Зенитчик. Боевой расчет «попаданца»

Глава 2

Пока трясусь в кузове, изучаю надписи на ящиках. Первая строчка: 85-52К оск. Здесь все понятно, восемьдесят пять – калибр в миллиметрах, с ним я угадал. Пятьдесят два ка – индекс орудия. Оск – осколочный, самый массовый снаряд для зенитной артиллерии среднего калибра. Вторая строка: 4 шт. + +. Четыре штуки и два таинственных плюса. Всего, стало быть, шестнадцать. Снарядов к пушке у нас больше, чем патронов у всех троих, вместе взятых. В той же строке ближе к краю: 23-40-24. Совсем непонятно, могу только предположить, что сорок – это год выпуска. Третья строка: брутто 82 кг. Хренасе ящичек! На торце еще набор цифр: 46-23-40. Видимо, сорок – это действительно год, а остальные цифры – номер партии. И еще одна надпись АТ/80. Аммотол? Возможно. Надписи на всех ящиках совпадают, выходит, все они из одной партии, это хорошо, а вот то, что бронебойных нет – плохо. Впрочем, в нашем положении количество снарядов роли не играет, пушка сама по себе не стреляет, ей расчет нужен, причем обученный. А нас только трое, и пока мы будем переводить пушку в боевое положение, нас самих несколько раз на ноль помножат.

Трактор проезжает несколько небольших деревень. Все дороги здесь проложены по деревенским улицам. Похоже, война пришла сюда вместе с нами. Люди провожают наш тягач взглядом, понимая, что не просто так занесло в их края такую технику. Между тем на самом большом доме в каждой деревне висит красный флаг. Отвык я уже от них, но придется привыкать заново и язык держать на привязи. Если в западных областях население привыкло к смене власти и особых эмоций от этого не испытывает, то здесь к советской власти привыкли и перемен не хотят.

В сумерках добираемся до деревни Новоселки. Деревня с таким названием есть практически в каждой области, а зачастую и не одна. Останавливаемся у дома с красным флагом. Лейтенант идет искать председателя сельсовета. Я тем временем знакомлюсь с водителем трактора.

– Петрович, – представляется он. – Вообще-то, я Иван Петрович Семяхин, но все меня Петровичем зовут, даже товарищ лейтенант.

Петровичу двадцать четыре года, он окончил семилетку, что по меркам этого времени звучит гордо, и курсы трактористов. В армии служит третий год, все время механиком-водителем транспортного трактора СТЗ-5. Полк их входил в Барановичский бригадный район ПВО. Когда немецкие танки вышли на подступы к Барановичам, полк получил приказ передислоцироваться в Минск. Советский устав этого времени не предусматривал использование зенитной артиллерии среднего калибра для организации противотанковой обороны. Уходили в большой спешке, взяв минимум боеприпасов. Трактору Петровича не повезло – забарахлило магнето. С отставшим тягачом остался и командир огневого взвода лейтенант Костромитин. Поломка, в общем-то, пустяковая, на полчаса всех дел, но эти полчаса оказались роковыми. СТЗ уже почти готов был продолжить движение, когда на дороге появилась немецкая разведка. Расчет бросился к лесу. Немцы выпустили по бегущим не очень прицельную очередь и покатили дальше на Минск.

Стоящий на обочине тягач внимания немцев не привлек, на брошенную технику они уже насмотрелись, а движению по шоссе он не мешал. На это и обратил внимание лейтенант, правда, к тому времени около него остался один Петрович. Остальные стремительно растворились в зеленом массиве, и найти их не удалось. С наступлением темноты движение по шоссе прекратилось, и они рискнули вернуться к оставленной технике. Ремонт Петрович закончил на ощупь, буквально за минуту. СТЗ, не включая фар, добрался до первого поворота и свернул с шоссе вправо. Можно было поискать счастья на двух дорогах, ведущих на восток. Одна шла через Несвиж на Осиповичи, вторая – через Слуцк к Бобруйску. Однако обе они шли по открытой местности, и неторопливый тягач мог стать легкой добычей для немецкой авиации. К тому же он не мог соперничать в скорости с немецкими танками. Поэтому и решил Костромитин проскочить теми дорогами, где танки не догонят и авиация не достанет. Так они оказались на том перекрестке, где мы их и встретили.

Петрович сильно горевал об утраченном карабине. Когда расчет драпанул в лес, карабин оставался в кабине. А когда вернулись, его уже не было. Все было на месте, а карабин таинственным образом исчез. Кто и когда прибрал его к рукам, ни Петрович, ни лейтенант не заметили. Повествование водителя было прервано появлением лейтенанта вместе с местным мужичком – председателем сельсовета. Тот сразу предложил:

– Хадзем да мяне. Хата у мяне вяликая, месца на усих хопиць.

– А тягач? – забеспокоился Петрович.

– Свае не крануты, а чужых у вёсцы няма, – успокоил его председатель.

Много ли нужно человеку для счастья? Крышу над головой, сытый живот и ощущение безопасности. Это для начала. Потом возможны варианты. Кому-то захочется зрелищ, кому-то – выпить, а кому-то – ба…, пардон, женщину. Или мужика, если смотреть с точки зрения лучшей половины человечества. Ну и так далее. Постепенно список растет, и лишь немногие могут позволить себе иметь из этого списка все или почти все. Вот тут-то эти почти все имеющие и обнаруживают, что обладание этим почти всем счастья, отнюдь, не гарантирует. Очень быстро наступает пресыщение, и они опять начинают искать радость жизни в самых простых вещах. Круг замыкается. Вот только подавляющее большинство так никогда его и не проходит, жизнь их обрывается, когда они еще пытаются найти свое счастье. А есть те, кто счастье находит, и сходит с этого круга вечного поиска. Мы же сейчас находимся на самой нижней ступени, мы живые, сытые и довольные сидим за столом в председательской хате и добиваем большую миску картофельных драников, макая их в сметану.

После завтрака лейтенант делает мне замечание.

– Приведите себя в порядок. Вы же образованный человек, инженер. А вид у вас…

– Есть, привести себя в порядок!

Попросил у Петровича опасную бритву, взбил в горячей воде мыльную пену и приступил. Сонные артерии мне удалось сохранить целыми, но остальная площадь покрылась изрядным количеством порезов. После бритья вид у меня, будто я подрался с котом или приставал к женщине с очень острыми ногтями, а она отчаянно сопротивлялась. Что вы хотите, первый раз имею дело с этим инструментом. Лучше бы не брился. Здесь никто понятия не имеет, что такое крем после бритья. Как они живут? Вместо крема делаю холодный компресс, чистая тряпка покрывается бурыми пятнами, но из некоторых порезов кровь продолжает идти. Петрович дает мне цилиндрик, именуемый квасцами. Замазываю порезы и присоединяюсь к Петровичу, копающемуся в потрохах своего СТЗ.

Тракторный двигатель производит на меня впечатление. Тяжелый, малооборотный, мощностью чуть больше полусотни дохленьких лошадок. Зато жрет все, вплоть до керосина и лигроина. У него даже баков два. Один, маленький, для бензина, на нем он заводится, а потом переходит на тяжелое топливо из большого бака. Всеядность двигатель компенсирует прожорливостью. С прицепленной пушкой расход запросто переваливает за двенадцать литров. Нет, не на привычные сто километров, а в час. Вот на этом расходе мы и погорели. Сунувшись в бак, Петрович вдруг заявил, что вчера при петлянии по полесским дорогам трактор сожрал слишком много и теперь топлива хватит еще километров на пятнадцать, от силы на двадцать. Лейтенант побежал к председателю, назад возвратились уже вдвоем.

– Няма у мяне газы, – разводит руками председатель. – Прайду па вёсцы, у людзей спытаю, можа, и дасць хто.

Не перестает удивлять меня наш народ. То за копейку удавиться готовы, то последнюю рубаху снимают. Причем гадать, как поступят в конкретном случае, бесполезно, все равно ошибешься. Ведь немцы их керосином снабжать не будут, и они это прекрасно знают. Тем не менее несут. Несут в бидонах, в стеклянных бутылках, заткнутых пробками из старых газет, кто литр, кто пол-литра. Для нас каждый литр – это еще один пройденный километр, а для них две-три недели освещенной по вечерам жизни. Потом они перейдут на лучину. И все ради спасения одной-единственной пушки. Причем десятки, если не сотни, таких же пушек стоят сейчас на обочинах дорог и брошенных огневых позициях, и никто не думает их спасать. А эту вот готовы спасать всем миром. Почему так происходит? Не понимаю. Всего набирается около пятнадцати литров.

– Праедзьце да Карпилавки, – советует председатель. – Да яе киламетрав трыццаць. Там ёсць МТС.

Тридцать километров это на грани, однако другого выхода нет. Благодарим людей за помощь и прощаемся с гостеприимными Новоселками. Теперь все наши дороги ведут в Карпиловку. До цели не дотянули километра три. Двигатель чихает и глохнет прямо посреди дороги, приехали. Оставляем Петровича с техникой и идем добывать горючее. Карпиловка – это местный районный центр с атрибутами советской власти, положенными глубокой провинции. Нам приходится пройти пару бюрократических кругов, прежде чем мы становимся обладателями двух бидонов: десятилитрового, с керосином, и пятилитрового, с бензином. Даже не рискую предположить, какое октановое число у этой жидкости, но Петрович заливает все в СТЗ без колебаний. Похоже, этот двигатель будет работать и на флотском мазуте. В местной МТС нам доливают еще тридцать литров керосина. На большее щедрости райисполкома не хватает. Нас отправляют в Паричи, до которых еще тридцать километров, военная техника заправляется там из фондов тамошнего военкомата.

В Паричи добираемся уже вечером, расспросив местных жителей, находим военкомат. В военкомате у нас первым делом проверили документы. Точнее, проверили у Костромитина с Петровичем, а мою бездокументную личность задержали и отвели на допрос. Винтовку я оставил Петровичу. Допрашивал старший лейтенант, местный военком. Прежде чем приступить к допросу, он спросил:

– Что у тебя с лицом?

– Это я побрился неудачно.

Дальше посыпались стандартные вопросы. Фамилия, имя, отчество? Год и место рождения? Партийность? Происхождение? В ответах стараюсь не врать, чтобы на мелочах не засыпаться. Наконец формальности закончены, начинаются вопросы по существу.

– Где твои документы?

– Сгорели вместе с вещами в поезде, двадцать второго июня.

– В каком поезде?

– Ленинград – Брест.

Стараюсь отвечать как можно короче.

– Цель поездки в Брест?

– Командировка.

– В какую организацию?

– Брестский энергокомбинат.

В какой форме работают местные энергетические организации, я уже выяснил.

– Цель командировки?

– Техническая помощь местным товарищам.

– Почему послали именно тебя?

– Это вопрос не ко мне. Пришла разнарядка из наркомата, начальство выбрало меня.

Если спросит, из какого наркомата – засыплюсь. Надо уводить допрос от этой скользкой темы.

– Я понимаю, товарищ старший лейтенант, что выгляжу подозрительно и документов у меня нет, но поверьте…

– Да верю я тебе, верю, – неожиданно прерывает меня военком. – Вот потому, что выглядишь подозрительно и документов у тебя нет, я тебе и верю.

Оказывается, сегодня утром в Паричах появилась полуторка. В кабине водитель и командир, в кузове несколько красноармейцев. В военкомате они получили продовольствие и заправили машину. Потом переправились на левый берег. Переправившись, напали на паромщика. Тот прыгнул в воду и сумел от них уйти. Тогда они попытались поджечь паром, закатив на него бочку с бензином, но горел тот плохо, и пожар быстро потушили, переправа продолжила свою работу.

– Так вот, у них все документы были в порядке. В полном порядке, не придерешься. Я сам проверял. Они, кстати, сейчас на левом берегу, там же, куда и вы собираетесь, поэтому осторожнее там.

– А нам всегда надо быть осторожными, товарищ старший лейтенант. У нас на троих два ствола и двенадцать патронов.

– Зато у вас пушка есть, – парирует военком, – с патронами туго, но что-нибудь найдем.

И тут мне в голову приходит гениальная мысль.

– Товарищ военком, а можно меня в Красную армию призвать?

– Тебя? – удивляется старший лейтенант. – Нельзя. Ты не житель нашего района, документов у тебя нет и возраст не призывной.

Минут десять уговариваю военкома, взывая к его чести, совести, долгу Родине и так далее. И ведь уломал. Главным фактором стало то, что сегодня начались бои за Бобруйск, а значит, в любой момент немцы могут прийти сюда, где никаких войск нет. Военком вызвал Костромитина.

– Ну что, лейтенант? Возьмешь к себе пополнение? – кивает на меня военком.

– Возьму, товарищ старший лейтенант.

– Ну, добро, ты пока иди, мы его сейчас оформим.

Решаю отжать ситуацию по максимуму.

– Товарищ старший лейтенант, если я уже боец Красной армии, то нельзя ли мне найти хоть какую-нибудь обувь?

Мои летние туфли с честью выдержали многокилометровый марш по лесным дорогам и бездорожью, но сейчас уже близки к развалу. Войдя в мое положение, военком отправляет на вещевой склад сержанта с приказом найти самые большие сапоги. Пока сержант ходит, я становлюсь обладателем шикарной справки о призыве меня в Красную армию. Фотографии на справке нет, зато стоит настоящая печать Паричского военкомата. В графе «Место назначения» значится «в распоряжение лейтенанта Костромитина». Теперь я с лейтенанта должен пылинки сдувать, он моя единственная легальная зацепка в этом времени. Сержант приносит отличные яловые сапоги, явно предназначенные для комсостава. Своего владельца они не нашли только благодаря своему размеру, не заносило в Паричи большеногих командиров.

– Сапоги принес? – интересуется военком у сержанта.

– Принес, товарищ старший лейтенант.

– А портянки где?

Сержант срывается с места, видно, грозный военком в Паричах. Выйдя во двор, застаю там только закрытую брезентом пушку и лейтенанта с моей СВТ.

– А Петрович куда исчез?

– В МТС поехал. Что-то у него с коробкой, там обещали помочь с ремонтом.

Пока я переобуваюсь, меня находит военкоматовский сержант и передает мне караульную норму – пятнадцать патронов в трех обоймах. Костромитин расписывается в журнале. В Паричах мы задерживаемся еще на один день – ремонт нашего трактора затягивается. Хорошо, что сделан он на базе обычного сталинградского трактора, никаких проблем с ремонтом, и запчасти можно найти даже в сельских МТС.

Пока наше орудие стоит во дворе военкомата, к нам то и дело подходят местные жители и спрашивают, чего это мы, зенитчики, не стреляем по немецким самолетам, изредка пролетающим над поселком. Лейтенант объясняет им, что у нас только два человека, а нужен полный расчет, что без ПУАЗО и дальномера стрельба одним орудием – бесполезный расход боеприпасов, а снарядов у нас всего шестнадцать штук. Наивный ты человек, лейтенант. Когда к нам с ехидным вопросом подкатывает очередной дедок, объяснения я беру на себя.

– Если мы стрелять начнем, то немцы нас обозначат как цель для своей авиации и будут бомбить. Ты, дед, этого хочешь?

Не хочет. Паричи бомбили в первый же день войны. Точнее, бомбили – это громко сказано. Видимо, паромная переправа в Паричах значилась у немцев резервной целью, и два самолета, не отбомбившихся по основной цели, сбросили бомбы на нее. В паром, естественно, не попали. Первая бомба полностью разрушила дом и убила всю проживавшую в нем семью, вторая взорвалась на улице, около пристани. Поселок получил наглядное представление о бомбежке с воздуха.

Переправляемся через Березину в последний день июня. Переправляемся в два приема: трактор вместе с пушкой для местного парома слишком тяжел. Сначала Петрович задним ходом загоняет пушку на паром, на левом берегу мы скатываем ее с парома вручную при помощи местных жителей. Вторым рейсом переправляем трактор и цепляем к нему орудие. Там же, на переправе, впервые встретились с беженцами. Некоторые просили Костромитина взять их с собой, лейтенант, добрая душа, согласился. Так моими соседями в кузове становится молодая еврейская семья. Пока тряслись по дороге на железнодорожную станцию Красный берег, разговорились.

Ефим Соломонович, сотрудник минской конторы, ведавшей государственными резервами, был командирован в Пинск. С собой он взял молодую жену, студентку минского медицинского института. Добраться до Пинска он решил через Брест, так было быстрее. Поезд Минск – Брест попал под удар немецкой авиации гораздо ближе к Бресту, чем мой, и люди, сумевшие покинуть поезд, уже через несколько часов оказались на оккупированной территории. Ефим и его жена стояли на обочине шоссе Брест – Минск, а мимо них шла колонна танков и мотопехоты. Там же, около шоссе, они спрятали два паспорта с еврейскими фамилиями и карточку кандидата в члены ВКП(б). За любой из этих документов немцы к стенке поставят без разговоров. А дальше начались скитания по дорогам белорусского полесья. Ефим Соломонович был уверен, что их путешествие скоро закончится. Ему только надо перебраться на левый берег Днепра, пристроить жену к дальним родственникам и явиться в районный военкомат для отправки на фронт. Утрата документов его не смущала, по роду своей деятельности он объездил практически всю Белоруссию и многих военкомов знал лично. В том, что немцев за Днепр не пустят, он был свято уверен. Переубеждать его я не стал, правоверный еврей-коммунист мог запросто стукануть куда надо о распространителе пораженческих настроений.

Немцев он ненавидел люто и по поводу их отношения к своему народу никаких иллюзий не испытывал. В Белоруссию успело перебраться некоторое количество польских евреев, и бесчинства, творимые немцами в отношении еврейского населения Польши, секретом для их белорусских соплеменников не являлись. Другое дело, что, в отличие от моего собеседника, большая часть еврейского населения, особенно проживающего в глухой провинции, информации этой не верила. Они еще помнили немецкую оккупацию 1917—1918 годов, когда никаких особых притеснений евреи не испытывали. Польская оккупация 1919—1920 годов была для них гораздо более жесткой. Вот и сейчас они надеялись, что все обойдется, и все страшилки окажутся только слухами. Соломона и его жену изумлял и возмущал добровольный отказ соплеменников от эвакуации. Кстати, сами они внешне от местных жителей почти не отличались. Не сказал бы Ефим о своей национальности, я бы вовек не догадался. Одеты они были, как местные жители, на голове у женщины была белая косынка, скрывающая курчавые волосы. У немцев были большие проблемы с выявлением лиц еврейской национальности. Для этого они использовали местных опознавателей, те хоть в паспорт и не смотрели, но никогда не ошибались.

До Красного берега добираемся к двум часам после полудня. В километре за станцией проходит дорога Бобруйск – Жлобин. Костромитин предлагает повернуть направо к Жлобину, я агитирую его продолжить движение прямо, на Рогачев. В качестве основного аргумента выдвигаю наличие хорошего шоссе, ведущего от Рогачева на восток, с небольшим уклонением к северу. Дескать, наличие такого шоссе позволит нам быстрее добраться до своих и дальше получить направление в зенитно-артиллерийскую часть. Лейтенант, в конце концов, не выдерживает и срывается.

– И далеко вы драпать собрались, товарищ инженер? До самого Урала? Или еще дальше?

Подобного рода заявления безнаказанными оставлять нельзя. Я тоже перехожу на повышенный тон.

– А какого ж тогда хрена, товарищ лейтенант, вы притащили сюда эту железяку аж из-под самых Барановичей? Надо было еще тогда, на Минском шоссе, дать немцам последний и решительный, у местных хотя бы керосин остался. Да и сейчас еще не поздно, поворачиваем налево, и на Бобруйск, там сейчас фрицев, как грязи. Вот и врежем по ним всеми шестнадцатью. Вот только сомневаюсь, что хотя бы половину выпустить успеем.

Пока Костромитин ищет ответную аргументацию, усиливаю натиск.

– Уж если вы взялись спасать материальную часть, то спасайте ее до конца. В героев сыграть мы все еще успеем.

– Хорошо, – соглашается лейтенант, – черт с тобой, идем на Рогачев.

На самом деле, я помню, что Рогачев наши оставили без боя в самом начале июля, поэтому у нас есть шанс проскочить на левый берег, не ввязываясь в драку. Жлобин немцы взяли дней на десять позже, после серьезных боев. Попасть в Жлобинскую мясорубку мне вовсе не улыбается. А потом Днепр форсирует корпус Петровского, и у нас появляется шанс остаться там надолго. К тому же, если застрянем в Жлобине, гарантированно попадаем в окружение, после знаменитого поворота Гудериана от Смоленска на юг во второй половине августа. А окружения мне категорически противопоказаны, я и так насквозь весь подозрительный. Но до этого времени у нас есть еще месяц, чтобы успеть проскочить за Рославль.

Едва наша сцепка свернула на Рогачевское шоссе и еще не успела проехать через железнодорожный переезд, как стало ясно – застряли мы тут надолго. По крайней мере до завтрашнего утра точно. Проезд по мосту через Друть был перекрыт бдительным постом, проверяющим документы и досматривающим проходящую технику и подводы. Среди проверяющих мелькали зеленые фуражки. Перед постом скопилось огромное количество людей, подвод, запряженных лошадьми, гражданских и военных машин, тракторов. Если прилетят немцы, то… Но у немецких асов, видимо, хватало других целей, а мосты они пока не бомбили, наоборот, пытались сохранить. Мосты были нужны их наступающим танкам. Этот район Рогачева был полностью отстроен уже после войны. Ни одного знакомого здания я, естественно, не увидел. Хорошо знакомое здание молочно-консервного комбината, слева от шоссе, также отсутствовало. Да и сам деревянный мост ничуть не напоминал виденное раньше железобетонное сооружение.

Через мост тек тоненький ручеек прошедших проверку. Я постарался прикинуть время прохождения и убедился, что преодолеть нам его сегодня явно не светит. Никогда не понимал задач подобных постов. Диверсантов и шпионов ловить? Не смешно. Сказочку про нержавеющую проволоку для скрепок мы слышали многократно. Но сами же и говорят, что на документах сыпался только один из десяти. Так что нормального шпиона этим бдительным товарищам поймать вряд ли удастся. Мост охранять? Ну, так охраняли бы, чего к людям зря цепляться. Тем более что оба моста скоро достанутся немцам абсолютно целыми. Может, они тут дезертиров выявляют? Но дезертир сюда точно не попрется, только если совсем тупой. А тот, кто поумнее, этот пост обойдет. Хотя я сильно сомневаюсь, что поимка десятка дезертиров стоит таких проблем для всех остальных. Но нам, с нашей сцепкой полной массой под десять тонн, другого пути нет, остается только ждать своей очереди.

СТЗ сворачивает на обочину, и Петрович глушит двигатель. Из кабины выбирается лейтенант.

– Говорил же, что на Жлобин нужно было идти!

Это уже в мой огород.

– А вы думаете, товарищ лейтенант, что там народа меньше будет?

Костромитин аж сплюнул с досады.

– Ну его к черту, этот мост, пока до него ползти будем, все горючее спалим. Ждем до утра, авось утром народа меньше будет.

Предложение лейтенанта не лишено смысла, притока новых беженцев со стороны Бобруйского шоссе не наблюдается, а ночью кто-то вряд ли подтянется. За ночь толпа сильно уменьшится, и к мосту мы должны проехать существенно быстрее. Вот только, насколько мне помнится, немцы заняли Рогачев в самых первых числах июля. Надеюсь, что действительно в первых числах, а не в самый первый день. Наши попутчики ждать не хотят, и мы расстаемся с ними.

С утра проскочить мост не удается – подводит техника. Из-за дрянного топлива засорился карбюратор, и Петрович, разобрав, чистит его. Я работаю на подхвате, подаю ключи, инструмент, держу какую-нибудь деталь, если надо. Наконец жиклер продут, мусор из поплавковой камеры убран, сам поплавок отрегулирован. СТЗ плюется сизым выхлопом, скрежещет включаемой передачей и, лязгая гусеницами, влезает в очередь, ведущую на мост. Наблюдаю за работой «зеленых фуражек», документы проверяют тщательно, неторопливо. Вот отогнали в сторону гражданскую полуторку, а пассажиров отправили дальше пешком. Машина остается у поста, видимо, мобилизовали в армию явочным порядком. Еще двоих отвели в ближайший от моста дом, видимо, на дополнительную проверку. Один из них вернулся минут через десять, отдал пограничнику какую-то бумажку и продолжил путь, второй так и остался в доме.

Подходит и наша очередь, меня охватывает сильное беспокойство, прокатит ли моя справка из военкомата и хватит ли поручительства Костромитина, что я не шпион. Эти ребята на таких, как я, карьеру делают: чем больше подозрительных задержал, тем лучше показатели, начальство с благоволением смотрит. А мне сидеть «до выяснения». А что выяснится, еще неизвестно. Точнее известно, что ничего не выяснится. Нет меня в этом времени, точнее, физически я есть, а по бумагам меня нет, нигде не числюсь. А без бумаги… И к стенке могут запросто поставить, так, на всякий случай, как сильно подозрительного. Мне даже штрафная рота не светит, да и нет их еще, почти через год появятся. И танки немецкие могут появиться здесь уже завтра, а вот с ними мне встречаться совсем уже не хочется.

СТЗ продвигается еще на десять метров. Теперь перед нами трехтонный ЗиС, телега, запряженная парой лошадей и забитая какими-то узлами, дальше мы. Справа и слева хлипкие ограждения, еще правее пропускают пешеходов. За нами набирается здоровенный хвост, от Бобруйска подходит новая техника, подводы, люди. Неожиданно по этой реке проходит продольная волна, и в ее колыхании я отчетливо различаю два слова «немцы» и «танки». Ошибся! Сегодня! Сегодня, в первый день июля! Я подскакиваю с ящика, стучу по кабине и воплю во всю глотку.

– Петрович! Гони!

Костромитин высовывается из дверцы, оценивает обстановку и принимает решение.

– Газуй влево!

Петрович дергает рычаги фрикционов, СТЗ прыгает вперед, дергая пушку и подминая под гусеницы задок телеги. Дико ржут кони, вопит возница, трещит дерево. Тягач, едва не намотав на гусеницы лошадей, ломает хлипкий барьер и вываливается на встречную полосу. Бросившиеся навстречу пограничники отскакивают в стороны, кто-то рвет с плеча винтовки. ЗиС сбивает самодельный шлагбаум из тонкой жердины и едва успевает проскочить на мост перед нами. СТЗ плюется выхлопом, ревет движком, со скрежетом включается повышенная передача, и наша скорость увеличивается километров до пятнадцати в час. Я оглядываюсь назад, толпа смела все заслоны, смяла охрану моста и бежит за нами. Какой-то красноармеец успел запрыгнуть на повозку и едет, держась за ствол пушки. Допроверялись. Страшно подумать, сколько народа передавят в этой охваченной паникой толпе.

Дамба, по которой идет дорога, ненамного шире моста, но Петрович выжимает из СТЗ все, что можно. Основную толпу мы обогнали, а те, кто проскочил раньше, освобождают дорогу, едва услышав лязг тракторных гусениц. До ближайших домов, за которыми можно укрыться, где-то около километра. Трактор проходит почти половину этого расстояния, когда на правом берегу Друти появляются немецкие танки, и не только они. Всего две «двойки» или даже «единицы», один гробообразный бронетранспортер, ну и мотоциклы там должны быть, хоть я их и не вижу. Немцы притормаживают на берегу, то ли хотят осмотреть мост на предмет наличия взрывчатки, то ли просто не торопятся врезаться в толпу, не успевшую проскочить через мост. Да и вообще, куда им торопиться? Никакого организованного сопротивления им здесь не окажут. Предупреждаю Костромитина:

– Товарищ лейтенант, немцы! Два танка!

Лейтенант высовывается из кабины, рассматривает правый берег и, убравшись обратно, что-то говорит Петровичу. Что именно, я не слышу, мешает рев двигателя и лязг гусениц. Мы уже почти добрались до крайних домов, когда трактор сворачивает вправо. Лучше бы влево, но там сразу за дорогой дамба круто обрывается, а справа есть ровная площадка. Позиция не самая удачная. Противник частично закрыт растущими на дамбе деревьями, а стрелять придется над самой дорогой. Людской поток течет буквально в десятке метров от дульного тормоза зенитки. Как только трактор останавливается, хватаюсь за снарядный ящик. Уй-е! Восемьдесят два килограмма! Тащу ящик волоком к заднему борту.

– Куда?! Стоять!

Лейтенант за шиворот ловит спрыгнувшего с пушки красноармейца и пинком придает ему ускорение к заднему борту СТЗ.

– Разгружай!

Вдвоем откидываем задний борт и начинаем снимать с кузова ящик. Костромитин и Петрович убирают стопоры, и пушка плюхается на грунт. Потом они стаскивают с пушки брезент. Подскакиваю к прицелу, несколько секунд рассматриваю конструкцию и проверяю его установки: боковое упреждение – ноль, устанавливаю прицел на дальность восемьсот метров. Плюхаюсь в кресло наводчика и заглядываю в окуляр оптической трубы. Темно, как… Сдергиваю с прицела крышку и еще раз заглядываю в окуляр. Четыре нити, и стрелка снизу, усиление оцениваю как пятикратное. Никаких ракурсных колец, это же не АЗП. Поворачиваю маховики вертикальной и горизонтальной наводки: по горизонтали все в порядке, а с вертикальной что-то не то, усилие на маховике уж больно маленькое. Опять кручу маховик, картинка в поле зрения оптической трубы поднимается. Смотрю на ствол, а он на месте стоит. Оборачиваюсь. Лейтенант специальным ключом меняет установку взрывателей. Сами взрыватели уже вкручены на место, а ведь положено перевозить их отдельно.

– Петрович, открой затвор! – командует лейтенант.

Однако с затвором у Петровича выходит заминка. Вместо положенной по нормативу минуты возимся уже три как минимум. Лейтенант заканчивает со снарядами и сам открывает затвор. Мельком бросает взгляд на прицел и досылает первый снаряд в казенник. Звон гильзы и лязг закрытого затвора.

– Готово!

Лучше бы Костромитину самому встать к прицелу, но работа заряжающего требует известной сноровки и опыта. Если поставить заряжающим меня или Петровича, то из-за неправильного досылания мы запросто можем заклинить затвор, да и установок взрывателя никто из нас не знает.

– Товарищ лейтенант, ствол не поднимается!

Лейтенант толкает механика к левой стороне орудия.

– Совмещай стрелки!

– Какие стрелки? – не понимает, чего от него хотят, Петрович.

– Вот эти.

Костромитин крутит маховик, и ствол идет вверх. Оказывается, здесь раздельные приводы наведения, что хорошо для зенитки и плохо для противотанковой пушки. Очень многое зависит от согласованности действий наводчиков. Лейтенант спрыгивает на землю. Кручу маховик, поле зрения в прицеле начинает поворачиваться, стрелка доходит до силуэта одного из танков, второй закрывает дерево. По нам никто не стреляет, похоже, просто не видят или не обращают внимания. Опускаю стрелку до нижнего обреза силуэта.

– Петрович, ты как?

– Готово!

– Огонь!

Выстрел! Г-гах! Мы все сразу глохнем, из окружающего мира исчезают все звуки. Тусклый трассер под острым углом пересекает дамбу и исчезает в яркой вспышке чуть ниже силуэта. Мимо! Надо было на тысячу прицел установить! Людей с дороги просто сдувает, хорошо, что основная масса успела проскочить, пока мы переводили пушку в боевое положение. Скорее чувствую, чем слышу, как лязгает затвор.

– Готово!

Подгоняю стрелку под верхний обрез силуэта.

– Огонь!

Г-гах! Блямс! Звенит выброшенная гильза. Мимо! Немецкий танк спасают маленькие размеры.

– Готово!

– Огонь!

Г-гах! Блямс! Мимо! Да что ж за невезуха! Немцы уже обнаружили нашу позицию, даже вижу, как вспыхивает дульное пламя на башне танка. Четвертая попытка.

– Готово!

– Огонь!

Г-гах! Блямс!

– Е-есть! – ору не сдерживаясь.

Попали! Яркая вспышка – дульное пламя уже не вспыхивает на сером силуэте. В стрельбе наступает перерыв. Костромитин скручивает колпачки и устанавливает взрыватели в следующем ящике.

– Готово!

Оборачиваюсь к лейтенанту.

– Добьем?

Лейтенант кивает, и пятый снаряд мы всаживаем в уже подбитый танк. Хватит двух гранат этому фрицевскому недотанку.

– Пулемет! Десять метров от правого угла первой хаты.

И как лейтенант успел обнаружить? Я пулемет не вижу, но на всякий случай беру чуть выше уровня берега, помня о недостаточной дальности, установленной на прицеле.

– Готово!

– Огонь!

Г-гах! Блямс! Попали не попали, но пулемет вроде затыкается.

– По мосту! – командует лейтенант.

Но я встаю с сиденья и выпрямляюсь.

– Ты что? – орет лейтенант, хватаясь за кобуру.

– Тебе надо, ты и стреляй, а я не могу!

Во-первых, мост виден плохо, и попасть мы можем только в его настил под очень острым углом и при большом везении. Во-вторых, через мост продолжают перебираться отдельные беженцы, и стрелять в них я не могу. В-третьих, мост этот немцам не поможет. Через несколько дней, во время наступления корпуса Петровского, они сами его взорвут, как и мост через Днепр. Я просто беру и отворачиваюсь, стрелять в спину Костромитин не будет, не тот он человек. И по беженцам на мосту тоже не станет. Это он в горячке боя на такие «подвиги» был готов, а отойдет, самому стыдно будет. Лейтенант остыл, но стволом нагана в кобуру попал не сразу.

– Все! Сворачиваемся и уходим. А этот где?

Пока мы по танкам стреляли, прокатившийся на нашей пушке красноармеец успел слинять. Из боевого в походное положение пушку переводили минут пять, чтобы поднять пять тонн на высоту полуметра, пришлось попотеть, качая рукоятки механизмов. Закрепили ствол по-походному, брезент и ящик с двумя снарядами положили обратно в кузов. Забираясь в кузов, я увидел в заднем борту свеженькую дырку от пули, стало быть, пулемет все-таки был. И был он достаточно близок к цели. Тронулись. Немцы, получив по зубам, на берег не высовывались. А то! Восемьдесят пять миллиметров – это тебе не в углу навалено. Сила! СТЗ выбирается на дорогу, точнее, уже на городскую улицу и медленно торопится к мосту через Днепр.

На днепровском мосту основная масса людей уже проскочила на левый берег. На месте стальных коробчатых ферм и железобетонных опор, памятных по восьмидесятым, стоит деревянное сооружение. Днепр в районе Рогачева не широк, но быстр и полноводен. Вся дорога была усыпана следами поспешного бегства. Ну, хоть трупы на дороге не валяются. Стоп, накаркал. Два лежат у самого въезда на мост, толпа прошлась по ним, и сейчас они напоминают тряпичных кукол, больших и грязных. Чуть дальше лежит еще один, девочки или маленькой женщины, не понять. Мы с лейтенантом оттаскиваем трупы в сторону, СТЗ осторожно пробирается по деревянному настилу, пушка переваливается на брошенных вещах.

За мостом через пойму Днепра дорога больше километра тянется по узкой дамбе. Далее дорога на Довск проходит по густому смешанному лесу. СТЗ ползет по дамбе, а я смотрю на удаляющийся Рогачев. После войны в нем останется, по-моему, единственное довоенное здание – краснокирпичный католический собор. Все остальное будет разрушено, а население почти полностью уничтожено. Большая часть городского населения – евреи. В восьмидесятые они исчезнут почти полностью. Те, кто пережил войну, уедут в Израиль.

Левобережный лес понемногу приближается, и мои мысли принимают другое направление. На следующий день, после захвата Рогачева, немецкая разведка попытается продвинуться по дороге на Довск, но получит отпор. А я как-то пока не вижу никого, кто, согласно исторической правде, будет этот отпор давать. И тут у меня рождается мысль. А что, если это и есть моя миссия. Точнее МИССИЯ, именно так, крупными буквами. Может, меня ради этого сюда и занесло. Остановлю фрицев, и сразу обратно, в квартиру с теплыми полами и модным унитазом, к машине, Интернету, кредитным карточкам и прочим благам цивилизации. Можно и обратно в туалет скорого поезда, я согласен даже без денег и паспорта, но лучше с ними.

Ерунда все это. Похоже, нет никакой миссии. Если здесь мне оторвут башку, то больше она не вырастет. Гейм, как говорится, овер. Но руки после Друти и моста через Днепр чешутся.

– Петрович, стой!

Из кабины высовывается Костромитин.

– Чего ты орешь?

– Вы посмотрите, товарищ лейтенант, какая шикарная позиция. Ну просто грех не воспользоваться.

Лейтенант достает бинокль и минуту рассматривает правый берег. Думает.

– Накроют нас здесь.

– Не успеют, товарищ лейтенант. Мы по-быстрому фрицев на дамбе гасим, пушку на колеса и ходу. А позицию справа от дороги устроим, туда трактор можно незаметно подогнать.

Лейтенант нацеливает бинокль на предлагаемую позицию.

– Не пойму я тебя, инженер, то ты до Урала бежать собирался, а сейчас вдруг решил в героя сыграть?

– А может, я и есть герой, товарищ лейтенант. Только старый, толстый и лысый.

– Вот это мы сейчас и проверим. Давай направо, Петрович.

Миссия моя проваливается, не успев начаться. Едва наша сцепка вползает на опушку леса, как мы замечаем нескольких красноармейцев, копающих стрелковые ячейки. Костромитин идет узнать, что это за часть. Возвращается очень быстро.

– Сто шестьдесят седьмая стрелковая дивизия, – сообщает лейтенант. – Дивизия свежая, в боях еще не бывала.

То, что дивизия кадровая и в боях еще не бывала, видно по внешнему виду красноармейцев и их экипировке. А еще я вижу, что красноармейцев здесь очень мало для прочной обороны. Стрелковые ячейки еще только начали копать, никаких инженерных заграждений нет, минные поля наверняка отсутствуют. Судя по всему, дивизия тонким слоем размазана по левому берегу Днепра и сосредоточенного удара немцев не выдержит, а прочность обороны в этом месте немцы обязательно проверят, я точно знаю. Костромитин выбирает позицию для зенитки, и мы начинаем копать. Правильная огневая позиция для 52-К – это котлован пятиметрового диаметра и метровой глубины, плюс укрытие для расчета и ровик для ящиков со снарядами. Нам втроем, при наличии одной лопаты, за всю ночь с таким объемом не справиться. Поэтому укрытие и ровик упраздняем, размеры котлована ограничиваем длиной повозки и размахом боковых станин. Песчаная почва поддается легко, но одна лопата ограничивает скорость. Закончили, когда уже стемнело. Вижу, что к пехотинцам прибыла полевая кухня.

– Товарищ лейтенант, вот завтра мы будем все опасности предстоящего боя с пехотой делить. Так?

– Ну, так, – соглашается лейтенант. – Ты это к чему?

– К тому, что неплохо бы пехоте радости сегодняшнего ужина с нами разделить. А то как-то несправедливо получается. Вы им скажите, что завтра с голодухи у нас заряжающий снаряд не поднимет, и у наводчиков будут руки дрожать.

Пока лейтенант решает продовольственные проблемы, СТЗ спихивает орудие в котлован, я отцепляю тягач, и Петрович отгоняет его к дороге. Вдвоем откидываем боковые упоры, опускаем пушку на грунт и забиваем колья. В песок они входят легко, звонкие удары далеко разносятся в темной тишине днепровской поймы. Теперь начинаем горизонтирование. Петрович крутит домкраты, а я слежу за уровнями. Дело это несложное, но есть пара тонкостей. Во-первых, надо хорошо выровнять площадку, во-вторых, домкратами надо орудовать аккуратно, а то запросто можно пушку от грунта оторвать. В принципе, для стрельбы прямой наводкой можно и не горизонтировать, но я помню, как мы мазали на берегу Друти, и предпочитаю перестраховаться.

Лейтенант приносит три котелка с перловой кашей. Терпеть не могу перловку, зато каша с мясом и соли в самый раз. Быстро наворачиваем перловку, и я несу котелки обратно на кухню. Когда возвращаюсь, Костромитин ползает по упорам, проверяя уровни, Петрович блаженно курит, сидя на повозке.

– Петрович, подъем. Щель копать будем.

– Какую щель? – удивляется Петрович.

– Половую, блин.

– ?!

Мой тонкий юмор пролетает мимо головы водителя, для него половая щель – это щель в полу между досками, и никак иначе. А при чем здесь блины, он вообще не понял. Приходится объяснить, что такое щель и для чего она нужна на огневой позиции. Опять копаем.

Как только заканчиваем копать, Костромитин отзывает меня в сторону.

– Думаешь, завтра сунутся?

– Непременно, товарищ лейтенант.

– Я тоже так думаю, – говорит лейтенант и тут же подкидывает очередной вопрос: – А почему ты немцев фрицами называл?

– Одно из наиболее распространенных у них имен. Да какая разница, фрицы, гансы, иоганны или адольфы. Один черт.

– Тоже правильно, – соглашается Костромитин. – А в армии, говоришь, не служил?

– Не служил, товарищ лейтенант.

– И из пушки раньше не стрелял?

– Не стрелял.

– И документы у тебя сгорели?

– Сгорели.

Лейтенант держит паузу, видимо, ждет, что я продолжу, но я молчу. Наконец он не выдерживает.

– Орудие отгоризонтировать штука нехитрая. Я даже готов поверить, что с механизмами наводки и установками прицела ты за десять секунд разобрался, все-таки человек с высшим образованием. Но из пушки ты раньше стрелял или, по крайней мере, на огневой позиции раньше был. Новобранцы первого выстрела всегда боятся, а ты даже ухом не повел. По этому поводу ничего сказать не хочешь?

– Не хочу, товарищ лейтенант.

Я упираюсь в свою версию, и отступать от нее не намерен. Костромитин это понимает.

– Ну ладно. Кстати, ты на барабане углов какую дальность выставлял?

– Восемьсот.

– Восемьсот – это дальность прямого выстрела, на восемьсот метров и меньше стрельба ведется с постоянной установкой прицела – шесть. А вообще ставится дальность до цели в гектометрах минус единица.

– Значит, фактически прицел стоял на девятьсот метров, а танк был еще дальше.

– Нет, просто стреляли снизу вверх, поэтому первый снаряд лег с недолетом.

– Спасибо за науку, товарищ лейтенант.

– Пожалуйста. Завтра посмотрим, пошла ли она тебе впрок.

Интересно, что он себе нафантазировал. Что я у белых в артиллерии служил? Или в лагере по пятьдесят восьмой сидел, а после начала войны сбежал? Отсюда и отсутствие блатных наколок, и отсутствие документов. А с артиллерией я мог и раньше познакомиться. Ладно, сейчас это неважно. Важно, сдаст меня лейтенант куда надо или нет.

Утром нас разбудила винтовочная стрельба. Солнце только начало разгонять ночную тьму. Стреляли где-то севернее, в районе Зборова. К винтовкам присоединился пулемет, потом затявкали пушки, скорее всего, сорокапятимиллиметровые. А вот это они зря. Похоже, наши ущучили немецкую разведку в пойме Днепра и начали ее давить. Но зачем выдали позиции ПТО? Немцы ведь только этого и ждут. Вскоре все перекрыли взрывы снарядов и мин. Это уже фрицы с правого берега, своих вытаскивают и наши позиции давят. Позиции здесь, кстати, так себе, нормальные траншеи нынешним уставом не предусмотрены, понарыли отдельных ячеек и сидят в них, как кроты. Стоп! А где танки? Согласно исторической правде мне обещаны были танки. И еще мотоциклы. Где они?

Когда сквозь притихшую канонаду донесся треск мотоциклетных двигателей и лязг танковых гусениц, я даже обрадовался. Не врет история, не врет! Точнее, не во всем врет. Орудие заранее было наведено на дамбу, но пока в серой мути рассветных сумерек вижу только нечеткий размытый силуэт переднего танка. Над ухом лязгает затвор.

– Готово! – докладывает лейтенант и тут же интересуется: – Какой прицел?

– Девять для начала. Но давай ближе подпустим.

В этих чертовых сумерках дистанцию правильно определить трудно, саму цель видно нечетко, я даже тип танка определить не могу. Но не «двойка», что-то более крупное.

– Давай, – соглашается Костромитин, – только я взрыватель на гранате уже выставил.

В этот момент у наших не выдерживают нервы, и слева по дамбе начинает стрелять противотанковый взвод. Подгоняю стрелку под середину силуэта. Чертовы сумерки! Как там наш второй наводчик?

– Петрович?

– Готово!

– Огонь!

Г-гах! Бьет пушка. Недолет. Лязг затвора.

– Готово!

– Прицел десять!

Лейтенант поворачивает маховичок.

– Готово!

– Огонь!

Г-гах! Попадание! Мне кажется, что танк споткнулся и вроде начал пятиться назад.

– Готово!

Не уйдешь, сволочь!

– Огонь!

Г-гах! Блямс! Попадание! С дамбы плюются огнем немецкие пулеметы, но, оглушенные выстрелами зенитки, мы не слышим цвирканья пуль.

– Готово!

– Огонь!

Г-гах! Блямс! Еще одно попадание. Танк уже замер. Противотанкисты тоже пристрелялись по нему, но их снарядики большого впечатления на танк не производят, особенно после наших попаданий. Мне кажется, что я вижу на дамбе темное пятно мотоцикла с пульсирующим огоньком дульного пламени.

– Готово!

Ловлю в прицел это пятно.

– Огонь!

Г-гах! Блямс! Снаряд пролетает над дамбой и взрывается где-то за ней. Ниже надо брать, чертовы сумерки!

– Готово!

Мотоциклисты уже убираются на свой берег, в запале ловлю в прицел еще одно уходящее пятно.

– Огонь!

Г-гах! Блямс! Мимо. И тут я слышу звук. Я никогда не слышал его раньше, но сразу понял, что это такое.

– Ложи-и-ись!!!

Я одним прыжком достигаю щели, но первым туда попадает Петрович. Я падаю на него, сверху валится Костромитин. Бах! Бах! Бах! Бах! Сверху сыплются земля, ветки и листья. Точно бьют, гады. И как только они нашу позицию засекли в этих сумерках. Небольшой перерыв, и снова. Бах! Бах! Бах! Бах! Минометный обстрел длился всего минуты две. Точнее, целых две минуты. Две самые долгие минуты в моей жизни. Кажется, Петрович внизу бормочет молитву. Я бы тоже бормотал, если бы знал. Единственное, что помню: спаси и сохрани.

Когда все заканчивается, мы еще минуты три лежим неподвижно. Лежим и слушаем, но бой уже затихает. Или мы окончательно оглохли. Наконец я не выдерживаю и пихаю лейтенанта.

– Слазь с меня, лейтенант, а то Петрович внизу задохнется.

Выбираюсь из щели вслед за Костромитиным, последним вылазит Петрович.

– В следующий раз щель в два раза глубже вырою, – обещает тракторист, – ей-богу. Нет, две щели. Одну себе, другую – вам.

– Все, отстрелялись.

Я поворачиваюсь к пушке. Лейтенант рассматривает пробитый осколком мины накатник, из него капает, стекая на землю, маслянистая жидкость. Действительно отстрелялись, противооткатные устройства можно отремонтировать только на заводе либо найти артиллерийскую мастерскую, где есть новый накатник.

– Я за трактором, – оживляется Петрович.

– Давай, – соглашается лейтенант, – а мы пока пушку в походное переведем.

Вдвоем ставим пушку на колеса, закрепляем ствол и складываем упоры, я закрываю крышкой оптику. Чехол остался в кузовке СТЗ, надеюсь, его не сперли. Трактор задним ходом подкатывает к огневой. Цепляем пушку к СТЗ, лейтенант командует:

– Давай!

Трактор дергается, еле успеваю отскочить, а с другой стороны слышу вопль Костромитина.

– Стой!

Трактор замирает, и я перепрыгиваю через сцепку. Лейтенант лежит на боку между передним и задним колесными ходами. С виду цел, но если пятитонная пушка проехала ему по ноге, то он без этой ноги вполне может остаться. Вытягиваю лейтенанта из-под пушки.

– Где болит, лейтенант?

Тот слабо отбивается:

– Да нигде не болит, это я с перепугу вопил.

Оказывается, не успев убрать ногу из-под колеса, Сергей упал на бок, и переднее колесо частично вдавило жесткую подошву сапога в мягкий песчаный грунт, частично просто перескочило через нее, и сама нога не пострадала, как и сапог. Да, крепкие сапоги шьют для красных командиров.

– Поехали!

Лейтенант, совсем не хромая, бежит к трактору. Я лезу в кузов и плюхаюсь на брезент. Не сперли, и торба моя на месте. СТЗ выбирается на шоссе, разгоняется и через пару сотен метров тормозит. На шоссе стоит «эмка», возле нее начальство, не поймешь, в каких чинах. Но большое начальство, маленькому «эмки» не дают.

– Построились, – бросает Костромитин, выпрыгивая из кабины.

Мы с Петровичем, как можем, изображаем строй. Получается не очень. По лицу начальства вижу – недовольно. Лейтенант вытягивается, вскидывает руку к пилотке и начинает доклад:

– Товарищ дивизионный комиссар…

Это же, считай, почти генерал, нехреновое звание. Для такого звания комиссар, пожалуй, слишком молод. Доклад закончен. Комиссар недовольно морщится.

– Почему оставили позицию?

– Орудие было повреждено в результате минометного обстрела. Дальнейшая стрельба невозможна, нужен заводской ремонт.

Когда мы поспешно убирались с позиции, не до чехла было, и дырка в накатнике видна во всей красе. Большое человеческое спасибо немецкому осколку, спас от неприятностей. С заводским ремонтом лейтенант, конечно, приврал, в любой мастерской накатник за пару часов поменяют.

– А это что за чучело?

Чучело это я. В куцем ватнике, яловых командирских сапогах и СВТ на правом плече. Однако чучелом меня уже лет тридцать не называли или еще тридцать лет вперед не назовут. Короче, отвык я от таких названий.

– Я не чучело, товарищ дивизионный комиссар, а инженер. В данный момент – красноармеец.

– Он два танка подбил, – вступается за меня лейтенант.

– Я видел только один.

– Первый был вчера, на переправе через Друть.

– Подбил?

Это вопрос ко мне.

– Так точно, товарищ дивизионный комиссар. Только не один я подбивал, весь расчет работал.

Начальство меняет гнев на милость.

– Молодец! Все вы молодцы. Если каждая наша пушка уничтожит по два немецких танка…

Пошло, поехало, комиссар оказался в своей стихии. Почтительно дослушиваем до конца. Почтительно, так сказать, внимаем.

– От лица командования объявляю вам благодарность!

– Служим трудовому народу!

Нестройно гаркаем мы, простите, не до строевой было. Комиссар жмет нам руки и направляется к своей «эмке».

– Пронесло, – шепчет Костромитин.

– Предписание, – шиплю я.

– Что? – не понимает лейтенант.

– Предписание у него возьми, на переформирование.

Наконец-то дошло.

– Товарищ дивизионный комиссар!

Костромитин бросается вслед не успевшему далеко отойти начальству. Догоняет, вытягивается, излагает. Молодец, правильно излагает. Комиссар благосклонно кивает головой, потом достает блокнот и что-то пишет, долго пишет. Наконец вырывает из блокнота листок и отдает лейтенанту. Тот опять тянется, козыряет, поворачивается кругом и рубит строевым. Артист!