ним на свару иногда.

А на пси-собаке можно было неплохо срубить, и примерно Липа знал, где можно ее повстречать. На прошлой неделе он ходил на разведку, слышал лай, но ближе подойти побоялся: от «пситины» можно было ожидать каких угодно фокусов. Требовалось как следует подготовиться. Он решил, что, если сегодня капканы по-прежнему будут пусты, то прямо с вечера начнет собираться в поход на пси-мутанта.

И вот, кажется, сама судьба указывала: пора, пора, Константин, начинать работать по-крупному, не все тебе по тушканам промышлять.

Очередной капкан оказался также пуст, оставалось проверить четыре. Чтобы не вляпаться в радиоактивное пятно, пришлось совершить немалый крюк метров в триста, зато с этой стороны можно было безбоязненно заходить, все аномалии оставались далеко сбоку. По крайней мере, до следующего Выброса.

«Мокроступы» — широкие лыжи, сплетенные из гибких ветвей, — чавкали в синей ледяной воде, ломали тонкую наледь; длинной слегой Липа безошибочно нащупывал дорогу. Никакому сталкеру в здравом уме не придет в голову бродить здесь, а потому зверье чувствовало себя в этих местах царями природы. Разве что на каком-нибудь островке такой же охотник разведет привальный костерок. Тогда можно подойти, потолковать о житье-бытье. Впрочем, ружье с плеча сначала снять тоже не помешает: встреча с человеком на болотах может оказаться куда опаснее, чем со зверем, даже мутантом.

На восточном крае болот, по слухам, Ренегаты будто бы окопались. То ли бандиты, то ли до того офигевшие отморозки, что даже бандюки их к себе не пускают. Словом, ничего хорошего от них не жди. Но на сами болота они вряд ли захаживали: а чем тут поживиться можно? Редкий сталкер повстречается за неделю, а то и вовсе не встретится. А с мутантов хабара не взять. Артефактов тут особенных Зона также не рождала. В общем, место не сильно хлебное. Зато утонуть в голубой топи или послужить обедом кабану — это запросто.

Слухи ходили о какой-то группе Ясного неба, будто бы обитавшей в этих краях, только Липа мало доверял слухам, относился к этому так же, как и к байкам про Болотного доктора. Тот будто бы регулярно в один из баров наведывается, а сталкеры ему добровольно кусок на лекарства отстегивают. Ну как же, ищи дурака. Разведется тут докторов да знахарей — эдак каждому башлять? И Небо это — уж год с лишним Липа по болотам лазит, а покамест никого небесного не повстречал. Стрелок, Небо, Доктор, телефоны, оазисы… — мало ли в Зоне легенд ходит. Надо людям во что-то верить, вот и сочиняют себе истории. Только когда прижмут спиной к топи, а лицом в стволы и хабар потребуют выложить — тут никакого Неба в спасение не прибудет. Либо отдавай по добру, либо сначала дырку во лбу, а уж затем отдавай. А то: «Парни в голубых камуфляжах зорко следят за болотами…» Да нет тут никого, и не следит никто. Всяк сам по себе, один на один со всеми бедами болотными.

Несмотря на несколько портянок и шерстяные носки, ноги в сапогах стали промерзать, особенно в пальцах. В «мокроступах» удобно вышагивать по топям, но на твердых островках они только мешали, но всякий раз нагибаться, снимать, потом снова надевать… морока. Липа предпочитал преодолеть сухую часть менее комфортно, зато избавлять себя от докучливой необходимости возиться замерзшими пальцами с заиндевевшей шнуровкой. Кое-где еще не сошел снег, и тогда можно было определенно сказать: вот здесь недавно гулял кабан, а там стая псов пробежала. Впрочем, снег, хоть и гнилой, встречался с каждым днем все реже: апрель брал свое. Зато местами следы читались в загустевшей от заморозков грязи.

На этот раз цепочка как будто вела в сторону капканов, но Липа не был уверен, а потому пригнулся, чтобы рассмотреть следы поближе. И как раз в это время сзади послышалось два выстрела. Инстинктивно он плюхнулся на живот: попасть под раздачу свинца никому не хочется. Не понятно, кто и зачем стрелял. Может, такой же охотник, но лучше все-таки поостеречься.

Кажется, ветер донес какие-то голоса. Потом выстрелы повторились, но ни звериного визга, ни прочих, сопутствующих охоте, звуков слышно не было. Липа выждал с минуту, но все было тихо. Тогда он снял с плеча ружье и осторожно приподнялся над камышами. Никого. Подождав еще, Липа поднялся в полный рост, но и тогда не заметил ни единой живой души. Положительно, ему это не нравилось.

Стараясь не сильно шуметь камышами и «мокроступами», Липа зашагал в сторону недавних выстрелов. Но по-прежнему ничего подозрительного не замечал. Уже хотел развернуться и вернуться к своим капканам, вдруг на сухом островке, в паре сотне метров от себя, увидел склонившегося человека, тот торопливо то ли копал, то ли что-то прятал. Мелькнула мысль: когда спрячет, и свалит, подойти и проверить… Но потом решил все же окликнуть человека.

Тот повел себя довольно странно. Вскочил, как-то дико всплеснул руками, закружился на месте, а потом взвизгнул и помчался прочь. Догонять его липа не стал: псих какой-то. Вышел на островок и обмер.

Там, наполовину прикрытый сушняком, лежал раздетый до пояса человек. Еще живой, но без сознания, весь истыканный ножом. Даже глаза были вырезаны. Разорванный рот обнажил окровавленный оскал свежевыломанных зубов, искромсанный язык кусками вываливался на голую, залитую кровью, грудь.

От увиденного Липа едва не потерял сознание. Трупы видеть ему приходилось, но не в таком состоянии. Да и не труп это был пока, оттого становилось еще противнее. Без сомнения, такое сотворил тот психованный ублюдок, который удрал несколькими минутами ранее, но догонять его Липа не решился, хотя понимал: просто так это дело оставлять нельзя. Можно застрелить кого угодно даже ради банки тушенки, но так кромсать живого человека… Липа еще раз посмотрел на стонущее изуродованное тело, и желудок вывернулся наизнанку.

— Латал я вчера броньку на Янове у Кардана, он рассказал, что долговцы у Янтаря трупак нашли.

— Ну, трупак. Мало ли трупаков по Зоне валяется…

— Да не, это не такой, этот прямо на кусочки разделан, будто кто для шашлыка готовил мариновать. Мягкие части вырезаны аккуратно так, ножом, не клыками вырваны, а именно вырезаны. И сам труп тоже — весь изрезан, исполосован. Специально так резали.

— Интересно… Бандюки, может, беспределом занялись.

— Все может быть, только бандюки вряд ли куски вырезать будут, на них как-то не очень похоже.

— Пытали, хабар требовали показать.

— Ну уж, так пытать — это сразу на тот свет, вырезали, судя по всему, уже у мертвого. Кардан еще напел, будто это не первый уже такой. На прошлой неделе изуродованного сталкера принесли в их больничку, еще живой был. Почти не стонал даже, ослаб. Ничего не сумел рассказать, так и отдал концы.

— Мутанты могли изуродовать.

— И глаза выжечь?

— В каком смысле?

— В прямом. Раскаленным чем-то глаза выжгли ему, язык отрезали, уши, нос как будто откусили. Кардан уж на что мужик крепкий, а у самого желваки так и ходили, когда рассказывал.

— Черт его знает, что-то и правда муть какая-то…

— Кардан считает, что какой-то маньяк орудует, спецом глаза выжигает и языки отрезает. Другие говорят, как и ты вот, что и бандюки могут пытать.

— А сам что думаешь?

— Кто бы там ни был, но ухо востро держать надо, а палец на крючке. Если ходит и выслеживает, то это может быть кто угодно.

— Вот не было печали, блин.

— Эт точно.

— Ну что там, как он?..

— Дерьмово. Думаю, что до вечера не протянет.

— И как это его угораздило…

— А что сам-то говорит, аномалия или что?

— Да ничего не говорит, не может он говорить, без языка.

— В каком смысле?

— В таком. Нет языка, один обрубок шевелится.

— Кто ж его так?

— Ну уж точно не аномалия. Думали, может, на псов нарвался. Да какие там псы, явно кто-то нарочно живого человека колупал.

— Это уже который?

— На Кордоне пятый.

— А так?

— А так — не знаю. На Янтаре, говорили, что находили, на Дикой еще.

— Стоп, это кто-то не из ветеранов, точняк. Этот даже до Ростока не доходит. Поблизости ворочает.

— Из новых, думаешь?

— Или просто ссыт на тяжелого налезать.

— А вдруг из новых. Раньше ведь такого не было.

— Хоть прям следаков вызывай, ха!

— Следаков — не следаков, а можно покумекать на досуге на эту тему.

— Может, кто из бывших, из органов, возьмется…

— Ну, это ты уже чушь пропорол.

— А что ж чушь-то сразу? Бывших не бывает, мент — он и в Зоне мент, только не трындит об этом на каждом углу.

— Во-во, так тебе прямо и признается кто, что он мент.

— Цинк идет, что в Зоне новый мутант нарисовался.

— Что за мутант такой? Не мышонок, не лягушка?

— Я кроме шуток. Уже в который раз жмуриков находят подозрительных. Все без глаз, изуродованы, как хрен знает что, некоторые даже на куски порезаны и прямо вот так сложены назад аккуратно, как будто человек лежит на земле, а тронешь его — он на кусочки так и рассыпается.

— Про такое не слышал, слышал, что на Янове бюрер объявился, его хотели повязать по-тихому, он автоматы у всех повырывал и ушел. А когда к его лежбищу подошли, то увидели, что он шашлыки из человечины готовил себе.

— Ха, я как раз ту же хрень слышал от Чалого, только там не бюрер был ни хрена, а контролер. Заманивает к себе, заколдует и потом живьем на барбекю режет.

— Да ладно, хрень все это. Ну какой там бюрер, барбекю… ты сам подумай.

— Думай, не думай, а что-то происходит невнятное — факт.

— А вдруг и правда новый монстр какой. Зона — она на месте не стоит, тоже ведь живет, развивается. Вот и породила еще одного урода.

— Что-то прежде новых не рождала. Вот как пришел я сюда — так с тех пор почитай года три никаких новых монстров не было…

— Ну и что ж, что не было, а вот теперь пришла пора. Как первых появила, так теперь и вторых, третьих будет делать.

— Да не, пацаны, не монстр это. Это человек все, человек.

— Ну какой там человек? Разве человек может прямо на кусочки разрезать взрослого мужика.

— Положим, про «на кусочки» — это фантазирует народ, привирает. А что глаза вырезает и языки рвет…

— Представил вот себе, что из меня будет кто-то язык рвать… бр…

— Давай, пацаны, теперь никуда по одному не соваться. Пусть хабар напополам, да зато будет, между кем делить. А то вот так и правда сгинешь за просто так, никто и креста не сколотит.

— Вообще-то, верно базаришь. Надо вместе держаться.

— А тогда Филину про свои нычки придется забыть до поры, при людях туда не наведается, а если один пойдет — его ка-а-а-к хвать!..

— Да ну тебя к черту, нет у меня никаких нычек. Один дурак сказал, другой повторил.

— Видели, видели, как ты к дуплу на Янтаре примеривался.

— Вот сходи туда и посмотри, это у тебя сзади дупло, такое раздупленное, что не только нычка, а и все дерево влезет.

— Гы…

— Вот сиди и гыкай.

— Смех смехом, мужики, а пока все не прояснится, не уляжется — одним по Зоне шататься, конечно, не того…

Прошел год с того времени, как я едва не умер от воспаления легких на Кордоне. Кое-как удалось справиться с накатившей болезнью, потом еще с месяц приходил в себя. Думаю, теперь на моих легких двумя-тремя рубцами стало больше.

Иногда я размышляю над этими рубцами. Мне так сказал один знакомый здешний хирург: бронхит или воспаление оставляют следы на легких. Вот бы на них взглянуть, на эти следы. Как они выглядят, что из себя вообще представляют… Простые это пятна или настоящие рубцы, которые можно потрогать руками, провести по ним пальцами, потеребить отвердевшие края… Или это всего-навсего прожилки, которые и увидеть-то непросто. Во всяком случае, я бы потрогал их.

Однажды мне даже приснилось, что я сделал себе операцию. Разрезал перед зеркалом грудь, раздвинул кожу, мясо. Там были ребра. А еще под ребрами часто-часто двигался бордовый сгусток — сердце. Серые губчатые мешки с розовыми прожилками — это и были мои легкие. Я аккуратно продел ножом ребра и вытащил их из грудины. Почти все вытащил. Теперь ничего не мешало мне любоваться моими легкими. Три шрама с отвердевшими краями двигались в такт дыханию.

Я потрогал их пальцем. Было совсем не больно, только щекотно где-то внутри, так щекотно, что сильно захотелось кашлять. Я закашлял, легкие задрожали, как холодец, что-то захрипело в них.

Надо было закрывать грудь обратно, а то пыли напустится внутрь, потом чесаться будет. Да и вообще — грязно. Потом снова вскрывай клетку, очищай, соскабливай ножом эту грязь с внутренней стороны шкуры — мороки не оберешься.

Я аккуратно вставил сложенные на газету ребра, они ровнехонько вошли в пазы, а потом запахнул кожу, разгладил.

Тьфу, сон! Если долго о чем-то думать, то оно непременно приснится. Только теперь ведь знаю заранее, что буду вскрывать груди. Чтобы посмотреть на шрамы и рубцы у других. Черт, и зачем мне эти хлопоты. Тело вспарывать очень трудно. Жир желтый вылезает, кровь течет, шкура неохотно так отслаивается, раздвигается потихоньку. Пока доберешься до нужного органа, посмотришь, как он выглядит, прикинешь, как работает… Не всегда понятно бывает с первого раза, что именно за хрень у тебя в руке, тогда приходится потрошить новое тело. Это же в учебниках написано и разрисовано так, что и дедсадовец поймет, а сунь-ка этого дедсадовца перед настоящим, еще теплым человеческим телом — так наверняка печень с почками перепутает. Или вообще сблюет.

Не прошло, впрочем, и месяца, как удалось рассмотреть легкие во всех подробностях. Молодые, сильные, непрокуренные. Я долго возился с их извлечением, мешали ребра, которые, естественно, как во сне, не вытащить и не вставить. Пришлось ломать, прямо руками. Потом еще сердце накровило, натекло во все складки, полости. Перевернул тело на живот, чтобы стекло.

Но легкие все-таки вытащить удалось. На трубках к горлу они крепятся. Как же все в человеке плотно и компактно прижато, пустот очень мало. Так и в горле: перерезал вроде бы артерию, а там же и горловая трубка эта находится. Трахея, что ли… или как там ее. Но интересно было вытащить и подышать через нее. Еще час назад по ней поступал воздух совсем в другой организм, все было так надежно и крепко запрятано, чтобы ничего не провисло, не вывалилось. А вот теперь я через нее дышу. Интересно, необычные ощущения…

Но вот и сами легкие. Два серых мешка, облитых кровью. Так ничего, пухлые, а как прикоснешься — сначала вмятинка небольшая образуется, а потом и вовсе — быстро так — сдуваются. Конечно: воздуха-то в них больше нет. И шрамов или рубцов не было. То ли владелец их не переболел ни бронхитом, ни воспалением, то ли их и правда не видно. Или совсем нет.

Я повесил легкие на ветку и смотрел, как стекает кровь и еще какая-то слизь. Натекло порядочную лужу, внутри которой отражались верхушки деревьев. И небо. Красное небо. Совсем, как перед Выбросом.

Наверное, никогда не забуду свой первый Выброс. Он застал меня на каком-то болоте, почти сразу после выздоровления. Я еще чувствовал легкую слабость, нужны были витамины, да только где ж их взять, в такой заднице? Тогда решил, что надо бы раздобыть свежей крови. Где, как не в ней все нужные вещества содержатся. В старину больным давали пить кровь домашних животных с молоком. Молока же здесь не достать и подавно, так что придется обойтись только кровью.

Выбрал молодого, краснорожего детину: уж у него кровищи не занимать. Напросился с ним на поход: дескать, пусть покажет здешние места, а на хабар я не претендую. Тот согласился, ничего не заподозрил, конечно. Вышли на какие-то болота; место хорошее, глухое. Аномалий не очень много, но детина сказал, что, если углубляться, то их станет больше, а еще будто бы в этих местах бродит дозор какого-то Ясного неба, потому можно ходить посвободнее и особенно не опасаться бандитов. Это, впрочем, насторожило вначале, но, пробыв в тех местах часа два, никаких дозоров не встретили. Если за два часа не повстречали, скорее всего, и еще часа два никого не увидим — решил я и начал действовать.

Пришлось приложиться два раза, только тогда он свалился, крепкий оказался. Но не умер. Мне того и надо было: пить мертвую кровь я бы побрезговал. Раздел его до пояса и подвесил на дереве головой вниз. Сделал аккуратный надрез на шейной артерии. Венозная кровь бедная, уже отработанная, а вот из артерии — в самый раз. Надрез был не большим, чтобы фонтаном не хлестало, но фляжка наполнилась практически полностью, когда он очнулся. Увидел, что из него течет, и завизжал, задергался. Напрасно я уговаривал его помолчать. Он только и повторял:

— Сними меня, сними меня.

Во фляжку теперь ничего не попадало, только мимо.

Пришлось оглушить дубинкой. Да он бы и ослаб сам, просто шума много поднял.

Кровь была густой, соленой и приятно попахивала парным молоком. Только вот густела быстро. Фляжку я допивал уже почти киселем.

По поводу избавления от трупа долго мудрить не стал: привязал к ногам камень — да и в топь. Только булькнуло пару раз. Я еще немного постоял, удостоверился, что мертвец не всплыл, и двинулся в обратный путь.

И именно тогда меня едва не накрыл Выброс. Потом рассказывали, что он случился на целые сутки раньше прогнозируемого. То ли неверно сведения из штаба расшифровали, то ли еще что-то. Многих накрыло, кого не успели предупредить. Мне же просто повезло.

Когда загудела земля, я подумал, что откуда-то движется колонна вездеходов. Но прошло несколько минут, никаких машин не показалось, зато гул усилился, почва начала дрожать, иногда из-под земли будто кувалдой били. Уж землетрясения в этих краях я точно застать не чаял. Бояться на открытой местности было нечего, поэтому я просто присел и решил переждать толчки. Но по-настоящему страшно стало, когда поднялся сильный ветер, небо вдруг стало окрашиваться желтым, а с севера — словно красный туман натягивался. Это точно было не землетрясение. Что делать, я не знал, но страх и инстинкт погнали вперед. Наверное, так мечется под вертолетом зверь, обреченный на пулю охотника. Он слышит рев, ураган, поднимающийся от винтов, чувствует смерть, не знает, откуда ждать ее. И только бешено несется по кочкам, ломая ноги.

Только тогда я не думал ни о вертолетах, ни о зверях, просто бежал и бежал. А небо с каждой секундой наливалось кровавым, даже редкий снег, недавно выпавший, — был теперь розовым.

Мне улыбнулась удача: наткнулся на какой-то вросший в землю вагончик. Выбора не было. Тогда я еще не знал ни о каком пси-излучении, а вообразил себе, будто это ядерный взрыв, что лучшего укрытия от радиации в окрестностях все равно не сыскать. Вбежал в вагончик, вжался в обледеневший пол и покорно замер, ожидая мучительной смерти.

Гул тем временем перерос в рев, вагончик встряхивало, скрипели и трещали гнилые перегородки; ураган снаружи рассвирипел и казалось, что вот-вот подхватит и грохнет о землю мое ненадежное убежище. Я приоткрыл глаза и увидел, как стены, пол — все приобрело красный оттенок. Случайно взглянул в окно. Там виднелся какой-то багровый лоскут, не понятно, чего.

И вдруг понял: это же небо. Оно будто вздулось, набрякло черными сгустками, а свободные от туч места сделались кроваво-красными. Я подумал, что это конец. Что творится в этой треклятой Зоне? Отчего вдруг краснеет небо и чернеют облака, трясется земля и зверствует ураган… Крепко зажмурился и всем телом вжался в пол; перед глазами зияла щель — как бы я хотел сейчас сделаться маленьким насекомым, чтобы забиться в нее, спрятаться глубоко-глубоко, заползти под доски, укрыться камешками… И никто-никто не достанет меня оттуда.

Но мое настоящее — такое огромное, неуклюжее — тело в реальности распласталось на грязном полу, а от бешенства природы сейчас отделяли лишь тонкие перегородки, которые и пуля способна запросто прошить насквозь, не то, что неведомая, страшная стихия… Я крепко зажмурился и закрыл голову руками.

А потом снаружи раздались удары — будто огромным молотом били по небу. Всего несколько раз. И — умолкло. Только ветер по-прежнему яростно колотил вагончик.

Что-то мне подсказывало, что самый страх остался позади. Я снова приоткрыл глаза. Краснота вокруг поблекла. Или это только показалось? Нет, точно поблекла. И небо стало заметно светлеть.

Но в ушах гудело, голова кружилась, желудок выворачивало наизнанку. Я попытался подняться, в глазах троилось. Из-под носа капало. Тогда еще подумалось: так вот как выглядит контузия… Или лучевая болезнь.

Да, я в тот момент точно уверился, что это у меня лучевая. Конкретных признаков я не знал, но, в принципе, симптомы были налицо: слабость, тошнота, режущая головная боль, в глазах шум, гул в ушах, носовое кровотечение…

— Вот и допрыгался, — сказал я себе вслух, — приперся сюда за своей смертью. Лучше бы в камере отсиделся. Лет 25 — и на свободу.

Хотя, конечно, осознавал: 25 лет в камере или мучительная смерть от лучевой — не известно, что лучше.

Прошло еще не меньше часа, прежде чем я смог встать на ватные ноги и сделать несколько шагов. Было полное ощущение, что болезнь вернулась. Только на этот раз я совершенно точно знал: это — не пневмония. По сравнению с новой угрозой, какое-то там воспаление легких казалось детским недомоганием типа ветрянки.

Уверенный, что скоро умру, я вывалился из вагончика.

Было удивительно свежо и прохладно. Небо сделалось будто бы даже прозрачнее. С запада натягивало малиновым, но это не был тот грозный багровый оттенок, которым небо обливалось час назад. Удивительное чувство успокоения охватило душу. Вдруг стало понятно, что это — еще не конец, что со мной в ближайшее время все будет хорошо. Не знаю, откуда явилась эта уверенность.

Позже мне рассказали, что после Выброса аномалии обычно изменяют свое местоположение, а то и вовсе новые возникают, так что приходится быть втройне осторожным. Я же не знал всего этого и почти беспечно зашагал по болотам, стараясь держаться сухих островков. Как не вляпался в тот вечер в грязное пятно — не знаю, только на Кордоне за голову схватились, узнав, что я выходил на болота без дозиметра. Не меньше они поразились и услышав мою историю про вагончик.

— Тебя, видать, Зона для себя бережет, — покачал головой Бомж, — иного и за куда меньшие оплошки по кустам размазывает.

С моей стороны признаваться, что был на болоте, было, конечно, неразумно, но я испугался признаков лучевой и рассказал все как на духу, чтобы точно узнать свою участь.

Про затопленный труп, само собой, умолчал.

А вот теперь ровно год позади. Когда-то я стоял на этом самом месте, у этого же самого развалившегося дома, чувствовал себя хреново после недавно перенесенной болезни. Теперь физическое самочувствие было — грех жаловаться, но морально я устал, нечеловечески устал. Наверное, так себя чувствуют люди на войне. Да и здесь со всех сторон шла война. С Зоной, с бандитами, солдатами, с самим собой.

Что изменилось за этот год? Я стал осторожнее, опытнее, обзавелся кое-каким снаряжением — пусть не достаточным для похода в Темную долину, например, но за пределы Кордона давно выходил один.

А этот вот заплесневелый кирпич по-прежнему высовывается из забетонированной обоймы своих таких же зеленых собратьев. И когда-то я смотрел на него, робкий и настороженный, проживая свои первые часы и дни в Зоне. Что-то ведь я чувствовал в тот момент, когда смотрел именно на него, этот кирпич, что-то думал. Мог ли предположить, что протяну здесь год и ровно год спустя буду вот так же смотреть на него загрубевшими глазами…

Меня тут никто не искал; поначалу я настороженно относился к каждому новому лицу, искал в нем признаки принадлежности к органам. Но лица уходили, приходили, а я по-прежнему оставался здесь. А потом даже ментов не боялся, которые изредка наведывались на Кордон. У каждого была своя жизнь: те промышляли дешевыми артефактами, другие спекулировали водкой и жратвой, третьи справляли еще какие-то свои темные и светлые дела-делишки. Не сразу, но я немного проникся внутренней жизнью Зоны и ее обитателей. Здесь и в самом деле не было ничего похожего на братство или сплоченность, которое мне виделось оттуда, с большой земли, но в котором я начал сомневаться с первых же часов пребывания в Зоне. Всяк сам за себя, и оставить погибать в болоте конкурента по хабарному делу, с которым ты всего час назад беззаботно болтал и пил водку у костра, — не считалось чем-то из ряда вон выходящим. Многие сталкеры так и оставались одиночками именно по той причине, что не доверяли никому, кроме себя. Прямое мародерство или грабеж осуждались и даже грозили обернуться крайне неприятными последствиями, но и конкуренция за жизненное пространство не давала повода расслабляться, приходилось держать все вокруг под постоянным злобным контролем. А кто-то держал под таким же контролем и тебя.

С белого неба снова начинал опускаться редкий снег. В этом году он выпал рано и, похоже, не собирался сходить до весны: несколько недель на почве держались порядочные заморозки, даже яму для костра приходилось порой выдалбливать — словно в асфальте. Снег выпал однажды ночью; теперь же доходил местами до щиколотки. Пришла пора снова разживаться теплой одеждой. Хранить зимнее снаряжение обычному сталкеру негде, разве что в схронах, так что приходилось готовить сани не летом, а непосредственно перед наступлением зимы. С собой ведь в мешке каждый день баулы с теплыми вещами не потаскаешь.

Добывали, как правило, самошив — грубый и теплый. Кое-кто умудрялся щеголять в импортных специализированных шмотках. Эти счастливчики уверяли, что «в фирме» намного сподручнее, дескать, все продумано для экстремальных условий. Остальные же посмеивались, поглаживали толстые свитера из вонючей, но натуральной шерсти и возражали: дескать, еще не построили фабрик по пошиву одежды для Зоны. А любая экстремальная жопа в сравнении с Зоной — прогулочка в пригородном леске.

Впрочем, и те и другие знали: специализированное снаряжение таки изготовляется, но — в «оборонке» и стоит деньжищ немалых.

С наступлением холодов подскакивала в цене не только теплая одежда, но и водка, шоколад — все, что помогало сохранить драгоценное тепло тела. Как-то мне пришла в голову мысль, что свежая кровь будет этому способствовать. Возможно, что в теории так оно и было, только на морозе она быстро густела и становилась похожей на холодное желе. А разводить костер рядом со свежим трупом было бы крайне неразумным: мало ли чье лишнее внимание привлечет. Хотя, потолкавшись в баре, выведал один рецепт: кровь пополам с водкой. Будто бы это и была та самая настоящая Кровавая Мэри, которую пили пираты, смешивая кровь своих жертв с ромом. Все же остальное — приправы, лимон и прочую ерунду — начали примешивать лишь в наше время, а кровь, конечно, заменили на томатный сок.

— И вот представь себе: над большим котлом на мачте подвешены несколько трупов без голов, кровища с них так и хлещет, а внизу кок ведрами льет ром, ром, ром… — рисовал передо мной картину пьяный сталкер, — а под котлом огонь горит, кровь с ромом в котле кипит, кипит…

— А ты сам пробовал? — поинтересовался я.

— Ты что, сблюю сразу. Ты что, кровь пить…

И все-таки я испробовал рецепт. Не смогу точно описать вкус и ощущения после принятия моей Мэри. Водка пьянила, солоноватая кровь оттеняла каждый глоток. Возможно, требовалось нагреть напиток, но я так и не решился развести костер. Вырезал парной кусок мяса откуда-то из бока, макал его в водку и кровь, потягивал из котелка вприкуску с теплым сырым мясом.

Наслаждения не было, лишь внутреннее спокойствие и удовлетворение. Все портила опасность быть замеченным. Я поминутно оглядывался, и это мешало в полной мере прочувствовать трапезу. Мясо, вымоченное в водке, опьянило быстро и сильно, я с трудом скрыл труп, а потом не смог вспомнить, как добрался до Кордона. И это едва не стало моей роковой ошибкой. Кто-то уже вечером обнаружил тело с вырезанными частями (по пьяни я забыл изуродовать его, имитируя нападение хищников, и истоптать снег вокруг отрезанными лапами). Нашедший дико вращал глазами, сам ужасаясь своему рассказу. По счастью, в тот день неподалеку видели бандитов и решили, что это их рук дело.

Но однажды на Кордоне я проходил мимо костра и услышал….

— Да кто же может делать такое? Жил бы да жил мужик. И так по-свински смерть свою принять. Как поросенка…

Я насторожился. Внутреннее чутье подсказало, что говорят не о каком-то рядовом убийстве, но — о моем. Действительно, судя по подробностям, речь шла обо мне. Я даже хотел подсесть поближе и ввязаться в беседу, чтобы удостовериться, что подозреваемого нет, но вспомнил, что как раз эта оплошность преступников часто приводит к их раскрытию. Сами виноваты: кружатся вокруг да около, принимают самое живейшее участие в поисках, суют нос повсюду… В конце концов, итог плачевен.

И я прошел мимо, делая над собой усилие даже не смотреть в сторону костра.

Но ночь прошла беспокойно. Именно тогда я понял: рано или поздно меня снова вычислят. Зона — довольно тесный мирок, бесследно творить вещи против ее обитателей долго не получится. Это снаружи можно было пересекать города и километры, запутывать следы. Да и то замели. Каким-то образом замели. А здесь можно продержаться сравнительно долго лишь благодаря отсутствию сыскных навыков у обитателей Кордона. Только все равно когда-то это случится. И вряд ли тогда меня станут арестовывать и отправлять в Киев…

Той ночью было страшно, до тошноты страшно. Я опустошил целую бутылку водки и только тогда смог заснуть. А под утро в беспокойном пьяном сне привиделось, что иду со связанными за спиной руками, а сзади слышен топот многих ног. Это меня в аномалию ведут.

На некоторое время пришлось поубавить активность. Слишком велик был страх и риск. Но потом появился знакомый зуд, только во много, во много раз сильнее. Сначала пропал аппетит, потом временами стала подкатывать тошнота, раздражение. Я ни с кем не мог спокойно разговаривать, даже просто сидеть на одном месте — не мог, постоянно подмывало встать и куда-то идти; я вставал и шел, однажды поймал себя на том, что не просто брожу по окрестностям, но выискиваю удобный момент и удобную жертву. Теперь я думал только о том, чтобы проломить кому-то череп и высосать из окровавленной головы мозг. Как и прежде с легкими, эта идея накрепко засела внутри, приходя вновь и вновь, навязчиво возвращаясь во снах и реальности. Когда я смотрел на камень, то представлял, что было бы весьма удобно размозжить череп этим самым камнем; либо размышлял над тем, что это и есть чья-то голова, и примеривался, как бы сподручнее ударить…

Но лишь одно удерживало от неизбежного: сон, в котором меня подводят к аномалии. Он виделся мне несколько раз, но был настолько ярок и объемен, что я нисколько не сомневался в том, что он — вещий.

Рано или поздно — это должно было произойти. То, что сидело внутри, было сильнее меня, я не мог ничего с этим поделать. Даже страх лишь на какое-то время приостановил, но не задавил окончательно жажду чужих мозгов.

Выйдя из перелеска, я побрел к видневшимся вдалеке развалинам фермы. День премерзкий выдался. С самого утра — едва покинул Кордон — ударил ливень, так что я значительно вымок, не успев найти подходящее укрытие. Потом выяснилось, что и спички превратились в бумажную кашу: второпях забыл запрятать коробок поглубже. Пришлось развешивать одежду прямо на ветках, а самому голышом торчать в лесу, благо июльское солнце жарило на совесть. Но лишь ближе к вечеру одежда более-менее высохла. Нужно было сразу возвращаться на Кордон, там и разжиться спичками, но теперь поздно было рассуждать. День практически был потерян, оставалось надеяться, что хотя бы к вечеру бог хабара улыбнется мне. Не улыбнулся. Да и что можно было найти, если окрестности давно облазили другие собиратели? А деньги, вырученные с последней ходки, подходили к концу. Подаваться в сторону Янтаря ближе к ночи одному не хотелось, возвращаться с пустыми руками тоже, но выбор вариантов был небогат: либо на Кордон и завтра выходить вновь, либо углубляться в Зону и рисковать. В конце концов решил, что, если ничего не найду на ферме, то сразу двину на Кордон. С такими мыслями я и достиг заржавленного купола — то ли зернохранилища, то ли еще какого-то …хранилища. Между березок едва не налетел на Жгучий пух, но вовремя заметил его серые ошметки, резко зарулил вправо и, пребольно подвернув ногу, упал.

— Черт! — со всей злости я ударил кулаком о землю.

Подкатило такое дикое раздражение и злоба, что даже в глазах потемнело. Нет, это нисколько не образное сравнение, и впрямь на несколько секунд все пропало из поля зрения и чувств, только пронзительная боль в ступне и размытые очертания травы перед глазами.

Потом еще несколько минут лежал и сидел на земле, ожидая, когда схлынет боль. Наконец, нога окрепла, можно было снова подниматься.

Место было достаточно знакомое, я знал, что частенько здесь бывают плоти. При моем дефиците патронов эта встреча оказалась бы некстати. Поэтому я сначала прислушался, потом осторожно выглянул из-за купола. Ничего, только высокая трава колышется, даже не примята, потому можно надеяться, что я единственный посетитель данных мест на сегодня. Но, когда заглянул через рваную дыру в листовом железе внутрь самого купола, понял, что ошибался. Спиной ко мне над чем-то склонился человек в дождевике. На кой черт он понадобился теперь, когда ливень давно прошел?

Но не дождевик и даже не сам человек внезапно овладели всем моим сознанием.

Затылок.

Выпирающий, обтянутый бесцветной шкурой с редкой порослью светлых волос. Узловатая кожа тускло отсвечивалась в солнечном пятне, и на нее оседала пыль, витавшая над головой. На секунду показалось, что сквозь череп просвечиваются мозги — розовые, обвитые синей паутиной сосудов.

Ничего не соображая, я ринулся на этот череп. Его обладатель успел только повернуться ко мне лицом, недоуменный взгляд, приоткрытый рот. В следующую секунду на дождевик брызнула кровь: я со всей силы ударил прикладом в лоб.

Человек схватился за рану и повалился навзничь. Я пнул его несколько раз в челюсть. Тощая голова болталась, будто привязанная на ниточке.

— Все бери, что хочешь, — простонал человек сквозь разбитые зубы.

Он хотел купить свою жизнь. Купить, не понимая, что я и без того отниму у него все, все. И как можно купить или продать то, что тебе уже не принадлежит? А кто, кто продаст мне мою жизнь, потерянную, испоганенную, покореженную…

— Сука, — выдохнул я, — не все покупается.

Я перевернул его на живот, он и не думал сопротивляться. Поискал глазами камень, ничего не нашел, тогда снова замахнулся прикладом и обрушил удар на белую голову. И еще. И еще. Захрустело, сначала брызнула, а потом просто заструилась темная кровь. Я потрогал рану, она была тепла, но кости целы. Попробовал разломать трещину руками, но тело задергалось, мешая удобнее нащупать щель. Тогда я просто удар за ударом размозжил голову в мясо. Она будто разложилась надвое. Я перевернул тело на спину, окровавленное лицо и правда раскололось напополам. В ране смешались глазные яблоки, волосы, какие-то куски, обломки черепа, зубы… Я попытался соединить лицо, чтобы хотя бы примерно определить возраст. Впрочем, не знаю, для чего я это делал, не знаю. Лицо не смыкалось ровно, только нижняя челюсть немного походила на прежнее свое состояние. Бесполезно, голову теперь не собрать.

Я придвинул ее к себе, раскрыл рану как можно шире и с наслаждением опустил лицо внутрь. Было тепло, пахло свежатиной. Как же долго я ждал этого мига!.. Вот под языком нащупываются мозги, их можно прокусить и высосать. Я так и сделал. Теплые, с кровью. Вкуса определенного нет, это ни на что не похоже, только кровь солонит.

Потом попался глаз. Я выпил и сжевал и его. Жгутик под зубами не сразу поддался.

Перепачканный кровью, я долго лежал в обнимку с телом, изредка припадая к ране и посасывая из нее остывающую кашицу. Потом стало противно пить холодное месиво. Да и прежнее чувство наслаждения схлынуло. Предстояла обыкновенная работа.

Я обыскал труп. Из осторожности, оружие и личные вещи брать не стал, зато патроны пришлись кстати. Тушенка — я был рад и ей. Денег нашлось мало, но лучше, чем ничего. А потом вспомнил, что перед смертью он над чем-то наклонялся…

И точно: в свежезакопанном тайнике внутри трубы находился тугой сверток. Я вытряхнул его на землю. Деньги. Даже на первый взгляд много, но пересчитывать времени не было. Должно быть, этот захаживал сюда частенько, удивительно, что никто до сих пор не заметил его тайник. Впрочем, мало ли тайников запрятано по всей Зоне.

Я запихнул деньги в мешок, потом подтащил труп к массивной железной трубе, рухнувшей с потолка уж давным-давно. Для имитации несчастного случая подойдет. Положил трубу прямо в голову, засыпал землей кровь у разрытого тайника. Кажется, все.

Нет, не все. Кровавые пятна на моей одежде, на моем лице… И беглого взгляда достаточно, чтоб понять, что не моя кровь. Пришлось умыться остатками воды из фляжки. Окровавленную же куртку с размаха забросил куда-то на потолочные балки. Ничего, теперь с деньгами, теперь новую купить можно. А пятна на штанах вывалял в грязи. Когда засохнет — ничего не поймешь.

Снова принялся накрапывать снег. Стоять у разваленного дома долго было бессмысленно. Это всего лишь минутная слабость, приступ ностальгии. Но, как и в аду, при въездах на КПП стоило бы повесить таблички: «Оставь надежду…». И прошлое — тоже оставь. Ничего больше нет за опустившимся шлагбаумом или за перерезанной «колючкой» — смотря, как в Зону входишь. Даже кратким моментам проявления слабости здесь не место, душа размягчается, тело перестает упруго реагировать на обстановку. А в следующую секунду — смерть.

Впрочем, пока ты на Кордоне, можешь расслабиться. Немного, совсем чуть-чуть. Со временем перестаешь замечать постоянное напряжение, оно становится твоим обычным состоянием.

Я стряхнул с себя задумчивость, поправил автомат на плече. Сзади меня окликнули.

Пластырь. С каким-то незнакомым сталкером. Я вопросительно посмотрел на них.

— Третьим будешь? — усмехнулся Пластырь.

— Бухать, что ли? Нет, я пас.

— Да не, не то. Это я так. Мы на Свалку собираемся, а оттуда, как золотишко намоем, — сразу в бар, к тамошнему барыге. Тут без мазы, хромой черт совсем зажрался, цены спустил ниже плинтуса.

— А тот что, думаешь, тебя облагодетельствует? Такая же душонка продажная.

— Такая же, да не такая же. Да и крюк с хабаром через бандюков делать не очень-то хочется.

— Это точно…

— Ну как, поддержишь компанию? Или у тебя какие-то другие планы?

— Нет у меня никаких планов. Можно и прогуляться. Только не поздно ли собрались? Скоро стемнеет.

Действительно, заснеженное небо уже начало приобретать свинцовый оттенок — верное приближение сумерек.

— Да ничего, там, на Свалке, еще одна группа тусуется, вместе всяко веселее будет.

Несмотря на беззаботный тон Пластыря, какое-то нехорошее предчувствие шевельнулось внутри. Хотя причин для беспокойства, кажется, не было. Да и этот незнакомый молчаливый сталкер…

— А это кто с тобой?

— Кореш один, давний.

— Что-то не видел я прежде твоего давнего кореша здесь…

— Да ты что, попутал, что ли? Да вот, знакомься… Ден — старый бродяга. На Складах тусил это время, вот ты его и не видел. Со свободовцами гашиш бодяжил.

Тот, кого он назвал Деном, сделал шаг вперед и протянул высохшую узловатую руку. Я невольно отметил цепкость ладони. Будто лапа коршуна. Обладатель ладони-лапы не выглядел человеком, зависимым от какой-либо дури. Скорее, наоборот: стальной взгляд выдавал твердость и холодный расчет в жизни.

Нет, что-то не вяжется. Не так как-то это все.

— Даже что-то и не знаю… На ночь глядя…

— Да ладно тебе, решайся. Через час уже на месте будем.

Или паранойя? Пластырь — свой чувак, раньше меня здесь оказался. По-своему бесшабашный, но понимающий, что к чему. Своего не упустит, но и ближнего не подставит ради выгоды. Хотя и способен на неадекватные выходки, которые, смотришь, оборачиваются выигрышем для самого же Пластыря в первую очередь. В принципе, поход в ночное — затея в его репертуаре.

— Ладно, черт с вами, уболтали.

— Ага, пошли, — сказал Пластырь, — чего тянуть.

Тянуть и вправду было нечего. Тем более, через час сумерки грозили превратиться в густые потемки. Мы выдвинулись скорым шагом, и уже через пять минут Кордон скрылся из вида. Молчали. Даже Пластырь не проронил ни слова. Когда спустились в небольшую балку, я поскользнулся и съехал вниз на спине. Матерясь, поднялся и начал отряхиваться, как вдруг всей кожей почувствовал неладное. Когда поднял глаза, то похолодел, увидев наставленные на меня стволы.

— Эй, вы что? — невольно вырвалось, хотя на самом деле я сразу понял, что.

Как это быстро произошло, однако. Но, как и в прошлый раз, когда меня брали, я не почувствовал беды. Мозг все еще отказывался верить в реальность творившегося, но подсознательно было до безобразия ясно: то, что должно было случиться, все-таки случилось.

А еще какие-то доли секунды пытался понять: где же все-таки прокололся? Я же был так осторожен…

— Это вы что задумали? Пластырь, ты что?..

— Умолкни, гнида, — ответил тот сверху, — долго за тобой ходили. Рудзяковского-то зачем завалил? Он же тебя с того света вытащил.

— Да кто валил его? Он сам, на засаду напоролся ведь!

— Знаем, на какую засаду…

— Сука твой Рудя, — я вдруг озлился, — нехрен ему было повсюду свой хабар ныкать. Не я, так еще кто-нибудь скрысил.

— Вот и скрысил бы. А голову зачем отрубать?

— А сладенькая головка была, — усмехнулся я; мною внезапно овладело какое-то бесшабашное, веселое желание: позлить тех, кто стоял наверху. Было понятно, что живым мне не выбраться, так хоть поразвлечься напоследок. И в самом деле, пора уж заканчивать свою, такую нескладную, уродливую жизнь.

— Сейчас твою на вкус попробуем, — наверху щелкнул предохранитель.

— А зачем второго-то припер с собой, мог бы и один разделаться.

— Теперь вижу, что мог бы. Ссыкло ты на самом деле, мы думали, что, хоть и гнида, а дорого свою жизнь отдашь.

— За сколько хоть наемника взяли? Хочу напоследок узнать себе цену.

— Да нет тебе никакой цены, сволочь. Пузырь — твоя цена. Хотя, я бы и мухи дохлой не дал бы.

— Ну, уж и пузырь. Наемник за пузырь тебе и зада не оторвет, не то, что на Кордон ваш вонючий пилить.

— Пузырь, пузырь, больше за тебя никто не дал.

— Ну что ж… — я держался по-прежнему вызывающе, будто нечего терять, — на колени встать или так выстрелишь?

— На коленях молятся, а ты…

Я резко отпрыгнул влево и, ломая кусты, юркнул за какую-то трубу. Вслед затрещали выстрелы, но свиста пуль я не услышал, стало быть, стреляли совсем уж мимо.

Первоначальный страх прошел совсем, пришла какая-то веселая злоба и решительность еще раз потягаться со своими преследователями. Однажды я уже ушел, так что вполне возможно уйти и на этот раз. Нужно лишь чуточку везения.

Сзади послышался шум — это они спускались. Я по-пластунски переполз к другому концу трубы и замер, пытаясь предугадать следующий шаг преследователей. В этот момент новая очередь прорезала воздух, но, судя по всему, они не представляли, где именно я находился. Эх, если б не снег, можно было кустами уйти наверх — а там ищи меня… Но теперь найдут по следу, так что приходилось выбирать совсем иную тактику.

Стрелять вслепую — значит выдавать себя. Наемник, в отличие от Пластыря, это понимал, а потому до сих пор не сделал ни одного выстрела. Но от этого становилось еще страшнее: стало быть, если все-таки выстрелит, то наверняка.

Я лежал у трубы и пытался сообразить: пойдут ли они прочесывать балку напролом или все-таки попытаются взять в клещи. Второе было бы логичнее, но это означало одно: мне конец. И вот я лежал, ощущал неповоротливость собственного тела, смотрел на темный снег перед собой и хотелось, чтобы руки вдруг превратились в две огромные копалки. Я бы тогда вгрызся в мерзлозем, расковырял, раздвинул камень почвы — и юркнул в яму, закопал бы себя и лежал, не шелохнувшись. Лежал, лежал — пока они не уйдут. Они бы меня не увидели, прошли мимо, может быть, даже прошли прямо надо мной, я бы слышал их голоса наверху…

Так пролежал я минуты три. Былая злобная бравада уступила место тошнотворному страху. Сейчас окружат и… Сухие выстрелы из автоматов прекратят все. Но ни малейшего движения или даже шороха не послышалось с той стороны. Недоумевая, что бы это могло означать, я наконец не выдержал и приподнялся.

Сначала мной овладело крайнее удивление, даже растерянность. Потом с ног до головы окатил ужас.

Я совершенно не узнавал места, где нахожусь. Только что здесь была балка, на дне ее лежала труба, я — за трубой. Теперь же труба каким-то непостижимым образом переместилась в поле, между частым высохшим кустарником, а вместе с ней и я. Как я не мог заметить сразу, что нахожусь в совершенно другом месте? Никакой внезапной перемены декораций, все случилось быстро и незаметно, как это бывает во сне.

Я даже подумал, что это и есть сон. Непостижимый, может быть, наркотический. Из балки выходит газ, и я им отравился. А в реальности продолжаю лежать на дне.

Но все являлось настолько объемным и выразительным, что просто не могло быть сном или галлюцинацией. Я даже ущипнул себя за руку. Больно. Значит, все-таки не сплю? Но что тогда произошло? Телепорт? Я не видел никакой аномалии поблизости. Да и труба не могла… Впрочем, почему же не могла. Предметы также перемещаются через Телепорты. Больше никакого вразумительного толкования отыскать случившемуся я не мог. Но мозг, найдя более-менее внятное объяснение, сразу успокоился и начал функционировать в прежнем режиме. И в первую очередь он потребовал сообщить ему, где же все-таки теперь я нахожусь.

Самому через Телепорты путешествовать мне не приходилось, но, по рассказам, перебросы происходили на сравнительно небольшие расстояния, и что некоторые сталкеры умудрялись немного сократить время какого-нибудь своего рейда.

Неподалеку виднелась деревенька. Так какой там населенный пункт мог оказаться поблизости? Это явно не Кордон — его я бы узнал из любой точки. Но не было похоже также ни на одно знакомое мне место. Либо на этот раз меня перебросило уж очень далеко, либо… не знаю, что тогда.

Да нет же, скорее всего, просто очень мощный Телепорт попался.

Находиться в чистом поле на промозглом ветру было очень неуютно, так что выбора дальнейшего направления не было — только на деревню. Только бы не бандиты там оказались.

Я осторожно подошел к первым домам и затаился, вслушиваясь. Обычно бандитская братия ведет себя весьма шумно. Есть у них в этом даже некий понт: дескать, никого мы не боимся, нам не от кого скрываться, это все остальные должны, едва заслышав наши голоса, в ужасе бросаться наутек. Но сейчас из деревни не доносилось ни звука. Только ветер шумел в ушах. Тогда я стал тихонько прокрадываться дальше.

Ни следа на свежем снегу, даже кабанье копыто не отпечаталось ни разу. Представилось даже то, что деревня находилась столь далеко от основных хоженых сталкерских троп, что прозябала в безызвестности далеко не первый год. Хотя, это маловероятно. Если только не в самой глубине Зоны, куда сунется разве что настолько крутой дальнобой, что пройдет в своей снаряге через аномалию и даже не почувствует никаких изменений. Тогда насколько же мощным должен был оказаться мой Телепорт!

Снег был неглубок, но местами намело выше щиколотки, так что приходилось ступать осторожно: кто знает, какие сюрпризы скрывались под ним на этой необжитой земле. А потом случился первый сюрприз. Прямо по курсу виднелась весьма подозрительная вмятина. Аномалия? Я вытащил детектор и вытянул его перед собой, но… прибор молчал. То есть, он совсем молчал. Попросту не работал. Сколько ни тряс его, ни шлепал батарейками друг о друга, пытаясь хотя б на минуту вернуть к жизни, — тщетно. С досады я едва не расколошматил его о дерево, но сдержался. Впрочем, он уже был бесполезной железкой. А в незнакомом месте без детектора и дозиметра ошиваться было бы крайне рискованно. Впрочем, что я мог сделать? Побросал снежками в подозрительную область. Те ложились ровно, не рассыпались и не изменяли траектории. На всякий пожарный все же обошел вмятину стороной.

А вот еще одного врага — невидимого и безжалостного — обнаружить не получится никакими снежками. Радиация. Кто знает, в какие места забросило меня, какая здесь доза… Я прислушался к ощущениям на языке. По рассказам, стоит зайти в грязную зону, на кончике языка начинает ощущаться металлический привкус, похожий на кровавый. И у меня не было причин не доверять таким рассказам: слышал я это от бывалого сталкера, потоптавшего Зону, если не вдоль и поперек, то уж точно очень глубоко. Он заглянул на Кордон как раз после очередного рейда с Радара. Радиоактивный загар четко обозначил на его лице дыхательную маску, даже защитные очки не спасли от массированного бета. Как он рассказывал, в глубине Зоны есть такие места, которые надо миновать даже в полной амуниции не иначе, как бегом. Счет там идет на секунды. Двадцать-тридцать секунд — и только, а дальше ты покойник. Замешкался, зацепился ногой о корягу, упал — и вот уже рот переполнился металлической слюной, силы начинают стремительно покидать, потом жутко трещит голова, открывается рвота… Все, через несколько дней тело покроется язвами, чулком начнет сползать кожа, выпадать волосы и зубы.

Зато на какие сокровища можно напасть, прорвавшись сквозь эти участки!

Судя по снаряжению, деньжата водились у него в немалых количествах.

Впрочем, что деньги, если, по слухам, тот сталкер свалился в онкологической клинике на Большой земле… И суперснаряга не помогла.

Тем более, куда уж мне — в обыкновенной-то куртке, малость утепленной.

Но привкуса не ощущалось, я стал передвигаться смелее. Чтобы спрятаться от ледяного ветра, зашел в наименее обваленный дом, крытый шифером. Рубероид, конечно, мог нести в себе грязную пыль, но в некоторых комнатах крыша уцелела полностью, так что можно было надеяться на относительную чистоту.

Я сидел в углу, поодаль от разбитого окна, и слушал завывание ветра снаружи, продумывал план дальнейших действий. Выходить в поле перед надвигавшимися сумерками было бы очень неразумно. Да и куда пойду? На Кордоне делать нечего, та земля для меня отныне закрыта. Двигаться вглубь — сначала на Янов, а потом? Потом только на Росток. Но к чему такие крюки выписывать? А и то снаряга не выдюжит. Пытаться раздобыть хороший комбез — значит, вступить в открытый бой с серьезным, матерым сталкерюгой, бойцом, прошедшим сквозь огни и воды Зоны. Дохлый номер, что и говорить.

Потом мелькнула мысль, что нужно покидать Зону совсем. Но вряд ли обо мне забыли всего только за год. Не таковы мои подвиги. И здесь оставаться нельзя. Как ни крути — только на север, на север.

В комнате было не так холодно, как на улице, но через полчаса неподвижного сиденья начало пробирать. Я поднялся, попрыгал на месте, потопал ногами, даже совершил энергичную короткую пробежку. На несколько минут будто бы согрелся. Но, стоило снова опуститься на пол, холод брал свое.

Тем временем, сумерки быстро сгущались, было понятно, что без костра ночь пережить будет крайне трудно, а потом — потом снова воспаление, от которого мне уже не оправиться. Но кто знал, кого может привлечь огонь.

Говорят, что чувство самосохранения — самое сильное чувство. Стоило бы ему довериться, но в моем случае это чувство боролось за два прямо противоположных поступка: разводить костер или не разводить. В конце концов, после очередной пробежке на месте, я рассудил, что стоит все-таки призвать огонь в союзники в борьбе с этой ночью. Если кто-то из врагов и заглянет на огонек, я всегда могу попробовать дать отпор, в то время, как хищник скорее нападет на человека в полной темноте, а костра все же испугается. Да и фактора внезапности у него не будет. К тому же, придет или не придет — это еще вопрос, пневмония же или банальное обморожение были мне уготовлены в обязательном порядке, не разожги я костер.

Раздобыл приличный обломок шифера с одной из обвалившихся крыш, положил его на пол. В доме нашлось кое-что из мебели, разломал, облил жидкостью для розжига, и вскоре шустрый язычок алого пламени бодро облизывал дрова. Потом огня стало больше, мое тело понемногу начинало впитывать животворительное тепло.

Костер я предусмотрительно разложил недалеко от окна, и, хотя риск быть замеченным издали, от этого был выше, мне не грозила перспектива задохнуться или угореть во сне: дым уходил через проем окна в ледяную окружающую среду улицы.

Нужно было поспать; восстанавливать и беречь силы: кто знает, сколько времени придется блуждать по мерзлой Зоне с весьма скудными припасами. Кто знает, сколько впереди бессонных ночей, голодных и холодных дней скитания. Нет, теперь я не был тем неопытным юношей, что год назад явился сюда, еще до конца не отвыкнув от теплого дома и собственной комнаты. Но и матерым сталкером меня по-прежнему назвать было нельзя. Многого еще не видел, многого не испытал. Но одному ночевать в Зоне приходилось. Везло: ничего не случалось в те ночи. Даст Бог — переживу и эту. Или не даст. В моем ли положении вообще размышлять о Боге и просить его о чем-то. Отчего я стал таким — вот вопрос, который, наверное, задает себе каждый. Не только тот, кто находит удовольствие в убийстве, но вообще — каждый. Кто сделал его тем, кто он есть? И отчего точно такие же люди вокруг — другие? Среда ли делала человека или от рождения уготовано кому-то искать наслаждение в творчестве, кому-то в любви, иным — в одурманивающих веществах, ну а кому-то — таким, как я, — в растерзании себе подобных. Много раз я задавал себе этот вопрос. Сначала, когда делал вид, будто все нормально, — осторожно, даже боязливо. И сразу прятал вопрос глубоко-глубоко внутрь себя, даже не продумав его и на пару сантиметров вглубь. С годами же это становилось сильнее меня, и порой я с любопытством делал попытки разобраться. Но — нисколько не ужасаясь своего положения. Тогда меня пугала лишь перспектива быть пойманным, разоблаченным. Боялся ли я самого факта лишения свободы и пребывания в тюрьме или того, что тогда не будет нового материала для получения наслаждения? Видимо, и то, и другое. Если бы не училище, вряд ли я углублялся в себя так далеко. Таскал бы себе днем ящики в каком-нибудь магазине или на рынке, а по вечерам поджидал бы припозднившихся неосторожных прохожих, незатейливо оприходовал бы их, а потом напивался водки и шел себе спать. Образование — хотя бы и такое, что у меня, — подпитывало почву для размышлений. Этому же способствовали часы и часы одиночества. И порой мне казалось, что самоанализ ничуть не уступал фрейдовскому. Впрочем, с трудами Фрейда я был не знаком, лишь немного слышал о них, в самых общих чертах. Но почему-то казалось, что у меня получалось нисколько не хуже.

Но и это не помогало не только обуздать себя, но и понять, откуда берется этот зуд, эти навязчивые фантазии о вырванных кишках, выдавленных из черепа глазных яблоках, раздвинутых голыми руками надрезах до самого мяса… Психически нездоровым я себя не ощутил ни разу. Как и какого-то особенного или неадекватного отношения к себе со стороны окружающих. Значит, это все-таки не сумасшествие. Не было это связано и с какими-то конкретными переживаниями: зуд возникал спонтанно, и невозможно было вывести какую-либо закономерность в его появлении.

Хотя… Людка. Первое время меня постоянно тянуло к ней, а потом ко всем, кто был на нее похож. Белокурые волосы, темные джинсы. Будто спусковой крючок в мозгу срабатывал. Но только это было поначалу, позже я и сам не мог сказать, когда и после чего сработает механизм спуска. Думал, что в Зоне отпустит: новое место, экстремальные условия… Мозг переключится на что-нибудь другое.

Не переключился. Конец этому пришел бы только со смертью. С моей смертью.

Но в том-то и дело, что умирать я не собирался. Умирали другие. А теперь пришла моя очередь?

Разломанные куски мебели жарко дышали изнутри, при вдохе озаряли комнату неровным багровым — словно закатом, и тогда в окно врывался ледяной ветер, чтобы охладить огненный пыл. Костер делал выдох — комната погружалась в полутьму, пахло горелым деревом и еще чем-то; наверное, краской или лаком.

Я постоянно вслушивался в нарастающий рев ветра снаружи. Порой казалось, что там топчется какой-то мутант, пыхтит, скребется в стену. Но это был всего лишь ветер. Начинало клонить в сон — то ли от холода, то ли от скуки. Как я ненавидел в детстве моменты, когда отключали электричество в доме. Будто в Средние века погружались. Скуктоища наступала ужасная. Тем хуже было, если сидели без света поздним вечером. Приходилось либо рано ложиться спать, либо валяться в постели с открытыми глазами и исходить бессильной досадой на незнакомых электриков, будто бы по вине которых ты вынужден прозябать в темноте и скукоте: ни книжку почитать, ни телевизор включить. Зато какая радость была, если свет, наконец, давали!..

Здесь же электричество было достаточной роскошью, чтобы научиться его ценить. В большинстве своем сталкеры коротали вечера у костра за беседами, разбавленными водкой, либо приготовлениями к завтрашним вылазкам. Можно было, впрочем, наведаться в бар: одно из немногих мест в Зоне, где имелись свои бензиновые генераторы. Иногда бармен даже мог расщедриться на вынос телевизора, тем самым обеспечивая себе приток клиентуры. Там же и наладонники можно было зарядить — у кого они работали от батарей. Не бесплатно, конечно.

А сейчас — глухая тьма. Сиди у костра, мерзни, коротай темноту в одиночестве…

Я даже с грустью вспомнил освещенные уютным оранжевым светом внутренности нашего бара на Кордоне… Больше туда не вернусь.

Конечно, где-то там, на севере, куда предстоит мне выдвигаться завтра, имеются свои бары, свои точки скопления сталкеров… Но туда еще предстоит дойти, минуя метель и зараженные километры. Да и дойду ли?

Припомнилась страшная старинная сказка, про медведя на липовой ноге. Должно быть, это очень страшно было старикам: сидеть на печи в полной темноте и слышать, как на улице хрустит снег под липовой колодой, как рычит медведь свою страшную, однообразную песню… И от него никуда не деться, совершенно точно известно, что пришел он не случайно, но именно к этому дому, специально для того, чтобы…

Снова показалось, будто снаружи кто-то есть. Сначала подумал, что показалось, потому что сказку так некстати вспомнил. Но на этот раз ощущение чужого присутствия было почти стопроцентным. Даже чье-то тяжелое сопение будто бы послышалось. Внутри все похолодело: сейчас выпрыгнет — из окна или дверного проема…

Я отступил в темный угол комнаты, хотя нисколько не сомневался, что это ночное существо видит в темноте гораздо лучше меня, что темный угол мой для него все равно, как ярко освещенная комната.

Передернул затвор. Притаился.

За стенами надсадно шумел ветер. Потрескивал костер.

Так прошло несколько минут. Я уже начал надеяться, что только в очередной раз показалось, но в этот момент почти прямо под окном раздался отчетливый тяжелый хруст снега. Кто-то грузно передвигал толстыми, мощными ногами. И шаги были не человеческими. А еще через некоторое время послышалось глухое, утробное рычание, опускавшее все внутри живота.

Рычание повторилось. Я никогда не слышал ничего подобного. Неведомая и, судя по всему, громадная зверюга ходила вокруг моего дома. И, без сомнения, она чувствовала меня. Возможно, даже слышала мое дыхание и — вдруг — мысли. Так что совершенно точно знала, где я нахожусь.

Какая-то часть моего парализованного страхом мозга все-таки родила мысль: встать с подветренной стороны. Но я никак не мог сообразить, где она — эта подветренная сторона. Потом все-таки понял, что ветер колошматит в стену прямо за моей спиной, а зверюга ходит под окном, мой запах как раз бьет ей в морду. Едва передвигая ватными ногами, я пробрался к противоположному углу, теперь порывы ветра должны были бить мне навстречу. Здесь было не так темно, отблески костра проникали при каждом его вдохе, но я надеялся, что чутье у зверя лучше, чем зрение. Хотя надежда та была слаба: все-таки, снаружи находился ночной хищник, для которого ночь была естественной средой обитания.

А шаги тем временем то стихали, то возобновлялись, гнетущие, неспешные. Хищник явно зачем-то выдерживал паузу. То ли искал вход, то ли мой запах. И я держал под прицелом то черный дверной проем, то окно. По моим прикидкам, в окно ему сунуться было бы неудобно, так как пришлось бы сначала проломить раму, пусть и не особенно массивную, но все-таки — препятствие. Но кто мог заранее ответить за логику ночного хищника, если она у того вообще была.

Стало жарко, тело под тяжелым грузом одежды покрылось потом, я был словно в противной, липкой ванне. Заметил, как крупно дрожит мушка на кончике ствола. Если оно ворвется в дверь, я успею сделать очередь прямо в морду. Но кто может поручиться, что несколько пуль (сколько из них уйдет мимо) остановят голодную тварь?

«Ничего, — успокаивал я сам себя, — у меня есть автомат. Это мощное оружие, вполне возможно, что могу убить с первого раза, вполне возможно…»

И тут в черный прямоугольник окна словно бы кто-то заглянул. Было даже похоже, что человек. Хотя я бы не поручился на все сто. Потом массивная тень неспешно проскользнула за рамой. Если это было тело твари, то она оказалась гораздо больше, чем я думал. Снова послышался утробный рокот. И вдруг — окно с оглушительным треском разлетелось в куски, обломки влетели внутрь, а в дыре возникла оскаленная серая морда с белыми глазами. Около секунды я ошарашено смотрел в эти слепые бельма, потом палец нервно дернулся на спусковом крючке.

Автомат затрясся, чудовище яростно замотало мордой, взревело так, что волосы встали дыбом. Разлом рамы на миг опустел, потом появилась другая морда. Еще страшнее прежней — будто мертвая, человеческая, но такая огромная, что в ней уместилось бы три головы человека. На мгновение показалось, что у твари было две морды. Но этого не могло быть, этого просто не могло быть. Но от вида громадной мертвой головы я в ужасе выронил автомат.

И все исчезло. Даже шаги.

Я стоял, как парализованный, не в силах пошевелиться, какое-то оцепенение накатило. Понимал, что сейчас в дверь ворвется это двумордое чудовище — и ждал, когда это случится. Кажется, я даже хотел этого: чтобы поскорее все случилось, только бы не ждать. Вот сейчас возникнет его огромная туша, вот сейчас…

Шли секунды. Было тихо, настолько тихо, что я не слышал даже ветра снаружи. Даже себя не слышал, как бьется сердце и с шумом вырывается морозное дыхание. Но видел струи пара изо рта и ноздрей, понимал, что сейчас дышу изо всех сил. И — не слышал ничего. Внутри обволакивающей ватной тишины мир сузился до размеров дверного проема впереди. И оттуда должно было появиться нечто более ужасное, чем просто моя смерть.

Не знаю, сколько времени стоял я, пригвожденный к полу, уверенный в том, что проживаю последние секунды в этой жизни. Но понемногу первоначальный ужас сменился на обыкновенный страх, а от страха, как известно, порой находят выход из самых безнадежных положений. Я осторожно поднял автомат. Никто из проема не среагировал на мое движение. С оружием вернулось чувство реальности. Теперь твердь рукояти, если и не вселяла твердую уверенность, то, по крайней мере, сюрреалистичность происходящего схлынула. Можно было надеяться, что пули заставили чудовище остановиться и поумерить пыл. Но в то, что монстр не вернется, я не верил. Возможно, он повторит свою попытку уже сегодня ночью. А потому нужно было действовать.

Но сначала решил все-таки выглянуть наружу. Хотя бы для того… впрочем, не знаю, для чего. Почему-то казалось, что так надо.

Головешка выхватывала зыбкое пятно впереди, одной рукой я держал ее — будто факел и оружие одновременно, а в другой сжимал автомат. Совсем некстати вспомнилось, что недавно выменял банку ананасов на три тушенки. Потом и вовсе из недр мозга начали вылезать несусветные глупости: про крепление подствольного гранатомета, медведя на липовой ноге (почему именно нога, ведь лапа — она и есть лапа, что спереди, что сзади), клубнику на лугу в детстве, замызганный плащ отца…

А у медведя все равно все лапы — ноги ведь.

На расстоянии вытянутой руки была входная дверь. Захотелось сначала прошить ее очередью, но я сдержался. Раз — и дверь распахнута. В лицо моментально ударила ледяная колючка. Ветер завыл яростнее. И мой факел моментально задуло порывом. Но я по-прежнему стоял и не отступал от проема. Теперь я слышал свое сердце, и оно колотилось бешено. Вот-вот — ожидал я — возникнет та самая страшная мертвая голова. И тогда я выпущу в нее весь остаток рожка.

Никто не появлялся.

Я сделал пару шажков наружу. Ветер перехватил дыхание, залепил глаза снегом.

Теперь — остановиться и прислушаться.

Ничего. Только ветер.

Я попробовал вглядеться в снег в надежде найти следы крови — прямое свидетельство того, что ранил тварь, но даже в метре от себя не смог ничего различить, мой искрящийся на ветру факел только слепил. Да и пурга налетела нешуточная. Лишь в нескольких шагах бледным желтоватым пятном отсвечивало мое окно. И как же уютно показалось там, внутри этого, прежде казавшегося таким негостеприимным, дома… Захотелось немедленно вернуться, захлопнуть дверь, снова сидеть у костра, прогреваться и впадать в вязкое дремотное состояние.

Я быстро юркнул обратно в дом. Даже если снаружи кто-то и затаился, в такую темень и метель я все равно ничего не увижу. Так что лучше укрепить то, что есть, а не выслеживать невидимого монстра.

Я захлопнул дверь и поискал, чем бы можно ее забаррикадировать. Но, то ли мародеры давно растащили все мало-мальски железное и тяжелое, то ли прежние хозяева успели забрать с собой все ценное, только ни газовой плиты, ни тяжелого комода или шкафа отыскать не удалось. Только разломанные стулья и не весть как оказавшийся здесь аккордеон. Стульями дверь, понятное дело, не припрешь, но все же получилось пропихнуть одну ножку между косяком и ручкой. Благо та оказалась добротной, старого образца, скобообразная.

Впрочем, хватило бы всего одного-двух мощных ударов, чтобы выбить ручку вместе с гвоздями. Но это было лучше, чем ничего. По крайней мере, успею сориентироваться и приготовиться к обороне с этой стороны.

Из откровенно слабых мест теперь оставалось выбитое окно. На гвозди, естественно, рассчитывать не приходилось совершенно. Даже веревки не нашлось, сколько ни лазил я по комнатам.

Зато под грудой хлама в углу обнаружил изорванный фотоальбом. Старого образца, из плотного картона, с бархатной обложкой. Никакой оборонительно-боевой ценности он не представлял, но я почему-то решил сразу не использовать его в качестве топлива для костра, а просто отложил в сторону.

Потом набил пролом в раме стульями. Больше ничего путного не оказалось. Не Бог весть, какая преграда, тем более, для сильного хищника, но, по крайней мере, у меня будет время, чтобы среагировать на его появление и успеть выпустить некоторое количество пуль…

Пока работал, даже немного согрелся. Подкинул несколько деревяшек в огонь. Стало светлее. Я немного опасался, что деревянный пол мог нагреться или вовсе заняться, потому что шифер уже несколько раз оглушительно треснул, но перспектива замерзнуть была вряд ли лучше перспективы сгореть.

Кроме того, работа вернула способность внятно думать. О, многие глупости совершаются из-за того, что свершившие их не могли или не хотели как следует вкалывать. Даже если брать сугубо физиологический аспект: от интенсивного шевеления конечностями кровь обогащается кислородом быстрее, в таком виде поступает в мозг, и мысли проясняются. Ну, по крайней мере, мне так кажется.

Я вспомнил о найденном альбоме.

Незнакомые лица, улыбки, дежурные оскалы, настороженные или, наоборот, открытые глаза. Для этих людей фотография не была чем-то повседневным, каждый случай наведения на них круглой линзы был событием, за которым мгновенно исчезала непосредственность жизни. Нужно было корчиться и принимать неестественно-торжественные позы, наряжаться в самые лучшие одежды. Они хотели выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Но для кого выглядеть? Для тех, кому потом придется показывать этот альбом? Или для самих же себя?

А ведь, пожалуй, что и для себя. Их жизнь не назовешь полной чашей — это видно по ветхой и порой не очень свежей одежде, которая, должно быть, была для некоторых парадной или выходной. И внутренности дома, в котором они жили, не блещут разнообразием утвари. Но они хотели в памяти оставить лишь самые светлые моменты, запомниться самим себе с самой наилучшей стороны. Чтобы спустя много лет, взглянув на снимок, сказать: «А мы ведь не так уж плохо и прожили». И самим поверить в это.

Несчастные, они даже себе должны были врать. Их обманули все. И продолжали обманывать. И даже когда эвакуировали отсюда, должно быть, обещали, что вернут через недельку-другую. А мебель не они с собой взяли. Потому что, когда уезжают навсегда, фотоальбомы не оставляют. Мародеры растащили — вот и вся правда.

И не удивительно, что они покорно принимали участь под моим ножом. Им не хотелось и было страшно — но и только. Их не научили драться. Даже за свою собственную жизнь. Они всегда были готовы покорно отдать ее Родине и каким-то лысым стариканам, именуемым Партией, а потом — все той же Родине и сытым бандюганам, налепившим на себя лейбл демократов. Отдать кому угодно и за какие угодно высокие идеи, но — только не за себя. Для себя жить и умирать было для них постыдно. И это — как генетическая память — передалась и их детям, внукам… Но они будут постоянно вглядываться назад, всматриваясь в выцветшие фотографии, переживать острые ностальгические чувства и с овечьей покорностью соглашаться:

— Да… было время… Когда-то было время, было так хорошо…

А все оттого, что не могут крепко сколотить свое настоящее.

И потом прихожу я с ножом и решаю их судьбу. Но за себя бороться стыдно. И надо умирать, униженно ползать на коленях и умолять забрать все, только оставить им самое дорогое — жизнь. Да, они правы. Они могут мне предложить самое дорогое, потому что больше у них ничего и нет. Но они никогда не понимали одного: она им уже не принадлежала, они не могли мне предложить ее или не предложить.

Я и отнимал.

А они не поняли это и на пороге смерти.

Зато чувствовали себя сильными, когда у меня не было ножа. Они могли презрительно смерить взглядом мой старый турецкий свитер, усмехнуться на мои немытые волосы или высокомерно отойти в сторону при виде моих истрепанных джинсов.

Зато какая перемена происходила в них, как только в руке у меня возникало лезвие! Как предупредительны и учтивы они становились! И это не было моей выдумкой. Однажды опаздывал и спросил у девушки, который час. Я действительно хотел только узнать время. Но сколько было холода и королевского презрения в ее серых глазах. Она даже не удостоила меня ответом. Гордо отошла в сторону.

Конечно, я был в турецкой кожанке, а не в шикарном шерстяном пальто.

За день до того подобная ей особь шествовала по тротуару. Подкатила иномарка, дверь распахнулась.

— Подвезти?

И та — уселась в машину. Она не могла не понимать, зачем именно ее посадили. Уж точно не для того, чтобы доставить до нужного ей места.

Перед тем, как иномарка тронулась, кто-то из парней (а их было трое) начал:

— Ну, для начала меня зовут Сергей, а это…

Мотор взревел, резина взвизгнула.

И эта дура даже не сделала попытки покинуть машину. Наверняка, она не только ответила бы им, который час, но и показала потом все, что могла показать, и сделала все, что могла сделать.

Но тогда у меня не было в кармане ножа. Я униженно отошел в сторону. В конце концов, у нее могло просто не оказаться часов. Впрочем, об этом также можно было сказать. Но не высокомерно задирать нос, только затем, чтоб через час нисколько не высокомерно, но просто высоко задирать ноги перед уродом, который отличается от меня лишь тем, что носит пальто.

Рука сжала автомат, даже костяшки хрустнули.

Как же здесь все просто и грубо: можно вскинуть оружие и выстрелить кому-нибудь в лицо. Просто за то, что тебе не ответили на вопрос. И никакое пальто не поможет, лишь скорость, с которой успеешь передернуть затвор. И даже нет никакой разницы: выпустишь ты в лоб пулю из перетянутого проволокой бердана или из НАТОвской «элэрки». Она одинаково вонзится в череп и вынесет мозги на достаточное для смерти расстояние.

И причем тут пальто или Мерседес?

А с фотографий продолжали смотреть люди. В неверном багровом свете костра перелистывалась чужая жизнь. В основном, протекавшая рядом с тем домом, внутри которого я теперь сидел и сжигал для поддержания жизни некогда уютную мебель.

К матери прижался ребенок. Испуганно смотрит в камеру. Должно быть, впервые увидел объектив. Дети вообще — либо очень непосредственны перед фотографом, либо зажатее их нет существа. Этот — будто бы искал защиты от направленного в его сторону стекла. Интересно, что с этим человеком теперь? Расплакался ли он после того, как щелкнул затвор? Унесла ли его мать потом в дом? Быть может, даже посадила перед вот этим самым выломанным окном. Он сидел и смотрел на зеленую улицу, переживал недавний испуг и постепенно успокаивался. Теперь он понимал, что фотограф ничего плохого не сделает, будет понемногу привыкать и даже натянуто улыбаться для камеры. Так это делают почти все для семейного альбома. Дословно — точно так же задумчиво и томно корчатся туманные красавицы и пялятся вдаль. Или сжимают вонючую сигарету, пытаясь изобразить из себя роковую женщину. Только потом от них воняет, как от грузовика. А после шампанского — еще и перегаром, словно из гнилой пасти шофера. Спирт — как ни крути.

Но шампанское, тонкая сигаретка, медленный дым, свечи, белая иномарка…

И этот автомат со сколотым рожком у меня на коленях.

А было время, тут ходили люди, по тому самому месту, где я сижу теперь. Обсуждали свои повседневные дела, ругались из-за пролитого на стол супа, переодевались к празднику, просто скучали нескончаемым зимним вечером, смотрели телевизор («Здравствуйте, дорогие товарищи…»), ужинали, радовались покупке, принимали гостей, любили, плакали, обедали, болели, прихорашивались… У дверей этого дома фотографировались, провожали родственников, уходили каждое утро на работу или в школу… Жили, жили, жили. Но вот пришли люди в форме и противогазах — и их существование разорвалось на «до» и «после». Наверное, у каждого в жизни существуют свои «до» и свои «после». Но для всех, кто попал в Зону, это разделение однозначное, оно едино для всех. Здесь даже физические законы работают иначе. А уж о человеческих и говорить не приходится.

Пугают, а, может, правда: Зона разрастается после каждого Выброса. Значит, рано или поздно для всего человечества наступит этот водораздел. И чего будут тогда стоить все интриги политиков, все старания простого работяги и все жеманства томных красавиц, когда у дверей каждого дома вырастет Воронка или Карусель притаится?

Хотя, у людей есть еще время. Даже если раз в два-три месяца, когда обычно происходит Выброс, Зона пожирает метров сто, то для того, чтобы вырасти на километр, потребуется года три. На сто километров — триста лет. Сто километров для всего Земного шара — тьфу. Человеки просто отодвинут свои жилища и продолжат жизнь. Как сделали это в восемьдесят шестом. Но — это если только при таком развитии. А вдруг Зона будет набирать силу и пожирать за раз, скажем, не сто метров, а по целому километру? А ну как по десять, а потом и по сто? Но никому до того нет дела, никому.

Впрочем, более чем уверен, что деньги необходимые выделяются и оседают, где надо… Те, кто отвечает за это оседание, никоим образом не надеется дожить до последствий своих действий, точнее, бездействий. А дети и внуки его к тому времени успеют свалить за океан, где никакая Зона их не достанет еще пару веков.

Зато, как и прежде, каждый кандидат, каждый депутат или прочий …дат — все они продолжат клятвенно заверять, что решат проблему Зоны уже в следующей пятилетке, что приложат все необходимые и решат все наболевшие.

А запихнуть бы их сюда из своих теплых жилищ и тонированных лимузинов. Кто хоть раз побродит — пусть ясным днем и пусть даже в полной амуниции — уяснит себе одну несложную вещь: с Зоной невозможно бороться. А что делать — кто знает? Вероятно, где-то находится самый ее центр, который необходимо ликвидировать, откуда и произрастает она. Но это было бы слишком просто. Тем не менее, никто, совершенно никто не делал попыток проникнуть в центр и отыскать первопричину. Правительственные войска — они лишь занимаются каким-то непонятным, почти бесполезным, патрулированием. Берут взятки со сталкеров, пропускают за периметр едва ли не за литр водки. Но продолжают жрать государственные деньги, как та, что потом сожрет и их. Зона не только внутри конкретного места, она внутри всего. Буквально внутри всего и всех. И пожирает, пожирает, пожирает…

Так и у меня — есть своя Зона. Только когда же…

Глухой ровный удар раздался внутри стены в соседней комнаты. Именно внутри самой стены, а не снаружи. Через пару секунд прозвучал второй, точно такой же. И третий — тоже через две секунды. Затем все стихло.

Я вскочил, озираясь. Была совершенно непонятна причина этих стуков, оттого вдвойне страшнее. Но отчего-то совершенно ясно: то двухголовое чудовище тут не при чем. Палец плотно прижался к спуску, но лишь немалым усилием воли я заставил себя опустить автомат. Пуля здесь не поможет.

Звук исходил из соседней комнаты. Я осторожно выглянул туда. Кромешная тьма и больше ничего. Ветер воет, бьется о стены. Должно быть, что-то прибило к стене ветром. Да, так оно и было. Ветка или камень. Постучало — и дальше себе полетело. И волноваться не о чем. Все остальное — нервное.

Я немного успокоился и вернулся к костру. Ничего, это все ничего, это пройдет. Ветер еще и не такое может сотворить.

И снова оттуда стукнуло — раз, другой, третий. Било через равные промежутки времени — две секунды. Сильно, мерно.

Покрываясь холодным потом, я понял: на этот раз — точно не ветер. Сорвал автомат с предохранителя, запрыгнул в ту комнату и дал в стену длинную очередь. Завоняло порохом, всполохи выстрелов освещали голые стены и откалывающиеся куски дерева.

— Сволочь! Да что тебе надо от меня?!

Будто и вправду ожидал какого-то ответа. Стоял и не опускал дуло, ожидая, что вот-вот стукнет снова. Я был уверен, что стукнет. И тогда я выстрелю, надо выстрелить именно когда ударит.

Оно ударило. Ровно, три раза, с разрывом в две секунды. После первого удара я вздрогнул, видимо, где-то в подсознании все-таки надеялся, что выстрелы успокоят стучавшего; но, как только вдарило повторно, палец сам сдавил крючок. Но третий удар случился в свой срок, не обращая на мои выстрелы ровно никакого внимания. Так же равнодушно, как и в первый, и во второй разы.

В памяти всплыли все услышанные истории про барабашку и местных полтергейстов. Те, правда, если верить рассказам, метали в людей предметы. Этот же — пока лишь стучал. Но ни о каком сне речи быть не могло.

Сам стыдясь (перед кем?) своих слов, я задал вопрос:

— Ты кто? И что тебе от меня нужно?

Спросил громко, четко.

В ответ была тишина.

Через несколько секунд раздались те же самые три стука.

— Хорошо, — сказал я, — давай так. Я буду спрашивать, а ты стучи. Если «да» — то стукни один раз. Если «нет» — два раза. Ты согласен?

Раздался стук. Я надеялся, что он не повторится. Но потом был и второй. «Неужели нет?» — отчего-то со страхом подумал я. И третий. На мои слова это стучавшее не обратило абсолютно никакого внимания. И, должно быть, это было хуже, чем оно ответило бы «нет».

— Ну и черт с тобой, — сказал я, но голос дрожал, — не хочешь — и не надо. Пусть будет каждый сам по себе. Я буду сидеть у себя, а ты тут стучи у себя. Не будем друг друга трогать.

Я и правда уселся у огня. Но в мыслях прокручивал варианты: стоит ли перейти в другой дом или остаться здесь. Не хотелось идти в ледяную ночь, рыскать по всей деревне в кромешной тьме в поисках до сих пор не обвалившейся лачуги. Но элементарные основы безопасности требовали именно этого. И даже по двум причинам. Первое: двухголовая тварь могла в любой момент вернуться сюда. Второе: кто знает, чего ожидать от этого странного стука…

Вот, повторилось. Три раза. С интервалом в две секунды.

Но тварь могла могла отыскать меня и в любом другом доме. Здесь она на своей территории и наверняка учует новый запах — забейся я хоть в самый глубокий подвал. А стук… стук тревожит, но пока ничего плохого не происходит. Вполне возможно, что он имеет реальное физическое объяснение, а я лишь покину теплое и более-менее укрепленное место. Даже почти наверняка уверен: это можно объяснить разумно. Быть может, на чердаке висит что-то, ветром качает — оно и стучит. А почему раньше не стучало? А раньше прочнее висело, а теперь вот сползло и застучало. Или перекос рассохшейся конструкции самого дома. Или… Да мало ли причин может быть. Сколько раз, встречаясь с чем-нибудь странным, мы с холодеющим сердцем останавливались и порывались бежать прочь — только оттого, что не могли моментально объяснить это. Но, если взять себя в руки, присмотреться… становится ясно: все вполне себе обыденно, ничего таинственного. И самому смешно делается от собственной трусости.

Так и очень многие вещи в Зоне, на первый взгляд совершенно необъяснимые, мистические, при ближайшем рассмотрении…

Оглушительный удар сотряс стены и пол. За ним второй, еще сильнее. Третий, четвертый. Удары грохотали, казалось, со всех сторон. Я вскочил, дико озираясь. Какой там ветер! Это он меня выгоняет. Я не понял с первого раза, и теперь ему это надоело.

Не помня себя, я бросился к выходу, дрожащими руками едва сумел отодвинуть свой засов, рванул дверь — и оказался под колючим ледяным ветром. Дверь со страшным грохотом закрылась. Ударов больше не было слышно. Что это было? Сердце колотилось бешено. Снег забивался за шиворот, но мне было все равно, я никак не мог прийти в себя от пережитого ужаса. Что бы там ни было, но только не живое существо способно так колотить по стенам. Будь оно хоть самым громадным чудовищем в этом мире.

Чудовище. Сразу вернулся страх перед той двухголовой тварью. Вот сейчас она где-то бродит, раненая, разъяренная. И, возможно, ищет меня. Или уже смотрит из темноты, выбирая момент для нападения.

Но в дом уже ничто не заставило бы меня вернуться.

Я посмотрел на окно. Оно не светилось!

Кто-то погасил мой костер.

Я бросился в ночь, подальше от этого страшного дома. Было очень темно, абсолютно ничего не видно даже на расстоянии вытянутой руки. А уж куда бежать — и подавно не ясно. Снега намело порядочно, местами я проваливался почти по колено, несколько раз падал. И не имел ни малейшего представления о том, куда иду. Ясно было лишь, что мне тут не рады. Кто или что — какое имеет значение? Мне ясно дали понять, чтоб сваливал, а испытывать терпение здешних жильцов будет себе дороже.

Только когда вспомнил, что оставил мешок со всеми вещами и припасами у костра, — остановился. Идиот трусливый! Надо возвращаться.

Но сразу понял, что заблудился. Наглухо — в самом полном и прямом смысле этого слова. Я стоял в полнейшей темноте, со всех сторон завывало, ветер хлестал в лицо колючим снегом, забивался под рукава и за воротник.

По привычке, достал наладонник. Он мельтешил серой рябью. То ли очень мощные импульсы, то ли поломался. Детектор тоже не работал. Как же слаб и одинок — стоял я в ледяной темноте, только автомат с полупустым рожком немного вселяет уверенности. Но что он может против здешних неведомых тварей? Или против крупных хищников. Я даже не успею вскинуть ствол — как окажусь в снегу, а в следующую секунду мне начнут отъедать голову.

Попробовал подсвечивать путь экраном наладонника — пустой номер. Бледное пятнышко выхватывает стремительно мчащуюся снежную стену, за которой совершенно ничего не видно. За то сам себя выдаю с головой. Это только в кино у хищников глаза в темноте светятся. Хороши бы они были, светись у них и в самом деле глаза!.. Оставалась надежда на то, что в такую метель они предпочтут отсиживаться в норах, или где там они еще обитают, а не рыскать по округе.

Но надо было куда-то двигаться. Все равно двигаться. Ночь только начиналась, стоять на месте значило замерзнуть. А в такой слепой темноте недолго и в аномалию войти… Уж по сравнению со всеми этими кошмарами, радиация кажется безобидным проявлением природы.

Я решил: просто идти. Если попаду в Карусель — так тому и быть. По крайней мере, закончу все свои мучения. Можно прямо здесь снести себе голову из автомата, но, пока имеется хоть какая-то надежда, — я буду идти и бороться.

И все-таки попытался сообразить, в какой стороне поселок. Когда выходил из того дома, ветер дул справа. Потом я побежал по ветру, теперь он снова в спину дует. Значит, придется идти так, чтобы ветер постоянно был в лицо. Я пригнулся — и двинулся назад. Дыхание сразу перехватило, каждый шаг давался с заметным усилием. Потом я повернулся спиной вперед и пошел так. Не особенно легче стало, но, по крайней мере, дышать можно.

А ветер хлестал колючим снегом и терзал, старался сбить с ног, опрокинуть. Чтобы не думать о том, как трудно идти, принялся считать шаги. Удивительно, как может простой счет отвлечь внимание. В детстве я всегда считал, когда время тянулось долго. Едем в автобусе — я считаю встречные машины; не могу уснуть — считаю до тысячи; тянется время на уроке — снова что-нибудь считаю… Шаги считать тоже хорошо, когда долго куда-то идешь. Если учитывать, что теперь мой шаг равен сантиметрам тридцати, то три шага — это метр. Вряд ли я ушел дальше километра. Будем считать, что на километр. Значит, до деревни три тысячи шагов. Не больше.

… Семьдесят пять, семьдесят шесть, семьдесят семь, семьдесят… восемь… семьдесят… так… сколько там… восемьдесят, теперь восемьдесят… один… восемьдесят… два…

Но уже через несколько минут я вымотался так, что останавливался и отдыхал после каждого шага. Дикая усталость сковывала ноги. Больше всего я боялся, что не смогу бороться со сном. Как часто читал, что в ледяных походах люди могут заснуть и не проснуться. Им кажется, что прилягут всего на минуту, всего на две… Они садятся в снег. И больше не просыпаются.

Но так нелепо замерзнуть, возможно, всего в нескольких шагах от селения. Там дома, пусть загрязненные, пусть разваленные, пусть с полтергейстами. Теперь и тысячи полтергейстов со своими дурацкими стуками не заставят меня покинуть укрытие.

И тут показалось, что сбоку промелькнула тень, более темная, чем окружающая со всех сторон ночь. Вот и началось. Это конец. Возможно, тварь выслеживала меня и специально выжидала, когда я ослабну, как львы терпеливо преследуют стадо антилоп и выбирают больную, отставшую ото всех жертву.

Но я не жертва! Я буду стоять до конца! Как жаль, что не прикрутил фонарь к автомату. А ведь предлагали на Кордоне. Да все потом, потом… Если доберусь до Кордона, первое, что сделаю…

Стоп. До какого Кордона? Путь туда мне заказан. Даже если удалось каким-то чудом завалить Пластыря с его наемником, весь Кордон давно в курсе.

Сделалось совсем страшно и одиноко. Что толку, что выживу теперь? Даже если наступит утро — куда идти? Вот сейчас сесть в снег — и засунуть дуло в рот.

Накатила апатия, все существование осозналось в один миг — безысходное, бесполезное. Дальше просто некуда идти. Сейчас — некуда. Утром — некуда. Рано или поздно, но и в Ростоке, и даже в Припяти про меня будет известно. И тогда пулю в спину — это вопрос времени. А притаиться и жить, как все, — не получится. Уже никогда не получится. И только…

Из пелены прямо в лицо вылетела когтистая лапа, лоб обожгло пронзительной болью. Инстинктивно я успел податься корпусом в сторону, и это спасло от мгновенной смерти. Рычащая туша пронеслась мимо, плюхнулась в нескольких шагах, подняв фонтан снега. Обледеневшими пальцами я не сразу сорвал автомат с предохранителя, а в следующую секунду все опрокинулось, завертелось, что-то тяжелое прижало, вдавило в снег. Я сдавил спусковой крючок. Надо мной заревело, задергалось, левое плечо разорвало дикой болью. Но в то же время тело наверху обмякло, я с усилием подался назад и увидел прямо перед собой черную лохматую морду.

— Вот дерьмо!

Псевдособака. Мне повезло: всего лишь псевдособака. К тому же, эти сволочи не стайные. Будь на ее месте сейчас слепыш — я бы считал, что моя песенка спета. Хотя, я бы уже ничего не считал. Стая слепышей способна разорвать плоть за пару минут. Разорвать — в прямом смысле, на части. С человеком справится куда быстрее.

Я отполз в сторону. Плечо горело, рукав быстро наполнился теплым. Только этого не хватало. И аптечку в мешке оставил. Если рана глубокая, то потери крови не избежать, а это — потеря сил, драгоценной температуры тела. Я вытащил шнурок из левого ботинка и перевязал этим импровизированным жгутом плечо, стараясь попасть выше раны. Сколько там на морозе можно держать жгут? Час или полчаса? А то недолго и руки лишиться. К черту, часов все равно нет. Решил, что развяжу только когда почувствую сильное онемение.

Откуда черти вынесли эту собаку!

Я скрипнул зубами так, что, кажется, они хрустнули у самых корней.

Но я выдержал и этот удар, я выжил. Сколько раз судьба готовила мне смерть, но раз за разом мне удавалось преодолеть, перешагнуть — и вырваться. Вырвусь и теперь. Никуда я не денусь, придется вырваться. Стиснуть зубы — и вперед. Теперь уж совсем недолго, осталось — всего лишь дойти. И что такое метель по сравнению с ночным хищником? Дрянь, пустяки.

Чтобы экономить силы, я пополз, загребая снег. Потом подумалось, что запах свежей крови может привлечь из темноты еще какого-нибудь хищника. Зажал рану комком снега. Боль в раскаленном плече немного успокоилась, видимо, снег сработал в качестве заморозки. Сколько еще ползти? Пять метров? Десять? Сто? Двести? В абсолютной черноте по-прежнему не было видно ни одного ориентира. Ничего не было видно. Но я упрямо передвигался, теперь ведя счет своим ползкам. С сипением из груди прерывисто выходил воздух. Я несколько раз останавливался, глотал комья снега, клал их на горевшее плечо. А потом — снова загребал и совершал ползок вперед. И еще. И еще.

А силы все-таки постепенно покидали изможденное, израненное тело. Через некоторое время я перестал чувствовать изодранные пальцы на руках, даже когда отвязал шнурок-жгут; потом и ступни превратились в одеревенелые культи. А поселка все не было и не было, хотя, по моим расчетам, он должен был возникнуть уже давно. Но сил больше не оставалось, глаза начали предательски слипаться. Этого я боялся больше всего. И вот — это пришло.

И я — завыл. Как отчаявшийся раненый зверь, загнанный в западню, потерявший всякую надежду на спасение, у которого остался лишь его голос и его дикая тоска, страстное желание жить и — бессилие перед этой же самой жизнью, за право внутри которой он боролся. Из груди исторгся рев, протяжный, тоскливый. Я не знал, что нужно сделать, куда пойти, чтобы спастись. Это было так несправедливо, так нечестно: лишить даже самой возможности бороться за свою жизнь. Ведь даже у жертвы в зубах хищника до самого последнего момента есть шанс — извернуться, выскользнуть убежать. Попытаться убежать… А у меня…

У меня тоже есть. Я буду ползти, пока будет сил! В конце куда-нибудь приползти все равно можно. И метель не бесконечна. Надо только не спать и равномерно распределить силы, чтоб хватило на всю ночь.

Я загреб еще и еще.

И тут голова уперлась во что-то твердое. Вначале подумал, что это просто дерево. Но, когда поднял голову, увидел тонкие очертания штакетин и понял: дополз.

Видимо, на этот раз я оказался в поселке со стороны огородов и задних дворов. Как такое могло случиться, объяснить не мог. Но это было неважно. Поменялся ветер, какие-то там физически обоснованные петляния без ориентиров… Мало ли что еще. Какая разница. Я — дополз. И все.

Но прошло еще порядочно времени, прежде, чем мое истощенное тело ввалилось в распахнутые двери какого-то сарая. У входа намело порядочный сугроб, но я пропахал его насквозь и заполз за угол, где ветер практически не ощущался. Сразу сделалось значительно теплее. Все, теперь ни одна сила в мире не заставит меня тронуться с места. Пусть вся вселенная катится в тартарары, пусть хоть сто Выбросов развернутся — я останусь лежать в этом закутке, недвижим и словно из камня. Равнодушного ко всему камня. Я глыба, которой все равно, она мерно качается на ветру, ее несут мягкие волны света и тепла, но она…

Из теплой тьмы меня будто выдернуло. Резкая боль в плече.

Я распахнул глаза, предрассветные сумерки ровной серостью стояли вокруг, были едва различимы черные очертания опорных столбов сарая, какая-то лестница… Но сами стены все еще скрывались в глубинах темноты.

Болело все. Каждая клеточка тела ныла, тосковала и просила отдыха. Но плечо — прожигающее организм до самой кости, — оно не давало расслабиться и клещами возвращало сознание при малейшем движении. Было совершенно ясно, что отдохнуть не удастся. Может, и к лучшему: конечности уже стали неметь. Я подумал, что это от обморожения. В темноте не было видно пальцев, но, думаю, они теперь сделались подозрительно белого цвета. И, как знать, проспи я еще час-другой — мог бы не проснуться вовсе.

Едва передвигая руками и ногами, я попробовал расчистить место для костра. Необходимо было согреться как следует. На дрова можно разломать что-нибудь внутри, вот хоть ту лестницу, например.

Потом вспомнил, что жидкость для розжига оставил в том страшном доме. Придется возвращаться. Вот только пусть станет светлее. В утреннем свете все не такое страшное, можно попробовать войти туда снова.

Согреться — а потом в путь. На север. Придется быть осторожным: без детектора и ПДА сталкер обречен на слепоту. Мне предстоял очень нелегкий путь, даже для профессионала; что уж говорить о новичке, всего год потоптавшемуся на Кордоне. А дойти — надо. Если ничего не помешает, то можно проделать этот путь за два дня. Но помешает — это точно. Здесь всегда что-то мешает.

Возможно также, что Пластырь с тем уродом прыгнули за мной и ошиваются где-то поблизости. Такое тоже исключать нельзя. Но тут уж ничего не поделать. Организм прогреть необходимо. Иначе просто не дойти, физически не дойти.

Я лежал и заторможено прикидывал план действий. Добраться до Ростока. Или до складов. Там свободовцы, они в обиду не дадут. К долговцам лучше не соваться, не известно, какие у них там связи с властями. А в «Свободе» однозначно перекантоваться и раны зализать можно. Вряд ли эти ребята интересуются сводками розысков (из них добрая половина сама разыскивается). Да, до складов будет, пожалуй, самый оптимальный вариант. Сначала через Свалку, на восток подать. На северо-восток. А там, рассказывали, мест гиблых полно. Детектором во что бы то ни стало разжиться нужно.

Стоп, это если с Кордона идти, то на северо-восток. А где я теперь? Не известно. Сначала каким-то образом разузнать свое местоположение. Как встретится живая душа — так и разузнать. Тогда же и детектор позаимствовать. Одежду брать не стоит, легко спалиться с чужими тряпками. А вот патроны, медикаменты и жрачка — самое то. Но сначала все-таки повстречать нужно.

А потом?

Потом отлежаться какое-то время. Свободовцы должны приютить, не оставят же своего брата-сталкера в беде. А там видно будет, что да как. Но до Кордона слишком далеко, так что оставаться опасно. На Агропроме вояки сейчас. Тоже не вариант. На саму Припять? На саму Припять… На Припять…

Самое имя города звучало устрашающе. Оттуда возвращались грубые, все в радиоактивном загаре мужики, увешанные непонятной снарягой, часто в экзоскафандрах, запыленных, истерзанных. Обыкновенная сталкерня взирала на них, как на могучих легендарных атлантов. Оттуда либо не возвращались, либо по возвращении пили беспробудно недели две. И много чего рассказывали… Аномалии на каждом шагу, причем, в десятки и сотни раз злее обыкновенных; черные пятна на земле, выжженные радиацией; невиданные мутанты, таинственный «Монолит», живущий в мертвых многоэтажках, растения, мутировавшие до невероятных размеров (чего стоит, например, дерево, разорвавшее ветвями десятиэтажку)… Много рассказывали. Если бы даже половина изо всего оказалась правдой, — и тогда никто в здравом уме не сунулся бы в этот черный мертвый город. А у меня — у меня просто не было выбора.

Но ведь кто-то жил там все время. Тот же самый «Монолит». Да и некоторые рейдовые сталкеры — месяцами существовали в тех местах в автономном режиме. Жить, значит, можно.

Размышлял я еще и для того, чтобы меньше обращать внимания на рвущую боль в плече. Клыки зверя, видимо, вошли не так глубоко, потому что кровь уже остановилась, образовав бордовую наледь на рукаве. Но боль была жуткая. Что было бы — вцепись мутант мне в горло — предугадать нетрудно.

Кровопотеря, впрочем, была все же неслабая. На морозе это было чревато вдвойне. Сильно мутило, при малейшей попытке встать или хотя бы приподняться все плыло, подкатывала тошнотворная слабость. Я решил, что лучше просто отлежаться, принял более-менее удобное положение и замер. Плечо продолжало болеть, но я успокаивал себя тем, что вскоре рассветет, я доберусь до мешка с аптечкой и вколю себе лошадиную дозу анестезии.

И еще сильно мерзли конечности. Пальцев ни на руках, ни на ногах я давно не чувствовал, не помогло даже то, что регулярно растирал руки и спрятал их под одежду. От холода можно спрятаться лишь возле огня — эта древняя истина подтверждалась и в моем случае. Но все необходимое для костра находилось также в мешке. Чтобы согреться и обезболить себя, требовалось сначала отыскать вчерашний дом (по выбитым окнам — я был уверен — отыщу его быстро), а потом еще и набраться смелости… Но что такое стуки — пусть и непонятного происхождения — в сравнении с перспективой обморожения или даже смерти. Рана также требовала немедленной обработки, я лишь тешил себя мыслью, что благодаря морозу процессы гниения в ней затормозятся. Но антибиотики требовались в любом случае.

А тут — какой-то нелепый стук.

Чтобы еще больше воодушевить себя, я представил себя лежащим на койке со свежеампутированными обмороженными руками. И ногами. И гангренозным плечом, воняющим на всю палату тухлым мясом.

— Сепсис пошел на сердце… — слышатся приглушенные слова хирурга поодаль.

— Еще одна ампутация?

И молчание.

Значит, поздно и ампутацию.

А все потому, что смалодушничал и трусливо не вернулся в тот дом.

Если не шевелить плечом, то оно болит ощутимо меньше. В какой-то момент даже показалось, что боль отступила вовсе. Даже испугался, не потеря ли это чувствительности, со всеми вытекающими. Но нет, стоило только подумать об этом, как боль вернулась. Острая, пульсирующая. Нет, залеживаться здесь недосуг. Да и нужно затемно добраться до какого-нибудь убежища. До самих складов — это вряд ли, так хотя бы отыскать удобное место для костра. Я подумал, что на самом деле сейчас немного светлее, чем внутри сарая, и начал понемногу выползать наружу. От попыток подняться отказался сразу: принятие вертикального положения вызывало немедленный приступ слабости и тошноты. Силы только впустую тратились. А ползти — это значит, можно отлежаться и передохнуть, глотнуть холодного снега — и снова совершить ползок вперед. Пусть медленно, зато верно. И капля камень точит — и по сантиметру можно преодолеть километры. Мне бы только добраться до ровного места, а там можно и встать попытаться, чтоб было удобнее ковылять. В крайнем случае, еще одну ночь можно провести и здесь, набраться сил. Почему-то казалось, что в открытом сарае никаких стуков быть не должно.

Но сейчас первоочередной задачей стояло — добраться до мешка.

Когда выполз наружу, увидел небо, взлохмаченное черно-синими тучами, с малиновой полосой. Утро только-только занималось. Ветер гудел и гнал эти тучи со страшной силой, я еще никогда не видел подобной скорости. Метель улеглась, только поземка струилась колючей пленкой, несмотря на перчатки, ощутимо хлестала по рукам и в лицо — если опустить голову для отдыха.

Я перекатился через снежный гребень, который нанесло за ночь, и сразу провалился в сугроб. Свежий, он был рыхлый и податливый, так что нечего было и думать о том, чтобы преодолеть намеченный путь быстро. Придется двигаться либо ползком, либо перекатом, иначе последние силы уйдут на борьбу с рыхлостью снега.

Сарай располагался ближе к окраине села, так что «мой» дом должен был находиться либо совсем рядом, либо в противоположном конце. В надежде на лучшее, я медленно пополз по центральной улице, всматриваясь в окна домов. На мое счастье, на поиски ушло не так уж много времени; примерно через полчаса я увидел его. Дом как дом, вчерашнее окно вырвано. Дрожа — то ли от страха, то ли от радости, а, может, просто от холода — я на четвереньках подполз к двери. Если сейчас не откроется, я вышибу окно, но до своего мешка доберусь. Это мой мешок и мои вещи, никакая потусторонняя тварь не имеет права держать их у себя.

За ночь дверь порядком занесло, потребовалось еще некоторое время, чтобы с передышками разгрести снег. Здоровая рука (вторая теперь практически не двигалась) заиндевели окончательно, но я заставлял себя работать, утешаясь тем, что скоро доберусь до медикаментов и топлива. Когда показалось, что места достаточно, потянул дверь на себя. Она отворилась. Я поднялся по косяку, ожидая какого-нибудь сюрприза. Но ничего не произошло. Было сыро, пахло затхлостью, как и в обычном заброшенном доме. Примешивался еще едва уловимый запах горелого — мой вчерашний костер.

Я передернул затвор — так спокойнее — и по стенке завалился внутрь. Подумал, что, если не найду своих вещей, то спалю весь дом нахрен, вместе с его барабашкой.

Мешок лежал на том же самом месте, где и должен был лежать. Никто к нему не прикасался. Это успокоило. Стало быть, у этого «стукача» руки либо коротки, либо их нет вовсе, раз не выбросил мои манатки в окно. Но костер-то загасил. И загасил быстро. Вон, только головешки горелые лежат. Жалко ему было, чтоб человек обогрелся…

Я взял мешок и медленно побрел наружу. В конце концов, таких домов здесь с десяток наберется. Кажется, обретение вещей даже придало силы, так как на улицу я выковылял на свих двоих. Несмотря на сильную тошноту и слабость, можно было идти.

Только куда?

Немного постояв на пороге, я двинулся вглубь поселка. Потом подумал, что надо было прочесть указатель. Но по глубокому снегу и в моем состоянии возвращаться на окраину было не очень интересной идеей, так что решил, что уточню название на выходе. Да и что оно могло дать мне? Я не силен в местной топографии, а КПК накрылся.

По обеим сторонам улицы стояли полуразрушенные дома. Кирпичных не было вовсе, только бревенчатые. Черт возьми, а они потом будут хвалить коммунистов, тогда как при Союзе даже не могли себе позволить поставить нормальный, кирпичный дом! Сейчас бы кирпичные стены куда как сподручнее были. Развел костер у самой стены — камень будет нагреваться и долго тепло сохранять. Прислонился к нему — будто у печки сел. А дерево, пожалуй, и вовсе загореться может.

Тут ясная мысль поразила меня: зачем я ищу какой-то дом, когда можно вернуться в сарай и там перекантоваться? Надо же быть таким идиотом, чтобы не увидеть явного под носом! Пришлось возвращаться. Впрочем, отойти я успел не так далеко, так что еще через полчаса уже переваливал себя через снеговой хребет внутрь сарая. Пусть не закрытое со всех сторон, но все же помещение и с крышей. Пока необходимо согреться и набраться сил до ночи, а там уж и более подходящее убежище подыскать, чтобы и от ночных хищников укрыться, и от Пластыря. Если вдруг сунется. А в том, что нам еще предстоит встретиться, я отчего-то не сомневался. Не затем они наемнику платили, чтобы так просто упустить столь опасного для них человека.

А поземка, хоть и заметет следы, но этот сарай — стоит открытым, так и тянет заглянуть. Может быть, не станут обшаривать каждый дом, а вот сюда обязательно наведаются.

Но пока это было все равно. Скоро приятное тепло будет проникать внутрь моего простуженного, обмороженного организма. Осталось лишь наломать дров, выкопать в снегу ямку, облить горючим — и…

… оранжевые стебельки пламени осторожно пробивались сквозь мерзлые обломки лестницы, облизывали бока деревяшек, пробовали на вкус жидкость для розжига и крепли, вырастали прямо на глазах. Струи тепла обволакивали мое изможденное тело, проникали в каждую клеточку, напитывая ее жизнью.

Разведение костра отняло довольно много сил, так что теперь я лежал почти у самого огня, отдыхал. Не хотелось ничего. Ни вставать, чтобы куда-то идти и искать новое убежище; ни менять позу (иногда огонь слишком жарко дышал в лицо); ни проверять, куда положил автомат, ни двигаться вообще; даже думать не хотелось. Но мысли текли как бы сами собой, неспешные, плавные, проистекая одна из другой. Так уж наверняка устроен человеческий мозг: ему требуется постоянно думать. Как костру нужно топливо, а телу пища, так мозгу необходимо все время подпитывать себя мыслями. Подумал о еде — едва не стошнило. Почему-то совершенно не хотелось. Первый сигнал, что с организмом не все в порядке. Еще бы с ним было не в порядке.

Плечо после лошадиной дозы антибиотиков и обезболивающего плечо немного ныло, потягивало. Хорошо, что не огнестрел, операцию самому себе я бы сделать не смог. А клыки — чего в них страшного? Заживет все. Покровит, погноит, поболит — и забуду. Через месяц уже и забуду. Только бы не бешенство. Вот бы просто пролежать этот месяц, не шевелиться, просто пролежать, чтобы кто-то постоянно был рядом, поддерживал огонь, отгонял зверей. Как хорошо иметь напарника. Если б кто-нибудь был со мной сейчас, я бы мог расслабиться и не думать ни о чем плохом. Напарник обо всем бы позаботился.

Он подкладывает сухие дрова в костер, сидит с автоматом у входа, сторожит нас, варит густой, как кисель, гороховый суп с тушенкой, осторожно меняет повязку на ране, снова подбрасывает дрова… уже весна. Снег сходит. Я пролежал три месяца.

Вот черт, уснул.

И не надо было. Сон такой хороший, уютный.

Надо спать, отдыхать. Впереди долгий бросок в зимнюю Зону. Полежу до сумерек, а потом пойду искать новое убежище.

И опять уснул. Что снилось на этот раз, не помню. Пришел в себя от холода. Костер погас, только дымок курился над головешками. Вокруг довольно темно, но пока не ночь. Вспомнил, что давал себе обещание отыскать другое укрытие. Но и теперь подниматься не хотелось. Или не было сил? Хотя нет, силы есть. Нужно лишь найти их. Если бы я знал, что через пять минут здесь окажется стая слепышей, то наверняка не просто поднялся бы и ушел, а и вовсе побежал. Так что силы отыскать можно. Но нужно ли? Организм требуется в отдыхе. Нужно его подкреплять. Надо накормить огонь в костре, надо разогреть тушенку, надо поесть снега. И вообще — поесть.

Но в который раз — от одной мысли о еде начало мутить. Отравление? Чем? Я же совсем ничего не ел со вчерашнего дня. Инфекция от укуса? Потеря крови? Обморожение? Черт его знает, сколько причин ожжет быть. При всем при этом — я до сих пор жив. До чего же живучая я тварь, оказывается. Хотя, все же выведен из строя, что называется. На восстановление потребуется месяц. А где его найти — этот месяц. Тут и летом отлежаться негде, а уж зимой… Завтра, точно завтра. Завтра уж наверняка выдвинусь. На ночь глядя все равно никто не выходит в путь. А вот уж завтра. Да, все завтра, завтра. Сегодня только дров подкину, только вот встану, дров подкину. Но сначала полежу немного. Совсем мне плохо стало. Полежать бы еще надо.

Сухие палки легко переламывались в руках, скоро огонь вновь окреп, с веселым треском побежал по сушняку — вверх, вверх.

Я открыл глаза. Совсем темно. И по-прежнему холодно. А как же огонь? Черт, это было все во сне. Нужно все-таки поднять свое тело, заставить его подняться и совершить всего несколько движений. А потом — тяжелым мешком вновь опуститься в снег.

Говорят, что есть экзоскелеты с обогревом. Вот бы в таком сейчас оказаться. Лежишь себе внутри, тепло, надежно. И ползти в таком легче: он же каждое движение усиливает. Даже, кажется, спать в нем можно стоя: какое-то там жесткое крепление имеется. Стоит человек посреди снежного бурана в степи, спит, костюм его греет, защищает. Утром проснется, вылезет из сугроба — и дальше потопал. Неужели и правда такое бывает? Чего только не наврут, сидя ледяными ночами у костра. А, может, и правда бывает. Все может быть.

Может, и правда к долговцам податься? У них там хоть и казарма, зато казарма теплая. Хотя нет, меня туда точно не возьмут. Сто проверок-перепроверок устроят сначала, всю подноготную узнают. А я даже в армии не служил. Впрочем, какая к чертям армия. Год в Зоне не сравнится ни с какой армией.

Облизал спекшиеся губы, но слюны не было. Жадно глотал снег, кусками, кусками. Он был какой-то горький, иногда больно обдирал рот, но я долго не мог остановиться, наполняя влагой себя, охлаждая воспаленный рот.

Потом начало ломить кости. Было ясно, что поднялась температура. Хорошо, если от обычной простуды. А ну как воспаление раны? Надо было наложить повязку, прочистить, еще антибиотиков… Но слабость такая, что не пошевелить даже пальцем. Да, я слабел на глазах, буквально с каждой секундой. Через какое-то время снова провалился в забытье, очнулся. Совсем темно, только несколько багряных точек перед глазами — угольки костра. Но сон не вернул силы. Я снова поел снега, хватая его одним ртом. На несколько минут вернулась острота сознания. Я ощутил себя, лежащим в насквозь сырой одежде. То ли пот, то ли подтаявший снег. Подтянул себя к заготовленным скудным запасам дров, медленно начал впихивать деревяшки внутрь полудохлого костра. Тот не ожил, тогда я достал из развязанного мешка жидкость для розжига, не рассчитал и выплеснул почти всю банку. Пламя полыхнуло, окатив горячей волной. Противно запахло горелыми волосами. Зато теперь я снова был с огнем. По крайней мере, не замерзну этой ночью. Да и есть надежда, что хищники поостерегутся лезть на огонь.

Потом снова накатила слабость. Я удобнее свалился у костра, положил рядом взведенный автомат и мысленно похвалил себя за то, что сумел воспользоваться этим скудным приливом энергии и не стал просто отлеживаться.

Трещал костер, выл снаружи ветер, я лежал и… я просто лежал. Мог только тупо ждать: то ли доживу несколько часов до нового утра, то ли через час сюда вбежит какая-нибудь ночная тварь, то ли организм умрет сам. Время остановилось, сжалось внутри пылающего костра, мир перестал быть.

Посреди ночи я несколько раз приходил в себя. Временами казалось, что и не засыпал вовсе, а только поминутно проваливался в бред. Но с каждым пробуждением огонь становился все слабее, таким образом я примерно мог вести отсчет времени. В какой-то момент огня не увидел вовсе, заставил себя подвинуть в костер остатки дров. Но на большее меня не хватило; если бы огонь не возродился, никакая сила в мире не заставила меня подниматься. Только краем мыслей едва улавливалось: «Все когда-нибудь проходит, все проходит. Пройдет и эта ночь. Пройдет и она».

Но ночь по-прежнему тянулась, проваливалась в беспамятство, и казалось, что ничего, кроме ночи, не осталось на Земле. Было абсолютно невероятно, что где-то в Нью-Йорке сейчас ярко светит солнце, люди пересекают дорогу по светофору, чтобы попасть в метро и поехать на работу. И какая вообще может быть работа? И какой к чертям Нью-Йорк? Ничего не осталось, ничего. Зона, Зона — сплошная Зона везде. И ночь. И нет ничего больше. И не будет.

Костер снова угас. Но запаса дров не было, нужно было ломать новые. Я едва шевелился, каждое движение отнимало столько сил, что сердце принималось отчаянно колошматить грудную клетку, не хватало воздуха, почему-то немели кончики пальцев. Какие уж тут дрова. Если это серьезная болезнь, то она только начинается, мне ее не пережить. Как однако устроено в природе мудро: если тяжело болеешь, то умирать не страшно, мысли ватны и ленивы. Смерти не страшно совсем. Должно быть, в старости умирают так же: спокойно, смиренно, не испытывая страха.

Я умру. И никаких мыслей по этому поводу. Понимаешь, что нужно бы побороться за жизнь. Но зачем? Закрыть глаза и подчиниться мягкому течению тошноты. Плечо вот только болит ощутимее, чем вчера. Морфию бы сюда. Новокаин — это все ерунда. Нужен наркотик, чтоб даже не думать о том, что ты ранен. Болит оттого, что знаешь, что там рана. Ты думаешь об этом, а чем больше думаешь, тем больше прислушиваешься к боли. Под наркотой не понимаешь, что происходит. У бара постоянно шприцы валяются. Почему я прежде не позаботился об этом? Хотя, там героин, скорее всего; ну какой может быть морфий в Зоне. Да хоть бы и героин. Нужно только пережить болезненный кризис, как можно быстрее миновать все это. А уж если помрешь, то даже не сможешь ничего понять. А до новокаина надо сначала дотянуться. Он всего метрах в двух, в аптечке. Но столько придется совершать движений, как далеко тянуться — целых два метра. А я собрался ползти к свободовцам. Между мной и ими теперь — бесконечная пропасть пространства. Такое непреодолимое расстояние. Космическое. А между планетами в нескончаемой ледяной пустоте еще больше. Но человек преодолевает и это. Зачем? Чтобы добыть воды. За водой лететь на Луну, на Марс. Когда на Земле закончилась вода, ее стали привозить с Марса и растопили льды… бред.

Губы сухие, заскорузлые. Глотать горький снег, влага струится по трещинам в губах, как по ущельям, проникает в поры, заполняет собой щели, растворяет, размягчает корку. А сердце сейчас через горло выскочит.

Потом был день. Долгий и холодный. Я просто лежал, изредка подгребая к себе остатки снега, ел его, обрывался в беспамятство. Хотел дотянуться до автомата, чтоб попробовать оборвать все, но не смог. Костер торчал черными головешками и даже не дымил. Ног я больше не чувствовал. Когда стемнело, перестал ощущать и руки. Не получалось даже наскрести снега в рот, как ни напрягал мышцы. А в темноте не было видно: шевелятся они или нет.

Закачало, закружило, теплота обволакивающего сна погрузила, как в кокон. Не надо ничего, ничего не надо, только спать, спать…

— Бери его, за ноги осторожнее… — глухой голос, словно из ваты, откуда-то издалека-издалека. В нос и в рот заливается что-то жгучее, холодное. И на минуту возвращает в сознание.

Вокруг чернота, но рядом горит костер. У огня на корточках греет руки человек. Другой что-то делает с моими ногами, потом наклоняется надо мной и тычет фляжкой в лицо. Снова в нос ударяет резкий запах. Это ведь водка.

Возникает вялый вопрос: кто это? Или всего лишь бред?

Впрочем, это совершенно не важно. Я просто хочу спать.

Дикая боль врезалась в ступни.

Я дернулся и закричал, суча ногами.

— Э, отходняк у него начался, — сказал тот, что у костра.

— Если отходняк, то не отморозило, — прогудел другой и опять потыкал фляжкой.

— Да напои его, чтоб вусмерть и не мучился.

— Напои, если он не пьет, все наружу выливается.

— Я пью, — просипел я, собравшись силами.

— О, и заговорил. Значит, точно жить будет.

— Ага.

— Сам держать сможешь?

Я увидел, но не почувствовал, как у меня в руках оказалась фляжка. Она сразу начала вываливаться.

— Не, — я мотнул головой, — не смогу сам.

— Ладно, давай я.

В рот полилась жгучая жидкость. Я задержал дыхание, но все равно едва не вырвало.

— Много не давай, а то мало ли… — сказал тот, что у костра.

Вместе с водкой понемногу влилась жизнь. Слабость не отступила, но теперь она была не та болезненно отупляющая, что не давала пошевелиться, а будто бы от дикой усталости. К мыслям возвращалась связность.

— Ты давно тут? — поинтересовался владелец фляжки.

— Не знаю, второй день уж, наверное. Я потом уже не помню.

— Ладно, теперь уж лежи. Ноги-руки чувствуешь?

— Ноги да, руки нет…

— Да, руки — это плохо. Но ничего, отогреешься, отогреешься.

— А где я вообще?

Эти двое переглянулись.

— Что?..

— Ты тоже заблудился, что ли?

— Да. Телепорт, наверное, забросил. Был у Кордона, а стал… не знаю, где.

— А мы от Янтаря шли.

— И тоже Телепорт?

— Да уж теперь не знаем. Навигаторы накрылись все и сразу. И детекторы.

— Твою мать, кисло. У меня тоже.

— Так не может быть, чтоб у всех одним махом.

Я промолчал. Что тут можно возразить?

— Что-то тут электронику глушит, наверное, — предположил сидящий у костра.

— А у меня детектор старый, какая там электроника. А все равно накрылся.

— Да все равно какие-нибудь кишки электронные есть.

— Мы на Радаре, думаешь?..

— Все может случиться…

— Если на Радаре, то нам кирдык. Место гнилое, точняк.

— Ничего, пока не прогнили.

— Мозги тебе прожарят — вот и сгниешь тут. Или мозги сгниют.

— Да ладно, далеко до Радара-то. Телепорты так далеко не работают.

— Тут все работает. Сегодня не работает, завтра заработало…

Я снова ощутил невыносимую боль, еще и в руках. В бессилии катался по земле и едва не орал во весь голос.

— Ничего, ничего, — гудел обладатель фляжки, — это пройдет, это хорошо, что болит.

Хорошо или плохо, но от боли я едва не потерял сознание. Сорвал с себя перчатки и испугался вида собственных пальцев. Кроваво-лиловые, с ослепительно-белыми кончиками, они распухли и несгибающимися сардельками торчали над такими же вздувшимися ладонями.

— Терпи, терпи…

— Снегом ему разотри.

— Дурак? Какой снегом, когда у него места живого нет?

— Тогда как отпустит, сразу к костру. А потом снегом. Я тоже обмораживался, ничего, потер шерстью со снегом — и дальше потопал.

— Да ты сравнил тоже…

— Ничего, мужики… — я едва перевел дух, боль немного откатилась, — я сам, я сам…

И подполз к огню.

Тепло приятно охватило все тело, заструилось по всем жилам. Хотелось просто лежать и ни о чем не думать, не двигаться. Но это была не та смертельная вялость, в которую я погружался недавно, а благотворная расслабленность. Я был в безопасности и в тепле, два человека сторожили мой покой, можно было отдыхать, набираться сил. Приятно шумело в голове спиртное, глаза налились тяжелым, тягучее, теплое ощущение во всем теле… Отдаться течению, отпустить все мысли…

— А потом он ему башку отрезал… — вдруг пробилось сквозь сон.

Они обо мне говорили?!

— Кому отрезал? — едва пошевелил я языком.

— Да ты спи, мы тут о своем толкуем, так просто.

— Кто кому отрезал?..

— Да никто никому. Кореш мой, кровососу, говорю, башку отхреначил.

— А-а-а… А зачем это?

— Для туриста одного. Америкос. Он их скупает и там у себя толкает потом.

— Не, — покачал головой другой сталкер, — я бы не поперся за кровососом, ни за какие бабки не поперся. Реально ссыкотно.

— Ты его видел хотя бы?

— Нет, не видел, врать не стану. И что-то не очень хочется.

— Что верно, то верно, вообще-то. Не хочется. Я тоже не видел. Башку видел только.

— Ту самую?

— Ага. Как раз он про нее и рассказывал.

— И как она, башка-то?

— Ух, страшная. Мертвая уже, а все равно страшная. Глаза закатились, кость торчит окровавленная, щупальца с твою руку толщиной. Раздутые такие, все шершавые.

— Ими, поди, кровь и сосет.

— Ага, кореш говорил, что они шевелились еще час потом.

— Уже у дохлого?

— Ага, у дохлого.

— Блин…

Потом я снова уснул.

— Эй, ты что-то разоспался совсем, а то так и помрешь совсем, — кто-то осторожно, но настойчиво расталкивал меня. В нос проник вкусный мясной запах.

Я разлепил глаза. Дневной свет почти ослепил. На огне стояла закопченная банка тушенки.

— Ты жрать будешь?

Я кивнул, хотя есть не хотелось совсем.

— Садись, держи.

Я попробовал ухватить ложку, но та вывалилась. Пальцы хоть и гнулись, но практически не ощущались. Кончики по-прежнему ослепительно белели.

— Ну, тебя еще с ложечки кормить, что ли!

— Я не хочу.

— Да ладно, ничего, это я так ведь, жрать надо все равно.

— Не, я правда не хочу. А то вырвет. Мутит очень.

— Ну смотри сам, а то и покормлю, если хочешь.

Я только мотнул головой. Меня и правда сильно тошнило.

— Тогда кипятку хренакни, на вот.

И лицо обдало горячим паром, даже дыхание перехватило.

— Как в бане, — попробовал пошутить я.

— Ну, браток, до бани нам еще дотопать надо. Бирюк вот вернется, расскажет, что да как. А ты пей, пей пока, грейся.

Я осторожно втягивал обжигающий кипяток, это было даже приятнее водки. Даже пот прошиб. И плечо практически не болело. Горячая вода вливалась жизнью, наполняла теплом сосуды, жилы, мышцы — весь организм.

Снаружи послышался хруст. Появился Бирюк.

— Ну, что там?

— Там жопа, — мрачно отозвался тот.

— Что, так хреново?

— Да, хреново, — Бирюк плюхнулся к костру, — совсем не понятно, куда идти. Никаких примет. И в поле херня какая-то висит, в первый раз вижу такое.

— Что за херня-то?

— Не знаю, шар какой-то.

— И что?..

— Ничего, просто висит. На аномалию не похоже. Но жутко он мне не нравится.

— Шар — так шар, он нас не трогает, пусть себе висит. Мы его не трогаем, он нас не трогает, мы просто пройдем мимо.

— Пойдем, ага. Куда только? Прямиком на Радар и придешь.

— На юг пойдем, куда-нибудь по-любому придем ведь.

— Ну вот я тоже так подумал… Больше ни у кого никаких вариантов нет?

Я промолчал; в самом деле, что мог я предложить?

— А с ним, — Бирюк указал на меня, — как быть?

— Ты идти сможешь?

Я попробовал подняться. К моему удивлению, это даже получилось. Сделал несколько шагов, остановился. Ноги едва держали, тряслись крупной дрожью. Ступни едва ощущались, я стоял будто на одних пятках, на костях только.

— Э-э-э… — протянул Бирюк, — плохо дело.

— Хреново, — согласился его товарищ, — а долго тут не протянем. Жрачки нет, спирта нет, патронов мало. По-любому надо идти.

— А ты тут подождешь, пока мы придем с помощью?

Я промолчал. Конечно, до весны тут не проторчать, а в моем состоянии далеко не уйти. Но и помощи ожидать… Можно попросту не дождаться. Да и дождешься — на Кордон возвращаться, что ли?..

— Ну так что?.. — они ждали ответа. Но было видно, что хотели ответа утвердительного.

— Ладно. Подожду. Только того… оставьте мне чего-нибудь. Я пустой почти, а так дня два протяну, наверное.

— Ну, мы уж завтра тут будем, — Бирюк похлопал меня по плечу.

— Ладно, — я махнул рукой. Выхода у меня все равно не было.

— Да мы завтра, завтра прям, мужик… — суетливо начал заверять меня Бирюк.

— Пошли, — поднялся второй, — надо сегодня же дойти. По-любому сегодня хоть куда-нибудь дойти.

Пока они возились с моим мешком, я снова прилег у костра. Теперь оставалось только лежать и ждать, когда останусь один. Потом у меня будут сутки, до утра, по крайней мере. Потом они приведут людей с Кордона.

— Ну мы пошли. Ты держись тут, держись…

— А, идите уже… — проговорил я, не открывая глаз. Послышался удаляющийся хруст снега. Потом все стихло, только костер потрескивал.

Надо еще немного полежать, совсем немного. Поесть надо, надо поесть. Силы нужны. Поземки нет, по следу пойдут — найдут. Но все равно надо идти. Ползти на карачках, как угодно — но уйти.

Я приоткрыл глаза, рядом стояла банка из-под тушенки. Придвинул ее к себе, внутри что-то болталось. Остатки кипятка, не мясо. Ладно, сначала попить, потом поесть. Потом полежать. Потом ползти.

Начал колотить озноб. Крупный, частый. Я подвинулся еще ближе к костру и едва не разлил драгоценный кипяток. Обжигая пальцы и губы, начал глотать. Сделалось немного теплее, в голове начало проясняться. Возникло даже желание поесть.

Я ползком добрался до мешка, потом полежал у него, набираясь сил. Предстояло достать тушенку, а потом открыть ее. Слабыми одеревенелыми пальцами едва нащупал банку, извлек ее из мешка. Теперь самое сложное: откупорить. Обычно при помощи штык-ножа на всю операцию уходит не более полминуты, но я бился с неподатливой жестью добрых полчаса, переводя дыхание, кромсая банку и пальцы. Наконец, можно было добраться до мяса. Я снова подкатился к костру и поставил банку в тлеющие головешки. Пусть немного погреется, теплое — оно все приятнее и полезнее.

На какое-то время забылся в коротком бреду. Привиделось, что за мной пришли с Кордона. Эти двое привели. Я рванулся к автомату — и пришел в себя. На костре исходила паром моя банка, нужно было поесть.

Теплое мясо немного придало сил. Теперь я даже смог присесть. Хотя руки и ноги по-прежнему болели, а в плечо при каждом движении будто раскаленный прут впивался, положение виделось не таким уж безнадежным. Можно было и в самом деле подождать помощи. Только вот, если помощь эта явится с Кордона…

Взвесив возможные варианты, я решил, что разумнее все-таки переночевать здесь еще раз, а наутро выдвигаться. Подмога вряд ли придет до завтра, а я понятия не имел, сколько оставалось до темноты; в моем же состоянии выползать на ночь глядя…

И тут послышались голоса. Едва различимые, пока еще далекие. Неужели уже пришли? Неспроста мне видение в бреду было…

Я принялся было закидывать снегом костер, но сразу понял, что это глупо: все равно знают, где я. Оставалось одно. Я взял автомат и отполз за бревенчатый столб. По крайней мере, выгадаю пару секунд на неожиданность, первая очередь будет с моей стороны.

Опустил голову вниз и стал осторожно дышать в воротник, чтоб пар не валил из-за столба. Голоса приближались.

— Опять… сюда… — послышалось невнятно. Голос был будто бы Бирюка. Если это он, то точно с Кордона привели подмогу. Никогда бы не подумал, что не буду рад помощи.

В ответ кто-то тихо матюгнулся.

— Вот, и сарай этот же, — отчетливо послышался голос Бирюка. Значит, все-таки за мной пришли. Быстро же. Только так просто я им не дамся!

И, когда хруст шагов поравнялся с дверным проемом, я высунулся из-за своего укрытия и дал очередь. Стоявшие там две фигуры рухнули, как подрубленные. Я некоторое время выжидал, не веря своей удаче. И это все? Думал, что будет куда труднее.

Но никто больше не появлялся, ни голосов, ни шагов не было слышно.

Я осторожно подполз к телам. Да, Бирюк и его товарищ. Но почему они пришли так быстро и только вдвоем? Впрочем, теперь это было уже не важно. Оба были мертвы. Хотя нет… Бирюк слабо дышал. Он лежал лицом в снег, и две неглубокие ямки образовались у него под носом. Я перевернул его. Он приоткрыл глаза, силился что-то сказать, но лишь пустил кровавый пузырь.

Я погладил его по лицу. Еще теплый и живой, Бирюк не хотел умирать и смотрел на меня мокрыми глазами, полными надежды и удивления. Я снял у него с пояса нож и приставил острием к горлу.

— Ты все равно будешь мучиться и умрешь. Я только помогу тебе.

Он пустил еще два пузыря. Я надавил на рукоять ножа, с хрустом лезвие вошло в шею. Из разреза полилась дымящаяся кровь. Такого момента упускать было нельзя. Я прильнул к ране и стал вытягивать густую теплую массу, чувствуя, как с каждым глотком силы наполняют мое изможденное тело. Шея Бирюка дрожала, он слабо хватал меня за спину, а я все пил и пил, пьянея с каждой секундой. Когда руки его обмякли, я, наконец, оторвался от раны.

Необычайный прилив энергии наполнил меня; несомненно, от выпитой крови, и я не без некоторого страха понял это. Кровь приходилось пробовать и до того, но никогда еще она не оказывала столь разительного действия. Я снова наклонился к ране, но понял, что больше не смогу выпить ни глотка. Впрочем, и этого было достаточно. Теперь я смог не только подняться в полный рост, но даже сделать несколько уверенных шагов и не почувствовать слабости. Теперь все было не так уж плохо. Если они и побывали на Кордоне (что вряд ли: слишком быстро вернулись), то никого не привели с собой, а значит, о моем местонахождении никто не догадывается.

Отчего-то вдруг сделалось легко и спокойно. Я был совершенно уверен в том, что здесь нахожусь в полном владении ситуацией, что в этих местах мне не грозит никакой опасности. Не знаю, откуда взялась эта уверенность (или даже самоуверенность), только именно такое и было ощущение. Я даже подумал, что согласился бы здесь остаться навечно, была бы свежая кровь, мясо и еще — будь я здесь полным хозяином. Уходить мне все равно некуда. Если бы только Зона снабжала меня новой добычей…

Увы, но оставаться здесь я не мог. Нужно было выдвигаться, пока еще имелись силы. На всякий случай я обыскал и оттащил трупы подальше в сарай и забросал снегом. Наладонники не работали и у этих. Впрочем, кое-чем поживиться все же получилось: патроны, аптечка, всего одна банка тушенки и литр водки. Не похоже, чтоб шли в глубокий рейд. Скорее, так, кусочничали в окрестностях.

Попробовал еще раз выпить крови, но она успела загустеть и не принесла абсолютно никакого приятного ощущения. Я закинул за спину мешок и вышел из сарая.

Вот уже часа два блуждал я по окрестностям, но странное чувство, однажды забрезжив, затем не покидало меня. Мне стало казаться, будто я хожу по кругу. Впервые я заподозрил это примерно через час после выхода, когда вдали увидел будто бы знакомые зубцы леса, но успокоил себя мыслью, что лес везде одинаков. Потом же увидел посреди поля странную аномалию. Два огромных зыбких шара, висящих примерно в метре над землей. Странным было и то, что издали шары переливались радужным светом, отражая белое небо и отдаленную кромку леса; когда же я подошел ближе, оба шара вдруг потемнели, а затем налились густой чернильной чернотой, даже с каким-то матовым отливом. Я слепил снежок и бросил его внутрь шара. И… ничего не произошло. Даже обычного для аномалии хлопка или треска не послышалось. Снежок абсолютно бесшумно вошел в шар и пропал в нем. Сделалось немного не по себе. Всегда становится неуютно, когда сталкиваешься с чем-то новым и необъяснимым; и уж тем более — если сталкиваешься здесь. Я осторожно обошел шары и двинулся дальше.

А еще примерно через час набрел на точно такие же. Нехорошее предчувствие зашевелилось в груди. Когда же я увидел свои собственные следы с той стороны шаров, окончательно понял, что хожу по кругу. И это было вполне возможно, если учесть, что под рукой не было даже самого дрянного компаса.

Тем временем, снег заметно потемнел — первый признак скорого приближения сумерек. Выбор невелик: либо возвращаться в сарай, либо ночевать в поле. Я еще раз прислушался к ощущениям внутри себя. От былой немощи не осталось и следа. Плечо по-прежнему слегка кровило, но это не приносило ни малейшей боли, только слегка пощипывало. Было странно вспоминать, что буквально часа три назад я едва мог поднять голову и передвигался лишь ползком. И неужели это все от выпитой крови?.. Но иного объяснения столь разительному изменению у меня не было.

Я пошел назад в поселок, размышляя, что предпринять дальше.

Ночь надвигалась стремительно; когда я достиг сарая, мало что можно было различить на расстоянии всего нескольких шагов.

Впрочем, рассматривать было нечего. Я заново разжег уже погасший костер и опустил в него найденную у тех двоих банку тушенки.

Мясо было какое-то разваренное и совершенно безвкусное. Я едва сумел протолкнуть несколько кусков в горло и то лишь потому, что понимал необходимость получения организмом калорий. Пока жевал, безучастно осматривал внутренности сарая: надо же было на что-то смотреть… Глаза наткнулись на дальний угол, в котором под снегом лежал Бирюк с товарищем. Показалось забавным: я вроде как в компании. Впрочем, почему нет?

Извлечь их из-под снега и усадить рядом с костром было делом нелегким. Оба уже окоченели и никак не желали оставаться в сидячем положении, словно одеревенев; пришлось просунуть подпорки в виде обломанных штакетин. Теперь они сидели почти ровно.

— Ну вот, — сказал я им, — втроем не так скучно. Не возражаете, что я ем вашу тушенку? Вам она теперь ни к чему.

Показалось даже, что Бирюк приветливо помотал головой.

— Ну вот и хорошо…

Я отхлебнул водки и еще заел тушенкой. Сделалось тепло и радостно. Теперь все у меня будет просто замечательно.

Потрескивал костер, по синюшным щекам моих товарищей неровно прыгали тени, и казалось, что двигаются ресницы над прикрытыми глазами. Практически живые, только рты раскрыты. И пар только я пускаю.

— Вы уж извините, ребята, что так получилось.

Те понимающе молчали. Ничего, мол, мы и сами не против. Хорошо нам теперь, сидим вот, никуда не торопимся.

— Есть хотите?

— …

— Ну, как хотите. А я, пожалуй, еще поем. Дрянь ваша тушенка, конечно, свежего мяса бы сейчас…

Взгляд упал на руку Бирюка. Я в задумчивости потрогал ее. Ледяная, окоченевшая.

— Ты не против, если я твоего мясца позаимствую? Кровью уже ты со мной поделился. Второй раз выручаешь, если б не вы, ребята, я б уже теперь окочурился.

Бирюк не возражал.

Ударом ножа я отрубил ему пальцы и бросил в пустую банку из-под тушенки, засыпал снегом. Когда разварится — должен получиться неплохой бульон.

Вышло и в самом деле неплохо. С янтарной жиринкой, наваристо, горячо… Жилы, правда, не сварились, пришлось вытянуть и выбросить. Ногти тоже долго выдирал. Зато мясо с костей отошло полностью. Сладковатое, немного похожее на курятину, оно обладало неповторимым ароматом и привкусом. Я долго смаковал каждый кусочек, обсасывал фаланговые косточки… Протянул кусочек Бирюку:

— Хочешь? Твои же пальцы. Попробуй…

Тот молчал. Я не без труда раскрыл его окоченевший рот и запихнул туда кусок отварного мяса. Надо было второго оставить в живых, чтобы накормить жарковьем друга. Но что теперь жалеть задними мыслями… В следующий раз учту.

После ужина мною овладело расслабленное, умиротворенное состояние. Кажется, за последний год никогда я еще не пребывал в столь уравновешенном расположении духа. Даже на Кордоне, охраняемом круглосуточно со всех сторон, забившись в какой-нибудь подвал, не чувствовалось такой безопасности и гармонии — внутри и извне. Казалось, сама Зона охраняла меня, или я сам стал частью Зоны. Не было ни одиноко, ни страшно посреди черной заснеженной ночи. Потрескивание дров навевало медленные приятные мысли, горячий бульон согревающее растекался по жилам, со мной рядом сидели два приятных молчаливых собеседника, внимательно наклонив головы. Совершенно не верилось, что еще утром я практически умирал. И, когда вспоминал об этом, казалось, что все было не со мной, или просто-напросто снилось. Впрочем, думать о том совершенно не хотелось. Я и не думал.

А утром погода совсем прояснилась. Несмотря на погасший костер, я практически не ощущал холода. Отрубив у Бирюка пальцы со второй руки, позавтракал, и засобирался в путь. Возвращаться я не планировал, поэтому не стал скрывать следы своего пребывания. В конце концов, если кто-то и явится, меня не отыщет. А скорее всего, трупы найдут хищники.

Хотя снег местами доходил едва ли не до колена, идти было совсем не тяжело. Я только удивлялся: как успело намести всего за несколько дней. Теперь же небо сияло пронзительной синевой, а ослепительная гладь белого поля простиралась до самого горизонта. Справа белел заснеженный лес, я старался постоянно держать его в поле зрения, чтобы снова не пойти по кругу, как это было в первый раз. Впрочем, однажды все же забеспокоился, когда вдали увидел уже знакомый мне прозрачный шар, но быстро успокоился: не этот, другой.

И снова меня поразила странная перемена: как только я подошел ближе, шар из прозрачного вдруг как-то незаметно сделался совершенно черным. Брошенный снежок, как и вчера, бесшумно исчез внутри. И только. Когда же я отошел всего на несколько метров, шар вновь начал приобретать прозрачный вид. Стоило же мне приблизиться — чернел.

— Черт знает что, — сказал я вслух, желая отогнать тревожное предчувствие. В самом деле, мало ли причуд уготовила человеку Зона. А сколько ожидает своего часа у нее в запасниках…

У самой кромки леса возникло небольшое снежное облако, донесся невнятный шум. Что бы там ни было, а встречаться с этим в открытом поле у меня не было ни малейшего желания. В который раз пожалел, что не раздобыл какой-нибудь оптики. Теперь бы ох как пригодилась.

Тем временем, шум нарастал; кажется, стали даже различимы хриплые рычания. Я сдернул с плеча автомат и присел в низкой стойке. Судя по всему, крупный хищник несся в мою сторону. Нужно было лишь выбрать: стрелять сразу или выждать. Я выбрал второе, и буквально через несколько секунд вздыбленный снежный фонтан со скоростью локомотива пронесся мимо, а затем, на мгновение вспыхнув ослепительным столбом, брызнул в обратную сторону — в мою. Не целясь, я сжал спусковой крючок. Заглушая выстрелы, по полю пронесся рев. То, что находилось внутри фонтана, замедлило ход, я успел выпустить еще очередь и откатился в сторону. Громадная черная туша, разбрасывая снег и собственную кровь, пропахала всего в паре шагов, я ударил очередью вдогон.

Гигантский лохматый кабан перевернулся через голову, взбрыкивая копытами, подпрыгнул метра на два над землей и рухнул в снег. Я застыл в ожидании: поднимется ли… Но прошла минута, затем другая… мутант не подавал признаков жизни, только изредка хрипел булькающей в горле кровью. Было понятно, что буквально несколько минут назад я чудом избежал смерти. В который раз избежал, и теперь, когда опасность миновала, меня охватил страх. До тошнотворной слабости, до дрожи в пальцах. Ведь могло случиться наоборот: в эту самую минуту мои кишки с чавканьем входят в хищную кабанью пасть, разрывается и дымится разорванный живот.

Я сидел в снегу и смотрел на окровавленную черную гору. Как мне удалось увернуться? Ведь скорость его была велика, очень велика, только профессиональный зверобой мог совладать с подобной махиной…

Долго раздумывать, впрочем, смысла не было. Мне в очередной раз довелось вытянуть счастливый билет. Наверное, следовало бы порадоваться. И я порадовался, тихо, про себя. Потом отряхнулся и продолжил путь. На кабана даже не оглянулся.

Начинало смеркаться; уже западную сторону горизонта подернуло глубоким малиновым; до того синие, тени теперь сделались фиолетовыми, местами и вовсе уходили в черноту. Я шел целый день, но не чувствовал усталости, будто вышел только четверть часа назад. Ни довольно ощутимый морозец, ни глубокий снег не выбили из сил. Я двигался и двигался — вперед. Лишь когда багровый диск солнца практически скрылся за горизонтом, понял: целый день я прошагал напрасно, я пришел в то же самое место.

Не в силах сразу смириться со случившимся, я еще какое-то время кружил вокруг хутора, но накатывающая ночь заставила вернуться в сарай. Внутри — кострище, у стены прислонены два ослепительно белых трупа.

И сразу накатила усталость — дикая, нечеловеческая. Будто на меня разом обрушился весь этот минувший день. Не хотелось ни разжигать костер, ни двигаться, ни даже открывать глаза. Каким бы чудесным ни было мое исцеление, все же обычная усталость и голод брали свое, и я еще некоторое время ожидал, что же окажется сильнее: голод или желание не двигаться. Потом провалился в сон, черный, как яма, без сновидений. Очнулся посреди абсолютно кромешной мглы. Сколько проспал? Далеко ли до рассвета? Нащупал кострище и, едва ворочая обмороженными пальцами, развел огонь. Тот бодро побежал по облитым горючей жидкостью дровам, жадно облизывая их шершавые обуглившиеся бока. Было понятно, что придется ломать еще: на остатках долго не продержаться.

Я приподнялся, глубокие тени на трупах заиграли, придавая их заиндевевшим лицам некое подобие эмоций. Показалось даже, что один из них улыбнулся. Я тоже приветливо подмигнул ему:

— Ничего, прорвемся.

В самом деле, это даже хорошо, что я вышел снова к хутору: еще не известно, как бы пришлось ночевать в лесу или открытом поле. Приплутал — с кем не бывает. Мудрено ли — без компаса-то.

Настроение немного поднялось, я сумел переломить несколько деревяшек для костра. Сделалось еще теплее и веселее, аппетит разыгрался прямо волчий.

О пропитании долго размышлять не надо: природа вокруг — лучший холодильник, а мясо — так вот же оно — целых полтора центнера у стены сидит, ожидает.

Я понял, что хочется чего-нибудь особенного, нежели просто отварные пальцы. Еще до конца не понимая, что буду делать, раздел спутника Бирюка по пояс и стал отрубать ему голову. Нож врубался в окостеневшее тело по миллиметру. Нет, так ничего путного не сделать. Я подволок тело к костру и опрокинул головой в огонь. Хлынули искры, завоняло паленым волосами. Костер разгорелся веселее.

— Вот так, пропекись, родимый…

Я сидел и молча любовался, как обугливается голова, как лопается и сходит лоскутами кожа, обнажая пучки лицевых мышц, как запекаются выпученные белки глаз. Вскоре приятно запахло жареным мясом. Я подумал, что внутри черепной коробки вполне приятно могут запечься мозги, это был бы даже деликатес… Только вот мясо на лице перегорит.

Пришлось вытащить голову и соскрести мясо с костей. Мягкое, оно легко отошло от черепа, и вскоре я наслаждался шашлыком, густо посыпанным крупной желтой солью и пеплом. Аппетитно отдавало дымком… А тем временем в костре под углями томился череп, наполненный мозгами.

Такого пиршества у меня давно не было. От вкусовых ощущений я едва не потерял сознание. Силы буквально на глазах втекали в мое иззябшее, измотанное тело. Когда же с шашлыком было покончено, наступила очередь главного деликатеса.

Потом я немало повозился с отделением головы, но в конце концов решил, что это не так уж необходимо. Просто положил череп себе на колени и изо всех сил несколько раз треснул по кости большущим камнем. Хрустнуло, но, вопреки ожиданиям, появилась лишь небольшая трещина. Пришлось усердно поработать камнем, прежде чем удалось отбить черепную крышку. Но вот, наконец, дымящаяся ароматная масса предстала внутри черепа — как в чаше. Полусырой, с кровинкой и дымком, мозг был вершиной гастрономического блаженства! Я подцеплял теплый студень двумя пальцами, отправлял в рот, закрывал глаза и высасывал всю гамму вкусов; потом снова выцеплял и снова высасывал… Не смогу никогда никому описать то, что творилось внутри меня — я просто был на вершине блаженства. Казалось, что питаешься самой жизнью, самой внеземной энергией — сочной, животворительной, яркой… Внутри все трепетало, возбуждалось и падало, приятно щекоча желудок и низ паха. Но, думаю, секс в сравнении с этим — грубая, деревянная радость животного.

«Если так можно будет каждый день, — подумал я, — то можно и не возвращаться назад. Только бы было свежее мясо и мозги. Больше ничего не надо, и не хотел бы я снова оказаться ни на Кордоне, ни в каком-либо другом месте. Мне и здесь хорошо. Мне и здесь…»

Кажется, я на минуту потерял сознание. По крайней мере, вдруг ощутил себя на спине, со вскрытой обугленной головой на коленях. Испугавшись, что вывалится столь ценное лакомство, я вернул голову в прежнее положение и продолжил трапезу. Впрочем, пик наслаждения уже схлынул, осталось лишь приятное, расслабляющее чувство. Я доел весь мозг и остатки выскреб со стенок — все, до капли. Потом в задумчивости проводил по черепным неровностям пальцем. Когда-то тут находилась самая необыкновенная загадка человеческой природы, которая делает человека человеком, которая управляет всем и дала нам все, что мы имеем. Она лежала между вот этих самых швов, касалась вот этого бугорка, пульсировала и рождала мысли, желания, мировоззрение. Но я съел ее. Просто съел. И мне было вкусно. Отчего же тогда природа сделала мозги вкусными? Дерьмо, например, противно. А мозг — о мозг, теперь я по-настоящему знаю, каков он на вкус. Так значит, природа предусмотрела возможность поедания себе подобных. И тогда получается, что я не иду против природы. И против Бога тогда не иду. А людские законы — ну, это людские законы, они всякие бывают. Кому как выгоднее — тот так и напишет.

Потом прислонил труп со вскрытым черепом к стене. У него еще много мяса, пригодится. А вот товарища его оставлю на завтра, у него еще голова полна деликатеса.

Засыпая, подумал: а так ли уж и важно, в самом деле, искать дорогу обратно? Ну, куда мне податься? На Кордон путь заказан. Агропром — еще не известно, как там все обернется. А здесь можно чувствовать себя, если не в безопасности, то, по крайней мере, вполне сносно. Если будет пища. Если будет мясо.

Утро бодро ударило в глаза солнечным светом. Ослепительное небо буквально вливалось через дверной проем. Костер потух, но холода не ощущалось совершенно. Мирно прислонились к стене мои мертвые товарищи. В черепную чашку одного за ночь накрошилось какой-то трухи, пришлось аккуратно вычистить. Есть не хотелось, решил, что позавтракаю после прогулки.

Снег заметно осел, было слышно, как звучит капель. Вороны орали где-то на окраине. Словом, все налаживалось, все было даже замечательно.

Начал свой обход с ближайших домов. Не надеясь отыскать действительно что-то полезное, просто удовлетворял свое любопытство. Неожиданно легко перемахнул через забор и выломал трухлявую дверь.

Ничего особенного, просто заброшенный дом. Видимо, хозяева покинули его в спешке или надеялись вскоре вернуться. Даже зубная щетка на полке осталась. Зеленая, пластмассовая. Однажды хозяйская рука положила ее сюда, да так и осталась лежать щетка — на долгие годы, и с тех пор никто не прикасался к ней. И по этим доскам — до сего часа никто не ступал. С восемьдесят шестого… Такая толща пыльных лет повсюду наслоилась. А, в общем, ничего необычного, всего лишь старый дом, со своими старыми вещами. Разбитая кукла, стопки желтой неразобранной посуды, книги в шкафах, затянутых набухшей паутиной. Все сыро, набрякло, неуютно… Вот и еще один фотоальбом. Раньше, видимо, фотографироваться любили не меньше, чем теперь, но относились к этому с большим трепетом.

Плотные листы картона и серо-желтые карточки на них. Резиновые улыбки, улыбки… Настороженные взгляды и снова улыбки…

Стоп. Это уже было. Это — один и тот же альбом! Он же был в том самом, первом доме, где была мертвая голова ночью.

Закружилась голова. Этого просто не могло быть. Но вот же они — те же самые фотографии, точь-в-точь повторяющие первый альбом.

Накатил ужас, будто прикоснулся не к бумажным карточкам, а к самим этим — давно ушедшим отсюда — людям.

Однажды — еще в школе — довелось просматривать какую-то книгу, в которой было несколько фотографий мертвых детей. В старину родители фотографировали их, чтобы запечатлеть в памяти ушедших малюток. В спокойных позах, с игрушками, в креслах и на кроватях, они лежали с распахнутыми ртами и полуоткрытыми глазами. Тогда я в ужасе отбросил книгу точно так же, как этот альбом сейчас. Казалось, будто между страниц лежат эти мертвые дети. Но книга та притягивала к себе, манила лежащими в ней мертвыми детьми, заставляла открывать себя снова и снова и всматриваться, всматриваться в приоткрытые рты, ровные бледные лбы…

Ноги сами вынесли прочь из этого странного дома. А на улице все так же звучала капель и светило солнце. Постепенно голова пришла в норму. Но все равно: все это очень странно, очень непонятно. Этого же не может быть… Два совершенно одинаковых альбома в разных домах. Может быть, там жили родственники?

Невероятная и, в то же время, объясняющая все, догадка закралась в возбужденный мозг. И вот уже со второй двери срывается замок. В этом доме тоже есть фотоальбом. И… те же лица, те же лица, те же люди… Впрочем нет, теперь это не люди. Это оскаленные существа, пришедшие, непонятно откуда, зачем-то попавшие на фотографии.

Новая дверь и новый альбом. И еще, и еще, и еще… Везде, везде — те же самые фотографии. Обложки у альбомов разные, но снимки в них всегда одни и те же, пусть и расположенные в другом порядке. Теперь сомнений не оставалось: это не просто заброшенная деревня Полесья. То ли деревня-призрак, то ли… ну да, аномалия.

Всякий сталкер слышал про город-аномалию — грандиозное порождение Зоны. Город-призрак, которого никогда не было, который то возникает, то пропадает — как и всякая аномалия. И все, что существует в нем, — улицы, дома, предметы в домах — рождено ею. Но откуда Зоне знать, как выглядит самая обыкновенная ложка или книга, тогда как все артефакты, порожденные там, весьма убедительны и правдоподобны: книги можно читать, а из тарелок есть или разбить их. Рассказывали, правда, что иногда аномалия давала сбои: встречались, например, газеты, датированные невозможным числом, или вовсе — будущим.

Лиманск — нигде не существующий город. И, в то же время, — существующий везде. Никто не может с уверенностью сказать, в каком месте Зоны он находится в тот или иной момент. Говорят, что там постоянно идут дожди; что там нет даже ворон, что даже зомби никогда не заходят туда. А еще в нем нет времени, и всякий, кто пребывает в городе, не стареет в это время. Другие же утверждали, будто наоборот — стремительно стареет, что сутки, проведенные в Лиманске, равны целому году.

Зона может родить город, вместе со всеми домами и предметами. Но память человеческую и чувства она воспроизвести не в состоянии. Некоторые усредненные, типичные моменты, которые и впечатала во все. Да и саму жизнь человеческую Зона выразить не может.

Итак, кругом — одна сплошная аномалия, вот почему — куда бы ни шел — всегда придешь обратно; это совершенно ясно и не требует дополнительных доказательств. Остается решить одно: как здесь жить? Все ненастоящее, все — и эти деревья, и дома, и «мой» сарай, и, должно быть, снег под ногами — придумала и сотворила Зона. В конце концов, не столь важно, где пребывать и по какому снегу ходить — по виртуальному ли, по настоящему — если хруст и цвет одинаковы.

Тело моментально наполнилось усталостью; каждая клеточка, казалось, имела свою массу, причем, довольно ощутимую. Энергия буквально на глазах уходила наружу — в окружающую прохладу утра. А еще — голод.

Я вернулся к трупам. Из-за оттепели они начали разлагаться и заметно размякли, сладковатый тухлый запах постепенно наполнял сарай. Перебороть отвращение от гнилого мяса я не смог, как ни пытался себя убедить в том, что это — всего только мясо, что оно не успело как следует испортиться, что огонь уничтожит все гнилостные бактерии… Рвотный рефлекс был сильнее.

Пришлось оттащить трупы подальше, за один из домов. Ветер дул как раз в ту сторону, так что запах не беспокоил. К тому же, там был глубокий снег.

Но я чувствовал, как слабею с каждым часом, будто организм решил напомнить все ранения и прочие издевательства, сотворенные с ним за последние дни. Сначала невнятно, но затем все сильнее и сильнее — стали болеть обмороженные руки. Потом резь пронзила плечо, стала кровоточить почти затянувшаяся было рана. В довершение всего, нестерпимо затрещала голова, до звона в висках, до темных кругов перед глазами. И вскоре я ничего не чувствовал, кроме одной огромной боли, которая охватила всего меня — до самой последней клеточки.

Счастливы те, кто могут кататься от боли, рвать на себе кожу и яростно скрежетать зубами. Я не мог и того. Каждое движение причиняло невыносимые страдания, на грани потери сознания. Но всякий раз я приходил в себя от новой вспышки ослепительной боли, было невыносимо даже прикосновение тела к одежде, больно даже просто лежать на земле. И я вновь на мгновение терял сознание от болевого шока, но лишь затем, чтобы придти в себя от еще более мощного болевого удара.

А потом кровавыми лоскутами начала отслаиваться кожа. Сначала с оголенных участков, вскоре под одеждой набралось довольно приличное количество кожи. Кончики пальцев почернели и уже не ощущались. Затем, когда я попробовал перевернуться, увидел, как отвалилось несколько пальцев. Черными обрубками валялись они на забрызганном моей кровью снегу, и я смотрел на них вполне равнодушно. В конце концов, меньше тела болеть будет. Затем отвалились и уши.

Ближе к ночи все слилось в череду бесконечных вспышек отчаянной боли вперемежку с провалами в никуда.

Не помню, как оказался я у заброшенных снегом трупов. Как вообще догадался доползти-добраться до них? И, несмотря на отвращение, превозмогая адскую боль, уцелевшими кровоточащими обрубками принялся раскапывать тела.

Зловонная мякоть заполняет рот, что-то лопается и хрустит на зубах.

Сначала меня выворачивает наизнанку, вонючая трупная жижа течет изо рта, из носа… но зубы, будто сами собой, продолжают рвать оплывшее мясо; кусок за куском — и чувства возвращаются, уже не так больно, теперь это всего лишь боль, которую можно вытерпеть, изо всех сил стиснув челюсти; можно даже кричать и кататься по снегу. Боль уже не сводит с ума, не парализует мозг. Еще несколько кусков — и мир угасает. Черное небо без звезд, только где-то далеко видны зыбкие всполохи Электр.

Тело снова ощущается. Вокруг по-прежнему темно. Боли практически нет, ее слабые отголоски гнездятся где-то глубоко-глубоко в нервных окончаниях. Вспомнилось, как отваливались пальцы. Нет, они не отросли заново; если поднести ладони близко к лицу, то можно увидеть, как шевелятся культи. Но они не болят совершенно. Под одеждой неуютно чувствовать куски кожи, скатанные в комки. Но раны не кровоточат, если пощупать их уцелевшими пальцами, то можно ощутить твердую, бугристую коросту. Теперь она заменила слезшую кожу во многих местах. Зато почти не больно и совсем не холодно. От трупов по-прежнему исходил смрад, но теперь он не казался столь уж отвратительным, если принюхаться, то, пожалуй, даже начинает нравиться…

Вне всякого сомнения, это мясо меня вылечило. Но как долго продержится эффект? В прошлый раз — меньше суток. Значит, до следующего обострения у меня есть время примерно до полудня. Или около того. Надо запастись мясом заранее, чтобы не рвать его зубами с трупа, а не спеша отправлять в рот ровными кусочками. Во всяком случае, так будет гораздо удобнее.

Подмороженное за ночь, мясо теперь не было похоже на студень, оно отслаивалось и аппетитно похрустывало ледяной корочкой. Не выдержал и съел сразу несколько кусочков печенки (кажется, это была она). Горьковата, но чего еще ожидать от пропойной сталкерни. А посасывать ее приятно: сначала под языком тает льдинка, потом рот наполняется влагой с легким привкусом крови. Немного отдает гнильцой, но это ничего, это даже пикантно. Затем солоноватая сукровица начинает проступать и смешивается со слюной, горьковатым мясом и сладковатым трупным соком. Убежден, редко кому удавалось насладиться столь необычным вкусовым сочетанием.

Огрубелыми культями, оставшимися от пальцев, на удивление легко было орудовать, и примерно через час первый труп был разделан и аккуратно переложен снежными прослойками в глубине сарая. Работать было легко и даже весело, тем более, что время от времени силы подкреплялись сочными кусочками пахучего мяса.

Сложнее всего, кажется, пришлось с конечностями. Отделять мясо от костей, отдирать сухожилия… достаточно проблемно все это, тем более, на морозе, поэтому целиком ободрать конечности не удалось. Зато желтоватый жир поддался неожиданно легко. С кожицей, даже небольшой мясной прослойкой…

Только ближе к утру было покончено и со вторым трупом. Оба товарища теперь покоились бок о бок в виде сочных кусков, зарытых в снег. С костями возиться было лень; к тому же, совершенно затупился нож. Кое-как удалось оттащить их к окраине села, чтобы не привлекать хищников.

А когда рассвело, удалось как следует рассмотреть то, что прежде было моим телом. Полностью раздеваться не стал, но и поверхностного осмотра голых участков хватило… Практически везде вместо кожи бугрилось нечто черное, потрескавшееся, на сгибах обнажавшее розовое мясо. Кое-где кровоточило, но было совсем не больно. На месте отвалившихся пальцев шевелились короткие обрубки, которыми, тем не менее, удавалось вполне ловко ухватить, переложить… А стрелять — увы — автомат попросту вываливался из ладоней; к тому же, короткая культя не доставала до спускового крючка.

Проходя же мимо уцелевшего оконного стекла, удалось рассмотреть и лицо. Нос на месте, только разбух; глаза провалились глубоко в череп и вращались внутри — будто в черных ямах. Губы превратились также в черные окостенелые наросты; впрочем, это чувствовалось и прежде: когда касался их языком.

Но — странное дело — эти изменения не вызывали ни отвращения, ни ужаса. Скорее уж любопытство: что же все-таки происходит и чем закончится? Тем более, ничего не болело. Напротив, ощущался прилив сил и необычайной бодрости, несмотря на бессонную ночь, проведенную за разделыванием туш.

Кстати, о тушах… с наступлением дня, снова принялась капель, так что пришлось закопать припасы еще глубже. Разжигать костер нужды не было: холода не ощущалось вовсе. Да и от сырого мяса с душком больше не воротило. Наоборот, оно казалось сочным и ароматным. Какое наслаждение, когда плотный гнилостный запах щекочет ноздри, проникает в самый желудок, пропитывает каждую клеточку организма… Думаю, если б оплыло и совсем потекло, стало гораздо вкуснее.

А вечером послышались голоса.

Их было трое — рослых, упакованных в боевые комбезы — мужиков. Скорее всего, вояки, хотя, могли быть и из группировки. Шли, озирались по сторонам, поминутно останавливались, настороженно обводили окружающий мир дулами черных винтовок. Будто это могло спасти их.

Прыжок — и один с оторванной головой по инерции побежал прочь, брызжа багровыми ошметками, потом рухнул навзничь, закрутился-завертелся в сугробе, будто все еще не веря в случившееся. А в это время второй уж отчаянно пытался впихнуть в живот собственные кишки.

Третий их товарищ оказался немного проворнее: успел выпустить очередь. Не попал. Через мгновение вырванное горло его сочно чавкало и булькало жирными пузырями крови.

И это было мясо, много мяса, свежего. И еще — теплая, все еще пульсирующая в организме — кровь.

Сочное дрожащее сердце трепетало в зубах, приятно щекотало небо.

Если будет достаточно мяса, я согласен провести остаток дней в этом месте.

Давно стоят морозы, но холода нет. Короста на теле разрослась настолько, что оно совсем потеряло чувствительность. Ороговелые наросты защищают не только от холода, но и от прочих напастей. Однажды даже спасли от ножа.

И при всем при этом — необычайная, небывалая мощь внутри. Можно прыгать на многие метры и бегать, обгоняя собак, коих здесь водится в изобилии. Но псина не вкусна и жестка. Да и зачем она? Гости здесь — не такая уж и редкость. Они думают, что заблудились. Как раз наоборот: они нашли себя. Только не понимают этого. Если бы поняли… но что толку размышлять об этом. Они ничего не понимают, только стремятся поскорее выбраться отсюда. В моменты сытости можно даже понаблюдать за ними. Но конец их предрешен. Если бы они только поняли… Но они не понимают.

А смотреться в оконные стекла больше нет смысла.

Людка шла по снегу, опустив голову. Мне так захотелось, чтобы она оглянулась и назвала меня по имени. Если бы я только помнил свое имя. Оно у меня было. Но я забыл его. Я многое забыл здесь, да так и не вспомнил. Но Людку помнил. И ветки того дерева у подъезда помнил. И они еще тогда звенели, словно стеклянные. А она остановилась под деревом на холме и стала смотреть вверх. Она их тоже помнила, знаю, что помнила. Даже снег вокруг — почти такой же. Только фонарей не хватает.

И я со всех ног помчался к ней. Мне всего лишь хотелось, чтобы она назвала меня по имени.

Когда оказался на холме, Людка вдруг пропала. Была огромная, синюшная мертвая голова с полузакрытыми глазами.

Ярость вырвалась из груди. Прыжок — и острая короста, выросшая вместо пальцев, уже разрывает лохматую грудь. Страшная боль пронзает все тело. Боль вернулась — впервые за последнее время. Хрустит, ломается, чавкает, трещит… Мы рвем друг друга в клочья: кто раньше успеет. Но боль озлобляет, делает силы неистощимыми.

Ночью разбушевались Электры. Быть Выбросу. Но толстые бревенчатые стены защитят. Вскоре небо бушует багровым штормом. Из-под земли долбит и долбит. Если здесь пришли искать убежище сталкеры — как это бывало уже не раз — скоро будет мясо.

Вскоре показался один из тех шаров. Такой же полупрозрачный, зыбкий, как и раньше. Струи дождя не обволакивали его, как обычную аномалию, но будто проваливались внутрь и исчезали там.

«А вдруг и правда…» — подумал Пингвин. Он понимал, что одному здесь не выжить. К тому же, в памяти постоянно всплывало ночное чудовище, которое он видел, когда ходил к оврагу. Но кто мог поручиться за то, что этот яйцеголовый шизик просто не двинулся: сунулся же его кореш в удавку. А вдруг и этот сам себя избавить ото всякого головняка сразу и решил… И ведь молчал, сволочь, ни слова за всю дорогу не сказал.

А тут еще эти зомби… То ли откуда-то повылезали вдруг, то ли ими тут целый лес кишел, да до поры до времени не было видно.

Но на дне мешка ждали своего часа плотные пачки купюр и придавали уверенности в будущем. Только кому эти деньги нужны здесь? А там — туда еще дойти надо. До Хана половину Зоны топать и не стать очередной зарубкой на прикладе у какого-нибудь долговца.

Только все планы рушились на глазах. Позитив сначала увязался, потом Бес едва не помешал, в эту чертову дыру загремел, чудовище; затем, вроде бы, все начало налаживаться — так нет же! Тополь-урод повесился, зомби… и вот теперь этот академик прет в аномалию. Надо во что бы то ни стало удержать его. Если потребуется, ноги перебить, только чтоб не прыгал.

Пингвин уже и сам не отдавал себе отчета в том, почему необходимо задержать ученого. Пусть бы он сиганул и сгинул в своей аномалии, но — потом, как-нибудь позже, не прямо сейчас.

— Стой сволочь, пульну тогда, — Паша скинул с плеча автомат и щелкнул затвором. Митин даже не оглянулся; то ли не слышал, то ли ему было все равно.

Пингвин выстрелил в воздух. Митин остановился и повернулся перекошенным от ярости лицом:

— Что ты ко мне прицепился? Ссышь — так и ссы себе, а я все равно пойду. Мне все равно, от твоей пули погибнуть или в аномалии, или сгнить тут заживо. Ты кто вообще такой и откуда взялся? Я тебе сразу не поверил, еще тогда, когда с собаками.

— Не тебе решать сегодня, фраер дешевый, — прошипел Пингвин.

— Сам фраер. Ты бандит, да? Вот и вали к своим, что от меня-то хочешь?

— Ты никуда не пойдешь, я сказал. Завалю!

— А вот и попробуй, — сказал Митин и вдруг, резко уйдя в сторону, подкатом справа сбил Пашу с ног. Оба покатились в густой ледяной грязи.

Более сильный и не измученный ранами, Паша сразу подмял ученого под себя. Изо всех сил вырываясь, Митин чувствовал, что слабеет с каждой секундой; возможно, это будут последние секунды его жизни. Потом в нос хлынула грязная жижа. Паша топил Митина в луже. Ученый рванулся всем измотанным телом, попытался выскользнуть, но Пингвин держал, будто цепкими клещами. Жижа стала проникать в уши, глаза… Митину хотелось вдохнуть, только одного-единственного вдоха не хватало, чтобы скинуть бандита, но… этого вдоха как раз и не было. В голове загудело, Митин сделал последнее усилие, чтоб не вдохнуть…

Клещи внезапно ослабли, ученый вывернулся и опрокинулся на спину. Бандит мешком свалился в грязь и — странное дело — даже не предпринял попытки снова наброситься на Митина. Бледный, Пингвин смотрел широко распахнутыми глазами куда-то за спину Митину, но тот все еще не мог придти в себя, задыхался и кашлял.

Паша поднялся, что-то промычал и на подкашивающихся ногах заковылял прочь, даже забыв про автомат. Только тогда ученый понял, что произошло действительно нечто страшное. Он оглянулся туда, куда только что с ужасом смотрел Пингвин.

Громадный и черный, гориллообразный силуэт молча надвигался сквозь стену ливня. Бугристая, в отваливающихся струпьях шкура монстра кровоточила, и даже дождь не мог до конца смыть эту кровь. Казалось, существо гнило живьем.

От внезапно нахлынувшего ужаса Митин не мог двинуться с места. Казалось, все пространство вдруг скрутилось вокруг этой черной бугристой громадины, пропахивающей поле своими могучими кривыми ножищами. Даже время исчезло, Митину казалось, что прошел целый час, пока мутант преодолевал разделявшую их сотню метров. И только край еще не совсем утраченного рассудка подсказал: рядом автомат… и беги. Одеревенелая рука нащупала оружие, а мутант продолжал неумолимо надвигаться. Ломая трясущиеся озябшие пальцы, сдернуть предохранитель… Он совсем близко, роняет кровавые ошметки в бурлящие лужи.

Гулко раскатился по деревьям грозовой удар, потом оглушительно треснуло, на секунду ослепительно-белая вспышка среди многих бесформенных бугров на одном из них выхватила морду мутанта, и Митин понял, что оно — человеческое. Черное, изуродованное, с проваленными глазами, изорванное гноящимися ранами, но — человеческое.

И он выпустил очередь — прямо в это лицо. Видел, как взрывали гнойную плоть пули, как отрывали они клочья мяса от черепа, как взбрызгивала густая бордовая кровь.

Существо взревело, и это был не человеческий крик, даже не звериный. Оно яростно мотало головой, а Митин жал и жал на спуск, но лишь через несколько секунд понял, что слышит холостые щелчки. Невероятно, но монстр, кажется, начинал приходить в себя. Хрипя, он что-то сдирал с морды кривыми ручищами, но крепко стоял на широко расставленных кряжистых ногах. Митин бросил бесполезный автомат и побежал к шару, до которого оставалось около ста метров. Сзади ревело, ученый двинулся из последних сил, едва выдираясь из грязного месива. В лицо хлестало водой, мешало дышать, словно сам дождь не хотел выпускать ученого из этих мест.

За спиной снова заревело, послышалось чавканье приближающихся шагов. Митин не оглядывался — страшно, совершенно невозможно было оглянуться — но знал, что чудовище уже начало преследование и на этот раз живым ему не уйти.

Будто в страшном сне, преодолевал он последние метры до призрачного шара. В лицо хлестало, заливало глаза, приходилось передвигаться почти вслепую. Нога вывернулась в сторону, Митин упал в грязь, барахтаясь, изо всех сил продолжал ползти, ползти… Вот до аномалии осталось каких-то метра три, но ступню крепко сдавило каменной хваткой, а потом ученого потащило назад. Он взбрыкнул обеими ногами, тщетно пытаясь отбиться, но лишь плюхнулся лицом в грязь. Лодыжку прорезала страшная боль, обожгло до самой спины. Митин охнул и обмяк, все вокруг накрылось белым мельтешащим шумом. А сфера удалялась и удалялась. Где-то в уголке сознания мелькнуло: а вдруг так и должно быть, вдруг шар — это не выход… Но надежда была сильнее, она вопила: скорее туда, только там твое спасение! А самого Митина увлекало и увлекало прочь, и с каждой секундой он терял надежду на спасение.

— Я отдам, — прошептал он в ужасе, — я отдам все, все, что у меня есть, только бы мне выбраться отсюда!

А потом накрыл приступ последнего, отчаянного бешенства, будто что-то первобытное прорвалось из глубины. Митин заревел, и сам испугался собственного рева; от нечеловеческого напряжения потемнело в глазах, ему показалось, что вот-вот глаза вырвутся из своих орбит, мышцы натужно захрустели, выворачивая суставы. Пронзительная боль обожгла до самых лопаток. Но хватка чудовища немного ослабла; этого Митину хватило, чтобы высвободить ногу. Не обращая внимания на ослепляющую боль в ноге, ученый кинулся назад, к сфере. Не было вокруг ничего — только этот зыбкий шар, качавшийся впереди, за ливневой стеной. Отчаянный прыжок, еще прыжок — и сфера совсем рядом, всего в метре… Над ухом оглушительно проревело, обдало теплым зловонием, потом в плечо вцепились острые иглы, прорвали плоть до самых костей. Митин упал и в падении собрал все тело в последнем рывке сквозь тугой поток дождя — вперед, в искривленное округлое пространство.

В следующую секунду ученого будто вывернуло наизнанку, скрутило конечности, оглушило и поволокло в густую, бесконечную пустоту. Голова лопнула и разлетелась на тысячи брызг.

Последнее, что он слышал, был обрывок оглушительного рева где-то далеко за спиной. Потом пропало все.