Хейнский цикл

ЛЕВАЯ РУКА ТЬМЫ

1. Я пишу отчет так, будто сочиняю рассказ — еще ребенком меня научили, что истина во многом — дело воображения. Самые неоспоримые факты могут толковаться по-разному в зависимости от стиля рассказа, подобно органическому драгоценному камню наших морей: когда его носит одна женщина, он становится ярче, а когда другая, он тускнеет и даже распадается в порошок. Факты не прочнее, чем жемчуг. И то, и другое зависит от восприятия.

Не весь рассказ принадлежит мне, не я один его излагаю. В сущности я не знаю, кому он принадлежит: вы можете судить лучше. Но сам рассказ один и даже если иногда кажется, что с изменением голоса рассказчика меняются факты, это не так: все факты остаются истинными и все составляют единое повествование.

Оно начинается в сорок четвертый день 1491 года, который на планете Зиме кархиды называют Одхархахад Туза, или двадцать второй день третьего месяца весны Первого года. Здесь всегда первый год. С каждым новым годом лишь меняются даты прошлых событий, номера прошедших и будущих годов, отсчитываемых назад и вперед от первого года.

В Эрхенранге, столице Кархида, жизнь моя находилась в опасности, но я этого не знал.

Шел парад. Я двигался вслед за госсиворами, чтобы предстать перед королем. Дождило. Черные тучи над темными башнями, дождь, падающий на улицы, серый, подверженный бурям каменный город, медленно извивающаяся золотая лента...

Шли купцы, вельможи и художники Эрхенранга, ряд за рядом, все роскошно одетые. Под дождем они чувствовали себя так привычно, как рыба в море. Лица их были спокойны. Они не шагали в ногу. Это был не военный парад и даже не его имитация.

Шли лорды, мэры и представители — по одному, пять, сорок пять или четыреста — от каждого домейна Кархида, длинная, пестрая процессия, двигающаяся под звуки металлических рогов, барабанов и электрических флейт. Многочисленные разноцветные знамена домейнов свешивались, сплетаясь с желтыми вымпелами, украшавшими путь, а музыка каждой группы отличалась различными ритмами, отдаваясь эхом в глубоких каменных улицах.

Шли группы жонглеров с полированными золотыми шарами, которые они высоко подбрасызали — будто на улице взрывались яркие фонтаны. Вдруг солнце пробилось сквозь облака и все шары ослепительно блеснули, поймав свет.

Шли сорок человек в желтом, играющие на госсиворах. Госсиворы, на которых играют только в присутствии короля, издавали нелепый дисгармонический рев. Когда звучали одновременно сорок госсиворов, то тряслись башни Эрхенранга и последние капли дождя падали из уносимых ветром облаков. Если такова королевская музыка, не удивительно, что все короли Кархида безумцы.

Дальше шла королевская группа: стражники, сановники города й двора, депутаты, сенаторы, послы, лорды королевства — никто не соблюдал равнения, но все шли с большим достоинством и среди них в белой тунике, куртке и брюках, в сапогах из шафрановой кожи, в островерхой желтой шапке — король Аргавен XV. Золотое кольцо на пальце было его единственным украшением и знаком сана. За этой группой восемь крепких солдат несли королевские носилки, сплошь усаженные желтыми сапфирами, в которых уже много столетий не ездили короли — это был церемониальный реликт древнего прошлого. У носилок было восемь охранников, вооруженных «мародерскими ружьями» — тоже реликтом варварского прошлого, но стволы ружей не пустовали, они были заряжены пулями из мягкого железа. Смерть шла за королем.

За смертью шли ученики школы искусств, различных колледжей, торговых школ — длинные ряды детей и молодых людей в белом, красном, золотом и зеленом. И наконец множество бесшумных медлительных темных карет завершало парад.

Королевская группа, в которой находился и я, собралась на новом деревянном помосте у арки Речных Ворот. Поводом для парада служило завершение сооружения этой арки. С ней заканчивалось строительство новой дороги к речному порту Эрхенранга — грандиозная операция, которая прославит правление Аргавена XV в анналах Кархида.

Мы толпились на помосте, давя друг друга в мокрой обширной яркой массе.

Дождь кончался, пробивалось солнце, великолепное, яркое, предательское солнце Зимы. Я заметил, обращаясь к стоявшему слева:

— Жарко. Очень жарко.

Стоявший слева от меня приземистый, смуглый кархидец в тяжелом плаще зеленой кожи, украшенной золотом, в тяжелой белой куртке, брюках с серебряной цепью из тяжелых звеньев в ладонь величиной, обильно потея, ответил:

— Да, жарко.

Нас, сжатых в толпе, окружали лица жителей города, похожие на коричневые бутылки, сверкающие тысячами глаз.

Король по сходням из розового туфа поднимался к платформе на вершине арки. Её разъединенные пилоны возвышались над толпой, верфями и рекой. Когда он поднялся, толпа зашевелилась, разнесся гулкий крик: «Аргавен!» Король не отвечал. Зрители не ждали ответа. Госсиворы, издав громогласный нестройный рев, смолкли. Тишина. Солнце светило на город, реку, толпу, короля. Каменщики внизу включили электролебедку, и мимо короля почти беззвучно проплыл и лег на свое место между двумя пилонами арки ключевой камень.

Большой блок весом в тонну замкнул арку, превратив ее в единое целое. На лесах короля ждал каменщик с мастерком и ведром, а все остальные рабочие, словно пауки, спустились по веревочным лестницам.

Король и каменщик остались одни высоко на узком помосте между рекой и солнцем.

Король взял у каменщика мастерок и принялся якобы заделывать длинные стыки ключевого камня. Он даже не коснулся камня, передав тут же мастерок каменщику, который методично принялся за работу. Цемент, который он использовал, был розового цвета и отличался от остальной клади. Спустя пять или десять минут я спросил у стоявшего слева:

— Ваше ключевые камни всегда крепятся розовым цементом?

На всех арках Старого Моста, перебросившего свою дугу через реку, отчетливо выделялись розовые пятна.

Вытирая пот с темного лица, мужчина — я вынужден так называть его, употребляя местоимения «он» и «его» — ответил:

— Когда-то цемент для ключевых камней замешивали на крови, на человеческой крови. Понимаете, без крови арка обязательно упадет. Сейчас мы используем кровь животных.

Он говорил откровенно, но осторожно, иронично, как будто всегда знал, что я вижу и сужу обо всем как чужак. Мой собеседник был одним из самых влиятельных людей в стране. Мне трудно подобрать историческую параллель его должности: визирь, премьер-министр или канцлер. По-кархидски он назывался Королевское Ухо, лорд домейна и лорд королевства, деятель крупного масштаба, Терем Харт рем ир Эстравен.

Король вроде закончил свою работу каменщика, и я с облегчением вздохнул. Но пройдя под аркой по паутине планок, король начал с противоположной стороны ключевого камня, который действительно имел две стороны. В Кархиде не следует быть нетерпеливым. Его жители вовсе не флегматичны, они упрямы, неуступчивы и они обязательно кончают начатое. Толпа удовлетворенно созерцала королевскую работу, а мне было скучно и жарко. На Зиме мне еще ни разу не было жарко и не будет жарко, но тогда я этого не оценил.

Одет я был в расчете на Ледяной Век, а не на солнце. На мне была одежда со множеством слоев: плетеное растительное волокно, искусственное волокно, шерсть, мех, кожа — мощное вооружение против холода, в котором я теперь завяз, как лист капусты. Я принялся для развлечения рассматривать толпу и участников парада. Многочисленные знамена домейнов и кланов повисли в воздухе, ярко освещенные солнцем. Я стал расспрашивать Эстравена об этих знаменах. Он знал все, хотя их были сотни, и некоторые из очень отдаленных районов, домейнов, очагов и поселений, из земель Перинга и Керна.

— Я сам из земель Керна,— заметил он, когда я восхитился его познаниями.— И вообще моя обязанность знать все домейны. Они и составляют Кархид. Управлять этой землей — значит управлять ее лордами. Но, впрочем, это никому не удавалось сделать. Знаете поговорку: Кархид не нация, а семейная ссора?

Я не знал, но заподозрил, что ее сочинил сам Эстравен.

В этот момент через толпу протиснулся другой член Кноремми — высшей палаты или парламента, возглавляемого Эстравеном. Он подошел к нам и заговорил. Это был двоюродный брат короля Пеммер Харт рем ир Тайб. Говорил очень тихо, но держался вызывающе и все время улыбался. Эстравен потел, как лед на солнце, но оставался холодным, как лед, отвечая на шепот Тайба громко и с вежливостью, которая выставляла собеседника дураком.

Я слушал, глядя, как король заливает цементом стык, но ничего не понял, кроме явной враждебности между Эстравеном и Тайбом. Ко мне, во всяком случае, это не имело отношения, я просто интересовался поведением людей, которые правят нацией, правят будущим двадцати миллионов других людей. На Экумене власть столь скрытна, что только очень проницательный человек может увидеть ее в действии. Здесь же она проявляется открыто. В Эстравене, например, власть чувствуется как выражение его характера. Он не может сделать простого жеста или сказать обыкновенного слова, чтобы все не прислушались. Он сам знает об этом, и это знание придает ему еще большую уверенность в себе. Я не доверяю Эстравену, мотивы поведения которого для меня не ясны, он мне не нравится, однако я чувствую исходящую от него власть как теплоту солнца.

Пока я так размышлял, солнце зашло за вновь образовавшиеся облака, и скоро на город, реку и толпу обрушился поток дождя. Когда король спускался по сходням, солнечный луч прорвался в последний раз, и белая фигура короля и высокая арка на мгновение высветились на фоне потемневшего неба. Облака сомкнулись, подул холодный ветер, река посерела, деревья закачались. Парад кончился. Полчаса спустя пошел снег.

Когда экипаж короля двинулся по улице ко дворцу, толпа исчезла, как груда гальки, перекатываемая медленными приливами. Эстравен снова повернулся ко мне и спросил:

— Не хотите ли поужинать со мной сегодня вечером, мистер Ай?

Я согласился, больше удивленный, чем обрадованный. За последние шесть или восемь месяцев Эстравен многое сделал для меня, но я совсем не ожидал такого проявления благосклонности, как приглашение в дом. Харт рем ир Тайб все еще стоял поблизости, слушая нас, и я чувствовал, что он подслушивает сознательно.

Раздраженный запахом назревающей интриги, я спустился с платформы и затерялся в толпе, пригибаясь к земле. Я немного выше гетенианской нормы, но в толпе эта разница бросалась в глаза. «Это он, смотрите, это посланник».

Конечно, это часть моей работы, но с течением времени она раздражает все сильнее. Все чаще тосковал я по анонимности, подобно другим, мне хотелось быть таким же, как и все.

Пройдя несколько кварталов по улице Бревери, я повернул к своему жилищу и неожиданно обнаружил, что рядом со мной идет Тайб.

— Великое событие,— произнес брат короля.

Он улыбнулся мне. Длинные желтые зубы обнажились и исчезли, когда он заговорил.

Хотя он был еще не стар, его лицо покрывала густая сеть морщин.

— Хорошее предзнаменование успеха нового порта,— согласился я.

— Да, конечно.

Снова демонстрация зубов.

— Церемония укладки ключевого камня весьма впечатляющая.

— Да, конечно. Она восходит к очень древним временам, но, несомненно, лорд Эстравен все это вам уже объяснил.

— Лорд Эстравен весьма любезен.

Я старался говорить просто и прямо, но все, что я говорил, Тайбу казалось имеющим двойное значение.

— О, да, конечно,— сказал он.— Лорд Эстравен известен своей добротой к иноземцам.

Он снова улыбнулся. Каждый его зуб, казалось, приобретал особое значение — тридцать два различных значения.

— Здесь мало иноземцев, таких иноземцев, как я, лорд Тайб. Я очень признателен за доброту.

— Да, конечно! Благодарность — редкое и благородное чувство, воспетое поэтами. Особенно редкое здесь, в Эрхенранге, несомненно, из-за своей непрактичности. Век, в котором мы живем, жестокий и неблагодарный. Все совсем не так, как в дни наших предков.

— Не могу судить, сэр, но подобные жалобы я слышал и во многих других мирах.

Тайб некоторое время смотрел на меня, как бы в припадке безумия. Потом снова показал свои длинные желтые зубы.

— О да, конечно! Я все время забываю, что вы прибыли с другой планеты. Вы никак не можете забыть об этом. Хотя проще и безопаснее сделать это. Да, конечно! Вот мой экипаж, я с удовольствием подвез бы вас к вашему острову, но вынужден отказаться от этой чести, меня ждут мои обязанности в королевском дворце.

Он прыгнул в небольшой черный электрический экипаж, блестя зубами и глазами в сети морщин.

Я пошел домой к своему острову. Снег в саду растаял, а зимняя дверь в десяти футах над землей была убрана осенью до возвращения глубоких снегов.

Кархеш — остров — обычное название для жилых домов, в которых живет большая часть городского населения Кархида.

Острова содержат от двадцати до двухсот отдельных комнат, еда совместная, одни питаются в отелях, другие в кооперативных коммунах. Иногда эти типы объединяются. Это, несомненно, приспособление к городам фундаментального кархидского института очагов, хотя, конечно, им недостает местной и генеалогической устойчивости очагов.

У стены здания в грязи и воде среди весенней растительности сада стояла, разговаривая, молодая пара. Правые руки их были сжаты. Они находились в первой фазе кеммера. Большие мягкие снежинки падали на них, а они стояли босцком в ледяной воде, сжимая руки и глядя друг другу в глаза.

Весна на Зиме.

Я пообедал у себя на острове и, когда колокола на башне Ремни пробили четвертый час, поспешил во дворец. Кархидцы основательно едят четыре раза в день: завтрак, ленч, обед и ужин, не считая многочисленных перекусываний между этими основными приемами пищи. На Зиме нет животных и молочных продуктов! Единственным видом высокопротеиновой пищи служат яйца, рыба, орехи и гигантское зерно. Скромная диета для такого сурового климата заставляет часто подкрепляться. Мне казалось, что я привык есть через каждые несколько минут. Только позже я узнал, что гетенианцы в совершенстве овладели умением не только есть, но и голодать.

Снег продолжал идти, мягкий, весенний снег, гораздо приятнее безжалостного дождя, только что кончившегося. Я прокладывал свой путь ко дворцу в спокойных бледных сумерках снегопада, только раз потеряв направление. Дворец Эрхенранга находился во внутреннем городе, в окруженной стенами путанице дворцов, башен, садов, дворов, крытых мостиков, маленьких крепостей и темниц — продукт столетней паранойи в огромном масштабе. Над всем этим возвышались огромные, угрюмые, сложенные из красного материала стены королевского дворца, в котором, хотя он использовался постоянно, жил только король. Все остальные: слуги, работники, лорды, министры, парламентарии, стражники и прочие спали в другом месте — крепостях, домах, казармах внутри стен. Домом Эстравена — знак высокой королевской милости — был Дом Красного Угла, построенный четыреста лет назад для Хармса, возлюбленного кеммеринга Зарана, чья красота все еще прославлялась, и которого похитили, искалечили и отослали назад наемники Фракции Внутренней Земли. Заран умер лишь спустя сорок лет, все эти годы мстя своей несчастной стране, за что его и прозвали Заран Злополучный.

Трагедия столь древняя, что ужас забылся, крашеные стены и тени домов внушали сейчас только легкую меланхолию.

Сад при доме был маленький, окруженный стенами, над прудом склонялись деревья — се ремы. В тусклых столбах света, падавших из окна дома, я видел, как снежные хлопья и нитевидные белые споры деревьев мягко падали в темную воду.

Зстравен ждал меня. Он стоял с обнаженной головой и без плаща на холоде, смотрел на бесконечное падение снега в ночи.

Он спокойно приветствовал меня и ввел в дом. Других гостей не было. Я удивился этому, но мы медленно прошли к столу, а за едой не говорят о делах, к тому же мое внимание было отвлечено пищей, которая оказалась превосходной. Даже вечные хлебные яблоки были приготовлены так, что я восхитился искусством повара. В мире, где одной из принадлежностей стола является специальное приспособление, которым переламывают лед, образующийся между глотками, горячие напитки ценятся высоко.

За столом Эстравен еще дружески разговаривал. Теперь же, сидя у очага, он молчал.

Хотя я провел на Зиме около двух лет, я все еще не в состоянии был взглянуть на ее жителей их собственными глазами. Я пытался, но все сводилось к тому, что я видел в гетенианце вначале мужчину, а потом женщину. То есть мыслил категориями, немыслимыми для них, но совершенно естественными для меня. Я отхлебывал дымящееся кислое пиво и думал, что за столом поведение Эстравена было женским — очарование, искусность и отсутствие показного. Неужели от этого оттенка женственности, который мне в нем нравился, я ему не доверял? Невозможно было думать, как о женщине, об этом смуглом, ироничном и властном человеке, сидевшем около меня в полутьме у очага, и все же, когда я думал о нем, как о мужчине, я тоже чувствовал оттенок фальши и обмана — в нем или в моем отношении к нему? Голос у него был мягкий и звучный, но не глубокий — не мужской голос, но в то же время и не женский... Но о чем он говорит?

— Простите,— начал он,— что я так долго откладывал удовольствие видеть вас у себя в доме, но сейчас я по крайней мере рад, что между нами больше не возникает вопроса о покровительстве.

Я слегка удивился его словам. До сегодняшнего дня он, несомненно, был моим покровителем при Дворе. Неужели он думает, что аудиенция у короля, которой он для меня добился и которая состоится завтра утром, делает нас равными?

— Не думаю, чтобы я понял вас,— признался я.

Он помолчал, очевидно, тоже удивленный.

— Ну, вы понимаете,— сказал он, наконец.— Будучи здесь... вы понимаете, что я больше не смогу говорить от вашего имени перед королем.

Он говорил так, будто стыдился — не меня, а себя. Несомненно, в его приглашении и в моем согласии придти было какое-то значение, но я его не уловил. Ошибка моя заключалась в непонимании не нравов, а манер. Я не впервые подумал, что правильно делал, не доверяя Эстравену. Он был властен, но в то же время неверен. В эти месяцы в Эрхенранге именно он слушал меня, отвечал на мои вопросы, посылал медиков и инженеров для установления чуждости моей физиологии и моего корабля, представлял меня нужным людям и постепенно поднял меня из моего первоначального положения довольно странного чудовища до нынешнего статуса таинственного посланника, которого ожидает сам король. Теперь он неожиданно холодно заявляет, что больше не поддерживает меня.

— Я привык рассчитывать на вас.

— И поступали неверно.

— Вы хотите сказать, что после моей встречи с королем вы больше не будете выступать в поддержку моих предложений? Как вы

Я вовремя остановился, не сказав «обещали».

— Я не могу.

Я был разгневан, но в нем не чувствовалось ни гнева, ни вины.

Немного погодя он бросил:

— Да,— потом снова надолго замолчал.

Во время этой паузы я подумал, что беззащитный чужак не должен требовать объяснений у всесильного премьер-министра. Тем более, что он, видимо, никогда не поймет основ власти и деятельности правительства в этом королевстве. Вне всякого сомнения, это было вопросом шифгретора — престижа, достоинства, чести» гордости — непереводимого и вездесущего принципа социальных отношений в Кархиде и во всех цивилизациях Гетена. И именно этого я не понимал.

— Вы слышали, что сказал мне сегодня король на церемонии?

— Нет.

Эстравен склонился к очагу, поднял с горячих углей кувшин с пивом и наполнил мою кружку. Он больше ничего не сказал, поэтому я добавил:

— Король не говорил с вами в моем присутствии.

— Ив моем.

— Я уверен, что снова чего-то не понял.

Проклиная все эти хитрости — женские хитрости — я спросил:

— Вы пытаетесь сообщить мне, лорд Эстравен, что вышли из милости у короля?

Я думал, что он разгневается, но он только ответил:

— Я ничего не стараюсь вам сообщить, мистер Ай.

— Клянусь господом, я хотел бы, чтобы вы постарались.

Он с любопытством взглянул на меня:

— Что ж, тогда скажем так. При дворе есть личности, которые, пользуясь вашим выражением, находятся в милости у короля и которым не нравится ваше пребывание и ваша миссия здесь.

«Поэтому ты и торопишься присоединиться к ним, продать меня, чтобы спасти свою шкуру»,— подумал я. Впрочем, что толку сожалеть? Эстравен — придворный политик, а я — глупец, поверивший ему. Даже в двуполом обществе политики — это не совсем нормальные люди.

Приглашение на обед свидетельствовало, что он думает, будто я так же легко восприму его предательство, как он совершил его. Ясно, что внешние приличия здесь важнее честности. Поэтому я сказал:

— Мне жаль, что ваша доброта ко мне причинила вам неприятности.

Глядя на горящие угли, я радовался чувству морального превосходства, но, впрочем, ненадолго: его действия были слишком непредсказуемы.

Он откинулся назад, так что красные отсветы легли на его колени, на красивые и сильные маленькие руки, на серебряную кружку, но лицо его оставалось в тени — смуглое лицо, всегда затененное густыми бровями и ресницами. Лицо его почти всегда казалось лишенным выражения. Можно ли разгадать выражение морды кошки, тюленя, выдры? Многие гетенианцы похожи на этих животных с глубокими яркими глазками, не меняющими выражения.

— Я сам причинил себе неприятности,— произнес он,— действием, которое не имеет никакого отношения к вам, мистер Ай. Вы знаете, что между Кархидом и Оргорейном идет спор из-за полоски земли вдоль нашей границы в высоких Северных Холмах вблизи Сассинота. Дед Аргавена объявил долину Синота принадлежащей Кархиду, но Сотрапезники не признавали этого. Я помог некоторым кархидским фермерам переселиться подальше к востоку от границы, решив, что можно просто оставить эту полоску орготам, которые владели ею несколько тысячелетий. Я работал в администрации Северных Холмов несколько лет назад и знал многих из этих фермеров. Мне не хотелось, чтобы их убили в пограничных стычках или отправили на добровольные фермы Оргорейна. Почему бы не убрать сам предмет спора? Но это, оказывается, не патриотическая мысль. В сущности — это трусость и оскорбление самого короля.

Его ирония и эти тонкости пограничного конфликта с Оргорейном были безразличны мне. Я вернулся к тому, что меня больше интересовало. Веря ему или нет, я все же мог извлечь из него кое-какую пользу.

— Простите,— оборвал его я,— жаль, что история с несколькими фермерами может помешать моей важнейшей миссии. Речь идет о гораздо большем, чем несколько миль спорной территории.

— Да, о гораздо большем. Но, может быть, Экумен, у которого от границы до границы сотни световых лет, отнесется к нам с пониманием и сочувствием.

— Стабили Экумена очень терпеливые люди, сэр! Они будут ждать и сто, и пятьсот лет, пока Кархид и остальной Гетен не решат, присоединиться ли им ко всему человечеству. Я сейчас говорю о личной надежде. И личном разочаровании. Я думаю, что с вашей поддержкой...

— Я тоже. Что ж, ледник не тает за одну ночь.

Поговорки легко соскальзывали с его губ, но мысленно он был

где-то в другом месте. Он думал. Я представил себе, как он передвигает меня вместе с другими пешками по шахматной доске.

— Вы появились в моей стране,— сказал он, наконец,— в необычное время. Жизнь меняется, мы куда-то поворачиваем. Впрочем, не очень в сторону от обычного пути. Я думаю, что ваше присутствие и ваша миссия помогут нам выбрать нужный путь и в нужном месте. Все это очень ненадежно, мистер Ай.

Раздраженный этими общими словами, я произнес:

— Вы считаете, что сейчас неподходящий момент? Вы советуете мне отказаться от аудиенции?

Я сознательно допустил оплошность, но Эстравен даже не улыбнулся, не мигнул.

— Боюсь, что только король может сделать это,— спокойно ответил он.

— О боже, я не это имел в виду.

Я обхватил голову руками. Выросший на Земле, с ее открытым обществом и свободой обращения, я никогда не овладею бесстрастием, столь ценным в Кархиде. Я знал, что такое король — история Земли полна ими,— но у меня не было должного преклонения перед ними, не было такта. Я поднял кружку и сделал большой глоток.

— Придется говорить королю меньше, чем я собирался, рассчитывая на вашу поддержку.

— Хорошо.

— Почему хорошо?

— Что ж, мистер Ай, вы не безумец. И я тоже. Но, видите ли, ни вы, ни я — не король. Я полагаю, что вы собираетесь разумно объяснить Аргавену, что ваша миссия здесь в том, чтобы попытаться заключить союз между Гетеном и Землей. И он знает об этом. Я уже говорил ему. Я обсуждал с ним ваше предложение, старался заинтересовать его. Это было неверно сделано, неверно рассчитано. Я забыл, будучи сильно заинтересованным, что он король и видит все Не рационально, а по-королевски. Все, что я говорил ему, для него значило просто, что его власти угрожают, что его королевство — это лишь точка в пространстве и лишь игрушка для людей, правящих сотней миров.

— Но Экумен не правит, он координирует. Его сила — это сила членов Союза, государств и миров. В союзе с Экуменом Кархид станет менее уязвимым и более могучим, чем до сих пор.

Эстравен некоторое время не отвечал.

Он сидел, глядя па огонь, который отражался в кружке и на широкой яркой серебряной цепи у него на груди. В старом доме было тихо. Стол накрывал слуга. Но в Кархиде нет рабства или личной несвободы, поэтому, выполнив свои обязанности, все слуги разошлись по домам. Такой человек, как Эстравен, должен был иметь телохранителей, потому что убийства встречаются в Кархиде, но я не видел и не слышал ничего. Мы были одни.

Я был один с чужаком в стенах темного дома, в чужом, заметенном снегом городе, в сердце Ледяного Века, в чужом мире.

Все, что я говорил сегодня вечером и вообще со времени высадки на Зиме, вдруг показалось мне глупым и невероятным.

Как я мог ожидать, что этот человек или кто-нибудь другой поверит моим рассказам о других мирах, других расах, благосклонном правительстве где-то далеко в небе? Все это ерунда. Я физически кое-чем отличался от гетенианцев. Это требовало объяснения. Но мои собственные объяснения были нелепы. В этот момент я и сам в них не верил.

— Я верю вам,— задумчиво произнес чужак-незнакомец, находившийся со мной.

Во мне было так сильно чувство отчуждения, что я с удивлением взглянул на него.

— Но он вам не доверяет. Отчасти потому, что не доверяет мне, больше не доверяет. Я допускал ошибки, был беззаботен и неосторожен. Я поставил вас в опасное положение и больше не могу просить вас о доверии. Я забыл, кто такой король. Забыл о том, что король в собственных глазах и есть Кархид, забыл, что существует патриотизм, и что в необходимых случаях король самый горячий патриот. Позвольте мне спросить, мистер Ай, знаете ли вы по своему опыту, что такое патриотизм?

— Нет,— признался я. Я был потрясен внезапной страстностью, приоткрывшейся в нем.

— Но если под патриотизмом вы понимаете любовь к миру, где я родился, тогда знаю.

— Нет, говоря о патриотизме, я не имею в виду любовь. Я имею в виду страх. Страх перед другими. И проявляется он не в поэзии, а в политике. Этот страх в нас все время растет. Он растет год за годом. И мы слишком зашли по дороге страха. А вы, пришедший к нам из мира, который уже много столетий назад перерос нации, едва ли понимаете, о чем я говорю, вы, который понимаете и показываете нам новую дорогу... холодно и вежливо. Именно из-за страха я не могу больше обсуждать ваше предложение с кораблем. Но не из-за страха за себя, мистер Ай. Я действую не из-за патриотизма в конце концов. На Гете не есть и другие нации.

Я понятия не имел, к чему он клонит.

Из всех этих загадочных, неуловимых темных душ, которые я встретил в этом мрачном городе, он был самой темной. Я не хотел участвовать в игре в лабиринт.

Я ничего не ответил.

Немного погодя он осторожно продолжал:

— Если я вас правильно понял, ваш Экумен заботится об интересах всего человечества. Например, у орготов есть опыт в подчинении местных интересов общим, а у Кархида такого опыта нет. И Сотрапезники Оргорейна — в большинстве здравомыслящие люди, высокоинтеллектуальные, в то время как король Кархида не только безумен, но и глуп.

Ясно, что у Эстравена верность совершенно отсутствует. С некоторым отвращением я заметил:

— В таком случае ему трудно служить.

— Я не уверен, что когда-либо служил королю — сказал королевский премьер-министр.— Или собирался служить. Я не слуга. Человек должен отбрасывать собственную тень...

Колокола на башне Ремни пробили шестой час, полночь, и я воспользовался этим как поводом для ухода. Когда я одевался, он сказал:

— Сейчас у меня больше не будет возможности, так как вы, вероятно, покинете Эрхенранг. Но я надеюсь, наступит день, когда я смогу подробнее расспросить вас. Мне так много хочется узнать. О вашей мозговой речи, в особенности. Вы так и не успели объяснить мне, что это такое.

Его любопытство, казалось, было совершенно искренним. Но он обладал бесстыдством человека, облеченного властью. Его прошлые обещания помогать мне тоже казались искренними. Я заверил: да, конечно, когда он только захочет. На этом вечер кончился. Он провел меня через сад, где тонким слоем лежал снег в свете большой тусклой луны. Я вздрогнул. Температура была гораздо ниже нуля. Он спросил меня с вежливым удивлением: — Вам холодно?

Для него, конечно, это была теплая ночь, весенняя ночь.

Я устал, был удручен и потому ответил:

— Мне холодно с того самого момента, когда я появился в вашем мире.

— Как вы называете наш мир на своем языке?

— Гетен.

— Вы не дали ему собственного названия?

— Первые исследователи дали. Они назвали его Зима.

Мы остановились у калитки. Снаружи виднелись башни и крыши дворцов, кое-где блестели освещенные окна. Стоя под узкой аркой, я взглянул вверх, размышляя, укреплен ли и здесь ключевой камень на кровле.

Эстравен попрощался и повернул назад, он никогда не был щедр на прощания и приветствия. Я пошел тихим двором и переулками дворца. Башмаки мои оставляли след на тонком слое снега. Я замерз, чувствовал неуверенность, был расстроен вероломством.

Мне было одиноко и страшно.

2. Двести лет назад в очаге Шат в области Перинг были два брата, которые дали обет кеммеринга друг другу. В те дни, как и сейчас, кровным братьям разрешалось вступать в кеммер, пока один из них не зачинал ребенка. После этого они должны были расстаться. Потому давать обет кеммеринга на всю жизнь им не разрешалось. Но они сделали это. Когда был зачат ребенок, лорд Шата приказал им разорвать обет и больше никогда не вступать в кеммер. Услышав это, один из них, тот, который носил ребенка, впал в отчаяние, и, не слушая советов и утешений, он принял яд, покончил жизнь самоубийством. Люди очага поднялись против другого брата и изгнали его из очага и домейна, возложив на него позор самоубийства. И поскольку собственный лорд изгнал его, и рассказ о нем распространился повсюду, никто не хотел принимать его, после трех гостевых дней его отовсюду изгоняли, как стоявшего вне закона.

И так он бродил от одного места к другому, пока не узнал, что нет для него доброты в этом мире и что его преступление не будет прощено. Молодой и неопытный, он вначале не верил в это. Убедившись, что так оно и есть, он вернулся в землю Шат и как изгнанник встал у входа во внешний очаг. И сказал главному сожителю по очагу:

— У меня нет лица среди людей. И меня не видят. Я говорю, но меня не слышат. Я вхожу, но меня не приглашают. Нет у меня места у огня, нет для меня еды на столе, нет постели, где бы я мог поспать спокойно. Но у меня есть еще имя. Гетерен зовут меня. И это имя я, как проклятый, возлагаю на очаг, храните его для меня. А я, безымянный, буду искать свою смерть.

Тут многие жители очага вскочили с криками и суматохой, намереваясь убить его, потому что убийство бросает меньшую тень на дом, чем самоубийство. Он бежал от них и ушел на север, к землям, пограничным со льдом. Преследователи уныло вернулись в Шат. Но Гетерен продолжал идти и пришел на ледник Перинг. Ледник Перинг — ледяной щит, покрывающий северную часть Кархида. Зимой, когда замерзает залив Гутен, он соединяется с Ледником в Оргорейне.

Еще два дня он продвигался на север по льду. У него не было с собой ни пищи, ни укрытия. На льду ничего не растет и нет никаких животных. Был месяц Сасми, и первый большой снег шел днем и ночью. Гетерен один шел сквозь бурю. На второй день он почувствовал, что слабеет. На вторую ночь ему пришлось лечь и немного поспать. Проснувшись на третье утро, он заметил, что руки у него обморожены, что ноги тоже обморожены, хотя он и не мог снять ботинок, чтобы осмотреть их: руки не повиновались ему. Он пополз вперед на четвереньках. У него не было для этого никаких причин: какая разница, в каком месте умирать, но он чувствовал, что должен двигаться на север.

Много времени спустя прекратились снег и ветер. Светило солнце. Гетерен не мог видеть, что у него впереди, потому что капюшон сполз ему на глаза. Не чувствуя больше холода в руках и ногах, он решил, что они онемели от мороза, но он мог продолжать ползти. Снег, покрывающий лед, показался ему странным: как будто изо льда росла белая трава. Она сгибалась под его тяжестью и снова распрямлялась за ним. Он перестал ползти, сел и откинул капюшон, чтобы осмотреться. Повсюду, насколько хватало глаз, лежали диковинные белые и сверкающие поля снежной травы. Видны были рощи белых деревьев с белыми листьями на них. Светило солнце, было безветренно и бело.

Гетерен снял варежки и посмотрел на руки. Они были белы как снег, но не были обморожены, и он мог двигать пальцами и стоять на ногах. Он не чувствовал ни боли, ни холода, ни голода.

Гетерен увидел впереди белую башню, похожую на башню домейна. Оттуда кто-то шел по направлению к нему. Спустя какое-то время стало видно, что этот человек, совершенно нагой, с белой кожей и белыми волосами. Он подошел к Гетерену, и Гетерен спросил его:

— Кто ты?

Белый человек ответил:

— Я твой брат и кеммеринг Ход.

Ходом звали его брата, убившего себя.

Гетерен увидел, что этот человек действительно его брат лицом и телом. Но в теле не было жизни, а голос звучал как треск льда.

Гетерен спросил:

— Что это за место?

Ход ответил:

— Это место внутри бури. Здесь живут те, кто убил себя Здесь мы с тобой продолжим наш обет.

Гетерен испугался и заявил:

— Я не останусь здесь. Если бы ты ушел со мной из нашего очага в южные земли, мы могли бы остаться вместе и хранить наш обет всю жизнь, и никто не знал бы о нашем проступке. Но ты нарушил наш с тобой обет, отбросив его вместе со своей жизнью. Ты не можешь теперь называть меня по имени.

И правда, Ход пошевелил губами, но не смог произнести имени брата.

Он быстро подошел к Гетерену и схватил его левой рукой. Гетерен высвободился и побежал. Он бежал на юг и увидел перед собой стену падающего снега, а когда он вошел в нее, снова не смог держаться на ногах и пополз.

На девятый день его нашли в своем домейне люди очага Орхоч, который расположен на юге Шата.

Они не знали, кто он и куда идет.

Когда его нашли, он, обмороженный и умирающий от голода, полз по снегу. От солнечного света он ослеп, лицо его почернело. Вначале он не мог говорить. Но особого вреда мороз ему не причинил, только левая рука у него онемела и ее пришлось ампутировать. Некоторые говорили, что это Гетерен из Шата, о котором они слышали, другие заявляли, что этого не может быть, потому что Гетерен в самом начале осени ушел на лед и теперь давно мертв. Сам он отрицал, что его зовут Гетерен. Оправившись, он покинул Орхоч и границу бури и ушел в южные земли, называя себя Энноч.

Состарившись, Энноч встретил в долине Гор человека со своей родины и спросил его:

— Как поживает домейн Шат?

Тот ответил, что Шат живет плохо. Ничего не растет на полях, люди болеют, весенние посадки вымерзают, и так продолжается уже много лет. Тогда Энноч сказал ему:

— Я Гетерен из Шата.

Он рассказал, как ушел на лед и с кем там встретился. В конце своего рассказа он сказал:

— Скажи всем в Шате, что я беру назад свое имя и свою тень.

Вскоре Гетерен заболел и умер. Путешественник принес его слова в Шат и с того времени домейн снова стал процветать, и все в домах, полях и в очагах стало хорошо.

3. Я проснулся поздно и остаток утра провел, перечитывая заметки об этике дворца, наблюдения над гетенианской психологией и манерами, сделанные моим предшественником-исследователем. Я плохо понимал, что читаю. Впрочем, это не имело значения: все это я уже знал и читал, чтобы заглушить внутренний голос, говоривший мне, что все идет плохо.

Не сумев заглушить его, я начал с ним спорить, утверждая, что без Эстравена было бы еще хуже, чем с ним. В конце концов, моя работа — это работа одного человека.

Первый корабль всегда один. Первые известия об Экумене в любой мир приносит лишь один человек.

Он может быть убит, как Пелледж на Таурусе-4, или заключен в сумасшедший дом, как первые три мобиля на Гао, один за другим. Но подобная практика продолжалась, потому что она оказалась действенной.

Один голос, говорящий правду, обладал большей силой, чем флоты и армии, но для этого нужно время, много времени, а времени у Экумена предостаточно. Не спорь, произнес внутренний голос, но я продолжал спорить в молчании и прибыл во дворец на аудиенцию к королю во втором часу, полный спокойствия и решимости. И все улетучилось еще до того, как я увидел короля.

Стражники и чиновники дворца провели меня в приемную по длинным залам и коридорам королевского дома. Меня попросили подождать и оставили одного в высокой комнате без окон. Там я и стоял, одетый соответственно предстоящему свиданию с королем. Я продал свой четвертый рубин. Исследователи сообщили, что гетенианцы высоко ценят эти драгоценные камни, поэтому я захватил их с собой целую сумку, чтобы расплачиваться за все необходимое. Треть полученных денег я потратил на одежду для вечернего парада и сегодняшней аудиенции — все новое: серые брюки, длинная нижняя рубашка, новая шапка, новые перчатки, заткнутые под соответствующим углом за пояс, и новые сапоги. Уверенность в том* что я хорошо одет, увеличила мои спокойствие и решительность. Я спокойна и мужественно смотрел по сторонам.

Подобно всему королевскому дому, комната эта была высока, красна и стара, в ней было холодно, как будто сквозняки дули не из других залов, а из прошедших столетий.

В очаге горел огонь, но тепла он не давал.

Огонь в Кархиде согревает скорее душу, чем тело. Индустриальный век в Кархиде длится уже три тысячи лет, и за эти тридцать столетий кархидцы создали много великолепных экономичных устройств центрального отопления, использующих пар, электричество и другие принципы, но в домах они не устанавливаются.

Возможно, кархидцы не хотят утратить свою естественную приспособленность, подобно арктическим птицам, которые, пожив в тепле, отмораживают затем лапы. Я, однако, тропическая птица, и мне было холодно на улице и холодно в доме. Чтобы согреться, я принялся ходить взад и вперед. Кроме меня и огня в очаге, в приемной почти ничего не было: табуретка и стол, на котором стоял один резной кувшин и древний радиоприемник в резном деревянном корпусе. Он говорил шепотом и я увеличил громкость, слушая дворцовый бюллетень, сменивший однообразную песню-лай, которая передавалась перед этим.

Кархидцы, как правило, предпочитают слушать новости, а не читать о них. Книги и телевизоры распространены гораздо меньше радио, а газета вообще отсутствует. Я пропустил утренний бюллетень и тут мое внимание привлекло несколько раз повторенное имя. Я теперь перестал расхаживать. Что там было с Эстравеном? Сообщение повторили: «Терем Хартрем ир Эстравен, лорд Эстра в Карме, этим указом лишается своего титула и места в ассамблее короле истца и приговаривается к изгнанию из королевства и всех домейнов Кархида. Если через три дня он окажется в королевстве или любом из домейнов, или впоследствии вернется в Кархид, любой подданный обязан предать его смерти без всякого судебной» разбирательства. Ни один подданный Кархида не должен разговаривать с Хартом рем ир Эстравеном, впускать его в смой дом или свою землю под угрозой тюремного заключения. Ни один подданный Кархида не должен давать Харту рем ир Эстравену взаймы деньги или вещь и не должен возвращать взятые в долг вещи или деньги под угрозой тюремного заключения и штрафа. Да знают все подданные Кархида, что преступление, за которое Харт рем ир Эстравен осужден за изгнание, есть предательство: он открыто под предлогом верной службы королю вел дело к тому, чтобы уничтожить независимость Кархида и подчинить его чужой власти. Он хотел, чтобы Кархид стал подчиненным и зависимым членом некоего Союза народов, утверждал, что подобный Союз существует, хотел ослабить власть короля в Кархиде с выгодой для настоящих и будущих врагов королевства. Одгир из Тува, восьмой час, дворец в Эрхенранге. Аргавен Харт».

Первый мой импульс был прост. Я выключил радио, как будто оно обвиняло меня, и заторопился к двери. Тут я, конечно, остановился и вернулся к столу у очага. Спокойствия и решительности как не бывало, мне хотелось открыть сумку, достать ан-сибл и послать срочное сообщение. Но я подавил и этот импульс — он был еще глупее первого. К счастью, у меня не оказалось времени для следующих импульсов. Двойная дверь в дальнем конце приемной открылась, появился чиновник:

— Дженри Ай!

Меня зовут Дженли, но кархидцы не произносят звука «л». Он впустил меня в красный зал, где находился Аргавен XV.

Красный зал королевского дома — огромная, высокая и длинная комната. До очага полмили. До снабженного строжлами и увешанного пыльными знаменами потолка тоже полмили. Узкие разрезы окон в толстых стенах. Света мало, тусклая полутьма.

Мои новые сапоги стучали. Я шел к королю по длинному залу.

В зале было три очага. Перед центральным, самым большим из них, на низком помосте или платформе стоял Аргавен — низкорослый, очень прямой и смуглый. На нем не было видно никаких царских знаков, кроме золотого кольца на пальце.

Я остановился у края помоста и, как мне было сказано, молчал.

— Поднимитесь, мистер Ай! Садитесь.

Я повиновался, сев в правое от очага кресло. Всему этому меня обучили. Аргавен не садился. Он стоял в десяти футах от меня у ревущего яркого пламени. Наконец он сказал:

— Говорите, мистер Ай, то, что собирались сказать. Уверяют, вы принесли какое-то сообщение.

Лицо его покраснело от жара. Оно было плоское и грубое, как луна, тусклая коричневато-красная луна Зимы. Аргавен вблизи был менее похож на короля и мужчину, чем на расстоянии и среди придворных. Голос у него был тонкий, а безумная голова высоко и высокомерно поднята.

— Ваше величество, все, что я знал, вылетело у меня из головы. Я только что узнал об опале Эстравена.

Аргавен резко рассмеялся, как разгневанная женщина, делающая вид, что ей забавно.

— Будь проклят этот гордый, позирующий, лжесвидетельствующий предатель! Вы с ним ужинали вчера вечером? И он вам говорил, какой он могущественный, как он правит королем, как легко пойдут ваши дела теперь, когда он со мной поговорил о вас? Да? Он говорил вам так, мистер Ай?

Я колебался.

— Я скажу вам, что он говорил мне о вас, если вам интересно это услышать. Он советовал мне отказать вам в аудиенции, заставить вас ждать, может быть, выслать вас в Оргорейн или на острова. Все полмесяца он твердил мне это, будь проклята его дерзость! Это он выслан теперь в Оргорейн. Ха-ха-ха!

Снова резкий фальшивый хохот. Смеясь, он хлопнул в ладоши. Немедленно среди занавесей в конце помоста появились стражники. Аргавен фыркнул на них, те исчезли. Все еще смеясь и фыркая, Аргавен подошел ближе и уставился на меня. Темные зрачки его глаз слегка отливали оранжевым. Я гораздо больше испугался его, чем ожидал, и не видел иного выхода из этих несуразностей, кроме искренности.

— Могу спросить вас, сэр, считаюсь ли я причастным к преступлению Эстравена?

— Вы? Нет.

Он еще пристальней посмотрел на меня.

— Не знаю, мистер Ай, что вы за дьявол: сексуальный урод, искусственно созданное чудовище или посетитель из домейна Небо,— но вы не предатель, вы были лишь орудием предателя. Я не наказываю орудия. Они причиняют вред только в руках плохого рабочего. Позвольте мне дать вам совет...

Аргавен изрек это очень подчеркнуто и с явным удовлетворением, мне тотчас пришло в голову, что за два года никто не давал мне советов. На вопросы отвечали, не никогда не пытались советовать. Даже Эстравен, явно старавшийся помочь мне. Это, видимо, имело какое-то отношение к шифгретору.

— Пусть никто не использует вас, мистер Ай,— говорил король.— И держитесь подальше от фракций. Говорите собственные слова, совершайте собственные поступки и никому не верьте. Поняли? Никому. Будь проклят этот лживый, хладнокровный предатель. Я ему верил, я надел серебряную цепь на его проклятую шею. Повесить бы его на той же цепи. Никогда я не доверял ему. Никогда. Никому не доверяйте. Пусть он сдохнет в помойных ямах Мцинори, выпрашивая подаяние, пусть сжигают его кишки.

Король Аргавен затрясся, задыхаясь, схватился за грудь и повернулся ко мне спиной. Он пинал большое полено в очаге, пока из него не полетели искры.

Не оборачиваясь, он потребовал резким и болезненным тоном:

— Говорите, мистер Ай.

— Могу ли я задать вопрос, сэр?

— Да.

Он глядел на огонь, раскачиваясь с ноги на ногу. Я обращался к его спине.

— Верите ли вы в то, что я говорю о себе?

— По приказу Эстравена врачи посылали мне бесконечные сообщения о вас. Еще больше докладов инженеров о вашем корабле. Все они могут быть лжецами, но все они утверждают, что вы не человек. Так кто же вы?

— Существуют и другие, подобные мне. А я представитель....

— Этого союза, этой власти, да, очень хорошо. Зачем они послали сюда вас, чего они хотят от меня?

Хотя Аргавен мог быть и безумным, и не очень проницательным, но у него была долгая практика в уклонениях, вызовах, риторических тонкостях, используемых в разговорах с теми, чья главная цель в жизни заключается в достижении и укреплении отношений шифгретора на высшем уровне. Многие аспекты этих отношений были не ясны мне, но я знал о том, какие словесные дуэли могут возникать на этой основе. Я не собирался спорить с Аргавеном, я хотел общаться с ним.

— Я не делаю из этого тайны, сэр. Экумен хочет союза с нациями Гетена.

— Зачем?

— Материальная выгода. Увеличение знаний. Расширение поля разумной жизни. Обогащение гармонии и большая слава. Приключения. Радость.

Я не говорил языком, которым пользуются те, кто правит людьми: короли, завоеватели, диктаторы, полководцы. На их языке нет ответа на вопрос короля. Аргавен неподвижно и угрюмо продолжал смотреть в огонь.

— Как велико королевство в Небе, этот Экумен?

— В сфере Экумена находятся восемьдесят три обитаемых планеты, а они содержат около трех тысяч наций и антропологических групп.

— Три тысячи? Понятно. А теперь скажите мне, что мы, одни, можем иметь общего с тысячами чудищ, живущих в небе?

Он снова повернулся ко мне. Он продолжал дуэль, задавал риторические вопросы, он почти шутил. Но шутка была неглубокой. Он был — Эстравен предупреждал меня об этом — обеспокоен, встревожен.

— Три тысячи наций на восьмидесяти трех мирах, сэр. Но ближайший находится в семнадцати годах пути от Гетена на кораблях, которые летят со скоростью света. Если вы считаете, что Гетен может быть вовлечен в пограничные конфликты с соседями, подумайте о разделяющем вас расстоянии. Через такое расстояние всякий набег теряет разумность,— я не говорил о войне и не без причины — на кархидском языке нет такого слова.— Торговля же, разумеется, выгодна. Торговля идеями, усовершенствованиями, передаваемыми по ансиблу. И торговля товарами и изделиями, которые доставляют корабли с экипажами и без него. Сюда могут прибывать послы, ученые, купцы и, в свою очередь, ваши люди смогут отправиться в космос. Экумен не королевство, а координирующий центр, обменный пункт для торговли и знаний. Без него сообщения между населенными пунктами стали бы случайными, а торговля — очень рискованной. Жизнь человека слишком коротка для прыжков между мирами, если не существует опорной сети и определенности, если нет контроля, если не ведется постоянная работа, поэтому все миры становятся членами Экумена. Мы все люди, вы знаете, сэр. Все мы. Все миры были заселены много лет назад из родного мира — Хейна. Мы различаемся, но мы все дети одного очага.

Ничто из сказанного не вызывало любопытства короля. Я продолжал некоторое время, подчеркивая, что его инфрегот К архи да лишь усилится, если они вступят в Экумен, но ничего не добился. Аргавен стоял мрачный, угрюмый, как старая выдра в клетке, покачиваясь взад и вперед с ноги на ногу, скаля зубы в улыбке боли.

Я замолчал.

— Они все черные, как вы?

Гетенианцы в основном желто-коричневые или красно-коричневые, но я видел многих не менее смуглых, чем я.

— Некоторые чернее,— сказал я,— мы приобрели разные цвета.

Я открыл сумку (вежливо осмотренную охранниками дворца четырежды при моем продвижении к Красному залу), в которой находился мой ансибл и несколько картинок. Фильмы, фотографии, движущиеся изображения — это была маленькая галерея людей — жителей Хейна, Чиффердвера, Сети, Земли, Аль-терры, Кэмтэйна, Олдула, Тауруса-4, Роканнона, Знебе, Сайма и других.

Король посмотрел их без интереса.

— Что это?

— Человек с Сайма, женщина.

Я вынужден был использовать слова, которыми гетенианцы обозначают только человека в кульминационном периоде кем-мера, причем такого, который выполняет функции женщины.

— Постоянно?

Он опустил куб и стоял, покачиваясь с ноги на ногу, глядя на меня или немного ниже меня. Отблески огня падали на его лицо.

— Они все подобны этому, подобны вам?

Этот барьер я не мог понизить для него. К этому им в конце концов придется привыкнуть.

— Да. Гетенианская половая психология, насколько мы можем судить, совершенно уникальна среди человеческих существ.

— Значит, все они на этих планетах постоянно находятся в кеммере? Общество извращенцев? Так утверждает и лорд Тайб. Я думал, он шутит. Может, так оно и есть. Но это отвратительно, мистер Ай, и я не вижу, для чего нам общаться с существами, так чудовищно отличающимися от нас.

— Выбор Кархида принадлежит вам, сэр.

— А если я вышлю вас?

— Что ж, я уйду. Может быть, попытаюсь снова в следующем поколении.

Это подействовало. Он выпалил:

— Вы бессмертный?

— Вовсе нет, сэр. Но прыжки в пространстве сказываются на времени. Если я сейчас вылечу с Гете на к ближайшему миру, Силлулу, то проведу в пути семнадцать лет планетного времени. Это одно из следствий полета со скоростью света. Если я просто поверну и вернусь назад с Силлулу, мои несколько часов, проведенные на борту корабля, здесь будут равны тридцати четырем годам и я смогу начать все сначала.

Мысль о прыжках во времени, которая давала видимость бессмертия, очаровывала всех: от рыбаков острова Хордена до премьер-министра. Но короля она оставила равнодушным.

Он спросил своим резким, хриплым голосом:

— Что это?

Он указал на ансибл.

— Мгновенный коммуникатор, сэр.

— Радио?

— Он не использует ни радиоволны, ни другие виды энергии. Принцип его работы, дающий мгновенную связь, основан на использовании гравитации.

Я снова забыл, что говорю не с Эстравеном, который читал все отчеты обо мне и внимательно выслушивал мои объяснения, а со скучающим королем.

— Ансибл дает мгновенную связь между двумя любыми пунктами. Один пункт должен быть закреплен и находиться на планете определенной массы, другой пункт подвижен. Это и есть мой ансибл. Я установил координаты Первичного мира Хейна. Кораблю типа «Нафал» потребуется шестьдесят семь лет, чтобы добраться до Хейна с Гете на, но если я наберу здесь на клавишах сообщение, оно будет получено на Хейне в тот момент, когда я его пишу. Не хотите ли связаться со стабилями?

— Я не говорю по-небесному,— запротестовал король со своей тусклой улыбкой.

— Там находится специальный человек — я их предупредил,— который может переводить с кархидского.

— Как это?

— Ну, вы знаете, сэр, что я не первый чужак на Гетене. Мне предшествовал отряд исследователей, которые не сообщили о своем присутствии: они выдавали себя за гетенианцев и изъездили в течение года весь Кархид, Оргорейн и Архипелаг. Они сделали доклад Совету Экумена около сорока лет назад, в правление вашего деда. Доклад их был чрезвычайно благоприятен. Я изучил собранную ими информацию, записанные ими языки И прибыл сюда. Не хотите ли посмотреть ансибл в действии?

— Я не люблю фокусы, мистер Ай.

— Это не фокус, сэр. Ваши собственные ученые осматривали...

— Я не ученый.

— Вы повелитель, сэр. Равные вам на Первичном мире Экумена ждут вашего слова.

Он свирепо посмотрел на меня. Стараясь заинтересовать его, я завлек его в престижную ловушку.

— Ладно. Спросите вашу машину, что делает человека предателем.

Я медленно набрал на клавишах, где были обозначены кар-хидские буквы: «Король Аргавен спрашивает стабилей Хейна, что делает человека предателем?» Надпись появилась на маленьком экране и поблекла.

Аргавен ждал, прекратив свое покачивание.

Наступила пауза, долгая пауза. Где-то там, в семидесяти двух световых годах, несомненно, лихорадочно посылали запросы в кархидский компьютер, а может и в компьютер, содержавший сведения по философии. Наконец на экране загорелись яркие буквы, повисли и медленно поблекли: «Приветствуем короля Кархида Аргавена на Гетене. Я не знаю, что делает человека предателем. Ни один человек не считает себя предателем, поэтому на ваш вопрос ответить трудно. С уважением, Дж. Ф. Спаймолл, от имени стабилей, Сари, Хейн 91/1491/45.»

Оторвав ленту с записью, я протянул ее Аргавену. Он бросил ее на стол, снова подошел к центральному очагу и принялся пинать полено, ловя искры руками.

— Такой полезный ответ я мог бы получить от любого предсказателя. Этот ответ меня не удовлетворяет, мистер Ай. Так же, как ваш ящик, эта ваша машина и ваш корабль. Мешок с фокусами и фокусник. Вы хотите, чтобы я поверил в ваши сказки. Но почему я должен вам верить? Что с того, что среди звезд существует восемьдесят тысяч миров, населенных чудовищами? Нам ничего от них не нужно. Мы выбрали свой путь в жизни и давно идем по нему. Кархид на пороге новой эпохи нового «великого века. Мы пойдем своим путем.

Он остановился, как будто потерял нить рассуждений, может быть, не своих: если Эстравен больше не был Королевским Ухом, его место занял кто-то другой.

— И если бы этот ваш Экумен чего-нибудь хотел от нас, он не послал бы вас одного. Это обман, подлог. Чужаки хлынули бы сюда тысячами.

— Но для того, чтобы открыть дверь, не нужно тысячи человек, милорд.

— Ее нужно держать открытой.

— Экумен может подождать, пока вы откроете ее, сэр. Мы никого не принуждаем. Я послан один, чтобы вы не боялись нас.

— Бояться вас! — воскликнул король. Он повернул свое искаженное тенями лицо, улыбнулся и заговорил громко и резко:

— Но я боюсь вас, посланник. Я боюсь тех, кто послал вас. Я боюсь лжецов, фокусников, а больше всего боюсь правды. И поэтому я хорошо правлю страной. Только страх правит людьми. Ничто иное не действует. И ничто иное не продержится достаточно долго. Вы тот, за кого себя выдаете, и в то же время вы — обман. Между звездами нет ничего, кроме ужаса и тьмы, и вы явились оттуда, стараясь испугать меня. Но я уже испуган, и я король. Страх — вот король! Забирайте ваши рисунки и фокусы и уходите. Я приказал, чтобы вам предоставили свободу в пределах Кархида. Больше нам не о чем говорить.

Я пошел по длинному залу, сапоги мои стучали, и двойные двери отделяли меня от короля.

Я потерпел неудачу. Но когда я покинул королевский дом и возвращался домой, меня больше всего беспокоила собственная неудача, а также участие в ней Эстравена. Почему король изгнал его за защиту Эку мена (так, во всяком случае, утверждал приказ)? Если в соответствии со словами самого короля, он действовал как раз в противоположном направлении? Когда он начал советовать королю избавиться от меня и почему? Не потому ли он изгнан, а мне предоставлена свобода? Кто из них лгал больше, и какого дьявола они вообще лгали?

Эстравен — чтобы спасти свою шкуру, решил я, а король — чтобы спасти свое лицо. Объяснение как будто подходило. Но на самом ли деле Эстравен лгал мне? Я понял, что не знаю этого.

Я проходил мимо дома в Красном Углу.

Ворота в сад были открыты. Я увидел деревья, склонившиеся над темным прудом, тропинку розового кирпича в безмятежном сером свете солнца, и по-прежнему снег на берегах пруда.

Я вспомнил, как ждал меня здесь под снегом Эстравен прошлым вечером, и почувствовал прилив острой жалости к человеку, который только вчера находился на вершине своего могущества, а сегодня пал, изгнан, исчез, бежит к границе, а смерть идет по пятам и никто не разговаривает с ним. Смертные приговоры редки в Кархиде: жизнь на Зиме тяжела, и люди предоставляют право убивать природе, а не закону. Я гадал, куда направится Эстравен. Экипажа у него нет, они все представляют дворцовую собственность. Ни один корабль или грузовик не подберет его. Он идет пешком по дороге и несет с собой то немногое, что смог захватить. Кархидцы в своем большинстве передвигаются пешком. У них нет верховых животных, нет летательных аппаратов, большую часть года погода не благоприятствует движению машин, а гетенианцы не торопятся. Я представил себе, как этот гордый человек бредет в изгнание — маленькая согнутая фигура на дороге, ведущей к западу от залива.

Все эти мысли мелькали в моем мозгу, когда я проходил мимо дома на Красном Углу. В то же время я продолжал обдумывать действия Эстравена и короля. В обращении с ними я потерпел неудачу. Что же делать дальше?

Я должен отправиться в Оргорейн — соседнее с Кархидом государство, соперничающее с ним. Но оттуда мне трудно будет вернуться в Кархид, а я еще не закончил тут дела. Я напомнил себе, что вся моя жизнь может пройти в осуществлении миссии Экумена. Не торопиться, не бежать в Оргорейн, прежде чем я узнаю больше о Кархиде, и особенно о предсказателях.

Два года я отвечал на вопросы, теперь я сам буду задавать их. Но не в Эрхенранге. Я наконец-то понял, что Эстравен предупреждал меня, и хотя я не могу доверять его предупреждению, не учитывать его тоже нельзя. Он сказал, хотя и не прямо, что мне следует удалиться от двора и уехать из города. Я почему-то вспомнил о зубах лорда Тайба.

Король предоставил мне свободу в своей стране, я воспользуюсь ею. Как говорит в Экуменийской школе, если действия невыгодны, собирай информацию; когда информация становится невыгодной, спи. Я еще не хотел спать. Я отправлюсь на восток и буду собирать информацию о предсказателях.

4. Лорд Ферости рем ир Айн прибыл в крепость Тангеринг и предложил сорок беррилов и половину дохода от урожая своих садов, как плату за предсказание.

Его условия были приняты. Он задал свой вопрос Ткачу Одрену и вопрос его был: «В какой день я умру?»

Собрались предсказатели и ушли во тьму.

Когда кончилась тьма, Одрен дал ответ: «Ты умрешь в Одстрет» (девятнадцатый день любого месяца).

— Какого месяца? Через сколько лет? — воскликнул Ферости.

Но связь была разорвана, и ответа не было. Лорд вбежал в круг, схватил Одрена за горло и начал душить его, крича, что если он не получит ответа, то сломает Ткачу шею. Его оттащили, хотя он и был сильным человеком. Он бился в их руках и кричал:

— Дайте мне ответ!

Одрен сказал:

— Ответ дан, и цена уплачена. Иди.

Разгневанный Ферости рем ир Айн вернулся в Гарут, третий домейн своей семьи, бедную местность на севере Осноринера, которую он сделал еще беднее, выжимая из нее плату за пред-

сказание. Он закрылся в крепости, в самой высокой башне очага, и не выходил оттуда ни к другу, ни к врагу, ни в посев, ни в жатву, ни для кеммера, ни для набега. И прошел месяц и девять месяцев, а он продолжал жить и ждать. А в Однотерхат и в Одстрет — в восемнадцатый и девятнадцатый дни месяца — он не ел, не пил и не спал.

Его кеммерингом по любви и обету был Харбор из клана Геганнер. Этот Харбор в месяц Тренде пришел в крепость Тан-геринг и сказал Ткачу:

— Мне нужно предсказание.

— Чем ты заплатишь? — спросил Одрен.

Он видел, что пришедший плохо одет и плохо обут, его сани стары, а все его снаряжение нуждалось в замене.

— Я заплачу своей жизнью,— сказал Харбор.

— У вас больше ничего нет, милорд? — поинтересовался у него Одрен. Он говорил теперь с ним, как с благородным человеком.

— Вы больше ничего не можете предложить?

— Ничего,— заявил Харбор.— И я не знаю, ценна ли для вас моя жизнь?

— Нет,— сказал Одрен.— Для нас она не ценна.

Тогда Харбор упал на колени, сраженный любовью и стыдом, и воскликнул:

— Я умоляю ответить на мой вопрос! Спрашиваю я не для себя!

— А для кого?

— Для моего лорда и кеммеринга Ферости,— признался Харбор и заплакал.— С тех пор, как он вернулся от вас с ответом, у него нет любви и радости. Он умрет от вашего ответа, который вовсе не является ответом.

— Человек умирает только от смерти,— сказал Ткач Одрен. Но страсть Харбора егр тронула. Наконец он сказал:

— Я поищу ответ на ваш вопрос, Харбор, и не спрошу за это плату. Но помните, что плата есть всегда. Вопрощаю-щий всегда платит.

Тогда Харбор прижал руки Одре на к своим глазам в знак благодарности. Собрались предсказатели и ушли во тьму.

Харбор был с ними и задал свой вопрос, а вопрос его был: «Долго ли проживет Ферости рем ир Айн», ибо Харбор хотел узнать день, месяц и год, чтобы любящее сердце его кеммеринга успокоилось. Предсказатели ушли во тьму, и вот Одрен закричал, как от великой боли, как будто его жгли на огне:

— Дольше, чем Харбор из Геганнера!

Харбор отправился домой в Герут через снега Гренде. Он поднимался на башню.

Здесь сидел его кеммеринг Ферости, мрачный и хмурый.

— Аше,— сказал Харбор,— я был в крепости и получил от предсказателя ответ. Я спросил, долго ли ты проживешь, и он ответил: дольше, чем Харбор.

— Значит, ты спросил у них, когда я умру? — спросил Фе-

рости и медленно поднял голову, как будто она у него непомерно тяжела.

— Я спросил, долго ли ты будешь жить?

— Долго ли? Глупец! Ты мог и не спрашивать у них, когда я умру, в какой день, месяц, год. Сколько дней мне осталось. Ты спросил: «Долго ли?» О, глупец! Дурак! Конечно, дольше, чем ты!

Ферости поднял стол из красного камня и бросил его в голову Харбора. Харбор упал.

Ферости увидел, что разбил Харбору череп и поставил стол на место. Он лег рядом с мертвым и обхватил его руками, как будто они были в кеммере. Так их и нашли. Ферости сошел с ума, и его держали под замком, так как он повсюду искал Харбора, думая, что тот где-то в домейне.

Он прожил еще месяц и повесился в Одстрет, в девятнадцатый день месяца Терн.

5. Моя хозяйка, разговорчивый человек, организовала мое путешествие на восток.

— Если человек хочет посетить крепости, он должен пересечь Каргаз, затем попасть через горы в старый Кархид, к Рену, старому королевскому городу. Мой сожитель по очагу водит караваны грузовиков через проход Зенар. За чашкой орша он рассказал мне, что завтра они отправятся в первый переход. Весна теплая, дороги расчистились до самого Энгожера. Еще несколько дней и снегоочистители совсем расчистят их. Меня не заставишь пересекать Каргаз.

Эрхенранг — мой дом и крыша над головой, но я Йомешта, да будет благословенно молоко Меши, а Йомсштой можно быть где угодно. Мы вновь прибывшие: лорд Меша родился две тысячи двести два года назад, а Старый Путь Хандадара уходит в прошлое еще на десять тысяч лет. Если вы интересуетесь Старым Путем, вам нужно вернуться на Старую Землю. Послушайте, мистер Ай, я сохраню вашу комнату до вашего возвращения, но вы мудрый человек и на время должны уехать из Эрхенранга, потому что все знают, что предатель всем демонстрировал свою дружбу с вами. Теперь, когда старина Тайб стал Королевским Ухом, все опять будет хорошо. Если вы пойдете в Новый порт, найдете там моего товарища по очагу и скажете ему, что я вас послал...

И так далее. Как я сказал, он был разговорчив, и, обнаружив, что у меня нет ингретора, принялся давать мне советы, правда, маскируя их словами «если» и «как если бы».

Он был управляющим моего острова. Я мысленно называл его хозяйкой, так как у него были толстые ягодицы, которые раскачивались при ходьбе, мягкое толстое лицо, а по характеру он был добр и любил подглядывать, шпионить и разнюхивать. Он хорошо относился ко мне, но за маленькую плату показывал мою комнату любителям острых ощущений, когда я отсутствовал: смотрите комнату загадочного Посланника! Он был так женоподобен по внешности и манерам, что я однажды спросил, много ли у него детей. Он удивленно взглянул на меня.

Оказывается, он не родил ни одного, хотя был отцом четверых — одно из маленьких потрясений, которые я постоянно получал. И культурный шок ничто по сравнению с биологическим шоком, который получал я как мужчина, находясь в обществе тех, кто пять шестых времени был не мужчиной и не женщиной, а чем-то средним.

Радиобюллетени были полны деяний нового премьер-министра Пеммер Харг рем ир Тайба.

Большинство из этих новостей касалось событий на Севере в долине Синот. Тайб постоянно поддерживал претензии Кархида на этот район — именно такие действия на любой другой планете на данном этапе цивилизации привели бы к войне, но не на Гете не. Ссоры, убийства, феодальные распри, набеги, вендетты, пытки, похищения — весь знакомый человечеству набор. Только без войн, как будто у них не было способности к войне. В этом смысле они вели себя как женщины, но не как мужчины или муравьи. Во всяком случае, до сих пор. Все, что я знал об Оргорейне, указывало, что последние пять-шесть столетий он превратился в способное к войне общество, в настоящую нацию.

Соперничество, главным образом экономическое, побуждало Кархид тоже превращаться в нацию, развить, как говорил Эстра-вен, патриотизм. Если это произойдет, у гетенианцев появится отличный шанс для изобретения войны.

Я хотел отправиться в Оргорейн и проверить, верны ли мои догадки, но раньше мне нужно было покончить с Кархидом, поэтому я продал еще один рубин ювелиру с улицы Энг и, захватив с собой все деньги, ансибл, несколько инструментов и смену одежды, выехал как пассажир торгового каравана в первый день первого месяца лета.

Грузовики тронулись на рассвете от нового грузового порта. Они проехали под аркой и повернули на восток — двадцать громоздких, тихоходных, похожих на баржи грузовиков на гусеничном ходу, двигавшихся цепочкой по глубоким улицам Эрхенранга сквозь утренние тени. Они везли ящики с линзами, катушки звукозаписей, медную и платиновую проволоку, ткани, ящики с сушеной рыбой с залива, шарикоподшипники и другие детали машин. Десять грузовиков перевозили орготское зерно картик. Все это было закуплено доя Перинга, самой северной области страны.

Перевозки на великом континенте осуществлялись главным образом на этих электрических грузовиках, а когда было возможно, на барже по рекам и каналам. Во времена месяцев глубоких снегов медлительные тракторы и снегоочистители, механические сани и ледовые корабли — единственный транспорт, кроме лыж и саней, которые тащат люди. Во время оттепели вообще никаких сообщений организовать было невозможно, поэтому перевозки осуществлялись почти исключительно летом. На дороге тогда появлялось множество караванов.

Движение контролируется, каждый караван или отдельная машина поддерживают постоянную радиосвязь с контрольными пунктами по всему пути, движение осуществляется со скоростью двадцать пять миль в час (земной). Машины гетениаицев способны двигаться быстрее, но никогда этого не делают. Если гетениапцев спрашивают об этом, они отвечают:

— А зачем?

Когда землян спрашивают, почему их машины двигаются быстро, они отвечают: «А почему бы и нет?»

О вкусах не спорят.

Земляне постоянно стремятся вперед, они считают движение прогрессом. Люди Зимы, всегда живущие в первом году, считают, что прогресс менее важен, чем присутствие. У меня земные вкусы, и, покинув Эрхенранг, я испытывал раздражение от медлительности каравана. Мне хотелось, чтобы он двигался быстрее. Я был рад избавиться от длинных каменных улиц с черными крутыми крышами, бесчисленными башнями, избавиться от бесконечного города, где все мои усилия оказались бессильными и напрасными из-за страха и предательства.

Взбираясь на Каргаз, караван останавливался ненадолго, но часто для еды в придорожных гостиницах. Вскоре после полудня мы смогли бросить взгляд на весь хребет с вершины предгорья. Мы видели Костор с четырех миль высоты от подножья до вершины, гигантский западный склон горы скрывал от нас северные пики. Некоторые из них достигали тридцати тысяч футов. Южнее Костора один пик за другим вздымались белыми громадами на фоне бесцветного неба. Я насчитал их тридцать, а дальше виднелось лишь неразличимое мерцание в туманной дымке. Водитель назвал мне все тридцать вершин. Он рассказал мне о лавинах, о грузовиках, запертых на недели, и о прочем в дружеской попытке напугать меня.

Он рассказал, как однажды грузовик, шедший перед ним, соскользнул с дороги и полетел вниз, в тысячеметровую бездну.

— И что замечательно,— сказал он,— так это медлительность, с которой все это происходило. Казалось, целый час грузовик падал, и удивительно, что он беззвучно исчез в сорокаметровом слое снега на дне пропасти.

В третьем часу мы остановились для обеда в большой гостинице с обширными ревущими очагами, высокими комнатами, множеством столов, уставленных хорошей пищей, но на ночь мы не остановились. Наш караван был рассчитан на движение по ночам, он торопился (по-кархидски, конечно), чтобы первым в сезоне добраться до области Перинг и снять пенку прибыли с рынка.

Аккумуляторы грузовиков подзарядили. На работу заступила новая смена водителей, и мы двинулись дальше. Один из грузовиков каравана служил в качестве спальни для водителей. Для пассажиров спальных мест не было. Я провел ночь в холодной кабине на жестком сидении. В полночь была сделана короткая остановка у маленькой гостиницы высоко в горах. Кархид не приспособлен для комфорта. Проснувшись иа рассвете, я увидел лишь скалы, свет и узкую дорогу, поднимавшуюся все вверх и вверх под гусеницами наших грузовиков. Я с дрожью заставил себя вспомнить, что есть вещи важнее удобства, если только ты не старая женщина или кошка.

Дальше гостиниц не было. К обеду грузовики остановились один за другим на покрытой снегом гряде. Все выбрались из кабин и собрались вокруг спальной машины.

Из нее выносили чашки с горячим супом, раздавали ломти сухого хлебного яблока и кружки с кислым пивом. Мы стояли к снегу, ели и пили, повернувшись спинами к резкому ветру, который нес сухую снежную пыль. Потом снова сели в грузовики и поехали дальше вверх. В полдень на высоте четырнадцати тысяч футов было восемьдесят два градуса по Фаренгейту ну солнце и тридцать в тени. Электродвигатели работали так тихо, что слышно было, как где-то далеко, милях в двадцати срывались в пространство лавины.

После полудня на высоте пятнадцати тысяч футов мы миновали вершину.

Глядя на южный склон Костора, по которому мы бесконечно ползли весь день, я заметил странную скальную формацию в четверти мили над дорогой, напоминающую замок.

— Видите там крепость? — спросил водитель.

— То здание?

— Крепость Арискостор.

— Но так высоко невозможно жить.

— Старые люди могли и могут. Прошлым летом я вел грузовик в караване, который доставил им пищу из Эрхенранга. Конечно, десять или одиннадцать месяцев в году они не могут оттуда выходить, но это их не беспокоит. Здесь, в горах, семь или восемь таких поселений.

Я смотрел на одинокое здание на огромной высоте и не мог поверить водителю. Затем подавил свое недоверие. Если кто-либо и может выжить в таком суровом климате, то только кархидцы.

Дорога спускалась по краю пропасти, извиваясь. Восточный склон Каргаза более крут, чем западный, и падает к равнинам внизу ступенями большой лестницы — остатками бурного горообразования. На закате мы увидели цепочку крохотных точек, ползущих в обширной белой тени на семь тысяч футов ниже нас. Это был караван грузовиков, вышедших из Эрхенранга на день раньше ‘нас. На следующий день мы тоже спустились по этому склону, очень медленно, стараясь не дышать, чтобы не вызвать лавины. Отсюда уже смутно виднелись в пятнах облаков и в серебряных нитках рек обширные равнины Рер.

В сумерках на четвертый день после выхода из Эрхенранга мы прибыли в Рер.

Между двумя городами лежит расстояние в одиннадцать сотен миль, горная стена в несколько миль высотой и две-три тысячи лет.

Караван остановился у западных ворот, где он будет перегружен на баржи. Ни один грузовик не может войти в Рер. Он был построен до того, как кархидцы начали использовать машины, а они использовали их уже двадцать столетий. В Pepe нет улиц. Вместо них — крытые, подобные туннелям, переходы. В них можно идти и внутри, и по крыше. Дома, острова и очаги разбросаны хаотично, в удивительной и изобильной путанице, которая внезапно сменяется великолепными кроваво-красными башнями дворца Ан, лишенными окон.

Построенные семнадцать столетий назад, эти башни служили в течение тысячи лет резиденцией королей Кархида, пока Аргавен Харт, первый в своей династии, не пересек Каргаз и не поселился на обширной равнине к западу от гор. Все здания в Рире фантастически массивны, на высоких мощных фундаментах, оборудованы для защиты от непогоды и воды. Зимой ветер с равнины выдувает снег из города, но в сильные бураны улицы могут быть полностью завалены.

Над снегом торчат крыши домов, зимние двери под карнизами, как слуховые окна. Оттепель — плохое время на этой равнине. Туннели превращаются в бурлящие сточные трубы, каналы или озера, жители Pepa отправляются по своим делам в лодках, отталкиваясь веслами от льдин. И всегда над пылью лета, над снегами зимы, над весенними разливами возвышаются красные башни — пустое сердце города.

Я остановился в дорогой гостинице вблизи башен, ночью спал плохо, видел множество кошмаров, на рассвете уплатил владельцу за постель, завтрак, путаное объяснение, как добраться до нужного места, и пошел к Стерхеду, древней крепости недалеко от Pepa. Отойдя от гостиницы ярдов на пятьдесят, я заблудился. Стараясь, чтобы башня осталась за мной, а огромная белая стена Каргаза была справа, я выбрался из города.

Встретившийся по дороге мальчишка, сын фермера, указал мне поворот на Стерхед.

Я пришел туда в полдень. Впрочем, я не был уверен, туда ли я попал. Меня окружал лес толстых деревьев. Лес этот казался еще более тщательно расчищенным, чем остальные на этой планете аккуратных лесов.

Тропа проходила по холму среди деревьев.

Справа от себя заметил деревянный домик, потом слева увидел несколько больших деревянных зданий. Откуда-то доносился запах жареной рыбы.

Я медленно, слегка беспокоясь, шел по тропе. Откуда мне знать, как Жанндары относятся к туристам? Я вообще очень мало знал о них. Жанндара — это религия без организации, без жрецов, без иерархии, без обетов и вероучений. Я не могу даже сказать, признает ли она существование бога. Единственным видимым ее проявлением служат крепости-убежища, в которых верующие могут провести ночь или всю жизнь.

Я не стал бы любопытствовать по поводу тайн этого культа, если бы я не хотел получить ответ на вопрос, на который не ответили мои предшественники-исследователи, а именно: кто такие предсказатели и чем они, в сущности, занимаются? Я прибыл в

Кархид и пробыл в нем дольше исследователей и все же не знал, есть ли правда в рассказах о предсказателях и их пророчествах. Легенды о предсказателях распространены на всех заселенных людьми планетах.

Боги предсказывают, духи предсказывают и компьютеры предсказывают. Неопределенность советов оракулов и статистическая вероятность представляют многочисленные увертки, а противоречия уничтожаются верой. Однако, если даже легенды достойны расследования, я не убедил еще ни одного кархидца в существовании телепатической связи. Он не убедится, пока сам не «увидит». Точно такая же и моя позиция по отношению к предсказателям Жанндарам.

Идя по тропе, я понял, что в тени леса размещается целый поселок. Здания его разбросаны, как и в Pepe, но выглядит этот поселок мирным и деревенским. Над крышами и тропой свисали ветви хеммена, самого распространенного на Зиме дерева, крепкого хвойного растения с толстыми бледно-алыми иглами. Шишки хеммена усеивали ветвящиеся тропы. Ветер приносил запах пыльцы хеммена и все дома были построены из древесины. Я остановился, гадая, в какую бы дверь постучать, но тут какой-то человек вышел из леса и вежливо поздоровался со мной.

— Вы ищете место для ночлега? — спросил он.

— Я пришел с вопросом к предсказателям.

Я решил по крайней мере в первое время выдавать себя за кархидца. Подобно исследователям, я никогда не имел неприятностей, выдавая себя за туземца, если это было нужно. Среди множества кархидских диалектов мой акцент проходил незамеченным, а сексуальная ненормальность скрывалась под тяжелой одеждой. Мне недоставало толстой волосяной кисточки, у меня был несколько другой разрез глаз, я был смуглее и выше большего числа гетенианцев, но все это оставалось в пределах нормальной формации.

Бороду мне удалили совсем, прежде чем я покинул Оллул. В то время мы не подозревали о волосатых племенах Перунтера, которые не только носили бороды, но вообще полностью заросли волосами.

Изредка меня спрашивали, где я сломал нос. У гетенианцев сильно выступающие узкие носы со стягивающимися ноздрями, прекрасно приспособленные к вдыханию морского воздуха. Человек на тропе Стерхорда с любопытством взглянул на мой нос и продолжил расспросы:

— Тогда, может быть, вы хотите поговорить с Ткачем? Он ниже на поляне, если не поехал куда-нибудь. Или вначале предпочитаете поговорить с кем-нибудь другим, из холостяков?

— Не знаю, я крайне невежественен«..

Молодой человек насмешливо поклонился:

— Я польщен! — сказал он.— Я продсил здесь три года, но не приобрел еще достаточно невежества, чтобы оно было достойно упоминания.

Он явно забавлялся, но манеры его оставались вежливыми, вспомнив открытки из сказаний Жанндары, я понял, что безбожно хвастал: все равно, как если бы я сказал ему: «Я исключительно красив».

— Я хотел сказать, что ничего не знаю о предсказателях.

— Завидую,— заявил юный житель Стерхеда.— Но если мы хотим прийти куда-нибудь, нужно оставить на снегу след. Я покажу вам дорогу на поляну. Меня зовут Росс.

— Дженри,— представился я.

Я отказался от своего «л». Вслед за Россом я углубился в лесную тень. Узкая тропа часто меняла направление, извиваясь по склону. Тут и там поближе и подальше от тропы среди массивных деревьев виднелись маленькие дома. Все было красным и коричневым, влажным, ароматным и тусклым.

Из одного домика доносились мягкие свистящие звуки кархидской флейты. Росс шагал легко и быстро как девушка, в нескольких ярдах впереди меня. Вот его белая куртка сверкнула на солнце, и мы оказались на широком пологом лугу.

В двадцати футах от нас стояла фигура: прямая и неподвижная. Алый хоб и белая куртка, инкрустированная яркой эмалью, отчетливо выделялись на фоне высокой зеленой травы В ста ярдах от нас стояла еще одна статуя в голубом и белом. За все время пока мы разговаривали с первым, второй не шевельнулся и не оглянулся. Они упражнялись в жанндарском умении (они называют это присутствием), которое является разновидностью транса, включая самоутрату, путем крайнего обострения чувственного восприятия. Росс заговорил с человеком в алом. Тот шевельнулся, взглянул на нас и медленно подошел.

Он был так же высок, как и я, строен, с чистым, открытым и прекрасным лицом. Когда наши взгляды встретились, я почувствовал желание мысленно поговорить с ним, постараться донести до него мозговую речь. Я никогда раньше не испытывал этого желания на Зиме и не должен был испытывать. Оно было так сильно, что я начал мысленно говорить с ним.

Ответа не было. Контакта не состоялось.

Он продолжал смотреть прямо на меня. Мгновение спустя он улыбнулся мне и справился высоким голосом:

— Вы ведь Посланник?

Запинаясь, я ответил:

— Да.

— Меня зовут Фейкс. Вы оказываете нам честь, посетив нас. Вы хотите провести некоторое время в Стерхеде?

— С удовольствием. Я хочу побольше узнать о ваших предсказателях. Если вас интересуют мои рассказы, я мог бы рассказать, откуда я прибыл.

— Как вам будет угодно,— сказал Фейкс. Он безмятежно улыбнулся. Прекрасно, что вы пересекли океан, а потом добавили тысячу миль и пересекли Каргаз, чтобы прибыть сюда.

— Я пришел в Стерхед из-за славы его предсказателей.

— Тогда, возможно, вы захотите увидеть, как мы предсказываем. Или у вас есть собственный вопрос?

Его ясные глаза излучали правду

— Не знаю,— признался я.

— Иусут,— сказал он.— Неважно. Может быть, пробыв у нас немного, вы найдете свой вопрос. Вы знаете, что предсказатели способны собираться только в определенное время, так что вам все равно придется провести у нас несколько дней.

Я так и поступил, и это были приятные дни. Время было свободное, за исключением коммунальных работ на полях, в садах и в лесу. К таким работам в случае необходимости приглашали и пришедших. Помимо этих работ целые дни могли проходить бее единого произнесенного слова. Впрочем, я разговаривал с Россом и Фейксем, чей необычный характер, прозрачный и глубокий, как колодец с чистой водой, был копией характера этого места. По вечерам происходили собрания у очага в одном из одиноких, окруженных деревьями домов. Здесь шли беседы, можно было выпить вина, звучала энергичная музыка Кархида: мелодически простая, но ритмически сложная, всегда импровизированная. Однажды вечером начали танцевать два человека, таких старых, что их волосы поседели, а тела высохли. Танец был медленным, четким и строго контролируемым, чаровал глаз и рассудок. Они начали танец во время третьего часа после обеда. Музыканты присоединялись к игре или бросали ее, когда угодно, лишь барабанщик не прекращал своих ритмичных ударов. В шестом часу в полночь, спустя пять земных часов, старые танцоры все еще продолжали танцевать.

В первый раз тогда я увидел феномен сознательного контролируемого использования того, что мы называем «мистической силой». После этого я стал с большим доверием относиться к рассказам о Старых Людях Жанндары.

Это была сосредоточенная на самой себе жизнь, самонадеянная, застывшая, погруженная в то единственное «невежество», которое превыше всего ценится Жанндарами, жизнь, которая полностью подчиняется их правилу пассивности и невмешательства. Это правило (выраженное в слове иусут, которое я приблизительно перевел как «неважно») — сердце культа, и я не стану делать вид, что понял его. Но после полумесяца, проведенного в Стерхеде, я начал лучше понимать кархидцев.

Под политикой и страстями лежит старая тьма, пассивная, анархистская, молчаливая и плодотворная тьма Жанндары.

Из этой молчаливой тьмы необъяснимо доносится голос предсказателя.

Юный Росс, которому нравилось быть моим гидом, объяснил, что вопрос предсказателям может касаться чего угодно и формулироваться в любой форме.

— Чем более точно сформулирован вопрос и чем более он ограничен, тем точнее ответ,— заверил он.— Неясность порождает неясность. Ну и, конечно, на некоторые вопросы дать ответ нельзя.

— А что, если я задам именно такой вопрос? — спросил я.

Эта преграда, хотя и усложненная, была мне знакома. Но я не ожидал услышать в ответ:

— Ткач отвергнет его. Вопросы, на которые нельзя дать ответ, вредят предсказателям.

— Вредят?

— Разве вы не знаете истории лорда Шорта, который заставил предсказателей крепости Асен ответить на вопрос: «В чем смысл жизни?» Это было несколько тысяч лет назад. Предсказатели оставались во тьме шесть дней и ночей, в конце все холостяки впали в кататонию, все дураки умерли, извращенец убил лорда Шорта камнем, а Ткач... Им был человек до имени Меше...

— Основатель Комештского культа?

— Да,— сказал Росс.

Он рассмеялся, но я не понял, смеялся он по поводу Комешты или надо мной.

Я решил задать вопрос, требующий ответа лишь в виде «да» «нет». Такой вопрос, по крайней мере, покажет степень скрытности или истинности ответа. Фейкс подтвердил сказанное Россом: вопрос может касаться и таких предметов, о которых предсказатель ничего не знает. Я мог спросить, хорош ли будет урожай хулма в западном полушарии, и они ответили бы, даже не подозревая, где находится это полушарие. Это, по-видимому, ставило их гадание на уровень обычной вероятности в одном ряду с гаданиями на лепестках ромашки или по костям. Нет, вероятность тут ни при чем.

— Предсказание дается точное и от вероятности не зависит,— ответил Фейкс.

— Значит, вы читаете мысли?

— Нет,— сказал Фейкс.

Он опять безмятежно улыбнулся.

— Может быть, вы читаете мысли, сами того не подозревая?

— Что хорошего в этом? Если спрашивающий заранее знает ответ, он не станет за него платить.

Я выбрал вопрос, на который определенно не знал ответа. Только время покажет, правы ли предсказатели, если, конечно, это не будет одним из тех восхитительных профессиональных пророчеств, что применимы к любому исходу.

Вопрос был не тривиальный. Я отказался от банальных вопросов типа «Когда прекратится дождь?», узнав, что любой вопрос труден и опасен для девяти предсказателей Стерхеда. Цена высока для спрашивающего — два моих рубина перекочевали в сокровищницу Стерхеда. Но еще выше она была для отвечающих. Я хорошо узнал Фейкса, и мне трудно было поверить, что он сознательный или бессознательный лжец. Разум его был тверд, ясен и отшлифован, как мои рубины. Я не решился ставить ему ловушку. Я спросил именно то, что больше всего хотел узнать.

В Однотерхад, восемнадцатый день месяца, девять предсказателей собрались в большом здании, которое обычно было закрыто. Это был высокий зал, холодный, с каменным полом, тускло освещенный светом из нескольких узких окон. В одном конце зала в очаге горел огонь. Они сели на каменный пол кружком, все в длинных плащах с капюшонами. Грубые неподвижные фигуры, похожие на статуи первобытного прошлого. Росс среди нескольких других жителей Стерхеда и врач из ближайшего домейна молча смотрели на них с сидений у очага, а я пересек зал и вошел в круг.

Все испытывали сильное напряжение. Одна из фигур подняла голову, и я увидел странное лицо с резкими чертами и дерзкими глазами.

Фейкс сидел, скрестив ноги, неподвижный, напряженный, полный поднимающейся силы, которая сделала его чистый и мягкий голос резким, как электрический заряд.

— Спрашивайте,— бросил он.

Я задал свой вопрос:

— Будет ли спустя пять лет Гетен членом Экумена?

Молчание. Я стоял, пойманный в паутину молчания.

Все почувствовали облегчение. Камни в капюшонах шевельнулись, тот, который показался мне таким странным, начал шептаться с соседями. Я оставил круг и присоединился к наблюдателям у очага.

Двое предсказателей оставались молчаливыми и не реагировали на окружающее.

Один из них время от времени поднимал левую руку и слегка хлопал по полу десять-двенадцать раз, потом вновь замирал. Ни одного из них я раньше не видел.

Это дураки, по определению Росса, душевнобольные, безумные. Росс называл их «разделителями времени». Возможно, он имел в виду шизофрению. Кархидские психологи, хотя и не обладали мозговой речью и поэтому действовали, как слепые хирурги, хорошо знали наркотики, гипноз, шоки, лечение холодом и различные виды умственной терапии. Я спросил, можно ли вылечить этих психопатов.

— Вылечить? — переспросил Росс.— Станете ли вы лечить певца от его голоса?

Пять других в круге были жителями Стерхеда, адептами жанндарской науки присутствия. Росс сказал, что пока они считаются предсказателями, они будут холостяками, то есть в период сексуальной потенции они не вступают в кеммер. Один из этих холостяков был во время предсказания в периоде кеммера. Я видел признаки в его фигуре, которые говорили о первой фразе кеммера.

Рядом с ним сидел извращенец.

— Он пришел из Опрева с врачом,— сказал мне Росс.— Некоторые группы предсказателей искусственно вызывают извращения, вводя мужские и женские гормоны в дни перед встречей. Но лучше иметь естественного. Этот сам пожелал придти. Ему нравится известность.

Росс использовал местоимение, обозначающее самца животного, а не человеческое существо в мужской роли в период кеммера. Он выглядел несколько смущенным. Кархидцы свободно обсуждают сексуальные проблемы и с удовольствием говорят о кеммере, но неохотно вступают в разговоры об извращенцах. По крайней мере, общаясь со мной. Чрезмерная продолжительность периода кеммера с постоянным преобладанием гормонального равновесия в сторону мужчины или женщины — это они называют извращением. Оно встречается нередко, три-четыре процента взрослых обычно относятся к психологическим извращенцам. Их не исключают из общества. Но относятся к ним с некоторым отвращением. Извращенцы стерильны. Извращенец группы после первого странного взгляда не обращал внимания ни на кого, кроме соседа в кеммере, чья увеличенная сексуальная активность должна была перейти в высшую женскую стадию кеммера под влиянием преувеличенной мужественности извращенца. Извращенец продолжал негромко шептать, склонившись к кеммерингу, который почти не отвечал и, казалось, испытывал отвращение. Остальные молчали и слушали шепот извращенца. Фейкс внимательно следил за одним из дураков. Извращенец положил свою руку на руку кеммеринга. Тот торопливо отпрянул, как бы в страхе взглянув на Фейкса. Фейкс не шевельнулся. Кеммеринг вернулся на место и оставался неподвижным, когда извращенец снова коснулся его. Один из дураков поднял голову и рассмеялся долгим фальшивым хриплым хохотом:

— Ах-ах-ах...

Фейкс поднял руку. Немедленно все в круге повернули к нему лица, как будто он собирал их взглядом в пучок.

Когда мы вошли в зал, был вечер и шел дождь. Серый свет вскоре потускнел в узких высоких окнах. Теперь полосы света расстилались, как фантастические паруса, длинные треугольники его падали на пол, на лица девяти. Это над лесом всходила луна. Огонь в очаге погас, стало темно, только лунный свет вырывал из тьмы то лицо, то руку, то неподвижную спину. Некоторое время я сидел не шевелясь, видел неподвижный, как из бледного камня, профиль Фейкса. Диагонали лунного света медленно ползли и вскоре осветили темную фигуру кеммеринга: голова склонена к коленям, руки прижаты к полу, тело дрожит в регулярных приступах, сопровождаемых хлопаньем ладоней о пол. Все они были связаны, соединены, как части паутины. Я чувствовал, хотел я этого или нет, связь, коммуникацию: бессловесную и необычную. Она проходила через Фейкса и Фейкс старался проконтролировать ее и придать ей какую-то форму.

Фейкс был ткачом, центром этой паутины.

Тусклый свет переполз на восточную стену.

Паутина силы, направления, молчания росла.

Я старался не вступать в контакт с сознанием предсказателей. Молчаливое электрическое напряжение вызывало во мне сильное беспокойство. Такое чувство, будто меня втягивают, будто я становлюсь частью общего рисунка, звеном в паутине. Но когда я почувствовал себя отрезанным от всего мира и замкнутым в собственном мозгу, я понял, что установил барьер. Я был подавлен зрительными галлюцинациями, мешаниной каких-то образов, гротескных и сексуально обусловленных — черно-красных проявлений эротического гнева. Я был окружен гигантскими зияющими ямами, полными разорванных губ, ног и грудей. Я терял равновесие, я падал туда. Если это не прекратится, я действительно упаду и сойду с ума. Действовали могучие первобытные силы, вызывающие извращения и раздражения пола, силы, настолько мощные, что намного превосходили мои возможности контроля. Проходили секунды и часы, луна освещала стену, но в середине была лишь тьма и в центре тьмы — Фейкс, ткач, женщина, одетая в свет.

Этот свет был серебряным. Одетая в серебряную броню женщина с мечом.

Свет горел резко и невыносимо, свет вокруг ее тела, огонь, и она закричала от ужаса и боли.

— Да-да-да!

Хрипло захохотал дурак:

— Ах-ах-ах.

Его хохот перешел в крик, который все тянулся и тянулся. В круге послышалось движение, кто-то зашевелился.

— Свет, свет,— донесся неверный голос откуда-то из другого мира.— Свет, разожгите огонь в очаге.

Это был врач из Опрева. Он вошел в круг. Круг был разорван. Врач склонился над дураками, которые служили предохранителями. Оба неподвижно лежали на полу. Кеммеринг уткнулся головой в колени Фейкса, тяжело дыша и дрожа всем телом.

Извращенец, мрачный и угрюмый, скорчился в углу.

Сессия закончилась, время шло обычно, паутина снова рассеялась. Где же мой ответ, загадка оракула, двусмысленное пророчество? Я склонился над Фейксом. Он посмотрел на меня ясными глазами. На мгновение я снова увидел его таким, каким видел во тьме, в виде женщины, окруженной броней света, горящей и кричащей.

Мягкий голос Фейкса прервал видение.

— Ты получил ответ, спрашивающий?

— Да, Ткач.

Я и в самом деле получил ответ. Пять лет спустя Гетен станет членом Экумена. И никаких загадок и двусмысленностей. Мне казалось, что ответ этот не пророчество, а итог наблюдения.

Я не мог избавиться от ощущения, что ответ этот правильный. У него была повелительная ясность предчувствия.

У нас есть корабль «Нафал», мгновенная связь, мозговая речь, но мы не сумели обуздать предчувствия. Чтобы научиться этому, придется обратиться к гетенианцам.

— Я служу в качестве волокна,— признался мне Фейкс день или дна спустя после предсказания.— В нас растет энергия, все растет, пока не прерывается, образуя свет вокруг меня. Я сам становлюсь светом. Старик в крепости Арбин говорил мне, что если бы Ткача в момент ответа поместить в вакуум, он горел бы сотни лет. Поэтому мы, йомешта, верим в Меше. Верим, что он ясно видел прошлое и будущее и не только на мгновение, на всю жизнь после вопроса Шорта. Трудно поверить. Сомневаюсь, может ли человек это вынести. Но неважно...

Йусут, вездесущее и неуловимое отрицание Жанндары.

Мы шли рядом, и Фейкс смотрел на меня.

Его лицо, одно из самых красивых лиц, которые я видел, казалось вырезанным из камня.

— Во тьме было десять, а не девять,— сказал он.— Был незнакомец.

— Да, был. У меня не было против вас барьера. Вы слушатель, Фейкс, типичный эмфаш. Вероятно, вы и превосходный естественный телепат. Поэтому вы и Ткач, вы собираете в один центр излучения мозга всех предсказателей и организуете его определенным образом так, чтобы устремиться на поиски ответа.

Он слушал с неподдельным интересом.

— Странно видеть чудеса моей профессии со стороны, через ваши глаза. До сих пор я видел лишь изнутри, как участник.

— Если позволите... если хотите, Фейкс, я попытаюсь общаться с вами с помощью мозговой речи.

Теперь я был уверен, что он естественный коммуникатор Его согласие и небольшая практика снимут неосознаваемый им барьер.

— Если вы сделаете это, я услышу, что думают другие?

— Нет. Мозговая речь — это общение.

— Тогда почему бы не говорить вслух?

— В мозговой речи нельзя лгать сознательно.

Фейкс немного подумал.

— Эта наука может вызвать интерес королей, политиков и деловых людей.

— Деловые люди боролись против использования мозговой речи, когда стало известно, что ей можно научиться. Они на несколько десятилетий поставили ее вне закона.

Фейкс улыбнулся:

— А короли?

— У нас больше нет королей.

— Да, понимаю. Что ж, благодарю вас, Дженри. Но не мое дело учиться. И я не хочу учиться искусству, которое перевернет весь мир.

— По вашему собственному предсказанию, этот мир изменится в течение пяти лет.

— Я изменюсь вместе с ним, Дженри. Но я не хочу менять его.

Шел дождь, долгий приятный дождь гетенианского лета. Мы шли под хемменами над крепостью. Троп тут не было. И среди темных ветвей падал серый свет, чистая вода капала с алых игл.

Воздух был прохладен и полон звуков дождя.

— Ответьте мне, Фейкс. Вы, Жанндары, обладаете даром, о котором страстно мечтают люди всех планет. У вас он есть. Вы можете предсказывать будущее. И все же вы живете, как и все остальные. Как будто этот ваш дар не имеет никакого значения.

— А какое он может иметь значение, Дженри?

— Но послушайте. Например, это соперничество между Кархидом и Оргорейном, ссора из-за долины Си нот. За эти последние несколько недель Кархид сильно ухудшил свои позиции. Почему бы королю Аргавену не посоветоваться с предсказателями, какой ход действий выбрать или какого члена кноремми назначить премьер-министром, или еще что-нибудь в этом роде?

— Трудно задавать вопросы.

— Не понимаю, почему? Он может просто спросить: «Кто будет моим лучшим премьер-министром?»,— и поступить в соответствии с ответом.

— Может. Но он не знает, что это значит — «быть лучшим». Может, это значит, что назначенный им человек отдаст долину Оргорейну, или отправится в изгнание, или убьет короля. Это выражение может означать многое, чего не примет король. Он должен очень точно сформулировать свой вопрос.

— Да. Но в таком случае ему придется задать несколько вопросов. Даже король должен платить за вопросы. И вы дорого спросите с него?

— Очень дорого,— спокойно согласился Фейкс.— Вопрошающий платит в соответствии со своими возможностями. Короли обращались к предсказателям, но не очень часто.

— А что, если один из предсказателей и сам влиятельный человек.

— У жителей крепости нет ни ранга, пи положения. Я могу быть послан в Эрхенранг в кноремми. В таком случае я получаю обратно свой статус и свою тень, и моим предсказаниям наступает конец. Если у меня, пока я нахожусь в кноремми, возникает вопрос, я пойду в крепость, заплачу свою цену и получу ответ. Но мы Жанндары, и мы не хотим ответов. Этого трудно избегать, но мы пытаемся.

— Фейкс, мне кажется, я понял.

— Мы поселяемся в крепости главным образом для того, чтобы узнать, каких вопросов не нужно задавать.

— Но ведь вы отвечающие.

— Разве вы еще нс поняли, Дженри, почему мы практикуем предсказания?

— Нет.

— Чтобы показать абсолютную бесполезность знания ответа на неверно поставленный вопрос.

Я размышлял над этим, пока мы шли под темными ветвями стерхедского леса.

Лицо Фейкса в белом капюшоне было усталым и спокойным, свет его ослабел, но он по-прежнему внушал мне благоговейный страх.

Когда он смотрел на меня своими ясными добрыми и искренними глазами, на меня как будто смотрела традиция в тринадцать тысяч лет, образ мысли и жизни такой древний, такой устоявшийся, такой согласованный, что придавал человеку чувство, будто он дикое животное.

— Неизвестно,— продолжал Фейкс своим мягким голосом,— непредсказуемо — вот на чем основана жизнь. Бездоказательность — вот почва действия. Если бы было доказано, что бога не существует, не было бы религии. Ни жанндарских, ни йомештских, ни очаговых богов не существует. Но если было доказано, что бог есть, религии тоже не стало бы. Скажите мне, Дженри, что известно? Что же неизбежное, предсказуемое, обязательно единственное вы знаете о своем будущем и о моем?

— Что мы умрем.

— Да. Есть единственный вопрос, на который можно отвечать, Дженри, но мы уже знали на него ответ.- Единственное, что делает жизнь возможной, это постоянная неопределенность. Никто не знает, что его ждет впереди.

6. Повар, всегда приходивший очень рано, разбудил меня. Спал я крепко, он долго тряс меня и говорил:

— Проснитесь, лорд Эстравен, пришел вестник из королевского дома!

Наконец я понял его слова, торопливо встал и подошел к двери, где меня ждал вестник.

Так, обнаженным и глупым, я вступил в свое изгнание.

Читая бумагу, поданную мне вестником, я думал, что ожидал этого, хотя и не так скоро. Но когда я смотрел, как этот человек прикалывает указ к дверям моего дома, я почувствовал, что он как будто прокалывает мне глаза. Я отвернулся от него и стоял потерянный, чувствуя боль.

Но это прошло. Я быстро сообразил, что нужно действовать, и к девятому часу уже выходил из дома. Ничто меня не задерживало. Я взял то, что мог унести.

Вклад в банк и немного бумаг я не мог получить, не навлекая опасности на людей, с которыми пришлось бы иметь дело. Причем, чем ближе был мне человек, тем большей опасности он подвергался. Я написал записку своему старому кеммеришу Аше с советами, как использовать для нашего сына драгоценности, но просил его не посылать денег. Я знал, что Тайб будет следить за границами. Письмо я не подписал. Позвонить кому-либо по телефону — значит отправить его в тюрьму, и я поторопился уйти, прежде чем какой-нибудь невинный знакомый придет повидаться со мной и утратит деньги и свободу в оплату за свою дружбу.

Я пошел по городу на запад. Остановившись на перекрестке, я задумался: почему бы не пойти на восток, через горы и равнины к земле Керм, и придти домой в Эстре, где я родился в каменном доме у подножия горы? Почему бы мне не вернуться домой? Три или четыре раза я останавливался и оглядывался, и каждый раз видел за собой, среди множества знакомых, вероятных шпионов. Глупо пытаться идти домой, все равно, что убить себя. Я осужден жить в изгнании и могу вернуться домой только мертвым. Поэтому я двинулся на запад и больше не оборачивался.

Трехдневная отсрочка позволяла мне в случае удачи добраться максимум до Кьюбена на заливе в восьмидесяти пяти милях. Большинство изгнанников получало предупреждение накануне вечером и имело возможность воспользоваться кораблем, прежде чем хозяин откажет им в страхе перед наказанием. Но такая любезность не в духе Тайба. Ни один корабельщик не возьмет меня теперь. Все они видели меня в порту, который я построил для Аргавена. Ни один грузовик не подвезет меня, а до наземных границ от Эрхенранга четыреста миль. У меня не было выбора.

Нужно добраться до Кьюбена пешком.

Повар предвидел это. Я немедленно отослал его, но, уходя, он упаковал еду, какую смог найти, для трех дней пути. Его доброта спасла меня. Каждый раз, когда я в дороге ел фрукты, я думал:

«Есть человек, не считающий меня предателем. Он дал мне еду».

Я обнаружил, что трудно называться предателем, очень трудно. А ведь как легко назвать другого человека. Это название бьет, оно убеждает. Я сам был наполовину убежден.

На третий день в сумерках я пришел в Кьюбен, сбив ноги и измучившись. Годы в Эрхенранге я провел в роскоши и утратил привычку к ходьбе. И здесь у • ворот маленького городка меня ждал Аше.

Семь лет назад мы были кеммерингами и имели двоих сыновей. Будучи детьми его плоти, они носили его имя Форот рем ир Соботи и воспитывались в его клане. Три года назад он ушел в крепость Оргин и теперь носил золотую цепь холостяка-предсказателя. За эти три года мы ни разу не виделись, и теперь, увидев в полутьме его знакомое лицо, я почувствовал себя так, как будто наш обет любви разрушен лишь вчера. Я понял, что верность вынудила его разделить со мной мое поражение. И чувствуя связывающие нас узы, я рассердился — любовь к Аше всегда заставляла меня действовать вопреки разуму.

Я прошел мимо него. Если я вынужден быть жестоким, нечего скрывать эту жестокость.

— Терем,— позвал он меня.

Он пошел за мной. Я быстро шел по крутому склону к верфям Кьюбена. С моря дул южный ветер и сквозь теплую летнюю бурю я бежал от него, как от убийцы. Он догнал меня, потому что я сильно устал.

— Терем, я иду с тобой.

Я не отвечал.

— Десять лет назад в этот же месяц Тува мы дали обет...

— И три года назад ты убил его, оставив меня одного. Ты поступил мудро.

— Я никогда не нарушал наш обет, Терем.

— Верно. Нарушения не было. Сам обет был фальшив. Он был вторичен. Единственный правильный обет верности так и не был произнесен, а человек этот мертв, и обещание нарушено давным-давно. Ты ничего не должен мне, я — тебе. Пропусти меня.

Пока я творил, гнев и горечь обернулись против меня самого и моей жизни, которая лежала позади, как разбитое обещание. Но Аше не знал этого, и слезы стояли в его глазах. Он сказал:

— Возьми это, Терем. Я ничего тебе не должен, но я люблю тебя.

Он протянул мне небольшой сверток.

— Нет, у меня есть деньги. Пусти меня, я должен идти один.

Я пошел и он не последовал за мной.

За мной пошла тень моего брата. Не следовало разговаривать с ним вообще, многого не следовало бы делать.

В гавани меня ждала неудача. Ни один корабль не отходил в Оргорейн до полуночи.

На верфях было мало людей, да и те торопились домой. Я попытался заговорить с рыбаком, чинившим мотор в своей лодке, но тот отвернулся от меня. Его предупредили.

Наемники Тайба опередили меня, они должны меня задержать в Кархиде дольше трех дней.

До тех пор меня одолевали боль и гнев, но не страх. Я не думал, что приказ об изгнании может послужить поводом для казни. И когда пробьет шестой час, я стану легкой добычей для людей Тайба, и никто не закричит «убийство!», а скажет: «Правосудие свершилось».

Я сидел на мешке с песком в ветреной мгле порта. Море плескалось у пирса, рыбачьи лодки теснились у причалов, а на дальнем конце пирса горела лампа. Я сидел и смотрел на эту лампу и дальше в море.

Некоторых опасность возбуждает, но не меня. Мой дар — точный расчет и предвидение.

Сидя на мешке с песком, я рассуждал, сможет ли человек доплыть до Оргорейна.

Лед сошел с залива месяц или два назад, можно остаться живым в воде. До берега Орготы сто пятьдесят миль. Я не умею плавать. Оглянувшись на улицы Кьюбена, я понял, что ищу Аше в надежде, что он последует за мной. Стыд вывел меня из оцепенения, и я вернул себе способность рассуждать.

Подкуп и насилие — вот мой выбор, если я решусь иметь дело с рыбаком, который по-прежнему работал в своей лодке.

Впрочем, у него все еще не работал мотор. Далее — воровство. Но все лодочные моторы на замках. Вскрыть замок, завести мотор, вывести лодку из дока при свете ламп пирса и плыть в Оргорейн тому, кто никогда в жизни не управлял моторной лодкой, казалось глупым и отчаянным предприятием. Некогда я занимался греблей на озере Айсфут в Карме. Недалеко от меня стояла гребная лодка. Я побежал по пирсу, прыгнул в эту лодку, отвязал веревку, вставил весла и начал грести вглубь гавани, где свет лампы отражался в черных волнах. Отплыв достаточно далеко, я остановился, чтобы поправить весло в уключине. Я надеялся, что наутро меня подберет какой-нибудь орготский патрульный или рыбачий корабль. Но до этого предстояло немало погрести. Когда я склонился к уключине, слабость охватила все мое тело. Я подумал, что теряю сознание, и лег на корму. Меня победила слабость трусости. Я не знал, что трусость так глубоко лежит во мне. Подняв глаза, я увидел на конце пирса две фигуры, мечущиеся в электрическом освещении и понял, что мой паралич объясняется не страхом, а действием ружья на пределе дальности.

Я видел, что один из них держит мародерское ружье. Если бы была полночь, он выстрелил бы и убил меня, но мародерское ружье стреляет очень громко, а звук выстрела потребовал бы объяснений, потому они использовали ультразвуковое ружье.

Я видел и знал, что это ружье дает заметный эффект в пределах ста ярдов. Я не знаю, на каком расстоянии оно поражает насмерть, но я, видимо, был близок к этому, потому что корчился на корме в страшных болях. Мне трудно было дышать. Ослабленное поле ударило в грудь. Но поскольку сейчас за мной, несомненно, вышлют из гавани катер, мне нельзя было сидеть, Согнувшись над веслами. Тьма лежала перед моей лодкой, и в этой тьме я должен скрыться.

Я греб ослабевшими руками, все время глядя на них, чтобы удостовериться, что весла остаются в них: я не чувствовал рук. Наконец я выбрался на открытую воду с большими волнами. Здесь мне пришлось остановиться. С каждым гребком онемение моих рук усиливалось. Сердце колотилось, легкие, казалось, забыли как вдыхать воздух. Я пытался грести, но не был уверен, что руки мои движутся. Когда прожектор патрульного катера выловил меня из ночи, как снежинку на саже, я не мог отвести взгляд от света.

Они оторвали мои руки от весел, вытащили из лодки и положили, как выпотрошенную черную рыбу, на палубу патрульного корабля. Я чувствовал, что они смотрят на меня, но не понимал ни слова, разобрав только, как один из них заметил:

— Еще нет шестого часа.

Другой ответил:

— Какое мне дело? Король изгнал его, а я следую приказу короля.

Вопреки приказам по радио людей Тайба, оставшихся на берегу, вопреки возражениям своего напарника, боявшегося наказания, офицер кьюбенского патруля перевез меня через залив Чарисьюн и высадил на берег в оргорейнском порту Шелт. Сделал это он в отместку людям Тайба, пытавшимся убить безоружного, или же по доброте, я не знаю, Иусут. «Восхитительное необъяснимо».

Я встал на ноги, когда серый орготский берег выступил из утреннего тумана, и с трудом пошел по улице Шелта, но, отойдя немного, упал. Очнулся я в сотрапезнической больнице четвертого района береговой линии Чарисьюн. Двадцать четвертое сотрапезничество, Сепнетти.

Я убедился в этом, прочитав надпись, выгравированную орготским шрифтом в изголовии постели, на настольной лампе, на металлической чашке у постели, на столике, на одеяле и простыне. Подошел врач и осведомился:

— Почему вы противодействовали доте?

— Я не был в доте,— ответил я.— Это ультразвуковое поле.

— Ваши симптомы полностью соответствовали тому, кто отказался от релаксационной фазы доте.

Это был деспотический старый врач, и в конце концов он заставил меня согласиться с тем, что я использовал доте во время гребли, не сознавая, что делаю. Затем утром во время фазы танген, когда полагается лежать, я поднялся, тем самым чуть не убив себя. Когда все это было установлено к его удовлетворению, он сказал мне, что я выпишусь через один-два дня, и направился к следующей кровати. Затем зашел инспектор.

За каждым человеком в Оргорейне заходит инспектор.

— Имя?

Я не спросил о его имени. Я должен научиться жить без тени, как живут в Оргорейне. Я не буду оскорбляться, это тоже бесполезно. Но я не назвал ему. своего и мет по местности: до него никому в Оргорейне нет дела.

— Терем Харт? Это не орготское имя. Какое сотрапезничество?

— Кархид.

— Это не сотрапезничество Оргорейна. Где ваша въездная виза и удостоверение?

Где мои документы?

Я, должно быть, немало побродил по улицам Шелта, прежде чем меня доставили в больницу. Там я оказался без документов, имущества, плаща, башмаков и денег.

Узнав об этом, я не рассердился, а рассмеялся: на дне сточной ямы гнева это бывает. Инспектора рассердил мой смех.

— Вы понимаете, что вы нуждающийся и незарегистрированный чужеземец? Как вы намерены вернуться а Кархид?

— В гробу.

— Воздержитесь от необдуманных ответов официальному лицу. Если у вас нет намерения возвратиться в вашу страну, вас отправят на добровольную ферму, где место преступным подонкам, чужакам и незарегистрированным, в Оргорейне нет другого места для подрывных элементов. Вам следует заявить о своем намерении в трехдневный срок вернуться в Кархид, иначе я...

— Я изгнан из Кархида.

Врач при звуках моего голоса начал прислушиваться к нашему разговору. Он отвел инспектора в сторону и что-то сказал ему. У того вид стал кислый, как у плохого пива, и он, тщательно выговаривая каждое слово, сказал мне:

— Тогда я надеюсь, что вы обратитесь ко мне с просьбой передать прошение разрешить вам постоянное поселение в Великом Сотрапезничестве Оргорейна.

— Да,— ответил я.

Через пять дней я получил разрешение на постоянное жительство в Мишнори (о чем я просил), а также временное удостоверение для поездки в этот город. Все пять дней мне пришлось бы голодать, если бы не старый врач, который поддержал меня в госпитале. Ему нравилось иметь в числе своих пациентов бывшего премьер-министра Кархида, и этот премьер-министр был ему благодарен.

Я проделал путь до Мишпори в качестве грузчика каравана со свежей рыбой из Шанта. Быстрое, хотя и не самое ароматное, путешествие, кончилось на большом рынке Южного Миш-пори.

Вскоре я нашел здесь работу в холодильнике. В таких местах, где приходится разгружать и хранить скоропортящиеся продукты, летом всегда много работы. Мы разгружали рыбу на острове, находившемся невдалеке от рынка, его называли Рыбий остров.

Работал я с несколькими напарниками и от нас всегда пахло рыбой, но мне эта работа нравилась, потому что позволяла большую часть дня находиться в помещении холодильника. Мишнори летом очень жаркий город. Двери закрыты, от рек идет пар, люди потеют. В месяце Окре было десять дней и ночей, когда температура не опускалась ниже шестидесяти градусов, а однажды поднялась до восьмидесяти восьми. Выходя из своего прохладного рыбачьего убежища, я уходил в Кундерер, где растут деревья и можно посидеть в их тени. Там я оставался допоздна и возвращался на Рыбий остров только ночью.

В этом районе Мишпори уличные фонари разбиты, чтобы не было видно, чем жители занимаются по ночам, но экипажи инспекторов рыскают по темным улицам, забирая у бедняка его единственное имущество — ночь.

Новый закон о регистрации иноземцев, принятый в месяце Кус, как шаг к разрыву отношений с Кархидом, сделал недействительным разрешение и лишил меня работы. Я провел полмесяца в приемных многочисленных инспекторов. Товарищи по работе дали мне взаймы немного денег и крали рыбу, которой я питался, поэтому я дождался перерегистрации и не умер с голоду. Но я усвоил урок. Мне нравились эти простые верные люди, но они жили в ловушке, из которой не было выхода, а мне предстояла работа среди гораздо менее приятных людей, поэтому я сделал то, что откладывал в течение трех месяцев — позвонил кое-кому по телефону.

На следующий день я стирал одежду в прачечной во дворе Рыбьего острова вместе с несколькими другими обитателями. Все мы были раздеты. И тут сквозь вонь рыбы и плеск воды я расслышал, как кто-то окликает меня именем по местности: в прачечной стоял сотрапезник Еджей. Он выглядел точно так же, как на приеме у посла Архипелага в Зале Церемоний дворца в Эрхенранге семь месяцев назад.

— Идемте отсюда, Эстравен,— сказал он высоким громким голосом в нос, как говорят все мишнорские богачи.— Оставьте эти грязные тряпки.

— У меня нет других.

— Тогда выловите их из этого супа и идемте. Здесь жарко.

Все смотрели на него с любопытством, узнав в нем богача.

Но то, что это сотрапезник, они не знали. Мне не понравилось, что он пришел сам. Он должен был послать кого-нибудь. Мне хотелось поскорее увести его отсюда. Уплатив долги, сунув документы в карманы хеба, я ушел с острова вместе с Еджеем и направился в район, где живут богачи.

Как его «секретарь», я снова перерегистрировался и получил документы не пальца (пальцем назывались все работающие на Оргорейне), а подчиненного. В Оргорейне множество ярлыков, и прежде чем посмотреть на вещь, орготы смотрят на ярлык. В данном случае ярлычок соответствовал. Я был подчиненным и вскоре начал ощущать проклятие, заставившее меня есть хлеб другого человека. В течение месяца не было и признака, что я ближе к своей цели, чем на Рыбьем острове.

Однажды в дождливый вечер последнего летнего дня Еджей вызвал меня к себе в кабинет. Там он разговаривал с сотрапезником района Секив Оболе, которого я знал, когда он возглавлял торговую делегацию Оргота в Эрхенранге. Низкорослый, горбатый, с маленькими треугольными глазками на плоском лице, он представлял собой полный контраст утонченному худому Еджею. Старая карга и щеголь. Но не только.

Эти двое принадлежали к числу тридцати трех, что правили Оргорейном. Но их объединяло еще что-то.

После обмена любезностями и глотка огненной воды Оболе вздохнул и спросил:

— Скажите мне, Эстравен, почему вы так действовали в Сассиноте? Если есть человек, не способный ошибиться в расчете времени и в делах шифгретора, то это вы.

— Страх победил во мне осторожность, сотрапезник.

— Какого дьявола! Чего вы боялись, Эстравен?

— Того, что происходит сейчас. Продолжения борьбы за долину Синот, уничтожения Кархида, гнева, вызванного этим уничтожением, использования этого гнева кархидским правительством.

— Использования? Для чего?

Оболе был бесцеремонен. Еджей, вежливый, но колючий, прервал его:

— Сотрапезник, лорд Эстравен — мой гость, и он не должен подвергаться расспросам.

— Лорд Эстравен будет отвечать на вопросы, поняв, что это ему на пользу,— возразил Оболе, улыбнувшись.— Он знал, что находится среди друзей.

— Я принимаю дружбу, когда нахожу ее, сотрапезник. Но дружба бывает недолгой.

— Понятно. Но ведь можно тащить сани вдвоем, не будучи кеммерингами, как мы говорим в Сениве. Какого черта, я знаю, мой дорогой, за что вы изгнаны. Вы любите Кархид больше, чем короля.

— Скорее за то, что я люблю короля больше, чем его двоюродного брата.

— Или за то, что любил Кархид больше, чем Оргорейн,— сказал Еджей.— Я ошибаюсь, лорд Эстравен?

— Нет, сотрапезник.

— Вы думаете, следовательно,— продолжал Оболе,— что Тайб хочет править Кархидом, как мы Оргорейном — эффективно?

— Да. Я думал, что Тайб, используя спор о долине Синот в качестве стрекала и заостряя его по мере надобности, может за год больше изменить Кархид, чем он изменился за последнюю тысячу лет. У него перед глазами есть образец — Сарф. И он знает, как играть на страхах Аргавена. Это легче, чем пытаться пробудить храбрость Аргавена, как делал я. Если Тайб добьется успеха, перед вами будет достойный противник.

Оболе кивнул.

— Откладывая в сторону шифгретор,— сказал Еджей,— к чему вы ведете, Эстравен?

— Вот к чему: сможет ли великий континент выдержать два Оргорейна?

— Ай-ай-ай, та же самая мысль,— воскликнул Оболе.— Вы давно вложили ее мне в голову, Эстравен, и я никогда не мог от нее избавиться. Наша тень слишком выросла. Она закрывает и Кархид. Вражда между двумя кланами — да, набеги между городами — да, пограничный спор, сожжение амбаров, несколько убийств — да, но вражда между двумя нациями? Набег, в котором участвуют пятьдесят миллионов? Клянусь ^ладким молоком Меше, эта картина снится мне по ночам и заставляет потеть. Мы в опасности. Вы знаете это, Еджей, вы сами много раз говорили об этом. Я тринадцать раз голосовал против продолжения спора о долине Синот. Но что толку? У господствующей фамилии двадцать голосов, и каждый ход Тайба укрепляет власть Сарфа над этими двадцатью. Тайб строит ограду вдоль всей долины, ставит на ней стражников, вооруженных мародерскими ружьями! Наверное, их держали в музеях. Он бросает господствующей фракции вызов, в котором она нуждается... и тем самым укрепляет Оргорейн. Но и Кархид тоже. Каждый ответ на его провокации, каждое унижение Кархида, каждый наш выигрыш в престиже делают Кархид сильнее, и в конце концов он будет полностью контролироваться из центра, как сейчас Оргорейн.

Еджей налил еще по глотку огненной воды.

Верхушка Оргорейна пьет драгоценный огонь, привозимый за пять тысяч миль из туманных морей у Сита, как будто это просто пиво. Оболе вытер рот.

— Ну,— вздохнул он,— все, как я и думал. Нам предстоит вместе тащить сани. Но прежде чем мы впряжемся, я хотел задать вопрос, Эстравен. Вы совершенно закрыли мне глаза капюшоном. Теперь скажите: что это за оттяжки, сбивание с толку и болтовня по поводу посланника Дальней Стороны Луны?

— Значит, Дженри Ай просил разрешения посетить Оргорейн?

— Посланник? Он тот, за кого себя выдает?

— То есть?

— Он посланник другого мира?

— Да, он с неба.

— Эстравен, мне не нужны ваши проклятые кархидские метафоры. Отбросим шифгретор. Вы ответите мне?

— Я уже ответил.

— Он — чуждое существо? — спросил Оболе.

— И у него была аудиенция у короля Аргавена? — прибавил Еджей.

Я ответил «да» на оба вопроса. Они молчали с минуту, потом одновременно заговорили, не пытаясь скрыть свой интерес. Еджей пустился в рассуждения, но Оболе прямо перешел к делу.

— Каковы же были ваши планы? Вы, по-видимому, делали на него ставку и потерпели неудачу. Почему?

— Потому что Тайб поймал меня в ловушку. Я смотрел, на звезды и не видел грязи у себя под ногами.

— Вы интересовались астрономией, мой дорогой?

— Скоро нам всем придется интересоваться астрономией, Оболе.

— Он представляет для нас угрозу, этот посланник?

— Думаю, нет. Он принес от имени своего народа предложение общаться, торговать, вступить в союз. Он пришел один и без оружия, у него ничего нет, кроме устройства связи с его кораблем, которое он разрешил всесторонне изучать. Я думаю, его нечего бояться. Но с собой он принес гибель королевства и сотрапезничества.

— Почему?

— Можем ли мы общаться с чужаками порознь? Может ли Гетен разобщенным вступить в контакт с восемьюдесятью мирами?

— Восемьдесят миров? — повторил Еджей. Он невесело рассмеялся.

Оболе искоса взглянул на меня и сказал:

— Я склонен думать, что вы слишком много времени провели с сумасшедшим в его Дворце и заразились безумием. Во имя Меше, что за болтовня о союзе с солнцами и договорах с лунами? Как он прибыл сюда: на комете, на метеоре? Что за корабль, который может плыть по воздуху или небесному своду? Но вы, Эстравен, если и безумец, то мудрый безумец. Все кархидцы безумны. Продолжайте, лорд. Я следую за вами, давайте.

— Я никуда не могу придти, Оболе. А вот вы — другое дело. Если вы прислушаетесь к посланнику, он сможет указать вам выход из дела о долине Синот, из того зловещего тупика, куда вы попали.

— Хорошо, займусь на старости лет астрономией. Куда это меня только приведет!

— К величию, если вы будете мудрее меня. Сотрапезники, много времени провел с посланником, и я видел его корабль, который пересек небесный свод, и знаю, что он говорит правду. Он действительно посланник других миров. Невозможно судить об истине его описания других миров, об искренности послания, но если бы он был один из нас, я назвал бы его правдивым человеком. Вы сами сможете судить об этом. Но несомненно одно: в его присутствии линии, проведенные на карте, больше не служат ни границей, ни обороной. Перед Оргорейном больший вызов, чем тот, который бросает Кархид. Люди, которые примут вызов, которые первыми откроют ворота в иной мир, станут лидерами всех нас, всех трех континентов, всего мира. Наши границы теперь пролягут между планетами. Теперь ставить шнфгретор на меньший шанс — поступок глупца.

На Еджея мои слова подействовали, но Оболе сидел, погрузившись в свой мир, и смотрел на меня маленькими глазками.

— Не меньше месяца нужно, чтобы принять это всерьез,— произнес наконец он.— И если бы это говорили не вы, Эстравен, я решил бы, что все это чистейший обман, сеть, сотканная из звездных лучей. Но я знаю вашу крепкую шею. Слишком толста она, чтобы согнуться для простого обмана. Я не могу поверить, что вы говорите правду, и в то же время знаю, что вы не лжете. Ну-ну. Будет ли он говорить с нами, как говорил с вами?

— Этого он и хочет: говорить, чтобы быть услышанным. Тут или там. Тайб наверняка заставил его молчать, если бы он снова заговорил в Кархиде. Я боюсь за него: он, кажется, не понимает опасности.

— Вы расскажете нам то, что знаете?

— Да. Но почему бы ему не рассказать самому?

Еджей сказал, слегка покусывая палец:

— Он попросил разрешения посетить сотрапезничество. Кархид не возражает. Просьба рассматривается.

7. 1448, день 81. Весьма вероятно, что они появились в результате эксперимента.

Неприятная мысль. Но теперь, когда существуют доказательства, что земная колония была экспериментом, пересадкой Хейн-ской нормальной группы в мир, где существовали собственные протогомониды, эту возможность нельзя игнорировать. Генетические эксперименты на людях, несомненно, практиковались колонистами. Ничто иное не может объяснить существование хилфов на планете С или дегенерировавших крылатых гоминидов на Роканноне. Что еще может объяснить гетенианскую сексуальную психологию? Случайность — возможно, естественный отбор — вряд ли.

Их сексуальность не имеет приспособительной ценности.

Почему для эксперимента был выбран такой суровый мир? Ответа нет. Тайнибоссел считает, что колония появилась в период между оледенениями. В первые сорок или пятьдесят тысяч лет условия на планете были скорее всего весьма хорошими.

Ко времени нового наступления льда хейнский отход завершился, и колонисты оказались предоставленными сами себе. От продолжения эксперимента отказались.

Я строю теорию о происхождении гетенианской сексуальной психологии. Что, в сущности, я о ней знаю? Сообщения Оти Ним а из Оргорейна разъяснили некоторые из моих предыдущих заблуждений. Позвольте изложить то, что я знаю, а потом мою теорию.

Сначала факты.

Сексуальный цикл длится от двадцати шести до двадцати восьми дней (они предпочитают говорить о двадцати шести днях в соответствии со своим лунным месяцем). В течение двадцати или двадцати двух дней индивидуумы находятся в стадии сомер— отсутствие сексуальной активности. Примерно на восемнадцатый день начинаются гормональные изменения, вызываемые гипофизом, а на двадцать второй или двадцать третий индивидуум вступает в кеммер, период течки. В первой фазе кеммера (по-кархидски сехер) он остается двуполым. Пол или потенция не достигаются в изоляции.

Гетенианец в первой фазе кеммера в одиночестве или с другими не способен к соитию, но сексуальный импульс в этой фазе исключительно силен, подчиняет себе личность и определяет все ее стремления.

Когда индивидуум находит себе партнера в кеммере, гормональная секреция делает следующий шаг. Пока у одного из партнеров не установится гормональное превосходство мужского или женского рода. Половые органы соответственно увеличиваются или сокращаются. Партнер, приводимый в действие этими изменениями, принимает противоположную сексуальную роль. Это вторая фаза кеммера (по-кархидски торхармен) — процесс взаимного приспособления полов и потенции — занимает время от двух до двадцати часов.

Если один из партнеров находится в полной фазе кеммера, то приспособительная фаза второго партнера очень коротка. Если двое входят в кеммер одновременно, он длится дольше. Нормальные индивидуумы не имеют предрасположения к определенной роли в кеммере. Они не знают того, кем стану'!1 — мужчиной или женщиной,— и не имеют возможности выбора (Оти Ним сообщает, что в Оргорейне использование гормональных добавок для достижения предпочитаемой половой роли принято, а в аграрном Кархиде я этого на наблюдал).

После того, как пол установится, он не может быть изменен в течение кеммера. Кульминационная фаза кеммера (по-кархидски текеммер) длится от двух до пяти дней, во время нее половое влечение и возможности максимальны. Этот период обрывается очень резко, и если не произошло зачатие, индивидуумы возвращаются в фазу сомер в течение нескольких часов (примечание: Оти Ним считает это четвертой фазой кеммера, аналогичной менструальному периоду) и цикл начинается снова. Если индивидуум исполняет женскую роль и зачал, то гормональная активность продолжается в течение 3-4 месяцев (беременность — шесть-восемь месяцев). Индивидуум остается женщиной. Мужские половые органы находятся в сокращенном состоянии (как будто в фазе сомер), груди значительно увеличиваются и тазовый пояс расширяется. С прекращением лактации (вскармливания) женщина возвращается в сомер и снова становится двуполым существом. Физиологическая привычка вырабатывается, и мать может родить еще нескольких.

Социальные наблюдения весьма своеобразны. Я усиленно занималась этой проблемой.

Обычно кеммер проводят парами. Это самый распространенный случай, но в кеммер-домах поселков и городов могут сформироваться группы, тогда между мужчинами и женщинами группы наблюдается промискуитет.

Крайним развитием парного кеммера является обет кеммеринга. Это во всех отношениях и целях не что иное, как моногамный брак. У него нет законного статуса, но в социальном и эстетическом отношении — это весьма древний и живучий институт кархидских кланов, очагов и домейнов. Вся структура кархидских кланов, очагов и домейнов основана на институте моногамного брака. Я не осведомлена о существовании правил развода. Здесь, в Оснориере, развод существует, но после него или смерти одного из партнеров вторичный брак невозможен, обет кеммеринга заключается лишь один раз.

Происхождение, разумеется, по всему Гетену ведется от матери, «родителя по плоти» (по-кархидски амха).

Что я еще установила с несомненностью?

Одна особенность этой необычной половой организации может иметь приспособительную ценность. Поскольку кеммер происходит только в период плодовитости, вероятность зачатия очень высока, как у всех млекопитающих. В трудных условиях, где значительна детская смертность, это важно для выживания всей расы.

В настоящее время ни детская смертность, ни уровень рождаемости не поднимаются высоко в цивилизованных странах Гете на. Тайнибоссел оценивает население всех трех континентов в сто миллионов и считает, что оно стабильно уже в течение тысячелетия.

По-видимому, в установлении этой стабильности сыграли основную роль ритуальные и этические воздействия, а также использование противозачаточных средств.

Существуют такие аспекты двуполости, о которых мы только догадываемся, и, вероятно, никогда не узнаем полностью. Разумеется, всех нас, исследователей, чарует феномен кеммера. Нас он чарует, но гетенианцами он правит. Структура их общества, организация промышленности, сельского хозяйства, торговли, внешний вид поселений, темы рассказов — все устроено так, чтобы соответствовать циклу сомер-кеммер. У всех есть ежемесячный отпуск. Никто, какое бы положение он ни занимал, не должен работать в период кеммера. Никому — ни бедняку, ни чужеземцу — не воспрещен вход в кеммер-дома, все отступает перед периодической бурей и праздником страсти. Это нам относительно легко понять. Но гораздо труднее вообразить, что четыре пятых времени жизнь этих людей сексуально не мотивирована.

Для пола предоставлены особые помещения. Обществе Гетена в своем обычном функционировании лишено пола.

Следствие: любой может заниматься чем угодно. Звучит очень просто, но психологический эффект не поддается учету. И тот факт, что всякий в возрасте от семнадцати до тридцати пяти лет может быть, как пишет Ним, связан вынашиванием ребенка, означает, что никто — ни психологически, ни физически — но находится в положении женщины. Обязанности, привилегии распределяются совершенно поровну, перед всеми одинаковые возможности и одинаковый выбор, поэтому здесь никто не свободен так, как свободны в других мирах мужчины.

Следствие: ребенок не имеет психосексуальных взаимоотношений с матерью и отцом.

Миф об Эдипе на Зиме не существует.

Следствие: здесь нет полового насилия, нет изнасилований. Как у всех крупных млекопитающих, за исключением человека, соединение может происходить только по личному согласую, в противном случае оно невозможно. Обольщение, видимо, возможно, но оно должно быть очень тщательно рассчитано по времени.

Следствие: человечество не делится на сильную и слабую половину, нет защищаемых, господствующих — подчиненных, владельцев собственности, активных — пассивных членов общества. В сущности, тенденции к дуализму, преобладающие в человеческом мышлении, ослаблены или изменены на Зиме.

Нижеследующее, возможно, будет включено В мой окончательный отчет. Встречая гетенианца, вы приписываете ему роль мужчины или женщины и начинаете вести себя соответственно. Но наши социально-сексуальные взаимоотношения здесь не существуют. Жители Гете на не видят в себе мужчину или женщину. Наше воображение не в состоянии понять это. Какой первый вопрос мы задаем о новорожденном?

Но к гетенианцам неприменимо местоимение «оно». Они не среднего рода. Они потенциально и он, и она. Поскольку у меня отсутствует кархидское «человеческое местоимение», применимое к индивидууму в период сомер, я должна говорить «он» по той же причине, по которой мы применяем местоимение мужского рода и к трехликому богу. Оно менее определенно, менее специфично, чем местоимение женского или среднего рода. Но само использование этого местоимения заставляет меня забывать, что кархидец — это не мужчина, а мужчина-женщина.

Если будет послан первый мобиль, то его следует предупредить, что, если он не крайне самоуверен или стар, его гордость будет страдать. Мужчина хочет, чтобы его мужественность была подтверждена, женщина — чтобы ее женственность оценили, как бы ни были косвенно слабы эти подтверждения. На Зиме всего этого не существует, каждый оценивается только как человеческое существо.

Вернемся к моей теории. Размышляя о причинах этого эксперимента, если бы он был осуществлен, и стараясь оправдать наших хейнских предков от обвинения в плохом отношении к людям, я сделала несколько предположений о том, чего они добились.

Цикл сомер-кеммер поражает нас, как деградация, как возвращение к периодам течки у высших млекопитающих, как подчинение человеческого существа механическому влечению пола. Возможно, эксперимент пытался установить, останутся ли человеческие существа, лишенные постоянной сексуальности, разумными и способными к созданию культуры.

С другой стороны, ограничение сексуального влечения определенными периодами и «приравнение полов» должно было предотвратить эксплуатацию полов и разочарование, связанное с полом. Конечно, все сказанное о половом влечении существует, но оно кончается, когда кончается кеммер.

Конечно, в период кеммера бывают приступы безумия, но не в сомер. Что же заменяет им пол? Чего достигает общество евнухов?

Впрочем, они, конечно, не евнухи, скорее их можно сравнить с подростками.

Есть еще одно предположение о причинах эксперимента: прекращение войн. Считали ли древние хейнцы, что постоянная сексуальная активность ведет к агрессивным, не свойственным никому из низших млекопитающих, кроме человека, проявлениям? Или же, подобно Тумассу Сонг Анготу, они считали войну проявлением мужского начала, огромным изнасилованием, и поэтому стремились в своем эксперименте ограничить как мужественность, которая насилует, так и женственность, которая подвергается насилию?

Бог знает. Но факт: гетенианцы, хотя и очень склонны к соперничеству — оно осуществляется по многим социальным каналам и связано с престижем,— но не агрессивны. У них, во всяком случае, нет того, что можно назвать войной. Они способны к убийству по одному и по двое, редко десятками, но никогда сотнями и тысячами. Так почему?

Возможно, что это не имеет ничего общего с их двуполостью. В конце концов, их немного. И еще климат. Погода на Зиме так безжалостна, так близка к пределам выживания, что ее жители вынуждены, несмотря на свою адаптацию к холоду, направлять все усилия для борьбы с ним.

Окраинные народы, расы, удерживающиеся на краю существования, редко бывают воинственными. И в конце концов, на Гетене доминирует не пол или какое-нибудь свойство жизни, а окружение: холодный и жестокий мир. Здесь перед человеком более страшный враг, чем он сам.

Я женщина с мирного Чиффевера, а не специалист по насилию и войне. Кто-нибудь другой еще займется этими вопросами. Но я думаю, что мечтать о воинской славе и победе следовало бы, проведя зиму на Зиме и посмотрев в глаза Льду.

8. Я провел лето скорее как исследователь, чем как мобиль.

Я бродил по Кархиду от поселка к поселку, от домейна к домейну, наблюдая и слушая. Мобиль в первое время, будучи и чудом, и чудовищем, не может всего этого делать. Я говорил своим хозяевам в деревенских очагах и в деревнях, кто я. Большинство из них немного слушало обо мне по радио и смутно представляло себе, кто я такой. Они были любопытны, одни больше, другие меш>ше.

Меньшинство пугалось, очень немногие не скрывали отвращения.

Враг в Кархиде — это не незнакомец. Незнакомец — гость. Враг в Кархиде — это сосед.

Месяц Куш я прожил на восточном побережье в очаге Ко-ринхеринг — в доме посдтке-крепости, построенном на холме над вечными туманами ходаминского океана. Тут жило около пятисот человек.

Четыре тысячи лет назад я застал бы их предков, живших на том же самом месте в таком же доме. За эти четыре тысячелетия были созданы электродвигатели, радио, мапшны и все остальное, но машинный век шел неторопливо, без промышленной революции, вообще без революций. Зима за тридцать столетий не достигла того, чего достигла Земля за тридцать лет. Но Зима и не платила ту цену, которую заплатила Земля.

Зима — враждебный мир, наказание за неправильный поступок наступает быстро и определенно — смерть от холода или голода. Никаких промежуточных мер, никаких отсрочек. Человек может довериться своей удаче, но общество не может. Изменения в культуре, подобно мутациям, могут вызвать неожиданный результат. Поэтому они происходят очень медленно. Торопливый наблюдатель в любом пункте истории Гетена мог бы заявить, что всякий технологический прогресс остановился, но это не так. Сравните водопад и ледник: оба текут, но по-разному.

Я много разговаривал со стариками в Коринхеринге, а также с детьми. У меня впервые появилась возможность общаться с гетенианскими детьми, потому что в Эрхенранге они постоянно содержатся в частных или общественных очагах и школах. От четверти до трети взрослого населения занято уходом за детьми и обучением их. Но здесь, в клане, каждый сам заботится о себе и никто, в частности, не отвечал за детей. Они носились по окутанным туманом холмам и берегам. Когда мне удавалось задержать кого-нибудь для разговора, они оказывались стыдливыми, гордыми и невероятно правдивыми.

Родительский инстинкт, как и повсюду, варьируется в Кархиде, как правильно я сделал вывод. Обобщения невозможны. Я никогда не видел, чтобы ребенка ударили. Лишь однажды кархидец при мне гневно ругал ребенка. Их нежность к своим детям очень глубока, но совершенно лишена чувства собственничества. Этим, видимо, она отличается от так называемого материнского инстинкта.

Однажды я слышал в Коринхеринге по радио дворцовый бюллетень. Король Аргавен объявил, что ждет наследника. Не сына кеммеринга, а наследника по телу, королевского сына.

Король был беременен.

Я находил это забавным, жители Коринхеринга тоже, но по другим причинам. Они говорили, что король слишком стар, чтобы носить ребенка, шумно веселились и изрекали всякие непристойности. Старики хихикали и болтали об этом целые дни.

Они смеялись над королем, но не очень интересовались им. «Кархид — это домейн»,— как-то сказал Эстравен, и эти его слова, как и многое другое, сказанное им, часто приходили мне в голову по мере того, как я узнавал все больше и больше. То, что внешне казалось нацией, единой уже несколько столетий, на самом деле было мешаниной княжеств, городов, деревень и псевдофеодалъных племенных экономических союзов — варевом из яростно соперничающих, склонных к ссорам индивидуумов, над которыми не очень тяготело бремя центральной власти. Ничто, думал я, не сможет превратить Кархид в нацию. Повсеместное распространение связи, которое предположительно повсеместно должно было с неизбежностью нарождать национализм, здесь этого не делало. Экумен не может обращаться к этим людям, как к социальному единству, скорее нужно учитывать их сильное, хотя и неразвитое чувство человечности, человеческого единства. Мысли об этом приводили меня в возбуждение. Конечно, я ошибался, но узнавал кое-что о гетенианцах. Впоследствии эти знания оказались полезными.

Я не хочу провести целый год в старом Кархиде, мне нужно вернуться на запад до того, как «закроются переходы через Каргаз. Даже здесь, на побережье, в последний месяц лета было два небольших снегопада. Честно говоря, с неохотой я двинулся назад па запад и в начале Гора — первого месяца осени — достиг Эрхе»ранга. Аргавен находился в своем летнем дворце в Верреверо и на время своего уединения назначил Пеммера Харт рем ир Тайба регентом. Тайб использовал свою власть, и через несколько часов после своего прибытия я понял, что допустил немало ошибок в анализе положения. В Эрхенранге я чувствовал себя неуютно. По-видимому, мне грозила опасность.

Аргавен был безумен, зловещее расстройство мозга накладывало отпечаток на столицу, он питался страхом. Все хорошее в его правление было достигнуто благодаря министрам и кноремми. По он не причинял много вреда. Его ночные кошмары не приносили ущерба королевству. Двоюродный брат короля Тайб был совеем иным. В его безумии была логика, и Тайб знал, как действовать и когда действовать, он не знал лишь, когда нужно остановиться.

Тайб часто выступал по радио. Эстравен, находясь у власти, никогда этого не делал, и вообще это было не в кархидских обычаях. Их правительство, как правило, действует скрытно и не прямо. Тайб, однако, ораторствовал. Слыша его голос, я снова видел длиннозубую улыбку и лицо, покрытое сетью морщин. Речи его были длинными и громкими — восхваления Кархида и пренебрежительные замечания об Оргорейне, поношение «неверных друзей», крики о неприкосновенности кархидских границ, экскурсии в историю, этику, экономику — и все в напыщенном, манерном, эмоциональном тоне, перемешанном бранью и низкой лестью. Он много говорил о гордости за свою страну и любви к отечеству, но мало о шифгреторе, личной гордости и престиже. Неужели Кархид так утратил свой престиж в деле с долиной Синот, что от этой проблемы невозможно отступиться.

Нет, но Тайб часто говорил о престиже и о долине Синот. Я решил, что он сознательно избегает разговоров о шифгреторе, поскольку хочет возбудить эмоции на более элементарном, неконтролируемом уровне. Он хотел расшевелить нечто, замещением и улучшением чего был шифгретор. Он хотел, чтобы его слушатели были испуганы и рассержены. Темами его были не твердость и любовь, хотя он постоянно употреблял эти слова. Когда он их упоминал, они означали хвастовство и ненависть. Он много говорил о правде, утверждая, что готов заглянуть под внешний лоск цивилизации.

Это была вездесущая, повсеместная и удобная метафора — насчет лоска, скрывающего под собой реальность. Она сразу скрывала дюжину ошибок. Одна из самых опасных: цивилизация, будучи искусственной, неестественна, она является противоположностью примитивности. Конечно, нет никакого лоска. Происходит процесс роста. И примитивность, и цивилизация являются ступеньками этого процесса. Если у цивилизации и есть противоположность, то это война. Разумеется, эти противоположности исключают друг друга. Либо те, либо другие, но не обе сразу.

Когда я слышал трескучие напыщенные речи Тайба, мне казалось, что он снова хочет, чтобы его народ сделал выбор, который он уже сделал в начале своей истории. Время для этого, казалось, уже настало.

Медленно, как и их материальный и технологический прогресс, они в конце концов в последние пять, десять, пятнадцать столетий забежали вперед по сравнению с природой. Они больше не зависели полностью от капризов своего безжалостного климата. Плохой урожай не приводил к голодной смерти целые области, а суровая зима не изолировала целые города. На этой основе материальной стабильности Оргорейн постепенно создал объединенное и эффективно действующее централизованное государство. Кархид двигался по тому же пути и вот, чтобы ускорить это, требовалось развивать торговлю, улучшать дороги, фермы, колледжи и тому подобное. Все это цивилизация, лоск. И всё это Тайб презрительно отвергал. Он стремился к более уверенному, быстрому превращению своего народа в нацию — к войне. Его идеи относительно войны были не слишком точны и определенны, зато очень громки. Другим способом объединения в нацию могла бы стать религия, но ее под рукой не оказалось, и он все поставил на войну.

Я отправил регенту письмо, в котором процитировал вопрос, заданный предсказателям, и их ответ на него. Тайб не ответил. Тогда я отправился к орготскому послу и попросил разрешения на посещение Оргорейна.

Официальных лиц, представляющих стабилей на Хейне в Экумене, меньше, чем работников посольства одной маленькой страны в другой, и все они были вооружены метрами звуковых и обычных записей.

Они были медлительны и основательны. Ни следа поспешного высокомерия или внезапной хитрости, которыми отмечены официальные лица Кархида.

Я ждал, пока они заполнили бумаги. Ожидание становилось тревожным. Число дворцовых стражников и городских полицейских на улицах Эрхенранга, казалось, увеличивалось с каждым днем. Они были вооружены, и у них появилось нечто вроде мундира. Настроение в городе оставалось унылое, хотя всеобщее процветание и хорошая погода должны были его улучшить. Никто не хотел иметь со мной никакого дела. Мой «хозяин» больше не показывал зевакам мою комнату, но постоянно жаловался, что его изводят «люди из дворца», и обращался со мной с гораздо меньшим уважением. Тайб произнес речь о набеге в долине Синот: «Храбрые кархидские фермеры, истинные патриоты перешли границу к югу от Сассинота, напали на орготскую деревню и сожгли ее. Убили девять жителей и утащили тела с собой, чтобы утопить их в реке Эй». «Подобную могилу,— заявил регент,— найдут все враги нашей нации!» Я слушал эту речь в обеденном зале своего острова.

Некоторые слушали угрюмо, другие незаинтересованно, третьи удовлетворенно, но у всех было что-то общее, какое-то выражение, которого я не замечал раньше — выражение беспокойства.

Вечером ко мне пришел человек, первый посетитель за время моего пребывания в Эрхенранге. Кожа у него была гладкая, манеры стыдливо-испуга иные, а на шее он носил золотую цепь предсказателя-холостяка.

— Я друг того, кто подружился с вами,— заявил он неожиданно резко.— Я прошу вас об одолжении для него.

— Вы имеете в виду Фейкса?

— Нет. Эстравена.

После недолгого молчания незнакомец продолжил:

— Эстравен — предатель. Вы его помните?

Гнев сменил робость, и он начал играть со мной в шиф-гретор. Если бы и я принял игру, мне следовало сказать что-нибудь вроде: «Не уверен, расскажите мне о нем», но я не хотел играть и уже привык к вулканическому темпераменту кархидцев. Я осуждающе встретил его гнев и сказал:

— Конечно, помню.

— Но вы вспоминаете о нем не с дружбой.

Темные глаза гостя смотрели прямо и проницательно.

— Скорее с благодарностью и разочарованием. Он послал вас ко мне?

— Нет.

Я ожидал объяснений.

Он сказал:

— Простите, я вижу, что осуждение опередило меня.

— Я не знаю, кто вы и чего хотите.

Я не отказался от разговора, я просто хотел разъяснений.

— Вы должны до продолжения разговора признать за мной право на разумную осторожность. Эстравена изгнали за то, что он поддерживал мою миссию здесь.

— Вы считаете себя перед ним в долгу за это?

— В некотором смысле. Однако моя миссия важнее всякого личного долга и верности.

— В таком случае,— с яростной уверенностью заявил незнакомец,— это аморальная миссия.

Заявление меня остановило, я долго не мог найти ответ, затем, наконец, сказал:

— Это не так. Недостаток не в миссии, а в исполнителе. Но, пожалуйста, скажите мне, что вы хотите от меня.

— У меня с собой деньги, то, что я сумел собрать после крушения карьеры моего друга. Слыша, что вы собираетесь отправиться в Оргорейн, я решил попросить вас отвезти ему эти деньги. Возможно, это бесполезно, может быть, он в Мишноре или на одной из этих проклятых ферм, или мертв. Я не смог ничего узнать. У меня нет друзей на Оргорейие, а здесь я никого не смею просить. Я думал, что вы над политикой, что вы можете свободно уезжать и приезжать. Я не думал, конечно, что у вас есть своя политика. Прошу прощения за свою глупость.

— Что ж, я возьму для него деньги. Но если он мертв или я не найду его, кому я должен их вернуть?

Он посмотрел на меня. Лицо его изменилось, он едва сдержал рыдание. Большинство кархидцев легко плачут, не стесняясь слез, как и смеха. Он сказал:

— Спасибо. Меня зовут Форен, я живу в крепости Оргии.

— Вы из клана Эстравена?

— Нет. Форен рем ир Осбот. Я был его кеммерингом.

У Эстравена не было кеммеринга, когда я знал его, но этот незнакомец не вызывал у меня подозрений. Возможно, он был чьим-то орудием, но сам выглядел искренним. Он только что преподал мне урок: в шифгретор можно играть на уровне этики, и опытный игрок обязательно выиграет. Он загнал меня в угол в два хода. Деньги были у него с собой: солидная сумма в кредитных билетах королевской кархидской торговли. Ничто не дает возможности заподозрить меня, но ничто не помешает мне и истратить их.

— Если вы найдете его...

— Именно?

— Нет. Только если бы я узнал...

— Если я найду его, постараюсь сообщить вам.

— Спасибо,— сказал он.

Он протянул мне обе руки — жест дружбы, который не часто увидишь в Кархиде.

— Желаю успеха вашей миссии, мистер Ай. Он, Эстравен, верил в это, он верил, что вы посеете добро.

Ничто в мире не существовало для этого человека, кроме Эстравена. Он принадлежал к тем, кто осужден на единственную любовь.

Я снова спросил его:

— Я могу что-нибудь передать ему от вас?

— Скажите, что дети здоровы.

Он поколебался, затем добавил:

— Иусут, неважно.

Он вышел.

Два дня спустя я вышел из Эрхенранга.

На этот раз я пошел пешком по северо-западной дороге. Разрешение посетить Орюрейн пришло гораздо быстрее, чем я мог надеяться, судя по деятельности чиновников в посольстве. Они, по-видимому, сами этого не ожидали. Когда я явился за документами, они общались со мной с каким-то ядовитым уважением, как будто для меня были нарушены правила и порядки.

Поскольку в Кархиде нет определенных правил отъезда из страны, я сразу выступил в путь. За лето я узнал, как принято ходить по Кархиду пешком. Дороги и гостиницы приспособлены не только для движения на грузовиках, но и пешком, и в любой гостинице можно рассчитывать на нерушимый кодекс гостеприимства.

Жители любого района, фермеры и лорды, дадут путнику приют и еду на три дня.

Этот срок определен неписаным кодексом гостеприимства, но практически можно жить гораздо дольше, и самое хорошее, что вас встречают без суеты и расспросов, как будто ожидали.

Я неторопливо шел между Сессом и Зем, изредка по утрам работал и на домейнах, и на фермах, где все жители были заняты уборкой урожаи. Золотое зерно должно быть убрано до наступления осени. Эта недели ходьбы вся была золотая и плодоносная, а по вечерам перед сном я выходил из фермерских домов или освещенных залов и очагов, шел по сухой стерне в поле и смотрел на звезды, горящие как далекие города в ветре иной осенней тьме.

В сущности мне не хотелось покидать эту землю. Она была равнодушна к посланнику, но добра к незнакомцу. Мне страшно было начинать все сначала, повторять все на новом языке новым слушателям и снова, может быть, потерпеть неудачу. Я двигался больше на север, чем на запад, оправдывая свой путь любопытством: мне хотелось взглянуть на долину Синот — причину соперничества между Кархидом и Оргорейном. Хотя погода оставалась ясной, становилось холодно, и я, наконец, повернул на запад, не доходя до Сассинота. Я помнил, что здесь вдоль границы тянется изгородь и мне, возможно, не позволят так легко покинуть Кархид.

Граница проходила по Эю, маленькой, но бурной реке, питаемой ледниковыми водами, подобно большинству рек Великого Континента. Пройдя несколько миль на юг, я нашел мост, связывающий два небольших поселка: Пассерар в Кархиде и Снувенсин в Оргорейне. Они сонно смотрели друг на друга через шумный Эй.

Стражники с кархидской стороны спросили только, собираюсь ли я вернуться сегодня, и пропустили меня. Но на Оргорейнской стороне мне заявили, что мои документы изучаются инспектором. Он делал, это в течение часа, потом сказал, что паспорт мне вернут утром, и дал разрешение на ночлег и еду в со трапез ни честве в приемном доме Снувенсина. Еще час я провел в этом доме, пока управляющий читал мои бумаги и проверял подлинность разрешения, позвонив инспектору сотрапезнической пограничной станции, откуда я только что пришел.

Я не могу точно определить значение орготских слов, которые перевожу как «сотрапезник», «сотрапезничество». Первоначальное их значение — «питаться вместе».

Сейчас они включают в себя все национальные правительственные институты Оргорейна, от государства, через тридцать три района, до отдельных поселков, ферм, шахт, фабрик и так далее: «Сотрапезничество» может означать господствующую верхушку или любую власть. Сотрапезники — это обычно те тридцать три главы районов, которые составляют правительство — «Великое сотрапезничество Оргорейна», законодательное и исполнительное. Но это слово может означать также граждан, сам народ. В своеобразном отсутствии различия между общим и частным применением этого слова, в использовании его для обозначения как целого, так и части, в этой неточности и заключается его точное значение.

Наконец мои документы и мое присутствие были одобрены, и я получил возможность впервые поесть после раннего завтрака. Это была похлебка из кадика и ломоть хлебного яблока. Несмотря на свою официальность, Снувенсин был лишь маленьким поселком, погруженным в деревенскую апатию.

Сотрапезнический приемный дом был меньше своего названия. В его гостиной стоял один стол, пять стульев и не было огня.

Пищу приносили из деревенского трактира.

Остальное помещение занимала спальня: шесть кроватей, множество пыли и немного плесени. Поскольку все снувенсианцы, по-видимому, сразу после ужина ложились спать, я поступил так же. Уснул я в такой совершенно деревенской тишине, что в ушах звенело. Спал я около часа и проснулся в кошмаре взрывов, вторжения, убийств и пожаров.

Похоже было на дурной сон, в котором вы бежите по темным улицам, а встречные не имеют лиц, дома за вами вспыхивают, и кричат дети.

Окончательно я пришел в себя в открытом поле на сухой стерне у черной ограды. Тускло-красный лунный полумесяц и несколько звезд виднелись сквозь разрывы облаков над головой. Ветер был жгуче холодный, и возле меня в темноте виднелось что-то большое, похожее на амбар или сарай, за ним в воздух поднимались струйки искр.

Я стоял босиком, без хлеба и плаща, но узелок был со мной. В нем была не только запасная одежда, но также рубины, деньги, документы и ансибл. Во время путешествия я спал на нем, как на подушке.

Очевидно, даже в кошмаре я схватился за него. Достав башмаки, брюки и зимний, подбитый мехом хеб, я оделся в холодной, темной тишине. В полумиле от меня догорал Снувенсин. Я побрел в поисках дороги и скоро нашел ее, а с нею и других людей.

Все они были беженцами, подобно мне, и не знали, куда идут. Я последовал за ними. В пути я узнал, что Снувенсин пострадал от набега из Пассерара.

Нападающие ударили, подожгли и отступили. Борьбы не было. Но пот впереди вспыхнул свет\ Сбежав с дороги, мы смотрели на караван из двадцати грузовиков, шедших на предельной скорости в сторону Снувенсина.

Со свистом колес, повторяющимся двадцать раз, караван прошел мимо. Снова вернулись тишина и тьма.

Скоро мы добрались до коммунального фермерского центра, где нас задержали и допросили. Я старался присоединиться к группе, с которой шел, но безуспешно.

Всех, у кого не было документов, и меня, как чужестранца без паспорта, отделили от толпы и увели на ночь в большой склад — обширный каменный подвал с одной дверью, запертой за нами, и без окон. Время от времени дверь открывалась, и новые беженцы появлялись в сопровождении полицейских, вооруженных гетенианскими ультразвуковыми ружьями. Когда дверь закрылась, стало совершенно темно. В глазах плавали радужные пятна. Было холодно, пахло пылью и зерном.

Ни у кого не оказалось фонарика.

Всех этих людей, подобно мне, набег застал в постели. Было несколько буквально нагих, другие делились с ними одеялами, но в Оргорейне лучше не иметь одежды, чем документов.

Они сидели порознь в этой огромной, пыльной яме в полной тьме. Иногда двое начинали негромко разговаривать, но не было никаких жалоб.

Я слышал, как слева от меня кто-то говорил:

— Я видел его на улице перед самой моей дверью. У него была разбита голова.

— Тленна сказал, что они из Пассерара, а из домейна Оверд приехали на грузовиках.

— Но между Овердом и Снувенсином нет вражды.

Они не жаловались, не говоря уже о протесте, когда их закрыли на ночь в холодном складе. Они не понимали, что с ними происходит. Мало-помалу шепот затихал. В темноте слышался лишь плач ребенка.

Когда дверь отворилась, в глаза ударил яркий солнечный свет. Я механически пошел за остальными, не осознав сначала, что меня зовут и не узнав своего имени: орготы могут произносить звук «л».

Кто-то с перерывами выкрикивал мое имя с момента открытия дверей.

— Пожалуйста, сюда, мистер Ай,— сказал человек в красном.

Я перестал быть беженцем. Меня отделили от тех безымянных, с которыми я брел ночью по дороге и чье отсутствие уверенности я разделял в темном складе.

У меня было имя, я существовал.

Какое невероятное облегчение. Я с радостью пошел за человеком в красном.

Контора местного сотрапезничества фермерского центра была в смятении, но и у чиновников нашлось время заняться мной и извиниться за неудобства прошлой ночи.

— Если бы только вы не решили проходить через сотрапезничество Снувенсин,— жаловался один толстый инспектор,— если бы вы избрали обычный путь!

Они не знали, кто я и почему со мной надо обращаться по-особому. Их невежество было очевидным, но какая разница?

Дженри Ая, посланника, надо было принимать с почетом, и они так и поступили.

В полдень я уже направлялся в Мишпори в экипаже, предоставленном в мое распоряжение сотрапезническим фермерским центром Восточного Хомсвашема, район восемь. У меня был новый паспорт, разрешение пользоваться всеми приемными домами в дороге и телеграфное приглашение Мишпорского Первого Сотрапезничества, районного комиссара дорог и портов Ута Шуегиса.

Когда заработал мотор, в маленьком экипаже заработало и радио. Всю вторую половину дня, минуя обширные зерновые поля восточного Оргорейна без единой изгороди — на Гетене нет животных, которых надо было бы выгонять на пастбища,— я слушал радио.

Оно сообщало о погоде, об урожае, о состоянии дорог и предупреждало о необходимости соблюдать на дорогах осторожность, давало самые разнообразные новости из тридцати трех районов, о производствах на многочисленных факториях, информацию о морских и речных судах, о портах. Оно передавало исмештские гимны и снова говорило о погоде. Все было очень мило, особенно по сравнению с тем, что я слышал по радио в Эрхенранге. Ни одного упоминания о набеге на Снувенсин не было слышно.

Орготское правительство, очевидно, не хотело возбуждать волнения. Короткое официальное сообщение, часто повторявшееся, утверждало, что на всей восточной границе свободного Оргорейна спокойно.

Мне это нравилось. В этом сообщении были какая-то уверенность и спокойствие, которыми я постоянно восхищался в гетенианцах. Я радовался, что вырвался за пределы Кархида, несовершенной страны, которую склоняют к насилию параноидальный беременный король и маньяк регент. Я радовался, спокойно двигаясь со скоростью в двадцать пять миль в час по обширным зерновым полям под серым небом к столице государства, чье правительство верило в порядок.

На дороге, в отличие от дорог Кархйда, где приходилось постоянно останавливаться и расспрашивать о направлении, было множество указателей, предупреждающих о необходимости остановиться у очередного инспектора поста такого-то такой-то сотрапезнической области или района. Тут обязательно предъявлялись документы и все проезжавшие регистрировались. Мои документы внушали почтение, и после минутной задержки мне разрешали ехать дальше, вежливо подсказывая, где находится ближайший приемный дом, если я хочу есть или спать. На скорости в двадцать пять миль в час путешествие от границы Мишпори довольно значительное, и я провел в пути две ночи. Пища в приемных домах однообразна, но изобильна, постели вполне приличные, не хватает только уединения. Впрочем, путники в этих домах проявляли большую сдержанность. Ни на одной из остановок не удавалось мне завести знакомства или завязать разговор, хотя я неоднократно пытался это сделать.

Орготы казались не враждебными, а просто нелюбопытными. Они были бесцветны, однообразны и аккуратны. Мне они нравились. С меня хватило двух лет цвета, гнева и страсти в Кархиде. Я с радостью принял перемену.

Двигаясь по восточному берегу великой реки Кундерер, я на третье утро прибыл в Мишпори, самый большой город на планете.

В лучах солнца, светивших между осенними ливнями, это был странный город. Сплошные каменные стены с немногими узкими окнами, посаженными слишком высоко, с широкими улицами, заполненными народом, с уличными фонарями на нелепых высоких столбах, с крышами, задранными круто, как руки молящихся — все в неправильных пропорциях, какой-то гротескный город. Он не был построен для солнечного света. Он был создан для зимы. Зимой, когда улицы на десять футов заполнены плотным слежавшимся снегом, когда крутые крыши не удерживают снега, а под навесами стоят сани, когда сквозь снегопад виднеется желтый огонь в узких окнах, только тогда становится понятной экономичность и красота города, его уместность.

Мишпори был чище, больше и светлее Эрхенранга, в нем преобладали большие здания из желтовато-бело го камня, простые прямоугольники одинакового размера. В них помещались конторы и правительственные учреждения, а также храмы Йомешт-ского культа, считавшегося государственным в сотрапезничестве. В них не было суматохи и путаницы, не было чувства, что над тобой что-то возвышается, как в Эрхенранге. Все было просто, удобно и аккуратно. Мне показалось, что я вышел из темного века, и я пожалел, что провел два года в Кархиде. Эта страна выглядела так, будто готова была вступить в Экуменийский век.

Я немного поездил по городу, потом вернул экипаж в соответствующее бюро и пешком направился в резиденцию первого сотрапезника и комиссара дорог и портов.

Не знаю, было ли полученное мной телеграфное приглашение просьбой или вежливым приказом. Иусут. Я прибыл в Оргорейн, чтобы говорить об Экумене, и мог начать с любого места.

Мои наблюдения по поводу флегматичности и самоконтроля орготов были совершенно опровергнуты комиссаром Шуегисом, который надвигался на меня со смехом и выкриками. Он схватил обе мои руки жестом, который кархидцы берегут для моментов высшего выражения эмоций, начал дергать мои руки вверх и вниз, как будто стараясь включить мой мотор, и проревел приветствие послу Экумена на Гетене.

Это было сюрпризом, так как ни один из десятков инспекторов, проверявших мои бумаги, не проявил и признака того, что им известно мое имя и слова «Экумен» и «посланник».

Я решил, что кархидцы не передали сообщения обо мне на орготские станции, сделали из меня свой национальный секрет.

— Не посол, мистер Шуегис. Всего лишь посланник.

— Значит, будущий посол. Да, клянусь Меше!

Шуегис осмотрел меня сверху донизу и снова рассмеялся.

— Я не таким вас себе представлял, мистер Ай. Говорили, что вы высоки, как уличный фонарь, худы, как полоз саней, темнокожи и косоглазы. Я думал, что увижу чудовище, людоеда со льдов. Ничего подобного. Вы лишь немного темнее большинства из нас.

— Земной цвет,— сказал я.

— Вы были в Сувенсине накануне набега? Клянусь грудями Меше, в каком мире мы живем! Вас могли убить на мосту через Эй после того, как вы проделали такой большой путь в пространстве. Ну-ну! Здесь многие хотят видеть вас, говорить с вами и приветствовать вас в Оргорейне.

Не слушая моих возражений, он поместил меня в своем доме. Высокопоставленный чиновник и богатый человек, он жил так, как никто в Кархиде, даже лорды самых больших домейнов. Дом Шуегиса был целым островом, вмещавшим сотни слуг, помощников, советников и тому подобное. Но никаких родственников.

Система семейных кланов, очагов и домейнов, черты которой еще проступали кое-где в сотрапезничестве, была «национализирована» в Оргорейне несколько столетий назад. Дети в возрасте более года не жили со своими родителями, а воспитывались в сотрапезнических очагах. Не существовало ни рангов, ни наследования.

Завещания были объявлены незаконными.

Все умирающие оставляли свое имущество государству. Все начинали с равного, но, очевидно, дальше равенство кончалось. Шуегис был богат и пользовался своим богатством.

В моей комнате обнаружились такие предметы роскоши, о существовании которых я даже не подозревал на Зиме. Например, душ. Был также электрообогреватель, помимо отличного очага. Шуегис смеялся:

— Мне сказали: содержи Посланника в тепле, он из горячего мира, не мир, а печь, он не любит нашего холода. Обращайся с ним, как будто он беременный, положи меха на его постель и поставь обогреватель в его комнату, согревай воду, которой он умывается и держи его окна закрытыми! Как я все это выполнил? Вам удобно? Скажите, пожалуйста, чего вам не хватает?

Удобно! В Кархиде я ни разу, ни при каких обстоятельствах не был спрошен, удобно ли мне.

— Мистер Шуегис,— с чувством произнес я,— я себя чувствую, как дома.

Он не удовлетворился, пока не положил на постель еще одно одеяло из шерсти пестри и не подбросил дров в очаг.

— Я знаю, каково это,— сказал он,— когда я был беременным, мне все время было холодно, ночи были, как лед. Всю зиму я просидел у огня. Давным-давно, конечно, но я помню.

Гетенианцы стремятся иметь детей в молодости, большинство из них после двадцати четырех лет живут вольно и используют контрацептивы. Они перестают быть плодовитыми в женской роли в возрасте сорока лет.

Шуегису было около пятидесяти, поэтому его «давным-давно» звучало правдоподобно. В нем трудно было увидеть юную мать. Это был искусный политик, действовавший в собственных интересах, а интерес у нет был только один — он сам.

Такой тин человека распространен повсеместно. Я встречал его на Земле, на Хейне и на Олдуле.

— Вы хорошо осведомлены о моей внешности и вкусах, мистер Шусте. Я удивлен. Не думал, что моя характеристика опередила меня.

— Нет,—сказал он.

Он прекрасно понял меня.

— Там, в Эрхеранге, вас готовы были держать в сугробе, а? Но они вас выпустили, и только тут мы поняли, что вы не очередная кархидская ложь, что вы говорите правду.

— Мне кажется, что я вас не совсем понял.

— Аргавен и его окружение боялись вас, мистер Ай, и рады были увидеть вашу спину. Боялись, что, если плохо обойдутся с вами или заставят вас молчать, придет возмездие. Набег из космоса. Поэтому они не осмелились тронуть вас. Они пытались заставить вас замолчать, потому что боялись вас и того, что вы принесли с собой на Гетен!

Он преувеличивал. В Кархиде новости обо мне не замалчивались, во всяком случае, пока у власти был Эстравен. Но у меня было впечатление, что эти новости не проникали в Оргорейн, и Шуегис подтвердил мое предположение.

— Значит, вы не боитесь того, что я принес на Гетен?

— Нет, сэр.

— А я иногда сам боюсь.

Он весело рассмеялся. Я не подбирал выражений. Я не торговец. Я не продаю прогресс аборигенам. Мы должны встретиться, как равные, со взаимопониманием и искренностью, прежде чем моя миссия сможет начаться.

— Мистер Ай, много людей хотят встретиться с вами, и среди них есть такие, с кем вы сами захотите говорить. Это те, кто делает мир таким, каков он есть. И я просил чести поселить вас у себя. Потому что у меня большой дом и я известен, как нейтральное лицо. Я буду держать вас открыто, и давать возможность говорить с вами всем, желающим.

Он рассмеялся:

— Это значит, что вам придется съесть немало обедов.

— Я в вашем распоряжении, мистер Шуегис.

— Тогда сегодня вечером мы поужинаем с Венайком Слове, сотрапезником с Кувера, третий район. Разумеется, я пррделал кое-какую подготовительную работу перед приездом вас сюда.

Он восхитился снисходительностью, которую я проявил, изучая его страну. Манеры здесь были совершенно отличные от кархидских. Там его поведение подорвало бы его шифгретор и оскорбило меня.

Во время набега на Снувенсин я потерял свой Эргенранг-ский костюм, и мне была нужна одежда, поэтому после обеда я сел в такси и поехал в нижний город. Хеб был такой же, как в Кархиде, но вместо легких летних брюк орготы круглый год носили зимние, мешковатые и нескладные.

Цвета одежды у них варьировались между синим и красным. И материал, и покрой, и изготовление — все было довольно плохим. Стандартная работа. Одежда показала мне, чего не хватало этому большому городу — элегантности. Отсутствие элегантности — дешевая плата за просвещение, и я с радостью уплатил бы ее. Я вернулся в дом Шуегиса и принял горячий душ, бивший со всех сторон, как колючий туман. Я вспомнил о холодных и мелких мисках в восточном Кархиде, в каких я мылся этим летом, о бассейне в моем кархидском доме, обросшем до крыши льдом.

Это элегантность? Да здравствует комфорт!

Надев новый красный костюм, я вместе с Шуегисом поехал на прием в его личном экипаже с особым шофером. В Орго-рейне гораздо больше слуг, чем в Кархиде. Это потому, что все орготы являются служащими государства. Г осударство должно найти работу для граждан и находит ее. Таково по крайней мере общепринятое объяснение, хотя, подобно большинству экономических объяснений, оно, возможно, обходит главную из причин.

В ярко освещенной высокой белой приемной зале сотрапезника Слове находилось около тридцати гостей. Трое из них были сотрапезниками, остальные — высокопоставленными чиновниками. Это была не просто группа орготов, любопытствующих взглянуть на «чужака». Я был не «диковинкой», как все два года в Кархиде, не уродством, я был ключом.

Какие двери предстояло мне открыть?

Вероятно, чиновники, приветствовавшие меня, знали об этом, но я не знал.

И не узнал во время ужина. По всей Зиме, даже в суровом варварском Перунтере, считается крайне вульгарным говорить о делах за едой. Поскольку ужин был накрыт очень быстро, я отложил свои вопросы и занялся клейким рыбным супом, наблюдая за хозяином и гостями. Слове оказался хрупким моложавым человеком, с необыкновенно светлыми, яркими глазами и резким голосом. Он выглядел идеалистом, преданным какой-то одной мысли. Слева от меня сидел еще один сотрапезник, толстолицый человек по имени Оболе. Он казался добродушным и любопытным. После третьей порции супа он принялся расспрашивать меня, в каком мире я родился.

— Говорят,— предположил он,— что он теплый, теплее, чем Зима, но насколько?

— Ну, на Земле на этой самой широте никогда не бывает снега.

— Не бывает снега?

Он рассмеялся с искренней радостью, как смеется ребенок хорошей сказке, ожидая дальнейших невероятных рассказов.

— Наши субарктические зоны подобны вашей обитаемой зоне. Мы дальше ушли от последнего оледенения, чем вы, но оно еще не кончилось. В основном Земля и Гетен очень похожи. Все обитаемые миры похожи друг на друга. Человек может существовать только в определенном окружении. Гетен — один предел выносимых человеком условий.

— Значит, есть более теплые планеты, чем ваша?

— Большинство из них теплее, некоторые горячи — Или, например, преимущественно песчаная и скалистая пустыня. С самого начала она была теплой планетой, а ее цивилизация нарушила естественное равновесие пятьдесят-шестьдесят тысяч лет назад, она сожгла на топливо леса. Там сейчас живут люди. Туда ссылают преступников.

Это вызвало у Оболе улыбку, спокойную и одобрительную улыбку, которая вдруг заставила меня пересмотреть оценку этого человека.

— Некоторые наши мистики учили, что потусторонний мир действительно существует на других планетах во Вселенной.

Встречались ли вы с этой мыслью, Ай?

— Нет, меня описывали по-разному. Но еще никто не называл меня привидением.

Говоря это, я случайно взглянул направо и увидел привидение. Темный, в темной одежде, мрачный и спокойный, он неподвижно сидел за столом, как зритель не пиру.

Внимание Оболе было отвлечено другим гостем, и большинство слушало сидевшего во главе стола Слова. Я негромко сказал:

— Не ожидал увидеть вас здесь, лорд Эстравен.

— Неожиданности делают жизнь более привлекательной.

— У меня есть сообщение для вас.

Он вопросительно взглянул на меня.

— Оно приняло форму денег, ваших собственных денег. Их послал вам Форет рем ир Осбот. Они в доме Шуегиса. Я передам их вам.

— Вы очень добры, мистер Ай.

Он был спокоен и покорен, изгнанник, в чужой земле. Казалось, он не расположен разговаривать со мной, и я рад был прекратить беседу. Но время от времени в течение этого длинного роскошного ужина, в разговорах с этими влиятельными орготами, которые хотели подружиться со мной или использовать меня, я ощущал его присутствие, замечал его смуглое лицо. И мне пришла в голову мысль, которую я отверг, как совершенно безосновательную, что я не по своей воле появился в Оргорейне, чтобы есть жареную рыбу с сотрапезниками. Он привел меня сюда.

9. Давным-давно, до дней короля Аргавена Первого, который превратил Кархид в единое королевство, существовала кровавая вражда между домейном Стоки и домейном Эстре в земле Карм. Вражда в виде набегов и засад велась три. поколения и не прекращалась, потому что спор шел Из-за земли. Плодородные земли редки в Карме, а гордость домейна — в длине его границ.

Лорды в земле Карм горды и обидчивы, они отбрасывают черные тени.

Случилось так, что один юноша, наследник лорда Эстре, охотясь на озере Айсфут на пестри в месяце Иррем, вступил на подтаявший лед и провалился в воду. Хотя ему удалось при помощи одной лыжи выбраться на лед, положение его было очень тяжелым, а стоял Курем (Курем — влажная погода с температурой от нуля до минус двадцати градусов) и приближалась ночь. Он понял, что ему не пройти восемь миль вверх по холму до Эстре, и потому отправился в деревню Эбос на северном берегу озера.

Когда наступила ночь, с ледника спустился туман и покрыл все озеро, так что юноша не видел даже своих лыж. Он шел медленно, опасаясь снова провалиться.

Холод пробирал его до костей. Он понимал, что скоро не сможет двигаться. Наконец сквозь туман и ночь он увидел впереди свет. Берег был неровным и местами лишенным снега, поэтому юноша отбросил лыжи, ноги его уже не держали, но он упрямо шел на свет. Он ушел далеко в сторону от Эбоса, пока наткнулся на маленький одинокий домик в лесу из деревьев торе.

Леса земли Карм сплошь состоят из этих деревьев, они кольцом окружали дом. Юноша постучался в дверь и крикнул.

Ему открыли и ввели его в дом.

В доме оказался только один человек.

Он помог юноше раздеться — одежда была, как из железа — уложил под меха и согревал собственным телом. Он дал ему горячего чая. Наконец, юноша пришел, в себя и посмотрел на своего спасителя.

Тот оказался тоже молод. Они смотрели друг на друга. Оба были миловидны, сильны, с красивыми телами и смуглыми лицами, и один увидел в лице другого пламя кеммера.

Он сказал:

— Я Арек из Эстре.

— А я Терем из Стоки,— ответил второй.

Тогда Эстравен рассмеялся, потому что был еще слаб, и сказал:

— Ты вернул меня к жизни, чтобы убить, Стоквён?

Тот ответил:

— Нет.

Он взял Эстравена за руку, как бы желая проверить, вышел ли из нее холод. И хотя до кеммера Эстравену оставалось день или два, при этом прикосновении он почувствовал, как в нем самом просыпается огонь.

Некоторое время они сидели, взявшись за руки.

— Одинаковые,— сказал Стоквен.

Он указал на свою ладонь и ладонь Эстравена. И действительно, их руки были одинаковыми по величине и форме, как будто один человек сложил свои ладони.

— Я никогда не видел тебя раньше,— сказал Стоквен.— Мы смертельные враги.

Он встал, подбросил в очаг дров и вернулся к Эстравену.

— Мы смертельные враги,— повторил Эстравен.— Я дам тебе клятву кеммеринга.

— А я тебе,— ответил тот.

И они дали обет кеммеринга друг другу, а в земле Карм, как и сейчас, этот обет не мог быть ни нарушен, ни заменен другим. Эту ночь и следующий день они провели в лесном доме у замерзшего озера. На следующий день к дому подошел отряд из Стоки. Один из прибывших узнал Эстравена. Не говоря ни слова, он ударил ножом в его грудь, и молодой человек упал мертвым.

— Он был наследником Эстре,— проговорил убийца.

Стоквен сказал:

— Положите его на сани и отвезите в Эстре для погребения.

Он вернулся в Стоки. Люди положили тело Эстравена в сани, но увезли его в лес и оставили там на съедение зверям, а сами вернулись в Стоки. Терем стоял рядом со своим родителем по плоти, лордом Хариш рем ир Стоквен. Он спросил:

— Вы сделали то, что я велел?

Они ответили:

— Да.

— Вы лжете,— заявил Терем.— Вы никогда бы не вернулись из Эстре живыми. Эти люди не выполнили мое приказание и солгали, чтобы скрыть свою неправду, свою неповиновение. Я требую для них наказания.

И лорд Хариш изгнал их из очага и объявил вне закона.

Вскоре после этого Терем покинул свой домейн, сказав, что хочет немного пожить в крепости Роте ре р, и целый год не возвращался в Стоки.

В домейне Эстре долго искали Арека в горах и на равнине и горевали о нем все лето и всю осень, потому что он был единственным ребенком лорда по плоти.

Но в конце месяца Терк, когда стояла глубокая тьма зимы, с гор на лыжах спустился человек и отдал привратнику у ворот сверток в мехах, сказав:

-- Это Терем, сын сына Эстре.

Он исчез, быстрый, как падающий камень, и никто не сумел задержать его.

В свертке лежал новорожденный ребенок.

Его отнесли к лорду Эстре и передали ему слова незнакомца. Старый лорд, полный горя, увидел, что ребенок, как две капли воды похож на его сына Арека. Он приказал, чтобы ребенка растили во внутреннем очаге, и назвали его Терем, хотя это имя и не использовалось в клане Эстре.

Ребенок рос красивым и сильным. Он был смуглым и молчаливым, и все видели в нем сходство с пропавшим Ареком. Когда он вырос, лорд Эстре назвал его своим наследником, но сыновья кеммеринга лорда разгневались. Это были все сильные люди, они долго ждали наследства. Они устроили засаду на юного Терема, когда он отправился охотиться на пестри в месяц Иррем. Но он был вооружен, и они не сумели застать его врасплох. Двоих братьев он застрелил в тумане, который густым покрывалом окутал озеро Айсфут, а с третьим сразился на ножах и убил его, хотя и сам был жестоко изранен. Он стоял над телами братьев в тумане на льду и видел, что приближается ночь. Он слабел, кровь текла из его ран, и он подумал, что найдет помощь в деревне Эбос, но в сгущавшейся тьме он сбился с пути и забрел в лес торе на восточном берегу озера. Увидев заброшенный дом, он вошел в него и, слишком слабый, чтобы разжечь огонь, упал на холодные камни очага.

Ночью в дом пришел человек. Он остановился у входа и молча смотрел на окровавленного юношу, лежавшего у очага, потом торопливо вошел, уложил раненого в постель, разжег огонь в очаге, промыл раны Терема и перевязал его. Увидев, что молодой человек смотрит на него, он сказал.

— Я Терем из Стоки.

— А я Терем из Эстре.

Наступило молчание. Наконец, молодой человек улыбнулся и сказал:

— Ты перевязывал мои раны, чтобы убить меня, Стоквен?

— Нет,— ответил старший.

Эстравен спросил:

— Как случилось, лорд Стоквен, что ты тут один, на этой спорной земле?

— Я часто прихожу сюда,— признался Стоквен.

Он взял руку молодого человека, чтобы проверить его пульс, и увидел, что руки у них одинаковые.

— Мы смертельные враги,— сказал Стоквен.

Эстравен ответил:

— Мы смертельные враги. Но я никогда не видел тебя раньше.

Стоквен ответил:

— Однажды я видел тебя давным-давно,— сказал он.— Я хочу, чтобы между нами и нашими домами был мир.

Эстравен сказал:

— Я дам тебе клятву мира.

Они дали клятву мира и больше не разговаривали. Раненый уснул. Утром Стоквен ушел, а из Эбоса пришли люди и унесли Эстравена в Эстре. Теперь больше никто не мог противиться воле старого лорда. Все видели три тела на льду озера, и после смерти лорда Терем стал лордом дома Эстре. Он немедленно прекратил старую вражду, отдав половину спорной земли домей-ну Стоки. За это и за убийство своих братьев он был прозван Эстравен-предатель, но его имя — Терем — по-прежнему дают детям этого домейна.

— На следующее утро, когда я кончал завтракать в своей комнате в доме Шуегиса, звякнул домашний телефон. Я включил его, оттуда послышался голос, говоривший по-кархидски:

— Говорит Терем Харт. Могу ли я войти?

— Пожалуйста.

Я хотел быстрее отделаться от него.

Ясно, что никаких отношений между Эстравеном и мной не может быть. Даже если его разжалование и изгнание частично можно было отнести на мой счет, я не чувствовал себя виноватым. Ни его поступки, ни их мотивы не были мне ясны в Эрхенранге, и я не мог доверять ему. Я бы не хотел, чтобы он спя пинался с теми орготами, которые, как я считал, одобряли мою миссию. Его присутствие было осложнением и помехой.

Один из многочисленных слуг ввел его в мою комнату. Я усадил cm в мягкое кресло и предложил выпить эля. Он отказался. Его манеры были не то чтобы сдержанными, а какими-то напряженными.

— Первый настоящий снег,— сказал он, заметив, что я смотрю на плотно занавешенное окно.— Вы еще не смотрели на улицу?

Я выглянул и увидел густой снег. Улицы и крыши были укутаны им. За ночь снег выпал толщиной 2-3 дюйма. Был Одарха Гор — одиннадцатый день первого осеннего месяца.

— Ранний снег,— проговорил я, очарованный этим зрелищем.

— Он предсказывает суровую зиму.

Я оставил занавес незадернутым. Тусклый свет падал на смуглое лицо Эстравена. Он выглядел состарившимся с тех пор, как я его в последний раз видел в доме в Красном Углу во дворце Эрхенранга. Он, должно быть, узнал трудные времена.

— Вот то, что меня просили передать вам, Эстравен,— сказал я.

Я отдал ему сверток с деньгами, который после его звонка я выложил на стол. Он взял его и серьезно поблагодарил меня. Я не садился. Немного погодя, по-прежнему держа сверток в руках, он встал.

Что-то говорило мне, что я поступаю неверно, но я не обратил на это чувство внимания. Я не хотел, чтобы он приходил ко мне.

Он посмотрел на меня. Конечно, он был ниже ростом и плотнее, но в этот момент мне не казалось, что он смотрит снова снизу вверх. Я не встретился с его взглядом. Я с абстрактным интересом рассматривал радиоприемник на столе.

— Не следует верить всему, что передают здесь по радио,— вежливо сказал он.— Мне кажется, что здесь, в Мишнори, вы будете нуждаться в помощи и совете.

— Похоже, здесь много людей, готовых помочь мне.

— И в их количестве безопасность? Десять человек более достойны доверия, чем один? Но простите, мне не следовало говорить по-кархидски.

Он перешел на орготский.

— Изгнанник не должен говорить на родном языке. В его устах этот язык горек. А орготский язык больше подходит для предателя: он похож на сладкий сироп. Мистер Ай, вы оказали услугу мне и моему старому другу и кеммерингу Аше Форгету, и его именем и своим собственным я прошу о своем праве. Моя благодарность примет форму совета.

Он помолчал. Я ничего не сказал.

Раньше я никогда не слышал о такой местной вежливости. И я понятия не имел, что она означает. Он продолжал:

— Здесь, в Мишнори, вы не то, чем были в Эрхенранге. Здесь вы орудие фракционной борьбы. Советую вам быть осторожным и не позволять им использовать себя. Советую не доверять ни одной фракции. Они могут использовать вас лишь во зло.

Он замолчал, я уже хотел попросить его выразиться с большей определенностью, но он сказал:

— Прощайте, мистер Ай!

Повернулся и вышел. Я стоял, ошеломленный. Этот человек подобен электрическому угрю — не за что ухватиться и не знаешь, что тебя ударило.

Он окончательно испортил настроение мирного самоудовлетворения, в котором я пребывал за завтраком. Я подошел к узкому окну и выглянул. Снег немного поредел, и картина была прекрасна. Хлопья снега напоминали лепестки вишни, падающие под порывами ветра на моей родине: на Земле, на зеленой теплой Земле весной деревья покрываются цветами. Я почувствовал тоску по родине. Два года я провел на этой планете, начинается третья зима — месяцы безжалостного холода, снега, льда, ветра, холода снаружи и внутри, холода до костей и до мозга костей. И все это время я один, совершенно один, не могу доверять ни единой душе. Бедный Дженри, может быть, мы поплачем? Я видел, как на улицу из дома вышел Эстравен — темная фигура на фоне белого снега — осмотрелся, плотнее затянул пояс своего хеба — пальто у него не было — и пошел по улице, двигаясь грациозно и быстро, как будто был единственным живым существом в Мишпори.

Я отвернулся от окна. В теплой комнате было душно и тесно: обогреватель, мягкие кресла, кровать со множеством теплых одеял, ковры, занавеси.

Надев зимнее пальто, я вышел погулять.

Настроение у меня было плохое, и окружающий мир казался ужасным.

В этот день я обедал с сотрапезниками Оболе, Еджеем и еще несколькими, с которыми познакомился накануне. Обычно обедают здесь стоя, чтобы не создавалось впечатления, что человек целый день проводит за столом. Однако в этом случае были приготовлены сидения. Стол был разнообразным — восемнадцать или двадцать горячих и холодных блюд, в основном вареных яиц и хлебного яблока. Не начиная есть, чтобы не нарушать общепринятого табу на деловые разговоры за едой, но накладывая себе на тарелку жареные яйца, Оболе заметил:

— Вон тот парень по имени Мерсен — эрхенрангский шпион, а вот этот Гаум, агент Сарфа.

Он говорил негромко и смеясь, как будто удачно пошутил.

Я понятия не имел, кто такой Сарф.

Когда все усаживались за стол, к хозяину Еджею подошел молодой человек и что-то сказал. Еджей громко произнес:

— Новости из Кархида. У короля Аргавена сегодня утром родился ребенок и через час умер.

Наступила пауза, потом все разом заговорили, а красивый человек, которого Оболе назвал Гаумом, поднял свою пивную кружку:

— Пусть все короли Кархида проживут так же долго! — воскликнул он.

Некоторые выпили вместе с ним, но большинство не стало этого делать.

— Во имя Меше, смеяться над смертью ребенка! — укоризнеыно воскликнул толстый старик а пурпурном, сидевший рядом со мной.

Лицо его исказилось от отвращения.

Начался спор о том, кого из детей своих кеммерингов Аргавен назовет наследником, ему уже сорок лет, и, конечно, детей по плоти у него уже не будет, и как долго Тайб еще будет регентом.

Некоторые считали, что регентству приходит конец, другие сомневались.

— Как вы думаете, мистер Ай? — спросил человек по имени Мерсен, которого Оболе назвал кархидским шпионом. Вероятно, это был человек Тайба.— Вы ведь только что из Эрхен-ранга. Говорят, что Аргавен в сущности отрекся от престола, передав сан своему двоюродному брату.

— Я слышал такие разговоры.

— Вы считаете, что для них есть основания?

— Не знаю,— отрезал я.

Тут вмешался хозяин, заговорил о погоде. Гости начали есть.

После того, как слуги унесли тарелки и горы рыбьих костей, мы остались за длинным столом. Принесли маленькие чашки с огненной жидкостью. Меня начали расспрашивать.

С тех пор, как меня в Эрхенранге осматривали врачи и ученые, мне никто не задавал вопросов. Мало кто из кархидцев, даже рыбаки и фермеры, среди которых я провел первые месяцы, стремились удовлетворить свое любопытство. Они избегали прямых вопросов. Вопросы и ответы им не нравились. Я вспомнил, что говорил мне о вопросах Ткач Фейкс в крепости Стерхед. Даже специалисты ограничивались в своих вопросах чисто физиологическим аспектом, главным образом интересуясь действием желез внутренней секреции. В этом отношении я больше всего отличался от гетенианцев. Они никогда не спрашивали о том, как постоянная сексуальность всей расы влияет на социальную организацию, как мы справляемся с нашим постоянным кеммером. Психологи слушали, когда я говорил им о мозговой речи, но ни один из них не задал общих вопросов, чтобы представить себе картину земного или экуменийского общества. Пожалуй, исключением был только Эстравен.

Здесь, по-видимому, люди не так связаны соображениями гордости и престижа, и вопросы не оскорбляли ни спрашивающего, ни отвечающего. Однако скоро я заметил, что некоторые спрашивающие пытались поймать меня, доказать, что я обманщик. Это на минуту вывело меня из равновесия. Конечно, и в Кархиде я встречался с недоверием, но никогда с таким откровенным. Тайб пытался намекать на обман в день парада в Эрхенранге, но теперь я знаю, что это была часть игры, рассчитанной на свержение Эстравена. Я думаю, что на самом деле Тайб верил мне.

В конце концов, он видел мой корабль — маленькую посадочную шлюпку, которая доставила меня на планету. Он читал доклады инженеров о корабле и ансибле. Никто из орготов не видел мой корабль, даже если бы я показал им свой ансибл, это не очень убеждает. Его настолько трудно совместить с реальностью, что скорее он покажется доказательством мошенничества.

Старый закон о культурном эмбарго не разрешал на этой стадии ввоз доступных для анализа и воспроизведения предметов культуры, и поэтому со мной не было ничего, кроме корабля и ансибла, ящика с фотографиями, несомненной странности моего тела и неопровержимой уникальности разума, фотографии передавались вдоль стола и рассматривались с тем непроницаемым выражением, с которым рассматривают фотографии чьей-либо семьи.

Расспросы продолжались.

— Что такое Эку мен? — спросил у меня Оболе.— Мир, союз миров или столица?

— Все и в то же время ничего из этого. Экумен — это наше земное слово, на всеобщем же языке оно означает дом, по-кархидски могу сказать — очаг. Я не знаю, как сказать по-орготски. Я еще плохо владею вашим языком. Не сотрапезни-чество, мне кажется, хотя есть несомненные параллели между сотрапезническим правительством и Экуменом. Но Экумен — это вовсе не правительство. Это попытка объединить мистику с политикой, и, конечно, эта попытка едва не потерпела неудачу. Но неудача дала нашему обществу больше выгод, чем удачи наших предков. Это сообщество, имеющее свою культуру. Это форма образования, в некотором аспекте это союз или лига миров, обладающих некоторой центральной организацией. В этом аспекте я и представляю эту лигу. Экумен как политическая организация функционирует через координацию, а не по закону. Он не издает законы, решения принимаются советом. Как экономическая организация Экумен исключительно активен, он укрепляет коммуникации между мирами, поддерживает равновесие в торговле среди восьмидесяти миров. Точнее восьмидесяти четырех, если Гетен вступит в Экумен.

— Что это значит — не издает никакого закона? — спросил Оболе.

— Их нет. Государства — члены руководствуются собственными законами. Когда эти законы вступают в противоречие, Экумен служит посредником, пытаясь найти компромисс, приспособить эти законы друг к другу в юридическом и политическом отношении. Экумен должен был служить силой, поддерживающей мир, но в этом не было необходимости. Центральные миры все еще оправляются от разрушительной войны, шедшей много столетий назад, возрождая утраченные умения и идеи, учась жить заново.

Как мог» я объяснил им, что такое Вражеский Век и каковы его последствия. Но как это объяснишь людям, у которых никогда не было войны.

— Все это исключительно интересно, мистер Ай,— сказал

хозяин, сотрапезник Еджей, деликатный, щегольски одетый человек с пронзительными глазами,— но я не понимаю, чего они хотят от нас. То есть, я хочу узнать, какой им смысл присоединять к себе восемьдесят четвертый мир? К тому же, не очень-то мудрый мир. У нас нет звездных кораблей и всего прочего, что есть у них.

— Ни у кого из нас их не было, пока не появились хейнцы, и до сих пор у многих их не было бы, если бы Экумен не установил правила, которые вы, я думаю, могли бы назвать правилами открытой торговли.

Это вызвало у окружающих громкий смех. Оказывается, так называлась фракция Еджея в сотрапезничестве.

— Именно открытую торговлю я и стараюсь ввести у вас. Торговлю не только товарами, но и знаниями, технологией, идеями, философией, искусством, медициной, наукой, теорией. Думаю, что вряд ли у Гетена будет много путешествий к другим мирам. Мы находимся в семнадцати световых годах от ближайшего экуменийского мира Оллула, планеты звезды, которую вы называете Аеномс, а самые далекие миры — в двухстах пятидесяти световых годах, и вы даже не видите света их звезды. При помощи ансибла вы можете общаться с мирами, как по радио с соседними городами. Но я сомневаюсь, что вы встретитесь когда-либо с его людьми. Торговля, о которой я говорю, может быть очень выгодна, но это скорее коммуникация, чем транспортировка. В сущности, мое задание — установить, хотите ли вы общаться с остальной частью человечества.

— «Вы»,— повторил Оболе, напряженно наклонившись вперед.— Означает ли это Оргорейн или весь Гетен в целом?

Я поколебался: такого вопроса я не ждал.

— Сейчас это означает Оргорейн, но договор не может быть исключительным. Если Сит или остров Наций, или Кархид решат вступить в Экумен, они смогут это сделать. Каждый раз это вопрос индивидуального выбора. Обычно на высокоразвитых планетах типа Гетена дело кончается объединением всех наций и образованием центрального координирующего органа, осуществляющего связь с другими планетами. По нашей терминологии, это местная Стабильность. Такая организация сберегает много времени и денег. Объединившись, легче, например, построить космический корабль.

— Клянусь молоком Меше! — воскликнул толстый Хуме ри рядом со мной.— Вы хотите, чтобы мы улетели в небо? Уф!

Он с отвращением и негодованием фыркнул.

Гаум спросил:

— А где ваш корабль, мистер Ай?

Вопрос он задал негромко, улыбаясь, как будто он был совершенно незначительным и случайным. Гаум был исключительно красив по любым стандартам, и я не мог удержаться, чтобы не посмотреть на него, отвечая. И снова подумал, что же такое Сарф.

— Это не секрет, об этом много раз говорилось по кар-хидскому радио. Ракета, высадившая меня на острове Хорден, сейчас в королевских мастерских в школе ремесел, вернее, то, что от нее осталось. Когда ее исследовали, вероятно, немало деталей было снято.

— Ракета? — переспросил Хумери.

Я использовал орготское слово, обозначающее пиротехническую ракету, шутиху.

— Это слово неплохо передает принцип движения моей шлюпки, сэр.

Хумери опять фыркнул. Гаум лишь улыбнулся и осведомился:

— Значит, у вас нет способа вернуться... словом, туда, откуда вы пришли?

— Почему же? Я могу связаться по ансиблу с Оллулом и оттуда вышлют за мной корабль типа «Нафал». Правда, ему потребуется семнадцать лет, чтобы добраться сюда. Или я могу вызвать по радио тот корабль, который доставил меня в вашу солнечную систему. Он сейчас находится на орбите вокруг нашего солнца. Через несколько дней он будет здесь.

Слова мои вызвали совершенно явную сенсацию, и даже Гаум не смог скрыть своего изумления. Этот факт я никому не сообщал, даже Эстравену в Кархиде.

— Где же этот корабль? — спросил Еджей.

— Он кружит вокруг солнца где-то между Гете ном и Ку-хурком.

— Не шутите,— сказал старый Хумери.

— Совершенно верно. Мы не приземляемся в межзвездных кораблях, пока не устанавливается сообщение. Я прибыл в маленькой ракетной лодке и высадился на острове Хорден.

— И вы можете связаться с большим кораблем при помощи обычного радио? — поинтересовался Оболе.

— Да.

Я не стал упоминать о маленьком спутнике, выпущенном мною с ракеты. Мне не хотелось, чтобы у них сложилось впечатление, что все их небо запито моим металлическим хламом.

— Нужен достаточно мощный передатчик, но у вас такие есть.

— Значит, и мы можем вызнать ваш корабль по радио?

— Да, если у нас есть соответствующий шифр. Люди на борту находятся и состоянии, которое мы называем статисом или гибернацией. Они не тратят время своей жизни, пока я Здесь выполняю свое задание. Соответствующий сигнал на нужной волне приведет в движение механизмы, которые выведут людей из статиса. После этого они свяжутся со мной по радио или ансиблу, используя Оллул в качестве постоянного центра.

Кто-то тревожно спросил:

— Сколько их?

— Одиннадцать.

Все с облегчением вздохнули, кто-то даже рассмеялся. Напряжение спало.

— А что, если вы не свяжетесь с ними? — спросил Оболе.

— Через четыре года они автоматически выйдут из ста-тиса.

— Тогда они явятся за вами?

— Нет, пока не поговорят со мной. Они проконсультируются со стабилями на Оллуле и Хейне по ансиблу. Вероятнее всего, они решат сделать еще одну попытку — послать другого посланника. Второму посланнику часто бывает легче работать, чем первому. Ему приходится меньше объяснять, и люди охотнее ему верят.

Оболе улыбнулся, большинство остальных выглядело задумчивыми и настороженными, а Гаум слегка кивнул мне, как бы одобряя быстроту ответа. Слове о чем-то напряженно думал. Вдруг он резко повернулся ко мне:

— Почему, мистер посланник, вы никогда не упоминали об этом другом корабле за все два года в Кархиде?

— Откуда нам знать, что он этого не делал? — перебил его Еджей.

Он улыбнулся.

— Не делал,— подтвердил я.— И вот почему. Корабль, ждущий где-то наверху, может испугать. Вероятно, некоторые из вас чувствуют это. В Кархиде мне никогда не удавалось дойти до такой степени доверия, чтобы я мог упомянуть об этом корабле. Но здесь вы меня охотно слушаете, и не втайне, а открыто и публично. Вами не так правит страх, как в Кархиде. Я пошел на риск, потому что считаю его необходимым. И Ор-горейн — самое подходящее место.

— Вы правы, мистер Ай! — с воодушевлением заверил Слове.— Через месяц вы вызовете ваш корабль, и его встретят здесь в Оргорейне как добрый знак новой эры. Тогда у всех откроются глаза!

Так продолжалось до самого ужина. Потом мы ели, пили и разошлись по домам. Я очень устал, но был доволен тем, как идут дела.

Конечно, остаются кое-какие препятствия.

Слове хочет сделать из меня новую религию. Хочет доказать, что я обманщик. Мерсен, по-видимому, стремится доказать, что он не кархидский агент, намекая, что таким агентом являюсь я. Но Оболе, Еджей и некоторые другие действуют на самом сносном уровне. Они хотят общаться со стабилями и привести на землю Оргорейна корабль «Нафал», чтобы убедить все сотрапезничество присоединиться к Экумену. Они считают, что, поступив так, Оргорейн одержит победу на Кархидом и что сотрапезники, организовавшие эту победу, получат соответствующий престиж и власть в своем правительстве. Их фракция открытой торговли, находящаяся в меньшинстве среди тридцати трех, противилась продолжению конфликта из-за долины Синот и в основном представляла консервативную националистическую политическую линию. Фракция уже давно потеряла власть и считала, что может вернуть ее на пути, указанном мной.

То, что они не способны были заглянуть дальше и увидеть, что мои мысли и моя миссия означает конец их фракции, меня устраивало. Ступив на дорогу, они начнут понимать, куда она ведет. Оставаясь недальновидными, они все же были реалистичны.

Оболе, убеждая других, говорил:

— Либо Кархид испугается силы, которую этот союз даст нам — а Кархид всегда боится всего нового,— отступит и останется позади, либо правительство Эрхепранга наберется храбрости и попросит разрешения присоединиться к союзу вслед за нами. В обоих случаях шифгретор Кархида пострадает, в обоих случаях мы будем править санями. Если у нас хватит разума воспользоваться этим случаем, он обеспечит нам преимущество. И надолго!

Потом он повернулся ко мне.

— Но Экумен должен помочь нам, мистер Ай. Нам нужно показать своему народу кое-что еще, кроме вас, одного человека, к тому же уже известного в Эрхенранге.

— Понимаю, сотрапезник. Вам необходимо хорошее убедительное доказательство, и я с радостью предоставлю его. Но я не могу вызвать корабль, пока нс обеспечены его безопасность и ваше единодушие. Мне нужно согласие вашего правительства и гарантии. Я считаю, что такой гарантией будет публичное оповещение всего сотрапезничества.

Оболе кисло посмотрел на меня, но сказал:

— Ну, конечно.

Когда мы ехали домой, я спросил:

— Мистер Шуегис, кто такой Сарф?

— Он глава постоянного бюро Внутренней Администрации, занимается подложными документами, торговлей без разрешения, регистрацией, контрабандой.

— Значит, инспекторы — агенты Сарфа?

— Да, многие.

— И полиция тоже находится в его распоряжении до какого-то предела?

Я задал вопрос осторожно и получил такой же осторожный ответ.

— Возможно. Сам я состою во внешней администрации и не знаю подробностей, как у них там во внутренней.

— Но они должны пересекаться. Так, например, с инспекцией вод.

Я, как мог осторожнее, отошел от вопроса о Сарфе. То, что сказал Шуегис, могло ничего не значить для жителя Хейна или, скажем, для жителя счастливого Чифферса. Но я родился на Земле. Не всегда плохо иметь преступных предков. Дед, испытавший ожог, передает внуку по наследству нос, который издалека чувствует запах дыма.

Было удивительно найти здесь, на Гетене, столько совпадений с древней историей Земли: монархия, крайне бюрократическое правительство.

Итак, старающийся представить меня лжецом не был агентом тайной полиции Оргорейна. Знал ли Гаум, что Оболе считает его таковым? Несомненно, знал.

Не был ли он в таком случае агентом-провокатором? И действительно ли он номинально с фракцией Оболе или против нее?

Какую же фракцию в правительстве тридцати трех контролировал Сарф или какая контролировала его? Мне следовало выяснить все это, хотя задача могла оказаться нелегкой. Мой курс, который совсем недавно казался ясным и обнадеживающим, вдруг начал выглядеть сомнительным и полным тайн, как в Эрхенранге. Все шло хорошо, подумал я, пока рядом со мной вчера вечером не появился, как привидение, Эстравен.

— Какова позиция лорда Эстравена здесь, в Мишпори? — спросил я Шуегиса, который забился в угол плавно двигающегося экипажа и как будто уснул.

— Эстравена? Его здесь зовут Харт, у нас в Оргорейне нет титулов, все отменено Новой Эпохой. Он подчиненной сотрапезника Еджея.

— Он здесь живет?

— Я думаю, да.

Я уже собирался спросить: не странно ли, что я увидел его вчера у Слове и не увидел сегодня у Еджея, но тут же понял, что в свете нашего короткого утреннего свидания это совсем не странно. Но мысль о том, что его сознательно не допускали ко мне, была тревожной.

— Его отыскали,— сказал Шуегис, поудобнее усаживаясь на мягком сидении,— где-то на южной стороне на консервном заводе или на фабрике клея — в общем, в каком-то таком месте,— и вытащили из грязи. Кто-то из фракции открытой торговли, я думаю. Конечно, он был полезен для них, когда был премьер-министром и членом кноремми, поэтому они поддержали его сейчас. Главным образом для того, я думаю, чтобы досадить Мерсену. Ха-ха! Мерсен — шпион Тайба, и, конечно, думает, что об этом никто не знает, но знают все, он не выносит вида Харта, думает, что тот предатель или двойной агент и бог знает, кто еще.

— А как вы думаете, мистер Шуегис, кто такой Харт?

— Предатель, мистер Ай. Просто и ясно. Отказался от требования своей страны на долину Синот в надежде помешать Тайбу захватить власть, но ничего не добился. У нас его ждало бы худшее изгнание, клянусь сосками Меше! Если играешь против своей страны, рискуешь проиграть все. Этого не понимают те, кто лишен патриотизма. Впрочем, думаю, Харта не слишком беспокоит его положение, пока он может рассчитывать хоть на какую-то видимость власти. Он неплохо прожил эти пять месяцев здесь.

— Наверное, неплохо.

— А вы ему не доверяете?

— Нет.

— Я рад это слышать, мистер Ай. Не понимаю, что Еджей и Оболе нашли в нем. Он явный предатель, всегда заботится лишь о себе и старается править нашими санями. Я так во всяком случае считаю, мистер Ай. Не думаю, чтобы я дал ему волю, если бы это от меня зависело.

Шуегис яростно кивнул, одобряя собственное мнение, и улыбнулся мне, как один добродетельный человек другому. Экипаж плавно двигался по широкой, ярко освещенной улице. Утренний снег стаял, лишь вдоль обочины лежали продолговатые сугробы. Шел холодный мелкий дождь.

Большое здание Центрального Мишпори, правительственные учреждения, школы, йомештские храмы в дожде жалко блестели и, казалось, тоже таяли. Углы их слились, фасады прогнулись. В тяжелой каменности города было что-то жидкое, непостоянное, как и в монолитности всего государства,- где целое и часть назывались одним словом. И в Шуегисе, моем веселом хозяине, тяжелом и устойчивом человеке, тоже было что-то расплывчатое, неуловимо смутное, немного нереальное.

С самого начала своего путешествия по золотым горам Оргорейна четыре дня назад, начиная свое движение к святая святых Мишпори, я что-то упустил. Но что?

Комнаты теплые, еда безвкусная, но какая в этом беда? Почему и люди, которых я встретил, тоже кажутся мне безвкусными? Среди них были яркие личности — Оболе, Слове, прекрасный Гаум. И все же каждому из них не хватало какого-то качества, какого-то измерения, свойственного живым существам.

Они были неубедительны. Они казались какими-то нереальными.

Как будто, подумал я, они не отбрасывают тени.

Размышления такого типа составляют существенную часть моей работы. Без определенной способности к ним я не получил бы квалификацию мобиля. Впоследствии я развил эти способности, обучаясь на Хейне и зарабатывая звание Проницательного.

Я никогда не был выдающимся проницательным, а в этот вечер вообще усомнился в своих способностях. Оказавшись в своей комнате, я искал утешения в горячем душе. Но даже здесь я чувствовал себя неспокойно, как будто сама горячая вода была нереальной. И ее не следовало принимать в расчет.

11. Мишпори. Стрет Саоми. Развитие событий внушает некоторую надежду. Оболе торгуется с другими сотрапезниками, Еджей произносит льстивые речи, Слове обращает других в свою веру и силы их последовательно растут. Они проницательные люди и крепко держат в руках свою фракцию. Только семеро из тридцати трех открыто причисляют себя к фракции открытой торговли. Что касается остальных, то Оболе рассчитывает завоевать поддержку еще десятерых, получив тем самым большинство.

Один из них, по-видимому, всерьез интересуется посланником — сотрапезник Инспен из района Эйньен, который работает с Сарфом и занимается передачами, которые мы вели из Эрхенранга. Очевидно, они подействовали на его сознание.

Он предложил Оболе, чтобы Тридцать Три объявили о своем приглашении звездного корабля не только в своей стороне, но и в Кархиде, предложив Аргавену решительно присоединиться к этому приглашению. Благородный план, но его не приняли. Они не хотят, чтобы Кархид в чем-то присоединялся к ним.

Люди Сарфа среди Тридцати Трех противятся любому соображению о присутствии посланника и его миссии. Что касается равнодушных и осторожных, кого Оболе надеется склонить на свою сторону, я думаю, они боятся посланника не меньше, чем Аргавен, с той лишь разницей, что Аргавен считает его сумасшедшим, как он сам, а они лжецом, как они сами. Они боятся поддаться обману, изобретенному Кархидом. Они пригласили посланника, пригласили публично, каков же будет их шифгретор, если никакого звездного корабля не окажется.

Несомненно, Дженли Ай требует от нас необычной доверчивости.

Оболе и Еджей думают, что сумеют уговорить большинство из Тридцати Трех. Не знаю, почему я меньше надеюсь на это. Возможно, в глубине души я не хочу, чтобы Оргорейн оказался более просвещенным, чем Кархид, чтобы он пошел на риск, выиграл бы, обогнал бы Кархид и оставил его в тени. Если эта ревность патриотическая, то она пришла слишком поздно. Как только я понял, что Тайб скоро одолеет меня, я начал делать все возможное, чтобы посланник оказался в Орго-рейне, а в изгнании делал всё, чтобы убедить их в его правдивости.

Благодаря деньгам, которые он принес от Аше, я снова живу независимо, не встречаюсь открыто с Оболе и другими сторонниками посланника, а самого посланника не видел уже полмесяца, с его второго дня в Мишпори.

Он отдал мне деньги Аше, как отдают наемному убийце его плату. Я не часто бывал так разгневан и сознательно оскорбил его.

Он знал, что я рассержен, но я не уверен, что он понял, что его оскорбили.

Похоже, что он принял мой совет, несмотря на форму, в которой его преподнесли. Когда я остыл и увидел это, я забеспокоился. Неужели в Эрхенранге он ждал моего совета, не зная, как попросить об этом? Если так, значит он неверно понял половину того, что я сказал ему в последний вечер в моем доме, и совсем не понял остального. Его шифгретор, видимо, основан совсем на иных принципах, чем наш, и когда я думал, что говорю с ним наиболее откровенно, он считал, что я наиболее скрытен и уклончив.

Его бестолковость — невежество. Его высокомерие — невежество. Он не знает нас, а мы — его. Он бесконечно чужд нам, а я — глупец, позволивший, чтобы моя тень пересекла свет принесенной им надежды.

Мне нужно сдерживать свое тщеславие. Мне нужно уйти с его пути. Ясно, что он этого хочет, и он прав. Изгнанный кархидский предатель недостоин доверия.

В соответствии с орготским законом, которому каждый присоединившийся обязан следовать, я с восьмого часа до полудня работаю на фабрике пластмасс. Работа легкая. Я управляю машиной, которая из кусков пластика сваривает маленькие прозрачные ящики. К полудню, устав, я должен обратиться к старой школе, которую изучил в Ротерере. Я рад тому, что не утратил умения собирать силы. Но ведь я выдержал лишь один день, а все тело болит у меня неделю! Месяц!

Ночью холодно. Сегодня вечером резкий ветер принес ледяной дождь. Весь вечер я думал об Зстре. Я написал длинное письмо сыну. Снова и снова ощущаю я присутствие Арека. Казалось, стоит мне обернуться, и я увижу его. Зачем я это пишу? Для сына? Мало хорошего принесет эта запись. Может быть, я пишу, чтобы писать на родном языке.

Хархарад Саоми. По-прежнему, по радио ни одного упоминания о посланнике. Интересно, понимает ли Дженли Ай, что в Оргорейне, несмотря па всю видимость публичности, ничего не делается публично и открыто? Машинисты скрываются за машиной.

Тайб хочет научить Кархид лгать. Он берет уроки у Орго-рейна — хорошая школа, но думаю, у него будут затруднения.

Большой орготский набег вчера через Эй, сожженный Текенбар. Именно этого хотят и Сарф, и Тайб. Но чем все это кончится?

Слове, обратив утверждение посланника в Йомештский мистицизм, заявил, что приход Экумена — начало правления Меше среди людей.

— Мы должны прекратить соперничество с Кархидом до прихода новых людей,— говорит он.— Мы должны очистить души перед их приходом, должны простить все акты насилия и объединиться без вражды, как братья в одном очаге.

Но как сделать, чтобы они пришли? Как разорвать круг?

Гирни Саси. Оболе возглавляет комитет, который собирается запретить непристойные игры в общественных кеммер-домах.

Вероятно, они похожи на кархидские хухуд. Слове против них, потому что они тривиальны, вульгарны и святотатственны.

Противостоять чему-либо — значит, поддерживать его.

Здесь говорят: «Все дороги ведут в Мишпори». Даже, если повернешься спиной к Мишпори и пойдешь от него, все равно будешь на дороге к Мишпори. Противостоять вульгарности, значит, неизбежно быть вульгарным. Нужно идти куда-то еще, нужно иметь другую цель. Только тогда пойдешь по другой дороге.

Еджей в зале Тридцати Трех сказал сегодня:

— Я неизменно выступаю против блокады экспорта кар-хидского зерна и против того духа соперничества, который вызывает эту блокаду.

Верно, но таким способом не уйдешь с дороги, ведущей в Мишпори. Он должен предложить альтернативу. Оргорейн и Кархид вместе должны сойти с дороги, по которой идут, и пойти в другом направлении. Они должны разорвать круг. Я думаю, Еджей имеет в виду посланника.

Быть атеистом — значит, укреплять бога.

Его существование или несуществование означает одно и то же в плане доказательства. Слово «доказательство» не часто употребляется Жанндарами, они не склонны общаться с богом, как с субъектом или доказательством веры. Они разорвали круг и освободились.

Знать, на какие вопросы нет ответа, и не отвечать на них — в эпоху напряжения и тьмы этого самого нужного знания.

Торменвод Саоми. Мое беспокойство увеличивается: по-прежнему ни слова о посланнике по радио. Даже сообщения о нем, которые мы делали в Эрхенранге, не повторялись здесь, а слухи, возбуждаемые нелегальным подслушиванием нашего радио и приносимые торговцами и путешественниками, по-видимому, распространяются крайне узко.

Сарф более надежно контролирует все линии связи, чем я думаю. Эта возможность отвратительна. В Кархиде король и кноремми могут неплохо контролировать то, что делают люди, но мало — то, что они слышат, и совсем не могут контролировать то, что они говорят. Здесь правительство следит не только за каждым действием, но и за каждой мыслью. Ни один человек не должен иметь такой власти над остальными.

Шуегис и другие открыто принимают Дженли Ая в городе. Понимает ли он, что эта открытость маскирует его, что скрыт.

Никто не знает, что он здесь. Я спрашивал своих товарищей по работе на фабрике. Они ничего не знают и решили, что я говорю о каком-то сумасшедшем йомештском сектанте.

Никакой информации, никакого интереса, ничего, что могло бы помочь Аю или защитить его жизнь.

Жаль, что он внешне так похож на нас.

В Эрхенранге люди часто указывали на него на улице, потому что слышали о нем и знали, что он в городе. Здесь, где его присутствие хранится в тайне, его никто не замечает. Они, несомненно, видят его, как увидел впервые я: необычайно высокий, сильный, смуглый юноша, только входящий в фазу кеммера. В прошлом году я изучил отчеты врачей о нем: его отличия от нас глубоки, но не лежат на поверхности.

Нужно знать о них, чтобы увидеть в нем чужака.

Почему они скрывают его? Почему ни один из сотрапезников не упоминает его в своих речах или выступлениях по радио?

Почему молчит даже Оболе? Из страха?

Мой король боялся посланника, эти боятся друг друга.

Я думаю, что Оболе доверяет только мне, иностранцу. Он получает удовольствие в моем обществе (как и я в его) и несколько раз, отбрасывая шифгретор, откровенно просил моего совета. Но когда я советую ему объявить о присутствии посланника, вызвать к нему общественный интерес, он словно не слышит меня.

— Если глаза всего Сотрапезничества будут устремлены к посланнику, Сарф не посмеет тронуть его,— говорю я.

Оболе отдыхает.

— Да, но мы не можем так сделать, Эстравен. Радио, печатные бюллетени, научные доклады — все это в руках Сарфа. Что же мне, произносить речи на углу улицы, как фанатичному жрецу?

— Но можно поговорить с людьми, пустить слухи. Я проделал нечто подобное в прошлом году в Эрхенранге. Пусть люди знают и задают вопросы, а ответом на них будет сам посланник.

— Если бы только он вызвал этот проклятый корабль, чтобы у нас было что показать людям! Но пока...

Он не вызовет корабля, пока не убедится, что вы действуете с добрыми намерениями.

— А разве нет? — воскликнул Оболе.— Разве я не уделяю много часов этому делу? Божья вера! Он ждет от нас, что мы поверим ему на слово, но не отвечает нам тем же!

— А должен ли он верить?

Оболе фыркнул и не ответил.

Он ближе к честности, чем любой правительственный деятель Оргорейна, насколько мне известно.

Олгетени Сасми. Чтобы стать высшим чиновником при Сарфе, нужно, по-видимому, проявить определенную глупость. Пример этому — Гаум. Он считает меня кархидским агентом, пытающимся лишить Оргорейн престижа, вовлекая его в грандиозный обман посланника Экумена. Он считает, что, будучи премьер-министром, я готовил этот обман. Клянусь богом, у меня были более важные дела! Он не способен понять это.

Теперь, когда Еджей, очевидно, выставил меня, Гаум решил, что меня можно подкупить, и попытался сделать это на свой манер.

Он внимательно следил за мной и знал, что я должен войти в кеммер в Росте или в Торменбод. И вот прошлым вечером в стадии полного кеммера, несомненно вызванного гормональными инъекциями, он решил соблазнить меня. Произошла как бы случайная встреча на улице Пикафен.

— Харт, я не видел вас полмесяца. Где же вы прятались? Выпьете со мной эля?

Он выбрал ресторан с сотрапезническим общественным кеммер-домом и заказал не эль, а воду жизни: решил не тратить времени. После первого же стакана, он взял меня за руку и прошептал:

— Мы встретились не случайно. Я ждал вас и прошу быть сегодня моим кеммерингом.

Он назвал меня по имени.

Я не отрезал ему язык: после ухода из Эстре я не ношу с собой нож. Я только сказал ему, что в изгнании решил придерживаться воздержания. Он продолжал ворковать, держа меня за руки. Он быстро входил в женскую роль кеммера. Гаум прекрасен в кеммере и рассчитывал на свою красоту и половую привлекательность, зная, что я, будучи Жанндаром, не использую наркотические вещества для воздержания. Но он забыл, что цель может служить лучшим наркотиком. Я высвободился, хотя его прикосновение, конечно, произвело на меня свое действие, и посоветовал ему поискать партнера в соседнем кеммер-доме. Он посмотрел на меня с ненавистью и сожалением, все же он, какими бы ни были его намерения, действительно находился в кеммере и был глубоко возбужден.

Неужели он думал, что я продамся за такую плату?

Будь они прокляты, эти грязные люди!

Среди них нет ни одного настоящего человека.

Орсордни Сасми. Сегодня Дженли Ай выступил в зале Тридцати Трех. Посторонние не допускались, не велась передача по радио, но позже Оболе показал мне собственную запись этой сессии. Посланник говорил хорошо, с трогательной искренностью и убежденностью. В нем есть невинность, которая мне кажется чуждой и глуповатой, но иногда эта невинность приоткрывает такую дисциплину ума и величия цели, которые внушают благоговение.

Через него говорят проницательные и величественные люди, владеющие глубочайшей древней мудростью и невероятно разнообразным жизненным опытом, но сам он молод, нетерпелив и неопытен. Он стоит выше нас, видит дальше, но все же он только человек.

Сейчас он говорит лучше, чем в Эрхенранге, проще. Он учится в процессе работы, как и все мы.

Его речь часто прерывалась выкриками членов господствующих фракций, требовавших, чтобы Президент остановил сумасшедшего. Наиболее шумным был сотрапезник Кменбей.

— Неужели вы проглотили эту чушь? — крикнул он Оболе.

Вот отрывок из записи:

Альшель (президент): Мистер Ай, мы находим эту информацию, переданную нам Оболе, Слове, Итеманом, Еджеем и другими, весьма интересной. Однако нам нужны кое-какие разъяснения (смех). Поскольку ваш экипаж, на котором вы прибыли, остался в Кархиде, и мы не можем осмотреть его, не смогли бы вы вызвать ваш звездный корабль? Так вы его называете?

Ай: Звездный корабль — хорошее название.

Альшель: Да? А как вы называете его сами?

Ай: Технически это надзвездный корабль с экипажем «Нафал-20».

Голос: А не сани святого Петета?

Смех.

Альшель: Прошу тишины. Да. Если бы вы могли вызвать корабль, чтобы он приземлился здесь, чтобы мы могли иметь несомненно...

Голос: Несомненную чушь!

Ай: Я очень хочу вызвать корабль, мистер Альшель, как доказательство и свидетельство нашей доброй воли. Я жду только предварительного публичного извещения об этом событии.

Кахаросайл: Разве вы не понимаете, сотрапезник, что это такое? Это не просто глупая шутка. Это преднамеренное публичное издевательство над нашей доверчивостью, над нашим легковерием, над нашей глупостью, издевательство, подготовленное с необычной наглостью тем, кто стоит сегодня перед нами. Вы знаете, что он кархидский агент. Вы видите перед собой отклонение того типа, что появилось в Кархиде под влиянием Темного Культа, которое там не лечат, но даже вызывают иногда искусственно для оргий предсказателей. И все же, когда он говорит: «Я из космоса»,— кое-кто из вас закрывает глаза и верит! Никогда не представлял я себе такой возможности.

И так далее.

Судя по записи, Ай противостоял насмешкам и оскорблениям с терпением. Оболе тоже сказал, что он держался хорошо.

Я слонялся вокруг зала, ожидая, когда они выйдут после сессии Тридцати Трех. У Ая был задумчивый и угрюмый вид. И не зря.

Моя беспомощность невыносима. Я пустил эту машину в уод и теперь не могу контролировать ее. Я брожу по улицам, с|слонив голову, пытаясь увидеть посланника. Ради этой жизни я отбросил власть, деньги, друзей. Какой же ты дурак, Терем!

Почему ты не мог заставить себя быть как все?

Одене Саоми. Устройство связи, которое Дженли Ай продемонстрировал по просьбе Оболе Тридцати Трем, не изменило их настроения.

Несомненно, оно действует, но королевский математик Ко-рот сказал только:

— Я не понимаю принципов его работы.

И ни один орготский физик или математик не добьется большего, и ничто не будет доказано или опровергнуто.

Я еще не пробовал уговорить Оболе, чтобы он убедил Ая вызнать по радио корабль, разбудить экипаж на борту и попросить его связаться по радио с сотрапезниками в зале Тридцати Трех. На этот раз у Оболе был готовый ответ, почему этого нельзя сделать.

Послушайте, мой дорогой Эстравен, вы теперь знаете, что радио иод контролем Сарфа. Даже я не знаю, кто именно из людей Сарфа управляет связью. Несомненно, что их большинство, потому что они руководят приемом и передачей па всех уровнях, включай техников и рабочих. Они могут заблокировать или исказить любую передачу, даже если мы получим ее. Можете представить себе сцепу в зале? Мы, жертвы великого обмана, слушаем с затаенным дыханием статистические разряды и ничего больше, никакого ответа, никакого послания.

— И у вас нет денег, чтобы нанять или подкупить техников? — спросил я. Бесполезно. Он боялся за свой престиж. Его отношение ко мне изменилось. Если он отменит свое приглашение посланника на вечер, дела плохи

Одархед Саоми. Он отменил приглашение.

Наутро я решил увидеться с посланником в лучшем орготском стиле. Я не пошел к дому Шуегиса, где, должно быть, все кишело ищейками Сарфа, а окликнул его на улице — случайная встреча.

— Мистер Ай, не выслушаете ли вы меня?

Он удивленно оглянулся, узнав меня, забеспокоился, потом спросил:

— Что хорошего в этом, мистер Харт? Вы знаете, что я не могу полагаться на ваши слова после Эрхенранга.

Искренне, но и благородно. Он знал, что я хочу предложить ему совет, а не просить его о чем-нибудь, и заговорил, чтобы спасти мою гордость.

Я сказал.

— Это Мишпори, а не Эрхенранг. Но опасность та же самая. Вы не сможете убедить сотрапезников объявить по радио, а они не могут уговорить вас вызвать корабль. Вы в большой опасности, мистер Ай, и опасность станет меньше, если вы вызовете корабль.

— Дебаты сотрапезников, касающиеся моей миссии, хранятся в тайне. Откуда вы об этом знаете, мистер Харт?

— Дело моей жизни — знать.

— Но это не ваше дело. Это дело сотрапезников Оргорейна.

— Я говорю, вашей жизни угрожает опасность, мистер Ай.

Он ничего не ответил, и я ушел.

Мне следовало поговорить с ним раньше, сейчас слишком поздно. Страх победит его миссию и мою надежду. У орготов не хватит разума увидеть действительно великое и нужное. Они смотрят на человека из другого мира и видят... что? Шпион из Кархида, подобный им самим.

Если он немедленно не вызовет корабль, будет слишком поздно, может быть, уже поздно.

Это моя вина. Я все делал неверно.

12. Меше есть центр времени. Прозрение его наступило тогда, когда он прожил на земле тридцать лет, после этого он прожил на земле еще тридцать лет, так что момент прозрения пришелся на центр его жизни. И все века до прозрения длились столько же, сколько будут длиться после прозрения, которое совпадает с центром времени. И в Центре нет ни прошлого времени, ни будущего. В нем все прошедшее и все будущее, все, чего не было, и все, что было.

Ничто не остается невидимым.

Бедняк из Шени пришел к Меше, жалуясь, что у него нет

пищи для ребенка его плоти и нет зерна для посева, потому что дожди сгноили его урожай. И весь народ очага умирает с голоду. Меше сказал:

— Выкопай яму на каменистом поле в Туеррене и найдешь там клад из серебра и драгоценных камней. Я вижу короля, закапывающего клад десять тысяч лет назад, когда соседний король совершил на него нападение.

Бедняк из Шени копал в моренах Туеррена и там, где указал Меше, нашел клад древних драгоценностей и, увидев его, закричал от радости. Но стоявший рядом Меше заплакал и сказал:

— Я вижу человека, убивающего своего товарища по очагу из-за этих камней. Это будет через десять тысяч лет, и кости убитого будут лежать там, где лежит сокровище. О, человек из Шени, я знаю, где и твоя могола. Я вижу тебя в ней.

Жизнь человека находится в центре Времени, в момент прозрения Меше, в его глазах. Мы — зрачки его глаз. Нашй деяния есть его Прозрение, наше Бытие — его знание.

Дерево Хеммена в сердце Эрненского леса длиной и шириной в сто миль было старым и росло долго. У него было сто ветвей, и на каждой ветви по тысяче прутьев, а на каждом прутике по сто листьев. И дерево сказало:

— Все мои листья видны, кроме одного, который скрывается в тени других. И этот лист я храню в тайне. Кто увидит его во тьме моих листьев? Кто сочтет их число?

Меше, проходя по Эрненскому лесу в своих скитаниях, сорвал с дерева этот лист.

Осенью идут дожди, и шли, и будут идти.

Меше видит каждую каплю, которая падала, падает и будет падать.

Отвечая на вопрос лорда Шорта в момент прозрения, Меше увидел все небо, как будто это было одно солнце. Над землей и под землей все было ярко, как солнечная поверхность, и не было тьмы. Он увидел то, что есть, и то, что было, и то, что будет.

Улетающие звезды, которые забирают с собой свой свет, все были в его глазах и весь их свет сиял в один момент (Жанндара).

Тьма была лишь в глазах смертных.[2]

Они думают, что видят ее, хотя на самом деле не видят ничего. Во взоре Меше тьмы нет.

Поэтому те, кто призывает тьму — глупцы и выплюнуты изо рта Меше, потому что они называют Истоком и Концом то, чего не существует.

Нет ни источника, ни конца, потому что все находится в центре времени. Как звезды могут отразиться в круглой дождевой капле, падающей в ночи, так и капля отражает все звезды. Нет ни тьмы, ни смерти, все существует в момент прозрения, и начало и конец всего — одно и то же.

Один центр, одно прозрение, один закон и один свет. Смотрите в глаза Меше!

13. Встревоженный неожиданным появлением Эстравена, его знакомством с моими делами и яростной убежденностью его предупреждения, я нанял такси и отправился прямо к острову Оболе, собираясь спросить сотрапезника, откуда Эстравен знает так много, почему он внезапно выскочил откуда-то и советует мне сделать именно то, чего не советует Оболе. Сотрапезник отсутствовал, привратник не знал, где он и когда вернется. Я пошел к дому Еджея, но результат оказался не лучше. Шел густой снег. Мой шофер отказался везти меня дальше, чем до дома Шуегиса, так как у него не было подходящих для такого снега шин. Вечером мне не удалось связаться с Оболе, Еджеем или Слове по телефону.

За обедом Шуегис объяснил, что идет йомештский праздник — торжество Святых и Держателей Трона — и все высшие сановники Сотрапезничества должны находиться в храмах.

Он даже достаточно проницательно объяснил поведение Эстравена: человек, когда-то находившийся у власти, теперь цепляется за всякую возможность управлять событиями, цепляется все более отчаянно и безнадежно по мере того, как проходит время и он все более погружается в безвестность. Я согласился, что это объясняет беспокойное, почти истерическое поведение Эстравена. Однако его беспокойство заразило меня. Весь долгий обед я чувствовал нарастающую тревогу.

Шуегис говорил со мной, с многочисленными помощниками и подчиненными, сидевшими за столом. Я никогда не думал, что он так безжалостно разговорчив. Когда обед кончился, было уже слишком поздно, чтобы выходить, и в любом случае все сотрапезники были заняты, как сказал Шуегис, и освободятся не раньше полуночи. Я решил не ужинать и рано отправился спать. Где-то между полночью и рассветом меня разбудили незнакомцы, сообщившие, что я арестован. Вооруженные охранники доставили меня в тюрьму Кундершаден .

Кундершаден — одно из самых древних зданий в Мишпори. Я часто видел его, когда уходил гулять по городу. Это был длинный угрюмый и зловещий дом со множеством башен, стоявший особняком среди бледных корпусов сотрапезнических зданий. Это реальная вещь, то, что обозначается словом «тюрьма».

Охранники, приземистые и крепкие, провели меня по коридорам и оставили в маленькой комнате, очень грязной и ярко освещенной. Через несколько минут прибыла еще одна группа охранников как эскорт человека с худым лицом и властным выражением. Он отпустил всех, кроме двоих. Я спросил его, можно ли мне связаться с сотрапезником Оболе.

— Сотрапезник знает о вашем аресте.

Я глупо повторил:

— Знает о нем?

— Мои начальники действуют, конечно, по приказу Тридцати Трех. Вы подвергнетесь допросу.

Охранники взяли меня за руки. Я сопротивлялся, гневно говоря:

— Я и так могу отвечать на ваши вопросы, оставьте ваши запугивания!

Узколицый человек не обратил внимания на мои слова, только позвал других охранников.

Вошли еще трое. Меня привязали к столбу, раздели и ввели какое-то вещество, вероятно, заставляющее говорить правду.

Я не знаю, долго ли продолжался вопрос и о чем меня допрашивали, потому что все время находился под действием наркотиков и ничего не помню. Придя в себя, я мог лишь предположить, сколько времени меня продержали в Кундершадене — четыре или пять дней — судя по физическому состоянию, но я не был уверен в этом, и не знал, какой сегодня день и какой месяц, я вообще очень медленно начинал воспринимать окружающее.

Я находился в грузовике, очень пoxoжeм на тот, что вез меня через Кархид в Рер, но на этот раз не в кабине, а в фургоне. Со мной было двадцать или тридцать человек — сколько именно, сказать трудно, поскольку в фургоне не было окон и свет пробивался только в узкую щель в двери, забранной толстой стальной решеткой. Должно быть, мы уже ехали некоторое время, когда я пришел в себя. У каждого было свое место, а запах экскрементов, рвоты и пота достиг высшей концентрации и больше не увеличивался и не уменьшался. Все были не знакомы, никто не знал, куда пас везут. Разговоров почти не было. Вторично я был заперт и темноте с потерявшими надежду жителями Оргорейна.

В первую ночь моего пребывания в этой стране я получил предупреждение, но проигнорировал его.

Я чувствовал, что грузовик движется на восток, и не мог избавиться от этого ощущения, даже когда стало ясно, что он движется па запад, все дальше углубляясь в Оргорейн. Ощущение направления и влияния магнитных полей сказывается по-разному на разных планетах, и когда разум не может компенсировать это различие, появляется впечатление, будто все буквально перевернулось.

Один из запертых в фургоне ночью умер.

Его били дубинками или ногами в живот, и у него шла кровь изо рта и ушей.

Никто ничего для него не сделал, да и делать было нечего. За несколько часов до этого к нам просунули пластиковый кувшин с водой. Но кувшин этот давно был пуст. Умирающий оказался моим соседом справа, и я положил его голову к себе на колени, чтобы ему было легче дышать. Так он и умер.

Все мы были обнажены, и мои руки, ноги и бедра покрылись кровью.

Становилось холоднее, и мы жались друг к другу, чтобы согреться. Поскольку труп не давал тепла, его оттащили в сторону.

Всю ночь мы теснились, раскачиваясь вместе, когда грузовик подскакивал на неровностях дороги. За нами не было других грузовиков. Даже прижавшись лицом к решетке, ничего нельзя было разглядеть, кроме тьмы и смутного ощущения падающего снега.

Падающий снег, вновь выпавший снег, давно выпавший снег, снег после дождя, снег, схваченный морозом. В орготском и кархидском языках были особые слова для каждого вида снега. В кархидском — я знал его лучше орготского — можно насчитать шестьдесят два различных слова, обозначавших снег. Имеется много слов для обозначения различного вида льда, свыше двадцати обозначений разных типов осадков. Я сидел, стараясь мысленно составить списки этих слов.

Каждый раз, вспоминая новое слово, я пересматривал записи, вставляя его на нужное по алфавиту место.

Прошло немало времени после рассвета, когда грузовик остановился. Заключенные закричали в щель, чтобы из фургона убрали труп. Мы били кулаками в дверь, в стены, превратив внутренность стального ящика в такой гремящий ад, что сами не могли выдержать. Никто не пришел. Грузовик простоял несколько часов. Наконец снаружи послышались голоса, грузовик дернулся, скользя но обледенелым камням дороги и двинулся дальше. Через щель в двери можно было рассмотреть солнечное утро и лесистые холмы вдоль дороги.

Грузовик шел еще два дня и три ночи — всего четыре со времени моего пробуждения.

Он не останавливался у инспекторских постов, мне кажется, ни разу не проезжал через города или поселки. Путь его был окольным. Он притормаживал, чтобы сменить батареи или шофера. Были и более долгие остановки, причину которых изнутри фургона установить было невозможно. Два дня грузовик двигался при свете, а потом — только ночью.

Однажды через дверцу в большой двери просунули кувшин с водой.

Вместе с мертвецом нас было двадцать шесть, два раза по тринадцать. Гененианцы часто считают по тринадцать, двадцать шесть и пятьдесят два. Несомненно, из-за двадцатишестидневного лунного цикла, составляющего неизменный месяц и приблизительно соответствующего их половому циклу. Труп был отброшен к самой решетке, которая образовывала заднюю стену нашего ящика.

Остальные сидели или лежали каждый на своем месте, на своей территории, в своем домейне до ночи. Когда становилось холодно, мы постепенно сближались, образуя единую группу, в середине ее было тепло, а по краям холодно.

Доброта. Я и некоторые другие — старик, человек со зловещим кашлем — хуже всех сопротивлялись холоду, и каждую ночь мы оказывались в центре группы, где было теплее.

Мы не дрались за теплые места, мы просто оказывались в них каждую ночь.

Ужасно, что человек не теряет добро. Мы оказались обнаженными во тьме и холоде, и нам нечего было дать друг другу, кроме доброты.

Несмотря на скученность и па то, что по ночам жались друг к другу, мы не сходились, не сближались друг с другом. Некоторые были одурманены наркотиками, другие казались умственно дефективными, все были оскорблены и испуганы, но может показаться странным, что среди двадцати пяти человек никто не разговаривал, даже не ругался. Доброта и терпимость, но все в молчании, всегда в молчании. Стиснутые в зловонной тьме, мы постоянно сталкивались друг с другом, падали друг на друга, наше дыхание смешивалось. Я так и не узнал, как зовут моих спутников. Мы оставались чужими друг другу.

Однажды — мне кажется, это было на третий день, когда грузовик надолго остановился и я подумал, что нас бросили в холодной пустыне — один из них заговорил со мной. Он рассказал мне длинную историю о фабрике в Южном Оргорейне, где он работал, и как поссорился с надсмотрщиком. Он говорил мягким, тусклым голосом и держал меня за руку, как бы желая привлечь внимание. Светило солнце, и мы стояли на обочине дороги, и один солнечный луч неожиданно пробился в щель, стало светло.

Я увидел девушку, грязную, хорошенькую, глупую И усталую девушку, глядевшую мне в лицо, робко улыбаясь в поисках утешения. Юный орготец находился в кеммере, и его тянуло ко мне. Я встал и подошел к двери, как бы для того, чтобы глотнуть свежего воздуха. Я долю не возвращался на свое место.

Всю ночь грузовик спускался по пологим террасам. Время от времени он неожиданно останавливался. На каждой остановке вокруг стального ящика воцарялась морозная нерушимая тишина обширной пустыни, тишина гор. Находившийся в кеммере но прежнему пытался коснуться меня. Я встал и долго стоял, прижавшись лицом к щели, вдыхая чистый воздух, который как бритва резал мне горло и легкие. Руки мои, прижатые к решетке, онемели. Я понял, что скоро они будут обморожены. Дыхание мое образовало ледяной мостик между губами и решеткой. Прежде чем обернуться, я должен был сломать этот мостик пальцами.

Втиснувшись между остальными, я трясся от холода. Ничего подобного я не испытывал раньше, прыгающие спазмы, похожие на конвульсию лихорадки. Грузовик снова двинулся. Шум и движение создавали иллюзию тепла, нарушая ледяное молчание, но я все же слишком замерз, чтобы спать этой ночью.

Мне кажется, что большую часть ночи мы провели на большой высоте, но точно сказать трудно: дыхание, пульс и энергетический уровень слишком относительные показатели и зависят от обстоятельств.

Как я узнал позже, этой ночью мы пересекли Самбенсен на высоте в девять тысяч футов.

Голод не очень мучил меня. Последняя еда, которую я помнил — это длинный тяжелый обед в доме Шуегиса. Должно быть, в Курденшадене меня кормили, но мой ум не сохранил воспоминания об этом.

Еда, казалось, не была частью существования в этом стальном ящике, и я не часто думал о ней. С другой стороны, жажда была одним из постоянных условий этой жизни. Раз в день, во время остановки, открывали дверцу в задней стене, один из нас просовывал в нее пластиковый кувшин, который скоро возвращался полный воды вместе с ледяным воздухом. Не было возможности разделить эту воду на всех.

Кувшин передавали друг другу, и каждый успевал сделать три-четыре хороших глотка. Никто не распределял и не охранял воду, никто не следил, чтобы ее оставили для кашляющего, хотя тот горел в лихорадке. Я предложил дать ему воду, окружающие кивнули, но ничего не было сделано. Вода делилась более или менее поровну. Никто не пытался получить больше других. Кончалась она через несколько минут. Однажды трое, сидевшие у стены фургона, не получили ничего. Кувшин пришел к ним пустым. На следующий день двое из них потребовали чтобы они встали первыми в очереди. Так и было. Третий неподвижно лежал в углу, и никто не позаботился, чтобы ему досталась его доля.

Почему не позаботился я? Не знаю.

Это был четвертый день в грузовике.

Я чувствовал жажду остальных, как и свою, но не способен был как-то уменьшить страдания и принимал их, как и все остальные, терпеливо.

Я знаю, что люди ведут себя по-разному в одинаковых обстоятельствах. Но это были орготы, с детства их учили послушанию, повиновению приказам сверху. Независимость и решительность ослабли в них.

Они не сердились. Ночью они объединялись, и я с ними. Это было убежищем и утешением — чувствовать себя частью единого целого, черпать жизнь у других, отдавая им свою.

Но это целое было молчаливо, пассивно.

Может быть, люди с сильной волей вели себя по-иному, больше разговаривали бы и более справедливо делили воду, заботились бы о больных и сохраняли храбрость.

Не знаю. Знаю только, как это было в грузовике.

На пятое утро того дня, как я очнулся, если только мой счет правилен, грузовик остановился. Мы услышали голоса снаружи.

Стальная дверь широко раскрылась. Один за другим пробирались мы к выходу из стального ящика, кое-кто на четвереньках, спрыгивали или сваливались на землю.

Вышло двадцать четыре человека. Двоих мертвых — первого умершего и второго, который не пил два дня — вытащили наружу.

Снаружи было холодно, так холодно и ярко от сияния дневного света на белом снегу, что выйти из зловонного убежища оказалось трудно, и некоторые из нас заплакали. Мы стояли, сбившись в кучу, у большого грузовика, все обнаженные и грязные. Нас построили в линию и повели к зданию в нескольких сотнях ярдах от нас. Металлические стены, покрытые снегом крыши зданий, снежная равнина вокруг, огромные горы под восходящим солнцем, обширное небо — все, казалось, дрожало и раскалывалось от излишка снега и света.

Мы по очереди вымылись в большом корыте в клепаной постройке. Каждый начинал с того, что пил эту воду. После этого нас отвели в главное здание, где выдали белье и серую одежду. Охранник проверил нас по списку, после чего мы прошли в большое помещение и вместе с несколькими сотнями других людей в сером сели за прикрепленные к полу столы и поели. После этого все — и новые заключенные, и старые — были разделены на группы но двенадцать человек. Мой отряд двинулся к лесопилке, находившейся внутри ограды в нескольких сотнях ярдов за главным зданием. За оградой начинались лесистые холмы, тянувшиеся до самого горизонта.

Под командой охранника мы таскали доски с лесопилки и складывали их в большой сарай.

После нескольких дней в грузовике это было нелегко: ходить, нагибаться и поднимать тяжести. Нам не позволяли бездельничать, но и не очень подгоняли. В середине дня раздали по чашке перебродившего черного напитка, а перед заходом солнца отвели обратно в бараки, где нам дали обед: овощную похлебку и пиво. На ночь нас закрыли в спальном помещении, где всю ночь горел яркий свет. Мы спали на двухъярусных нарах вдоль стен: там было теплее.

Каждый взял себе спальный мешок из груды, лежавшей у дверей. Мешки были тяжелые. Однако мне они были коротки. Среднего роста гетенианец может легко укрыться с головой, я не мог. Я даже не мог вытянуться в полный рост на нарах.

Это место называлось Пулафенская Сотрапезническая третья добровольная ферма и агентство по переселению. Пулафен, тринадцатый район, расположен на крайнем северо-западе обитаемой юны Оргорейна и ограничен Самбенсенскими горами, рекой Исагель и побережьем. Область слабо заселена и больших городом здесь нет.

Ближайший к мам поселок назывался Туруф и находился в нескольких милях к юго-западу. Я никогда не видел его. Ферма находилась па краю огромного ненаселенного района Терреппет, района лесов.

Так далеко на севере большие деревья: хеммен, серен или черный войс — не росли, лес состоял из искривленных хвойных деревьев с серыми иглами, называющимися торе. На Зиме количество туземных видов растений и животных очень невелико, зато каждый вид очень многочисленен. Этот лес, покрывающий тысячи квадратных миль, состоял только из деревьев торе. Даже в такой дикой местности за лесом ухаживали. В нем не было выгоревших мест, вырубленных полян или обезлесенных оврагов. Было подсчитано каждое дерево, и даже опилки с нашей лесопилки использовались. На ферме была небольшая фабрика, и когда погода не позволяла отправляться в лес, мы работали там, используя для различных целей щепки, опилки и кору, приготовляя из хвои смолу, которая шла на производство пластмасс.

Работа была настоящая, и мы не перетруждали себя. Если бы давали немного больше еды и хорошую одежду, она была бы даже приятной, а так мы большую часть времени слишком мерзли и были голодны, чтобы чувствовать удовольствие. Охранники были флегматичны, тяжеловаты и, на мой взгляд, женственны, но не в смысле утонченности, а наоборот — в смысле тяжеловесности и мясистости. Среди товарищей по заключению, как и вообще в первое время на Зиме, я чувствовал себя единственным мужчиной среди женщин-евнухов. Заключенные, как и охранники, отличались той же медлительностью и неотделанностью.

Их трудно было отличить друг от друга, эмоциональный тонус всегда был низок, разговоры банальны. Вначале я относил эту безжизненность на счет голода и холода, но скоро понял, что это результат применения наркотиков, которые предохраняют их от вступления в кеммер.

Я знал, что существует средство, которое может значительно ослабить или совершенно уничтожить активную фазу гетениан-ского сексуального цикла. Его используют, когда обычаи, мораль или медицина требуют воздержания. Один или несколько периодов кеммера могут быть пропущены без всяких последствий. Использование этого средства широко распространено. Но мне не приходило в голову, что его могут применять принудительно.

Для этого были причины. Гетениацец в кеммере — это разрушительный элемент. Если освободить его от работы, что он будет делать, особенно если в тот момент никто больше не находится в кеммере? А это вполне возможно, так как нас было всего сто пятьдесят.

Провести кеммер без партнера гетенианцу очень трудно. Лучше устранить это состояние и обходиться без него. Так они и поступали.

Заключенные, находившиеся на ферме в течение нескольких лет, психологически и, как мне кажется, до некоторой степени физически адаптировались к химической кастрации. Они были бесполы как волы.

Подобно ангелам, они не знали ни стыда, ни желаний. Но человеку несвойственно жить без стыда и желаний.

Будучи строго ограниченными и определенными по природе, половые стремления гетенианцев почти не подвержены общественному влиянию. Здесь меньше угнетений секса, запретов, связанных с ним, чем в бисексуальном обществе. Воздержание исключительно добровольное. Терпимость распространена повсеместно. Сексуальный страх, сексуальные расстройства встречаются крайне редко. На ферме я впервые встретился с вмешательством общества в вопросы пола, и это вмешательство порождало не извращения, а нечто более зловещее — пассивность.

На Зиме нет общественных насекомых.

Если бы на Зиме существовали муравьи, гетенианцы, возможно, занимались бы тем, что копировали их оригинальную жизнь. Режим добровольных ферм появился лишь недавно и ограничен пределами одной страны. В остальных частях планеты он совершенно неизвестен. Но это зловещий указатель того направления, в котором пошло общество, такое уязвимое с точки зрения контроля секса.

Как я сказал, на Пулафенской ферме кормили недостаточно, а одежда, особенно обувь, совершенно не соответствовала зимним условиям. Охранники, в большинстве своем заключенные с испытательным сроком, находились не в лучших условиях. Впрочем, ферма преследовала карательные, а не уничтожительные цели, и я думаю, что режим ее можно было вынести, если бы не наркотики и осмотры.

Большинство заключенных проходило осмотры группами по десять или двенадцать человек. Они просто повторяли нечто вроде исповеди или катехизиса, получали порции антикеммера и освобождались от работы.

Остальные — политические заключенные — каждые пять дней должны были подвергаться допросу с применением наркотиков.

Не знаю, какие наркотики они использовали. Не знаю, с какой целью проводились допросы. Не представляю, какие вопросы задавали мне. Я пришел в себя спустя несколько часов на нарах среди шести или семи заключенных, некоторые уже пришли в себя, другие еще находились под действием наркотиком. Когда все встали, охранники повели нас на работу, но после третьего или четвертого допроса я уже не мог встать. Мне позволили лежать, лишь на следующий день я отправился па работу со своим отрядом, хотя чувствовал себя очень слабым. После следующего допроса я был беспомощен и оставался таким уже два дня. Очевидно, антикеммер как лечебное средство оказался очень токсичным для моего гететенианского организма и эффект его был кумулятивным.

Я помню, что решил упросить инспектора на следующем допросе. Я хотел начать с обещания правдиво отвечав на все вопросы без наркотика. Потом сказать ему:

— Сэр, разве вы не видите, что бесполезно требовать ответа на неверно поставленные вопросы?

Вдруг инспектор превратился в Фейкса с золотой цепью Предсказателя на шее, и я долго беседовал с ним, следя за поступлением кислоты в чан с древесиной. Конечно, когда я явился в маленькую комнатку, где нас осматривали, помощник инспектора без разговоров вкатил мне дозу наркотика, и все, что я помню из следующего, это молодой оргот с усталым лицом и грязными ногтями, уныло повторяющий:

— Вы должны отвечать на мои вопросы по-орготски и не использовать другие языки. Говорите только по-орготски.

На ферме не было больницы. Заключенные работали или умирали. Но на практике проявлялось снисхождение — промежуток времени между работой и смертью, которому не препятствовали охранники. Как я говорил, они не были жестоки, но не были и добры.

Они были неряшливыми и ни о чем особенно не заботились, лишь бы не иметь неприятностей.

Меня и еще одного заключенного, как бы по недосмотру, оставили на нарах, когда стало ясно, что мы не можем встать. Я был совершенно болен после очередного осмотра, а другой, средних лет гетенианец с какой-то болезнью печени, умирал.

Поскольку он умер не сразу, ему позволили лежать на нарах.

Я помню его более ясно, чем все остальное на Пулафенской ферме. Физически он был типичным гетенианцем с Великого Континента, плотного сложения, коротконогий и короткорукий, с солидной жировой прослойкой, сообщавшей его телу женскую гладкость и округлость. У него были маленькие руки и ноги, широкие бедра и большие груди, значительно более развитые, чем у мужчин моей расы. Кожа у него была смуглая, волосы черные, похожие на шерсть, лицо широкое и плоское, с мелкими чертами, с выдающимися скулами.

Он очень походил на представителя некоторых изолированных групп, живущих на высокогорье и в арктических районах земли. Звали его Аора. Он был плотником.

Мы разговорились.

Аора боялся смерти и хотел отвлечься от мысли о ней.

У нас не было ничего общего, кроме близости смерти, но об этом мы не хотели говорить, поэтому большую часть времени не очень хорошо понимали друг друга.

Я, как более молодой и менее доверчивый, хотел бы больше понимания и объяснений, но объяснений не было. Мы просто разговаривали.

По ночам бараки становились сверкающими, переполненными и шумными. Днем свет выключали, и большое помещение становилось пустым и тихим. Мы лежали рядом на нарах и негромко разговаривали. Аора предпочитал длинные разговоры о днях своей молодости на сотрапезнической ферме в долине Кундерер, широкой плодородной равнине, через которую я проезжал по пути в Мишпори. Он говорил на диалекте, многие слова я не понимал, так что обычно улавливал лишь общий ход его мыслей. Когда нам становилось легче, а это было к полудню, я обычно просил его рассказать миф или сказку. Большинство гетенианцев хорошо знают свой фольклор. Их литература, хотя и существует в письменной форме, опирается на живую устную традицию. В этом смысле все они имеют отношение к литературе. Аора знал сказание о Меше, сказку о Персиде — часть большого эпоса.

Кроме того, он рассказал мне отрывки из местного фольклора, запомнившиеся ему с детства, а когда уставал, просил, чтобы рассказал я.

— Что рассказывают в Кархиде — спрашивал он, растирая мучительно болевшие ноги и поворачивая ко мне лицо с терпеливой улыбкой.

Однажды я сказал:

— Я знаю рассказ о людях, живущих в другом мире.

— Что это за мир?

— Он похож на этот, но вращается вокруг другого солнца. Ет солнце — это звезда, которую вы называете Селсми.

— Это учение Санови о других мирах. Когда я был маленьким, в наш очаг приходил сановийский жрец и рассказывал мальчишкам о том, куда уходят после смерти жрецы, а куда—лжецы, самоубийцы и воры. Мы с вами тоже уйдем в это место?

— Нет, я говорю не о мире привидений. Это существующий мир. Там живут настоящие люди, такие же, как здесь. Но они очень давно научились летать.

Аора улыбнулся.

— Они не машут руками,— продолжал я,— а летают на машинах, похожих на экипажи.

По-орготски трудно объяснить, на этом языке нет слова «летать», ближе всего подходит слово «скользить».

— Они научились делать машины, которые скользят по воздуху, как сани па снегу. Они научились передвигаться все быстрее и быстрее, пока не научились нестись, как камень из пращи над Землей, над облаками к другому солнцу. И в других мирах они тоже находили людей.

— Скользящих по воздуху?

— Иногда да, иногда нет. Когда же они появились в нашем мире, мы уже знали, как подниматься в воздух, по не научились перелетать с одного мира на другой.

Лора был удивлен включением рассказа в сюжет сказки. Я бредим и уже не следил за ходом рассказа.

Продолжай,— просил он, стараясь понять.— А что еще они умеют делать?

О, они многое умеют. Но они все время находятся в кеммере.

Он захихикал. Конечно, скрыть что-нибудь в таких условиях невозможно, и и неизбежно получил среди заключенных и охранников прозвище «извращенец». Но там, где нет стыда и желаний, даже ненормальных, значение этого прозвища во многом выветривается. Я думал, Аора не сопоставил рассказ с моими особенностями. Немного посмеявшись, он сказал:

— Все время в кеммере. Это вместо вознаграждения или наказания?

— Не знаю, Аора. А этот мир?

— Ни то, ни другое, малыш. Это просто мир. Ты родился в нем, и все здесь, как и должно быть.

— Я не родился в нем. Я приехал в него. Я его выбрал.

Наступило молчание. Лишь изредка доносился звук пилы.

Аора что-то бормотал, вздыхая, растирая ноги. Изредка он начинал стонать.

— Никто из нас его не выбирал,— наконец сказал он.

Через один или два дня он потерял сознание и вскоре умер.

Не знаю, за что он попал на добровольную ферму: за преступление, ослушание начальства или какую-то неправильность в документах? Знаю только, что он пробыл на Пулафенской ферме меньше года.

На следующий день после смерти Аоры, меня вызвали на осмотр. На этот раз меня туда несли, и больше я ничего не помню.

14 Когда Оболе и Еджей одновременно покинули город, а привратник Слове отказался впустить меня, я понял, что настало время обращаться к врагам, потому что друзья ничего хорошего не принесут.

Я шантажировал Шуегиса. Поскольку у меня не было денег, чтобы подкупить его, пришлось рискнуть репутацией.

Среди всех вероломных поступков главное — предательство. Я заявил Шуегису, что являюсь в Оргорейне агентом кархид-ской фракции благородных, которые планировали убийство Тайба. Он должен был служить для меня связью с Сарфом. Если он откажется давать мне информацию, я вынужден буду сообщить своим друзьям в Эрхенранге, что он двойной агент, служащий в то же время фракции открытой торговли. Это известие, конечно, дойдет до Мишпори и Сарфа. Проклятый дурак поверил мне. И тут же рассказал все, что было нужно. Он даже рискнул осведомиться, доволен ли я.

Мне не грозила немедленная опасность среди моих друзей — Оболе, Еджея и других. Они купили свою безопасность, принеся в жертву посланника. До моего посещения Шуегиса никто из сторонников Сарфа, кроме Гаума, к счастью, не считал меня достойным внимания, но теперь они скоро пойдут по моим следам. Я должен закончить свои дела и скрыться. Не имея возможности передать сообщение кому-нибудь в Кархиде, так как почта просматривается, а радио и телефон прослушиваются, я пошел в королевское посольство. Послом был Сарден рем ир Ченевич, которого я хорошо знал при дворе. Он согласился немедленно отправить письмо Аргавену с сообщением о том, что произошло с посланником и где он находится в заключении. Ченевич был умный и честный человек, я верил, что сообщение достигнет короля, но как поступит Лргавен, предсказать будет невозможно. Я хотел, чтобы Аргавен получил эту информацию до того, как звездный корабль Ая неожиданно упадет из-за облаков, потому что у меня тогда еще сохранялась надежда, что он послал сигнал на корабль до ареста.

Теперь я уж точно находился в опасности, а если кто-нибудь видел, как я входил в посольство, то в немедленной опасности.

Прямо из посольства я отправился к месту отправки караванов и еще до полудня в тот же день Одстрег Сасми покинул Мишпори, как и пришел в него, грузчиком каравана. Со мной было старое разрешение, немного измененное, чтобы соответствовать новой работе. Подделка документов в Оргорейне связана с сильной опасностью, пятьдесят два раза в день их проверяют инспекторы, но из-за опасности она не становится более редкой, и один из моих знакомых на Рыбьем острове показал мне кое-какие приемы. Пришлось принять вымышленное имя.

Это уязвляло мою гордость, но больше ничто не могло спасти меня и позволить через весь Оргорейн добраться до Западного моря.

Пока караван грохотал по мосту через Кундерер, выбираясь из Мишпори, мысли мои устремлялись на запад. Кончалась осень. Я должен добраться до цели раньше, чем закроются дороги быстрого движения и пока еще надежда на благополучный исход оставалась.

Я видел добровольную ферму в Коматоме, когда входил в администрацию Синота и разговаривал с бывшими заключенными. Увиденное и услышанное заставляло меня тревожиться. Посланник, такой уязвимый для холода, что даже в теплую погоду носил пальто, не переживет зиму в Пулафене. Необходимость заставляла меня спешить, но караван двигался медленно, тащился от города к городу, разгружался и нагружался, так что мне потребовалось полмесяца, чтобы добраться до Этвена в устье реки Исагель.

В Этвене мне повезло. Один человек в доме для приезжих рассказал мне об охотниках за мехами, которые бродят вниз и вверх по реке на санях, охотятся в терапитском лесу и добираются до самого Льда Я тут же составил свой план.

Мне знакома охота на пестри. Эти животные живут поблизости от ледников, и я охотился на них в земле Карм, когда был молод.

Почему бы не повторить то же в лесах Путоре вблизи Пула-фена?

Здесь, далеко на северо-западе Оргорейна, люди могут приходит!» и уходить по своей воле, потому что не хватает инспекторов. Кое-какие остатки прежних свобод сохранились тут, несмотря на Новую эпоху.

Этвен — серый рабочий порт, построенный на серых скалах залива Исагель.

Влажные морские ветры царствуют на его улицах. Население — угрюмые моряки.

Я с благодарностью вспоминаю об Этвене, где мне повезло.

Я купил лыжи, снегоступы, капканы и провизию и получил разрешение для охоты. Затем подготовил другие необходимые документы и вышел пешком вверх по Исагель в отряде охотников под предводительством старика по имени Мавриза. Река еще не замерзла, и движение по дороге еще осуществлялось на колесах, так как дождь шел чаще, чем снег в этот последний месяц года.

Большинство охотников ждало, пока установится зима, и старалось вверх по Исагель отправиться на ледовых санях, но Мавриза хотел пораньше забраться на север и захватить пестри в самом начале их миграции, когда они спускаются в леса. Мавриза хорошо знал Хитерленд и северный Самбесен с Огненными Холмами, и в эти дни, идя вверх по реке, я многое у него узнал. Впоследствии это спасло мне жизнь.

В поселке Туруф я отстал от отряда, разыграв болезнь. Отряд ушел на Север, а я в одиночку двинулся на северо-восток в предгорья Самбесена. Здесь я провел несколько дней, изучая местность и пряча все свое снаряжение в укромной долине в двенадцати-тринадцати милях от Туруфа. Затем я вернулся в поселок, вошел в него с юга и направился в дом для приезжих. Как будто готовясь к охоте, я купил лыжи, снегоступы, провизию, меховой спальный мешок, зимнюю одежду — все заново, купил также печь Чейба, пластиковую палатку и легкие сани, на которые погрузил все имущество.

Теперь оставалось только ждать, пока снег не сменит дождь и грязь не замерзнет. Ждать пришлось недолго. В Архед Терн установилась зима,; пошел сильный снег.

Вскоре после полудня я миновал электрическую ограду Пулафенской фермы, и снег сразу скрыл мои следы. Спрятав сани в овраге к востоку от фермы, с мешком на спине я шел к ферме по дороге.

Я открыто подошел к воротам и предъявил документы, подделанные в Туруфе. В них говорилось, что я Терет Барт, освобожденный под честное слово преступник, на два года назначенный в охрану Пулафенской сотрапезнической третьей добровольной фермы. Внимательный инспектор заподозрил бы эти документы в подлоге, но здесь не было внимательных инспекторов.

Войти в тюрьму легко, а вот насчет выхода я не был уверен.

Дежурный начальник охраны выругал меня за то, что я прибыл на день позже срока, указанного в документах, и отправил в бараки. Обед кончился, и, к счастью, было слишком поздно получать мундир и сдавать мою хорошую одежду. Пистолет мне не дали, но я раздобыл его на кухне, куда пошел поесть: украл пистолет повара, висевший над жаровней. У него не было смертельного поражения. На ферме охранники не убивают заключенных, а предоставляют их холоду, зиме и отчаянию.

На ферме насчитывалось тридцать или сорок охранников и около ста пятидесяти заключенных.

Большинство из них улеглось спасть, хотя был всего лишь четвертый час. Я попросил одного молодого охранника показать мне, где спят заключенные. Я увидел их в ослепительном блеске ламп в большом помещении, и моя надежда на успех в первую же ночь, до того, как я вызову подозрения, почти угасла. Все они лежали в мешках, укрывшись с головой. Все, кроме одного. Этот был слишком длинен. У него было худое лицо, глаза закрыты, волосы спутаны.

У меня есть лишь одно достоинство: я знаю, когда нужно действовать. Мне казалось, что за последний год в Эрхенранге я утратил этот дар, но теперь я снова почувствовал, что владею им.

Поскольку я продолжал бродить, изображая любопытного тупоумного парня, меня назначили в позднюю смену. К полуночи все, кроме меня и еще одного охранника за дверью, спали. Я продолжал время от времени прохаживаться вдоль нар. Обдумывая план действий, я начал готовиться к вхождению в доте. Перед рассветом я еще раз вошел в спальное помещение и выстрелил из пистолета в Дженли Ая, установив самый слабый уровень поражения, затем поднял его вместе с мешком и понес на плече в караульную.

— Что случилось? — спросил второй охранник сонным голосом.

— Он мертв.

Он взглянул в лицо посланника.

— А, это извращенец. Клянусь Глазом, я не верил во все эти рассказы о кархидцах, пока не увидел его. Что за урод! Он всю неделю провел на нарах, но я не думал, что он так быстро кончится. Неси его наружу. Не стой здесь, как грузчик с мешком рыбы.

Я пошел в кабинет инспектора. Никто не остановил меня. В кабинете я увидел стенд, контролирующий все ограды и тревожные сигналы. Кнопки не были подписаны, но сами охранники нацарапали рядом с ними обозначения, не доверяя своей памяти. Найдя кнопку с буквой «о», я выключил ток в наружной ограде и вышел, неся Ая на плечах. Проходя мимо караульной, я сделал вид, что с трудом тащу тело. Во мне начала оживать сила доте, и я не хотел чтобы заметили, с какой легкостью я несу человека, который тяжелее меня. Я сам обратился к караульному.

— Мертвый заключенный. Мне велели вынести его из барака. Куда его деть?

— Не знаю. Положи его под навесом, чтобы не занесло снегом, иначе и следующую оттепель он выплывет. Идет педедка.

Он хотел сказать, что идет густой влажный снег, и это была дли меня лучшая новость.

— Хорошо, — сказал я.

Вытянув груз наружу, я свернул за угол и исчез из виду. Снова подняв Ая на плечи, и пошел на север. Через несколько сот ярдов добрался до ограды, перелез через нее и перетащил тело Ая. Затем снова поднял его на плечо и как можно быстрее пошел к реке.

Я не очень удалился от ограды, когда взревела сирена и вспыхнули прожектора.

Густой снег скрывал меня, но все же его было недостаточно, чтобы за несколько минут начисто замести следы. Когда я спустился к реке, преследования еще не было. Я двинулся на север по ровной тропе под деревьями. Временами я шел прямо по воде. Речка, торопливый маленький приток Исагеля, все еще не замерзла.

Становилось светлее, и я еще ускорил шаги.

В состоянии доте посланник не казался мне тяжелым. Двигаясь вдоль ручья, я добрался до того места, где спрятал свои сани. На них я уложил посланника, сверху разместил груз, так что он совершенно скрыл Ая, а поверх всего набросил полотно палатки. Потом я переоделся и немного поел, потому что меня начал мучить голод, всегда преследующий в долгом доте.

После этого я двинулся на север по лесу. Вскоре меня догнали два лыжника.

Я был одет и снаряжен, как охотник, и сказал им, что догоняю отряд Мавризы, который в последние дни Гренде ушел на север. Они знали Мавризу и, бросив торопливый взгляд на мое снаряжение и разрешение, поверили моему рассказу. Они не думали, что бежавший направится к северу, потому что севернее Пулафена ничего нет, кроме леса и льда. Вообще они, видимо, были не очень заинтересованы в поимке бежавшего. Зачем им это? Они прошли дальше и час спустя снова встретились со мной, возвращаясь на ферму. Один из них был тем самым парнем, с которым я дежурил ночью.

Полночи мое лицо у него было перед глазами и все же он меня не узнал.

Когда они ушли, я свернул с дороги и целый день шел по лесу, широким полукругом возвращаясь к ферме. Наконец с востока, из дикой местности, я пришел к долине под Туруфом, где прятал свое снаряжение. Идти по пересеченной местности, таща за собой груз, было нелегко, но снег лег толстым слоем и подмерз, а я находился в доте. Мне нужно было поддерживать это состояние. Если бы я из него вышел, я ни на что бы не годился. Раньше я никогда не впадал в доте больше, чем на час, но знал, что старые люди могли выдерживать доте сутки и даже больше, а необходимость вместе с тренировкой помогла мне. В доте не особенно заботишься о себе, но я беспокоился о посланнике, который должен был очнуться от легкой дозы ультраизлучения.

Он не шевелился, а у меня не было времени ухаживать за ним. Неужели организм его настолько чужд, что доза, которая у нас вызывает лишь кратковременный паралич, для него смертельна? Когда поворачиваешь колесо, следи за своими руками.

Я дважды назвал его мертвым и нес как мертвого. Мне пришла в голову мысль, что он на самом деле мертв, что я тащу по лесу труп, и что моя удача и его жизнь кончилась. При этой мысли я покрылся потом и задрожал, а сила доте, казалось, вытекла из меня, как вода из разбитого кувшина, но я продолжал идти и силы не изменили мне, пока я не достиг долины в предгорьях, не разбил палатку и не сделал все, что можно, для Ая. Я открыл ящик с кубиками высококалорийной пищи, большую часть их я проглотил, но из нескольких приготовил для него похлебку, потому что он выглядел как умирающий от голода. На его груди и руках были язвы, от постоянного трения о грязный мешок они воспалились. Я очистил эти язвы, уложил его в тепло. Наступила ночь, и меня поглотила великая тьма. Это была плата за крайнее напряжение сил.

Я должен был доверить и себя, и его тьме.

Мы спали, шел снег. Все время шел снег, не метель, а первый настоящий зимний снегопад. Когда я, наконец, встал и заставил себя выглянуть наружу, палатка оказалась наполовину погребенной под снегом. На снегу лежали голубые нитки солнечного света. Далеко на востоке в небо поднимался серый столб дыма — это был Уденуштреке, ближайший к нам из Огненных Холмов. Горы, холмы, склоны, овраги — все было в снегу.

Все еще находясь в периоде восстановления, я был еще слаб и хотел спать, но время от времени я давал Аю глоток похлебки. На второй день он начал проявлять признаки жизни, но сознание еще не вернулось к нему. В редкие минуты просветления он садился и начинал с ужасом кричать. Когда я наклонялся к нему, он пытался убежать« а так как для этого требовалось слишком много сил, он снова терял сознание. Ночью он много говорил, но я не понимал языка.

Странно было в тишине дикого леса слышать, как он произносит слова другого мира.

Следующий день был очень тяжелый. Он, по-видимому, принимал меня за охранника и боялся, что я дам ему какой-то наркотик. На орготском и кархидском языках он просил меня не делать этого и с силой отчаяния отбивался. Это повторялось снова и снова, и, поскольку я еще находился в периоде танген, я не мог справиться с ним. В тот день я подумал, что он не только испытал действие наркотиков, но и лишился рассудка. Тогда я пожалел, что он не умер на санях в лесу торе, что я выбрался из Мишпори, а не был сослан на какую-нибудь ферму.

Когда я проснулся в следующий раз, он смотрел на меня.

— Эстравен,— произнес он слабым измученным шепотом.

Сердце мое ожило. Я смог успокоить его и позаботиться о нем. В эту ночь мы спали спокойно.

На следующий день ему стало гораздо лучше, и он смог поесть сидя. Язвы на его теле заживали. Я спросил, от чего они.

— Не знаю, думаю, что от наркотиков. Мне постоянно делали уколы.

— Чтобы предотвратить кеммер? Я слышал об этом от человека, бежавшего с добровольной фермы.

— Да. И другие. Я не знаю, какие именно. Наверное, заставляющие говорить правду. Я от них болел, а они все делали и делали их мне. Не знаю, что они хотели от меня узнать.

— Они не столько спрашивали, сколько приручали вас.

— Приручали?

— Человек, привыкший к наркотику, становится послушным. Такая практика известна и в Кархиде. Или они проводили над вами и остальными эксперимент. Мне говорили, что они испытывают разные виды наркотиков на заключенных на фермах. Узнав об этом, я не поверил, теперь верю.

— В Кархиде тоже есть такие фермы?

— В Кархиде? Нет.

Он раздраженно потер лоб.

— Наверное, в Мишпори также утверждают, что в Оргорейне таких мест нет.

— Наоборот. Они хвастают этим, демонстрируют записи и снимки добровольных ферм, где получают убежище отклоняющиеся от обычного поведения и небольшие племенные группы. Они даже могут показать добровольную ферму Первого района совсем рядом с Мишпори. Отличное место для показа. Если вы считаете, что у нас в Кархиде есть такие фермы, мистер Ай, вы нас сильно переоцениваете.

Он долго лежал молча и смотрел на горящую печь Чейба, которую я включил и которая давала живительное тепло. Потом он посмотрел на меня.

— Вы разговаривали со мной сегодня утром, я знаю, но мозг мой еще болен. Где мы и как сюда попали?

Я снова псе рассказал ему.

— Вы просто ушли со мной?

— Мистер Ай, любой заключенный мог уйти оттуда. Если бы вы не были голодны, истощены, деморализованы и пропитаны наркотиками, если бы у вас была зимняя одежда, если бы у вас было куда идти... Вот что главное: куда идти? В город? Нет документов. В дикую местность? Нет убежища. Летом, я думаю, на Пулафенской ферме бывает больше охранников. Зимой же сама зима сторожит заключенных.

Он почти не слушал.

— Вы не смогли бы пронести меня и сотни футов, Эстравен, а бежать несколько миль во тьме, таща меня...

— Я был в доте.

Он колебался.

— Сознательно вызванном?

— Да.

— Вы жанндара?

— Я два года провел в крепости Ротерер. В земле Карм большинство населения жанндара.

— Я думал, что после доте, требующего крайнего напряжения сил, наступает упадок.

— Да. Мы называем его танген — черный сон. Он длится значительно дольше периода доте, и когда входишь в восстановительный период, очень опасно сопротивляться ему. Я проспал почти двое суток. Я и сейчас еще в периоде танген. Ходить я не могу, а из-за голода, который сопровождает период танген, я съел то, что рассчитывал растянуть на неделю.

— Хорошо,— торопливо проговорил он.— Верю вам. Что еще я могу сделать, как только поверить вам? Вот я, вот вы, но я не понимаю, зачем вы все это проделали?

Тут я не выдержал и долго смотрел на ледоруб в руке, а не на него, чтобы не выдать свой гнев. К счастью, у меня не было сил для действий, и я сказал себе, что он — невежественный человек, чужеземец, большой и испуганный. Поэтому я вернулся к справедливости и наконец произнес:

— Я чувствовал, что отчасти это моя вина, что вы оказались в Оргорейне и на Пулафенской ферме. Я стараюсь исправить свою вину.

— Вы не имеете никакого отношения к моему приезду в Оргорейн.

— Мистер Ай, мы видим одни и те же события разными глазами. Я неверно считал, что мы смотрим одинаково. Позвольте мне вернуться к последней весне. Я начал подбадривать Аргавена, подталкивать его к принятию решения относительно вас примерно за пол месяца до церемонии ключевого камня. Аудиенция была назначена, и я считал, что нужно пройти через нее, хотя никаких конкретных результатов пока не ожидал. Я думаю, что вы все это понимаете, и в том была моя ошибка. Я слишком многое считал само собой разумеющимся, я не хотел оскорблять вас советом. Я думал, что вы понимаете опасность неожиданного усиления власти Пеммера Харт рем ир Тайба в кноремми. Если у Тайба будут причины опасаться вас, он обвинит вас в служении фракции, и Аргавен, который очень легко поддается приступам страха, вполне мог приказать убить вас. Я хотел, чтобы вы были в безопасности, пока у власти находится Тайб. Так случилось, что мы с вами пали вместе. Я ожидал этого, но не думал, что это произойдет в ту ночь, когда мы с вами разговаривали в последний раз. Но ни один из премьер-министров Аргавена не удерживается надолго. Получив приказ об изгнании, я уже не мог общаться с вами, не подвергая вас опасности. Я бежал сюда, в Оргорейн. Я убеждал тех из Тридцати Трех, кому верил меньше, чем остальным, пригласить вас в Оргорейн. Вы не попали бы сюда без их содействия. Они увидели — я помог им увидеть — в вас путь к власти, выход из усиливающегося соперничества с Кархидом, возврат к установлению открытой торговли, возможность вырваться из тисков Сарфа. Но они сверхосторожные люди, они боятся действовать. Вместо того, чтобы публично объявить о вас, они вас спрятали и тем самым упустили возможность. А потом они продали вас Сарфу, чтобы спасти собственные шкуры. Я слишком многого ожидал от них, и поэтому вся вина на мне.

— Но зачем все эти интриги, заговоры и попытки захва тить власть? Что вам до этого, Эстравен, чего вы хотите?

— Я хочу того же, что и вы: союза вашего мира с нашим. А вы что думали?

Мы смотрели друг на друга через горящую печь, как два деревянных идола.

— Вы хотите сказать, что даже если бы Оргорейн вступил в союз....

— Даже если бы это был Оргорейн. Кархид вскоре бы последовал за ним. Вы думаете, я играл в шифгретор, рискуя всем? Какая мне разница, какая страна первая вступит в союз?

— Но разве я могу поверить вам! — взорвался Ай. Если это правда, вы должны были раньше объяснить мне все и избавить от поездки в Лулефен. Ваши попытки направить мое поведение...

— Не удались и принесли вам боль, позор и опасность. Но если бы вы попытались бороться с Тайбом, вы были не здесь, а в могиле в Эрхенранге. Но и в Кархиде, и в Оргорейне есть люди, которые прислушиваются ко мне. Они поверили вам и еще могут принести вам пользу. Самая большая моя ошибка в том, что я не поговорил с вами откровенно и совершенно ясно. Я не привык так делать. У нас не принято давать или принимать советы. Это вежливое оскорбление.

— Я не хочу быть несправедливым, Эстравен...

— Однако вы несправедливы. Странно. Я единственный человек на Гетене, который целиком поверил вам, и мне, единственному на Гетене, вы отказались доверять.

Он опустил голову на руки и после некоторого молчания сказал:

— Мне жаль, Эстравен.

Это было одновременно и извинение, и признание.

— Дело в том,— сказал я— что вы просто не могли поверить в то, что я верю вам.

Я встал, потому что у меня затекли ноги, и почувствовал, что дрожу от гнева и слабости.

— Научите меня мозговой речи,— сказал я, стараясь говорить мягче и без злобы,— вашему языку, который не лжет. Научите, а потом спрашивайте, зачем я это сделал.

— С удовольствием, Эстравен.

15. Я проснулся. До сих пор необычно просыпаться в тусклом коконе тепла и слышать, как разум говорит мне, что это палатка и что я лежу в ней живой, что я больше не на Пулафенской ферме. На этот раз в моем пробуждении не было странности. Сидя, я зевнул и принялся расчесывать пальцами спутанные волосы. Я посмотрел на Эстравена, шумно спавшего в нескольких футах от меня. Он не укрылся, ему было жарко.

Во сне Эстравен выглядел немного глуповато, как и все во сне: круглое сильное лицо, расслабленное, не на п раже иное, круглые капельки пота над верхней губой и над густыми бровями.

Я вспомнил, как он стоял, потел в своей роскошной одежде на параде в Эрхенранге. Сейчас я впервые увидел его в холодном свете таким, каков он есть: беззащитным, полуобнаженным.

Он проснулся поздно и с трудом. Зевая, оделся, высунул голову наружу, чтобы посмотреть, какая погода, и спросил меня, хочу ли я чашку орша. Когда он увидел, что я согрел воду на печи, он принял чашку, неловко поблагодарил и выпил.

— Куда мы пойдем отсюда, Эстравен?

— Это зависит от того, куда вы хотите идти, мистер Ай, и какой путь вы сможете выдержать.

— Каков кратчайший путь из Оргорейна?

— На Запад. К берегу около тридцати миль.

— А дальше что?

— Гавани скоро замерзнут, если уже не замерзли. В любом случае ни один корабль не выйдет в море зимой, придется спрятаться и ждать следующей весны, когда большие торговые суда пойдут в Сил и Перунтер. В Кархид не возьмет курс ни один корабль, если продлится политика торгового эмбарго. Мы могли бы уплыть на торговце. К сожалению, у меня нет денег.

— Есть ли другая возможность?

— В Кархид по суше.

— Не далеко ли? Ведь это тысяча миль.

— Да, по дороге. Но мы не можем идти по дорогам. Первый же инспектор задержит нас. Наш единственный путь на север — через горы по восточной части Гобрина и вниз до границы по заливу Гутон.

— Через Гобрин? Ледяной щит?

Он кивнул в ответ.

— Разве это возможно зимой?

— Думаю, да. Если повезет. Впрочем, это условие всех зимних путешествий. В некоторых отношениях ледник лучше пересекать именно зимой. Над ледниками обычно удерживается хорошая погода. Лед отражает солнце, бури проходят по периферии. Отсюда легенда об области внутри бурь. Это нам благоприятствует. Впрочем, лишь немного.

— Вы серьезно думаете...

— Иначе не было бы смысла уносить вас с Пулафенской фермы.

Он по-прежнему был скован, сдержан, угрюм. Вчерашний разговор потряс нас обоих.

— И вы считаете, что пересекать лед менее рискованно, чем ждать весны и пытаться уплыть по морю?

Он кивнул.

— Одиночество,— лаконично пояснил он.

Я немного подумал.

— Вы приняли во внимание мою неприспособленность? Я не так привык к холоду, как вы. Я плохо хожу на лыжах, и я не в лучшей форме. Впрочем, в последние, дни я чувствую себя гораздо лучше.

Он снова кивнул.

— Думаю, что сможем,— заключил он с той простотой, которую я так долго принимал в нем за иронию.

— Хорошо.

Он посмотрел на меня и отпил чай из своей кружки. Орш вполне можно назвать чаем, он готовился из зерна. Это коричневый кисло-сладкий напиток с большим количеством витаминов А и С и сахара. Он оказывает стимулирующее действие. На Зиме, если нет пива, пьют орш, там, где нет пива и орша, нет и людей.

— Будет трудно, очень трудно,— он поставил кружку.— Без удачи мы не справимся.

— Я готов скорее умереть во льдах, чем на этой помойке, из которой вы меня вытащили.

Он разрезал сушеное хлебное яблоко, предложил мне кусочек и сам стал сосредоточенно жевать.

— Нам потребуется много пищи,— сказал он.

— Что случится, если мы доберемся до Кархида... с вами, я хочу спросить? Ведь вы изгнаны.

Он повернул свое смуглое лицо ко мне.

— Да. Я думаю остаться на той стороне.

— А если они узнают, что вы помогли бежать заключенному?

— Не узнают,— он улыбнулся и задумчиво протянул: — сначала нужно пересечь лед.

Я решился.

— Послушайте, Эстравен, простите мои вчерашние слова.

— Иусут.

Он встал, продолжая зевать, надел хеб, пальто, сапоги и выскользнул через клапан палаточной двери. Затем снова просунул голову в палатку.

— Я могу задержаться или прийти даже завтра. Продержитесь здесь?

— Да.

— Хорошо.

Он исчез.

Я не встречал еще человека, который бы так быстро и точно реагировал на изменение обстоятельств, как Эстравен. Я восстанавливал свои силы и согласен был идти, а он вышел из периода танген и, как только все прояснилось, начал действовать.

Он никогда не суетился, не торопился, но всегда был готов. Несомненно, в этом заключалась тайна его исключительной политической карьеры, которой он рискнул ради меня. В этом же было объяснение его веры в меня и в мою миссию.

Когда я пришел в их мир, он оказался готов к этому. Только он один на всей Зиме.

Но сам он считал себя медлительным и нерешительным в крайних ситуациях.

Однажды он сказал мне, что, будучи тугодумом, руководствуется в своих действиях интуицией, которая редко подводит его.

Он говорил серьезно. Возможно, что это и правда. Предсказатели в крепостях не единственные на Зиме, кто может заглядывать вперед. Они лишь усовершенствовали это умение. В словах йомештских легенд глубокий смысл. Дело не просто в предсказании, дело в возможности — пусть хоть на мгновение—видеть все.

Я увеличил до максимума подачу тепла, пока Эстравен отсутствовал, и впервые по-настоящему согрелся.

Должно быть, шел уже Ферн, первый месяц зимы и нового первого года, но я утратил счет дням в Пулафене. Печь принадлежала к тем великолепным и экономичным приспособлениям, которые создали гетенианцы в своих тысячелетних попытках победить холод. Ее батареи действовали в течение четырнадцати месяцев, выход тепла был очень значительным. Это одновременно печь, обогреватель и светильник, а весит она всего около четырех фунтов. Без нее мы не прошли бы и пятидесяти миль. На нее ушли почти все деньги Эстравена, те самые деньги, которые я так высокомерно вручил ему в Мишпори.

Палатка была сделана из пластика, хорошо выдерживающего зимние условия, и поглощающего конденсируемую внутри влагу,— бич палаток, в холодную погоду.

Спальные мешки были из шкур пестри. Одежда, лыжи, сани, запасы пищи — все было высшего качества, легкое, прочное и дорогое. Если Эстравен отправился за пищей, то как он надеялся добыть ее?

Он не возвращался до вечера следующего дня. Я несколько раз выходил в снегоступах, набираясь сил и опыта, карабкался по склонам оврага, скрывающего нашу палатку. Лыжами я владел неплохо, но не был знаком со снегоступами. Далеко я не уходил, опасаясь заблудиться. Местность была дикой, полной оврагов, ручьев, склонов и ущелий. Она быстро повышалась на восток к видневшимся там горам. У меня было достаточно времени подумать, что я буду делать в этом заброшенном месте, если Эстравен не вернется.

Он пронесся по склону холма — Эстравен был великолепным лыжником — и затормозил около меня, грязный, усталый, тяжело нагруженный. На спине у него был большой заплечный мешок, полный свертков — дед Мороз, выскочивший из камина на Старой Земле, да и только. В свертках находились сушеные хлебные яблоки, кадик, орш и пластинки твердого красного с земляным привкусом сахара, который гетенианцы получают из местного растения.

— Как вы раздобыли все это?

— Украл,— ответил бывший премьер-министр Кархида.

Он держал руки над печью и не уменьшал накала. Даже он замерз.

— Я был в Туруфе, поблизости.

Это было все, что я от него узнал. Он не гордился своим поступком. И не способен был смеяться над ним. Кража считается самым низким преступлением па Зиме, более презирается только самоубийство.

— Все это используем в первую очередь,— говорил он, пока я ставил на печь кастрюлю со снегом.— Все тяжелое.

То, что Эстравен заготовил заранее, было денатурированной плотной высококалорийной пищей в форме кубиков, которую по-орготски называют гичи-мичи. И мы называли ее так, хотя говорили по-кархидски. При минимальном рационе фунт в сутки нам хватило бы ее на шестьдесят дней. Вечером, умывшись и поев, Эстравен долго сидел у печки и подсчитывал наши запасы. У нас не было весов, и он ограничивался приблизительной оценкой, используя в качестве стандарта фунтовый кубик гичи-мичи. Как и большинство гетенианцев, он знал калорийность и питательность каждого вида пищи, собственные потребности в различных условиях, знал, как приблизительно оценить мои потребности. Такие знания жизненно важны на Зиме.

Рассчитав, наконец, наш режим питания, он заполз в мешок и уснул. Ночью я слышал, как он во сне продолжает вычислять вес, дни и расстояние.

По очень приблизительной оценке нам нужно было преодолеть около восьмисот миль. Первые сто миль на север и северо-восток — через лес по северным отрогам хребта Самбесен к ледяному щиту, покрывающему великий континент повсюду севернее сорок пятой параллели, и кое-где опускающемуся до тридцать пятой. Один из таких выдававшихся на юг языков льда находился в районе Огненных Холмов — последних вершин Самбесена. Этот район был нашей первой целью. Здесь, в горах, как считал Эстравен, мы легче попадем на ледяной щит, либо опустившись на него с горного склона, либо поднявшись по языку льда. Дальше мы двинемся по самому льду на восток и пройдем около шестисот миль.

Там, где ледник подходит к берегу залива Гутон, мы спустимся с него и, пройдя пятьдесят-сто миль по Пенсайским высотам и болотам, которые будут покрыты десятью или двадцатью футами снега, выйдем на Кархидскую границу.

Весь маршрут проходит по необитаемым местам. Здесь мы не встретим ни одного инспектора. Несомненно, это самое важное.

У меня совсем не было документов, а документы Эстравена при самом поверхностном осмотре говорили, что они поддельные. К тому же я только внешне напоминал гетенианца и не хотел подвергаться осмотру. С этой точки зрения план Эстравена был очень практичен. В остальных отношениях он казался чистейшим безумием.

Это мнение я хранил про себя. Если уж нам все равно придется умирать в попытке бегства, я предпочитал умереть при попытке к бегству. Эстравен, однако, все еще раздумывал над другими возможностями. На следующий день, который мы провели, тщательно упаковывая на санях наши запасы, он сказал:

Если вы вызовете звездный корабль, то как быстро он при-тетит?

— От восьми дней до полумесяца, в зависимости от того, где находится корабль относительно планеты. Он может оказаться на противоположной точке орбиты.

— Не быстрее?

— Не быстрее. Двигатель «Нафал» нельзя использовать в пределах солнечной системы. Корабль пойдет на обычном ракетном двигателе, а это займет не менее восьми дней. А что?

Он крепко затянул веревку и завязал ее, прежде чем ответить.

— Я думал о том, чтобы попросить помощи у вашего мира, раз уж наш не может ее оказать. В Туруфе есть радиопередатчик.

— Мощный?

— Не очень. Ближайший мощный передатчик в Кухумее, около четырехсот миль к югу отсюда.

— Кухумей большой город?

— Четверть миллиона жителей.

— Мы должны будем каким-то образом воспользоваться передатчиком, а потом более чем на восемь дней скрыться. Вероятность удачи очень мала.

Он кивнул.

Я вынес из палатки последний мешок с кадиком, уложил его на сани и сказал:

— Если бы я вызвал корабль в тот вечер, когда вы говорили со мной, накануне моего ареста... Но мой ансибл был у Оболе, да и сейчас у него, вероятно.

— Он может его использовать?

— Нет. Даже случайно не может. Установка координат исключительно сложна. Если бы я воспользовался им!

— Если бы я тогда знал, что игра кончена,— посетовал Эстравен.

Он улыбнулся, он не привык сожалеть.

— Вы старались, но я вам не поверил.

Когда сани были нагружены, он настоял на том, чтобы остаток дня мы провели в палатке, ничего не делая, сберегая энергию. Он, лежа, писал в маленькой записной книжке своим мелким быстрым вертикальным кархидским почерком. Эта запись составляет содержание предыдущей главы. У него не было возможности на протяжение предыдущих месяцев вести свой дневник, и это его раздражало. В этом смысле он оставался очень педантичен. Я думаю, что дневники для него были и обязанностью, и связью с его семьей в очаге в Эстре. В те времена я не знал, что он пишет.

Пока он писал, я намазал воском лыжи, потом вообще ничего не делал. Начал было насвистывать танцевальный мотив, но оборвал себя на середине. У нас одна палатка, и если мы хотим делить ее, не сводя друг друга с ума, необходима сдержанность в манерах и поведении.

Услышав свист, Эстравен поднял голову и сонно взглянул на меня.

— Я хотел знать о вашем корабле еще в прошлом году. Почему вас послали сюда одного?

— Первый посланник всегда приходит один. Один чужак — любопытный каприз, два — уже вторжение.

— Дешево ценится жизнь первого посланника.

— Нет, Экумен ничью жизнь не ценит дешево, но лучше подвергнуть опасности одну жизнь, чем две или двадцать. К тому же очень дорого посылать людей в больших кораблях. Да и я сам просил об этой работе.

— «В опасности честь»,— процитировал он какую-то строку.

Потом он добавил:

— Мы будем достойны чести, когда достигнем Кархида.

Слушая его, я верил, что мы доберемся до Кархида, преодолеем восемьсот миль гор, ущелий, провалов, вулканов, ледников — сплошную пустыню, без убежища, без жизни, среди зимних бурь ледяного века.

Он продолжал писать с какой-то упрямой основательностью, которую я подметил еще в безумном короле, когда тот занимался кладкой камня.

Его «когда» опиралось на расчет. Он собирался добраться до Кархида на четвертый день четвертого месяца зимы — Архад Аннер.

Выступить мы должны были завтра, в тринадцатый день первого месяца зимы — Термебенд Терн. Наших запасов должно было хватить на три месяца — семьдесят восемь дней. Итак, делая по двенадцать миль в день, мы достигли бы Кархида в Архад Аннер. Все было готово. Осталось только выспаться.

Мы выступили на рассвете. Шел небольшой снег. Снежный покров на холмах был мягкий, не слежавшийся. Земные лыжники называют его «дикий» снег.

Сани были тяжело нагружены. Эстравен считал, что их общий вес превышает триста фунтов. Тащить их по мягкому снегу было трудно, хотя они прекрасно приспособлены к езде: полозья великолепные, покрытые особым полимером, который сводил сопротивление почти к нулю, но и они застревали в снегу. Вскоре мы поняли, что по такому снегу, да еще каждый раз спускаясь в овраги и выбираясь из них, легче идти, когда один тянет сани, а другой толкает их сзади. Весь день шел снег. Мы дважды останавливались, чтобы поесть. В холмистой местности было совершенно тихо.

Мы продолжали идти до самых сумерек.

На ночь мы остановились в долине, точно такой же, как и оставленная нами утром. Я так устал, что пошатывался, но не мог поверить, что день кончился. По измерителю расстояния, укрепленному на санях, мы проделали пятнадцать миль.

Если по мягкому снегу и неровной дороге с тяжелым грузом мы смогли за день пройти столько, то, конечно, будем еще быстрее двигаться по льду, где поверхность ровнее и тверже, а груза к тому времени станет меньше. Теперь я поверил в план Эстравена. Через семьдесят дней мы будем в Кархиде.

— Вам приходилось раньше так путешествовать? — спросил я его.

— Санями? Часто.

— И далеко?

— Однажды осенью несколько лет назад мне пришлось проделать несколько сотен миль по Карме кому льду.

Нижний край земли Карм, гористый южный полуостров Кархидского полуконтинента, как и на севере, покрыт ледниками.

Человечество Великого континента Гетена живет на полосе земли между белыми стенами. По расчетам гетенианцев уменьшение солнечного излучения на восемь процентов привело бы к тому, что эти стены сомкнулись. Тогда не было бы ни людей, ни земли — только лед.

— Зачем? Что отправило вас в столь длительное путешествие?

— Любопытство, любовь к приключениям,— он поколебался и слегка улыбнулся,— «Расширенные сложности и напряженности — цель жизни»,— процитировал он одно из моих экуменийских высказываний.

— Ага, вы сознательно усиливали эволюционную сущность, заложенную в каждом человеке.

Мы оба были очень довольны собой, сидя в теплой палатке, noпивая горячий чай и ожидая, пока закипит похлебка из кадика.

— Примерно,— согласился он.— Нас было шестеро. Мой брат и я из Эстрс и четверо друзей из Стоки. У нашего путешествия не было особой цели. Мы хотели взглянуть на Тере-мандер — гору, выступающую изо льда. Мало кто видел ее с земли.

Похлебка была готова — совсем не то, что месиво из отрубей на Пулафенской ферме. У нее был вкус жареных орехов, и ома великолепно обжигала рот. Наслаждаясь, я сказал:

— Лучшую еду я пробовал на Гетене всегда в вашем обществе, Эстраден.

— Но не на банкете в Мишпори.

— Верно, не там. Вы ненавидите Оргорейн?

— Орготы не умеют готовить. Ненавидеть Оргорейн? Нет. Зачем же? Можно ли ненавидеть или любить страну? Тайб рассуждает об этом, но я не понимаю. Я знаю людей, города, фермы, холмы, реки, скалы, знаю, как светит солнце. Но как можно любить или ненавидеть все это в целом? Пока я люблю жизнь, я люблю и холмы Эстре, но эта любовь не имеет ничего общего с ненавистью. Надеюсь, я невежественен.

Невежественен в жанндарском смысле, невежество по отношению к абстракции, тяготение к реальности. В этом учении было что-то женственное, отказ от абстракции, от идолов, подчиненность реальному. Это мне не нравилось.

Однако он добавил:

— Человек, который не чувствует отвращения к плохому правительству глупец. Если бы на земле существовало хорошее правительство, какое удовольствие было бы служить ему!

В этом мы понимали друг друга.

— Я знаю такое удовольствие,— заметил я ему.

— Да, так я и думал.

Я вымыл наши чашки горячей водой и вылил ее за палаткой. Снаружи было совершенно темно. Продолжал идти снег, снежинки пролетали в пятне света у входа в палатку. Закрывшись в ее тепле, мы забрались в спальные мешки. Он сказал что-то вроде: «Дайте чашки мне, мистер Ай».

Я ответил:

— Так и будет «мистер»? Через весь лед?

Он посмотрел на меня и рассмеялся.

— Не знаю, как вас называть.

— Меня зовут Дженли Ай.

— Знаю. А зачем вы используете мое имя по местности?

— А как же вас еще называть?

— Харт.

— Тогда я Ай. Кто использует первые имена?

— Братья по очагу или друзья,— сказал он.

При этом голос его звучал отдаленно, как будто из-под толстого слоя снега. Было в этом высокомерие или гррдость?

Я забрался в меховой мешок и сказал:

— Спокойной ночи, Харт.

Друг. Что такое друг в мире, где любой может быть любовником? Я не мог быть другом ни Терему Харту, ни кому-либо из его расы. Не мужчины и не женщины, подчиненные своим безумным циклам, меняющиеся при прикосновении рук, они не были мне друзьями, и любви между нами не могло быть никакой.

Мы спали. Среди ночи я проснулся и. ощутил, как снег толстым слоем покрывает нашу палатку.

На рассвете Эстравен приготовил завтрак.

День был ясный. Когда солнце позолотило верхушки кустов, покрывавших склоны долины, мы двинулись в путь. Эстравен тянул сани, а я подталкивал их сзади.

Начал образовываться наст. На склонах мы спускались вниз бегом. В тот день мы вошли в лес, который окружает Пулафенскую ферму — лес из изогнутых деревьев, обросших ледяными бородами — деревьев торе. Мы не осмеливались воспользоваться главной дорогой на север, но поскольку в лесу не было упавших деревьев, идти было легко. Мы находились в Тарреннете — местности более ровной и с меньшим количеством ущелий и оврагов-. Вечером измеритель расстояния показал двадцать миль, а мы устали меньше, чем накануне.

Одно преимущество зимы на Зиме — дни здесь остаются светлыми. У планеты очень небольшой наклон к плоскости эклиптики, недостаточный, чтобы давать значительные отличия в длительности дня по временам года на высоких широтах.

Времена года определяются лишь эллипсоидностью орбиты. На дальнем конце орбиты, афелии, еще достаточно солнечного излучения. Зима — самое сухое время года и самое приятное, если бы не было так холодно. Солнце, когда его видно, стоит высоко, нет медленного перехода от света к темноте, как в полярных районах Земли, где холод и ночь приходят вместе. Гетен — яркий мир, жгучий, ужасный и яркий.

Три дня мы шли по лесу Тарреннет. На третий день Эстравен собирался поставить ловушки, поэтому мы остановились рано.

Он хотел поймать пестри. Это было одно из самых больших животных Зимы размером с лисицу, яйцекладущее, травоядное, с великолепным мехом. Пестри съедобны, и Эстравену они нужны были именно для этого. В больших количествах они мигрируют на юг, но настолько хитры и проворны, что за все время мы видели только двух или трех, хотя снег на всем пути был испещрен их следами. Следы вели на юг. Ловушки Эстраве на были готовы через час. Он поймал шесть зверьков, освежевал их и повесил, чтобы тушки замерзли. Одного решено было съесть вечером. Гетенианцы не охотники, у них почти нет дичи, нет больших травоядных животных, а следовательно, и хищников, за исключением морских.

Гетенианцы рыбачат и возделывают земли. Раньше я никогда не видел гетенианцев с кровью на руках.

Эстравен взглянул на белые шкуры.

— Теперь время охоты на пестри.

Он протянул мне одну шкуру. Мех был таким мягким и глубоким, что трудно было определить, в какой момент рука касается его. Наши спальные мешки, верхняя одежда, капюшоны — все было на таком меху, великолепно изолирующем и внешне красивом.

— Вряд ли годятся для жаркого,— усомнился я.

Эстравен посмотрел на меня и ответил:

— Нам нужен протеин.

Он выбросил внутренности.

— За ночь Рассни, маленькие злобные крысозмеи, пожрут их и вылижут окровавленный снег.

Он был прав, он вообще всегда был прав.

В пестри фунт или два съедобного мяса, и вечером я съел свою порцию жаркого, а на следующее утро почувствовал себя вдвое сильнее.

В этот день мы начали подниматься.

Мягкий снегопад и кроксет — безветренная погода с температурой от нуля до двадцати градусов по Фаренгейту — остались позади, сменившись дождем со снегом. Я начал понимать, почему гетенианцы жалуются, когда зимой повышается температура, и радуются, когда она падает. Для горожанина дождь — неудобство, для путника — катастрофа.

Мы тащили сани по отрогам Самбесена все утро, проваливаясь в глубокое вязкое холодное месиво из дождя и снега.

К полудню снег на склонах почти полностью сошел. Водопады дождя, мили грязи и гравия. Мы сняли полозья, поставили сани на колеса и потащили их дальше. На колесах сани оказались очень неустойчивыми и каждую минуту грозили опрокинуться. Тьма наступила раньше, чем мы успели найти укрытие или поставить палатку, так что, несмотря на все старания, вещи промокли. Эстравен говорил, что наша палатка будет служить нам в любую погоду, пока мы сохраним ее сухой изнутри.

Если мешки промокли, ночью тратишь много тепла тела и плохо спишь. А запасы пищи у нас слишком малы для лишней траты энергии. Мы не можем рассчитывать на солнце, чтобы просушить вещи, поэтому нужно держать их в сухости.

Я прислушался к его словам и так же тщательно держал вход в палатку на запоре от снега и дождя, как и он, так что внутри лишь скапливалась неизбежная влага от нашего дыхания и приготовления пищи. Но в тот вечер все промокло до того, как мы поставили палатку. Мы жались к печи Чейба, вскоре было готово жаркое из пестри, горячее и достаточно вкусное, чтобы компенсировать все неприятности. Измеритель расстояния, вопреки нашей изнурительной работе по вытягиванию саней на склоны, показал лишь девять миль.

— Первый день, когда мы не выполнили свое задание,— сказал я.

Эстравен кивнул, раскалывая кость, чтобы добраться до мозга. Он снял с себя мокрую одежду и сидел в коротких брюках, с босыми ногами. Я слишком замерз, чтобы снимать с себя хеб и обувь. Он сидел, колол кости, крепкий, аккуратный, выносливый. Его густые волосы не принимали влагу, как перья птицы. Вода лишь немного капала с волос ему на плечи, как с карниза крыши, он даже не заметил этого. Он не был обескуражен. Он сам принадлежал к этому миру.

Первый раз, когда я ел мясо, я почувствовал спазмы в желудке. На этот раз они были гораздо сильнее. Я лежал без сна, слушая шум дождя.

За завтраком Эстравен спросил:

— Вы плохо спали ночью?

— Откуда вы знаете?

Сам он спал крепко и не шевелился, даже тогда, когда я выходил из палатки.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Так что же случилось?

— Несварение желудка.

Он мигнул и угрюмо сказал:

— Это мясо.

— Вероятно.

— Моя вина. Я должен был...

— Все в порядке.

— Вы можете идти?

— Да.

Дождь все лил и лил. Западный ветер с моря принес тепло даже сюда га высоту в три-четыре тысячи футов. Видимость в сером тумане и дожде была не больше, чем на четверть мили. Я не видел вершины склонов, поднимавшихся вокруг. Кроме дождя ничего не было видно. Мы шли по компасу, стараясь держаться северного направления.

Сотни тысяч лет назад ледник двигался по этим горам. На гранитных склонах остались его следы, длинные прямые разрезы У-образной формы. Вдоль этих разрезов иногда можно было тащить сани, как по дороге.

Я предпочитал тащить сани. Мне легче было идти нагнувшись, и работа согревала меня. Когда мы остановились в полдень, чтобы поесть, я промок, озяб и не хотел есть. Мы продолжали подниматься. Дождь шел и шел. Вскоре Эстравен остановился под большим выступом черной скалы.

Прежде чем я выбрался из упряжки, он уже расставил палатку. Потом предложил войти в нес и лечь.

— Я здоров,— запротестовал я.

— Нет,— ответил он.— Ложитесь.

Я повиновался, но его тон мне не понравился. Когда он тоже вошел, я начал готовить еду, потому что была моя очередь. Тем же тоном он велел мне лежать спокойно.

— Не нужно мне приказывать,— сказал я ему.

— Простите.

В тоне его не чувствовалось извинения.

— Я не болен, вы знаете.

— Нет, не знаю. Если вы не говорите откровенно, я вынужден судить по. вашему внешнему виду. Вы еще не оправились, а дорога предстоит трудная. Я не знаю пределов вашей выносливости.

— Я скажу, когда достигну их.

Это покровительство уязвило мою гордость. Он был на голову ниже меня, и по сложению больше походил на женщину, чем на мужчину. Когда мы шли рядом, мне приходилось укорачивать шаг, чтобы он не отставал.

— Значит, вы больше не больны?

— Нет, конечно, я устал. И вы тоже.

— Да. Я беспокоюсь о вас. Впереди долгий путь.

Он не покровительствовал мне, он считал меня больным, а больной должен слушаться. Он был откровенен со мной и ожидал от меня ответной откровенности. В конце концов, у него не было представления о мужественности.

Но, с другой стороны, если он мог отбросить принцип шифгретора, как он сделал со мной, возможно, и мне следовало сдержать свою мужскую гордость. Он это чувство понимал так же мало, как я его шифгретор.

— Сколько мы прошли сегодня?

Он оглянулся и слегка улыбнулся:

— Шесть миль.

Назавтра мы прошли семь миль, послезавтра — двенадцать, а еще через день вышли за пределы обитания человека. Шел девятый день нашего путешествия. Мы находились на высоте в пять-шесть тысяч футов над уровнем моря на высоком плато, полном следов недавнего горообразования и вулканизма. Плато постепенно сужалось и переходило в долину между длинными горными цепями. Дождевые облака разошлись. Холодный северный ветер совершенно прогнал их, справа и слева от нас обнажились горные вершины, сверкающие в лучах солнца. Впереди лежала извивающаяся долина, полная снега, льда и скал. Поперек долины возвышалась ледяная стена. Подняв глаза к вершине этой стены, мы увидели ледник Гобрин, уходящий на север и белый настолько, что глаз не выдерживал этой белизны.

Тут и там из долины поднимались черные пики. С их вершин били в небо струи пара и дыма. Из щелей ледника тоже тянулся дым.

Эстравен стоял рядом со мной, глядя на эту величественную пустыню.

— Я рад, что дожил до этого,— проговорил он.

Я понимал его чувства.

Дождя больше не было. Дно долины покрывал снег. Мы сняли колеса, снова поставили сани на полозья, надели лыжи и пустились на север, в молчаливую обширность огня и льда, которая огромными черно-белыми буквами писала поперек всего континента: «Смерть». Сани казались легкими как перышко.

16. Одирни Терн. Ай спрашивает из своего спального мешка:

— Что вы пишете, Харт?

— Дневник.

Он смеется.

— Я должен был бы вести отчет для Экумена, но без звукозаписи не могу этого делать.

Я объяснил ему, что веду записи для моего рода в Эстре. Если они найдут нужным, то включат их в записи домейна. Упоминание дома обратило мои мысли к очагу и сыну. Я хотел забыть о них и спросил:

— Ваш родитель... родители... они живы?

— Нет,— ответил Ай.— Они мертвы уже семьдесят лет.

Я удивился. Аю было не больше тридцати.

— Ваш счет лет отличается от нашего?

— Нет... А, понимаю. Это все прыжки через время. Двадцать лет от Земли до Хейна, а оттуда пятьдесят лет до Оллула, от Оллула сюда семнадцать. Я жил вне Земли лишь семь лет, но родился там сто двадцать лет назад.

Еще в Эрхенранге он объяснил мне, как сокращается время в полете на корабле между звездами со скоростью света, но я не прилагал этот факт к длине человеческой жизни, или к жизням, которые он оставил в своем мире. Пока он проживал несколько часов на этих невообразимых кораблях, летящих от планеты к планете, все, что он оставлял за собой, старело и умирало.

Наконец я сказал:

— Я только себя считал изгнанником.

— Вы стали изгнанником ради меня, я — ради вас,— подытожил он и рассмеялся мягким веселым смехом в тяжелой тишине.

Последние три дня прошли в тяжелом труде, но Ай был ь хорошем настроении и очень терпелив со мной. Может быть, прекращалось действие наркотика, а может, мы привыкли друг к другу.

Этот день мы провели, спускаясь с базальтового уступа, на который взбирались в течение вчерашнего дня. Со дна долины этот уступ казался удобной дорогой на лед, но чем выше мы поднимались, тем больше каменистых осыпей и голых каменных стен встречали, склоны становились все круче. Вскоре мы даже без саней не могли продвигаться дальше. К вечеру спустились в долину. Здесь ничего не росло. Обломки скал, булыжники, глина, грязь. Пятьдесят или сто лет назад отсюда отступил рукав ледника, обнажив кости планеты — никакой почвы, никакой растительности. Тут и там из фумарол клубился желтоватый дым. В воздухе пахло серой.

Было двадцать градусов, сыро. Я надеялся, что тяжелые снега не выпадут до тех пор, пока мы не выберемся из этой земли. Казалось, широкая ледяная рука спускается с плато между двумя горами-вулканами. Над обеими вершинами поднимался пар и дым. Если мы сможем попасть на эту реку льда со склона ближайшего вулкана, она может оказаться хорошей дорогой на ледяное плато.

Мы решили попытаться добраться до ледника между вулканами, хотя поворот на запад по крайней мере дня на два уводил нас от цели.

Одросте Терн. Пессарет плеская метель). Двигаться невозможно. Целый день спали. Мы провели в пути уже пол-месяца, и отдых был необходим.

Одторменвой Терн. Пессарет. Ну, хватит спать. Ай научил меня земной игре с маленькими камушками, называемой «го».

Игра исключительно трудная. Как заметил Ай, здесь хватает камней, чтобы играть в «го».

Он неплохо выносит холод. Странно видеть, как он сидит, укутавшись в хеб, пальто и надев капюшон, когда температура Ниже нуля, но когда мы идем и светит солнце, а ветер не слишком резок, он снимает пальто и потеет, как и мы, и нам приходится идти на компромисс с температурой в палатке. Он хочет жары, а я — холода, и то, что для одного комфорт, для другого пневмония. Мы выбрали середину, и он дрожит в своем мешке, а я потею в своем. Но если вспомнить, как велики различия между нами, поймешь, что уживаемся мы неплохо.

Гетени Танери. Ясно, ветра нет, температура весь день около пятнадцати градусов. Наш лагерь разбит на нижнем западном склоне ближайшего вулкана — Дроменгола, по моей карте Оргорейна. Второй вулкан через ледяную реку называли Дрампер. Карта была сделана очень плохо, расстояния указаны на ней неточно, а к востоку от нас виднеется гора, совершение не указанная на карте. Очевидно, орготы не часто бывают в Огненных Холмах.

Впрочем, сюда и незачем приходить. За день мы прошли двенадцать миль. Тяжелая работа. Сплошные скалы. Ай немедленно уснул. Я повредил ногу, попав между двух булыжников. Ночной отдых излечит ее. Завтра мы начнем спуск на лед.

Наши запасы пищи сокращаются угрожающе, но это потому, что мы едим самое громоздкое и тяжелое. У нас было от девяносто до ста фунтов грубой пищи, половина груза, украденного мной в Туруфе.

После пятнадцатидневного путешествия шестидесяти фунтов не стало. Я рад, что тяжелый груз из Туруфа кончается. Сани стали легче.

Сордни Танери. Двадцать градусов, холодный дождь, ветер из долины, как ледяной сквозняк. Лагерь на плоском выступе в четверти мили от края. Путь вниз по Дроменголу был труден и крут. Голые стены скал и каменные поля. Край ледника окружен ущельями, а лед так густо покрыт камнями, что нам пришлось поставить сани на колеса.

Через сто ярдов сломалось колесо и согнулась ось. Снова полозья. За день сделали всего лишь четыре мили, все еще не в том направлении. Ледник, казалось, представляет длинную дугу, уходящую к вулканам, к западу от плато Гобрик. Здесь он около четырех миль шириной, и по центру его идти будет легче, хотя поверхность его более неровная, чем я думал.

Дрампер живет. Снег на его склонах пахнет дымом и серой. Весь день на западе висит туман. Время от времени все вокруг закрывают облака. Ледяной дождь, лед. Воздух становится тускло-красным, потом краснота медленно блекнет. Ледник слегка дрожит у нас под ногами.

Эскичье рем ир Гор. Предположим, что вулканическая активность на северо-западе Оргорейна и в Архипелаге увеличивается на протяжение последних десяти-двадцати тысяч лет, что указывает на конец льда или по крайней мере на сокращение его и отступление ледникового периода.

Углекислый газ, выделяемый вулканами в атмосферу, послужит изолятором, удерживая тепловую энергию, отраженную от земли, и в то же время пропуская без задержки солнечные лучи.

Ай утверждает, что среднегодовая температура повысится почти на тридцать градусов, достигнув в конце концов семидесяти двух градусов (семьдесят два градуса по Фаренгейту равны двадцати двум по Цельсию).

Я рад, что не буду свидетелем этого. Ай сказал, что аналогичная теория выдвигается и земными учеными, чтобы объ-

ясннть продолжающееся отступление ледников. Все подобные теории оказываются недоказуемыми, никто точно не знает, почему наступают и отступают ледники.

Снег невежества остается нетронутым.

Над Дрампером в темноте тускло светится красное облако.

Энс Танери. По измерителю сегодня мы прошли одиннадцать миль, но по прямой мы не более, чем в восьми милях от ночного лагеря. Мы все еще на полоске льда между двумя вулканами. Дрампер извергается, языки огня рвутся из его черных боков, огни хорошо видны, когда ветер разгоняет дым, пепел и белый пар.

Слышится непрерывный свист, очень высокий, почти недоступный восприятию.

Ледник дрожит, трещит и щелкает, подпрыгивая под нашими ногами.

Сугробы сброшены вниз со стен пропастей. Мы движемся в разных направлениях, ища концы трещины, способной поглотить наши сани, потом ищем конец другой трещины, пытаемся двигаться на север, но вынуждены идти то на восток, то на запад. Над Дроменголом, сочувствующим работе Дрампера, висят столбы черного дыма.

Ай сильно обморозил лицо. Когда я случайно посмотрел на него, нос, уши и веки у него были серого цвета. Массаж предотвратил беду, но мы должны быть осторожнее. Со льда дует жесткий ветер, и нам нужно идти навстречу ему.

Я был рад выбраться из щели между двумя ревущими чудовищами. Горы нужно видеть, а не слышать.

Архад Танери. Небольшой снег, температура между пятнадцатью и двадцатью. За день прошли двенадцать миль, но из них лишь пять в нужном направлении. Край Гобрина заметно приблизился к нам. Теперь мы видим широкую ледяную реку, рукав между Дрампером и Дроменголом — лишь ее приток.

Позади мы видим расколотый, разорванный черными дымящимися вершинами лед. Впереди ледовая река изгибается, поднимаясь к ледяной стене далеко над пеленой пара и дыма. Шли к и пепел сыплются сверху вместе со снегом, лед покрыт толстым слоем шлака.

Дли ходьбы поверхность хорошая, но тащить по ней сани плохо. Постепенно приходится сменить полозья. Несколько раз рядом с нами падали вулканические бомбы. Они громко свистели и с шипением погружались в расплавленный лед.

Трещит падающий со снегом шлак. Мы ползем на север сквозь грязный хаос мира в процессе его создания.

Хвала незавершенному созиданию.

Иетерхад Танери. С утра идет снег, ветрено, около пятнадцати градус он. Огромный ледник, на который мы должны подняться, спускается и долину с запада. Мы на восточном краю этой долины. Дроменгол и Дрампер теперь за нами, хотя острая вершина Дроменгола все еще возвышается к востоку от нас почти на уровне глаз. Теперь нам предстоит сделать выбор: либо следовать по пологому извиву на запад и постепенно подняться на ледяное плато, либо взобраться на ледяные утесы в миле к северу от лагеря и ценою риска сберечь двадцать или тридцать миль.

Ай предпочел риск.

В нем есть какая-то хрупкость. Он очень уязвим. Даже половые органы у него всегда находятся снаружи. Но в то же время он невероятно силен. Не уверен, что он может тащить сани дольше, чем я, но он сможет тащить их вдвое быстрее. Он может приподнять сани спереди или сзади, чтобы высвободить их из щели. Я могу приподнять такой вес только в доте. В соответствии с хрупкостью и силой у него характер, легко поддающийся отчаянию. Быстрый и несдержанный, он обладает яростной и нетерпеливой храбростью. Медленный, трудный путь, проделанный за последние дни, так истощил его тело и волю, что, принадлежи он к моей расе, я счел бы его трусом. Но он не трус.

Никого храбрее я не видел. Он готов рисковать жизнью на каждом крутом обрыве.

«Огонь и страх — хорошие слуги, но плохие хозяева». Он заставил страх служить себе. Я предпочел бы более длинный путь.

Но храбрость и разум за него. Какой смысл искать безопасный путь в таком путешествии, как наше? Существуют бессмысленные пути — таким я не пойду — но безопасных путей нет.

Стрет Танери. Не везет. Поднять сани невозможно, хотя мы весь день пытались сделать это.

Порывы ветра несут снег с пеплом.

Весь день темно, как будто дующий с запада ветер окружил нас дымом Дрампера.

Здесь, наверху, лед трясется меньше, но когда мы взбирались на утес, нас настигло землетрясение. Сани покатились вниз, я вслед за ними, но сила Ая спасла нас от падения к подножию утеса. Если один из нас сломает ногу или плечо, это будет, вероятно, означать конец для нас обоих.

Долина под нами полна пара. Ее коснулась лава. Мы не можем возвращаться. Завтра попытаемся подняться дальше к западу.

Берни Танери. Не везет. Пойдем еще дальше на запад. Темно, как в поздние летние сумерки.

Мы кашляем, но не от холода (даже ночью температура около нуля), а от пепла и дыма. Два дня прошли в напряженных попытках подняться. Всюду мы встречали непреодолимую стену. Ай истощен и рассержен. Он как будто готов заплакать, но не плачет. Я думаю, он считает плач постыдным.

В первые дни, когда он был очень слаб, он прятал от меня свое лицо. Причины личные, расовые, социальные, половые — откуда мне знать? Но имя его — это крик боли. Я ясно помню, как впервые увидел его давным-давно в Эрхенранге. Наслушавшись разговоров р чужаке, я спросил, как его зовут, и услышал в ответ крик боли: «Ай». Теперь он спит. Руки его дрожат и дергаются от усталости, и все вокруг нас: лед и скалы, пепел и снег, огонь и тьма — тоже дрожит и дергается. Выглянув из палатки, я увидел тускло-красный отсвет вулкана на облачном небе.

Орни Танери. Не везет. Сегодня двадцать второй день путешествия, и с десятого дня мы не продвинулись на восток, наоборот, ушли на двадцать-двадцать пять миль на запад. С восемнадцатого дня мы вообще могли, бы с тем же успехом сидеть на месте. Даже если нам удастся подняться на лед, хватит ли нам теперь пищи? Трудно не думать об этом. Дым и пепел от извержений мешают смотреть далеко, поэтому мы не можем выбирать путь.

Ай предлагает попробовать каждый подъем, даже самый крутой. Он нетерпелив и раздражен моей осторожностью. Нам следует сдерживаться. Через день или два я буду в кеммере, и напряжение возрастет...

А тем временем мы бьемся головами о ледяные утесы в полной пепла тьме. Если бы я писал новый йомештский канон, то посылал бы воров после смерти сюда. Воров, которые крадут ночью продовольствие в Туруфе, воров, которые крадут сердце и имя человека и высылают его, пристыженного и изгнанного.

Голова у меня гудит, и я не в состоянии даже прочесть написанное.

Хардахад Танери. Мы на Гобрине. Двадцать третий день пути, и мы на леднике Гобрин.

Утром, пройдя лишь несколько сотен ярдов от ночного лагеря, мы увидели дорогу на лед, широкую, мощеную шлаком. Мы прошли по ней, как по главной улице Эрхенранга, и вот мы на льду. Мы движемся на восток домой.

Чистейшая радость, испытываемая Аем от нашей победы, заразила и меня. Впрочем, вверху так же мрачно, как и внизу.

Мы на самом краю плато. Расщелины, некоторые достаточно широки, чтобы поглотить целую деревню, не дом за домом, а всю сразу, уходят на север и скрываются из вида. Большинство из них пересекает наш путь, поэтому нам постоянно приходится идти не на восток, а на север. Идти трудно. Мы тащим сани меж огромных складок льда, образовавшихся от напора ледяного щита на Огненные Холмы. Изуродованные давлением, ледяные утесы приобретают диковинные формы: опрокинутые башни, безногие гиганты, катапульты. На протяжение многих миль лед все вздымается, стараясь затопить горы и заглушить огонь, заставить замолчать вулканы. В нескольких милях к северу изо льда поднимается пик — острый голый конус молодого вулкана, на много тысячелетий моложе этого ледяного щита, который шеститысячефутовой толщей покрывает невидимые склоны.

Весь день, оглядываясь, мы видели пепельно-серое облако над Дроменголом, которое кажется серым продолжением льда.

Дует сильный ветер и разгоняет дым и пар, которыми мы дышали все последние дни.

Облако дыма за нами как черная крышка закрывает ледник, горы, каменную долину и всю землю. Здесь ничего нет, кроме льда. Но молодой вулкан к северу от нас думает по-другому.

Снега нет, пасмурно. В сумерки на плато — минус четыре градуса. Под ногами новый лед, предательский и скользкий. Мы часто падаем. Падая, я еду на животе не менее пятнадцати футов. Ай в упряжке сгибается от хохота. Он извиняется и объясняет, что считал себя единственным человеком на Гетене, способным поскользнуться на льду.

За день прошли тринадцать миль, но если мы и дальше будем придерживаться такого темпа среди утесов и расщелин, то скоро замучаемся и попадем в худшую беду, чем езда на животе.

Убывающая луна стоит низко, она тускла, как засохшая кровь, большое коричневое радужное облако окружает ее.

Орни Танери. Снег. Вязкий снег и резкий ветер. Температура падает. Сегодня снова тринадцать миль, что составляет общее расстояние в двести пятьдесят четыре мили с момента выхода из первого лагеря. В среднем мы делаем десять с половиной миль в день. Но тяжелый путь не приблизил нас к цели. Мы сейчас не ближе к Кархиду, чем в начале пути, просто теперь у нас больше возможности попасть туда.

После ужина мы по вечерам снова разговариваем в палатке. В состоянии кеммера я предпочел бы не замечать присутствия Ая, но это не так-то легко сделать в двухместной палатке. Беда, конечно, в том, что он на свой манер тоже в кеммере, он всегда в кеммере. Должно быть, несильное желание, если оно растянуто на все дни года. Вечером мне трудно скрывать свое физическое состояние.

Он наконец спросил, не оскорбил ли он меня чем-нибудь?

Я с некоторым замешательством объяснил свое молчание. Я боялся, что он будет смеяться надо мной. В конце концов это не более, чем сексуальный каприз.

Здесь, наверху, на льду, каждый из нас единичен, изолирован, и я так же отрезан от мне подобных, от всего общества и его правил, как и он от своего. Нет других гетенианцев, которые объясняли и поддерживали бы мое существование. Мы, наконец, равно чужды и одиноки. Он, конечно, не стал смеяться, [аоборот, заговорил с мягкостью, которую я раньше не замечал в нем. Немного погодя он тоже начал говорить об изоляции и одиночестве.

— Ваша раса ужасающе одинока в своем мире. Нет других млекопитающих. Нет других двуполых видов. Нет животных, достаточно разумных, чтобы одомашнить их, хотя бы и в качестве игрушки. Эта уникальность должна воздействовать на ваш образ мысли. Я имею в виду не только научное мышление, хотя вы и великолепные создатели гипотез. Поразительно, что вы выработали концепцию эволюции, не имея никакого переходного звена между вами и низшими животными. Но философия нации: быть одинокими во враждебном мире. Это должно отразиться на всем вашем мировоззрении.

— Йомешта сказал бы, что одиночество человека есть его назначение.

— Конечно. Другие культы на других мирах пришли к такому же заключению. Это культы динамичных, агрессивных, нарушающих эволюцию культур. Некоторым образом их примером мор бы быть Оргорейн. По крайней мере, он, кажется, движеуся в этом же направлении. А что говорят жанндары?

— Жанндара, как вы знаете, это не теория и не догма... Она меньше замечает пропасть между людьми и животными, обращая внимание на их сходство, на связи, которые делают все живое частями единого целого.

У меня в голове целый день звучало Термора и я процитировал:

Голос мой дрожал, когда я читал эти строки. Я помнил, что они были в письме, которое мой брат написал мне перед смертью.

Ай подумал и сказал:

— Вы изолированы и в то же время неразделены. Возможно даже, что вы страдаете целостностью, как мы дуализмом.

— Мы тоже дуалисты. Дуализм существует, пока существует «я» и «другие».

— «Я» и «ты»,— сказал он.— Да, в конце концов это заложено глубже, чем пол...

— Скажите, как другой пол вашей расы отличается от вас?

Он посмотрел удивленно, меня тоже удивил собственный вопрос. Это во мне неожиданно заговорил кеммер.

— Я не думал об этом,— сказа;! Ай.— Вы ведь никогда не видели женщин.

Он использовал слово земного языка, которое я знал.

— Я видел ваши фотографии. Женщины похожи на наших беременных гетенианцев, но с большими грудями. Отличаются ли они в умственном отношении и поведении? Похожи ли на два различных вида?

— Нет, конечно, но различия очень важны. Я думаю, что важнейший фактор человеческой жизни — рожден ли он мужчиной или женщиной. В обществе пол определяет деятельность, мировоззрение, этику, манеры — все. Слова, обычаи, одежду, даже пищу. Женщины обычно едят меньше. Очень трудно отделить внутренние различия от внешних. Даже если женщины обладают в обществе равными правами с мужчинами, на них все равно падает обязанность рождения и воспитания детей.

— Значит, равенство не общее правило? Они отстают в умственном отношении?

— Не знаю. Они часто занимаются математикой, сочиняют музыку, изобретают, но они не абстрактно-мыслящие. И не потому, что они глупы. Физически они менее мускулисты, но намного выносливее мужчин. Психологически...

После этого он долго смотрел на горящую печь, а потом покачал головой.

— Харт, я не могу вам сказать, на что похожи женщины. Я никогда не думал об этом, а сейчас — о, боже,— я почти забыл о них. Я здесь уже два года. Вы же знаете, в некотором смысле женщины более чужды мне, чем вам. Ведь с вами я даже один пол...

Он посмотрел в сторону и рассмеялся печально и беспокойно. Я испытывал сложные чувства, и мы оставили эту тему.

Гирни Танери. Сегодня прошли восемнадцать миль на лыжах в северо-восточном направлении. В первый же час выбрались из пограничного района утесов и ущелий.

Оба шли в упряжке. Я — впереди, чтобы испытывать лед, но в этом не было необходимости. На ископаемом льду лежит слой нового льда в несколько футов толщиной, а на нем слой слежавшегося снега.

Идти было легко, сани казались такими легкими, что трудно было поверить, что в них еще несколько сотен фунтов веса. После полудня тащили сани по очереди. Один человек вполне справлялся с ними на этой прекрасной поверхности. Жаль, что нам пришлось проделать самую тяжелую часть пути с грузом. Теперь идти легко.

Я понял, что слишком часто думаю о пище.

Ай говорит, что мы едим мало. Весь день мы быстро шли по ровному ледяному плато.

Лишь несколько далеких от нас пиков разрывали лед, а сзади висело темное облако дыхания Дрампера. И больше ничего.

Только солнце и лед.

17. В начале не было ничего, кроме льда и солнца. За много лет сияющее солнце выплавило во льду большую расщелину. По бокам расщелины — большие ледяные утесы, а дна у нее не было. На боках утесов таял снег, и капли падали вниз.

Первый из ледяных утесов сказал:

— У меня идет кровь.

Второй заметил:

— Я плачу.

А третий отозвался:

— Я потею.

Ледяные утесы выбрались из пропасти и стояли на ледяной равнине. Тот, который сказал: «У меня идет кровь»,— дотянулся до солнца, набрал полные руки испражнений из солнечных кишок и сделал из них холмы и долины земли. Тот, который сказал: «Я плачу»,— дохнул на лед, растопил его и создал моря и реки. Тот, который заметил: «Я потею»,— смешал землю и морскую воду и сделал из смеси деревья, травы, зерно на полях, животных и людей. Растения росли на полях и в море, звери бегали по земле и плавали в воде, но люди не просыпались. Их было тридцать девять. Они спали на льду и не двигались.

Тогда ледяные утесы сели, согнув колени, и солнце растопило их. Они таяли молоком, и молоко текло в рты спящих, и спящие проснулись. Только дети людей пьют молоко, иначе они не просыпаются к жизни.

Первым проснулся Эдендурат. Он был так высок, что, встав, расколол головой небо, и пошел снег. Он увидел, как шевелятся и просыпаются другие и испугался. Поэтому он убивал их одного за другим ударом кулака. И убил их, все тридцать шесть. Но тридцать седьмой, предпоследний, убежал.

Его звали Хахерет. Побежал он по льду и по земле. Эдендурат погнался за ним, поймал и убил. Затем он вернулся к месту рождения на льду Гобрин, где лежали тела остальных, но последнего там уже не было. Он убежал, пока Эдендурат гнался за Хахеретом.

Эдендурат построил дом из замерзших тел своих братьев и стал ждать возвращения последнего. Каждый день один из трупов спрашивал: «Он горит?» И все остальные трупы мертвыми замерзшими языками отвечали:

— Нет.

Потом Эдендурат во сне вступил в кеммер, зашевелился и громко заговорил, а когда он проснулся, все трупы говорили: «Он горит!» И последний из собратьев, самый юный из них, услышав это, вошел в дом из тел и совокупился с Эдендуратом.

От них и пошли все люди, от плоти Эдендурата, из чрева Эдендурата. Имя младшего брата — отца — неизвестно. За каждым ребенком следовал клок тьмы, когда он ходил при дневном свете. Эдендурат спросил:

— Почему за моими сыновьями следует тьма?

Его кеммеринг ответил:

— Они рождены в доме из тел. И по пятам за ними следует темь-смерть. Они в середине времени. В начале было солнце и лсд, и не было тени. В конце солнце пожрет себяг тень съест спет, и не останется ничего, кроме льда и тьмы.

18. Иногда, засыпая в темной тихой палатке, я на мгновение нижу перед собой картины прошлого. Слышно, как трется о них падающий снег. Ничего не видно. Свет печи Чейба погашен, и она существует только как теплый шар, сердце тепла. Слабый шелест спального мешка, звук снега, еле слышное дыхание спящего Эстранена, тьма, и больше ничего. Мы вдвоем внутри, в убежище, в центре всех предметов. Снаружи, как всегда, лежит огромная тьма, холодное смертельное одиночество.

В такие отчетливые моменты, засыпая, я знаю, что все прошлое существует в настоящем и что здесь, в середине тепла, истинный центр моей жизни.

Не хочу сказать, что я был счастливым в эти недели изнурительного труда, когда мы тащили сани по ледяному щиту среди смертоносной зимы. Я был голоден, измучен, обеспокоен, и чем дальше, тем становилось хуже. Я, несомненно, не был счастлив. Счастье имеет причину, и только причина дает счастье. То, что было дано мне, невозможно заслужить или удержать, часто даже невозможно узнать вовремя. Я имею в виду радость.

Я всегда просыпался первым, обычно перед рассветом. Уровень обмена веществ у меня выше средней нормы гетенианца, как рост и вес. Эстравен учитывал эту разницу при расчете режима пищи, и с самого начала я получал в день на несколько унций пищи больше, чем он. Протесты против несправедливости замолкали перед очевидностью такого деления. Впрочем, увеличенная порция все же была мала. Я был голоден постоянно и ежедневно.

И просыпался я от голода.

Если было еще темно, я включал свет печи Чейба и ставил кастрюлю со льдом, принесенным с вечера и уже растаявшим за ночь, на печь. Эстравен тем временем вел свою обычную яростную молчаливую борьбу со сном, как будто боролся с ангелом. Победив, он садился, сонно смотрел на меня, тряс головой и просыпался. К тому времени, когда мы были уже одеты, обуты, а наши мешки были свернуты, готов был завтрак: кружка кипящего орша и кубик гичи-мичи, превращенный горячей водой в маленькую тестообразную булочку. Мы жевали мeдлeннo и торжественно, подбирая все крошки.

Пока мы ели, печь остывала. Мы упаковывали ее вместе с кастрюлей и кружками, надевали верхнюю одежду, капюшоны, рукавицы и выползали наружу. Холод снаружи был невыносим. Каждое утро я заново должен был свыкаться с ним.

Иногда шел снег, иногда долгий зимний день был удивительно золотым и голубым на протяжение многих миль льда, но чаще он был серым.

На ночь мы брали термометр с собой в палатку, а когда выносили его наружу, было интересно следить, как указатель быстро скользит вправо (шкалы гетенианцев рассчитаны на чтение против часовой стрелки), спускаясь на двадцать, пятьдесят, восемьдесят градусов, пока не достигал отметки где-нибудь между нулем и минус шестьдесят градусов.

Один из нас снимал палатку и сворачивал ее, а другой в то же время грузил на сани печь, мешки и прочее. Палатка клалась поверх всего, и мы были готовы встать на лыжи и надеть упряжь. В нашем снаряжении мало металла, но на упряжи были пряжки из алюминиевого сплава, их нельзя застегнуть в рукавицах, при морозе они обжигали руки, как будто были раскалены докрасна. Мне приходилось быть очень осторожным при температуре ниже двадцати градусов, особенно при ветре, потому что я весьма легко обмораживался, особенно страдали пальцы. Ноги мои никогда не страдали — исключительно важное обстоятельство в зимнем путешествии, где обморожение может стоить недели пути или всей жизни. Эстравену пришлось угадывать мой размер, и снегоступы оказались мне немного велики, но промежуток заняли лишние носки. Мы надевали лыжи, как можно быстрее впрягались в упряжку, раскачивали сани, если полозья примерзли, и трогались.

После сильных снегопадов приходилось тратить время на то, чтобы выкопать палатку и сани из-под снега.

Свежий снег убирать было легко, хотя он и наметал вокруг нас внушительные сугробы. Эти сугробы оказывались единственным препятствием, единственным выдающимся над ровной цоверхностью льда предметом на сотни миль.

Мы двигались на восток по компасу.

Ветер обычно дул с севера на юг, с ледника.

День за днем он дул слева, когда мы шли. Капюшон спасал мало, и я надевал лицевую маску, чтобы защитить нос и левую щеку. И все же однажды я обморозил левый глаз и даже решил, что больше не смогу им видеть. Даже когда Эстравен дыханием и языком растопил покрывающий глаз лед, я некоторое время не видел им. В солнечную погоду мы оба надевали тетениаиские защитные очки и никто из нас не страдал от снежной слепоты. Впрочем, для этого у нас было мало возможностей. Эстравен говорил, что над центральной зоной льда удерживается область высокого давления, где тысячи квадратных миль белой поверхности отражают солнечный свет. Мы, однако, были не в центральной зоне, а на самом краю ее, между ней и зоной воздушных волнений, зоной выпадения осадке в, откуда на прилегающие зоны срывались сильные бури. Когда ветер менялся, он приносил с собой снег, похожий на песчаную бурю. Тогда на поверхности появлялись движущиеся снежные змеи и все становилось белым в белом воздухе — не видно ни солнца, ни теней из-под наших ног.

В полдень мы останавливались и, если дул сильный ветер, вырубали блоки льда и строили из них защитную стену, а потом согревали воду, растворяя в ней гичи-мичи, запивали их горячей водой с кусочком сахара, надевали упряжку и двигались дальше.

В пути или за едой мы редко разговаривали. Губы у нас растрескались, а рот нужно было держать закрытым и дышать через нос, по крайней мере тогда, когда температура была ниже минус сорока—пятидесяти градусов.

Мы тащили сани, пока не уставали или пока не становилось темно, затем останавливались, ставили палатку, привязывали к колышкам сани, если угрожал сильный ветер, и устраивались на ночлег. Обычно за день мы шли одиннадцать-двенадцать часов и проходили от двенадцати до восемнадцати миль.

Это не очень много, но условия были Нелегкими. Наст на снегу редко подходил для лыж и санных полозьев. Когда он был тонким и новым, сани шли легко, но когда он подмерзал, сани начинали срываться, и двигаться приходилось рывками. Часто встречались на пути заструги — длинные, нанесенные снегом волны, достигающие четырех футов в высоту. Нам приходилось каждый раз втаскивать сани на такой заостренный конус, затем осторожно спускать их с него и переходить к следующему.

Заструги всегда шли перпендикулярно нашему курсу. Я представлял себе ледяное плато Гобрин как замерзший пруд, на самом деле это были Сотни миль внезапно застывшего в бурю моря.

Ставить палатку, укреплять ее, удалять снег с внутренней полости,— все это было очень утомительно. Иногда казалось, что не стоит этого делать. Было так холодно, мы так уставали, что хотелось закутаться в спальные мешки, лечь в санную колею и не беспокоиться о палатке. Я помню, как негодовал на методическую тираническую настойчивость своего компаньона, который заставлял все проделывать тщательно и правильно. В такие минуты я его ненавидел. Я ненавидел все то, что приходилось делать во имя жизни.

Закончив все, мы заползали в тепло печи Чейба.

Чудесная вещь окружала нас — тепло.

Смерть и холод оставались снаружи. Мы ели и пили, потом разговаривали. В сильные холода даже великолепная изоляция Палатки не помогала, и мы лежали в мешках как можно ближе к печи. В метель через вентиляционные отверстия в палатку набивался снег, и воздух внутри становился туманным. По ночам бури издавали странные звуки и не давали нам разговаривать, так что приходилось кричать.

В другие ночи было так тихо, что казалось, будто весь мир перестал существовать.

Через час после ужина Эстравен уменьшал нагрев печи, если это было возможно, и выключал свет. Делая ото, он бормотал короткую строчку — единственное ритуальное заклинание, которое я услышал у жанндара: «Хвала тьме и несовершенному творению». И наступала тьма. Мы засыпали. Утром все начиналось сначала.

Так продолжалось свыше сорока дней.

Эстравен продолжал вести свой дневник, хотя на протяжение недели на льду он мог записать лишь погоду и пройденное за день расстояние. Среди этих записей встречаются упоминания о собственных мыслях и наших разговорах. Но там нет ни слова о тех серьезных беседах, которые мы вели между ужином и сном на протяжение всего первого месяца на льду, пока у нас оставалась энергия для разговоров. Кроме того, несколько дней из-за бури мы провели в палатке. Я сказал ему, что мне не запрещено использовать паравербальную речь на планетах, не входящих в союз, но делать этого не рекомендуется, и я прошу его сохранить это в тайне, пока я не посоветуюсь об этом со своими коллегами на корабле. Он обещал и сдержал свое слово.

В его записях нет и слова о наших молчаливых беседах.

Мозговая речь — единственное, что я мог дать Эстравену из всей нашей цивилизации, которой он так глубоко интересовался. Я мог рассказывать и описывать бесконечно, но дать мог только мозговую речь. В сущности это было единственное существенное, что мы могли дать Зиме. Но не могу сказать, что нарушил закон и культурное эмбарго из благодарности. Я не платил ему долг. Такие долги остаются неоплаченными.

Эстравен и я просто оказались в таких отношениях, когда делишь все, чем обладаешь.

Думаю, что половое сношение между двуполым гетенианцем и однополым человеком с Хейна возможно, хотя такие отношения неизбежно будут стерильными, но это требует доказательства, и мы с Эстравеном лишь вскользь коснулись этой темы. Самый критический момент в наших сексуальных влечениях наступил в самом начале пути, во вторую ночь на льду.

День был тяжелый, мы пересекли покрытый трещинами район к востоку от Огненных Холмов. В этот вечер мы были усталы, но возбуждены, понимая, что скоро перед нами откроется ровная поверхность. После ужина Эстравен стал неразговорчив и обрывал разговоры. После очередного отпора я спросил:

Харт, я что-то неверно сделал? Скажите, что?

Он молчал.

— Я допустил ошибку в шифгреторе? Простите, никак не мшу научиться. Я так и не понял истинного значения этого слова.

— Шифгретор? Он происходит от старого слова, означающего «тень».

Некоторое время мы оба молчали, затем он прямо и искренне посмотрел на меня.

Его лицо слегка покраснело от жара печи, оно казалось таким уверенным, таким отдаленным, как лицо женщины, которая смотрит на вас, задумавшись, и молчит.

Я снова увидел то, что старался не замечать, боялся увидеть: что он женщина в такой же степени, как и мужчина. До сих пор я не воспринимал его полностью, отрицал его сущность. Он — единственный человек на Гетене, который поверил в меня, кто понял во мне человека, кто увидел во мне личность, и поэтому был вправе ожидать от меня такого же отношения. А я боялся ответить ему тем же. Я не хотел давать свою дружбу, свою верность мужчине, который был женщиной, и женщине, которая была мужчиной.

Он просто и коротко объяснил, что находится в кеммере и старается избегать меня. Я тоже должен избегать его.

— Я не должен касаться вас,— непринужденно добавил он.

Гооворя это, он смотрел в сторону от меня.

— Понимаю, совершенно верно,— ответил я ему.

Мне казалось,— я думаю, и ему тоже,— что из-за сексуального напряжения, принятого и понятого, но не успокоенного, возникла уверенность в дружбе между нами, в дружбе, так необходимой нам обоим в этом изгнании и так помогавшей нам в дни и ночи тяжелого пути. Это может быть названо и любовью. Но любовь исходила не из сходства, а из различия между нами.

Она была мостом, соединявшим нас.

Сексуальная встреча поставила бы нас в положение чужаков. Мы соприкоснулись единственным возможным для нас путем. И так все и осталось. Не знаю, были ли мы правы.

В этот вечер мы еще немного разговаривали, и я помню, как тщетно пытался объяснить ему, что такое женщина. В следующие несколько дней мы общались друг с другом с осторожностью. Любовь между другими людьми означает, кстати, возможность наносить друг другу глубокие раны. До этой ночи мне никогда не приходило в голову, что я могу ранить Эстравена.

Теперь, когда исчезли барьеры, ограничения, наложенные на наше общение, казались мне невыносимыми. Очень скоро, два или три дня спустя, после праздничного ужина — добавочной порции похлебки из кадика, которой мы отметили пройденные за день двадцать миль, я сказал:

— Весной, г. нашу последнюю встречу в вашем доме, вы говорили, что хотите больше узнать о мозговой речи.

— Да.

— Хотите я научу вас ей?

Он рассмеялся.

— Пытаетесь уличить меня во лжи?

— Если вы даже когда-то лгали мне, это было давным-давно и в другом мире.

Он был честным человеком, но вряд ли прямым. Мои слова, видимо, обрадовали его, и он сказал:

— В другом мире я могу по-другому лгать вам. Но я думал, вам запрещено учить мозговой речи туземцев, пока мы не присоединены к Экумену.

— Не запрещено. Просто так не делают. А я сделаю, если хотите. И если смогу. Я не Выявитель.

— Значит, есть специальные преподаватели этого искусства?

— Да. Но не на Альтерре, где у жителей естественная восприимчивость и где, как утверждают, матери разговаривают со своими неродившимися детьми. Не знаю, что отвечают им дети. Но большинство из нас можно обучить иностранному языку. Или, скорее, родному языку, которому начинаешь учиться поздно.

Я думаю, он понял, почему я предлагаю обучать его этому искусству, и очень захотел научиться. Нужно было начинать. Я вспомнил, как меня самого учили в двенадцатилетнем возрасте. Я велел ему очистить мозг, впустить в него пустоту. Он сделал это быстро и тщательно, лучше, чем я когда-либо; не зря он был адептом жанндары.

Я начал как можно яснее мысленно говорить с ним. Никакого результата. Я попытался снова. Я старался в течение получаса, пока мозг у меня не «охрип». Он уныло посмотрел на меня.

— Я думал, для меня это будет легко,— сознался он.

Мы оба устали. Я отложил попытки. Следующие тоже были безуспешными.

Я пытался проникнуть в мозг Эстравена, когда он спал, вспомнив, что говорил мой Выявитель о «посылке» снов, встречающийся у дотелепатических народов, но тоже безуспешно.

— Наверное, мы лишены этой способности,— уныло предположил Эстравен.— У нас много сказаний и слухов о словах власти, но никаких доказательств существования телепатии.

— Так было и с моим народом в течение тысячелетий. Несколько естественно воспринимающих, но не осознающих свой дар, и никого, кто сознательно общался бы с ними. Все в латентном состоянии. Я говорил вам, что за исключением прирожденных воспринимающих, эта способность является психологической производной культуры, побочным результатом использования мозга. Дети умственно отсталые, члены примитивных обществ не могут пользоваться мозговой речью. Вначале должна развиться определенная степень сложной организации мозга. Невозможно создать аминокислоты из атомов одного водорода. Вначале они должны сами создать сложную структуру. Здесь такая же ситуация. Абстрактное мышление, сложная специальная организация, усложненная культура, эстетические и этические концепции — все это должно достичь определенного уровня, прежде чем окажется возможной мысленная связь, хотя потенциально она всегда возможна.

— Может быть, гетенианцы еще не достигли такого уровня?

— Вы превзошли его. Но необходима и удача. Как в случае с аминокислотами. Или возьмем аналогию культурного плана — только аналогию, но очень подходящую. Научный метод, например, использование конкретной экспериментальной техники в науке. В Экумене есть народы, обладающие высокоразвитой культурой, сложной социальной организацией, философией, искусством, этикой, огромными достижениями во всех сферах, и все же они не умеют точно взвесить камень. Конечно, они могут научиться этому. Но в течение полумиллиона лет они обходились без этого. Есть народы, вообще не знающие высшей математики, ничего, кроме простейших правил арифметики. Они могут научиться этому, научиться делать расчеты, но сами по себе этого не делают. Кстати, мой собственный народ, земляне, очень долго не подозревали о существовании нуля.

Эстравен заморгал.

— Что касается гетенианцев, то мне очень любопытно узнать, обладаем ли мы их способностью к предсказанию, является ли эта способность результатом эволюции, можно ли ей научиться.

— Вы думаете, это полезное свойство?

— Точные пророчества? Конечно!

— Со временем вы поймете, что практически они бесполезны.

— Ваша жанндара очаровывает меня, Харт, но временами я недоумеваю, как мог развиться такой парадоксальный способ мышления.

Мы снова попытались использовать мысленную речь. Раньше мне никогда не приходилось обращаться к совершенно невосприимчивому. Опыт оказался разочаровывающим.

Я чувствовал себя как молящийся атеист.

Вскоре Эстравен зевнул и сказал:

— Я глух, как скала. Лучше ляжем спать...

Я согласился. Он выключил свет, пробормотал свою короткую похвалу тьме, мы закутались в мешки и через минуту окунулись в сон, как пловец погружается в темную воду. Я чувствовал его сон, как свой собственный. Между ними установилась эмфатическая связь, и я мысленно обратился к нему сквозь сон, назвав его по имени:

— Терем!

Он мгновенно сел, во тьме громко прозвучал его голос:

— Арек! Это ты?

— Нет. Это Дженли Ай. Я мысленно говорю с вами.

У него перехватило дыхание. Тишина.

Он завозился у печи Чейба, включил свет, посмотрел на меня темными глазами, полными страха.

— Мне снилось, что я дома.

— Вы слышали мою мозговую речь.

— Вы позвали меня. Это был мой брат. Я слышал его голос. Он мертв. Вы назвали меня Теремом? Я... Это ужаснее, чем я думал.

Он покачал головой, как человек, прогоняющий ночной кошмар, и обхватил лицо руками.

— Харт, простите.

— Нет, зовите меня по имени. Если вы мысленно можете разговаривать со мной, да еще голосом мертвого человека, значит, можете называть меня по имени! Он не называл меня «Харт». О, теперь я понимаю, почему в мозговой речи не бывает лжи. Это ужасно... Ладно, поговорите со мной еще.

— Подождите.

— Нет, начинайте.

Ощущая на себе его яростный и в то же время испуганный взгляд, я снова мысленно заговорил с ним.

— Терем, друг мой, нам нечего опасаться друг друга.

Он продолжал смотреть на меня, и я даже подумал, что он не понял. Но он понял.

— Ах, есть чего опасаться.

Немного погодя, справившись с собой, он уже спокойно сказал:

— Вы говорите на моем языке.

— Конечно. Вы ведь не знаете моего.

— А я думал, что мозговая речь, понимание...

— Нет.

— Объясните мне это позже. Но почему вы говорите голосом моего брдта?

Голос Эстравена был напряжен.

— Не могу ответить. Не знаю. Расскажите мне о нем.

— Иусут. Мой полный брат, Арек Харт рем ир Эстравен, был на год старше меня. Он стал лордом Эстре, Мы.. Я оставил дом из-за него. Он уже четырнадцать лет как мертв.

Некоторое время мы оба молчали. Я не знал, что скрывается за этими словами, но не стал спрашивать. Ему и так слишком много стоили сказанные им немногие слова.

Наконец я предложил:

— Попытайтесь мысленно говорить со мной, Терем. Назовите меня по имени.

Я знал, что он сможет это сделать: раппорт был налицо, или, как говорят специалисты, установилась совместная связь, и все же он, конечно, понятия не имел, как сознательно снимать барьер.

Будь я Слушателем, я бы услышал его мысли.

— Нет,— сказал он.— Еще нет...

Но ни шок, ни страх, ни ужас больше не могли сдерживать его ненасытный расширяющийся мозг. После того, как он снова выключил свет, я неожиданно услышал, как он, заикаясь, внутренней речью произнес:

— Дженри.

Даже в мысленной речи он не смог произнести звук «л».

Я немедленно ответил. Во тьме послышались нечленораздельные восклицания, в которых смешивались страх и удовлетворение.

— Больше не нужно,— попросил он вслух

Немного погодя мы уснули.

Ему это никогда не давалось легко.

Не то, чтобы у него не было способностей или он не мог учиться, но иностранная речь всегда глубоко трогала/ его:

Он быстро научился воздвигать барьеры, но я чувствовал, что он не может на них полагаться. И мы, вероятно, были в таком же положении, когда несколько столетий назад прибыли первые Выявители с Роканнона и начали учить нас «последнему искусству». Возможно, гетенианцы воспринимали мозговую речь как нарушение своей целостности, как трудно переносимую брешь в своей сущности. А может, виноват характер Эстравена, в котором были сильны искренность и сдержанность. Каждое слово вырывалось у него из глубокого молчания.

Он воспринимал мой мысленный голос как голос мертвого. Я не знаю, что, кроме любви и смерти, лежало между ним и его братом, но я чувствовал, что, когда я мысленно говорю с ним, что-то в нем вздрагивает, как будто я касаюсь открытой раны. И связь, установившаяся между нами, оказалась открытой и суровой, и не пролила свет (как я надеялся), а показывала глубокую тьму.

День за днем мы продвигались на восток по ледяной поверхности равнины. Середина запланированного пути, тридцать третий день, Одорни Аннер, застала нас далеко от средней точки маршрута.

По измерителю расстояния мы действительно покрыли около четырехсот миль, но лишь три четверти из них были реальным продвижением вперед, и мы лишь очень приблизительно могли оценить, сколько нам еще предстоит пройти. Эстравен не-беспокоился, как я, из-за сотен лежавших впереди .миль.

— Сани легки,— говорил он.— К концу пути они станут еще легче, а в случае необходимости мы можем сократить рацион. До сих пор мы питались очень хорошо.

Я думал, он иронизирует, но мне следовало лучше знать его.

Весь сороковой день и два последующих дня нас заносила Метель. Долгие часы Эстравен почти непрерывно спал и ничего не ел, хотя бы половину нормы.

— У вас нет опыта в голодовке,— говорил он.

Я почувствовал себя уязвленным.

— А у вас есть такой опыт, лорд домейна я премьер-министр?

— Дженри, мы практикуем лишения, пока не привыкаем к ним. Я научился голодать еще ребенком в Эстре. Меня учили этому жанндары в крепости Ротерер. Конечно же, в Эрхенранге у меня не было такой практики, но в Мишпори я снова начал привыкать. Пожалуйста, мой друг, делайте, как я говорю.

Я повиновался.

Через четыре дня мы снова двинулись в путь. Стояли сильные холода, температура никогда не поднималась выше минус двадцати пяти градусов. Потом с востока нам в лицо снова ударила метель. После первого порыва ветра пошел такой густой снег, что я не видел Эстравена в шести футах от себя. Чтобы не задохнуться, я повернулся к ветру спиной, а когда минуту спустя повернулся, ни Эстравена, ни саней не было, ничего не было.

Я сделал несколько шагов в том направлении, где они должны были быть, и упал. Я закричал, но не услышал собственного голоса. Я был нем и одинок во вселенной, полной жалящего снега и ветра. В панике я слепо побрел вперед, мысленно крича: «Терем».

Он оказался рядом со мной:

— Дайте мне руку. Вот палатка.

Я больше никогда не вспоминал об этом приступе паники.

Метель продолжалась два дня. Потрачено было пять дней, а сколько их еще предстоит. Аннер и Ниммер — месяцы сильных бурь.

— Продуктов совсем мало,— сказал я однажды утром.

Я отмерил порцию гичи-мичи, чтобы смешать ее с кипятком.

Он посмотрел на меня. Его широкое лицо казалось осунувшимся, глаза глубоко запали, губы потрескались. Бог знает, на кого был похож я, если так выглядел он, но он лишь улыбнулся.

— Если повезет, доберемся.

То же самое он говорил и вначале.

Я со всеми своими бедами, со своей отчаянной решимостью поставить все в последней игре, оказался недостаточно реали* стичен и не поверил ему. Даже теперь, когда мы так напряженно трудились...

Впрочем, Лед не знал, как мы трудились. Какое ему до этого дело.

— Часто ли вам везло, Терем? — спросил я наконец.

На это он не улыбнулся, только помолчал и ответил:

— С самого начала я думаю об этом.

С самого начала значило юг, мир без льда, земля, люди, дороги, города — все то, что здесь трудно представить себе реально существующим.

— Вы знаете, покидая Мишпори, я отправил королю касающееся вас сообщение. Я сообщил ему то, что рассказал мне Шуегис: что вас отправили на Пулафенскую ферму. У меня тогда не было ясных намерений, я действовал импульсивно. С тех пор я обдумывал этот мой импульс. Может случиться вот что. Король увидит возможность сыграть в шифгретор. Тайб будет возражать против этого, но к этому времени король начнет уставать от Тайба и не обратит на его совет внимания. Он будет оскорблен: «Где посланник, гость Кархида?». Мишпори солжет: «Он умер осенью от лихорадки хоры, мы весьма сожалеем». «Тогда почему же наш посол информирует, что он сослан на Пулафенскую ферму?» «Его там нет, можете проверить сами». «Нет, конечно, мы верим слову сотрапезников Оргорейна». И вот спустя несколько недель после этого обмена нотами посланник появляется в Северном Кархиде, сбежав с Пулафенской фермы. Ужас в Мишпори, негодование Эрхенранга. Сотрапезники потеряли лицо, их уличили во лжи. Для короля Аргавена Вы станете сокровищем Дженри, дороже брата по очагу. На некоторое время. При первой же возможности вы должны будете вызвать звездный корабль. Призовите своих людей и завершите миссию раньше, чем Аргавен увидит в вас возможного врага, прежде чем Тайб или какой-нибудь другой советник снова испугает его, играя на его безумии. Если он заключит с вами договор, то выполнит его. Нарушить договор — значит, нарушить свой шифгретор. Короли династии Харт держат свои обещания. Но вы должны будете действовать быстро, прежде всего, как можно быстрее посадить корабль.

— Я так и поступлю, если получу хоть малейшее доказательство, что его появление приветствуется.

— Нет. Простите за совет, но вы не должны ждать доказательства. Я знаю, что ваше заявление будут приветствовать. Как появление корабля. За последние полгода Кархид испытал сильное унижение. Вы дадите Аргавену возможность отыграться. Думаю, что он воспользуется ею.

— Хорошо. А вы тем временем...

— Я Эстравен-предатель. Я не должен иметь с вами ничего общего.

— Вначале.

— Вначале,— согласился он.

— Вы сможете спрятаться, если будет опасно?

— О, конечно.

Ужин был готов, и мы начали есть. Еда была таким важным и всепоглощающим занятием, что мы никогда не разговаривали за ней. Табу действовало в своей полной, вероятно, первоначальной форме. Пока не съедена последняя крошка, не произносилось ни слова. Когда мы поели, Эстравен сказал:

— Надеюсь, я все рассчитал верно. Вы должны... Простите меня...

— Вы дадите мне прямой совет? — наконец, я начал кое-что понимать.— Конечно, я так и сделаю, Терем. Неужели вы сомневаетесь? И вы знаете, у меня нет шифгретора.

Это позабавило его, но он продолжал размышлять:

— Почему вы пришли один, почему вас послали одного к нам? — спросил он, наконец.— Все теперь зависит от появления корабля. Почему вы сделали вступление таким трудным для нас и для себя?

— Таков экуменийский обычай, и для него есть основания. Хотя теперь я сомневаюсь, правильно ли я его понимал. Я думал, что ради вас я прихожу один, такой одинокий и такой уязвимый, что сам по себе не могу представить угрозу, нарушить равновесие — не вторжение, а всего лишь послание. Но в этом заключается и нечто большее. Один я не могу изменить ваш мир, но могу быть измененным. Один я должен не только говорить, но и слушать. Отношения, которые я устанавливаю, относятся не только к политике. Они индивидуальны и личностны, а это и больше, и меньше, чем политика. Не «мы» и «они», не «я» и «он», нет «я» и «ты». Отношения не политические, не прагматические, а мистические. В определенном смысле и сам Экумен — не политическая, а мистическая организация. Он считает начала чрезвычайно важными. Начала и средства. Его доктрина резко противостоит утверждению, что цель оправдывает средства. Он действует необычными путями, которые могут показаться и странными, и рискованными. Так действует эволюция, и Экумен в некотором смысле — ее модель. Послан я один из-за вас или из-за себя? Не знаю. Да, это делает вступление более трудным. Могу спросить вас, почему вы не изобрели самолет? Один маленький украденный аэроплан избавил бы нас с вами от всех затруднений.

— Нормальному человеку не может придти в голову мысль о полете,— строго выговорил мне Эстравен.

Это был честный ответ. В мире, где нет крылатых животных и где ангелы йомештской иерархии не летят с неба, а падают, как снежинки, как семена, переносимые ветром на этом лишенном цветов мире.

В середине Ниммера после многих холодных ветреных дней мы вступили в район спокойной погоды. Бури остались далеко на юге, мы находились в районе, где лишь небо было постоянно затянуто облаками.

Вначале облачный слой был тонким, так что рассеянный солнечный свет отражался от облаков и снега, сверху и снизу. Наутро облака сгустились, яркость исчезла, не оставив ничего. Мы ступили из палатки в ничто. Сани и палатка были на месте.

Рядом со мной стоял Эстравен, но ни он, ни я не отбрасывали тени. Повсюду был тусклый свет. Когда мы двинулись по скрипучему снегу, за нами не оставалось следов. Ни солнца, ни неба, ни горизонта, ни мира.

Серовато-белый свод. Мы в нем как будто висим. Иллюзия настолько полная, что я с трудом удерживаю равновесие. Мое внутреннее чувство привыкло получать сведения о моем положении. Теперь этих сведений не стало, я как будто ослеп. Грузить еще было несложно, но идти, когда глазу не на чем остановиться, когда вокруг ничего нет, крайне утомительно. Мы шли на лыжах, поверхность была ровная, наст крепкий, под нами пять-шесть тысяч футов льда. Казалось бы, можно идти быстро, но мы двигались очень медленно, чуть ли не наощупь, и нам нужны были большие усилия, чтобы идти нормальным шагом. Любая, самая ничтожная неровность поверхности воспринималась как что-то невероятное как какая-то лестница, продолжения которой мы не видим.

Мы снова брели вперед с открытыми глазами. День за Днем ничего не менялось, и с каждым днем мы проходили все меньше. Уже к полудню мы дрожали от усталости и напряжения. Я начал мечтать о буре, о метели, о чем угодно. Но каждое утро, выползая из палатки, я видел все тот же свод, все ту же серую белизну, которую Эстравен называл Лишенкой Тени.

На шестьдесят первый день путешествия Одерни Ниммер, тупое слепое ничто вокруг нас стало течь и дергаться. Я решил, что глаза обманывают меня, и не обращал внимания на бессмысленные движения, пока вдруг не увидел над головой маленькое, тусклое, мертвое солнце. Посмотрев вперед, я увидел, что из свода выступает какая-то огромная черная форма. Изгибаясь, тянулись черные щупальца. Я замер, чуть не сбив Эстравена. Мы оба были в упряжке.

— Что это?

Он посмотрел на чудовищную фигуру, притаившуюся в тумане, и сказал, наконец:

— Утесы. Должно быть, утесы Эшерхота.

Он снова потянул сани. Мы были во многих милях от таинственных форм, а мне казалось, что они на расстоянии вытянутой руки. Незадолго до захода солнца они стали виднее — вершины огромных гор, как айсберги в океане, затонувшие во льду, мертвые в течение тысячелетий.

Если судить по нашей плохой карте, мы оказались намного севернее кратчайшего из путей. На следующий день мы впервые повернули на юго-восток.

19. Мы продолжали идти, приободрившись при виде утесов Эшерхота — первого предмета, кроме льда, снега и неба, увиденного нами за семь недель. Судя по *арте, эти утесы находились недалеко от Шенвейских болот, к северу от них и к востоку от залива Гутон. Но картам района Гобрин не следовало доверять. А мы уже очень устали.

Мы оказались ближе к южному краю ледника Гобрин, чем указывала карта, потому что на второй день после поворота на юг начали встречаться трещины и щели с торосами, и лед не был таким неровным, как в районе Огненных Холмов, но оказался непрочным. В нем были скрыты пустоты. Вероятно, летом они превращались в озера. Иногда лед проваливался, и мы оказывались в яме, а иногда поверхность была испещрена небольшими ямами и трещинами. Все чаще и чаще встречались большие расщелины, старые каньоны во льду. Некоторые достаточно широкие, другие шириной всего в фут или два, но очень глубокие. В Одирни Ниммер (это по дневнику Эстравена, я не вел записей) подул сильный северный ветер, небо очистилось, появилось солнце. Мы тащили сани по снежному мосту над трещиной и могли заглянуть налево и направо, в голубые пропасти, в которые падали тронутые полозьями саней куски льда. Они падали медленно и вызывали слабые звуки, как будто трогали серебряные струны. Я до сих пор помню пустую, как во сна, утреннюю кружащуюся голову, радость от этого перехода над пропастью. Но вот небо начало белеть, воздух помутнел. На снегу выросли голубые тени.

Мы не подозревали опасности белой погоды на такой поверхности. Поскольку лед был неровным, я толкал сани сзади, а Эстравен тащил. Я не отрывал взгляда от саней, и толкал, думая лишь о том, что нужно толкать, как вдруг они дернулись вперед, чуть не вырвавшись у меня из рук. Я инстинктивно крепче ухватился за них и закричал, чтобы Эстравен шел медленнее. Но сани замерли, наклонившись вперед, а Эстравена не было.

Я чуть не выпустил сани из рук. Чистейшая удача, что я этого не сделал, а продолжал удерживать их, глупо осматриваясь. Только тут я увидел край пропасти, в которую провалился разбитый снежный мост.

Эстравен тоже упал туда, и сани не последовали за ним только потому, что их удерживал мой вес. Две трети саней оставались на прочном льду, но под тяжестью Эстравена, висевшего в упряжке, сани медленно скользили к пропасти.

Я изо всех сил потянул их назад, оттаскивая от пропасти. Они поддавались с трудом, но я налегал всем весом и тащил. И они неохотно двинулись и откатились от трещины. На краю ее появились руки Эстравена. Теперь его вес помогал мне. Он выбрался из пропасти и ничком упал на лед.

Я склонился над ним, пытаясь отстегнуть упряжь. Губы его посинели, одна сторона лица была исцарапана и кровоточила.

Он неуверенно сел и прошептал свистящим шепотом:

— Синее, все синее... Башни в глубине.

— Что?

— В пропасти все синее, полно света.

— Что с вами?

Он начал расстегивать упряжь.

— Идите вперед на веревке, с палкой в руках,— выдохнул он,— проверяйте дорогу.

Много часов спустя после этого один из нас тащил сани, а другой шел впереди, ступая осторожно, по-кошачьи, ощупывая дорогу палкой. В белую погоду невозможно разглядеть пропасть, пока не упадешь в нее, а тогда уже будет поздно. К тому же края пропасти непрочны и выдаются вперед.

Каждый шаг мог вызвать падение. Никаких теней. Ровный белый и беззвучный пар. Мы двигались внутри огромного замерзшего стеклянного шара. В нем не было ничего. Но в стекле оказывались трещины.

Ощупывание и шаг. Ощупывание невидимых трещин, через которые можно выпасть из невидимого шара и падать, падать.

Постоянное напряжение мало-помалу истощило наши силы. Все труднее давался каждый следующий шаг.

— Что случилось, Дженри?

Я стоял в середине ничего. На глазах у меня замерзли слезы. Я сказал:

— Боюсь упасть.

— Но вы на веревке.

Подойдя, он увидел, что никакой пропасти нет, посмотрел на меня и сказал:

— Разбиваем лагерь.

— Еще не время, мы должны идти.

Но он уже расставлял палатку.

Позже, после еды, он сказал:

— Самое время было остановиться. Не думаю, чтобы мы могли идти так дальше. Лед медленно опускается, но он очень неровен, весь в трещинах. Если бы мы видели, то могли бы идти, но не в безтеневом мире.

— Как же мы спустимся в Шенвейские болота?

— Если мы повернем на восток, вместо того, чтобы двигаться на юг, то можем оказаться на ровном льду в районе залива Гутон. Я видел лед летом с лодки. Он спускается с Красных Холмов и ледяной рекой течет в залив. Может, оттуда легче по берегу добраться в Кархид. Но этот путь длинее миль на тридцать-сорок. Нужно подумать. Каково ваше мнение, Дженри?

— Мое мнение? Я и двадцать миль не пройду в белую погоду.

— Но если мы выберемся из района трещин...

— О, если мы выберемся из района трещин, я буду в порядке. А если еще и солнце выглянет, садитесь в сани, я подтолкну и вы поедете до самого Кархида.

Типичная для этого путешествия шутка. Глупые шутки, конечно, но все же они заставили улыбаться.

— Со мной ничего,— продолжал я,— кроме острого хронического страха.

— Страх очень полезен. Как тьма или тени.

Улыбка Эстравена расколола его потрескавшиеся и обветрившиеся губы.

— Странно, что дневного света недостаточно, чтобы идти, нам нужны тени.

— Дайте на минутку ваш блокнот.

Он как рае делал ежедневную запись в своем дневнике и подсчитывал, сколько продовольствия осталось. Над печью Чейба он протянул мне блокнот и угольный карандаш.

На чистой странице, прикрепленной изнутри к переплету: я начертил двойную дугу в круге, зачернил половину символа и протянул блокнот обратно.

— Вы знаете этот знак?

Он долго смотрел на него странным взглядом, потом, сказал:

— Нет.

— Его находят в земле на Хейне, на Чиффеворе. «Свет — это левая рука Тьмы»... Как дальше? Свет и Тьма, страх и мужество, холод и тепло, женщина и мужчина. Это вы, Терем. Оба в одном. Тень на снегу.

Весь следующий день мы брели на север через белое ничто. Наш рацион составлял теперь две трети первоначального. Так мы надеялись продержаться дольше. Мне казалось, что разницы между немногим и ничто нет, но Эстравен верил в свою удачу. Он шел, руководствуясь интуицией, хотя, вероятно, на самом деле, это был опыт. Четыре дня мы шли на восток, делая ежедневно от восемнадцати до двадцати миль, потом нулевая погода кончилась, поднялся ветер, пошел снег, стало темно.

Три дня мы лежали в палатке, а вокруг ревел буран.

— Мне хочется закричать в ответ,— сказал я Эстравену.

Он не совсем уверенно ответил:

— Бесполезно. Все равно не ответит

Мы спали, немного ели, лечили обмороженные и натертые места, мысленно говорили, снова спали. На третий день рев перешел в хрип, потом во всхлипывания* Затем наступила тишина. Сквозь открытый дверной клапан мы увидели яркое небо. На сердце у нас полегчало, но мы слишком устали, чтобы проявить радость в движениях. Мы собрались — на это потребовалось почти два часа, потому что мы двигались подобно старикам — и пошли дальше. Поверхность, несомненно, поднималась. Наст великолепно держал лыжи. Светило солнце. Утром термометр показал минус десять. Казалось, что от ходьбы у нас прибавляется сил, и мы шли быстро и легко. В этот день мы шли до появления звезд.

На ужин Эстравен выдал полный рацион.

При таком расходе продовольствия оставалось всего на семь дней.

— Колесо поворачивается,— серьезно сказал он.— Чтобы хорошо повернуть его, мы должны хорошо поесть.

— Ешь, пей, веселись,— сказал я.

Меня еда привела в хорошее настроение. Я рассмеялся собственным словам.

— Все то же: еда, питье, веселье. Можно ли веселиться без еды?

Это казалось мне таким же чудом, как и полузачерненный круг. Но что-то в выражении лица Эстравена разочаровывало меня. Я посмотрел на него и заплакал. Эстравен оказался слабее меня, он уснул, опустив голову на колени. Впрочем, это хорошая мысль — спать.

На следующее утро мы проснулись поздно, плотно позавтракали и впряглись в сани, потащив их к краю мира.

А за краем мира, который круто обрывался вниз, лежал замерзший залив Гутон, замерзший от берега до берега, от Кархида до северного полюса.

Два дня у нас занял спуск на морской лед через многочисленные трещины, разбитые льды и уступы. На второй день мы бросили сани и сделали две связки: большую составляла палатка, меньшую — спальные мешки. Пищу мы разделили поровну.

Получилось по двадцать пять фунтов груза за плечами каждого. Я добавил к своему грузу еще печь Чейба и все же сверток весил всего лишь тридцать фунтов. Хорошо было идти налегке, не тащить сани, не подталкивать их, не перетягивать через трещины и торосы. Я сказал об этом Эстравену. Он оглянулся на сани — маленькое пятнышко среди льда и красноватых скал — и ответил:

— Они хорошо нам послужили.

Его верность распространялась к на вещи, на терпеливые, послушные, удобные вещи, которые мы использовали и которые спасли нам жизнь. Ему было очень жаль саней.

Номером на семьдесят пятый день путешествия в день Архад Анкер мы спустились с ледника Гобрин на ледяное море залива Гутон. Снопа шли мы долго, дотемна.

Было очень холодно, но тихо. Идти по ровной поверхности без саней на лыжах было легко. Вечером, когда мы легли спать, было странно подумать что под нами не мили льда, а всего несколько футов, а ниже — соленая вода. Но думали мы об этом недолго. Мы поели и уснули.

На рассвете снова было ужасно холодно, ниже минус сорока, но день был ясный. Посмотрев на юг, мы увидели береговую линию, из которой кое-где выдвигались в море языки льда. Вначале мы шли вдоль берега, но когда проходили мимо долины, оттуда подул такой сильный ветер, что мы упали. Пришлось отойти подальше в море. Там по крайней мере можно было идти.

Лед Гобрина выплюнул нас изо рта,— сказал я.

На следующий день берег резко повернул на восток. Справа от нас был Оргорейн, а голубой изгиб впереди — Кархид.

В этот день мы съели последние крошки орша и кадика. У нас оставалось лишь два фунта гичи-мичи и шесть унций сахара.

Не могу подробно описать последние дни нашего путешествия, потому что помню их очень смутно. Голод может обострять восприятие, но не в соединении с крайней усталостью. Мне кажется, что все мои чувства омертвели. Я помню спазмы от голода, но не помню, чтобы они причиняли мне страдания. Все время у меня было ощущение освобождения, выхода за пределы радости. К тому же мне ужасно хотелось спать. Мы достигли берега двенадцатого, в день Росте Аннер, выбрались из замерзшего залива и оказались в скалистой снежной пустыне берега Гутон.

Мы были в Кархиде. Мы достигли своей цели. Пришлось отпраздновать прибытие кипятком.

На следующее утро мы пустились в поиски дороги, поселка. Это пустынный район, и у нас не было его карты. Дороги скрывались под пятью-десятью футами снега, и мы могли уже несколько раз пересечь их, даже не заметив. Ни следа цивилизации. Весь этот день мы шли на юго-запад, и весь следующий, а к вечеру этого дня мы увидели во тьме сквозь снегопад далекий огонек. Никто из нас ничего не сказал. Мы просто стояли и смотрели. Наконец мой товарищ прохрипел:

— Это свет?

Уже в глубокой тьме мы пришли в кархидскую деревушку: несколько темных домов с высокими крышами, с плотно утоптанным снегом перед зимними дверями. Через щели в ставнях из трактира струился желтый свет.

Мы открыли дверь и вошли.

Шел Одсорни Аннер, восемьдесят первый день пути. Наше путешествие длилось на одиннадцать дней дольше, чем рассчитывал Эстравен. Он очень точно рассчитал наши запасы пищи. Их хватило на семьдесят восемь дней. Мы прошли восемьсот сорок миль по измерителю расстояния на санях и плюс расстояние за последние дни. Многие из этих миль были потрачены на блуждания и возвращения. Если бы нам на самом деле пришлось преодолеть восемьсот миль, мы не смогли бы сделать этого. Получив хорошую карту, мы увидели, что расстояние между Пулафенской фермой и этим местом было меньше семисот тридцати миль. Все же эти мили пролегали по безлюдной пустыне: скалы, лед, небо и молчаний — больше ничего в течение восьмидесяти одного дня.

Мы вошли в большую, теплую, ярко освещенную комнату, полную пищи и запаха пищи, людей и голосов людей. Я ухватился за плечо Эстравена. Незнакомые лица повернулись к нам. Незнакомые глаза. Я забыл, что существуют другие люди, не похожие на Эстравена. Я испугался.

В сущности, это была небольшая комната, а толпа незнакомцев — семь или восемь человек, все не менее ошеломленные, чем я.

Никто не приходил в домейн Куркараст среди зимы с севера. Они смотрели на нас. Все голоса разом смолкли.

Эстравен заговорил, голос его был еле слышен.

— Мы просим гостеприимства домейна.

Шум, суматоха, смятение, тревога, приветствия.

— Мы пришли со льда Гобрин.

Шум еще громче, голоса, вопросы. Все столпились вокруг нас.

— Присмотрите за моим товарищем.

Мне показалось, что это сказал я, но на самом деле сказал Эстравен. Кто-то усадил меня. Нам принесли пищу. За нами ухаживали, мы были дома..

Невежественные, сварливые, неразговорчивые, суеверные люди бедной земли.

Их великодушие позволило нам благополучно закончить путь. Они давали обеими руками, не делили, не считали. А Эстравен также принимал данное, как лорд среди лордов или нищий среди нищих, как человек среди своих.

Для рыбаков, которые живут на краю края, на пределе обитаемой земли и слабо населенного континента, честность также необходима, как и пища. Они никогда не обманывают. Эстравен знал это, и когда через день или два они начали расспрашивать нас, косвенно и уклончиво, с должным вниманием к шифгретору, почему мы решили зимой пересечь лед Гобрин, он сразу ответил:

— Я не хотел бы избирать молчание.

— Хорошо известно, что благородные люди могут быть изгнаны, но тени их от этого не уменьшаются,— сказал хозяин трактира, второе после лорда лицо в деревне, чей трактир представлял собой нечто вроде клуба для всех жителей домейна.

— Один человек может быть вне закона в Кархиде, другой в Оргорейне,— сказал Эстравен.

— Верно, один может быть изгнан кланом, а другой — королем в Эрхенранге.

— Кброль не может сократить тень человека, как бы ни пытался,— заметил Эстравен.

Хозяин трактира выглядел удовлетворенным. Если бы Эстравена изгнал его собственный клан, это вызвало бы осуждение, но отношение к нему короля здесь не считали важным. Что же касается меня, то изгнание из Оргорейна говорило в мою пользу.

Мы не сообщили наши имена своим хозяевам в Куркарасте. Эстравен очень не хотел использования вымышленных имен, а наши настоящие имена раскрывать было нельзя. Ведь не только кормить Эстравена, давать ему одежду и кров, но просто говорить с ним — преступление. Даже в отдаленной деревушке на берегу залива Гутой имеется радио, и жители не смогут отговориться незнанием приказа об изгнании. Только подлинное незнание имени гостя может служить каким-то извинением.

Опасность, навлекаемая на жителей деревни, с самого начала угнетала Эстравена. На третью ночь нашего пребывания здесь он пришел в мою комнату, чтобы обсудить дальнейшие действия.

Кархидские деревни напоминают древние замки Земли: в них мало или вообще нет частных домов. Но в высоких зданиях очага, Высшем Доме, каждый из пятисот жителей мог пользоваться уединением в комнатах, к которым вели древние коридоры со стенами в три фута толщиной.

Нам отвели комнаты на третьем этаже Очага. Я сидел в своей комнате у огня.

Жарко пылал торф из Шенвейских болот, распространяя сильный аромат* когда вошел Эстравен. Он сказал:

— Нам нужно уходить отсюда, Дженри.

Я помню, как он стоял в тени, босой в меховых брюках, которыми снабдил его лорд.

У себя дома и в том, что они считают теплом, кархидцы часто ходят босиком и полуодетые. За время пути Эстравен утратил свою гладкость и полноту, которые составляют отличительные черты физиологии гетенианцев. Он был очень худ, а лицо его было обожжено морозом, как огнем.

— Куда?

— На юго-запад, я думаю. К границе. Нам прежде всего нужно отыскать передатчик, и достаточно мощный, чтобы связаться с вашим кораблем. После этого мне предстоит отыскать укрытие или временно вернуться в Оргорейн, чтобы не навлекать преследования на тех, кто помог нам.

— Как вы вернетесь в Оргорейн?

— Как и раньше — пересеку границу. У орготов ничего нет против меня.

— Это не ближе, чем в Сассиноте.

Я моргнул. Он улыбнулся.

— Около ста пятидесяти миль. Мы прошли больше и в худших условиях. Здесь есть дороги, нам могут даже помочь с транспортом.

Я согласился, но перспектива нового зимнего путешествия угнетала меня. К тому же это было путешествие назад к проклятой границе, куда уйдет Эстравен и оставит меня одного.

Я подумал немного и, наконец, сказал:

— Есть одно обязательное условие, которое Кархид должен будет принять перед грядущим вступлением в Экумен. Аргавен должен отменить ваше изгнание.

Он ничего не сказал, но стоял, глядя в огонь.

— Я настою на этом,— добавил я.

— Спасибо, Дженри.

Голос его теперь был очень похож на женский. Он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Но не думаю, что я смог скоро увидеть свой дом. Двадцать лет я провел в изгнании. Приговор короля немного добавил к нему. Я позабочусь о себе, а вы — о себе. Это вам придется делать одному. Как можно быстрее вызовите корабль. Потом можно будет подумать и обо мне.

Мы еще два дня оставались в Куркарасте, отъедались и отдыхали. Мы ждали снегоочиститель, который мог бы подвезти нас на юг. Хозяева просили Эстравена рассказать, как мы шли через лед. Он рассказывал как человек, знакомый с устной традицией, так что рассказ превратился в сагу, полную традиционных выражений и даже эпизодов, но точную и ясную, от серного огня и тьмы между Дрампером и Дроменголом, до кричащих порывов бури, которые врываются в залив Гутон из горных ущелий, с комическими вставками, вроде падения Эстравена в пропасть, с мистикой, когда он говорил о звуках и молчании льдов, о бестеневой погоде, о вечной тьме. Я слушал, как зачарованный вместе с остальными, не отрывая взгляда от смуглого лица друга.

Мы покинули Куркараст в темной кабине снегоочистителя, одной из тех больших мощных машин, которые не убирают, а утрамбовывают снег на кархидских дорогах, чтобы сделать их проходимыми. Для уборки снега с них потребовалась бы половина денег и времени всего королевства, да и к тому же все переезды зимой совершались на полозьях. Снегоочиститель двигался со скоростью две мили в час и привез нас в следующую от Куркараста деревню уже затемно. Как и повсюду, нас гостеприимно встретили, накормили и приютили на ночь. Следующий день мы шли пешком.

Теперь мы уже достаточно удалились от берега и береговых холмов, которые принимают на себя главный удар северного ветра, шли по более населенной местности, так что передвигались не от лагеря к лагерю, а от Очага к Очагу. Несколько раз нас подвозили снегоочистители, один раз на целых тридцать миль. Дороги, несмотря на частые снегопады, содержались в хорошем состоянии. С собой у нас всегда был запас пищи, а в конце дневного путешествия нас ждала крыша над головой и огонь в очаге.

Но эти девять дней прогулки по гостеприимной земле были самой тяжелой частью нашего путешестния, худшей, чем подъем па ледник, худшей, чем последние дни голода.

Сага кончилась, она принадлежала Льду. Мы очень устали. В нас больше не было радости.

— Иногда приходится идти против колеса, Дженри,— утешал меня Эстравен.

Он был уверен, как всегда, но в походке, голосе, движениях надежда сменилась терпением и упрямством. Он был молчалив и мысленно почти не разговаривал со мной.

Мы пришли в Сассинот — город с несколькими тысячами жителей, лежащий на холме над замерзшей Эй: белые крыши, серые стены, холмы, покрытые черными пятнами лесов и выходов скал, поля и белая река. Вдоль реки — спорная долина Синот, вся белая.

Мы пришли сюда с пустыми руками.

Большую часть своего походного снаряжения мы раздали многочисленным гостеприимным хозяевам, и теперь у нас не было ничего, за исключением печи Чейба, лыж и одежды, которая была на нас. Мы шли налегке, спрашивали встречных о дороге, шли не в город, а на отдаленную ферму. Ферма была не частью домейна, а находилась под управлением администрации Синота. Эстравен, будучи юным секретарем в администрации, подружился с владельцем этой фермы и в сущности купил для него ее год или два назад, когда помогал людям переселяться восточнее Эй в надежде решить спорный вопрос о долине Синота. Сам фермер, приземистый человек, ровесник Эстравена, открыл нам дверь.

Его звали Тессичер.

Через эту местность Эстравен прошел с надвинутым на глаза капюшоном. Он боялся, что его узнают. Вряд ли ему стоило беспокоиться — только очень внимательный глаз мог узнать в тощем обветренном бродяге Харта рем ир Эстравсна. Тессичер смотрел на него, не в силах поверить своим глазам.

Он принял нас гостеприимно, хотя возможности его были малы. Но чувствовал он себя неважно. Было ясно, что он предпочел бы не пускать нас: давая нам приют, он рисковал потерять все свое имущество. Поскольку всем своим существом он был обязан Эстравену, казалось справедливым, что он в ответ пошел на некоторый риск. Эстравен, однако, просил помощи не как платы, а как проявления дружбы. И действительно, когда первая тревога прошла, Тессичер с кархидским непостоянством стал вспоминать старые времена, чем и прозанимался с Эстравеном далеко за полночь. Когда Эстравен спросил, нет ли у него на примете убежища, какой-нибудь заброшенной фермы, где можно прожить месяца два, Тессичер предложил:

— Оставайтесь со мной.

Глаза Эстравена вспыхнули, но он отказался. Тессичер согласился, что жить так близко от Сассинота небезопасно, и пообещал найти для него убежище. Он сказал, что это будет нетрудно, особенно если Эстравен примет вымышленное имя и наймется в качестве повара или батрака. Это не очень приятно, но все же лучше, чем возвращаться в Оргорейн.

— Какого дьявола вы делали в Оргорейне? На что вы гам жили?

— В сотрапезничестве,— ответил мой друг со своей странной улыбкой,— все имеют работы. Никаких забот. Но я предпочел бы остаться в Кархиде, если вы действительно считаете, что это можно организовать.

У нас оставалась единственная ценная вещь — печь Чейба. Она служила нам до самого конца пути. На следующее утро после прибытия на ферму Тессичера я взял печь и пошел на лыжах в город. Эстравен, конечно, со мной не пошел, но объяснил, что мне делать, и все сошло хорошо. Я продал на рынке печь, затем на круглую сумму купил право на десятиминутный разговор по радио. Все радиостанции предоставляют такую возможность.

Ее обычно используют купцы, поддерживающие связи со своими агентами в Архипелаге, Сите и Перунтере. Цена была довольно высокая, но все же доступная, меньше стоимости подержанной печи Чейба.

Мои десять минут пришлись на начало третьего часа — вторая половина дня. Я не хотел возвращаться на ферму Тессичера и побродил по Сассиноту, хорошо пообедав в одном из трактиров. Несомненно, кархидская кухня лучше орготской. За едой я вспомнил замечания Эстравена об этом, вспомнил, как он вчера вечером говорил: «Я предпочел бы остаться в Кархиде». Я не в первый раз задумался, что же такое патриотизм, из чего состоит истинная любовь к родине и почему эта любовь так часто переходит в фанатизм.

После обеда я опять бродил по Сассиноту.

Городские улицы, магазины и рынки казались мне чем-то нереальным. Я еще не отвык от одиночества льда. Мне было тревожно среди незнакомцев, не хватало постоянного присутствия Эстравепа.

В сумерках я поднялся по утрамбованному на улицах снегу к радиостанции. Меня впустили и показали, как пользоваться радиопередатчиком. В назначенное время я послал сигнал пробуждения на запасной спутник, находившийся на стационарной орбите в трехстах милях над Южным Кархидрм. Он предназначался как раз для таких ситуаций. Ансибла у меня не было, и я- не мог попросить Оллул вызвать мой корабль. Не было у меня и времени, и оборудования для установления прямой связи с кораблем на околосолнечной орбите. Передатчик Сассинота вполне подходил для связи со спутником. Но спутник не мог ответить, он должен был просто передать мой сигнал на корабль. Я не знал, правильно ли я поступил, послав сигнал. Приходилось мириться с этой неопределенностью. Пошел сильный снег, и мне пришлось провести ночь в городе. Я недостаточно хорошо знал дорогу, чтобы идти в темноту, в снег. У меня еще оставались деньги, и я пошел в гостиницу. Здесь я поужинал и лег спать в одной из спален. Я уснул с чувством безопасности и приятной уверенности, что Кархид очень добр к чужестранцам. С самого начала я правильно выбрал место приземления и теперь вернулся к нему.

Я проснулся очень рано и до завтрака вышел к ферме Тессичера. Восходящее солнце, маленькое и холодное на ярком небе, отбрасывало на восток тени от каждого бугорка, по дороге перемещались пятна света и тьмы. Издалека навстречу мне двигалась на лыжах меленькая фигурка. Задолго до того, как стало видно его лицо, я узнал Эстравена.

— Что случилось, Терем?

— Мне нужно уходить к границе,— бросил он, не останавливаясь.

Он тяжело дышал. Я повернулся, и мы пошли рядом на запад. Я с трудом поспевал за ним. Там, где дорога поворачивала к Сассиноту, он сошел с нее и пошел, пересекая замерзшую Эй. Берега были крутые, в конце подъема мы были вынуждены остановиться и отдохнуть. Наше состояние не позволяло долго выдерживать такой темп.

— Что случилось? Тессичер?..

— Да, я слышал, как он на рассвете сообщал по радио о моем прибытии.

Грудь Эстравена поднималась и опускалась рывками, как в тот день, когда он лежал на краю глубокой пропасти.

— Тайб назначил цену за мою голову...

— Проклятый неблагодарный предатель,— возмутился я, запинаясь и имея в виду не Тайба, а Тессичера, который предал друга.

— Я слишком многого и не ждал от него. Но слушайте Дженри. Возвращайтесь в Сассинот.

— Не раньше, чем увижу вас на той стороне границы, Терем.

— Там могут быть орготские стражники...

— Я останусь на этой стороне. Ради бога...

Он улыбнулся, все еще тяжело дыша, встал и пошел, я за ним.

Мы шли на лыжах через небольшие заснеженные пески, по полям и холмам спорной долины. Спрятаться было негде. Яркое небо, белый мир и две лыжни на снегу.

Неровная местность скрывала от нас границу, пока мы не оказались от нее менее чем в одной миле. Здесь мы ясно увидели ее, обозначенную изгородью: верхушки кольев, выдававшиеся на несколько футов из снега, выкрашенные в красный цвет. На орготской стороне никого не было видно, но с кархидской стороны изгороди шли следы лыж, а южнее двигались несколько маленьких фигур.

— Охрана на этой стороне. Придется тебе ждать темноты, Терем.

— Инспекторы Тайба,— выдохнул он и свернул в сторону.

Мы отступили за невысокий холм, который только что преодолели, и принялись искать убежище. Весь день мы провели в небольшом углублении между деревьями хеммер, чьи красноватые ветви гнулись над нами под тяжестью снега. Мы обсудили много планов продвижения на север или юг, чтобы выйти из этого района, уйти в холмы к востоку от Сассинота, даже вернуться на север, в безлюдную местность. Но каждый раз план отвергался. О присутствии Эстравена известно, и мы не можем путешествовать по Кархиду открыто, как раньше. Мы вообще не можем пройти большое расстояние: у нас нет ни палатки, ни пищи, ни сил. Оставалось только одно: прорываться сквозь границу. Забравшись поглубже под дерево, мы прижались друг к другу в поисках тепла.

Эстравен задремал, но я был слишком голоден и замерз, чтобы спать. Я в оцепенении лежал рядом с другом, стараясь вспомнить строки, которые он однажды цитировал:

«Два есть одно; жизнь и смерть лежат рядом».

Мы как будто снова оказались на льду, но без убежища, без пищи, без отдыха. У нас ничего не было, кроме дружбы, но ей скоро пришел конец.

К вечеру небо потемнело и температура начала падать. К заходу солнца я дрожал, как в фургоне орготского грузовика.

Тьма, казалось, никогда не наступит.

В сумерках мы оставили углубление и, прячась за деревьями и кустами, направились к границе.

Вскоре мы увидели ее — несколько бледных пятен света на фоне снега. Ни огонька, ни движения, ни звука. На юго-западе виднелись огоньки — какая-то сотрапезническая деревушка в Оргорейне, где Эстравен может надеяться на ночлег, хотя у него были подложные документы. Только тут я понял, на что он идет.

— Терем, подождите...

Но он уже несся вниз по склону — великолепный стремительный лыжник, на этот раз не дождавшийся меня. Он унесся по длинной дуге. Он ушел от меня прямо на ружья пограничников. Я думал, они прикажут ему остановиться. Во всяком случае, он не остановился, он несся к границе, и его застрелили раньше, чем он добрался до нее. Они использовали мародерские ружья, стреляющие куском металла. Когда я добрался до него, он умирал, лежа на снегу. Грудь его была разорвана. Я приподнял его голову и заговорил с нйм, но он не отвечал'. Он что-то неразборчиво шептал. Только один раз я ясно расслышал: «Арек!»,— и все. Я держал его, скорчившись на снегу, пока он не умер. Мне позволили это. Потом меня оттащили, а его унесли. Я пошел в тюрьму, а он — во Тьму.

20. В своих записях, которые Эстравен вел во время перехода через Гобрин, он удивлялся тому, почему его товарищ стыдится плакать.

Я мог бы тогда же объяснить ему, что это не столько стыд, сколько страх. Теперь, после смерти Эстравена, я оказался в холодной стране, которая лежит за пределами страха. Я понял, что здесь можно плакать, но что в этом толку?

Меня привезли в Гассинот и посадили в тюрьму, потому что я находился в обществе объявленного вне закона, а главное потому, что нс знали, что со мной делать. С самого начала, еще до получения официального приказа из Эрхенранга, со мной обращались хорошо. И моя кархидская тюрьма оказалась хорошо обставленной комнатой в Башне лордов Сассинота. Там был очаг, радиоприемник, кормили пять раз в день. Особых удобств не было, постель жесткая, одеяло тонкое, пол голый, воздух холодный, как во всех помещениях в Кархиде. Но ко мне прислали врача, и его руки и голос дали мне гораздо больший комфорт, чем когда-либо в Оргорейне.

Врач, серьезный основательный молодой человек, сказал мне:

— Вы истощены. В течение пяти или шести месяцев вы перенапрягались и питались недостаточно. Вы истратили себя. Больше вам нечего тратить. Лежите, отдыхайте. Лежите спокойно, как реки подо льдом зимой. Ждите.

Но, засыпая, я снова оказывался в грузовике, в куче узников. Все мы дрожали, воняли, жались друг к другу в поисках тепла. Все, кроме одного. Этот один лежал у решетки холодный, со ртом, полным засохшей крови. Он был предателем. Он ушел, покинув меня. Я просыпался, дрожа от гнева, от бессильного гнева, который переходил в слезы слабости.

Должно быть, я был болен. Помню сильную лихорадку, и врач остался со мной на ночь, а может, и на несколько ночей.

Я не помню эти ночи. Помню лишь свой жалобный голос:

— Он мог остановиться. Он видел стражников. Он шел прямо на их ружья.

Юный врач некоторое время молчал.

— Вы хотите сказать, что он убил себя?

— Может быть...

— Это худшее, что можно сказать о друге. Я не верю, что Харт рем ир Эстравен был способен на это.

Я забыл, как относятся эти люди к самоубийству. Право выбора существует лишь для нас. Они же считают самоубийство отречением от права выбора, предательством по отношению к самому себе. Для кархидца, читающего наше евангелие, преступление Иуды не в том, что он предал Христа, а в том, что он своими последующими действиями отнял у себя право на прощение, на перемену, на саму жизнь — в его самоубийстве.

— Значит, вы не зовете его Эстравен-предатель?

— Его никто не называл там. Очень многие вообще не верят в его преступление, мистер Ай.

Но я не способен был увидеть в этом утешение, и лишь плакал от непрекращающейся пытки.

— Почему они застрелили его? Почему он мертв?

На это врач не отвечал. Ответа просто не было.

Формально меня ни разу не допрашивали.

Меня спросили, как я бежал с Пулафенской фермы и как добрался до Кархида, спросили, кого я вызвал по радио. Я все рассказал. Эту информацию направили прямо в Эрхенранг королю. Сведения о корабле держались в тайне, но новости о моем побеге из Орготской тюрьмы, о зимнем переходе через лед, о том, что я нахожусь в Сассиноте, сообщались и обсуждались открыто.

В сообщениях радио не упоминалось ни об участии Эстра-вена в этом деле, ни о его смерти. Но об этом было известно.

Секретность в Кархиде заключается п осторожности, во взаимно согласованном молчании, в отказе от вопросов, но не от ответов. В бюллетенях говорилось лишь о посланнике, мистере Ае, но все знали, что это Харт рем ир Эстравен похитил его из рук орготов и вернулся через лед в Кархид, чтобы доказать ложность утверждения сотрапезников о моей внезапной смерти от лихорадки в Мишпори прошлой осенью. Эстравен очень точно рассчитал последствия моего возвращения. Ом даже недооценил их. Из-за чужака, который больной и беспомощный лежал в Сассиноте, в течение десяти дней пали два правительства.

Конечно, орготское правительство сохранилось, только одна группа сотрапезников сменилась другой. Контроль над Тридцатью Тремя перешел в другие руки.

Как говорят в Кархиде, у одних тени стали длиннее, у других — короче. Фракция Сарфа, отправившая меня на Пулафен-скую ферму, несмотря на беспрецедентное замешательство, вызванное тем, что ее уличили во лжи, держалась, пока Аргавен не объявил публично о приземлении звездного корабля в Кархиде. В этот день Фракция Оболе, партия открытой торговли, взяла верх в Правительстве Тридцати Трех. Так что я, в конце концов, сослужил нм службу.

В Кархиде падение правительства означает главным образом разжалование и смещение премьер-министра и перемещения в кноремми. Тайб не делал попыток удержаться. Моя нынешняя ценность в игре интернационального шифгретора плюс оправдание (по моему настоянию) Эстравена придали мне такой вес, что он подал в отставку еще до того, как было публично объявлено об ожидающемся прибытии звездного корабля. Получив сообщение от Тессичера, он подождал известия о смерти Эстравена и тут же подал в отставку.

Когда Аргавен полностью был информирован, он послал мне приглашение немедленно прибыть в Эрхснранг вместе с немалой суммой на расходы. Администрация Сассинота оказалась тоже очень любезной и послала со мной молодого врача, потому что я все еще был не в очень хорошей форме. Мы проделали путешествие на моторных санях. Я помню его лишь частично.

Оно было ровным и неторопливым, с долгими остановками, когда мы ожидали, пока снегоочистители подготовят дорогу, и с долгими ночами в гостиницах. Оно продолжалось не более двух или трех дней, но мне оно показалось очень долгим, и я помню лишь, как мы через северные ворота Эрхенранга въезжали на боковые глубокие улицы, поднимая снежную пыль.

Здесь я почувствовал, что сердце мое окрепло, а мозг прояснился. Раньше я был разбит на куски, разъединен. Теперь, несмотря на усталость от путешествия, я понял, что во мне еще остались силы, силы привычки, вероятно потому, что здесь было место, которое я знал, город, в котором я жил и работал больше года. Я знал улицы и башни, знал дворцы, дороги и фасады дворца. Я знал и свою работу здесь. И понял, что должен завершить дело, за которое умер Эстравен.

Я должен установить ключевой камень арки.

У ворот дворца меня ждал приказ остановиться в одном из домов для гостей внутри самого дворца. Это был Дом Круглой Башни, который означал высокий уровень шифгретора при дворе, а не только расположение короля и признание им высокого положения гостя. Здесь обычно жили послы дружественных стран. Это был очень хороший знак.

Но по дороге туда мы проходили мимо дома Красного Угла, и я смотрел на узкую калитку под аркой, на обнаженные деревья над бассейном, серым от льда, и на дом, все еще пустой.

У входа в Круглую Башню меня встретил человек в белом хебе и алой куртке, с серебряной цепью через плечо. Это был Фейкс, предсказатель из крепости Стерхед.

При виде его доброго и красивого лица, первого знакомого лица за много дней, я почувствовал облегчение. Когда Фейкс пожал мне руки в редком для Кархида знаке приветствия, я смог ответить ему.

Он был послан в кноремми из своего района, Южного Pepa, рано осенью. Выбор члена совета из жителей жанндарской крепости не является чем-то необычным. Необычно скорее то, что Ткач принял это предложение, и я думаю, что Фейкс отказался бы, если бы его меньше беспокоило направление политики правительства Тайба. Он снял золотую цепь Ткача и надел серебряную цепь советника. После этого ему пришлось недолго ждать, потому что он был членом Хес-кноремми в Высшем Совете, который служит противовесом премьер-министру. Он был назначен на свой пост королем.

Видимо, он был на пути к той высоте, с которой менее года назад пал Эстравен. В политическом Кархиде карьеры делаются быстро.

В Круглой Башне, холодном маленьком доме, мы некоторое время разговаривали с Фейксом, прежде чем было официально объявлено о моем приезде. Устремив на меня свой ясный взгляд, он спросил:

— На землю опускается корабль, больший, чем тот, на котором прилетели вы. Это верно?

— Да. Я вызвал его.

— Когда он прибудет?

Осознав, что я не знаю даже, какой сегодня день и месяц, я понял, в каком плохом состоянии находился все это время.

Мне пришлось вернуться назад, к дню накануне смерти Эстравена. И тут я получил еще один шок. Если корабль находился на минимальной орбите, то сейчас он уже на планетарной орбите и ждет моего сообщения.

Я должен связаться с кораблем. Они ждут инструкции. Где он, по мнению короля, должен приземлиться? Нужен ненаселенный район, достаточно обширный. Мне необходим передатчик.

Все было организовано быстро и легко.

Бесконечные оттяжки и сложности моих прежних взаимоотношений с правительством Эрхенранга растаяли, как лед в весенней реке. Колесо повернулось.

На следующий день должна была состояться моя аудиенция у короля.

Эстравену понадобилось шесть месяцев на то, чтобы организовать мою первую аудиенцию. Вторая отняла у него жизнь.

Но на этот раз я слишком устал, чтобы чувствовать страх, и были обстоятельства, которые перевешивали мысли о самосохранении. Я прошел по длинному красному залу под пыльными знаменами и встал перед длинным помостом и его тремя очагами, в которых ярко пылал огонь. Король сидел у центрального очага у стола.

— Садитесь, мистер Ай.

Я сел у очага наискосок от Аргавена и увидел его лицо в отсветах пламени. Он выглядел больным и старым. Он походил на женщину, потерявшую ребенка, на мужчину, утратившего сына.

— Ну, мистер Ай, ваш корабль приземляется?

— Он приземлится в Аттен Фен, как вы указали, сир. Посадка состоится сегодня вечером, в начале третьего часа.

— А что если он промахнется? Они могут все сжечь?

— Они идут прямо по радиолучу, все уже организовано. Они не могут промахнуться.

— А сколько их там? Одиннадцать? Это правда?

— Да. Бояться нечего, милорд.

Руки Аргавена дернулись.

— Я больше не боюсь вас, мистер Ай.

— Я рад этому.

— Вы хорошо послужили мне.

— Но я не ваш слуга.

— Я это знаю,— равнодушно сказал он.

Жуя губу, он посмотрел на огонь.

— Мой ансибл в Мишпори, вероятно, в руках Сарфа. Однако на борту корабля есть другой. С момента приземления корабля я снова становлюсь полномочным посланником Экумена с правом обсуждать и подписывать договор о союзе с Кархидом. Все это может быть подтверждено по ансиблу стабилями Хейна.

— Очень хорошо.

Я молчал, потому что он не обращал на меня внимания. Концом сапога он передвинул полено в очаге. Полетели красные искры.

— Какого дьявола сн обманывал меня? — высоким резким голосом спросил он.

— Кто? — спросил я, возвращай ему взгляд.

— Эстравен.

— Он не хотел, чтобы вы обманулись. Когда вы начали Проявлять милость к недружественной ко мне фракции, он убрал меня из виду и вернул в тот момент, когда я смог выполнить свою миссию посланника Экумена.

— Почему он ничего не говорил о большом корабле?

— Он сам не знал о нем. До прибытия в Оргорейн я никому не говорил о нем.

— К чему тогда вся эта болтовня? Он хотел, чтобы вы выполнили свою миссию в Оргорейне. Он действовал совместно с фракцией Открытой торговли. И после этого вы будете говорить, что он не предатель.

— Конечно. Он знал, что как только какая-то нация вступит в Экумен, все остальные последуют за ней. Так и будет. И Сит, и Перунтер, и Архипелаг присоединятся к нам. Он очень любил свою страну, сир, но служил он не ей и не вам. Он служил тому же, чему служил я.

— Экумену? — спросил Аргавен.

Он был удивлен.

— Нет. Человечеству.

Говоря это, я не знал, что лишь частично говорю правду. Не менее верно было бы сказать, что действия Эстравена проистекали из личных чувств, из ответственности перед одним-единственным человеком и его преданности ему. Этот человек— Но и это было бы не всей правдой.

Король не отвечал. Его обвисшее, покрытое морщинами лицо снова было обращено к огню.

— Почему вы вызвали свой корабль раньше, чем известили меня о своем прибытии в Кархид?

— Чтобы освободить вам руки, сир. Сообщение достигло бы также и лорда Тайба, который мог отправить меня обратно в Оргорейн или застрелить, как приказал застрелить моего друга.

Король ничего не сказал.

— Моя собственная безопасность не так уж много значит, но у меня есть долг перед Гетеном и Экуменом, задача, которую я должен выполнить. Я сигнализировал кораблю, чтобы получить возможность выполнить свою миссию. Так посоветовал мне Эстравен, и он был прав.

— Что ж, это неплохо. Во всяком случае, они приземлятся здесь, мы будем первыми. И все они похожи на вас, все извращенцы и всегда в кеммере? Странная честь принимать подобных гостей. Скажите лорду Герчерну, управляющему двором, как их следует принять. Проследите, чтобы не было обид и оскорблений. Их разместят во дворце, там, где вы сочтете нужным. Я хочу оказать им честь. Вы неплохо выставили сотрапезников лжецами, а потом дураками.

— А вскоре сделаю союзниками, милорд.

— Знаю! — резко бросил он.— Но Кархид первый!

Я кивнул.

После недолгого молчания он спросил:

— Как это было — переход через Лед?

— Нелегко.

— Эстравен — подходящий человек для таких безумных предприятий. Он был крепок, как железо, и никогда не терял головы. Мне жаль, что он мертв.

Я не нашел ответа.

— Я дам вашим соплеменникам аудиенцию завтра после полудня во втором часу. Есть ли у вас еще что-нибудь?

— Милорд, не отмените ли вы указ об изгнании Эстравена, чтобы вернуть ему честное имя?

— Пока нет, мистер Ай. Не торопитесь. Что еще?

— Больше ничего.

— Тогда идите.

Даже я предал его. Я сказал, что не посажу корабль, пока не будет отменено его наказание, пока он не вернет себе доброе имя. Но я не мог пренебречь тем, ради чего он умер. Эго все равно не вернуло бы его к жизни.

Остаток дня я вместе с лордом Герчерном и другими готовился к приему экипажа корабля. Во втором часу мы на моторных санях двинулись в Аттен Фен, расположенный в тридцати милях к северу от Эрхенранга. Посадочная площадка размещалась на краю обширной пустынной местности, слишком болотистой, чтобы использовать ее для сельского хозяйства и поселений. Теперь, в середине месяца Иррем, она вся промерзла и представляла собой равнину, покрытую толстым слоем снега. Радиобакен действовал весь день, все время приходили подтверждающие сигналы с корабля.

На экране экипаж должен был хорошо видеть терминатор, проходивший по Великому Континенту от залива Гутон до залива Чарисьюн, пики Каргаза, все еще освещенные солнцем. Наступили сумерки, и тут мы увидели, что одна из звезд опускается.

Она опустилась в реве и славе. От большого озера воды и грязи, образовавшегося йод ней, с ревом поднимался пар, белый, как ее стабилизаторы. Под болотом находилась вечная мерзлота, твердая, как гранит, и корабль аккуратно опустился на нее.

Озеро быстро замерзало, и огромная рыба, балансируя на хвосте, отражалась темным серебром в сумерках Зимы.

Фейкс из Стерхеда проговорил первые слова с начала спуска.

— Я рад, что дожил до этого.

Так сказал бы Эстравен, глядя на лед, на смерть. Так он сказал бы этим вечером.

Чтобы отвлечься от горьких сожалений, я пошел по снегу к кораблю. Почва вокруг уже замерзала, и когда я подходил, открылся люк и оттуда грациозной дугой спустился трап. Первой шла Ланг Хес Нью, не изменившаяся, конечно, поскольку с того момента, как я в последний раз видел ее, я прожил три года, а она несколько недель. Она посмотрела на меня, на Фейкса и на остальных сопровождающих и остановилась у подножия трапа. Торжественно произнесла она по-кархидски:

— Я пришла с дружбой.

Для нее все мы были чужаками. Я позволил Фейксу первым приветствовать ее.

Он указал ей на меня, и она подошла, взяла меня за руку, как принято у моего народа, и сказала, глядя мне в глаза:

— О, Дженли, я вас не узнала!

Странно было после всего пережитого услышать женский голос. Остальные члены экипажа тоже вышли из корабля. Это был мой совет: нельзя проявлять недоверие к кархидцам и тем оскорблять их шифгретор.

Они очень вежливо здоровались с кархидцами. Но мне эти мужчины и женщины казались странными. Голоса их тоже звучали странно: слишком глубоко и резко.

Они были похожи на стадо больших необычных животных двух различных видов: большие обезьяны с разумными глазами, все в кеммере. Они пожимали мне руки и дотрагивались до меня.

Я держал себя в руках и рассказал Хеснью и Тьюлеру во время поездки на санях в Эрхенранг самое необходимое из того, что им следовало знать. Но когда мы добрались до дворца, я немедленно ушел в свою комнату.

Вошел врач из Сассинота. Его спокойный голос и юное серьезное лицо, не мужское и не женское, а просто человеческое, показалось мне таким знакомым и правильным, что мне стало не по себе.

Дав мне какой-то транквилизатор и уложив в постель, он сказал:

— Я видел ваших товарищей — посланников. Какое удивительное событие — люди со звезд. И в мое время!

И снова этот восторг, эта храбрость, то, что больше всего восхищало меня в характере кархидцев и вообще в человеческом характере. И хотя я не разделял его чувств, отрицать их было бестактно. Я сказал:

— И для них удивительно придти в новый мир, к новому человечеству.

В конце весны во второй половине месяца луны, когда спал паводок и снова стало возможным ездить по дорогам, я взял в маленьком посольстве в Эрхенранге отпуск и отправился на восток. Наши люди распределились по всей планете. Как только нам разрешили пользоваться самолетами, Хеснью и трое других перелетели через Сит и Архипелаг к народам морского полушария, которых я совершенно игнорировал. Другие поехали в Оргорейн, а двое, неохотно,— в Перунтер, где паводок еще даже не начинался и где весна наступает на неделю позже. Тьюлер и Коста очень хорошо справились с делами, в Эрхенранге. Ничего срочного не было.

В конце концов корабль с ближайшего союзного мира прибудет не раньше, чем через семнадцать лет. Зима — окраинный мир. За ним до самого рукава Южного Ориона не найдено ни одной планеты, населенной людьми, а от Зимы до первичного мира Эку мена, мира — очага нашей расы, очень долгий путь—пятьдесят лет до Хейна, целая человеческая жизнь. Спешить некуда.

Я пересек Каргаз, на этот раз по долгому пути, по дороге, где веют ветры с Южного моря, нанес визит в деревню, куда рыбаки привели меня с острова Хорден три года назад, провел неделю в большом портовом городе в устье реки Энч и в начале лета пешком отправился к земле Карм.

Я шел на юго-восток по неровной местности, полной ущелий и зеленых холмов, больших рек и одиноких домов, пока не добрался до озера Айсфут. Поглядев с берега, озера на юг, я увидел свет и узнал его — белая окраска неба, блеск далекого ледника. Там был Лед.

Эстре очень древний поселок. Его очаг и другие здания построены из серого камня, вырубленного в скале, на которой он стоит. Все здесь уныло и полно звуков ветра.

Я постучал, дверь открыли. Я сказал:

— Прошу гостеприимства домейна. Я был другом Терема из Эстре.

Открывший, серьезный юноша девятнадцати-двадцати лет, молча выслушал мои слова и впустил меня в Очаг. Он провел меня в умывальную, потом на кухню. Убедившись, что гость умылся и поел, он отвел меня в спальню. Отсюда из узкого окна было видно озеро и серый лес торе, лежавший между Эстре и Стоки: унылые земли, унылый дом. В глубоком очаге гудел огонь, давая как всегда больше света для глаз, чем тепла для тела, потому что каменные стены, пол и ветры, дующие со Льда, уносили большую часть тепла. Но я не чувствовал холода, как в первые два года пребывания на Зиме, я уже достаточно долго прожил в этом холодном мире.

Через час юноша (у него была девичья стройность и робость взглядов и движений, но девушка не может хранить такого угрюмого молчания) пришел и сказал, что лорд Эстре примет меня, если я хочу этого. Я пошел за ним по длинным коридорам, где началась какая-то игра в прятки. Дети пробегали мимо, натыкались на нас и вскрикивали от возбуждения. Более старшие, как тени, скользили от двери к двери, зажав руками рот, чтобы не рассмеяться. Один толстый малый, лет пяти или шести, отскочил от моих ног, потом схватил меня за руку.

— Сорве! — пропищал он, глядя на меня широко раскрытыми глазами.— Сорве, я иду прятаться в пивоварне.

Он унесся, как круглый камень из пращи. Юноша Сорве, ничуть не расстроившись, повел меня дальше и привел, наконец, во Внутренний Очаг к лорду Эстре.

Эсвана Харт рем ир Эстравен был старик, которому далеко за семьдесят, с изувеченными артритом ногами. Он прямо сидел у огня в кресле на колесиках. Лицо у него было широкое, притупленное и изношенное временем, как обветренная скала — спокойное лицо, ужасающе спокойное.

— Вы посланник Дженри Ай?

— Да.

Он смотрел на меня, я на него. Терем был сыном этого старца. Терем, младший из сыновей, а старший Арек, тот самый, чей голос слышал он, когда я мысленно говорил с ним. Оба они теперь мертвы. Я не мог найти ничего знакомого в этом изношенном, спокойном и жестком лице.

Конечно, поездка в Эстре глупая затея, и я зря надеялся на утешение. Утешения нет и не будет. И разве может моя поездка на родину друга, в места, где он провел детство, успокоить угрызения совести? Ничего изменить нельзя. Но мой приход в Эстре имел и другую цель.

— Я провел с вашим сыном последние месяцы его жизни. Я был с ним, когда он умер. У меня с собой его дневник. И если вы хотите, чтобы я рассказал...— выражение лица старика не изменилось, оно осталось спокойным, но юноша вышел из тени, в которой стоял, и хрипло произнес:

— В Эрхенранге его называли Эстравеном-предателем.

Старший лорд посмотрел на юношу, потом на меня.

— Это Сорве Харт,— сказал он,— наследник Эстре, сын моего сына.

Я хорошо знал, что тут нет запрета на инцест. Но мне, землянину, страшно было узнать черты друга в этом юноше. Когда я заговорил, голос мой звучал неуверенно:

— Король отменил указ. Терем нс был предателем. Какая разница, как называют его глупцы?

Старый лорд медленно и ровно кивнул.

— Есть разница,— сказал он.

— Вы с ним пересекли Лед Гобрина? — задал вопрос юноша.

— Да.

— Я хотел бы услышать рассказ об этом, лорд Посланник,— очень спокойно сказал старый Эстравен.

Но юноша, сын Терема, запинаясь, воскликнул:

— Вы расскажите, как он умер, и о других мирах среди звезд, и о других людях, и о другой жизни.