Хемлок Гроув [любительский перевод]

Что-то Произошло

Одинокий волк воет, чтобы воссоединиться со стаей, от которой был отделен. Но зачем воет стая, когда ни один из ее волков не потерян?

Разве это не очевидно?

Потому что нет других способов сказать об этом.

В ночь после Осенней Луны было обнаружено тело. Приближался октябрь, и солнце было все еще теплым, но листья теперь падали более интенсивно, а ночи становились холоднее. Питер шел домой с автобусной остановки, когда увидел впереди мерцающие огни пожарной машины в Килдерри-парк. Он подумал, не произошел ли там несчастный случай. Питер, которому было семнадцать на момент, когда я писал это, любил несчастные случаи: современные времена чертовски структурированы. Вдобавок к огням пожарной машины, он увидел несколько полицейских машин и скорую, но никаких признаков аварии. Проходя мимо, он повернул голову в их сторону, но там не было ничего выходящего за норму, на что можно было бы посмотреть. Двое копов прочесывали местность в знакомой ему манере; они останавливали его пару раз в обязательном для копов порядке так что, по опыту Питера, любая униформа была униформой СС. Скорее всего у какого-то наркомана случился передоз или что-то похожее.

Был тут один лентяй, болтавшийся в округе – старый чернокожий парень с желтыми и черными зубами и одним омертвевшим глазом, похожим на грязный мрамор, который мог быть не таким уж старым на самом деле. Однажды Питер дал ему прикурить, но никаких денег. Лучше он расплатится ими за собственные наркотики. Его интерес упал. Проблемы старого черного наркомана новость не интереснее, чем вероятность завтрашнего дождя. Затем, он услышал это – одно предложение: «Никаких следов оружия, Шериф». Питер взглянул снова, но не заметил ничего, кроме разрозненной группы униформ возле линии деревьев и, засунув руки в карманы, пошел дальше.

У него было плохое предчувствие.

Николай всегда говорил ему: он родился с необычайно восприимчивой Свадистхана чакрой и, что под поверхностью материи, иллюзией иллюзии, лежит секрет, священные частоты вселенной и, что Свадистхана – канал, через который она будет тебе петь. И Свадистхана располагается прямо за яйцами, потому он всегда–всегда должен верить своим яйцам. Питер не знал, что это было, но что-то в сцене в Килдерри-парк привело его яйца в состояние возбуждения.

Придя домой, он сказал своей матери:

– Что-то произошло.

– Хмм? – ответила она. Она курила и одновременно смотрела викторину. Трейлер был теплым и пах сладостями, горошком и печеными яблоками. – Колибри! – крикнула она вдруг, в ответ на вопрос: «Как зовут единственную птицу, способную лететь назад?».

Он рассказал ей, что видел. Поведал о плохом предчувствии.

– Из-за чего? – спросила она.

– Не знаю, оно просто есть, – ответил он.

Она задумалась.

– Что ж, это все чушь, – произнесла она.

Он отправился на кухню. Она спросила, был ли он в городе.

– Да, – ответил он.

Пока она опустошала его рюкзак от вещей настолько маленьких и скромных на вид, что это вряд ли можно считать за кражу, Питер выскребал ложкой остатки сахара и старался подавить свое предчувствие. Предчувствие, что чтобы ни произошло в Килдерри-парк, это было не хорошо. И не в каком-то великом экзистенциальном смысле, но «не хорошо» с его именем на нем. На полке стояла кофейная банка с персонажем комиксных стрипов Кэти на ней и маленький зажим, в виде акульего зуба, который держал теряющуюся мелочь. Он опустил свою руку в банку и, вернувшись к двери, разбросал горсть монет на каменной плите снаружи трейлера.

– Зачем ты это сделал? – спросила Линда.

Питер пожал плечами. Он сделал это потому, что хотел услышать нечто диссонирующее и красивое.

– Ты довольно странный, знаешь об этом? – произнесла Линда.

– Ага, – ответил ей Питер.

В Этом Нет Ничего Странного

И помни: Плоть настолько же священна, насколько нечестива.

Я забыл об этом.

Упс.

Зеленоглазый парень сидел в одиночестве во дворике ресторана, трогая пальцами иглу в своем кармане. Шприц был пустой и не использованный, он не пользовался шприцами. Он пользовался иглами. Зеленоглазый парень – его звали Роман, но первое, что вы замечали, так это его глаза – одетый в эксклюзивную миланскую спортивную куртку, с одной рукой в кармане, и голубых джинсах. Он был бледен, худ и очень красив, и в его вопиющем стиле и снобизме чувствовался безнадежный контраст с ресторанным двориком пригородного торгового центра, в котором он сидел и рассеяно смотрел перед собой, возясь с иглой в своем кармане. А затем он увидел девушку. Блондинку в мини-юбке, наклонившуюся в ней так, словно она не смела поступить иначе, или будто дразня некими мистическими откровениями своей недоступности.

Так же, как он заметил, в одиночестве.

Роман встал, застегнул верхнюю пуговицу на своей куртке и ждал, пока она закончит заказывать свое клубничное мороженое, и, когда она справилась, он последовал за ней. Сохраняя безопасную дистанцию, он прошел за ней через главный зал и остановился у магазина женской одежды, куда она вошла, наблюдая через витрину, как она выбирает белье и наконец-то заканчивает с рожком мороженого. Она оглянулась по сторонам и, засунув в сумку белье, вышла из магазина. Ее язык выглянул наружу, чтобы собрать оставшиеся крошки с ее губ. Он продолжал следовать за ней до парковки. Она вошла в лифт, и, не увидев в нем других пассажиров, он крикнул «Подождите, пожалуйста», и забежал внутрь. Она спросила его, какой ему нужен этаж, и он ответил, что самый последний, ей должно быть туда же, поскольку это была единственная кнопка, которую она нажала. Они ехали вверх, и стоя позади и вдыхая аромат ее парфюма и думая о кружевном белье в ее сумочке, он бесшумно протолкнул иглу через ткань куртки.

– Ты когда-нибудь закрывала глаза и старалась обмануть свой мозг, что на самом деле едешь вниз? – сказал Роман.

Девушка не ответила, и, когда дверь открылась, тут же вышла наружу, словно он был какой-то маньяк, хотя он просто попытался завести дружелюбную беседу. Но она всегда так. Игра, вечно в движении.

Он достал шприц и зажал его в ладони, когда выходил из лифта, и, опережая цоканье ее каблучков, сократил между ними дистанцию. Сейчас она была уже убеждена в своих сомнениях о преследовании им, хотя не оглянулась и даже не предприняла попыток побежать, когда он подошел к ней вплотную и ткнул иглой, через ее юбку, трусики прямо в плоть ее ягодицы, и так же быстро, как она вскрикнула, пробежал мимо нее прямо к своей машине.

Положив шприц в другой карман, он сел на переднее сиденье, все равно тут же вернув его на место. Он расстегнул свои джинсы, высвобождая эрекцию, и сцепил руки в замок за головой. Он ждал. Через пару мгновений открылась пассажирская дверь, девушка забралась на сиденье, а он закрыл глаза, в то время как ее голова опустилась к его коленям.

Несколькими минутами позже она открыла дверь, наклонилась к земле и сплюнула. Пальцы Романа расцепились и его руки опустились вниз и так же естественно, как они легли на нижнюю часть ее спины, так же естественно и погладили ее. В этом нет ничего странного, равно как и в мыслях об этом, ты гладишь спину девушки, потому что она тут. Но от ощущения его прикосновений она резко выпрямилась и отшатнулась. Роман смутился.

– Тебе это не нравится? – спросил он.

– О, нет, милый, – ответила она. – Это очень приятно.

Но она лгала, и лгала, заметил он, с самого начала, и об игле и сосании его члена, и о том, о чем он спросил ее в лифте, и о ее ненависти к человеческим прикосновениям в конце. Внезапно его захватила депрессия и подавленность от незащищенности жизни перед этой лживой шлюхой, он хотел, чтобы сейчас она ушла, чтобы наконец-то покинуть этот гребаный торговый центр.

– Мне понадобится насос, чтобы выкачать этот пролетарский запах из моих ноздрей, – произнес он.

– Бедный малыш, – сказала она, даже не зная и не стараясь понять, что он имел в виду.

Он залез рукой в куртку и, достав пачку наличных, протянул ей. Пачка выглядела неправильной, и она пересчитала купюры. В ней было на 500 долларов больше оговоренной суммы. Она взглянула на него.

– Знаешь мое имя? – спросил он.

– Да – ответила она. Было бессмысленно говорить иначе, все знали его имя. Он посмотрел на нее:

– Нет, не знаешь.

Болезненное Любопытство

Подробности появились на следующий день. Покойной оказалась Брук Блюбелл, девушка из Пенроуз, соседнего городка. То есть, найденная ее часть. Подкожные раны и укусы соответствовали следам от нападений диких животных, но судмедэксперт не мог определить каких именно – койотов, медведей, горных львов. Убийство не рассматривалось, но слухи не были столь однозначными. Изнасилование, сатанинский обряд, и ряд других, таких же безумных… Во время урока физкультуры, Алекс Финстер, зная, что Питер в радиусе слышимости, сказал, что слышал, якобы это были цыгане, гребаные цыганские каннибалы, для которых она была как курица по вкусу.

– Вообще-то, человеческое мясо больше похоже на бекон, – сказал Питер.

Эшли Валентайн посмотрела на него с отвращением.

– То есть, так говорят, – добавил Питер.

В главном корпусе Питер столкнулся с проректором Спирсом, выходящим из уборной факультета. Проректору Спирсу никогда не было что сказать Питеру. Он был счастлив претворяться, что Питера и вовсе не существует, пока Питер не давал ему никаких оснований для обратного. Ни один из них не был против этого соглашения. Но этим утром, он многозначительно посмотрел на Питера и сказал:

– Это просто ужасно, не так ли?

Питер кивнул: Просто ужасно.

– В такой день и в таком возрасте.

Питер покачал головой: Такой день. Такой возраст.

– Подобные вещи заставляют задуматься, – сказал проректор Спирс.

– Скорее всего, это был медведь, – ответил Питер. – Бьюсь об заклад, это медведь.

Идя дальше по коридору, Питер чувствовал глаза мужчины меж своих лопаток, словно это были уколы булавкой.

Он подошел к своему шкафчику. На другой стороне секций было некое подобие разговора. Он остановился, словно не мог сопротивляться, быть вовлеченным не в свое дело, и прислушался.

Ибо Агнец, Который среди престола, будет пасти их, и водить их на живые источники вод…

Он продолжил свой путь, пройдя мимо двух девушек и миссис МакКоллум, стоявших со склоненными головами. Глаза миссис МакКоллум были открыты, готовые к преследованию за это смешение церкви и государства, и направлены на Питера, полыхая возмущением. Смутившись, Питер поднял большой палец вверх. Миссис МакКоллум закрыла свои глаза, раздраженная предполагаемым сатанинским благословением подростка.

… и отрет Бог всякую слезу с очей их.

За три недели, предшествовавшие обнаружению останков Брук Блюбелл из Пенроуз, Питер так и не завел друзей, умудрившись потерять одного.

Питер и Линда Руманчек переехали в Хемлок Гроув в середине лета. Двоюродный брат Линды, Винс, погиб от алкогольного отравления и оставил свой трейлер на отшибе города другой двоюродной сестре, Руби. Но Руби только вышла замуж за владельца ломбарда, который посещала, и не нуждалась в использовании настолько плебейского жилья. Итак, она передала его Линде в обмен на полпачки сигарет и массаж. Руманчеки предпочитают благотворительность торговле, к тому же Линда мастерски делает массаж. Время было достаточно благоприятным. Линда и Питер жили в малюсенькой квартирке в городе около двух лет и уже устали от этого. Два года, неестественно долгий срок – находиться на одном месте – для Руманчеков; это дает косность мышления.

Хемлок Гроув на момент написания этих строк был меняющимся городом. Его прошлое: Замок Годфри, долгое время это было разговорным названием среди металлургов, для располагающегося на берегу реки, забитого ставнями и полуразрушенного завода в поле, испещренном золотистыми и белыми золотарниками и анютиными глазками. Сталелитейная Компания Годфри, основанная в 1873 году Джейкобом Годфри, в свой расцвет располагала нарядами на сталь, охватывающими 640 акров и требующими найма 10 тысяч рабочих для усилий по постройке страны в двух осях – вертикальной, в Манхэттане и Чикаго, с высококачественной сталью из мартеновских печей, и горизонтальной, на западе с его железной дорогой из Бессемерских преобразователей: мембраной, образовавшейся между небом и землей, окутавшей солнце в облака черной пыли, что заставляла жен сталеваров развешивать белое белье внутри дома и покрывала зубы скота стальными опилками на многие мили вперед. Но теперь это старое, мертвое здание, мешающее расти цветам. Его будущее: здравоохранение и биотехнологии, два крупнейших работодателя в Долине Пасхи теперь – Больница Хемлок, ведущее психиатрическое учреждение региональной системы университетов, и следующее – частный Институт Медико-Биологических Технологий, управляемый Годфри. Последнее – ублюдок сталелитейного искусства, 480 футов несоответствия из стали и стекла, чей пик, самая высокая точка в округе. В разговорах его зовут Белой Башней, поскольку за двадцать лет своей работы он ни разу не потемнел. Итак, спустя столетнее наследие промышленного города, большинство в Хемлок Гроув превратились в безупречных представителей среднего класса. Но, в то время как кровь индустрии могла высохнуть, шелуха, как Замок Годфри, стояла по-прежнему. Сортировочные станции, шахты и выброшенные на берег угольные баржи: все демонстрировали степень заброшенности и распада, с прожилками слез ржавчины, они контрастировали с лесопосадками, деревьями и реками и холмами, день ото дня выделяясь на фоне гниющего экзоскелета империи Годфри, трухлявых церквей, ушедших тем же путем, что и сгинувший рабочий класс.

Так почему бы и нет? Смена обстановки. Трейлер Винса Руманчека располагался в лесистом тупике в конце Киммел Лэйн, вниз по холму от Килдерри-парк и прямо за дорогой – традиционным разделителем между служащими и управляющими, по сей день говорящим о социально-экономическом статусе. Но, тем не менее, все же лучше выбраться из города и дать своим мыслям некий простор. Ближайшими соседями была пожилая пара, Вендаллы, живущие полумилей выше в доме над прудом, в котором Питер иногда плавал голым поздно ночью. Вендаллы были довольно любезными. Приносили приветственные бисквиты и осыпали Винса эвфемистической похвалой – чуть ли не присвистывая – и скрывали свой дискомфорт от татуировок Руманчеков. По крайней мере, тех, что они видели. Они оставались спокойны даже к толерантности Линды, касательно семантических диспутов ее сына с определением Содружества здравоохранения Пенсильвании о «незначительном» количестве алкоголя – он выражался в количестве Будвайзеров, приконченных им за время их короткого визита – и к тому, как мало провокационной лености Питера, было достаточно ей, чтобы начать осыпать его проклятиями на старинном языке, или к удушающе-близким объятиям, которыми она наградила каждого из них перед их отъездом. (Впервые, когда я ощутил на себе объятия Линды, мне на ум пришло чувство, словно она пытается выдавить остатки зубной пасты из моей макушки.)

Несколькими днями позже их навестила внучка Вендаллов, Кристина. Кристине было тринадцать, но она выглядела младше своего возраста. Девочка с облезлым лаком на ногтях и худыми коленками и черными, как гнездо ворона волосами, обрамляющими ее лицо, словно бледное яйцо. Кристина была одновременно молода и взросла для своих годов; она никогда не проявляла, перехватывающего дыхания, любопытства ребенка, свойственного всем, кто познает вселенную – Что это? Откуда это взялось? Почему это похоже на то и ни на что другое и как это работает с другими вещами? Почему? Почему? Почему? – и единственная личность ее возраста, которая знала, что хочет быть никем другим, кроме как русским романистом. Естественно, она считала необходимым испытать эти непостижимости из первых рук, и не разочаровалась. Какие странные и захватывающие, эти Руманчеки! Ее собственные родители были аналитиками службы поддержки в городской фирме, и что этот образ жизни свободы и пантеистической непочтительности существовал и был, в какой-то мере, допустим, сбивал ее с ног. Особенно она удивлялась Питеру, настоящему цыгану примерно ее возраста.

– Полукровка, – поправил он ее. Николай, его дед, был чистокровным румынским Калдерашем с Карпатских гор, но после эмиграции женился на женщине гаджо.

– Что все это значит? – спросила Кристина.

– Значит, что нашему роду вечно суждено скакать по земле на двух лошадях с одной задницей, – ответил Питер.

Это задало тон их отношений: ее конфуз от того, о чем он говорит, и нескрываемое удовольствие, что он от этого получал. Половину времени она не понимала, о чем он говорит, а другая половина, просто сбивала ее с толку. Например, связка сухого чертополоха и золототысячника, висевшая над дверью, как он сказал ей, служила средством от Злого Глаза. Но – чьего?

– Это как пристегиваться ремнем безопасности, – объяснил он. – Никогда не знаешь, когда пригодится.

Или его заявление, что ее прибытие к их дверям было предвещено сажей на фитиле свечи, или сложная пентаграмма, которую Питер вырезал на стволе дерева. (Не потому, что Сатанисты, – сказал он ей, – но потому, что каждая сторона означает элемент и часть души, и потому, что это выглядит офигенно круто.)

Хватит! Она потребовала от Питера признаться, сколько из сказанного им было правдой.

Он пожал плечами: – Назовем это ерундой. И эта ерунда толкает людей сквозь ночь, с тех самых пор, когда они еще обитали в пещерах. Оглянись, скажи, лучше ли станет мир, если освободится от этого дерьма?

Она о таком совсем не думала.

– И все это, несомненно, реально, – сказал он. – Ты это отлично знаешь. – Он пихнул ее в пуговицу на животе.

Таким образом ее приговор был подписан.

Однажды днем Питер валялся в гамаке и вполуха слушал, как Кристина объясняла ему, что неважно, насколько смешно это звучит, но на самом деле нет ничего смешного, когда ногу сводит судорогой, и тут она внезапно сменила тему и спросила: не оборотень ли он? Рука Питера замерла.

Он проклинал эти костяшки на пальцах. – Какого черта ты вдруг спросила такое?

– Твои пальцы, указательный и средний, одинаковой длины, – сказала она.

Питер отнял руку от губ и внимательно поглядел на симметрию указательных пальцев.

– Иисус, – сказал он, – где ты такого нахваталась?

– Не знаю, по телеку, наверное. О чем-то подобном упоминали. Я просто смотрела твою руку и пфф, вот оно всплыло. Так ты оборотень или кто?

Питер пожал плечами. – Ага.

– Серьезно?

– Уж будь уверена, – сказал он. – Только не болтай своим предкам. Им это вряд ли придется по душе.

– Тебя укусил оборотень?

Питер скривился от такой безумной фантазии. Ему, в общем-то, не нравилось насилие, в особенности по отношению к нему самому. – Николай был седьмым сыном седьмого сына. У меня это в крови.

– А твоя мама?

– Не-а. Это, типа, рецессивный ген.

Она затихла, но ее разум все еще крутился. И мысли, как яблоки, падали с ветвей ее мозга! Но из тысячи и одного актуального вопроса, который она могла задать, ее рот выпалил этот:

– А я могу стать оборотнем?

– Теоретически, – уклончиво ответил Питер.

Он встряхнул руку, несколько раз щелкнул пальцами, и Фетчит вернулся и облизал тыльную сторону его ладони.

– Мелкая колючка, – сказал Питер.

– Ты укусишь меня? – спросила Кристина.

– Не будь дурой, – ответил Питер.

– Да ладно. – Она подняла ногу так, что внутренняя часть ее бедра стала на одном уровне с ним. – Смотри, какая юная и чувствительная.

– Убери эту тощую, жалкую палку от моего лица, – сказал Питер. – Из этого все равно не выйдет ничего хорошего. У тебя больше шансов получить столбняк и умереть, чем обратиться.

– Ага, точно. Я думаю, ты просто эгоист.

Он задумался. – Что ж… может быть и другой способ.

– Какой? – она сгорала от нетерпения.

– Дать мне пива и перестать меня изводить.

После начала учебного года, Кристина прекратила проводить дни на лужайке их дома и Питер видел ее только в коридорах школы, но это было показателем их отношений, когда в первый день она подошла к нему, чтобы обняться на виду у своих друзей, идентичных близняшек Алексы и Алисы Сворн, таких же красивых и коварных, как тигры альбиносы, которые были так потрясены, словно она не могла иметь ничего общего с этой ходящей фабрикой по производству герпеса, к которому нельзя прикоснуться, не использовав после чистящих средств. Хотя Питер не принял ее последующую отстраненность на свой счет, ведь это не праздник быть девушкой ее возраста.

Но днем позже, когда большая часть девушки из Пенроуза была найдена в Килдерри-парк, Питер и впрямь пожалел, что сказал Кристине, будто он оборотень.

Питер заставлял людей нервничать, а они даже не знали, что раз в месяц он сбрасывает свое человеческое одеяние и блуждает в обществе тайных и непокорных богов, чтобы почувствовать: он не один из них. Питер не возражал. У него была своя семья и внутренний путь, и он не мечтал ни о чем больше, и если это было его платой за сохранение всего этого, что ж. В любом месте было много чему поучиться. Или, по меньшей мере, на что стоит посмотреть. Кто был влюблен в парня своей лучшей подруги или в девушку друга, кто резал себя, кто голодал, кто запирался в туалете, чтобы подрочить или поплакать, кто был зависимым, а кто был кем-то изнасилован – это было повсюду, удивительный мир тьмы и желания прямо под ревущими трибунами, если глаза на месте. Но в коридорах старшей школы Хемлок Гроув, на сегодняшний день, величайшая концентрация любопытства и интриги принадлежала двум студентам, брату и сестре: Роману и Шелли Годфри.

Роман также был старшеклассником, что включало в себя больше привилегий и популярности. Имя Годфри было настолько же суверенным, как Дюпон или Рамзес, и он не предпринимал никаких попыток скрыть это, начиная со своих волос, – он, не задумываясь, проводил половину учебного дня в городе, чтобы уложить и обесцветить их (цвет его кожи подразумевал естественный темный оттенок), – или маленьких, но впечатляющих медикаментов, что он держал в коробочке от мятных леденцов. И самое очевидное – машина. Желание быть обремененным имуществом, было одним из тех, от которых в первую очередь скрывался Питер, но как подросток с жаждой путешествий в крови, он не имел ничего против двигателя внутреннего сгорания и того факта, что автомобиль был полностью из железа. Но Роман, с другой стороны имел мало общего с другими детьми из богатых семей, экспонируя практически абсолютное отсутствие уважения к социальным ожиданиям. Его поведение было не слишком бунтарское, чтобы выражаться в немотивированном протесте против каждого несоответствия момента с переменчивым настроением, а чувство права – такое же фенотипическое, как и его зеленые глаза. Эта характеристика его династии берет свое начало от первого предка, его трижды прапрадеда, легендарного стального барона, Джейкоба Годфри. (Зеленый, само собой, это цвет денег.) Они отражали его хватку.

Но ничего из этого набора не было среди того, что Питер нашел столь притягательным в Романе Годфри.

– В моей школе учится упырь, – сказал Питер Линде в первую неделю учебы. Его Свадистхана делала его чувствительным к подобным вещам.

– Святой Боже, – отреагировала она. – И какой он?

– Не знаю. Выглядит нормально.

Но Питер не старался завести с Романом знакомства ни в каком виде. Упыри были странной породой. Николай рассказывал ему истории, по большому счету неправдоподобные даже для старых цыган и доверчивых детей, о невидимых тенях, проходящих сквозь туман, но Питер прежде встречался с ними лично лишь однажды, когда они с Линдой жили на севере штата. Той Снежной Луной он бродил на чьей-то собственности в дремучих лесах озера Эри. Снег был плотным, и стволы деревьев выглядели как черные нити, натянутые под белоснежным бельем, и там было трое из них, один мужчина и две женщины. Они сидели в патио, пили вино и говорили на французском, все обнаженные, кроме одной женщины, статной мулатки, на которой был колпак Санты. Питер сразу понял: что-то странное было в этих людях. Помимо очевидного. Оборотень! – воскликнула мулатка, увидев выходящего из-за деревьев Питера, и они начали звать его к себе с большим воодушевлением. Он поднялся по ступенькам, и они с восторгом начали подлизываться к нему, похлопывая и поглаживая, водрузили колпак ему на голову. Сделали его душой вечеринки, и он был рад обрести таких веселых друзей. Но затем, прямо за патио, в темноте, раздался странный, низкий хныкающий звук, и белая девушка, издала сочувственное «о–оу», словно услышала голодного младенца, взяла кусок сыра с подноса на столе и протянула его фигуре, свисавшей с ветви дерева, росшего вплотную к дому. Питер пододвинулся ближе, чтобы лучше рассмотреть. Его живот сжался в комок. Фигура оказалась лисой, с задней лапой, попавшей в петлю. Лапа была сломана, и по ее жалкому истощенному виду было ясно, что она висит тут уже какое-то время. Женщина почесала лису за ухом и поднесла сыр на дюйм или около того ниже досягаемости животного. Морда лисы тщетно пыталась его достать, и тогда она подняла руку позволив зверю достать до куска только вытянутым языком, затем, с нарочито неуклюжим видом она бросила сыр на землю. Мужчина улыбнулся Питеру – разве не веселая игра? – и протянул ему кусок сыра. Питер был парализован. Множество раз после, он проигрывал этот сценарий, где обладал силой духа и мужеством, чтобы облегчить участь лисы, сломав ей шею, но в жизненно важный момент он не обладал ни единым качеством. Это было живое существо с застывшим в глазах блеском, и он дал бы что угодно за смелость лишить их этого сияния. Трясущимися руками он аккуратно вернул сыр на поднос, и, спустившись по ступеням, вернулся назад к полосе леса, не встречаясь с ними взглядом. «Как вульгарно!», услышал он голос белой женщины позади себя и почувствовал легкий удар по спине. Питер обернулся, чтобы убедиться, что нет опасности от каких–нибудь снарядов, но это был просто кусок сыра, который она бросила в него. Мужчина выкрикивал оскорбления и, размахивая своей задницей, решительно хлопал по ней ладонью, на что мулатка смотрела с прохладной отчужденностью. Питер быстро кинулся в лес, колпак мягко упал в снег позади.

Несколько дней он никак не мог прекратить плакать, но после того, как Линда наконец-то заставила его поведать об инциденте, она просто покачала головой и сказала: «Французы».

Питер не мог сказать, насколько его одноклассник был похож на них; тем не менее, проявлять осторожность рядом с Романом Годфри не казалось ему такой уж плохой идеей.

Но эта политика не оградила Питера от проявления особого внимания к состоянию упыря в день, когда появились новости о девушке из Пенроуз.

Между вторым и третьим уроком Роман купил амбициозно большое количество кокаина у местного дилера, с которым длительное время вел решительный спор, кто победит в схватке между Бэтменом и Росомахой, а затем прогулял четвертый урок, дремля в своем автомобиле, Ягуаре 1971 года выпуска, с багажником, похожим на телегу, крепящуюся позади машины. Во время ланча он бросил печеный картофель прямо между грудей Эшли Валентайн и остаток перерыва провел, сидя на столике для пикника, общаясь со старшеклассницей Литой Годфри, кузиной Романа, не разделявшей большинство его выдающихся качеств, кроме, очевидно, зеленых глаз Годфри. На уроке английского, миссис Писарро, которая относила особое поведение Романа к проявлению схоластики, вызвала его прочесть отрывок из поэмы «Базар Гоблинов»:

К удивлению Писарро, как и для большинства в классе, его чтение было спокойным и почтительным, а слова мертвого языка, как и все остальное, наполнены достоинства.

В классе царила тишина. Эшли Валентайн закрыла свои глаза. Писарро была взволнована. И хотя, формально, он делал то, зачем она его вызвала, за всем этим чувствовалась какая-то дьявольская подоплека.

– Бедная девочка, – сказал Алекс Финстер.

Дункан Фритц тут же заявил, что прочел бы и лучше. Роман устало обвел их взглядом:

– Гордитесь собой, гребаные филистимляне?

– Мистер Годфри!

– Простите, миссис П., – произнес он искренне. – Мне кажется, мы все немного испуганы происшествием в Килдерри-парк.

Питер навострил уши.

После школы Роман подвез свою сестру домой.

Если Роман Годфри был загадочным, Шелли являлась эпическим блудом тайны и загадки – во время всех своих разнообразных путешествий Питер не встречал ничего подобного. Шелли не была упырем, и Питер откровенно был в замешательстве – кем, во имя всех святых, ее вообще можно назвать; она была белым пятном для Свадистханы. Хоть она и училась в первом классе старшей школы и анатомически была девушкой, рост Шелли достигал семи с половиной футов, голова и плечи огромные и сгорбленные, а кожа так же сера, как небо в конце ноября. Паралич уже и без того деформированной половины лица не позволял произносить хоть какие-то связные слоги. Но второй странной вещью были ее «ботинки», за неимением лучшего определения. Она носила на своих ногах два герметично спаянных пластиковых куба, размером с ящики из-под молока.

Самым необычным было свечение.

Шелли забралась в машину, брат сел за руль, и они поехали. Роман повернул голову и посмотрел прямо на Питера, встретившись с ним взглядом. Лицо мальчика откровенное и бесстрастное, не оставляло никаких сомнений – он знает, что за ним следят. Роман постучал пальцем по носу: «Будь осторожен». Автомобиль развернулся, и Шелли помахала ему своей огромной ладонью. Питер ответил тем же. Он создал прецедент доброжелательности к этому существу, проходя мимо, подмигивал или коротко кивал, один раз остановил ее и своей ногой избавил от клока туалетной бумаги, прилипшего к подошве одного из ее кубов. Годфри скрылись из виду.

Питер повернул голову к своему автобусу и обнаружил, что не единственный играет в Сегодня я шпион: из-за флагштока за ним наблюдала Кристина; обнаруженная она встрепенулась и скрылась в потоке учеников. Питер залез в автобус и сел, вытянул руку перед собой, изучая симметричные указательный и средний пальцы вместе, он сделал вид, словно проверяет маникюр. Его яйца были возбуждены.

Этой ночью Питер отправился в парк. Не было никаких следов девушки, кроме предупреждения от полиции, заявлявшей, что любой пойманный за вторжение на территорию в нерабочее время окажется под замком. Он вошел, перебирая кончиками пальцев решетки на заборе, и принюхался, пока не обнаружил это. Сказать, что тут не осталось никаких следов – преувеличение, земля всегда хранит память о подобном. Это место было за кустом, возможно, в десяти шагах от периметра леса. Он лег там, где Брук Блюбелл была убита, и, сцепив руки за головой, смотрел вверх на звезды и деревья на холме и несколькими милями дальше на верхушку Белой Башни. Свет в ней никогда не гас.

Ее образы возникали в его голове. Не то чтобы он чувствовал какое-то родство с нею, кроме болезненного любопытства, но видел то, чем дружно завладели все информационные агентства – ее Фото. Знаете, одними из тех, где она в форме болельщицы, улыбается кому-то мимо камеры, возможно, своей сестре или лучшему другу, или парню, или любому другому из бесчисленного количества людей, привлекших ее внимание, когда ее снимали. Фото – порнография вкупе с трагедией.

Он задумался, не сделал ли это Роман Годфри. Питер был на холмах этой ночью и что-то почуял, смутную, но неприступную враждебность. Но это была малость, и если добавить к ней время суток и больницу для душевнобольных ниже по дороге, то можно было ожидать самые неожиданные колебания, приходящие с полной луной. И это был не первый случай, когда он почувствовал некие оккультные веяния в городе. Здесь было что-то еще, незримо присутствующее, ползущее под ногами, не имеющее ничего общего с живущими под солнце. Питер не мог ухватить это понятие целиком, но он знал, оно было тут, древнее холмов, под которыми находилось. Случалось несколько раз, когда он, задремав в гамаке, видел змею, библейского черного змея, медленно и чувственно пожирающего себя с хвоста. Но затем его глаза резко открывались: он глядел в небо через переплетения ветвей и раздраженно выталкивал этот образ из разума. Питер обладал величайшим талантом не лишаться сна из-за вопросов, на которые он не знал ответа, потому этот нарушитель его дремы действительно пошатнул равновесие. Но это, чем бы оно ни было, живущее в самом темном месте под землей и гораздо древнее холмов, не было тем же, что убило Брук Блюбелл из Пенроуз. Он знал это своей Свадистханой. Мир это тело, и различные его части транслируют частоты по-разному. Некоторые – интенсивнее других, они находятся ближе к пульсации таинственной подоплеки, иллюзии иллюзий. Хемлок Гроув как раз такое место, и сущность под холмами – если она не была преувеличением – являлась частью этого, страшного и неизведанного, как «сущность», что надзирает за тем, чтобы животные вдыхали то, что выдыхают деревья.

Могла ли девушка стать жертвой молодого, дикого упыря? Возможно. Это не их традиционный стиль, но потомство способно к сильной трансгрессии. Как и старые жены. И, хотя Роман не совсем подходил под этот тип, Питер сам был прямым доказательством, насколько ошибочным может быть первое впечатление.

Подул ветер, неся с собой запах травы, и он поднял руки, позволив ему пройти между пальцев, когда увидел нечто возле деревьев: свечение – нет, двойной блеск: это была пара глаз, мерцающих, как у кошки. Питер поднялся. Появился Роман Годфри. Они стояли на расстоянии, глядя друг на друга. Их одежда шелестела на ветру, а цикады безразлично пели.

– Каково это? – спросил Роман.

– Каково что?

Роман заколебался, сцепленные руки дрожали. Испугался?

– Убить ту девчонку.

Не Ты Один

– Я не убивал ее, – сказал Питер. – Я думал, это ты.

Роман смутился: – Я? Зачем мне это делать?

Питер пожал плечами: – А мне зачем?

– Люди говорят ты оборотень, – ответил Роман.

– Ты веришь всему, что говорят люди?

Роман продолжил: – Тогда, зачем ты сюда вернулся? Это твоя территория или типа того?

Волоски на загривке Питера опустились, определив отсутствие угрозы нападения. Он сел по-индейски. –Территория это так буржуазно, – бросил он небрежно.

Роман внимательно поглядел на него: – Уверен, что это был не ты?

– Мог бы не так открыто выражать разочарование, – сказал Питер.

– Просто спросил, – произнес Роман. Теперь он тоже сел и подобрал ветку, отломившуюся от куста. – Тогда кто это был?

– Медведь, – сказал Питер. – Пума. Оригинальное самоубийство.

Роман сломал ветку ниже середины и зажал половину между пальцев. – Странно, – сказал он. – Я знал ее. То есть не совсем знал. Но видел ее. На вечеринках и прочих тусовках. Ей нравилась моя машина. – Ветка сломалась на четверть. – А теперь она мертва. Как, блядь, такое бывает?

– Ага, машина симпатичная, – сказал Питер.

– И еще я знал твоего дядю, или кем он там был.

– Винса? – спросил Питер.

– Ага. Иногда мы разводили костры, и он появлялся с бутылкой самогона. Мне нравились его истории. Девчонок они пугали до чертиков, но знаешь, это же девчонки.

Питер кивнул, вторжение алкаша, пренебрегающего бритьем с пятнадцати лет, было такой вещью, которая могла поставить девушек с ног на голову.

– Я не особо его знал, – сказал Питер. – Он называл меня Пити, и это мне не очень нравилось. Но он всегда давал мне договорить, когда Линда прерывала меня, и иногда он падал в обморок, все еще сидя за столом с открытыми глазами – это казалось мне каким-то фокусом. – Он поддался воспоминаниям. – Думаю, у него были серьезные проблемы.

Серокрылая моль пролетела рядом, и рука Питера дернулась ее поймать. Умение действовать по ситуации была у Руманчеков в крови, и он был абсолютно уверен, что сможет получить двадцать баксов от этого богатенького паренька, поспорив, что съест ее. Но его руки были не достаточно быстры, и моль упорхнула прочь.

Роман разломил ветку еще наполовину и дал ей упасть на землю.

– Я помню, как приходил сюда с отцом, – сказал он. – У меня осталось мало воспоминаний о нем, но я помню, что еще совсем мальчишкой был здесь, и что-то ужалило меня в ногу, знаешь, типа в перепонку между пальцами на ногах, и помню его лицо. Насколько беспомощным оно казалось. Потому что не мог понять, почему я так сильно плачу. Пока моя нога не опухла настолько, что пальцы начали походить на сосиски.

– Что с ним случилось? – спросил Питер.

Роман сложил руку пистолетом и изобразил, как вышибает собственные мозги.

– Бля-я, – отреагировал Питер.

– Бля-я, – повторил Роман.

– Мама говорит: мой отец мертв или типа того, – сказал Питер. – Не вдается в подробности. Божья коровка.

Роман стряхнул божью коровку со своего лацкана.

– Каково это, – спросил он. – Жить как, ну знаешь. Таким, как вы.

Питера не тревожило, что его называли «такие, как вы» – это почитаемая, фундаментальная граница жизни: имущих и неимущих. Питер не относил себя к беднякам.

– Я думаю, всегда есть что-то за холмом, что я должен увидеть, – сказал он. – Например, что кроется в ботинках твоей сестры?

Лучи от пары фонариков высветили их в темноте, и бесшумно загорелись полицейские мигалки.

– Черт, – сказал Питер.

– Все в порядке, – успокоил его Роман, но Питер уже бежал в сторону линии деревьев. Он остановился в той же тени, из которой появился Роман, который беззаботно глядел на фонари.

– Заблудился, приятель? – спросил самый низкий, без шеи, с обилием жира, как у штангиста.

– Я в порядке, но, спасибо за заботу, офицер, – ответил Роман.

– Это мальчишка Годфри, – произнес другой, высокий и худой, с резко выступающим носом, тянущим к земле, согнутым как лук, готовый выстрелить.

– Ты в курсе, что время не детское, – сказала Шея.

– Я ночная сова, – ответил Роман.

– Тебе нельзя здесь находиться, умник, – вступил Нос. – И мне плевать на твое имя.

– Я кому-то мешаю, офицер? – спросил Роман.

– Кто это был с тобой? – снова Шея. – Не тот ли грязный цыган? Что вы, две инкубационные птички, делали тут такого, что не заслуживает порицания?

– Разговаривали.

– О чем?

– О таинствах смерти, – парировал Роман.

– Ладно, пошли, – сказал Нос.

Роман посмотрел на него: он смотрел в его глаза, и на короткое время его собственные блеснули, как у кошки, что ранее и привлекло внимание Питера к нему, и он произнес, с нажимом, словно учил актера репликам: – Хотя, знаешь, его мамаша будет еще той занозой в заднице.

Нос молчал. Его лицо побледнело.

Затем, он несколько раз коротко моргнул и выдавил: – Хотя, знаешь, его мамаша будет еще той занозой в заднице.

– Что, – спросил Шея.

Роман посмотрел в его глаза: –Ага. Иди, парнишка.

– Ага, – повторял Шея. – Иди, парнишка.

– Слушаюсь, офицер, – сказал Роман.

Они вернулись к джипу, Шея бормотал: – Жуткий маленький засранец.

Как только они ушли, Питер вернулся к Роману.

– Спорю, у тебя не часто отнимали деньги на завтраки, – пошутил Питер.

– Грунтовая земля, – сказал Роман. – Вот, что в ее ботинках.

Язык Питера замер на полпути между молчаливым принятием информации и попыткой ее понять. Он ничего не сказал.

Роман лег на землю и приложил свое ухо к земле, как в фильмах про индейцев.

– Ты чувствуешь это? – спросил он.

– Что?

– Чтобы это ни было, оно… там, внизу.

– Оу, – произнес Питер. – Это.

– Хорошо, – сказал Роман, вставая. – Хорошо узнать, что не сходишь с ума.

– Или, не ты один, – ответил Питер.

Облака проплывали над Белой Башней. А где-то явственно слышался звук поезда.

Из архивов Доктора Нормана Годфри:

От кого: morningstar314@yahoo.com

Кому: ngodfrey@hacres.net

Тема: Позволь им есть гренки!

Дорогой Дядя,

Очередная неделя? и снова обращаю к вам свой лепет. Мне кажется, вы открыли Ящик Пандоры, если бы не было так трудоемко нажимать клавиши кончиком ластика на карандаше – эти кончики пальцев Всевышний (с помощью доктора П.) счел обеспечить возможностью, назовем ее, обильной, нажимать по одной клавише за раз. Мне кажется, будет достаточно легко попросить Маму заказать мне какую-нибудь клавиатуру с менее чувствительным сенсором, но я ценю, что каждое слово, выбранное мной – продукт целенаправленных усилий. Кажется многие, кому не надо столь тщательно подбирать слова, не ценят этого.

Итак, какие же новости с моего прошлого письма заслуживают внимания ластика? (Ирония, избегавшая моего внимания до этого момента – как удивительно!) Конечно – вы будете мною гордиться, Дядя, я последовала вашему совету и утвердила свою независимость перед Мамой. Мы обедали в клубе, Мама, Роман, и я, и, когда принимали наш заказ, я заметила волнующее попурри самых разнообразных цветов. И пока мама говорила Дженни, что я буду «как обычно», я безудержно схватила меню и энергично ткнула в него пальцем.

– Ты хочешь это, дорогая? – спросила Дженни, моя самая любимая из персонала клуба.

– Нет, нет, – поправила Мама, – мы возьмем ей «как обычно», я думаю.

Что означало, конечно же, тарелку нарезанной говядины.

Но я покачала головой и снова принялась жестикулировать, указывая на свою прихоть.

– Милая, – сказала Мама, – тебе необходимо твое мясо.

На что Роман вставил едкую ремарку. Дженни, с которой он постоянно заводит легкий флирт (и, возможно, нечто большее за пределами ее работы – как утомительно пытаться следить за внеклассными занятиями моего братца), ухмыльнулась. Мама не показала взаимности.

– Ее обычный заказ будет вполне удовлетворительным, – сказала она своим вопрос-улажен голосом. Который, признаюсь, убил мою решительность на корню, если бы не благословенное вмешательство Дженни.

Положив свои руки мне на плечи без намека на отвращение, она сказала: – О, она просто заботится о своей фигуре. Все эти милые мальчишки в старшей школе.

Я хотела расцеловать каждый из ее пальцев, один за другим, но сдержала себя глупой усмешкой, глядя на которую Роман с сожалением приложил платок, чтобы остановить потекшую слюну.

– Хорошо, Шелли, – сказала Мама, и в пугающей рациональности ее тона было повышенное раздражение нашей сплоченностью, – какое бы решение ты не приняла, тебе с ним жить. Мне кажется, мы обе знаем, ты закончишь, сожалея, что не сделала должного выбора.

Она посмотрела на меня, очевидно ожидая молчаливого согласия. Как же удивило ее, когда я уверено ткнула в меню еще раз. И хотя Мама была, фактически, права, – мой живот снова начал урчать, еще до того, как мы вернулись домой, – я сдерживала голод всю ночь, чтобы доказать, что я действительно способна жить с принятыми решениями. Без единого сожаления! – притягательный вкус различия между сладким абрикосом и горьким шпинатом, чрезмерным перцем и лихим луком, целомудрием миндаля и сладострастием томата: праздник, если не живота, то духа. И, самое важное, я почувствовала, что Мама заметила: я больше, чем какая-то живая – хоть и громоздкая – Мэрионетка, которая беспрекословно танцует под ее нитями; как вы мило подметили, я умная, автономная личность с собственными желаниями. Я верю, этим противостоянием ваша племянница заслужила немного, смеет ли она говорить такое? уважения.

К другим новостям, я считаю перевод в старшую школу достаточно гениальным. Моя учеба идет полным ходом; я продолжаю прогрессировать вопреки стандартизации: пока большая часть моих продвинутых одноклассников борются с сослагательными наклонениями испанского и тригонометрическими функциями, я в своем углу – моем храме – позади, снимаю кости с классического греческого и квантовых гипотез Бома (пища для ума – признательна за рекомендации). Я также, это должно быть приятно вам услышать, завожу друзей в положительно головокружительном темпе! Кристина Вендалл одаривает меня добрым взглядом, когда никто не смотрит, прокладывает себе путь, я уверена, к надлежащему знакомству (словно слова могут предложить больше, чем благодать окна души); твоя Лита остается, что, я уверена, для тебя не новость, таким же добрым ангелом; и этот цыганский мальчик, о котором я писала прежде, продолжает одаривать меня своим шармом. Какой же он дьяволенок! – на несколько дюймов ниже парней его возраста, но шире в плечах (конечно, он все равно кукольных размеров по сравнению с вашей ласковой писательницей). У него смуглый цвет лица, и черный хвостик, подразумевающий использование вазелина, словно его прическа – результат выбора. Роман говорит, он оборотень. Мама говорит, что он вредитель, и не нужно с ним якшаться (естественно Роману – ей и в голову не взбредет включить меня в эти наставления).

Я надеюсь, что он не причастен к инциденту в Килдерри-парк. (Я так плакала, когда услышала.) Конечно, если мне жить с принятыми решениями, полагаю, я должна заботиться о вопросах, на которые предпочитаю не знать ответа.

Всегда твоя, Ш.Г.

Ангел

Девственница положила аппликатор на полку, сполоснула руки и села на край ванны, ожидая. Не ответа; ответ она знала. Тест был для них, для доказательства, в котором, как она знала, они нуждаются. Или, по крайней мере, для определенной степени доказательства, чтобы быть уверенной, что разговор начнется.

Свяжитесь с вашим доктором, если получили неожиданный результат, говорилось на коробке. Это было одним способом все уладить.

Девственница посмотрела в окошко аппликатора. Она не боялась, а тем более, когда вспомнила, как светился нимб над его головой, сияющий не просто золотом, но всеми цветами мерцающего света. Она поднялась, глубоко вдохнула, надув живот, и, задержав дыхание, погладила руками сверхъестественную округлость, оставшиеся угли его идеального света внутри нее.

Оливия Годфри встретилась с Доктором Норманом Годфри в баре отеля Пенроуз в следующий полдень. Оливия была отталкивающе красивой женщиной неопределенного возраста. Она носила белый брючный костюм, с равнодушием Старого Света, что День Труда прошел уже неделю назад, с головным платком обрамляющим черные волосы и солнцезащитные очки «Джеки О». Она потягивала мартини. Доктор Годфри, статный человек среднего возраста с преждевременно седеющими волосами и бородой, и глазами, при обычных обстоятельствах блестевших великодушием: это было результатом сочетания черт его характера – глубочайшей доброты и практически полного отсутствия смирения. Но сейчас обстоятельства не были обычными, и его зрачки выражали целеустремленность, зеленые глаза Годфри стреляли вокруг, как при замедленной съемке. Когда он прибыл, она поставила ему скотч на барную стойку, что было им проигнорировано.

– Что ты за это хочешь? – спросил он.

– Хотя бы «Спасибо, Оливия», – сказала она своим аккуратным британским акцентом с крупицами континентального. В свое время она была актрисой в каких-то лицеях, и даже в момент крайней импровизации ее слова окутывало кольцо былого мастерства.

Он ровно посмотрел на нее. Ее самообладание было впечатляющим.

– Не думай, отвечай. Была ли ты или этот ходячий комплекс Бога как-то причастны?

– Ради всего святого, Норман, тебе на самом деле нужно быть чуть более конкретнее, – ответила она.

– Лита беременна, – промолвил он.

– О, – Ее губы вытянулись в идеальную форму этого звука. – Что ж, думаю, ты понимаешь, что я физически не способна на такое, а Йоханн, мы оба прекрасно знаем – его… наклонности несколько другого толка.

– Я тут, блядь, не шутки шучу, – выпалил он. Бармен оглянулся на них.

– Сбавь тон, – сказала она. – Сядь. – Она указала на стул рядом с ней. Давай, Давай.

Он сел: – Оставь сейчас же этот покровительственный тон, – сказал он.

– Что ж, ты должен признать – это довольно удивительное обвинение.

– Мы не разбираем степень обвинения. Прямо сейчас это просто вопрос, и ты дашь мне на него прямой ответ.

– Нет, Норман, я к этому не причастна, – сказала она. – Ни, как я знаю, доктор Прайс, и откровенно, то, что ты сейчас спрашиваешь, выходило бы за рамки возмутительности, если бы было хоть на йоту менее мистическим.

Он наклонил свой стакан сначала в одну сторону, затем в другую, глядя как ликер доходит до каждого из краев.

Ее тон снова став деликатным: – Тебе не приходило в голову, что, возможно… она не особо жаждет делиться со своим отцом спецификой обстоятельств зачатия?

Он поставил стакан, постучал по нему пальцем и горько усмехнулся. – Не желает? Нет. Такого нет, – сказал он.

Она взглянула на него.

– Она говорит, что все еще девственница, – сказал Годфри.

Она молчала. Он ответил на ее молчание.

– Она говорит, – продолжил Годфри, – это был ангел.

Она молчала.

– Она говорит, он посетил ее летом, и она не говорила ничего до сих пор, потому что не хотела, чтобы мы не приняли все в искаженном виде – это ее слова, – но она почувствовала, пришло время когда ей понадобилась наша помощь с… ребенком. И она взяла тест на беременность, так что ее положение точно не галлюцинации.

– У нее есть парень? – спросила она.

– В последнее время никого.

– Она ходила в церковь?

– Когда это кто-то из нашей семьи посещал церковь, если только никто не умер?

– А каково твое… профессиональное мнение?

Он взглянул на нее. Действительно ли она спросила.

– Изнасилование – сказал он. – Она была изнасилована, и ее разум отвергает этот факт с помощью фантазии. Клинический термин для таких случаев – психогенная амнезия.

– Ты говорил с полицией?

– О чем? О своих подозрениях, что что-то произошло прошлым летом, чего она даже не подтвердит? Моя единственная надежда надеяться разговорить ее и все выяснить.

Ее брови поднялись: – Думаешь, так будет лучше?

– Попытка противопоставить ее убеждению, что ребенок, которого она носит в свои семнадцать, – есть продукт непорочного зачатия, и что в любую минуту на поверхность всплывут реальные события, после того как бесповоротное решение будет принято?

Она кивнула.

– А теперь, могу я спросить? Что могло натолкнуть тебя на мысль, о моем участии в этом?

Он изучал свое отражение, в настенном зеркале бара. Он обнаружил, что когда его волосы, подкрепленные аккуратной бородкой, начали седеть, на него легла печать определенной архетипической авторитетности: у меня все под контролем. На самом деле, он не мог найти разумного объяснения, почему он здесь. Прошлой ночью его плачущая жена вышла из комнаты, оставив его сидеть, и его дочь протянула к нему руку через стол с изяществом рассвета, и в этот момент, когда больше не осталось ничего рационального, у него появилось предчувствие. Мрачно и смутно с дерзким апломбом на любую рациональность, он ощутил влияние Оливии во всем этом. И это чувство, должно признать, не находилось под его контролем. Он не было разумнее объяснений его дочери. Оно делало его бороду лживой. Но независимо от абсурдности его интуиции, беспомощной попытки озвучить ее, он понимал теперь правдивость и уродство маленькой функции этой бороды. Она давала ему что-то для ответного удара.

– Потому что я, блядь, не имею ни малейшего понятия, на что ты можешь быть способна, боясь потерять меня.

Он уставился на нее. Она сняла свои солнцезащитные очки и встретилась с ним взглядом.

И тогда, твердая и злобная маска, защищающая его, к большому облегчению раскололась, он закрыл лицо руками и заплакал. Группа полупьяных юристов притворялась, что не смотрит на него. Оливия нежно погладила своей рукой его затылок. Другой она вернула очки на место и, взяв зубочистку с нанизанной оливкой, облизала ее своим языком.

Они зашли в свой привычный номер и занялись привычным разочаровывающим антагонистическим сексом, как делали уже несколько лет. После Оливия лежала на его животе, куря сигарету, хотя, с некоторых пор, курить в этом номере было запрещено. Мысли о выборе другого, были настолько же несерьезны, как мысли птиц, решивших лететь зимовать на север. Это был не правильный способ. В самом низу позвоночника Оливии, там где заканчивался копчик, словно рельефная карта гор бледнел округлый шрам – остаток грубого хирургического вмешательства. Доктор Годфри встал, заправив рубашку в брюки. Его глаза уставились в пол.

– Где мой… – Он увидел, как ее нога элегантно раскачивалась в воздухе с его галстуком, зажатым между пальцев. Он потянулся за ним, но ее нога качнулась в сторону. Взяв ее за лодыжку, он забрал галстук и, обернув его вокруг шеи, подошел к окну. Через реку со стороны Хемлок Гроув виднелись выхлопы с потоками пламени, высвобождающиеся из труб от разработки кокса. В настоящее время этим предприятием руководила Люксембургская сталелитейная компания, но однажды она была частью загрязняющей промышленной династии Годфри, много жизней назад.

Он сел на край кровати и натянул носки. Оливия выдохнула дым и сцепила пальцы.

– Я боялась, что ты серьезно имел это в виду, – сказала она. – В последний наш раз.

Последний раз, который был еще весной, он сказал, что не думает, что позвонит снова. Это было новостью для них обоих: он сказал, что удивлен, возможно, даже больше, чем она. То, как самая очевидная вещь, может быть самой немыслимой. Атлант пожал плечами.

– Ясно, – сказала она, наконец.

– У меня просто нет больше сил, – сказал он, объясняясь.

– Сил для чего? – спросила она. Это был риторический вопрос, и в то же время самый верный. Их положение не требовало ни одного. Сейчас это был вечный двигатель, старше, чем приливы. Он знал женатых мужчин, убивших бы за такой шанс. Мужчин, убивших бы за нее. Ему пришло в голову, что когда-то он был таким мужчиной, заслуживающим зависти и жалости.

Он ничего не сказал. Его лицо было как часто используемая губка, не способная держать влагу уже много лет.

– Пожалуйста, – сказала она. Спокойное достоинство, с которым она произнесла это слово, противоречило тому, как она его использовала. – Пожалуйста… подумай об этом.

Без малейшего милосердия он солгал, что подумает, хоть и не собирался. Вместо этого он взял стакан, как эмоциональный новокаин. Если бы смыслом новокаина было онемение онемения. В свои последние годы без любви, Джейкоб Годфри был известен тем, что проводил долгие часы, стоя перед фасадом здания, который спроектировал на вершине самого высокого холма в долине. Он рассматривал свои владения, которые заработал, по собственному мнению, кровью и огнем, и знал, в эпилоге своей жизни, что все это мелочные, преходящие вещи, не имеющие в себе ни крупицы значимости, и что вот он одинокий и бесполезный богач с домом на холме, у всех на виду и все же забытым. Доктор Годфри провел всю свою жизнь, опасаясь той же участи, и каждый, сделанный им шаг, был сопротивлением против этого, каждый шаг он делал к призваниям настолько противоположным, что приводили к одному: состраданию. Потому он и занялся психиатрией, встречей материи и духа. Он помогал людям, множеству людей, что еще добавить? Я помогал. Скажите, что еще тут можно добавить.

Наконец он встал и сказал: – Я именно это имел в виду. Я не хотел, чтобы это произошло. Это было…

– Из злобы, – перебила она.

– Из слабости, – поправил он.

– Согласимся согласиться.

Она протянула окурок сигареты. Он отнес его в ванную и бросил в унитаз, затем повернулся к зеркалу и поправил прическу. Оливия разминала руками свое лицо.

– Страшный инцидент, – сказала она. – Девушка из Пенроуз.

– Твоя дочь считает, это был оборотень.

– У моей дочери впечатляюще богатое воображение. – Она перекатилась на спину и вытянулась в всю длину. – И все же, это ужасно эротично. Быть загнанным и растерзанным грубым зверем. Для кого-то этого достаточно, чтобы задрожать.

Он выключил свет в ванной и подошел к двери. Она не сделала ни единого движения прикрыть наготу.

– Я серьезно, Оливия, – сказал он.

Она задумчиво улыбнулась: – Почему ты думаешь, что я этого не знаю?

В третью субботу октября Роман подвез домой из кино Лету и нескольких друзей. К этому времени разговоры о Брук Блюбелл зашли в тупик. Не было ни мишени для обвинений, ни лиц, кому выразить возмущение, ничего, что можно сделать, кроме нескольких охотников, пытающихся выследить существо, которое оставило призрачно ничтожное количество следов, нечего было сказать, кроме того, как бессмысленно, абсолютно бессмысленно все это было. Оставляя невысказанным то, что все молчаливо принимали: по крайней мере, она была не здешняя.

Вскоре они остались вдвоем в машине Романа, он достал из своей куртки фляжку с водкой, которую опустошил во время фильма, наполнил заново, и поднес ее прямо к лицу Литы. Она отказывалась от нее весь вечер, что он считал ужасными упущениями манер. Она не сделала ни единого движения, чтобы взять ее, потому он потряс фляжкой, на случай если та как-то избежала ее внимания.

Она скрестила руки перед собой в виде креста и сказала ему убрать ее.

– С каких пор? – спросил он.

– С тех самых, – ответила она.

Повзрослев, Роман и Лита почти не виделись друг с другом; их семьи не встречались со смерти отца Романа, и эти двое не имели регулярных контактов до старшей школы. До этого Лита ходила в частную Эпископальную академию, но затем поняла, что элитарность ей не по душе: Роман не рассматривал ни одну из частных школ со стороны, кажущейся вполне логичной для такого как он, с простой и немыслимой стороны находиться подальше от дома. Таким образом, когда они потворствовали своему взаимному любопытству, это было вызвано кровной связью, нежели дружескими отношениями. Лита была маленькой и песочно-блондинистой девушкой с очень своеобразными особенностями, которые были настолько же далеки от общепринятого смысла этого слова, насколько и симпатичны, и если Роман был ртутным, Лита была мистичной. У нее всегда было очень странное мировоззрение, она обозревала вещи с видом, словно только что очнулась от затянувшегося сна. На самом деле эта черта только сблизила их – обстоятельство, кое ни в коей мере не радовало ее отца.

Роман сделал удивленное лицо: – Сделай глоток как цивилизованный человек.

– Следи за дорогой, – сказала она.

Роман свернул налево на 443-ю. Они въехали в пасть лесного протока между двумя холмами, и темные ветви с обеих сторон висели решетками над их головами.

– Не будь грубой, – сказал он.

– Мы можем это оставить? – попросила она.

– Мы это оставим, когда ты прекратишь быть «Увидимся в следующий вторник» и выпьешь.

– Роман, перестань.

– Что? Ты беременная что ли?

Они ничего не ответила. Он посмотрел на нее.

– Да, брось!

Она нервно пригладила волосы.

– Я, блядь, просто не верю, ты врешь! – выпалил он.

– Я… просто ждала подходящего момента.

Он отхлебнул, резко забросил фляжку через плечо и остановил машину. Трасса 443 была дорогой со множеством ям и слепых углов, из-за которых происходили многочисленные аварии.

– Роман, заведи машину, – сказала Лита.

Он неподвижно сидел с головой, опущенной на руль.

– Может я не сказала тебе, потому что не хотела, чтобы ты изображал королеву драмы.

– Это Тайлер? – спросил он.

Тайлер был парнем, с которым Лита встречалась весной, о котором Роман думал не более как о капле от влажного полотенца, оставленного на кровати. Но теперь Роман сидел, глядя перед собой, и в центре своего мысленного взора увидел другого парня, в то время как пара когтистых рук, мрачно мерцающих по краям, обвивались вокруг его лица.

– Это не Тайлер, – сказала она. – А теперь, пожалуйста, заведи машину и перестань драматизировать.

Тайлер покинул его разум, но темная фигура продолжала танцевать, так близко.

– Кто? – спросил он.

Я не хочу говорить об этом, пока ты не заведешь машину.

Он опустил стекло, вынул ключи из зажигания и бросил на землю снаружи.

– Кто? – повторил он.

– Видишь? Я знала, что ты устроишь из этого федеральное расследование.

– Кто?

Она скрестила руки на груди: – Ты звучишь, как самая глупая в мире сова.

Он закрыл глаза, желая, чтобы тени в голове пропали, но им было плевать открыты или закрыты его веки. Он открыл глаза, оторвал одну руку от руля и нажал на клаксон, – раздался длинный пронзительный гудок.

– Кто?

– Роман, прекрати это.

– Кто?

– Роман, прекрати.

Он сконцентрировал внимание на руке, лежащей на клаксоне, слыша гудок так, словно находился под водой. Он на самом деле здесь, убеждал он себя, все меньше в это веря.

– Хватит, Роман!

Палец, как чужой непослушно описывал круг в воздухе.

Боясь, она сняла его руку с руля и крепко сжала между своих ладоней.

– Это был ангел, – сказала она.

Тень исчезла из его внутреннего взора, и он ощутил растущее давление, давление ее рук. Он действительно здесь.

– Это было что? – спросил он.

– Это был ангел, – повторила она. Он молчал.

– Буквально?

– Это был ангел.

Он снова замолчал.

– Расскажи мне об этом, – попросил он.

– Как рассказать о танце тому, кто лишен ног? – спросила она.

– У меня есть ноги, и они никуда не собираются уходить, – сказал Роман. Но, как и все, кто являлся по природе берущим, он знал, когда получал именно столько, сколько собирался получить. Хотя до этого момента он не получал настолько больше и вместе с тем настолько меньше, чем хотел.

Он открыл дверь автомобиля, наклонился наружу и подобрал ключи. Сделав большой глоток из фляжки, завел двигатель и выехал назад на дорогу.

– Рассказала своим? – спросил он.

– Они… осведомлены, – ответила она.

Роман поднял брови. Представил себе эту картину.

– Мама пытается свыкнуться и признать это. Отец… отец хочет, чтобы я сделала аборт.

– Святая корова, – сказал Роман.

– Он думает, я все выдумала.

Роман не прокомментировал.

– Но я рожу этого ребенка. – Заявила она со спокойной, не ищущей оправданий, несокрушимой авторитетностью. – Смирись с этим.

– Я вообще молчу, – сказал он.

– Смирись с этим, – повторила она.

Роман аккуратно объезжал впадины, его пьяное вождение всегда было более сосредоточенным, когда Лита сидела в машине. Никто из них не проронил ни слова, пока он обдумывал услышанное.

Она доверилась ему. Она не наслаждалась сокрытием этого от тех, кого любила. Ложь! На самом деле обладание этим чудом наполняло ее радостью воришки, наткнувшегося на заброшенный храм – это было ее, только ее! Но теперь пришло время делиться этим; это больше не принадлежало ей одной. Досадно.

Роман не стал заводить разговор снова, он взял свой iPod и запустил их песню в аудиосистему. Их песней была брит-рок баллада о богатой девочке, которая имела интимные отношения с бедным мальчиком во время каникул в младших классах. Их совместная любовь к этой песни была личной шуткой между ними, единственными членами из собственной группы, которые способны оценить уникальную позицию рождения с привилегиями. Лита начала напевать, и Роман добавил громкости еще на четверть и подхватил вместе с ней.

Ты никогда не делала, что большинство…

И вскоре громкость было уже некуда прибавлять, и они вместе, Роман и Лита, пели во весь голос, ее волосы развевались из стороны в сторону, пока она танцевала, сидя на пассажирском сиденье, а он болтал коленями и изображал, что барабанит по рулю.

Ты никогда не будешь смотреть на свою жизнь, как раньше…

Они начали другую песню, когда заметили бродягу в Киллдери парке, лежащим посреди дороги, прямо на их пути. Роман ударил по тормозам и машина с визгом, повернувшись перпендикулярно, резко остановилась. Воздух наполнился горечью горящей резины, а радио продолжало.

потому что не осталось ничего другого…

Роман выключил музыку и спросил Лету, в порядке ли она.

Она кивнула, глядя на мужчину. Он лежал на спине, морщась и активно сжимая пальцами виски, словно пытался что-то оттуда выжать.

– Мы должны ему помочь, – сказала она.

Роман выразил несогласие. Но как же все сложно с этими девчонками и их мнением. Он включил аварийные огни.

– Тебе лучше остаться здесь, – сказал он.

Они оба вышли, но Лита осталась у машины, а Роман аккуратно подошел к мужчине. На его рубашке был рвотный след, и он пах, как помойка. Роман спросил, все ли с ним хорошо, и мужчина решительно замотал головой из стороны в сторону, негодуя от услышанного вопроса.

– Это неправильно, – сказал мужчина.

– Хотите поехать с нами, – спросила Лита.

Роман поморщился: – Вызвать скорую, тоже хороший вариант.

– Я не хочу видеть, – сказал мужчина, инфантильно скуля. – Я не хочу виде-е-е-е-ть эт-о-о-о.

Роман отступил в сторону и набрал 911, а Лита подошла ближе. Он пытался остановить ее, пока ждал ответа, но она уже наклонилась к мужчине.

– Как ваше имя? – спросила она.

– Я не знаю, здесь мужик на дороге, я его чуть не сбил, – сказал Роман в трубку. – Я думаю он шизофреник или типа того.

Мужчина посмотрел на Лету с ужасом непонимания. Оболочка его мертвого глаза дернулась.

– Как ваше имя? – снова повторила Лита, со сверхъестественно мягким врачебным тактом, словно медсестра в исполнении Ингрид Бергман.

– Э, 443, – продолжал Роман, – двумя милями южнее Белой Башни. Прямо перед Индейским ручьем.

Во взгляде мужчины чувствовалась какая-то отчаянная важность, необходимость высказаться.

– Уроборос, – прошептал мужчина.

– Так вас зовут? – спросила Лита.

– Он просто, уф, он просто был тут, посреди дороги. Ему действительно нужна какая-то помощь.

Его взгляд соскользнул с ее лица. Слезы хлынули из единственного глаза.

– Сегодня я видел Дракона… – сказал мужчина.

Она протянула руку.

– Не… – крикнул Роман.

Но мужчина уже взял ее руку и сжал, как цветок, которому суждено увянуть.

– Я – Лита, – произнесла она.

– Что? – сказал Роман. – Мое имя?

Он повесил трубку и осторожно отвел Лету в сторону.

– Слушай, друг, – начал он, – как насчет того, чтобы тихонько отойти в сторону, чтобы нас никто не сбил?

Он проглотил собственную антипатию и предложил мужчине руку. Глаза бродяги встретились с его. Видящий глаз, как окровавленное молоко, блестел на свету фар, а затем с опаской замигал. Роман попытался выдавить нечто вроде улыбки, эти усилия выглядели, будто он пытался поднять несколько тонн камней над головой. Видящий глаз превратился в шип, вонзившийся в Романа, и мужчина поднял свои руки, словно защищаясь, и они трепетали и махали из стороны в сторону, безумные и изнеженные, пока он кричал во все горло.

– Боже! – сказал Роман, отпрянув назад.

Мужчина отчаянно начал ползти к краю дороги

– ТЫ! – кричал он. – ЭТО БЫЛ ТЫ! ЭТО БЫЛ ТЫ! ЭТО БЫЛ ТЫ! ЭТО БЫЛ ТЫ!

Роман спокойно стоял и молчал. Он почувствовал давление на свою руку; Лита тянула его к машине. Его глаза уставились на мужчину, который продолжал двигаться к кювету, а его ноги продолжали беспомощно толкаться об землю, как машинка на пульте управления руках злобного ребенка.

– не хочу видеть, – жалостливо сказал он себе, и повторял эту фразу еще долго после того, как машина исчезла из виду.

Она сидели в машине в гробовом молчании. Как только они пересекли Индейскую реку, Лита взглянула на Романа. Лунный свет на его безразличном лице, скользил как шелк на серости камня. Ее рука нежно легла на его руку и застыла.

Отпечаток

Позже тем же вечером Роман сидел за столом в темной столовой комнате, потягивал из фляжки и неспешно считал количество кристаллов, из которых состояла люстра – 160, он хорошо это знал, но производное сорока и четырех звучало комфортнее и спокойнее для него – когда эти кристаллы озарились, от слабого света.

– Что ты делаешь? – спросил Роман.

Шелли занимала весь дверной проем. Она была одета в бесформенную ночную рубашку и излучала слабое свечение, ее индивидуальную особенность, когда она переживала волнение или тревогу.

– Пить хочешь? – спросил он, предлагая фляжку.

Она не пошевелилась, и в ее глазах было оправданное опасение, что после привычной тишины дом Годфри разразится взрывом.

– Я в порядке, – неубедительно произнес он. – Я… просто думал.

Ее свечение мягко плескалась в перекрытиях люстры, как свет в крытом бассейне. Он отодвинулся от стола.

– Я уложу тебя, – сказал он.

Они поднялись на чердак, где Шелли спала на груде королевских размеров матрасов, скрепленных вместе лентой, перетянутой крест-накрест. Шелли не очень-то дружила с кроватными каркасами. Стены от пола до потолка были выложены книгами, в одном краю размещался мольберт, а в другом старинная астролябия, составленная из латунных концентрических колец. Потолок был испещрен множеством светящихся в темноте наклеек звезд и луны.

Шелли села на кровать. Роман стоял возле астролябии, расположив пальцы на внешнем кольце, следящим за орбитой. Он рассматривал потемнение пыли на кончике пальца, глубокомысленные завитушки и водовороты, дающие отпечаток, но не подсказку. Снаружи раздался крик совы, и свет Шелли расплылся под ее рубашкой.

Он вытер палец о джинсы, подошел, сел на край кровати, отвернувшись от нее. Она ждала, что он что-то скажет.

Мягко он начал напевать с закрытым ртом. Она широко улыбнулась и присоединилась к нему. Он начал петь текст, а она продолжала держать мелодию.

– Этот маленький мой свет, – пел он.

– Я дам ему светить…

Он повернулся и провел пальцами по щеке Шелли, оставив слабый, светящийся след на пути.

– Давай, – произнес он. – Почистим твои зубы и сменим обувь.

Перипетия

29 октября пополудни Роман удивил Питера, отправив ему на английском записку. Прошел месяц; сегодня ночью была Луна Охотника. Отношения между ними не развивались с их ранней встречи, что, как считал Питер, было к лучшему. Роман был нестабилен, как монета, крутящаяся на столе: чем ближе она была к остановке, тем с большей скоростью одна сторона сменяла другу. Он не был ни орлом, ни решкой. И все потенциальные результаты их продолжающегося союза не казались Питеру исключенными из обширной Иерархии Дерьма Без Которого Он Мог Бы Жить.

Но затем, без предупреждения, хотя и в соответствии с его подвижной натурой, Роман передал Питеру вырванный кусок бумаги с обезоруживающе простым вопросом:

– Можно посмотреть?

– Передаем записки, мистер Годфри? – сказала миссис Писарро.

– И не думал об этом, мадам, – ответил он.

После звонка Питер подошел к Роману. Он спорил сам с собой весь урок и пришел к выводу, что удовлетворить любопытство парня куда разумнее, чем скрывать: отговорки только подольют масла в огонь. Но, по правде, его кровь Руманчеков не позволила ему упустить возможность покрасоваться.

– Приходи к пяти, – сказал он.

– Ебаный страус, этот цыганский задница-пират зовет тебя на свидание? – спросил Дункан Фритц.

– Съешь тампон, неотесанный монголоид, – огрызнулся Роман.

Небо разливалось оттенками красного, когда Роман прибыл к Руманчекам. Питер проводил его в трейлер, полный библейского наследия и удобно расположенного жалкого набора мебели, ладана и лечащих камней, и коллекции Голливудских музыкальных пластинок, и фигурок мастеров времен Ренессанса, и невозвращенных библиотечных книг, и уголка, посвященного индийскому богу Ганеш, светящемуся Рождественскими огнями, как Гваделупская Дева Мэрия. Роман сконфуженно остановился у последней. Он спросил, являются ли они индусами или кем-то подобным.

Питер помотал головой. – Это бог нового начала. Но я не уверен, знал ли это Николай. Он всегда называл его Джамбо и просил одарить его между ног таким же большим, как его нос. Ник был настоящим неучем, – добавил он.

Он провел Романа в кухню и представил Линде, которая засовывала противень с печеньем из арахисового масла в духовку. Она была удивлена, когда Питер проинформировал ее, что упырь посетит их после школы: раз уж ее сын будет отсутствовать вечером, то можно готовить для кого-то еще. Она усадила ребят за кухонный стол и спросила, хотят ли они молока.

– Конечно, – сказал Роман.

– Милый? – спросила Линда.

– Молочная кислота, – ответил Питер.

– Точно, точно, – опомнилась она. Наполнив Роману стакан молока, указала на свой живот, вращением пальца. – Оно делает смешные вещи с его животиком, – объяснила она.

Глаза Питера блуждали за окном, наблюдая закат. Он дышал, как заметил Роман, с некой тревогой, потирая руками оба бицепса, как курильщик, вспоминающий, как давно он затягивался сигаретой в последний раз.

– Итак, – начала Линда, – какие планы после выпуска?

Роман пожал плечами, словно это был вопрос такой же важности, что и о планах на выходные. – Думаю, мама купит мне какое-нибудь неплохое местечко в колледже.

– Здорово, – сказала Линда.

Рука Питера схватила нож для масла со стола, независимо от каких-либо сознательных мышечных команд. Линда положила свою руку на его.

– Он нервничает перед этим, – объяснила она. – Гормоны.

– У меня есть «Ксанакс», – сказал Роман.

Питер отказался.

– Может чуть-чуть, попробовать на зубок, – сказала Линда.

Роман вынул свой контейнер для мятных леденцов и выудил две таблетки, одну он дал Линде.

– Это больно? – спросил он Питера.

Питер покачал головой:

– Не заметишь, если тебя переедет автобус.

– Ты все еще… ты? – поинтересовался Роман.

Питер посмотрел на него. Гадая.

Линда потянулась и ухватила грубую щеку сына.

– Он хороший мальчик, – сказала она, подергивая плоть своими пальцами с жестокостью истинной любви. – Он радость своей матери, милый маленький кролик.

За несколько минут до половины шестого они втроем вышли наружу. Линда проводила Романа к двери, Питер уже стоял на улице. Он снял свою одежду. Коричневое тело с густыми островками черных волос. Пенис не обрезан. На правой стороне ребер была вытатуирована буква, маленькая «г».

– Что значит эта «г»? – спросил Роман.

– Гуляй, гандон, – ответил Питер.

Он шел вперед, распуская хвостик, и волосы падали ему на плечи. Казалось, будто запах ниспадающей ночи успокаивал его расшатанные нервы, и он двигался с грацией и авторитетом не меньшим, чем выражала земля под его ногами. Воздух был практически беременный ожидаемой магией и угрозой, и с запоздавшим чувством Роман спросил, в безопасности ли они тут.

– Все в порядке, – успокоила Линда. – Просто стой позади.

Роман щелкнул пальцами и сказал: – Блядь.

– Что? – спросила она.

– Забыл принести Фрисби.

С тяжестью шамана Питер поднял средний палец. Он взглянул на остатки солнца, закатывающегося за горизонт, как красный Меркурий, и опустился на колени: голова наклонена и волосы спадают на лицо. Он ждал, пока прозвучит тайное имя. Линда сжала руку Романа. Фетчит сел, с задранной вверх ногой, и неторопливо принялся вылизывать себя.

Затем по плечам Питера пробежал спазм. Его ладони сжались, и пальцы врылись в грязь. Хватка Линды стала крепче. Питер закричал так, как нечто, о существовании чего на земле Роман даже не догадывался. Питер упал на бок, его лицо исказилось, словно его вытягивали тысячи невидимых крючков и мускулы задрожали, как змеи в безумной пляске, под кожей. Кот забежал в трейлер. Питер вцепился в пульсирующую плоть на своем животе, оставив мясистые раны, с пробивающейся через них влажной щетиной. Он схватился за кожу и решительно разорвал, – плоть сошла, словно костюм для подводного плавания, обнажая кроваво-матовый жилет меха. Роман зажал ладонью нос, как только зловоние падали заполнило воздух, и небрежно, то, что еще раньше было известно, как Питер, сломилось в задней части, нижняя половина била лапами, освобождаясь от человеческого одеяния. Мокрый хвост прорвался и распрямился. Оно выло все чаще и жалобнее, пока пасть прорывалась через губы, раскрываясь и закрываясь, его старое лицо было натянуто, как дряхлая маска. Существо перевернулось на четвереньки и яростно отряхнулось, разбрызгивая кровь, превращая ее в туман и лишая себя остатков людской кожи в буйной тряске.

Теперь в сумерках перед ними стоял волк. Роман пошатнулся к Линде; он потерял центр равновесия. Он не совсем знал чего ожидать от сегодняшнего визита сюда, гораздо меньше, чем открытия двух важнейших истин жизни: что человек может стать волком и что, если у тебя есть привилегия наблюдать подобную трансформацию, то это самая правильная и естественная вещь, которую ты когда-либо видел.

– Бля, – прошептал Роман.

Волк был огромным животным, высоким и гладким и царственным, как королева-луна. Сверкнув желтыми глазами новорожденного, он поднял губы, обнажив белые клыки, и вытянул передние лапы; мех шевелился в воздухе. Глаза Линды увлажнились, наполнившись абсолютом материнского эгоизма, и Роман с чистым восхищением завидовал клыкам, тем белым, блестящим клыкам, злорадствующим над теми, у кого их нет. Конечно же, клыки оборотня более длинные и искривленные, больше присущие семейству кошачьих. За ними последнее слово; как только челюсти сомкнутся, ничто на земле не вырвется из них. Лупус сапиенс: волк умелый. Так Роман, живущий тут всю свою жизнь, наконец-то увидел истинного хозяина леса. Все остальные – слуги.

Превращение полностью завершилось, Фетчит вышел из трейлера и подошел к волку, который императивно и отчужденно обнюхал кота, прежде чем обратить свое внимание на остатки плоти, из коей он был рожден, и погрузиться носом в ее кучу, с характерным хлюпающим звуком.

– Можно мне… погладить его? – спросил Роман, немного придя в себя. Не совсем до нормальной степени.

– Не когда он ест, – ответила Линда.

– Питер, – позвал Роман.

Волк закончил ужин и оглянулся, нос комично был выкрашен красным, и невозможно было сказать, узнавали ли людей эти старые глаза. Что, однако, было – это уверенное отсутствие типичного для собак проявления привязанности или интереса. Оборотни, в отличие от других видов, к которым они относятся, не стайные животные. Что определяло полный смысл быть оборотнем. Это было дикое существо, космическое и непостижимое, как все по-настоящему дикие существа, и, ведая всем миром запахов, он развернулся, манерно пошел к деревьям и с шорохом исчез.

Через три дня после Ночи Охотника Кристина Вендалл пробиралась через лесные заросли позади своего дома к Валгринс, сделать тайные покупки. Тайлер Лэйн, одиннадцатиклассник, позвал ее в пятницу на свидание, и, мало того, что она поборола себя, согласившись, она также планировала сделать что-то, чтобы превзойти его ожидания. Кристина не обладала такой репутацией – на самом деле ее репутация была полностью противоположной, – но недавние внутренние предзнаменования, связанные с приливами и отливами, предполагали некоторые изменения. Люди меняются – кто сказал, что нет? Алекса и Алиса не поверили ей и смеялись, что она все еще краснеет при слове менструация. Кристина краснела. Но люди могут меняться, и если она хочет стать великим писателем своего времени, у нее есть обязанности расширять свои горизонты. Да, она запоздала с развитием, и это дало ей Персонажа – перипетию, как они называли это в классе драмы, неожиданный поворот – но теперь ей нужен был Материал. Близняшки благополучно сформировались, когда им было по десять, потому они не понимали ее. Они думали, что знают все, но это не так. Насколько они знали, у нее даже не было первого поцелуя. Были вещи, которые они не ведали. Кассирша неодобрительно поджала губы, но молча оформила покупки Кристины. Сука! возмутительно гремел голос Кристины в ее разуме, с таким пылом, что она мгновенно встрепенулась, не сказала ли это вслух.

Видите! Кто будет подозревать девочку, неспособную произнести вслух слово менструация, разгуливающую и называющую людей суками и жирными старыми коровами у себя в голове? Маленькая дерзкая сучка! Она увидела отражение своей мимолетной улыбки в зеркале на потолке. Она заплатила свои деньги, но все равно было такое чувство, будто она крадет.

Возвращаясь тем же путем, она крутила пакет на запястье по и против часовой стрелки, когда увидела в земле кроличью нору. Остановилась. Это напомнило ей ее сон. Она посчитала это очередным неблагожелательным оккультным индикатором внутренних изменений, возвращение повторяющегося сновидения, не посещавшего ее годами. Это был простой сон. Она внутри завода, где бывала и прежде, – в этой темноте можно было почувствовать обе стороны своей кожи, – и что-то находилось рядом с ней.

Существо того же цвета и запаха, что и тьма. Но она различала его присутствие; есть разница между местом, где ты единственное живое существо и где ты не один, и здесь было что-то живое. И только одно место, чтобы спрятаться: в темноте она может разглядеть контуры только большого котла, завалившегося на бок. Конечно, если она не знает, что здесь за существо, она не может знать чего оно хочет, и есть ли причины прятаться. Но она не может пойти на такой риск, потому она подходит к котлу, кладет руки на край и всматривается вглубь. Что, если спрятаться, значит отрезать путь к бегству? Что если внутри котла что-то страшнее? Или там вообще ничего нет? Настоящее бездонное ничто? Но здесь, на заводе, темное существо находится рядом с ней, и она может чувствовать, как его не-тень падает на нее, оно прямо за ней, и она не знает, что оно захочет с ней сделать, если она обернется посмотреть. Она парализована. Она не знает что делать, повернуться и встретиться с ним лицом к лицу или Прыгнуть В Дыру.

А затем она проснулась.

– Порой ты бываешь такой странной. Тебе надо повязать голову платком и пойти в Сарай Мозгов, – сказала Алиса. (Сарай Мозгов было распространенным прозвищем для Нейропатологической Лаборатории на холмах Хемлока, в которой хранилось свыше трех тысяч образцов человеческого мозга, являвшихся предметом огромного внимания среди местных подростков.)

Ну и что с того? У некоторых людей забавные сны. И бывают моменты, когда они чувствуют, что каждая клеточка их тела заражена раком, или что, когда они дышат, они выдыхают чистый кислород, а вдыхают углекислый газ. Или заливаются истеричным рыданием, когда смотрят видео в Интернете, где слон рисует собственный портрет, как недавно Кристина в компьютерном классе, по не более выразительной причине, чем показавшейся ей, что вся безымянная грусть, когда-либо пережитая ею или вся эфемерная жизнь, заключенная в эфир матрицы, есть лишь часть этого видео, созданного для легкого развлечения. Она, поздно и таинственно повзрослевшая, с назначенным на пятницу свиданием с одинадцатиклассником и с планами просто показать кому-то, что личность способна меняться, такая вот перипетия, и что ж!

Пройдя кроличью нору, чуть дальше по тропинке, что-то еще попало в ее поле зрения – нелепое цветное пятно – ткань, платье. Сначала она подумала, что это бродяга и напряглась, но… разве бродяги носят розовое? Она подкралась на несколько шагов, взглянуть. Это была девушка. Лежала на сухих листьях, примерно одного с Кристиной возраста, чуть старше. Лицо красивое, но по-клоунски облепленное мошкарой и тело блестит, словно она не смыла вчерашний макияж, и кем бы она ни являлась, Кристина не была знакома с ней по школе, хотя у нее было легкое чувство узнавания. Глаза девушки широко открыты и смотрят в небо застывшим, невидящим взглядом так, как представляла себе Кристина взгляд людей, сидящих на Фенилциклидине, хотя даже не знала что такое Фенилциклидин, кроме как по нескольким случайным историям отца близняшек о людях, его употребляющих.

Кристина шагнула вперед и начала спрашивать девушку, в порядке ли та, но осеклась. Она уронила пакет, содержащий один блокнот, одну перьевую ручку, один диетический чай, и одну упаковку презервативов.

Девушка лежала на земле, ветки и листья застряли в ее распущенных волосах, руки вывернуты под неправильным углом; на груди ее розового платья непристойное изображение кекса и ее кожа и губы оттенком схожи с резиновым клеем, и – как это укрылось от взгляда Кристины: нижняя часть девушки отсутствовала.

Кристина нагнулась к стволу дерева. Нет, сэр. Очевидно это розыгрыш, какой-то дурацкий прикол. Это даже со второго взгляда не выглядело правдоподобно. Скоро Хэллуин, и какие-то ребята притащили это из торгового центра и бросили здесь, чтобы какая-нибудь глупая маленькая девочка, прямо как она, нашла это и испугалась. Она, скорее всего, видела ее где-то, на какой-нибудь витрине ужасов, вот почему она «узнала» ее. Наверняка ее снимает скрытая камера. Хорошо, если такова ваша игра, она сделает несколько изменений, вот ее золотой шанс.

– О, – сказала она торсу, – ты меня реально напугала. – Ее голос изображал, как она представляла себе, тон из порнографии. С которой она не была лично знакома, но иногда близняшки имитировали. – О-ох, ты выглядишь немного бледной. Хочешь… рот в рот?

Она была очень удовлетворена собственным представлением. Невидимые шутники где-то в деревьях получат настоящую бомбу для своего розыгрыша. Что ж, держите свои штаны, ребята. Она встала на колени, вспыхнула от собственной смелости – что за маленькая шлюшка!

– Боже, – сказала она, – у тебя такие милые губки.

Она поднесла свой рот к манекену. Рот манекена был серым и мутным и пах так, как банка с компостом, если бы вы не смогли перебороть смутное желание понюхать ее. Кристина отпрянула назад, ее затошнило. Именно тогда она заметила серо-белое движение в нижней части живота, что, сначала подумала она, было чем-то, что пыталось найти путь наружу. Но затем, – как удар, – она рассмотрела огромное количество маленьких пульсирующих жрущих существ, которые не пытались выбраться; это было последнее, чего они хотели.

Кто я? Что мне за выгода в этой борьбе?

Я убийца.

Бу.