Grunedaal

Пока все шумели и спорили, от старейшин что-то требовали, городской воевода куда-то исчез, но никто из собравшихся этого не заметил. И тут прибежал снова гонец от дозорных и сообщил всем: воевода снял с дозора десять стражников и куда-то с ними удалился, ничего о том начальнику дозора не сообщив. А через какое-то время дозорные увидели, как появился вдруг воевода с десятью стражниками уже за городскими воротами и прямо перед неизвестным воинством. Один из дозорных даже вроде бы увидел блеск меча, но вот меча воеводы или пришельца - он не знает. Но сразу же после этого наблюдалось столпотворение и поднялись клубы пыли...

Старейшины города таким известием были буквально убиты. Они осудили действия воеводы и объявили о лишении его назначенной должности. Дальше что делать, они не знали. Все решили, что воевода начал сражение и теперь неизвестное воинство начнет брать город штурмом и не пощадит никого. Тут все стали кричать, что никакое ополчение уже не поможет, так как пришельцы озлоблены бездумными действиями бывшего воеводы, что их целое море за стенами и что они, в отличие от горожан, вооружены новым и страшным оружием. "Мы же не обучены военному ремеслу и воеводы у нас теперь нет! И всегда стараниями казначея стражники плохо оплачивались, а вооружение не давно не обновлялось!.. Больше всех виноват казначей, который не хотел, чтобы обнаружились скудные запасы в оружейной палате! .." - кричали испуганные люди и некоторые из них плакали.

Все были в страшном смятении: одни ругали казначея за его неприязнь к бывшему воеводе, что послужило одной из причин его бессмысленного поступка. Другие во всем винили бывшего воеводу и теперь готовились к ужасной смерти. Люди начали просить старейшин скорее открывать городские ворота. "Их все равно высадят! - кричали они, побледневшим от страха, старейшинам, - А от того, что мы их сами по доброй воле не открыли когда нужно, неизвестное воинство учинит бойню - все предаст разграблению и перережет всех нас до единого..." "А если мы сейчас ворота откроем, - убеждали некоторые старейшин, - то этим успокоим разгневавшихся пришельцев, покажем им, что то была ошибка - допустить, чтобы бывший воевода смог спровоцировать неизвестное воинство на сражение... Мы попросим у неизвестного воинства прощения за необдуманные действия бывшего воеводы, докажем своим гостеприимством, что мы дружелюбны и миролюбивы... Конечно, это запоздалый шаг, но мы будем надеется, что неизвестное воинство, исходя из своего могущества, отнесется к городу снисходительно - как подобает победителю относится к проигравшему! .."

И вот в самый разгар стонов и криков к старейшинам, которые уже совсем от такого шума потерялись, прибежал гонец от дозорных. В наступившей тишине он сообщил всем поистине страшную вещь: к самим воротам подошло несколько пришельцев и стали стучать кулаками в ворота, чтобы, по-видимому, скорее открывали ворота. А так как дозорные остались без начальства - воевода делся неизвестно куда, и оказывается, его уже лишили должности, - то старейшинам решать: открывать ворота или как?..

Тут народ громогласно потребовал от старейшин решаться на что-то, так как дальше так нельзя: всем стало страшно от длящейся неизвестности. "Отпирайте ворота, и все тут!" - раздраженно кричали люди. Старейшины стали решать между собой делать этого или нет. И, наконец, к перепуганному народу вышел магистр ключей и печатей. Он объявил: городские ворота необходимо отпереть. Но тут же оговорился, что это не его личное решение, а решение магистратного совета, который, в свою очередь, пришел к такому решению по требованию самих горожан. "Нас на то и выбирали вы, чтобы мы вашу волю выполняли!" - сказал побледневший магистр, но потребовал от народа, чтобы никаких враждебных действий не совершалось. "Необходимо держать себя в руках, - тихо говорил магистр ключей и печатей, - чтобы не усугублять агрессивные настроения пришельцев и показать своим миролюбивым видом, что мы с радостью ждем их и готовы сделать, все от нас зависящее, чтобы неизвестное воинство простило нам наши ошибки. Сделаем вид, что ничего плохого между нами и неизвестным воинством не происходило и происходить не может."

Магистр ключей и печатей стал заверять испуганных горожан: неизвестное воинство побудет в нашем городе несколько дней, страсти поостынут, пришлые люди успокоються, увидят наше искреннее миролюбие и гостеприимство, убедятся, что в нашем городе нет для них врагов и недоброжелателей, а есть только друзья. Вот тогда-то можно будет смело и открыто идти к начальникам неизвестного воинства, и ненавязчиво узнать - кто они, откуда идут, и с какой целью прибыли. А пока нужно вести себя тихо и спокойно, не выражать какого-либо неудовлетворения или радости, чтобы пришельцы не смогли заподозрить жителей города в неискренности, лицемерии и коварстве. "А лучше всего расходитесь по домам и на улицах не скапливайтесь, - не мешайте неизвестному воинству спокойно проходить через ворота и главную улицу!" - так закончил магистр ключей и печатей и многие одобрили его слова, назвали его мудрым человеком.

Тут вышел к народу священнослужитель. Был он взволнован и говорил проникновенным голосом. Он попросил всех жителей города, заклиная их именем Основателя и самого Творца, не ужесточаться сердцем от того, что в наш город войдет неизвестное воинство, дерзких мыслей против установленных властей и наличествующего порядка не иметь. "Смирите гордыню, - говорил священнослужитель, - не впускайте в себя демона ненависти и мести, ибо вы иногда бываете вспыльчивыми и горделивыми, а это плохо. Специально по домам от неизвестного воинства не прячьтесь, ибо вера учит нас быть всякому событию открытыми и радостными... Живите как и прежде - спокойно, мирно, в согласии с установленным порядком, с открытым сердцем и чистыми руками. Ибо если вы убоитесь и будете прятаться по домам, как дикие животные прячутся по своим норам, пришлые воины подумают, что жители нашего города совсем не рады их прибытию. И даже напротив: недовольны и задумывают тайно против них направленные действия, - исполненные страха и ненависти. Тогда иноземцы засомневаются в искренности наших властей, почувствуют себя не уютно, и оттого ожесточаться, и от этого могут пострадать ни в чем не повинные люди нашего города. Совершая насилие, пришлые люди содеют страшный грех, - и в этом будете виноваты только вы, кривые душой и черствые сердцем! И чтобы этого избежать, слушайте люди: будьте незлопамятны и добросердечны! Молитесь денно и ношно богу, чтобы ни один человек не пострадал и ни один камень не узнал твердость меча и зной пламени! Молитесь за спокойствие и доброе решение дел неизвестного воинства, ибо от этого будет спокойствие и мирный порядок в нашем городе!" Так закончил свою речь священнослужитель и все нашли ее мудрой и сдержанной.

Тут выступили перед народом знатные купцы и цеховые мастера. "Знаете, говорили они с неожиданной радостью, - ведь всякому воинству нужны многие товары и продукты. Всяким воинам необходимо хорошо питаться, спать в хороших гостиницах, пить дорогие напитки, хорошо одеваться, покупать безделушки или украшения для женщин, чинить оружие и конскую упряжь. Все это необходимо воинам, и неизвестные воины такие же люди. А ведь они-то не из соседней страны, а откуда-то издалека, и потому должны нуждаться во многом. Они не знают наши цены на товары и услуги. Поэтому можно извлечь большую прибыль из того, что неизвестное воинство войдет в наш город. Поэтому нужно быстрее открывать ворота, - ведь с каждым часом мы теряем большие деньги..." Их поддержали домовладельцы, трактирщики, менялы, ростовщики и кузнецы, и люди других профессий. И вот уже многие с радостью кричали: "Быстрее открывайте ворота!"

Тут снова стал говорить священнослужитель: "Ведь это еще и хорошо, что неизвестное воинство пришло именно в наш город. Это испытание для нас - как мы себя поведем, так нам и воздастся!" А за его спинами говорили циничные торговцы: видишь, как заговорил преподобный отец, надеется, что пришлые дадут большие пожертвования храму... Стали все кричать от сильного возбуждения и только один юродивый дурачок, которого все хорошо знали, сел прямо в пыль и горько заплакал, говоря, что жалко ему города и его жителей. Это совсем развеселило людей, а магистр права с плохо скрываемым гневом потребовал запереть дурака в тюрьму: "Он еще что-нибудь дурацкое ляпнет или вытворит! Вдруг иноземцы сильно обидятся?!" Приказали старейшины одним стражникам запереть дурака в тюремной камере, а другим стражникам - идти и отпирать городские ворота.

Ворота открыли и все те, кто не побоялся остаться и не спрятался по домам, прижавшись к краям базарной площади, стали смотреть как в город заходит неизвестное воинство. Пришлые воины вошли в город без излишнего шума и ожидаемых многими победных фанфар. Разговаривали они только между собой вполголоса, и даже вроде бы подковы их коней цокали совсем не громко. Было их великое множество, что не сосчитать, но не настолько много, чтобы не найти себе ночлега или пропитания. Неизвестные воины были рослыми и статными мужчинами в отличие от грюнедальцев, которые всегда отличались упитанностью и приземленностью. Они восседали в седлах прямо и величественно, и все их тело было закрыто черными латами из очень блестящего железа или вещества, так что не было видно ни их кожи, ни их глаз, и нельзя было сказать - брюнеты они, блондины или рыжие. Пришельцы держали в руках странное и доселе невиданное оружие: копья были слишком тонки и длинны, а щиты - слишком толсты и широки, если это, конечно, были копья и щиты. А другое оружие было настолько странным, что оружейных дел мастера, находившиеся в толпе, не могли понять, что это и как этим воевать, и между собой тихо шептались: "Правду говорили, что у неизвестного воинства новое и страшное оружие. Куда нам до них со своими поделками..." Были неизвестные воины одеты в одежды невиданного доселе покроя: слишком яркие были и пестрые их одежды, и непонятно было жителям города, рисунок на этих одеждах такой сложный, что путает глаз, или это - просто множество пятен и линий.

И как не всматривались многие, не могли они определить: кто из пришлых людей начальник, а кто слуга или подчиненный. Все они были одинаково вооружены, одинаково одеты, шли или ехали с одинаково горделивой осанкой. "Кто из них командир?" - спрашивали шепотом друг у друга горожане и пожимали плечами. Не было у неизвестного воинства ни знамен, ни каких-либо штандартов и все они двигались в тишине без видимого порядка...

Вот неизвестное воинство въехало на базарную площадь, въехало не спеша, словно были они не воинами, но некими странниками-пилигримами. Не заметили горожане к своему удивлению у пришлых людей ни видимого удовольствия, ни раздражения или любопытства. У многих возникло такое ощущение, что не живые это люди, а некие странные механизмы, не знающие человеческих эмоций и переживаний. Некоторые из пришельцев разговаривали вполголоса между собой, но язык их был не понятен горожанам, - речь слишком резка, слова лишком коротки, обрывисты, звуки мало различимы и невнятны...

Тут кто-то из горожан догадался позвать одного человека, состоявшего помощником у старого купца, который прослыл знанием языков. Запыхавшийся человек стал внимательно прислушиваться к незнакомой речи, но скоро на его лице обозначилось явное разочарование: этот язык не походил на древний язык, которым написано священное писание, не походил он и на язык соседнего государства, и на диалекты заречных селений. Люди, что ожидали понятных им разъяснений, сокрушенно качали головами и выражали свое неудовольствие помощнику купца...

К большой радости и удивлению собравшихся горожан пришельцы не стали грабить, жечь или разрушать, не причинили какого-либо насилия и не приставали к женщинам, как того боялись наиболее ревнивые мужья. Странное это было воинство и совсем не походило на войско союзного государства или городскую стражу: такое оно было сдержанное и дисциплинированное. Одни радостно говорили меж собой: "Смотрите, бог и святые покровители утихомирили и смирили их! Правду говорил преподобный отец, что нужно молиться, - разве это не доказательство!" Другие же были с ними не согласны и недоверчиво шептали: "Рано радуетесь, ждут они просто назначенного часа и был им приказ ничего не разрушать, - будущее имущество..."

Расположились иноземцы в гостинице и на постоялых дворах, что при храме, трактире и ратуше. Ничего так и не произошло, и горожане, удивленные и немного напуганные необычайным спокойствием пришельцев, тихо разошлись по домам. Горожане были снова напуганы: гробовая тишина царила на улицах и ни одна собака не лаяла. Ночная стража в эту ночь не работала: магистратный совет посчитал предосудительным службу, так как неизвестное воинство может воспринять вооруженных людей как лазутчиков или мятежников. Стражники к собственной радости были распущены по домам на неопределенное время и было распоряжение: жителям ночью из своих домов не выходить.

Шли дни. Ничего в городе не происходило. Неизвестное воинство и не думало начинать переговоры со старейшинами. К возмущению и страху домовладельцев, трактирщика, купцов, ростовщиков и менял иноземцы никаких работ не желали и за постой и еду не платили. Домовладельцы возмущались, но молчали, боясь обидеть пришлых и рассердить власти. Самые осторожные урезонивали их: "Видимо, еще войсковая казна с обозами не подошла. Как подойдет, так они и заплатят, не скупясь..." Но со временем некоторые начали задаваться вопросом: "А была ли войсковая казна?"

Иноземцы не покупали никаких товаров или изделий, хотя купцы и ремесленники из кожи вон лезли, чтобы удивить и заинтересовать неизвестное воинство своим богатым выбором и искусством. Они выставляли лучшие свои товары и изделия, но пришлые люди оставались равнодушными к их старанию. Не подходили они к лавкам, не проявляли интереса и даже не смотрели в сторону торговых рядов. Многие стали поговаривать, мстя купцам и ремесленникам за высокие цены: "Настолько плохи ваши товары и изделия, что неизвестное воинство стыдится на них смотреть!" Торговые и ремесленные люди возмущались, но тут магистр торговли приказал, закрыть на неопределенное время торговые ряды и ремесленные цеха, так как цены и качество продукции совсем не соответствует запросам иноземцев. "Они могут обидеться или оскорбиться, увидев такой срам!" - сердито шептал магистр торговли, - "А вдруг они подумают, что мы специально выставляем такое безобразие и еще в три дорого, чтобы оскорбить их или бесчестно поживиться? Не нужно ожесточать их, расходитесь пока по домам! .."

А вскоре всякая работа в цехах была приостановлена, а цеховое братство распущенно как никому ненужная организация. Следом была закрыта купеческая гильдия. "Радуйтесь, что против вас не начали следствие за лежалый товар и дутые цены!" - грозно сказал магистр права, вешая на здание торговой палаты увесистый замок. То же самое произошло с менялами, ростовщиками и нотариусами. Неожиданно с критикой в адрес этих людей выступил священнослужитель: что он давно сокрушался по поводу их корыстолюбия и алчности, и очень понимает иноземцев...

Писарям было запрещено заниматься делопроизводством, так как старейшины опасались, что иноземцы, не знающие нашего языка, могут заподозрить писарей в доносительстве или, что еще хуже, в шпионаже. Суровый магистр права по приказу властей навесил замок на здание писчей палаты и бумагохранилище вместе с архивами, потребовав, чтобы писари и архивариус сидели по домам до срока, позже определенного магистратным советом. Писари возмущались, но подчинились указанию. Среди людей начались толки, что городские писари настолько плохи в своем ремесле, что иноземцы не обращают на их услуги никакого внимания, лишь сдерживаясь из присущего добродушия. "Их письмо настолько дурно и безграмотно, что может уже наш город прославился как место невежественное! .." - злобно говорили люди, с укоризной поглядывая на несчастных писарей. Большинство из недовольных были люди неграмотные...

Шел день за днем, но положение в городе не менялось. Неизвестное воинство продолжало бесплатно жить и не думало разъяснять цели своего прибывания. Магистратный совет никак не мог решиться вступить с иноземцами в переговоры, боясь, из-за возможного взаимного непонимания, учинить беспорядки и кровопролитие. Многие домовладельцы, торговцы, менялы, ростовщики, писари и другие служилые люди, обиженные таким стечением обстоятельств и видя свое разорение и ненужность, решились как-то прояснить дело и направились к ратуше.

Одни шли жаловаться на незваных гостей, другие хотели услышать дельного совета, третьи требовали созвать магистратный совет, чтобы разрешить все проблемы разом. После некоторого стояния к ним из ратуши вышел магистр ключей и печатей и раздраженно сказал: "Нехорошо доносить на наших гостей и приписывать за их спинами им несвойственное коварство! Вы возводите на наших гостей крамолу, измышляете от безделья клевету, преувеличиваете и склонны видеть во всем, что не так в нашем городе, козни неизвестного воинства! Но ведь они могут прознать и это их оскорбит, это их возмутит и кто скажет: что может тогда случиться?" Никто не знал, что может тогда случиться, и все в растерянности замолчали. Тогда магистр ключей и печатей продолжил: "Может все то, о чем вы так постыдно жалуетесь, следствие какой-либо ошибки или недоразумения. Мы же, как народом избранная власть, не станем предпринимать каких-либо враждебных и необдуманных действий против наших гостей, - на нас лежит ответственность перед городом и всеми его жителями. Ведь страшно подумать, что сделают тогда пришлые люди с нами, если мы проявим такую несдержанность и недружелюбие! Благодарите бога, что мы проявляем необходимое терпение и благоразумие, и что дома ваши целы и имущества не разграблены, что еще никто не пострадал и не произошло никакого ущерба городу!" Тут среди людей поднялся шум, так как они испугались картины, нарисованной магистром ключей и печатей, и стали требовать сделать что-нибудь, чтобы не допустить этого и в дальнейшем.

Выслушав их, магистр ключей и печатей пообещал не допускать никаких необдуманных действий или речей. Подумав, он объявил, что отныне магистратный совет не будет созываться в ратуше до определенного времени, так как это может навести иноземцев на подозрения: не обсуждаются ли в тайне от них планы мятежа или предательства? "Совет не будет созываться без необходимой на то надобности и больше не будут допускаться в ратушу подобные этой делегации, чтобы не возмущать наших гостей и не будоражить народ..." К неизвестному воинству без ведома властей было запрещено ходить с жалобами, требованиями, просьбами или угрозами, и нарушать их отдых другим каким-либо способом. Испуганные люди разошлись по домам, а в ратуше магистратный совет так и не был созван...

В ночь на десятый день от Пришествия в город тайно пришел какой-то странный человек. Был он сильно испуган, одежды его были разодраны и грязны, голос дрожал и руки не находили себе места. Этот человек выдавал себя за старшего писаря, которого в свое время старейшины поставили во главе делегации, отправившейся на переговоры с неизвестным воинством. Он рассказал горожанам следующее.

Когда злополучная делегация подошла к неизвестному воинству и расположилась совсем близко от него, ничего не происходило. Пришельцы упорно игнорировали присутствие делегации и делали вид, что никакой делегации вовсе нет и перед ними пустое ровное место.

Члены делегации стали решать как быть и начали совещаться между собой. Глашатай предположил, что иноземцы настолько увлечены обсуждением плана по захвату города, что и не заметили прибытия делегации. Это отверг старший писарь, который согласился: да, похоже на то, что наше прибытие они не заметили, но совсем не потому, что обсуждают завоевательские планы, а просто решают свои дела, и ветер, вероятно, дует в нашу сторону, потому они нас и не слышат...

Тут ему возразил стражник, который указал на весомую причину, ставящую под сомнение такую стройную версию: городское знамя, которое он высоко держал в руках, висело как тряпка, а значит никакого ветра не было. Другие не нашлись, что сказать в ответ, и тогда глашатай решил протрубить в трубу, чтобы неизвестное воинство обратило на делегацию внимание. Когда он протрубил в трубу поначалу ничего не произошло, и старший писарь стал ругать его за неумение. Глашатай разозлился, и стал трубить не переставая, так, что сама делегация оглохла и все стали требовать от него прекратить этот безобразный шум.

От неизвестного воинства отделилось несколько человек, привлеченных резким звуком, и подошли к делегации. Всем было понятно, что они чем-то возмущены и в большом раздражении, но что они говорили, никто из делегации не мог разобрать. Эти люди стали говорить еще быстрее и голоса их повышались, но делегация ничего не понимала. Тогда старший писарь, как это было ему поручено старейшинами, стал говорить о мире и договоре, и протянул грамоту. Делегация поклонилась, как того требовали приличия. Однако иноземцы никак на поклоны не отреагировали и грамоту из рук писаря не взяли. Видимо, разозлившись, что их совсем не понимают, они почти закричали и замахали руками. Делегация совсем растерялась: люди снова вежливо поклонились, а писарь повторно протянул иноземцам свою грамоту. Тут один из пришлых людей выбил трубу из рук глашатая, и раздражено ткнул мечом в сторону города, что-то громко сказав. Так как испуганная делегация ничего не понимала, он повторил свой вопрос или требование, тщательно выговаривая слова. Это окончилось безрезультатно: делегация страшно испугалась, а больше всех испугался глашатай. Они подумали, что неизвестное воинство настроено отнюдь не миролюбиво, а воинственно, и требует от них передать городским властям, чтобы те поскорее открывали ворота или город будет взят вооруженной силой, и при этом никого не пощадят.

В большом смятении старший писарь стал просить иноземцев не принимать во внимание допущенные делегацией ошибки или просчеты, и искренне уверял их в миролюбии горожан по отношению к неизвестному воинству. Однако, пришлые только еще больше раскричались. Они постоянно махали руками в сторону города и что-то требовали от делегации. Не успела делегация испугаться еще больше, как странные люди неожиданно повернулись и быстро удалились от них, - они вернулись к кострам лагеря и стали там что-то обсуждать с другими иноземными солдатами. Почему они снова перестали обращать внимание на делегацию, и что обсуждали между собой, - никто из делегации не знал.

Глашатай настойчиво стал уговаривать других немедленно вернуться в город и честно доложить старейшинам о неуспехе делегации. "Наше промедление может грозить городу срывом переговоров, ведь народ и власти ничего не знают, а наша задача им про все рассказать и как можно быстрее!" - с непонятной пылкостью говорил глашатай. В ответ ему высказался подмастерье, который до того больше все молчал и лишь смотрел в сторону пришлых людей: "Если мы тебя послушаемся и вернемся в город, то неизвестное воинство может подумать, что мы, как делегация, с их необоснованными требованиями согласились, и теперь власти прикажут отпереть ворота. Тогда они подойдут к воротам и оттого, что ворота не отпирают, только больше распаляться и начнут без промедления их ломать... А может быть, они подумают, что мы совсем не делегация для ведения переговоров, а военная разведка, лазутчики. Поэтому могут пришлые сильно разозлиться схватят нас и учинят над нами насилие, что вызовет ответные действия города, и тогда войны не миновать. Не за этим нас посылали! И так и так выходит, что возвращаться в город нам никак нельзя. И тебе мы этого не позволим и сами не пойдем!"

Стражник и старший писать стали с ним соглашаться, говорить: "Правильно, нас власти отсылали, нас власти и вернут. Нельзя нам самовольничать!" Глашатай сильно разобиделся: "Вы просто боитесь что-либо делать!", но на него только все зашикали, и он был вынужден замолчать и подчиниться общему решению. Тогда делегация решила расположиться, там, где стоит, и ждать, когда переговоры возобновятся, а до того ничего не предпринимать.

Вблизи они наблюдали как иноземцы сидят вокруг своих жарких костров и что-то обсуждают, изредка поворачивая головы то ли в сторону делегации, то ли в сторону города. От нестерпимого жара, который шел от костра пришлых людей, делегацию совсем разморила и она перестала что-либо понимать. Старший писарь предположил, что пришельцы совещаются о составе и полномочиях своей делегации для продолжения переговоров. "Переговоры дело долгое..." - неуверенно говорил он и тяжело вздыхал от жары.

Прошел не один час, жара стала невыносимой и тяжело вздыхать стали все: им было страшно наблюдать, как пришлые люди сидят у больших жарких костров под ослепительным солнцем. Вдруг закричал глашатай: он заметил, как со стороны города быстрым шагом идет воевода, а вместе с ним десяток стражников. Все стали смотреть в сторону города и действительно увидели: идет воевода с десятком вооруженных людей, все встревожены, а воевода крутит головой и держит в руке меч. Тут воевода остановился и стал совещаться с одним из своих людей, видимо, десятником. Делегация сильно встревожилась, все повскакивали с земли, а глашатай начал было кричать, чтобы привлечь внимание воеводы, - тот, по-видимому, делегацию не видел, - и захотел трубить, но подмастерье ему не дал. Было делегации совсем не понятно: кто послал, и с какой целью воеводу с отрядом? "Ведь он начнет сейчас куролесить, знаю я воеводу!" - с досадой говорил старший писарь, и кусал губы, не решаясь что-либо предпринимать.

Стражник стал успокаивать всех, говоря: "Это их за нами послали! Наши в городе чувствуют себя уверенно и решительно настроены пришлым не уступать, раз сам воевода к нам вышел и с ним всего десяток людей!" Он хотел было сразу же направиться к воеводе и получить разъяснение, но его остановили и урезонили: "Раз он сразу к нам не пошел, значит, наша задача еще не выполнена! Будем дожидаться, когда воевода сам к нам подойдет - тогда мы все и узнаем..." Стражник сопротивлялся и даже заплакал от досады, но его не пустили.

Но пока урезонивали взбунтовавшегося стражника, глашатай заметил что-то странное, и всех окликнул. Они увидели, что к воеводе подошла группа иноземцев, между ними раздались крики и от быстрого движения поднялись клубы пыли. Что-то блеснуло там и послышались громкие крики и неясный шум. Тут вдруг неизвестное воинство как по команде поднялось, стало тушить свои костры и направляться в сторону города. Делегация перепугалась не на шутку, и решила, что дело воеводы не удалось: может, воевода обидел их или угрожал, может, его и его людей уже убили или пленили, и теперь иноземцы идут брать штурмом городские стены, и выбивать ворота... "Так я и знал!" - кричал испуганный писарь, - "Теперь войны не миновать! Но нам что делать?" "Говорил же, отпустите, а теперь..." - плакал от досады стражник, опуская городское знамя, словно боясь, что неизвестное воинство расценит его как вызов на поединок.

Стало делегации невыносимо страшно: все решили бежать побыстрее от неизвестного воинства, чтобы с ними не приключилось то же, что с отрядом воеводы. "Нельзя нам теперь оставаться," - сказал старший писарь, - "если останемся, возьмут нас в плен и придется властям уступать агрессору. Ведь могут захватчики сказать: открывайте ворота, а то всех пленных поубиваем... Нет, лучше бежать нам!" Первым побежал глашатай, а за ним и остальные.

Сначала они бежали просто в сторону от неизвестного воинства, и, увидев, что за ними никто не гонится, перешли бродом реку и схоронились в камышовых зарослях. Теперь им ничего не было видно. Наступил вечер, а затем и ночь. Никому из беглецов не спалось: было мокро, холодно стоять в воде. Они все время прислушивались к той стороне, где город расположен - не принесет ли ветер звуки боя или дымный запах пожарищ. Но ничего они не увидели и не услышали: было темно и тихо.

Рано утром, когда солнце только показалось, стали они приглядываться к далекому силуэту города. Никакого дыма не обнаружили и шума не услышали. Тогда начался в делегации спор: возвращаться в город или нет? Старший писарь настаивал на возвращении: "Видите город не горит и шума никакого не раздается. Значит, старейшины с неизвестным воинством поладили миром. Так чего нам тут отсиживаться?" С ним спорил глашатай, который кричал: "Это еще ничего не значит, что дым не стелиться! Может, они взяли город малой кровью и теперь там спокойно хозяйничают, так как властям приходится мириться с захватчиками, чтобы не допускать лишнего кровопролития. А если мы вздумаем возвращаться, мы ведь дело свое не выполнили, - нас покарают как пришлые, так и старейшины! И еще не известно, что нам грозит..."

С боязливыми речами согласились все, кроме старшего писаря. И когда он стал настаивать на возвращении, напоминая, что именно его поставили во главе делегации, стражник язвительно заметил: "Какая там делегация? Переговоры сорвали, город захватили, а он все о делегации..." На это старший писарь ничего не смог ответить, только махнул рукой: делайте, мол, сами что хотите. Больше он не спорил, а все отмалчивался. Глашатай решил, что лучше им временно не возвращаться, обождать какое-то время. А пока пойти в одно из заречных селений, где у него живут дальние родственники и там пожить. "Ведь не может же неизвестное воинство вечно в городе сидеть? Вот как уйдет, так мы и вернемся... А может, в селения из города гонцов пришлют и мы все узнаем." "Правильно, - вторил ему подмастерье, - ведь мы не можем без разрешения неизвестного воинства и властей возвращаться в город. Никто нам этого не приказывал." "А может нас обвинили в измене? - горько спрашивал стражник, Ведь мы провалили переговоры, а затем позорно бежали... Может, нас уже именуют преступниками и лишили нас звания горожан? Чего нам теперь возвращаться? Только позориться..."

Так или иначе, решили они идти в ближайшее из заречных селений, где проживали дальние родственники глашатая. Старший писарь пошел вместе с ними, хоть и был не согласен, так как думал, что лучше всем держаться вместе...

Пришли они в селение, но сельские жители про пришествие неизвестного воинства и завоевание города ничего не слышали, и потому сильно удивились. Поначалу они думали, что это сборщики налогов или торговцы, но когда увидели глашатая, не знали, что и думать. Бывшая делегация рассказала им, что знала и все село пришло в большое волнение. Одни хотели немедленно уходить в леса, боясь, что захватчики придут и разграбят селение, а их поубивают. Другие, а таких было больше, требовали немедленно выдать беглецов пришлым воинам, так как это теперь новая власть, а ей лучше - подчиняться. Только дальние родственники глашатая и их соседи не согласились. "Пусть живут у нас пока, а там будет видно!" - кричали они.

Бывшая делегация испугалась, что их начнут связывать и решила было бежать из селения в лес, но тут все уладилось. Жители селения согласились, чтобы они пожили временно у них и одновременно подождали приказаний из города. Неуютней всех чувствовал себя старший писарь. Если у глашатая в этом селении жила родня, то у него здесь никого не было. И в отличие от стражника и подмастерья, который был еще молод, в городе у него оставалась семья: жена, дети, родственники, имущество, клиенты. Еще он боялся, что дом и имущество его отберут, пока он пережидает в селении, так как теперь он - преступник и изменник. "Нужно обязательно вернуться и там оправдать свои действия. Может, покаяться, повиниться... Но сидеть здесь дальше - дело неразумное", - думал про себя старший писарь, но ничего другим не говорил: он боялся, что его не поддержат, а испугавшись, запрут в амбаре.

Шли дни, а известий из города все не было и не было. Сотоварищи писаря вели себя как ни в чем не бывало: ели, спали, помогали в работах сельским жителям. Те же решили, что все образумилось и нужно ждать дальше, а пока заниматься своими собственными делами. Писарь хотел убедить людей в неосмотрительности, но ему посоветовали не совать нос в чужие дела. С каждым днем писарь тревожился все больше. "Как там жена, как там дети, дом?" беспокоился он и не находил себе места, - "Ведь я служивый человек и нельзя мне тут сидеть, отлынивать от службы. Может, сейчас у городских властей дел невпроворот, и некогда им посылать гонцов, - каждый человек дорог? Ведь они рассчитывают, что мы как люди служивые немедленно вернемся и обо всем случившемся доложим!"

Когда стало ему невмоготу терпеть, сообщил он о своих намерениях своим бывшим сотоварищам. Но те его обругали за поспешные выводы и пригрозили запереть в амбаре, если он все таки осмелиться самовольно вернуться в город. Старший писарь внешне с ними согласился, но про себя решил возвращаться одному, раз другие не хотят. Ночью он тайком вышел из селения и что есть силы побежал к городу. Он надеялся, что власти простят ему дезертирство и уклонение от службы, так он не побоялся вернуться, ни смотря ни на какие обстоятельства. Со слабой надеждой пришел он к городу и увидел, что ворота не заперты, а открыты. Обрадовался старший писарь: видимо, нет никакой опасности, раз ворота не закрыты, а значит, мне бояться нечего и нужно поспешить.

Он нашел город тихим и совершенно безлюдным: ни одна собака не лаяла, не было в окнах домов ни одного огонька. Снова он испугался и побежал к ратуше. Там, пробравшись внутрь здания, стал ждать утра, когда прийдет кто-нибудь из старейшин. Ранним утром в ратушу пришел сам магистр ключей и печатей, словно он ожидал возвращения старшего писаря. Увидев его, он нисколько не удивился, и потребовал разъяснений. Выслушав внимательно трясущегося от страха писаря, магистр ключей и печатей, наказал ему: пока на людях, а в особенности в присутствии неизвестного воинства, не показываться. Потому, что это может вызвать у пришлых неприятные и досадные чувства. "Лучше тебе соблюдать полную осторожность, и сидеть тихо в своем доме, пока мы за тобой не пошлем, - если такая надобность возникнет", - вот что якобы сказал ему магистр ключей и печатей. Но потом, словно чего-то испугавшись, наказал старшему писарю этих слов и самой беседы никому не раскрывать во избежание напрасных слухов и толков. А если старший писарь не сдержит слова и все разболтает, то магистру придется прилюдно солгать: он де никаких бесед с писарем не имел и иметь не мог, так как это противоречит закону совершать всякое дознание прилюдно и коллективно. Прощать его он тоже не мог, - преступник должен быть предан гласному суду. А если спросят его: "где же ты был в это утро, господин магистр?", ему придется ответить, что был он не в ратуше, а в своем доме и болел животом. Это подтвердят его жена, дети, соседи и личный секретарь. С такими словами магистр ключей и печатей отпустил удрученного писаря из ратуши.

Вот что рассказывал странный человек.

Но многие, кто его слушал, ему не поверили, называя самозванцем. "Как же ты рассказал нам об этом, - возмущено спрашивали они, - Если поклялся перед магистром ключей и печатей ничего не рассказывать?" Странный человек смутился и через время стал оправдываться, что он совсем не старший писарь. А всю историю ему рассказал секретарь магистра, который, как оказывается, присутствовал при утреннем разговоре, а потом рассказал ему. "Как так?" закричали те, кто знал секретаря, - "Он совсем не тот человек, чтобы тайком подслушивать, спрятавшись за углом или дверями!"

Тут уличенный самозванец стал уверять всех, что секретарь ничего не подслушивал, а лично присутствовал. "Вы же знаете, - говорил раскрасневшийся самозванец, - Магистр ключей и печатей уже стар и в последнее время тяжело болеет. Так секретарь его везде сопровождает и поддерживает под руку." Люди с ним согласились, но многие сильно сомневались в правдивости рассказа.

Но на следующий день тот писарь, о котором уже сложилась масса нелепых слухов и самых разных измышлений, был найден повесившимся в сарае собственного дома. Об этом рассказал всем молочник. Он как всегда по утрам разносил молоко и масло. И когда пришел черед дома старшего писаря, то обнаружил, что дверь дома настежь открыта, а в дверях стоит насмерть перепуганная писарева жена. Она с плачем поведала о смерти мужа. Тут пошел слух, что повесился он неспроста. Видимо, - решили многие из горожан, - он очень опечалился из-за того, что ему старейшины впредь отказали в работе. "Исключили его из писчей палаты, - говорили шепотом люди, - велели никаких денег не выдавать, а самому писарю ждать, когда его вызовут на суд... А может, решили лишить звания горожанина и выслать с позором, тайно, как преступника из города. Ведь его проступок и сам он могли вызвать сложности в отношениях между властями и неизвестным воинством, а старейшины этого хотели избежать... Видимо, было ему, что скрывать и чего бояться: был он как глава делегации прямо повинен в срыве переговоров и занятии города неизвестным воинством. Невежество и трусость его тому причиной..." "А может, - утверждали другие и были в этом уверены, - Он просто бежал, испугавшись большой ответственности и заставил бежать других, а затем решил трусливо выждать подальше от городских стен, когда все само собою образумится. Поэтому делегация ничего не сделала и вовремя в город не вернулась..."

Тут стали припоминать поступок воеводы и он представился людям в новом свете: воевода решил спасти переговоры, а стражников взял с собой, чтобы силой вернуть беглецов назад и предать суду. А из-за того, что он шел вразумить злополучную делегацию с оружием в руках, неизвестное воинство решило, что город настроен совсем немиролюбиво и решилось на насильственные действия. Может быть, неизвестное воинство в город входить совсем не собиралось, а стояло у стен для временного отдыха, и только бессмысленный поступок старшего писаря направил события в новое русло. И вернулся писарь в город не потому, чтобы все правдиво рассказать о случившемся, а для того, чтобы оболгать своих сотоварищей и воеводу. Оболгавши, решил он отсидится дома, в тайне от всех, когда забудут про его поступок и позволят ему снова работать писарем как ни в чем не бывало. Но страх перед пришлыми людьми и перед властями, а еще, может быть, оставшаяся совесть взыграла в нем, он смертельно убоялся и наложил на себя руки...

Ах, как тут стали поносить мертвого писаря! Каждый приписывал ему одно преступление ужаснее другого. И даже возник слух, что из-за писаревой лжи жители заречных селений введены в опасное заблуждение, и теперь поджидают неизвестное воинство с вилами, да косами в руках, - ведь они-то правды не знают! Тут один столяр стал рассказывать всем, что покойный писарь - никакой не писарь, а бездарь и подлец. Он де за взятки получил должность, а работать заставлял младших писарей и учеников, за работу дер в три дорого, брал взятки и воровал казенную бумагу. Накопил он тайные богатства, а вызвался быть главой делегации лишь затем, чтобы продать все городские секреты неизвестному воинству за приличное вознаграждение. Но такую цену заломил, что иноземцы возмутились его наглости и разозлившись, решили взять город силой и без всяких переговоров. За это поплатился невинный воевода и его отряд. И тут лже-писарь думал вынести себе выгоду: разъярившиеся иноземцы вторгнутся в город и предадут его мечу, а там он вернется и заберет награбленное. Но увидев, что город цел и невредим, лже-писарь решил тайно, ночью, вернуться и забрав свои большие сбережения, снова бежать, кинув на произвол судьбы и жену и детей. Вернулся он в город и солгал магистру ключей и печатей, чтобы себя заранее обезопасить от справедливых обвинений. Магистр же мало ему поверил и отослал до суда. Лже-писарь стал распускать слухи, что он де пришел город спасать от опасности и что его простил сам магистр ключей и печатей. Тем временем он так спешил выкопать сокровища в своем погребе, что от спешных усилий и большого страха надорвался и умер...

Разные слухи ходили в городе про старшего писаря и делегацию, и все слухи друг другу противоречили. Похоронили бывшего писаря за городской чертой темной ночью, потому как боялись волнений. Еще боялись вызвать настороженность у неизвестного воинства, потому похоронной команды не было, а были только близкие родственники покойного. Священнослужитель отказался присутствовать при этом, так как на его взгляд это все было не по закону. Убоялся он, что может подумать его паства, что он одобряет или в какой-то мере разделяет возможные преступления покойного писаря. Другой веской причиной было то обстоятельство, что старейшины не давали ему права присутствовать этих странных похоронах и тем более их освящать именем божьим. Старейшины решили объявить покойного преступником, так как он наложил на себя руки, не дожидаясь справедливого суда, а значит, тем самым подтвердил их самые большие подозрения. Было решено лишить его звания гражданина, равно как и членов семьи и родственников, а имущество покойного, имущее сомнительный характер, конфисковать в пользу города.

Спустя некоторое время по смерти старшего писаря в городе начали ходить слухи, обеляющие покойного. Стали говорить, что покойный писарь - был человеком добрым, бескорыстным, мужественным и хорошим работником. И что неудачей делегации воспользовался никто иной как городской казначей - искусный вор и интриган. Он-то и стал распускать дикие и нелепые слухи о старшем писаре, помня, что последний неоднократно был немым свидетелем его тайных хищений и взятничества, но молчал из-за присущей неловкости. Старейшины, обманутые пройдохой-казначеем, уже собирались учинить над бедным писарем несправедливый суд, как тот не выдержал страшных обвинений и наложил на себя руки. Вот что говорили в защиту покойного.

Но когда кто-нибудь начинал выяснять, кто же это говорит, то постоянно оказывалось, что тот или другой - никогда ничего подобного не говорил, и говорить не мог. Сомневающиеся догадывались, что подобные слухи распускают те, кого в свое время чем-то обидел злосчастный казначей. Многие же помалкивали, так как дело это было неясное...

Шло время. Напряжение и обеспокоенность в городе нарастали. Все казалось горожанам имеющим двойной смысл, и всякая вещь стала отбрасывать длинную черную тень. Неизвестное воинство продолжало жить, не уплачивая ни за что. Старейшины, словно испугавшись чего-то, вовсе старались не показываться на людях, предпочитая, иногда, объявлять свою волю через гонцов, - эти решения носили осторожный и маловразумительный характер.

Так было временно запрещено бить в колокол и ходить в колокольню, опасались, что этот шум может быть воспринят пришельцами как сигнал к мятежу. Отныне колокол уже не оповещал жителей о наступлении дня, не созывал их на городские работы, не звал на тушение пожара или в храм на богослужение. Никто не знал теперь о базарных днях или праздниках, - не было уже ни базарных дней, ни праздников в городе.

А вскоре после этого, гонцы от магистра ключей и печатей оповестили всех, что отныне временно запрещается собираться горожанам, не больше, чем втроем. Власти опасались, что неизвестное воинство, совершенное не стремящееся вступать в переговоры с магистратным советом и живущее в городе словно по праву завоевателя, могут воспринять народные сборища как начало какого-либо бунта или возмущения и не преминут использовать силу, а тогда польется кровь. По этим соображениям были запрещены базары, народные гуляния, богослужения в храме. Была закрыта городская школа, что состояла при магистратуре, а учителей временно распустили по домам и строжайше предупредили, чтобы они не занимались учительством на дому и тем не устраивали тайные сборища.

Из большой предосторожности была запечатана оружейная палата, в которую снесли все мало-мальски имеющееся в городе оружие, так как власти опасались, что кто-нибудь из особенно горячих и молодых может по своей глупой дерзости выступить против неизвестного воинства или угрожать ему из бахвальства. Двери оружейной палаты были плотно забиты толстыми досками и всякому горожанину строжайше запрещалось появляться возле палаты, - он теперь мог расцениваться как возможный заговорщик и тайный бунтовщик. Всякая стража отныне отменялась, но пока еще городское имущество охранялось, по привычке, бывшими стражниками людьми теперь грустными, глупо выглядящими без оружия.

Против подобных нововведений выступил открыто только священнослужитель, искренне возмущенный закрытием храма. Тут он стал говорить на людях, что подобные меры - действия непродуманные и даже безбожные, так как разрушают привычный порядок вещей и грозят хаосом всей городской жизни. "И это тогда, кричал рассерженный священнослужитель, пугая прохожих и привлекая к себе уличных собак, - когда всем нам нужно денно и ношно молиться богу и всем святым покровителям, чтобы смирился тайный гнев и ушла несправедливая жестокость из душ пришлых воинов, чтобы направились они в путь, - туда, куда и следовали! А теперь наоборот: неизвестное воинство заподозрит что-то неладное, раз колокол не бьет, а храм закрыт, заподозрит что что-то недоброе готовиться против них - бунт или убийство! И тогда может свершиться кровопролитие! Одумайтесь, пока не поздно, одумайтесь! .." Вот что кричал несчастный священнослужитель на улицах города.

Про его проповеди прознали власти, и возмутились: преподобный отец, вместо того, чтобы сдерживать людей от непродуманных действий и речей, сам призывает всех молиться. И за что?! - за немедленный исход неизвестного воинства. А если иноземцы прознают про такие призывы? Ведь они могут подумать, что горожане настроены по отношению к ним отнюдь не миролюбиво и гостеприимно, но недружелюбно и даже враждебно. Священнослужителю было запрещено проповедовать, а верующим предписано молиться по своим домам: "Каждый пусть молиться у себя дома".

Прошел месяц, другой, третий. Прошел год. В городе воцарилось запустение и унылое безразличие. Никто улицы и площадь не убирал. Молочники больше не ходили по утрам и не разносили молоко и масло - они боялись расплодившихся бездомных псов. Еще они боялись, что люди попросту не станут открывать им двери из-за возросшей подозрительности. Какие-либо работы прекратились. Среди людей воцарил большой страх и взаимное недоверие: кто-то распустил слух, что среди горожан появились тайные прислужники иноземцев, которые за плату занимаются доносительством и шпионажем. Теперь люди избегали подходить близко к тем домам, где проживали пришлые воины. Никто теперь не знал, что делают пришельцы и все узнавалось из слухов. Но одни слухи противоречили другим, а из разных противоречий рождались еще более дикие слухи.

Священнослужитель вместо того, чтобы прекратить проповедование, организовал в своем доме тайные молебны и некоторые - особенно отчаявшиеся или особенно горячие, ходили к нему и участвовали в запрещенных службах. Но всякий, заподозренный в участии, искренне отрицал все и божился, что никогда не ходил в дом священнослужителя и тем более не участвовал в его незаконных службах. По городу поползли слухи, что священнослужитель ведет теперь какие-то странные службы. На них теперь редко услышишь имя бога. Все чаще вспоминаются имена воеводы и десяти его стражников, а также членов злополучной делегации. Они теперь почитаются недовольными как святые мученики и герои, пострадавшие за любовь к своему городу. И даже стал уверять обезумевший священнослужитель, что эти мученики - вовсе не погибли, а были спасены богом и нужно теперь ждать их скорого возвращения. "Прийдут святые мученики во славе божьей и с его силою и освободят город!" - якобы говорил священнослужитель и глубоко кланялся изображениям "мучеников": их нарисовал на стенах дома священнослужителя бывший маляр. На этих службах поносились городские власти - как сборище гнусных предателей и вероотступников, которые продались душой и телом неизвестному воинству. А оно-то на самом деле есть не просто иноземное войско, а "армия нечистого"! Тут вспоминалась их нечеловеческая речь, их черные блестящие латы, их страшное и невиданное оружие, их рост и большая физическая сила...

Многое, что говорили про эти сборища. Вскоре в народе стали его называть культом Четырнадцати Мучеников. И хотя каждый открыто осуждал и поносил его, хоть раз, да ходил на тайные службы в дом священнослужителя, и пел с другими хвалу Четырнадцати Мученикам и проклятия Армии Нечистого.

Про это узнали старейшины, и предприняли решительные меры, так как они опасались, что данные предосудительные службы могут разъярить неизвестное воинство, которое до сих пор вело себя мирно и сдержанно, и вызвать большое насилие. Гонцы передавали шепотом всем горожанам, что отныне магистратный совет лишает священнослужителя его духовного сана и выводит из числа городского управления. Более он не священнослужитель, а обыкновенный человек. Ему строго предписывается прекратить всякие проповеди и службы в своем доме, а каждому горожанину отныне запрещалось посещать дом бывшего священнослужителя под страхом изгнания.

Был назначен новый священнослужитель, - некогда этот человек был помощником старого священнослужителя, но потом вступил с ним в какие-то разногласия и был лишен поста. Теперь же недоверие к нему со стороны бывшего священнослужителя стало только показателем его добродетелей и рассудительности. Новый священнослужитель начал убеждать людей, что самое главное - это смирение и полная покорность существующим властям, а также искреннее бескорыстное гостеприимство и дружелюбие к неизвестному воинству; недруг его, бывший священнослужитель, был объявлен вероотступником и преступником, а его службы заклеймились как "безбожные оргии".

Бывший священнослужитель не признал своего преемника и отказался передать ему священное писание и ритуальные одежды. Тогда в дом бывшего священнослужителя пришли несколько стражников, ведомые новым преподобным отцом. Хоть стражники были безоружными, но настроились решительно. Бывший священнослужитель был схвачен и силой уведен в неизвестное направление. Однако странное дело: как не старались стражники, в доме преступника они не нашли священного писания и ритуальных одежд, хотя и перерыли весь дом.

В городе пополз слух, что бывший священнослужитель, не желая передавать должность и сан назначенному преемнику, уничтожил книгу и ритуальные одежды. Другие говорили, что он просто зарыл их в укромном месте. Никто не знал, куда делся бывший священнослужитель и что с ним сталось. Вокруг его дома несколько дней стражники копали землю, словно что-то искали, - новый священнослужитель говорил, что они просто ищут незаконно накопленные средства, но мало кто ему верил.

Через несколько дней после исчезновения старого священнослужителя, его преемник объявил людям, что священное писание и ритуальные одежды нашлись чудесным образом. Но когда стали люди встречать нового священнослужителя на улице и просить его совершить похоронные или свадебные ритуалы, он все больше отговаривался большой занятостью. В его руках никто никогда не видел священного писания, а его одежда была чем-то похожа на ритуальную, но весьма отдаленно. Похороны и свадьбы перестали происходить, как это было раньше.

К новому священнослужителю мало кто испытывал истинную симпатию, но открыто его почитали в таком качестве, и слушали его речи. Говорил он мало и косноязычно, и все больше о смирении и покорности к установленным властям. Не смотря на исчезновение бывшего священнослужителя, культ Четырнадцати Мучеников сохранился и его тайные последователи были уверены, что истинный священнослужитель, - так они называли отстраненного от должности, - удалился за помощью и именно он приведет войско для освобождения города. Осторожные смеялись над такими нелепицами и язвительно называли таких людей "братством Четырнадцати Мучеников". Сначала это было лишь обидное прозвище, но потом осуждаемые сами стали называться Братством и во главе их стал некий человек, называющий себя "наместником Истинного Священнослужителя". Недоверие между людьми выросло: все подозревали друг друга - одни везде видели сумасбродных и опасных фанатиков, угрожающих спокойной жизни, другие - тайных доносчиков.

Однажды храм, который был уже давно заперт, загорелся. Но так как было запрещено открыто производить какие-либо организованные действия и сборища не допускались, он сгорел дотла. В этом происшествии увидели поджог, устроенный якобы "Братством Четырнадцати Мучеников". На следующий день после пожара группа безоружных стражников, - хотя некоторые уверяли, что видели у них в руках тяжелые палки и бечевку, - врывалась в дома жителей, заподозренных в причастности к запрещенному культу Четырнадцати Мучеников. Тот, у кого в доме обнаруживались изображения "мучеников", обвинялся в поджоге храма и уводился в неизвестном направлении.

Через день обеспокоенные горожане стали спрашивать нового священнослужителя: что сталось с обвиненными в поджоге? Он удивлялся и говорил, что никакого отношения к аресту возможных поджигателей не имеет и потому не знает, где они. "О ком вы говорите? - удивленно переспрашивал новый священнослужитель, - Разве это был поджог?.. Нет, вы ошибаетесь, это случился простой пожар и подозревать своего ближнего в поджоге - возмутительный грех!" Люди не знали, что и думать: действительно ли это был поджог?..

Прошло два года. Люди совсем избегали тех мест, где живут иноземцы. А те горожане, что жили неподалеку, клялись и божились, что днем пришлых людей совсем не видно. Видимо, чтобы не досаждать населению города, они выходят только по ночам. "Они - ночные жители, - уверенно говорили другие, - Они прибыли из далекой страны, где жизнь протекает в ночное время, а днем предаются отдыху..."

Никто уже не мог сказать с уверенностью, как выглядят пришельцы. Стали рассказывать, что они необычайно большого роста, свирепы, что речь их громогласна и поражает своей свирепостью простого человека на месте. Говорили, что они наделены огромной силой и их оружие может разрушать дома и целые кварталы. И поджог храма, оказывается, был ничем иным как демонстрацией силы этого оружия, - неизвестное воинство разъярилось от бездумных проповедей бывшего священнослужителя и потому разрушило храм до основания. И даже новый священнослужитель, стал все чаще появляться на пепелище и оттуда обращался к гражданам: "Смотрите, к чему приводит непротивление установленным властям! Это может случиться с каждым, кто питает какое-либо недружелюбие или чувство злобной ненависти к неизвестному воинству!" И люди опасливо молились, чтобы с их домами не приключилось того же...

На третий год от Пришествия умер магистр ключей и печатей.

Но так как было запрещено собираться народу, должность главы магистратного совета получил магистр права. На четвертый год магистр права тяжело заболел и умер. Новым магистром права, а также магистром ключей и печатей стал магистр торговли, который однако умер в том же году. Многие поговаривали, что умер он по непонятной причине. Должности магистров ключей и печатей, права и торговли взял на себя толстый магистр имуществ. Однако никто не видел, чтобы он что-то делал.

Он редко выходил из своего дома и большей частью посылал гонцов, чтобы убеждать народ быть покорным установленной власти, не выказывать какого-либо недовольства по отношению к неизвестному воинству и не нарушать запреты, временно наложенные магистратным советом. И хотя никакого магистратного совета уже не было, - часть его членов поумирала, часть куда-то запропастилась, объявления, производимые гонцами, делались от имени "нашего магистратного совета".

Находились такие, что осуждали такое положение вещей, когда нет законно избранной власти, а от ее имени говорит один человек. Но когда их спрашивали, не хотят ли они организовать городское собрание, и избрать на нем новый совет, они пугались и отнекивались. "Что вы, - говорили не на шутку испугавшиеся люди, - как можно организовать такое собрание? Ведь это нарушение запретов, наложенных магистратным советом! Это может обернуться совсем плохо! .." Они качали головами и быстро уходили от насмешливых взоров.

В городе ничего не изменялось. Но внимательный видел, что изменилось многое и не в лучшую сторону. Улицы засорялись: теперь они были запруднены всяким мусором, грязью, сворами бездомных псов. Дома постепенно разрушались от ветхости, сырости и ветра, - многие из них кричали по ночам обваливающимися крышами и ломающимися деревянными косяками, которые давно прогнили. Стены зарастали лишайником и цепким плющом, а кое-где покрылись целыми зарослями дикого винограда. Никакой видимой работы в городе не велось. Люди большую часть времени отсиживались по своим домам: им было не уютно в тихом и обветшавшем городе. Еще они боялись подозрений со стороны соседей. Все старались вставать только после рассвета - когда солнце встает высоко и день уже явственен. Ложиться стали рано: как только намечался закат, горожане поспешно закрывались в своих домах. Они боялись встретиться с неизвестным воинством, которое, как теперь было известно, управляет городом в ночное время.

Свадьб больше не проводилось. Те, что имели дочерей навыданье, поговаривали, что лучше всего отдать их в жены к иноземцам. Так они породнятся с неизвестным воинством и получат в городе уважение и почет. По слухам некоторые из тщеславных отцов отводили перед закатом своим молодых дочерей к постоялым дворам, в которых жили пришлые. Однако на утро дочери возвращались дрожащие и испуганные; они ничего не могли внятно рассказать, и большей частью заливались горькими слезами. Когда же их стали расспрашивать с пристрастием, они упрямо молчали и отказывались отвечать. Завистливые, успевшие возненавидеть будущих тестей, поговаривали: "Они так уродливы и глупы, что никто из неизвестного воинства на них не польстился! Из жалости их отослали обратно..." Некоторые, а таких было больше, утверждали, что никто к девушкам просто не вышел, но они, боясь насмешек, не говорят об этом.

Когда неудачливые отцы попытались сосватать своих дочерей в мужья подрастающим сыновьям других горожан, их попытки отвергли как неуместные: пополз слух, что девушек насиловали, они уже не девственницы и даже беременны - носят в своем чреве ужасное существо - продукт человеческой природы и неизвестного воинства. Таких девушек с отвращением отвергали: отцы выбирали своим сыновьям самых некрасивых и тихих, - такие уж точно не ходили к неизвестному воинству! А когда некоторые из отверженных девушек действительно разродились бременем, - то ли от неизвестного воинства, то ли от тайного любовника, - их отцы в ужасе убивали новорожденных. Не все так делали, не у каждого поднимется рука на такое, не у каждого столько смелости.

Семьи, где рождались еще дети, стали скрывать, от кого эти дети. Говорить об возможных отцах люди просто боялись: им могли не поверить, и могли заподозрить их, что они специально выдумывают несуществующих молодых людей, все чтобы отвести подозрение от своих дочерей. Рождения детей стали происходить в тайне от соседей и родственников, на них уже больше не присутствовал новый священнослужитель. Хотя сам он открыто и порицал такую скрытность, но лично не вызывался идти в те дома, где по слухам родился ребенок. "Если такой ребенок рождается в тайне от людей и без названного отца, то он продукт нечистой связи и никак не может освящаться именем божьим!" сурово говорил новый священнослужитель, и многие слушающие его с ним молча соглашались.

Рождение ребенка стали скрывать, и когда соседи замечали, что в ближнем доме со временем появилось пополнение, они получали странный ответ: ребенок этот был еще рожден до Пришествия. Кто мог в это проверить? - книги рождений и смертей не велись, а новый священнослужитель избегал всяких двусмысленных положений. Со временем детей просто перестали выпускать на улицу и они целыми днями сидели взаперти, не видя никого, кроме родителей и близких. И когда дети плакали или смеялись, бедные родители закрывали им рот ладонью, чтобы не услышал никто вне дома: их отводили в самые далекие и глухие комнаты...

Так прошло еще два года.

Странная жизнь шла своим чередом. Долгое время никто из горожан не видел магистра имуществ, который когда-то взял на себя обязанность управления городом. "Не умер ли он?" - поговаривали люди, но никто из них этого не знал, а идти в дом магистра имуществ без разрешения никому не хотелось. Однажды, когда вокруг имени магистра имуществ уже бурлили разные сплетни и пересуды, пришли гонцы. Эти люди утверждали, что их послал сам магистр имуществ, чтобы передать всем горожанам следующее сообщение: "Из-за того, что я мучаем тяжелыми болезнями и имею же преклонный возраст, который не дает мне исполнять в полной мере возложенные на меня должностные обязанности, добровольно передаю обязанности магистров ключей и печатей, права, торговли, имуществ, а также обязанности городского архивариуса, старшего нотариуса и старшего писаря нашему славному городскому казначею, который еще бодр телом, имеет ясную голову, прослыл мудрым и исполнительным человеком, служащим на благо и славу города и его жителей. Отныне он имеет право поступать согласно установленной власти, и всякая попытка перечить ему или не следовать его приказам, будет понимаема только как незаконный бунт, ничего с благом нашего города не имеющий. Бывший магистр имуществ."

Многие удивились такому объявлению, некоторые из них засомневались: а от магистра имуществ это послание? Нашлись среди них и такие люди, что не побоялись и пошли к дому магистра имуществ, чтобы все узнать от него самого такие большие были сомнения. Когда они пришли к дому магистра имуществ, то обнаружили его давно запущенным и нежилым; кроме грызунов и летучих мышей никто его не населял. Тогда люди стали вспоминать, когда они в последний раз видели магистра имуществ, но никто из них не мог с уверенностью сказать, когда и где. "О какой установленной власти говориться в послании? - спрашивали друг друга люди, разводя руками, - Ведь магистратный совет который уже год не созывался, а последний его член - магистр имуществ, - вот, пропал куда-то..."

Люди были не на шутку встревожены этим странным событием. Но когда один человек., - это был бывший молочник, - предложил созвать городское собрание, чтобы избрать новый совет, многие стали отказываться от участия в таком собрании и быстро расходились. Тогда этот человек решил найти городского казначея, в руки которого отдавалась все городское управление: ведь городу нужна какая-то власть, иначе, кто будет следить за порядком и спокойным течением жизни? Кто будет следить, чтобы соблюдались все постановления предыдущего магистратного совета? Ведь они не утратили силу закона...

Так решил бывший молочник и вместе с несколькими людьми, кто вызвался его сопровождать, направился к дому городского казначея. Городской казначей сам вышел навстречу самодеятельной делегации. Он был уже осведомлен и важен. Он потребовал, чтобы люди расходились. "Разве вы не знаете, что организовывать какие-либо делегации незаконно? Что могут подумать наши гости! - гневался он и топал ногой, - Ведь они могут подумать, что вы пришли клеветать на них или с целью тайного сговора, а это может грозить нашему городу большими неприятностями!" Когда его спросили: что за установленная власть, о которой говориться в послании? Городской казначей с раздражением заметил: "Как вы можете не знать об этом? Ведь магистр имуществ был членом совета, который был избран, как вам известно, всеми жителями города и управлял как законная власть."

Люди сказали: да, мы это знаем. "Но вы так же знаете, - продолжил казначей, - что магистр имуществ был последним членом совета, которому было передано все городское управление?" Люди подтвердили, что и это они знают. "А из-за известных вам причин, о которых говориться в последнем послании, - важно продолжал казначей, - городское управление временно передается в мои руки и я теперь обязан подчиниться этому решению, и исправно выполнять возложенные на меня новые обязанности. Созывать собрание сейчас нецелесообразно: это прямое нарушение постановлений, принятых, как вам известно, магистратным советом законной властью." Тут люди согласились с ним, говоря: "Нет, лучше не нарушать законов..." "Вот это и есть установленная власть! - твердо закончил городской казначей, - я в своем лице ее представляю..." Люди согласились с ним.

Но бывший молочник еще сомневался и потому спросил: "А где же бывший магистр имуществ?" Среди людей наступила неловкая тишина, каждый из них подумал: действительно, куда делся сам бывший магистр? Городской казначей сначала растерялся, но быстро взял себя в руки, и сухо уведомил горожан, что бывший магистр как человек, имеющий большой и многогранный служебный опыт, отправлен им к неизвестному воинству, чтобы вести с ним переговоры о будущем города и его жителей. Все вздохнули с облегчением и разошлись.

С этого времени городом официально стал управлять городской казначей. Поначалу, по традиции он все еще посылал послания с гонцами к разным горожанам, называя себя "Городским казначеем, временно исполняющим обязанности магистров ключей и печатей, права, торговли, имуществ, а также городского архивариуса, старшего нотариуса и старшего писаря". Через время послания стали делаться от имени "Исполняющего обязанности магистров ключей и печатей, права, торговли, имуществ, а также городского архивариуса, городского казначея, городского нотариуса и старшего писаря". Потом, из-за неудобства от столь длинного или трудно произносимого должностного титула, гонцы стали оглашать послания просто от "Полномочного представителя установленной власти".

Шли дни, а затем и месяцы, но ничего в городе не менялось. Никто не слышал новостей о переговорах, которые вел бывший магистр имуществ с неизвестным воинством. Когда люди стали спрашивать у бывшего казначея, что слышно о переговорах и как бывший магистр имуществ их ведет, бывший казначей с видимым сожалением ответил: "Недавно бывший магистр имуществ умер из-за тяжелой болезни, и теперь, судя по всему, переговоры с неизвестным воинством должен буду вести я, как представитель установленной власти... Больше это делать некому!" - с непонятной усмешкой добавлял он и отсылал встревоженных людей по домам.

Никто не знал: действительно ли идут переговоры и бывший казначей их ведет, или он только говорит о этом? Некоторые горожане, а это были в основном соседи или родственники бывшего молочника, прославившегося своим сомнением, стали следить по ночам за теми домами, где давно уже обитало неизвестное воинство, надеясь получить какое-то подтверждение. И они действительно увидели как перед закатом бывший казначей хромая (а он был хромой на правую ногу) одиноко бредет к этим домам, а затем через непродолжительное время возвращается. Но никто из следивших за ним людей не осмелился подойти ближе; они страшились неизвестного воинства.

Так продолжалось какое-то время: бывший казначей ходил каждый вечер к местожительству неизвестного воинства, а затем торопливо возвращался, словно боясь быстрого наступления ночной темноты. С каждым разом он хромал все больше и время проведенное им вне своего дома сокращалось. Все поговаривали, слушая свидетелей: "Да, нелегко приходится нашему представителю! Вон он как трудится, - каждый вечер ходит на переговоры и как устает, хотя уже не молодой..." Люди стали больше уважать бывшего казначея и перестали досаждать его различными вопросами днем, полагая, что ему нужен продолжительный отдых для дальнейших переговоров.

Так в городе наступило хрупкое и длительное спокойствие. Все продолжали не доверять друг другу, одни в тайне молились Четырнадцати Мученикам, другие боялись доносов. Новый священнослужитель по уже установившейся традиции каждый день призывал на месте сгоревшего храма молиться богу и укрепляться в смирении и подчинении установленной власти. Люди, выходившие из домов, молились, но проходили мимо священника и не задерживались: все помнили об запрете собираться и не хотели мешать бывшему казначею достойно вести переговоры с пришельцами...

Однажды, а это было на шестой год от Пришествия, темной осенней ночью многие люди, еще жившие вблизи здания ратуши, слышали непонятный шум, который исходил от него. Казалось, что кто-то сильными ударами бьет по дверям ратуши, чтобы сбить засовы и войти в него. Ратуша давно была запертой и нежилой; бывший казначей не осмелился исполнять обязанности представителя в этом здании, так как не имел на это письменного или устного распоряжения. Сначала было подумали, что это сам бывший казначей хочет проникнуть в здание ратуши. "Ему что-то понадобилось из важных документов, чтобы продолжать переговоры..." - шептались люди. Но продолжающийся шум заставил их усомниться в этом: не той силы бывший казначей, чтобы так шумно открывать ворота. Да и зачем ему это делать ночью, а не днем?.. Люди не знали, что происходит и сильно были напуганы.

Шум длился долго, но внезапно прекратился, так что никто из горожан не заметил: все были оглушены, и не могли сказать, когда все утихло. Тут некоторые увидели через неплотно запертые ставни своих окон как со стороны ратуши появился и исчез свет. Словно кто-то зашел в ратушу и там начал что-то делать, освещая себе внутренние помещения. Больше шум или свет не повторялся. Люди были растревожены и долго не могли уснуть. Вечером следующего дня бывший казначей не пошел как обычно в сторону местожительства неизвестного воинства.

Когда встревоженные люди пошли на другой день к нему домой, чтобы узнать как идут переговоры и что произошло позавчера в здании ратуши, к ним после продолжительных возгласов нехотя вышел сам бывший казначей. Казалось, он был болен и напуган. Речь его, обычно торжественная и важная, в этот раз была путанной и невнятной. Словно он оправдывался... Затем, увидев настойчивость горожан, бывший казначей разозлился и сухо уведомил их: отныне переговоры вестись не будут. "Почему?" - спросили его. "Потому, что они благополучно окончились взаимным пониманием..." "Что это значит? Что это значит?" - стали шуметь люди и недоуменно смотреть друг на друга: никто не понимал, что имеет в виду бывший казначей. Он же пытался как-то унять зашумевших людей, а когда все, наконец, замолчали, стал пространно разъяснять: "Между мною, как вашим представителем, и неизвестным воинством заключено соглашение, которое покончило со всяким непониманием и недоверием, что еще кое-где давало о себе знать в городе. Отныне в городе установлен мир и согласие: неизвестное воинство обязалось никогда не причинять какого-либо вреда городскому имуществу и его жителям в обмен на право жить без заранее установленного срока в городе. Неизвестное воинство обязалось быть силой, защищающей наш город от всякой возможной угрозы, которая может случиться извне, и сохранять установленный порядок в нем самом. Я от имени города обязался, что никто не будет вмешиваться в жизнь неизвестного воинства или чем-то досаждать ему, а также что никто не будет приходить к зданию ратуши, где отныне будет жить неизвестное воинство. Всякое решение, к которому придет неизвестное воинство и что не будет нарушать установленного соглашения, будет проводиться через меня. Неподчинение или противление исполнению этих решений будет пониматься как бунт против установленной власти..."

Тогда его спросил брат бывшего молочника: "Кто скрепил соглашение от имени неизвестного воинства и где оно само?" На это бывший казначей ответил: "Соглашение было заключено устным, так как неизвестное воинство не знает нашего письма, но, принявши даже устную клятву, ее блюдет свято и неукоснительно. А от имени неизвестного воинства соглашение со мной заключил их командир." "Кто? Кто?" - закричали тут снова люди. "Я не знаю его имени и не могу передать как оно звучит, - ведь их речь сильно отличается от нашей, сказал просто бывший казначей, выглядел он уже очень уставшим от расспросов, Разве это важно, как его зовут?" Люди согласились с ним: нет, это совсем неважно. "Я буду следить за исполнением соглашения в городе, а командир неизвестного воинства - среди своих людей." - закончил бывший казначей и попросил всех расходится. Все снова зашумели, но, испугавшись, что своим шумом и гамом нарушат с таким трудом достигнутое соглашение, успокоились и разошлись. Никто из людей не стал проверять, перешло неизвестное воинство жить в здание ратуши или нет: все видели двери его открытыми, а сбитые замки лежащими на земле...

Шло время. Бывший казначей уже не вспоминал, кем он был когда-то. И когда его называли "бывшим казначеем" он сердился. Не заметили люди, когда он начал говорить от имени установленной власти и показывать скрюченной рукой в сторону ратуши. Его спрашивали: "Почему, когда ты говоришь от имени властей, то показываешь рукой на ратушу?" В ответ им бывший казначей говорил: "А разве вам неизвестно?" и грустно улыбался. "Нет, мы ничего не знаем," - пожимали плечами люди. "Теперь там находится власть," - говорил он и снова показывал рукой в сторону ратуши. "Но почему?" - испуганно спрашивали люди. "Потому как ныне само неизвестное воинство управляет городом. Разве оно не доказало за все это время свое миролюбие и сдержанность?" Люди соглашались: мы это знаем. "Теперь неизвестное воинство благодаря моим усилиям знает все положение вещей, знает все нужды города. Как не ему, будучи защитником и смотрителем за установленным порядком, управлять всеми важными делами в городе? .." "Наверное, так..." соглашались горожане, с трепетом оглядываясь на высокий силуэт ратуши. "Это законная власть, ибо она основывается на заключенном соглашении," - уверял всех бывший казначей. Он объявил людям, что продолжает исполнять обязанности представителя установленной власти, но в таком качестве является отныне выполняющим волю командира неизвестного воинства, чье имя не произносимо. Так бывший казначей стал именоваться "Исполняющим волю командира неизвестного воинства, чье имя не произносимо." Бывший казначей старел и почти не показывался на люди.

Новый священнослужитель тоже стал старым и обрюзгшим. Его проповеди на месте сгоревшего храма стали носить невразумительный характер. Он все больше и больше говорил всем о невиданном могуществе и чудесной силе Того, Чье имя не произносимо. Он воздавал хвалу установленной власти и совершал низкие поклоны, поворачиваясь в сторону ратуши; он был стар и это ему давалось нелегко. Не имея при себе священного писания, священнослужитель все больше сам придумывал как воздать хвалу Безымянному и его Неизвестному воинству. Сначала некоторые осуждали такие действия, говоря: это не вера наших отцов. Но их стали осуждать и порицать: "Не смейте сомневаться, ведь вы можете вызвать справедливый гнев неизвестного воинства! Уж лучше молчите, если вам так не нравится молебны преподобного отца, - ведь он старается не ради себя, но ради всего города..."

В тайне, те люди, кто сокрыто продолжал поклоняться Четырнадцати Мученикам, проклинали нового священника и его настойчивые мольбы, но открыто это показывать не осмеливались. Они боялись, что их заподозрят в мятежных действиях или помыслах, направленных против власти Неизвестного воинства, а потому несущих угрозу жизни города.

Часть людей принялась следовать действиям нового священнослужителя, и каждый день ходила на место сгоревшего храма, и совершала поклоны в сторону ратуши, славя власть Безымянного и могущество его Неизвестного воинства. Другие, делали вид, что не замечают подобных действий и старались не покидать дома, а если и выходили - старались отходить недалеко от дома и быстро возвращались, справив свои дела...

Когда наступил восьмой год от Пришествия, случилось некоторое происшествие, вызвавшее крайнее неудовольствие у бывшего казначея, у священнослужителя и осторожных людей. Несколько человек, ведомые бывшим молочником, попытались проникнуть в те дома, в которых некогда жили иноземцы до того, как переселиться в здание ратуши. К своему большому удивлению они нашли эти дома в таком сильном запустении, сырости и смраде гниющего дерева, что засомневались: а жил ли здесь кто-нибудь вообще? Дома выглядели заброшенными не один год: крыша их обвалилась внутрь, стены растрескались и стали медленно осыпаться, прогнившие полы рухнули в подвалы, откуда при движении поднимались облака отвратительного гнуса. Не обнаружилось в этих домах ни одной целой вещи или изделия, которое могло бы указать на то, кто здесь жил, и какой вел образ жизни. Скорее, это были уже не дома, но старые затхлые склепы. "Почему люди решили, что здесь жило неизвестное воинство?! возмущенным шепотом спрашивали те, кто пошел за бывшим молочником, - Разве видно, что здесь кто-то когда-то жил?!"

Тогда, несмотря на суровые предупреждения бывшего казначея и священнослужителя, люди, что пошли за бывшим молочником, направились к зданию ратуши. Они не хотели, конечно же, проникать внутрь или вызывать оттуда неизвестное воинство. У них не было какого-либо оформленного желания и нельзя было сказать, что они чего-то хотят конкретного; ими двигало лишь чувство неуверенности и желания знать. Когда они подошли вплотную к открытым дверям ратуши, они стали топтаться на месте и нерешительно оглядываться по сторонам. Никто из них не мог сказать, зачем он пришел сюда и чего ждет. Некоторые, засомневавшись в дельности такого непонятного предприятия, засобирались назад, отчетливо отговаривая товарищей.

Тогда бывший молочник, видя как его самодеятельный отряд разваливается на глазах, неожиданно осмелел, и решил зайти внутрь здания. Как только он зашел в здание (остальных охватила внезапная слабость и словно непонятная сила пригвоздила их к месту, где они стояли), то послышался шум как от падения и сдавленный крик, после чего все смолкло, а изнутри дохнуло несвежим воздухом. Люди настолько испугались, что бросились бежать кто куда, позабыв о отчаянном смельчаке. Они разбежались по домам и сидели там, боясь показаться на улицу. Все думали, что неизвестное воинство выйдет ночью и покарает провинившихся ведь сумасбродные люди шли с недобрыми намерениями без согласия на то самого неизвестного воинства...

На следующее утро к многим горожанам, которые всегда отличались большой рассудительностью и осторожностью, приходили гонцы от бывшего казначея. Им было объявлено, что бывший молочник, проникший в здание ратуши с преступными намерениями, был наказан немедленной смертью. Для того, чтобы подобное впредь не повторилось, бывшему казначею как Исполнителю воли Безымянного наказывалось организовать добровольных смотрителей порядка, которые будут пресекать всякую деятельность, идущую против существующих законов. Многие из рассудительных людей вызвались стать добровольными смотрителями порядка. Они получили разрешение от Исполнителя воли Безымянного задерживать всякого, кто намеревается совершить незаконное действие или ведет опасные разговоры, а также не допускать какого-либо скопления людей и образования самодеятельных делегаций.

Добровольные смотрители порядка стали именоваться "солдатами Неизвестного воинства". Это поначалу вызвало возмущение у самого бывшего казначея, но вскоре он решил, что здесь нет большого преступления. "Это символично, что вы так называете себя и так вы тоже подтверждаете свою службу установленной власти," - успокоившись, сказал бывший казначей после того, как добровольцы заверили, что называют так себя для удобства, но ни в коей мере не считают себя частью победоносного и прославленного Неизвестного воинства. Создание такого полезного общества было освящено священнослужителем и оно временно стало под начало Исполнителя воли Безымянного.

В тот же день добровольцы вторглись в дома тех, кто участвовал в самодеятельной экспедиции бывшего молочника или подозревавшихся в сочувствии. Виновных были палками и туго связывали веревками, после чего они были уведены. Больше о них никто ничего не слышал. Из-за этого даже тайные поклонники культа Четырнадцати Мучеников стали открыто славить власть Безымянного вместе со священнослужителем. А те, кто еще был нестарым и здоровым мужчиной, поспешили стать добровольцами, - они получали бесплатное довольствие по приказу бывшего казначея. Дома обвиненных в преступлениях конфисковывались в пользу добровольцев. И если поначалу еще случались раскрытия преступных намерений и обнаруживали в том или ином доме изображения "мучеников", то со временем число раскрываний сократилось и городская жизнь снова вошла в тихое русло...

На десятый год от Пришествия неожиданно скончался бывший казначей. Многие говорили, что он подорвал свое здоровье на каждодневной службе у Безымянного. "Он работал не покладая рук." - с сожалением говорили люди. По устному завещанию покойного новым представителем установленной власти становился его старший сын по имени Орта. Орте было тогда сорок четыре года и он начал свою службу с того, что стал именоваться Наместником Безымянного Короля. И когда на одиннадцатом году от Пришествия умер старый священнослужитель, новым Баи-ларну-техеном, что значит Прославляющий установленную власть, Орта назначил брата покойного, - так была сохранена преемственность.

Люди спокойно восприняли необходимые перемены и подчинились новым представителям, говоря: "Так уже повелось и это к лучшему..." Никто не вспоминал более про магистратный совет или священное писание, ибо люди думали: "То было до Пришествия и сейчас никак не применимо..." Именем бывшего молочника пугали детей, и слова ул-лекрна-семер, - "поступать как бывший молочник", - выражали высшую степень негодования. Когда люди сильно печалились, они в тайне от добровольцев молились Четырнадцати Мученикам. Когда они сильно боялись, они шли к месту сгоревшего храма и там просили Безымянного Короля о сохранении мира и спокойствия в городе.

Со временем стали поговаривать, что главой тайного Братства Четырнадцати Мучеников состоит никто иной как сам Прославляющий. Насмешники говорили шепотом: "Слышали мы, что именно он заправляет тайными молебнами..." Но осторожные люди отвергали такую чушь и грозили вызвать добровольцев, чтобы пресечь подобные разговоры. Насмешники пугались и больше не говорили подобных вещей, - они как и все боялись добровольцев.

Так повелось, что добровольцы стали назначаться Наместником Безымянного Короля из семей тех, кто первыми стал служить на таком поприще. И когда от несчастного случая умер еще молодой Наместник, новым Наместником стал его младший брат по имени Тийла. Тийла отказался от собственного имени, говоря: "Я служу Безымянному Королю и поэтому у меня не может быть ничего, кроме искренней преданности к установленной власти!" С тех пор Наместники стали безымянными: все они происходили из рода Тийлы и потому звались Тийларладу "потомок Тийлы", - и это был их второй титул.

Когда умер Прославляющий, Тийларладу назначил новым Прославляющим человека из рода Майара - того самого нового священнослужителя, который начал прославление власти Безымянного Короля. Поэтому он зовется Майарладу "потомок Майара"; собственного имени он не имеет также, как и Наместник...

Рассказывают, что в том заречном селении, в котором когда-то остановилась первая делегация после бегства, до сих пор живут потомки глашатая, стражника и подмастерья. Они взяли в жены местных девушек и нарожали много здоровых детей. Их потомки так и называются: Дойбаладу, Илвамладу, Со-сотладу, - что значит "потомок Глашатая", "потомок Стражника", "потомок Подмастерья". Эти три рода совместно управляют селением и почти ничего не знают о городе и его жителях. Селение так и зовется Кутлисаадан - "Место, куда пришли трое". Его жители бояться страшного Неизвестного воинства. Они не платят налогов и никак не сообщаются с городом. Всякое упоминание о Неизвестном воинстве наводит на них необъяснимый страх, и когда они ругаются в минуты большого негодования, то они поворачиваются в сторону города, говоря: "Будь проклято место, куда бежал писарь!" Кто такой писарь - они не знают, так как не знают письма, но еще их деды говорили так. Но среди них принято называть "писарем" самых плохих и бездушных людей - воров, лжецов и прелюбодеев.

Рассказ Йорвена Сассавата

Самая трудная задача в поиске исторической истины: что делать с найденной истиной.

"Изречения" великого Перинана

На этом старик Арда закончил свое длинное повествование.

Он выдохся и теперь жалобно тер костлявыми руками горло, а на глазах выступили слезы. Я не замедлил поблагодарить доброго старика: его рассказ был удивительным, и ни на что не похожим. По-крайней мере, я ничего похожего не слышал, учась в Школе Перинана или путешествуя в поисках Грюнедаля. В комнате было темно и тихо, лишь потрескивала догорающая свеча да иногда позвякивал чем-то снаружи сонный ветер. Я не знал: день сейчас или ночь, вечер или утро. Увлекшись рассказом старика, я не заметил как пролетело время.

Не знаю, содержится ли в его рассказе историческая правда. На первый взгляд, услышанное мною представляло собой жуткое переплетение народных легенд, нелепых слухов и фантастических дополнений, приданных к повествованию различными неведомыми мне сочинителями. "Где здесь правда, а где чистый вымысел?" - спрашивал я себя и не находил вразумительного ответа. Если принять за чистую монету то, что рассказал мне старый хозяин, тогда многое, увиденное мною в этом странном городе, становилось понятным и объяснимым. Но можно ли реальность, какая бы она не была странная и неузнаваемая для трезвомыслящего, объяснять мифом или народной фантазией?.. Я стремился найти город, о котором упомянул великий Перинан в своих "Южных хрониках". Я нашел его, но теперь не знал: что мне делать с найденным, если оно не оказалось сказочным сокровищем? Если оно - только мутная лужа на дне высохшего колодца. Да, там, на самом ее дне что-то блестит и переливается. Но что? Золотая брошь, оброненная красавицей? Лунный свет, не знающий человеческих треволнений? Жирная грязь?.. Я жадно слушал рассказ Арды: жадность съела мою уверенность. Теперь жадность поедала меня и мне было неприятно... Я не знал о чем спрашивать старика после того, как он рассказывал. Вопросы куда-то исчезли и я почувствовал большую усталость, словно повторно преодолел безлюдную пустыню и ледяные горы. Что мне делать там, откуда я пришел и куда вернулся? Что мне говорить старику?..

Старик помассировав горло, откашлялся и торопливо встал, словно чего-то испугался. Он тихо пожелал мне спокойной ночи и поспешил прочь, как будто за ним гнались чудовища. Окликнуть его в это мгновение - злая и неумная шутка. Я закрыл глаза. Спокойной ночи? Или спокойного дня?..

Когда я проснулся, я понял: мне надоело искусственное затворничество в четырех стенах. Пора выйти и подышать свежим воздухом, - мое желание выйти стало буйным и требовательным. Я умылся из лохани, что заботливо оставил в моей комнате старик, и затем стал звать хозяина. Звать мне пришлось долго: он все не шел и это стало меня раздражать. Увидев его растревоженное лицо, я поспешил успокоить: со мной ничего не случилось и я хорошо отдохнул. Тогда добрый старик решил было, что я проголодался, но я поспешил его заверить, что совсем не голоден. Он недоверчиво уставился на меня подслеповатыми глазками и переспросил: "Господин Орви не хочет позавтракать?" Нет, Орви не хочет завтракать. "Зачем господин Орви меня звал?" Чтобы выйти и подышать свежим воздухом. На лице у старика появилось странное выражение: словно я сказал какую-то непристойность. Я повторно попросил его сопровождать. После моей невинной просьбы последовала длинная пауза, - нечто, до отказа набитое глухим недоверием. Я уже думал, что он обиделся, - это был человек с странными причудами. Тут старик неожиданно согласился и забормотал себе что-то под нос что-то вроде "конечно же, он из далекой страны..."

Только тут я обратил внимание на это: все время, пока я жил у старого Арды, я уже много раз слышал про то, что я - человек из далекой страны. Мне казалось, что сами стены этого дома, его слепые окна, его дверь, неприветливо стиснувшая зубы замков и запоров, сам воздух комнаты шепчут вслед за старческим бормотанием: "конечно, он - человек из далекой страны..." Мне не нравился воображаемый шепот. Мне не нравилось бормотание чудного старика. Теперь я понимал, почему он пригласил меня к себе, откуда такое неожиданное гостеприимство - и это на фоне хозяйничающей в городе грубости "стражников" и подозрительности виденных мною жителей. Он, вероятно, принимал меня за какую-то важную персону. То ли считал, что я пришел из той далекой страны, куда ушли мифические Четырнадцать Мучеников. То ли я родом оттуда, откуда когда-то пришло еще более мифическое Неизвестное воинство, - что я их соотечественник...

Я не стал расспрашивать старика об этом: вдруг я испугаю его и он откажется меня сопровождать по городу? Я молча оделся и последовал за ним, надеясь, что когда-нибудь разберусь в тайным мотивах его гостеприимства...

На улице, как оказалось, был уже полдень. С радостью я вдыхал воздух, после затхлости дома Арды он казался мне сказочно чистым и сладостным. Как и в тот день, когда я вошел в город, на улицах царила настороженная тишина. Иногда мимо нас проходили люди - сгорбленные тощие фигуры, закутавшиеся с ног до головы в ужасающее своей грязью тряпье. Встречные прохожие старались обходить нас и в их быстрых взглядах я читал только страх и унылость. Страх перед судьбой и унылость ее предсказаний мерещились мне в этих взглядах. Первоначальная радость, охватившая меня от того, что я вышел из темного и душного помещения, куда-то пропала.

Я тоскливо наблюдал жирную грязь и пестрый мусор на улицах, пустые глазницы ветхих домов, наглость бродячих собак, которые то и дело приставали к нам, чувствуя запах домашней еды, что пропитала наши одежды насквозь. Арда слабо отмахивался палкой - он предусмотрительно ее прихватил, выходя из дому. Мои страхи, что уличные псы нападут и покусают, исчезли в тот же миг, когда я почувствовал ту же трусость. И здесь страх...

Неожиданно я услышал далекий и резкий голос: впереди, прямо на ровном месте, проросшем обильно высоким сорняком, стояли три человека. Вернее, стояли только двое, а третий сидел на высоком стуле. Двое были молодыми и суровыми на вид парнями. Их лица ничего не выражали, кроме скучающего почтения. Тот, что сидел оказался обрюзгшим визгливым стариком, - не в пример Арде толстым и волосатым. На сидящем было нечто длинной торжественной одежды, - из-за того, что ее носили не одно десятилетие, она была протерта во многих местах и имела неопределенно темный цвет: нечто между коричневым, черным и синим. Я догадался, что это и есть так называемый "прославляющий", то бишь майарладу. Этот "прославляющий" грузно сидел на стуле и тонким голосом кричал:

"Славься Безымянный Король,

Ты, чьего имени никто не знает,

Ты, чья власть от века в века,

Ты, чье Неизвестное воинство

Побеждает всякого врага без пощады!..

Славься Безымянный Король,

Мы твою власть славим и любим,

Ибо нами ты правишь так мудро,

Всякое зло Ты отводишь от града,

Мир и спокойствие даришь

Всем нам, - Тебя мы славим за это!..

Славься Безымянный Король,

Ты, что вечно в Доме своем

Следит за порядком,

Мир и спокойствие нам сохраняя,

Славим, славим Тебя мы за это!..

Славься Безымянный Король,

Ибо жизнь Твоя не знает скончания,

Ибо власть Твоя не знает пределов,

Ты - везде и нигде, Ты - в каждом доме,

Окна - глаза Твои, двери - уши,

Стены домов - Твои мощные чресла,

Славься Ты, чья супруга - вечность! .."

При этих словах майарладу без устали кланялся в сторону здания ратуши (впрочем, не вставая со стула) и сплевывал на землю обильную слюну. Глаза майарладу, что показалось мне забавным, так и вращались из стороны в сторону: он словно хотел проверить, как каждый, что проходил мимо, реагирует на его речитативы. При этом он подмигивал, словно проверял реакцию у слушателей. Прохожие старались его успокоить - реакция у них была однообразная: они скороговоркой повторяли слова речитатива и низко кланялись в сторону ратуши. Затем люди продолжали свой путь, еще больше сутулясь и приволакивая ноги. Больше всего они походили на побитых собак.

Мне было интересно наблюдать это зрелище и я остановился. Арда что-то прошипел мне в ухо, но я только отмахнулся. Его назойливый страх стал надоедать мне и я перестал обращать на него внимание. Отдуваясь, майарладу пощелкал пальцами и один из молодых "служек" быстро подал чашку с водой. Толстяк прополоскал рот, звучно выплюнул воду и снова затянул речитатив, делая равномерные поклоны. Я разочаровался: это были те же слова или просто новые их сочетания. Тут один "служка" (тот, что подавал воду) с довольно мрачным выражением на лице подошел к Арде и стал ему что-то шептать на ухо. Арда отрицательно, как мне показалось, покрутил головой и в что-то ответил ему. "Служка", так и не поглядев в мою сторону, незамедлительно вернулся к майарладу. Заинтересовавшись, я попросил объяснить Арду: что он хотел и что ему сказал Арда? Мой провожатый немного смутился. Про то, что же хотел "служка", он ничего не ответил. На счет того, что он сказал "служке", Арда горячо зашептал мне в ухо: "Я ему сказал, что ты из далекой страны..." Я нашел такой ответ невразумительным, но, заметив, что бедный Арда старается уйти поскорее с этого места, последовал за ним. За моей спиной раздавался все тот же речитатив...

Старый Арда был чем-то напуган. Он то и дело оглядывался, что-то неодобрительно шептал себе в бороду и заискивающе улыбался нелепым "стражам", - они торчали на каждом углу, важно выставив самодельные "копья". "Стражи" не обращали на нас никакого внимания, занимаясь своим делом: кто-то из них играл в кости, кто-то со скучающим видом шатался по улице и стучал в плотно запертые двери "копьем". Другие простодушно спали прямо на ступеньках дома или ели пыльный виноград, сидя в телеге. Я не понимал причину беспокойства моего провожатого. Чего он испугался? Может, "служка" напугал его своим мрачным видом? Не этих же "стражей"... Несколько раз я спрашивал его об этом, но Арда только с деланно отсутствующим видом стучал палкой по земле. На лице его возникло такое выражение, что мне перехотелось спрашивать. У старика свои причуды...

Я не заметил, как мы повернули назад и оказались там, откуда начинали свою бессодержательную прогулку - у дома Арды. Мне стало понятно: старик не хочет, чтобы я продолжал прогулку. Он хочет, чтобы мы вернулись... Пропустив меня вперед, старик зашел следом и долго гремел замками и запорами. В грохоте запираемых дверей он выразил все неудовольствие, что успело накопиться у него за время нашего "путешествия". Грохот явственно сказал: "я боюсь". И я впервые серьезно задумался о его страхах. В этот день мы не разговаривали.

На следующий день настороженность Арды сохранилась и даже усилилась. Он больше не пытался меня расспрашивать о далекой стране, что до того было его любимым занятием. Его дружелюбие куда-то испарилось. Передо мной трясся слабый и напуганный старик, который больше всего хотел покоя и тишины, - долгого покоя и долгой тишины. Полная тишина исключает наличие собеседника, она не терпит присутствия постояльцев: ее чистота эгоистична. Я стал понимать, что скоро меня попросят из дома. Для меня это стало неожиданностью, хотя внутренне я чувствовал желание перемен. "Нет уж, - подумал я, - Чего мне ждать такого неприятного момента? Лучше сам уйду, все равно мне нечего делать в доме старого Арды..." Больше мне нечего делать в Грюнедале.

Вечером я рассказал старику о том, что собираюсь его покинуть. К моему удивлению, он еще больше испугался: теперь он уже не скрывал своего страха. "Куда ты сейчас пойдешь?" - с неприятной настойчивостью повторял он. "Не знаю. Наверное, пойду в заречные селения, - ведь там я еще не был..." "Зачем тебе сейчас идти?!" - старик сердито пыхтел и притоптывал ногой, но меня это уже не смешило. Забавное оказалось безумным. Я понял, что необходимо уходить сейчас же - липкий и бессвязный страх старика стал душить меня, а затхлый воздух показался мне нестерпимо душным. Я стал ощущать себя рыбой, выброшенной на берег...

Я поблагодарил старика, и быстро оделся: у меня возникло ощущение, что если я не покину дом Арды сейчас, я его уже не покину никогда. Дом проглотит меня и переварит, а затем извергнет в новом старческом облике. Это был страх: страх Арды родил мой собственный страх, - и тот и другой были детьми бессмысленного иррационального желания. В комнате повисла гнетущая тишина, она наполнялась подозрительностью. Старик вдруг успокоился и тихо прошептал, не поднимая глаз: "Ну что ж, человек из далекой страны, ступай куда хочешь..." В его голосе было столько злобы и досады, что меня передернуло. И когда я вышел в сумрачную тишину вечера, за моей спиной громко закрылись замки и засовы. Стены, двери, слепые окна, стиснувшие челюсти ставней, сам воздух этого места шептали мне вслед, и этот шепот был - воображаемым эхом слов старика: "конечно, он же человек из далекой страны..." Воображаемый шепот дополнял реальный: "ступай, ступай куда хочешь..." Словно этот темный и дремлющий дом отверг меня, рассмотрев в нежданном госте нечто слишком чуждое и непонятное для себя. Он увидел, что я не из того материала. "Дом Арды изверг меня в вечернюю тишину" - вот что я подумал в первый момент.

Я не знал, куда мне идти. Быстрый уход из дома Арды, его внезапная злоба... Что-то копошилось в моем сознании. Но оно находилось слишком глубоко, чтобы оформиться и облечься мысленными одеждами. Меня окружали темные безмолвные дома и тишина. Она лежала как саван на этом городе. Словно жидкий туман, она безалаберно прикрывала его уродливые язвы не чищенных улиц и окаменевшие наросты строений. Эта тишина страшила меня и одновременно радовала. В первой момент я подумал было, что безумие старика, безумие этого города заразило меня, и я сам сошел с ума, и стал частью города - бездомной худой собакой, каких здесь много. "Нет, ты здоров и просто бежишь от безумия," - сказал я себе и рассмеялся: действительно, я бегу от безумия. Этот город и есть старик Арда: он дряхл, он добродушно ленив, зарос грязью и пылью бездеятельности, и в нем царит древнее сумасшествие. Оно - гораздо древнее, чем стены домов, чем лежбище улиц и плоскость неба. Оно - фундамент, огромный заплесневевший ослизлый фундамент, уходящий своими бесформенными корнями глубоко в бездну. "Тебе ли пугаться старика?" - спросил я у себя. Нет, я - не испугавшийся безумств лже-историков, не испугавшийся пустынной смерти и безумств сууварской войны, - не боюсь безумства этого каменного древнего старика. Каменный старик изжил мой страх; для него он был слишком дремуч и анахроничен. Тогда я понял, куда мне идти, и с новым пониманием страх ушел далеко и пропал, словно его никогда не было.

Я шел по пустынным улицам, стараясь не привлечь внимания со стороны "стражей", - их глупая наглость, обросшая "копьями", для меня была ни к чему. Но Арда говорил правду, хоть и был сумасшедший: никого на улицах не было, кроме одиноких собак и ворон, что кружили с удивительной настойчивостью над крышами домов, - вряд ли они находили в этом занятии развлечение. Мне нечего было опасаться: жители Грюнедаля сидят по домам, жадно прижавшись трусливыми впалыми щеками к плотно закрытым дверям и оконным ставням. Они обнимаются с неряшливым деревом и ржавым железом, и их любовь - опасливое любопытство. Их трусливое любопытство доверчиво слушает тишину...

Я шел по улицам, распугивая собак, - они, видимо, отвыкли чтобы в такое время человек ходил по городу. Собаки фальшиво рычали, но тут же, поджав хвосты, прятались за мусорные кучи или в мертвые подворотни заброшенных домов, и оттуда следили за мной удивленными глазами. Никого я не встречал на своем пути: одни только одинокие собаки, сонный ветер, раздраженное карканье ворон. Вороны спрашивали у меня, куда я иду? Я еще не знал, мне нечего было сказать сердитым воронам... Я просто шел к центру города. Меня тянуло туда, меня что-то звало воображаемым шепотом: "иди, иди куда хочешь..."

И когда я увидел высокий, почти черный силуэт на темно-сером фоне неба, вздохнул с облегчением. Ратуша была там, где я ожидал ее найти и это было замечательно. Место вокруг ратуши оказалось особенно грязным и захламленным. Такое чувство, что тут никто никогда не ходил. Мне приходилось буквально продираться сквозь высокие сорняки, гнилые доски, преодолевать кучи мокрого щебня... На подступах к ратуше дело обстояло еще хуже: приходилось карабкаться по земляным завалам и прыгать через глинистые рытвины, наполненные до краев черной водой. Несколько раз я подскальзывался и падал в черную воду. "Ничего, - думал я, вставая, - зайду в ратушу и там обсохну..." Я не сколько не сомневался, что попаду в ратушу, и когда я очутился у ее входа, то немного опешил, - не ожидал, что мне так легко удастся сюда проникнуть.

Быстро темнело. Где-то залаяли собаки. Далеко заплакал ветер, разочарованный в танцах ворон. Мне вдруг стало страшновато. Не знал, хочу ли идти внутрь этого заброшенного здания или только пытаюсь что-то доказать. Себе? Арде?..

Двери, что вели в ратушу, давно сгнили: на дверном косяке клочьями свисал трухлявый мусор. Я поискал чем его сбить: не хотелось, чтобы он посыпался на голову, когда я стану проходить внутрь. Нашел палку и ударил по сгнившему косяку. Звук получился на удивление тупой: сор медленно стал оседать влажным облаком. Я не выбросил палку, собираясь прочищать себе путь, и медленно двинулся вперед, - в сырую темень каменных внутренностей. Сначала я шел с чрезвычайной осторожностью, словно в полутьме меня поджидали безголовые чудовища. Потом осмелел, зашагал бодрее...

Никаких человеческих костей я не обнаружил (их успело мне нарисовать воображение), хотя все было завалено упавшим пролетом. "Собаки..." - вслух сказал я, но эха, как ожидал, никакого не услышал. За разнородным щебнем увидел винтовую лестницу, уходящую вверх. Немного подумав, стал поднимался по ступеням, но ничего не находил интересного. Почти все внутренние пролеты попадали вниз: из стен торчали каменные ребра, обросшие зеленым мочалом. Иногда моему глазу открывались уцелевшие помещения. От них несло застоявшимся смрадом и навстречу мне вылетал рой насекомых, - их я потревожил своим бесцеремонным вторжением. "Разве тут может кто-то жить?" - разочарованно я спрашивал у тихо звенящего племени. Племя кружилось у самого лица, но делало это так вяло и ненастойчиво, что движение палки отгоняло его на приличное расстояние. Звенящее племя зависало мерцающим облачком и его звон сливался с тишиной: "конечно, он человек из далекой страны..." Мне не оставалось ничего другого, как преодолевать пролет за пролетом и подниматься на самый верх. Я уже знал, что ничего не найду. Что тут могло остаться, кроме запущенности и сырого молчания? Никто здесь давно не живет, это понятно. Что тут может быть?.. "То, что иногда в самом верхнем окне горит свет, такая же байка как все остальное... Разве, что там обосновался еще один сумасшедший... Сумасшедший с такой вот бородой как это мочало..." Встречаться с еще одним безумцем мне не хотелось, но неутоленное любопытство требовало от меня продолжать поиски. "Раз я сюда поднялся, нужно все осмотреть..." - думал я как заведенный: других у меня мыслей не было. Иногда попадалась почти полностью сгнившая мебель, мешки, которые когда-то были наполнены, а теперь срослись в одно мохнатое целое и зазеленели мхом... Над головой с писком проносились маленькие зверьки - летучие мыши: то ли они охотились на насекомых, то ли испугались шума, который я производил своей палкой. Ничего здесь не было страшного и удивительного: только дряхлость веков, только запущенность и безнадежность.

Я не знаю, сколько времени потратил на блуждание в бывшей ратуше, - вряд ли ее стоило называть ратушей. Это был лживый остов, скрывающий в себе свою многовековую смерть. То, что снаружи казалось самым высоким и единственно величественным в городе строением, на проверку оказалось старой ложью - пустая и грязная оболочка. "Ты обманываешь их своим фальшивым величием... - говорил я сам с собой в полутьме здания, - А может они обманывают тебя своей искусственной преданностью?.. Кто из вас лживее: ты или страх эти людей?.. Может вы питаете друг друга: как черви питаются тушей мертвого животного. Они живут, питаясь смертью и ничего не зная о настоящей жизни, - такое знание им бы грозило голодной гибелью. Они славят жизнь, объедаясь мертвечиной, и боятся увидеть голый правдивый оскал костей. Ведь тогда им откроется правда: здесь нет жизни и хвальба их - бессвязное бормотание выжившего из ума старика. Поэтому они - умеренные поедатели мертвечины: они не спешат насытится и им нужен сам процесс. Им приходится пополнять мертвую плоть все новыми остатками - это большая куча мусора, которая состоит из мифов, слухов, легенд, сплетен. Эта куча мусора - сама по себе правда. Но что в ней правдивого, кроме трупного душка?.. И где провести границу: вы питаетесь огромным мифом мертвого каменного тела или это и есть большой червь, питающийся вашими страхами? Кто из вас червь, а кто труп? .."

У меня не было желания проводить границу, я уже устал от хождения в заброшенной ратуше. Видимо, наступила уже ночь, потому что почти ничего не было видно. Тогда я наощупь нашел сверчу, - я предусмотрительно забрал свечу из комнаты, где меня поселил Арда, - и зажег ее. Она долго не хотела зажигаться. Но под напором моей настойчивости ей пришлось разродиться блеклым и неверным светом, - теперь я мог идти, не боясь упасть и сломать себе шею. Свет отбрасывал по сторонам фантасмагорические тени и вокруг меня стали шевелиться безголовые чудовища, которых я так боялся вначале. Несколько раз невидимые порывы сквозняка тушили свечу и мне приходилось зажигать ее снова. Летучие мыши истошно раскричались - их пугал свет, отбрасываемый свечой. Маленькие красные глазки мелькали над головой и бесшумно уносились куда-то вверх; вокруг стоял пронзительный нервный писк. Сверху посыпалась пыль и куски паутины. Пройдя еще немного, я нащупал края дверного проема (двери здесь тоже давно сгнили) и поднялся в последнее помещение, - оно располагалось на самом верху ратуши. Вокруг царила отчетливая сырость, пахло мышиными экскрементами и влажной пылью. Помещение смотрело на мир голым оконным проемом, - на нем не сохранились даже остатки деревянной рамы. Или ее никогда не было?.. Часть потолка давно обрушилась вниз и теперь через дыру на меня таращилась молодая луна и множество холодных глаз - звездная россыпь. Холодно и ничего. С краев дыры свисали пыльные паутины, ею же были заняты все стены в помещении, словно пауки задумали соткать огромный серый ковер, но в последний момент им что-то помешало. Что-то заблестело впереди, отражая свет свечи, и у меня вдруг заколотилось сердце. Сделал несколько шагов. Поспешно отбросил куски густой паутины, - она рвалась у меня в руках, - и нащупал дрожащими пальцами гладкий холод стекла. Это было зеркало - большое, круглое, старое. Его поверхность покрывала мелкая пыль и тонкие грязные потеки. Что-то мелькнуло в зеркальной глубине, но, приглядевшись, я лишь увидел собственное неверное отражение себя с остатком свечи в руке.

Вместо эпилога

На этом легенда о Йорвене Сассавате, - мифическом историке из Школы Перинана, - заканчивается. Концовка может показаться читателю несколько искусственной, - но она такая, какая есть. Что произошло с ним потом? Ушел ли он из Грюнедаля? Продолжил свои путешествия? Как закончил свою жизнь?.. Легенда об этом не рассказывает. Где здесь вымысел, где правда? Есть ли здесь хоть одна крупица правды? - История свидетельствует: в любом вымысле есть рудименты реальности. Как говорил великий Ти-Сарат, основатель нашей Школы: "В облике сказочно-лживого мифа проглядывают правдивые черты Истории".

Лайем Кармелен, магистр мифологии Школы Ти-Сарата,

Ведущий исследовательской группы

"Исторические предания Центральных Сообществ"

Великое Сообщество Дольмаретен, 297 год исчисления Ти-Сарата.

Киев-Александрия, 1997-2000 гг.