Химеры Эрлирангорда [фрагмент]

КУЗНЕЧИК ЦВЕТА ХАКИ

Эрлирангорд, Твиртове. Фабрика «Пролетарская Победа», 26–27 ноября.

Вечером опять пошел снег. Огромные слипшиеся снежинки летели на свет фонаря, и если долго смотреть сквозь эту пелену в мутно-серое небо, очень быстро начинала кружиться голова и возникало точное, граничащее с безумием, ощущение полета. Хотелось распахнуть настежь оконные створки и шагнуть в метель, ощущая, как за спиной, вместо шороха крыльев, хлопают рамы. Удержаться было очень трудно. Сама собой всплыла в мозгу знакомая цитата о том, что «в прежние времена люди пускали себе пулю в лоб исключительно из стыда перед самим собой. Нынче — стыдно перед другими, поскольку уж с кем-с кем, а с собой всегда можно договориться». Правда, при этом никто не гарантирует душевного комфорта.

Даг оторвался от окна и задернул шторы, чтобы снегопад не смущал душу, и, сказав себе, что намерен еще пожить как следует, невзирая на пакостность момента, отправился спать.

Он заснул быстро и не видел снов. А проснулся не столько от стука в окно, сколько от бешеного старания Лобо. Тот с безуспешной настырностью пытался стянуть с хозяина одеяло и рычал, скаля клыки.

— Брысь, — сказал Даг. Под этим подразумевалось сразу все: «пшел вон», и «всех к чертовой бабушке», Лобо в том числе. Но стук в окно повторился, и пришлось идти открывать. Вся пикантность ситуации заключалась в том, что от оконного карниза башни Твиртове до земли было локтей двести с лишком, и постучать в окошко могла разве что химера. Наманикюренным коготком левой передней лапы.

За окном на обледенелом узком подоконнике в немыслимой позе обнаружился Канцлер Круга.

— В мире сказок тоже люби булочкы, — вместо приветствия изрек он, постукивая зубами.

— Что случилось?

— Ты что, не видишь? Я ослабеваю. Посадку давай!

— Пжалста… — Даг послушно попятился от окна и придержал Лобо за ошейник.

Гэлад Роханский перевесил через подоконник жилистые тощие ноги, светским жестом стянул перчатки и принялся ими отряхивать наросшие на плечах снежные эполеты.

— Спишь, — с оттенком мстительной радости в голосе проговорил Канцлер. — Ну-ну. А у нас проблемы. С, так бы сказать, легитимностью свежеспиленной государыни.

— Уже? — осведомился Даг нервно. — И что я могу сделать? Я вам что, нянька или папский нунций? Где я ей среди бела дня… тьфу, ночи… королевские регалии обеспечу?

— Дело не в регалиях. — Канцлер соскочил с подоконника прямо в лужу талой воды. — Хотя, конечно, и в них тоже… но про это пока мало кому известно. И слава Богу. А то весь этот карманный бунт разом утеряет свою прелесть. Алису вздернут на фонарь — и дело с концом.

Это могло бы быть смешно — когда бы не звучало так страшно. Даг примерно в таких выражениях и высказался, приглашая и Гэлада посмеяться вместе с собой. Но Канцлер приглашением не воспользовался.

— Давай пошли, — сказал он. — Там теневой Круг бунтует. С горя и утраченных возможностей. Ты начальник — ты и усмиряй.

Даг подавился очередной остротой.

— Ну, как хочешь, — не дожидаясь ответа, неожиданно согласился Всадник и засобирался назад, за окно.

— Прямо отсюда полетите? — в спину ему осведомился Даг. Канцлер невозмутимо обернулся. Пожал плечами.

— Зачем такие сложности? — И посторонился, чтобы Даг мог увидеть косящую глазом морду крылатого коня.

Белый всадник с алым щитом на золотом поле. В сполохах зарниц ноябрьской грозы краски перемешаны и смяты, алое глядится черным, а белое — как багрец. Двадцать шестое ноября, Святой Юрий. Ты выбрала для коронации неудачный день. Зарница. Спичка, занесенная над фитилем свечи, дрожит и гаснет. Постель Яррана пуста, он не пришел ночевать. Снег метет в распахнутое окно. Над городом зарево. Белый всадник летит в пустоте покоя.

Ты закрываешь глаза и видишь ясно, как наяву, снова и снова — лиловый бархат ковровой дорожки, Дага с венцом в руках, бьющийся по ветру край знамени. Небо серое и пустое, комья палой листвы мечутся под ногами воробьиной стаей. Хальк. Выстрел… и все. Круг замыкается. Тебя везут домой в закрытой карете, уже пришедшую в сознание. Ярран верхами, в сопровождении, как будто стыдится даже встретиться с тобой взглядом. Тошнота. Комок у горла — ни выдохнуть, ни вздохнуть. Рядом только Феличе, твоя голова лежит у него на коленях, ледяные пальцы обнимают виски.

— Не оставляйте меня, Феличе. Прошу вас. Мне страшно…

Он молчит, он гладит твои волосы. Он улыбается краем рта — как натворившей бед девчонке. Венец лежит рядом на кожаном сиденье, закутанный в шелк. Ты глядишь на венец, чуть повернув голову, и гадаешь, хватит ли сил еще хоть когда-нибудь надеть его. Думать о чем-либо еще слишком больно.

… Колокольчик дребезжит хрипло, как старый астматик. Темно. Белый свет только что выпавшего снега льется в окна. Почему никто не идет?!

— Государыня?

— Где вы были? — Она сидит в подушках, закрыв лицо руками, ее трясет, колокольчик захлебнулся в духоте перины.

— В доме никого больше нет. Я не сразу услышал звонок.

Феличе полуодет. Из-под шлафрока белым выглядывает кружевной ворот рубашки. В левой руке свеча, в правой тусклым серебром насечек поблескивает пистолет.

— Что все это значит? Где охрана? Где Ярран, черт возьми?!

— В городе беспорядки, государыня. Мессир Ярис оставил вам письмо в библиотеке.

— К черту письма! — Выложенный мозаичной плиткой пол мерзко холодит босые ступни. Ярран не терпит ковров. Аскеза, граничащая с безумием. — Его никогда нет, когда он нужен. Выйдите, Феличе, я оденусь. И соберите Малый Капитул. Так быстро, как это возможно.

Он сидел в кресле, поджав под себя ноги и по-птичьи склонив набок всклокоченную голову. Гэлад Всадник Роханский милостью Божией, первый и последний Канцлер Круга, ни в грош не ставящий свою королеву. Магистр. Последнее звучало как «эсквайр» после имени безродного бродяги.

— Это и есть малый Капитул? — Алиса в замешательстве оглянулась на Феличе.

— Прочие обещают быть.

Алиса хмыкнула.

— А прочие, — подал голос Канцлер. — празднуют. По случаю тезоименитства… тьфу, коронации… одним словом, празднуют — и все.

— А вы?

— А я не могу. Здоровье не позволяет.

— А совесть?

— На вашем месте, — сказал Гэлад, — я бы не занимался абстрактной философией. А брал бы ноги в руки — и вперед, под звуки марша. А еще умнее, подписал бы отречение. Сразу. Чтобы потом не было так мучительно больно.

— По какому случаю?

— По случаю того, что королева без государства — это смешно.

— Когда на Капитуле вы предлагали мне венец, почему-то никто не смеялся.

— Алиса, — протянул он почти ласково. — Ну разве откажешь красивой женщине в игрушке?

— Ах, так?!

Дальнейшее напоминало семейный скандал в завершающей фазе, когда в кого попало летит что попало. Поскольку же, кроме книг, под рукой у государыни ничего не было, через минуту библиотека напоминала курятник с хорьком внутри. И, как столб в урагане, возвышался посреди Феличе с накрытым для кофе подносом в поднятой над головою руке. Когда ближайший шкаф опустел, Алиса перевела дыхание.

— Да, — сказал с чувством Всадник. — Пани со скалкой может разогнать целый батальон.

Алиса, не глядя, протянула руку к подносу и отхлебнула уже остывшего кофе из носика кофейника. Глаза у Феличе сделались совсем несчастные.

— Плебейские замашки у королевы — это стильно, — заметил Канцлер, вовремя заслоняясь от летящего в голову кофейника.

— Моне следовало только приказать, — проговорил Феличе.

— Я никогда в вас не сомневалась. — Алиса рухнула в кресло и повернулась к канцлеру. — Бегать мы не будем. Причин не видим.

— А зря. — Канцлер задумчиво созерцал кофейные пятна на рукаве. — Вторжение, усугубленное попыткой узурпации власти…

— Вторжение? С чего вы взяли?

Канцлер обеими руками взмесил шерсть на черепе. В глазах его поселилась тоска: это когда нужно что-то объяснять, а не хочется.

— Э… мнэ… Ежели государыня сейчас выдаст Малому Капитулу сбира, стрелявшего сего дня на площади в Магистра Ковальского, или хотя бы назовет его имя, я готов подтвердить, что Вторжения нет и не будет. В обозримом будущем.

Алиса молчала.

— Ну вот, я знал! — Канцлер развеселился. — Я еще на площади знал, что никого не найдут. Вы дура, но не убийца.

— Спасибо, — с иронией ответила Алиса.

Ей стало холодно, несмотря на растопленный камин. И Канцлер пялится, как сумасшедший филин… все смотрит и смотрит, хоть бы глаза отвел из приличия. Алиса прижала ладонью подбородок, чтобы не стукнули зубы.

— Допустим, — сказала она, — допустим, Вторжение. Отражать его нам нечем. Вернее, некем. А вот узурпация… кстати, а кто узурпатор?

— Народ подозревает, что вы, государыня.

— И вы тоже?

— Я присягу давал, — сказал он глухо и отвел глаза.

Они замолчали. Было очень трудно говорить, а главное, незачем. Потому что с человеком, который не стреляет тебе в спину только лишь из соображений чести и собственного достоинства, сложно иметь дело. Спасибо, что вообще не стреляет.

— Мы введем войска, — сказала Алиса. — Благо, они тоже давали присягу.

Он сощурился удивленно и недобро.

— Это приказ? Я обязан исполнять?

— Исполняйте.

Часам к одиннадцати по венам, вместо крови, плавал чистый кофеин. Причем исключительно контрабандный. Поскольку, как утверждали пришлые из-за Ворот, «в Европе не растет кофе». Сигаретный дым висел под потолком плотным синим туманом, и оттого все, что происходило под ним, казалось сном сумасшедшего. Как будто под толщей болотной воды жили и двигались чьи-то, по большей части, человеческие, тени, и их можно было разглядеть в черное оконце трясины.

Мужчина сидел, забившись в дальний угол кухни, и рассеянно наблюдал, как, подсыхая, покрывается трещинами на дне чашки кофейная гуща. Беседа вокруг шла фоном, выплескивая на поверхность островки слов и осколки жестов, общий смысл ускользал. Оставляя человеку неясное ощущение, что этот текущий мимо него разговор и есть то самое связующее звено между событиями дня и кристальной ясности эпизодом сегодняшнего вечера. Эпизод выглядел следующим образом. Человек сидел на стуле, положа руки на спинку, а голову — на руки, рубашка, разрезанная на спине, свисала вниз клочьями. И какая-то девица сомнительных моральных устоев с ловкостью фокусника ковырялась прокаленным на газовой конфорке кухонным ножом у него в ране (Значит, и рана была?). Боли он почему-то не чувствовал.

Девица выковырнула и положила на стол, на фарфоровое блюдце, пулю. Серый кусочек свинца с глухим звоном откатился к щербатому краю, заслонив собой рисунок: перевязанный золотой лентой букетик фиалок и виньетка фирмы «Гарднер». Прочее утонуло в тумане.

— Вам что, плохо? — спросила девица. Он кивнул утвердительно, и она полезла в висевший над плитой шкапчик. Долго рылась там и звенела склянками, после, шевеля губами, как древняя старуха, накапала в чашку лекарство.

— Это что, валерьянка?

— Самогон из королевских подвалов. — Девица огрызнулась без всякого удовольствия и протянула ему лекарство. Но отдать не успела, так и застыла с вознесенной рукой.

— Мета, радость моя! — патетически возгласил возникший на пороге кухни всадник Роханский.

— А не пошел бы ты?..

— Не препятствуйте детям приходить ко мне, — с некоторой угрозой в голосе заметил Канцлер.

— Детям — ладно, пускай приходят. А ты катись.

— Очевидно, дети — это я, — сказал Даг, выглядывая из-за хилого Канцлерского плеча. — Так что, если верить прекрасной моне, я могу остаться. — Он оглянулся на Всадника: — А вы ступайте, друг мой, посидите где-нибудь. Здесь все-таки живые люди. Авось не съедят…

Мета прыснула в перекинутую на грудь косу.

— Чего надо? — сказал Пашка, верхом усаживаясь на единственный стул, выглядевший аристократом среди плебейских табуреток. Было между этим стулом и Пашкой что-то общее. Не в окружении, и не в количестве благородных предков. Что правда, Пашка не особенно трудился над доказыванием своего высокого происхождения. Барон, любил говаривать мессир Павел, он и в Африке барон, и кого интересует, если сегодня этому барону не на что пообедать. Главное, чтобы вокруг люди были хорошие.

— Ну? — повторил он, глядя на Дага в упор синими глазами.

— Баранки гну! — немедленно взъярился Даг. — Балаган на площади — ваших рук дело?

Барон Эрнарский выразительно покрутил пальцем у виска.

— Я, конечно, не люблю государыню. Не люблю и за государыню не почитаю, но в невинных людей стрелять это не повод.

— Не повод, — плохо понимая, куда он клонит, согласился Даг.

— Тем более, если мы, по-твоему, такие дураки или сволочи… уж не знаю, за кого ты нас держишь…

— За дураков.

— Спасибо на добром слове. — Пашка, не сходя с места, учтиво поклонился. — Может, мы и дураки, но не настолько, чтобы не подобрать жертву королевской охоты. Нате, любуйтесь. Выключатель в коридоре.

Канцлер, до сих пор изображавший молчаливую галлюцинацию, покорно шагнул за дверь. Крохотное пространство кухни налилось желтым светом, запрыгали, бледнея, привязанные к фитилькам свечей огоньки. Ночь за окном отодвинулась.

Даг остолбенел.

У окна, задумчиво катая в щербатом блюдце сплюснутую пулю, сидел Хальк.

— У нас проблемы, — пользуясь Канцлерским жаргоном, сообщил Даг.

— Это у вас проблемы, — поправил вежливо Гай, мятежный внук генерала Сорэна, который в числе прочих обнаружился на кухне при включении электричества. — У вас и у вашей легитимности. Так что милости просим.

Это означало — если не в дипломатических выражениях — посылание далеко и без удобств.

— Милости — это когда по-хорошему. Это когда я просил вас не соваться. А вы плевать хотели на мои просьбы.

Гай гнусно хмыкнул и заметил, что лояльность по отношению к державе — это хорошо, но почему бы не воспользоваться моментом? Почему они должны ждать, молчать и терпеть? Если они знают, что государыня и ее государство… далее было уже нецензурно. Во многом Гай оказывался прав (кроме употребления непристойностей в дамском обществе), но сказать ему об этом было нельзя никак. Во-первых, потому что Даг находился, что называется, при исполнении, какая уж тут дружба. А во-вторых, что это за дружба такая — толкать людей в пекло? Орденов им на шею никто не повесит…

Почему-то вспомнились глаза Яррана — после того, как он, наконец, отыскался и встречал Дага на подъемном мосту Твиртове, чтобы сообщить, что никого уже нет. Ни Канцлера, ни государыни.

— Передай своим приятелям, — сказал Ярран, — что я разнесу по кирпичику весь этот гадюшник, если только они посмеют рыпаться. А если откроют Ворота — перевешаю на фонарях. Невзирая на дружбу и прочие тонкие чувства.

— Здесь будут войска, — сказал Даг.

— В квартире? — осведомился Гай невинно.

— И в квартире тоже. Так что если ты, Командор, не намерен сдать мне шпагу и отправиться под домашний арест, собирай людей и топай. Это я тебе говорю как частное лицо.

— Люди! — воззвал Гай трагически. — Это что же получается?! Меня, Командора и прочая-прочая… носителя императорской шпаги в тридцать шестом колене… какой-то вшивый барон гонит с родной кватеры!

Народ безмолвствовал.

— Будут стрелять, — пообещал Даг.

— Будут, — подтвердил Канцлер авторитетно. — Сам был у государыни и приказ получил. И исполнять намерен. Королевская легитимность — дело кровавое.

Наносное веселье скатилось с Гая. Остальные давно уже не веселились, и молчание в кухне висело такое, что даже тараканам было тошно.

— А ты что скажешь? — Гай повернулся к Хальку. — Ты во все это веришь?

Хальк двумя пальцами поднял с блюдца пулю.

— На, попробуй, — предложил он Гаю. — Приятного мало. Несмотря на то, что Мета такая умелица.

— Философствовать мы будем после, — помолчав, сказал Даг. Можно было, конечно, в который раз объяснить, что он не хочет, чтобы их наивностью воспользовались другие, менее честные и чистые. Что он не хочет очередного Вторжения, что у него просто нет сил второй раз держать Ворота и переживать смерти близких людей. Все это он наверняка успел бы сказать. Но не сказал.

Минута ушла. Они услышали за окном хруст кустов и настывшего коркой снега, и стало понятно, что они все в заложниках у этих заплеванных стен и собственной гордости.

— Ну что вы сидите! — со звоном в голосе сказала Мета, и Даг вдруг увидел — будто другими глазами — свой брошенный на стол, в кучу окурков и лабиринт немытых чашек, чеканный в ножнах корд, и глаза Халька, и Роханского Всадника, и Мету, и Пашку Эрнарского, и ощутил волну стыда и ярости от того, что оказался не волен в своих решениях и поступках.

Бледные в синеву губы Халька шевельнулись.

— Ну что ты бесишься? — сказал он тихо. — Все как нужно. Как ты хотел и как решил. Ты ведь дописал тот рассказ?

— Да, — сказал Даг, уже заранее зная, чем все кончится.

Хальк улыбнулся.

— Вот и прекрасно. Помоги мне встать.

Рассказ назывался «Кузнечик цвета хаки». Коротенький, в каких-нибудь шесть страниц, он написался быстро и совсем неожиданно. Слова возникали на бумаге, будто кто шептал их на ухо, и невозможно было противиться ходу событий и мыслей. Крошечный отряд новобранцев, вчерашних выпускников-гимназистов… Первые жертвы в непонятной чужой войне. Просто и без затей. Смерть на краю гнилого болота, осень, сказочно красивые березы там, где лес — еще лес, и лист кружится в прозрачном стекленеющем воздухе, и беззвучно упадает на землю, на лицо лежащему. И нет сил стряхнуть…

Он получил за этот рассказ предупреждение от Капитула, и был тягостный, неприятный разговор с Алисой, тогда еще не государыней. Все это вышло как-то уж очень некстати, и «Кузнечик…» остался незаконченным. А вчера, накануне коронации, дописался сам собой. В виде этакой «ужастной мсти». И, как всякий абсолютный текст, начал немедленно претворяться в жизнь. Со всеми вытекающими последствиями.

… Они ссыпались по лестнице вниз шумной и почти что веселой толпой. Вывалились на улицу, под темное небо и гулкие кроны тополей. Далеко в поселке заходились лаем псы. Впереди был лес: плотная черная стена обступала дом полукругом. Если идти через этот лес часа четыре, можно выбраться на гравийку, но смысла в этом никакого…

— И дальше что? — подходя к Дагу, в упор спросил Пашка.

— Дальше — как повезет. Можно отсидеться в лесу.

— Сколько?

— Не знаю.

— Тогда иди и попробуй, — предложил Пашка совершенно резонно.

— Мы останемся в поселке, — подал голос Хальк. — Если на старой фабрике, то вряд ли найдут.

Мета нервно хихикнула:

— Там привидения.

— А тут — боевики ее императорского величества, — скривился Гай. — Выбирайте, что вам милее.

Они расстались уже в поселке, на просевшем крыльце местной почты.

— Постарайся уцелеть, — задумчиво созерцая на почтовых дверях сообщение о том, что «выемка производится трижды», проговорил Канцлер. — И быть с утра на вокзале. Махать платочком прибывающим войскам.

— Постараюсь, — одними губами прошептал Даг.

— В противном случае мне будет очень сложно доказать твою непричастность к событиям.

— Можешь не доказывать.

— Ага! — взбеленился сейчас же Гэлад. — Давай перестреляем всех, кого можно, и успокоимся. Сначала вот его, — он кивнул на загнанно дышащего Халька, — потом тебя. Думаешь, кто-нибудь вспомнит потом о твоих заслугах перед верой, царем и отечеством?!

Они говорили так, чтоб не услышал больше никто, но их все равно услышали. Правда, оценить не успели.

— Собаки, — Хальк поднял голову. — Пошли, быстро.

Им повезло, потому что случилась метель. Иначе их переловили бы, как кроликов.

Стекло в окне под потолком было выбито, снег залетал в пролом и не таял, ложился сугробами на идущие вдоль стен трубы.

Беглецы сидели, тесно сбившись, у стены пустого цеха. Ветер гулял сквозняками, гонял по полу мусор. Снаружи, сквозь гуденье метели, доносились одиночные выстрелы и собачий лай.

— Крысиная охота, — негромко сказал Пашка. На него цыкнули: и без того страшно.

— Мальчики, я так больше не могу, — пожаловалась Мета.

— Можешь.

— Мне холодно!

— Иди, — без всякой злости сказал ей Гай. — Там люди, они поймут тебя и пожалеют.

— Дурак! — Мета стукнула зубами. — Укушу!

Потянулись минуты. Долго. Когда Даг наконец взглянул на часы, выяснилось, что прошло минут двадцать. Дико хотелось пить. Самое обидное заключалось в том, что воды-то было навалом: выйди на лестницу, где окна пониже, ткни локтем застрявшие в низу рамы осколки и горстями ешь легший на карнизы снег. Правда, никто при этом не гарантирует, что тебя не подстрелит засевший где-нибудь под елкой снайпер. Говорят, без воды человек может прожить трое суток. А без коммунальных удобств — сколько?

Даг нехотя поднялся. Просто невероятно, как могут за полчаса оцепенеть спина и ноги.

— Ты куда? — Мета, сидевшая рядом, сразу же вцепилась ему в рукав.

— Туда, — сказал Даг внушительно.

— Я с тобой. Я с этими балбесами не останусь.

— Дура, — сказал Даг ей ласково. — Со мной нельзя. Туда, между прочим, даже государыня одна ходит.

— Тебе-то почем знать? — подал голос Пашка.

— Догадался.

— Заткнитесь! — шикнул Гай. — Там кто-то есть.

— Где?!

Гай кивнул подбородком на длинный, ведущий к лестнице коридор. Оттуда и впрямь слышались шаги.

— Во топчется, — восхитилась Мета. — Как слон! Даже ветром не забило…

Даг молча поднял с пола «сэберт», передернул затвор.

— Пойти познакомиться, что ли?

— Опусти пушку, — Лаки чмыхнул и вытер перчаткой нос. — А то, не дай Бог, выстрелишь, и сюда рванет вся королевская рать. Им там холодно, в овраге-то…

Даг откинулся затылком к стене. Как-то враз, противно, ослабли колени. «Сэберт» тяжело стукнулся прикладом о каменный пол.

— Здрасьте, — сказал Даг. — Адьютант ее превосходительства…

«Адьютант» невозмутимо дернул плечом и опять чмыхнул. Если бы не насморк, Даг бы сказал, что никакие заботы Лаки не отягчают.

— Ты как нас нашел?

— А по следам, — откликнулся Лаки беззаботно, пиная носком сапога кирпичную крошку. — Там подветренная сторона, метет не очень. Если знать…

— А ты знал?

Лаки с удовольствием созерцал искореженные лестничные перила. Даг поднял голову: над перилами, как арбузы на бахче, торчали головы друзей и соратников. Лаки огладил буйные кудри и отвесил всем, а особенно Мете, изысканный поклон.

— Чему обязаны? — спросил Хальк.

— Хотите, выведу? — предложил Лаки простодушно. — Они сидят в овраге, это сразу за центральной проходной. Вы проходите здесь, очень быстро, после бегом по виадуку и вниз, а там мимо элеватора — к речке…

— В порт? — усомнился Даг.

— Там уже договорено.

Они стояли перед раскрытыми воротами цеха, надежно скрытые темнотой. Впереди — пару шагов по гулкому листовому железу — было белое, залитое светом прожекторов пространство. Фермы виадука рисовались в этом свете черным кружевом.

— Ну вот что, — сказал Даг, беря Лаки за плечо. — Ты идешь первый. С виадука помашешь.

У Лаки медленно округлялись глаза. Как у дитяти.

— Так, да? — выговорил он еле слышно.

— Со мной люди, — сказал Даг. — Один раненый, одна девчонка.

На прощание Лаки опять чмыхнул носом, ворча, что девчонка сама по себе абсолютное оружие, ее бы выпустить на магистров — и ничего больше не нужно, сложи руки и жди победы…

Даг стоял и смотрел, как он уходит в свет.

Короткими перебежками, припадая то у разбитой полуторки, то у груды строительного хлама, Лаки пересек пространство двора, которое ясно просматривалось с водонапорной башни. Загудели под ногами решетчатые ступеньки виадука. Черная фигурка на мгновение возникла у перил, взмахнула руками над головой крест-накрест.

— Хорошо, — одними губами сказал Даг. — Теперь Мета и Пашка.

— Не пойду.

Даг выразительно посмотрел на Пашку.

— Понял. — Барон вскинул девицу на плечо, шлепнул по пятой точке, чтоб не брыкалась, и рысью помчался через двор.

Потом Даг будет вспоминать жест Лаки, эти вскинутые крестом руки, и гадать, почему он не понял, почему никто из них не догадался, что это было предупреждение.

— Пошли, пошли отсюда… — Дага тянули вперед с настырностью, достойной лучшего применения, сопротивляться не хотелось.

— Битый небитого везет… — Хальк огорченно вздохнул над ухом. Сразу же вслед за этим стены и потолок сдвинулись с привычных мест, круто ушли в сторону и вообще исчезли, а через пять минут выяснилось, что Хальк тащит его на себе и вот-вот упадет.

Он сгрузил Дага у лестницы и опустился рядом. Достал из-за пазухи платок.

— На, утрись. Я тебе лицо разбил, уж извиняйте.

Во рту и впрямь было солоно. Даг осторожно пошевелил языком: зубы вроде на месте.

— Кто-нибудь еще уцелел? Кроме Лаки.

— Не знаю.

Они замолчали, и очень надолго. Потом Даг сказал:

— Кажется, я понял… Они были правы со своим вето. Все: и Алиса, и весь Круг…

— Ты о чем? — Хальк задремал и очнулся с трудом. По всей видимости, та гадость, которой Мета досыта накормила его дома, помалу переставала действовать.

— Этот рассказ, «Кузнечик…». Я получил предупреждение, ты не знаешь, тебя уже не было в Эрлирангорде.

— После Ворот?

— Почти сразу, ты его даже не читал.

Даг услышал, как Хальк усмехнулся.

— Не читал, ясное дело. Потому что я его писал. До Ворот, и не закончил. Ты рукопись сжег?

— Если бы я ее сжег, — сказал Даг невесело, — ничего бы не случилось. И все были бы живы.

Было очень тихо. Ветер шуршал по сбитым ступеням сквозняками, пахло пылью и горелой проводкой. Даг неуютно поежился: холод от бетонной стены ощутимо просачивался под куртку. По-прежнему зверски хотелось пить. Хальк то ли спал, то ли забылся. Даг пожалел его будить.

Не ощущая ни страха перед возможной стрельбой, ни угрызений совести — а что будет с тем же Хальком, если его прибьют? — он выбрался на верхний этаж, под открытое небо: крыша здесь отсутствовала давно и напрочь. Ветер грохотал остатками жести и свистел в перекрытиях. Даг присел на корточки и ладонями зачерпнул снега. Снег был чистый, но пах железом и гарью, от него во рту оставался мерзкий вкус. И все-таки это была вода.

Он хватал губами этот ржавый снег, в горле першило. Даг закашлялся. Надсадно, как чахоточный, и вместе с этим кашлем наконец вылилось все. Весь ужас и вся нелепость сегодняшней ночи, когда люди внезапно перестали быть людьми. Когда для расстрела уже не нужно доказательств, достаточно одного подозрения. И стало вдруг ясно, что Вторжение, которого ждал и боялся Роханский Всадник, уже произошло. А они, умудренные опытом недавней войны Создатели, Мастера и Магистры, не смогли понять, что Вторжение — это не рота пехотинцев и не осназ на броневиках (хотя, конечно, бывает и такое), а вот эта самая каша в голове… Оно конечно, «homo homini lupus…» и все такое, но волки, как правило, страдают если не милосердием, так рациональностью поступков.

Он сидел и смотрел в черное, без звезд, небо. В горле стоял удушливый ком, и кружилась голова. Как будто в него с размаху залепили крепко скатанным грязным снежком, а он не успел увернуться.

… С другой стороны, а чего они ждали? Что их будут носить на руках и дарить по утрам эдельвейсы?! Миры не сочетаются друг с другом, как детали мозаики, и если с материальной культурой еще туда-сюда, то примерить на себя чужую ментальность не всегда приятно. Чаще всего она жмет у горла, и, когда сбрасываешь с себя чужое платье, на шее отчетливо черным — странгуляционные полосы. Вот так вот. И получается, что Алиса где-то очень права в своем вето, не успевшем пока стать законом. Потому что создавать такое — это все равно что себе самому мылить веревку. Ох, как же здорово они наловчились это делать…

Даг набил снегом оставленный Хальком платок и вернулся вниз, на мгновение задержавшись у ската крыши. Отсюда, по прихоти извращенного Вторжением восприятия, сидящие в овраге магистры рисовались, как на ладони. Даг разглядел Яррана в бесформенном балахоне плаща, похожего на оглоблю в кирасе Канцлера, кого-то еще — и государыню, стоящую чуть поодаль, в тени, на плотно утоптанном пятачке под трухлявым ясенем. Они все о чем-то спорили, но слов было не расслышать. Даг посетовал на судьбину и вернулся вниз.

Сперва Дагу показалось, он слышит бред. Но Хальк глядел ему в лицо ясными глазами. Такими ясными, что Дагу сделалось неловко.

— Я принес тебе снегу, — сказал он.

— Спасибо. Я всегда знал, что будет кому подать напиться.

— Ты что, помирать собрался? — с тихим ужасом выговорил Даг.

— Я собрался выйти отсюда. — Хальк говорил и дышал с трудом. Даже в полутьме было видно, как обострились черты его лица.

— Ты сошел с ума, — искренне сказал Даг. Снег таял у него на ладонях, просачиваясь тяжелыми каплями сквозь батист платка.

— От такой жизни спятить легче легкого. Особливо в компании мессира, умеющего писать столь чудные рассказы.

— Ты создал Создателя, — сказал ему Даг. Без всякого зла, потому что в словах Халька не было и тени упрека. Скорей уж гордость от хорошо проделанной работы. — Ты создал Создателя, и я уж не знаю, как тебе это удалось, но странно, что ты все еще надеешься на спокойную жизнь.

Хальк перестал улыбаться.

— А я и не надеюсь, — сказал он. — На жизнь.

— На спокойную.

— На жизнь.

— Напрасно, — объявил ему Даг. — Если ты думаешь, что я тебя выпущу раньше, чем они…

— Ярран там? — перебил его Хальк.

— И не только он.

— Ярран клялся. Они не будут стрелять.

Даг скептически хмыкнул. Объяснять не было времени, да и где гарантия, что Хальк станет слушать? Спорить с таким упрямством… Даг молча потянулся за лежащим у стены «сэбертом».

— Оставь, — сказал Хальк.

— Но они же убьют тебя!

Он обернулся от дверей.

— Алиса тоже там?

Солгать хотелось невыносимо.

— Да, — сказал Даг, выпуская из пальцев ремень карабина. — Алиса там.

Снег был усыпан ясеневыми крылатками. Охряно-желтыми на ослепительно белом. Они вмерзли в наст и под ударами серебряных каблучков государыни вылетали из своих гнезд с легкими щелчками.

— Они не выйдут, — сказал Ярран наконец. — Мы напрасно теряем время.

— Вам известно, кто там остался? — Государыня повернула к нему обморочно-бледное лицо.

— Я могу лишь строить предположения.

— Сделайте милость, — Алиса равнодушно пожала плечами и отвернулась. Откинулась плечами к стволу, прижала ладони к холодной коре. «Если дерево не отвечает теплом на тепло твоей ладони, оно ненавидит тебя». Пускай.

— Государыня, — магистр Стреляный возник за спиной, как привидение.

— Что вам, Борк?

— Вы замерзли. — Он набросил ей на плечи тяжелый меховой плащ. С галантностью, достойной лучшего применения, укутал плечи. — Вам следует…

Снег брызгами взлетел из-под ее каблуков. Алиса обернулась.

— Это вам следует перестать носиться со мной и сделать что- нибудь!

Борк стряхнул с ее плеча ясеневое семечко.

— Что, по-вашему, я должен сделать? Открыть огонь на поражение?

— А вы как считаете?

— Я бы погасил прожектора, отпустил людей и отправился спать.

Темные, с золотой искрой в глубине глаза государыни взглянули ему в лицо.

— Вы говорите так, словно там, — Алиса кивнула в сторону развалин с нескрываемым презрением, — словно там у вас не враги, а теща с блинами.

— У меня нет врагов в Круге.

— Тогда пойдите и скажите им, чтобы вышли. Охота посмотреть в честные глаза людей, открывших Врата.

Магистр Стреляный осекся на полуслове.

Снег. Глубокий, почти по колено, рыхлый, как вата. Под снегом — кирпичное крошево, путаница древесных корней и бурьяна, ледяные комья, на которые невозможно поставить ногу. Дергается и рвется перед глазами красная пелена.

Четыре часа утра. Восходящий в зените дороги нестерпимо яркий Сириус. Лица людей темны, вместо глаз — провалы.

Алиса. Роханский Всадник. Ярран. Кто из них первый поднимет оружие? И поднимут ли вообще?

Ломкие сухие стебли болиголова, колючие шары татарника. Ясеневые крылатки ложатся под щеку веснушчатой россыпью.

Голос Дага. Бешеный рваный крик.

— Не стрелять! Не стре-ля-ать!!

Почему они все так всполошились?!

Она подняла голову и, словно в замедленной киносъемке, увидела выходящего из пролома в стене человека. Он шатался, упираясь в выбоины кирпичной кладки руками. У него было удивительно знакомое лицо.

— Государыня, — проговорил за спиной Канцлер. — Взгляните.

— Пусть уберут прожектора! Я ничего не вижу!

Человек упал ничком. Поднялся, и на снегу осталось темное пятно. Он зачерпнул горстью этого снега, с силой провел по лицу. Было очень тихо.

— Алиса… — сказал он в этой тишине.

Она отвернулась, пряча лицо.

— Не стреляй! — Канцлер повис на плечах у Яррана, пытаясь повалить его в снег. Алиса вдруг поняла, что кричат с двух сторон, и второй голос принадлежит Дагу…

— Отвернитесь, государыня. Вам не нужно смотреть. Пойдемте, я провожу вас до кареты.

Первым, кого она увидела, придя в себя, был, разумеется, Феличе. Он стоял перед распахнутой дверцей кареты, держа у лба Алисы набитый снегом платок.

— Вам лучше?

Алиса смотрела, как, волоча за ремень «сэберт», к ней бредет Даг.

Он остановился, вытер рукавом грязное лицо.

— Благодарю вас, — сказала она тихо.

— За что?

— За то, что все окончилось.

— Я убил человека, — сказал Даг глухо. — Это можно считать ошибкой, случайностью, но…

— Врата нужно было закрыть. Не казните себя.

Он не понял. Оглянулся туда, в овраг, после опять взглянул на Алису.

— Это Хальк.

Алиса оттянула куртку у горла. Брызнули крючки. Даг машинально нагнулся — подбирать. Голова закружилась, и он ткнулся лицом в ноги государыне.

— Я знаю теперь вам цену. Всем и каждому.

Магистры стояли полукругом, свесив буйные головы, как нашкодившие первоклашки перед грозным завучем. Потом Роханский Всадник вскинул желтые глаза:

— И дорого за нас дадут?

Алиса промолчала, уткнувшись подбородком в сведенные руки. Можно было рассказать им всем, чего стоила их великая мужская дружба и верность присяге, можно было рассказать очень многое… Канцлер попинал сапогом снег.

— Дрянь ты, — в общем молчании сказал он, сказал лениво, без злобы, просто уточняя факт. — Со всеми бабскими вывертами и великой любовью.

У Алисы задрожали губы. Никто и не подумал вмешаться, заставить его замолчать — ни Ярран, ни Борк, — вообще никто, — и это было отчаянно больно, больней даже, чем смерти, вызванные то ли нелепой случайностью, то ли трусостью этих людей.

— В-вы намерены учить меня жизни?

— Я намерен уйти в отставку. — Серебряная с изумрудом Канцлерская звезда полетела в снег, утонула в сугробе, пробив глубокую лунку. — Не думаю, что вы станете меня удерживать.

Алиса проводила взглядом сутулую канцлерскую фигуру.

— К черту, — сказала она и захлопнула дверцу кареты.