Грань бессмертия

Послесловие

«…Из странного инструмента лились аккорды финала… пятого концерта Прокофьева.

Кто-то коснулся руки Роста. Он обернулся — за ним стояла Гелия.»

Прочитана последняя строка последней страницы. Несколько часов вы жили образами, навеянными автором, его глазами смотрели на Землю и космос, наш мир и антимир, людей без памяти и память без тела, двадцатый век и четыреста второй. И вот странствия мысли в пространстве и времени завершены. Вы снова на Земле, в своей комнате, в руках у вас книга — сочинение Кшиштофа Боруня, фантастические рассказы. Вы их прочли, выяснили судьбу героев, теперь волнения позади, вы можете спокойно подумать и об авторе. Почему он дал героям такую судьбу, почему фантазировал так, а не иначе, что вложил своего и согласны ли вы с этим «боруневским»?

Итак, Кшиштоф Борунь, год рождения 1923, польский писатель, активный антифашист, автор научно-популярных и научно-фантастических статей и книг, энтузиаст науки, астронавтики и кибернетики, журналист, публицист, секретарь редакции, общественный деятель…

И друг Советского Союза. И наш единомышленник в оптимистическом видении будущего, верящий в разум, в прогресс, в человека. Верой этой проникнуты все произведения Боруня, в одном из них он прямо говорит:

«Хуже всего в кошмарных снах сознание бессилия… Какого-то фатализма в событиях… Катастрофы, которой человек не может избежать. К счастью, в жизни, в действительности, мы сами можем ковать свою судьбу. И вовремя предотвращать всякие опасности…»

Позиции автора находят свое выражение в научнофантастической форме. Попробуем разобраться, как Борунь это делает. Правда, мы сразу же сталкиваемся с определенными трудностями — ведь критерии оценки, методы разбора, требования к фантастике весьма многообразны, а порою противоречивы.

Критики пишут, что научная фантастика — это литература крылатой мечты, научного предвидения, занимательная форма популяризации, прием изображения будущего, просто раздел человековедения, изображение научного творчества, форма распространения новейших идей.

Как ни странно, все эти формулировки и правильны, и неправильны. Каждая из них правильна для одной группы авторов или произведений и неправильна для других. А фантастика в целом, подобно человеческой фантазии, как и любой вид искусства, обширна и разнообразна. В каждом отдельном случае надо разбирать, что и кому хотел сказать автор — ведь от литературной задачи зависят и тип сюжета, и система характеров, и степень занимательности, научности, психологичности произведения.

Так, если автор лишь информирует читателя о своей мечте, описывает цель, призывает стремиться к ней, стараясь изобразить мечту как можно увлекательнее, то и сюжет в таком случае обычно строится на столкновении могучих обладателей мечты с сегодняшними людьми. Происходит это при первом испытании, первом применении открытия, изобретения — плавание первой подводной лодки, первый воздушный корабль, первый полет на Луну, планеты, звезды. Фабула получается героико-приключенческая: владельцы воплощенной мечты берут барьеры, для сегодняшней техники непреодолимые. И герои здесь героические: гениальные изобретатели и бесстрашные испытатели.

Однако если цель поставлена, мечта общеизвестна, в науке и литературе обсуждаются способы ее осуществленпя, то и сюжет получается совсем иным. Теперь главная задача автора — изложить фантастическую научно-техническую идею. И построение получается лекционное, а главные герои — лектор и слушатели.

Иногда автора интересует не сама по себе идея, а ход ее выполнения, история воплощения мечты. Тогда опять новый тип сюжета: неторопливый, лабораторный или производственный, с обилием научных и технических подробностей.

Возможен и такой вариант, что автор изображает итоги, последствия всеобщего распространения воплощенной мечты. В этом случае сюжет сопряжен с максимальным для фантастики углублением в психологию. Ведь надо показать, что даст открытие людям, и следует изобразить этих людей как можно правдивее и убедительнее, со всей сложностью их характеров.

О многообразии фантастики необходимо было напомнить, иначе трудно понять и оценить творчество Боруня.

Он начал с космических приключений. Совместно с Анджеем Трепкой написал трилогию о полете к звезде Проксима Центавра — «Загубленное будущее», «Проксима», «Космические братья». Полет совершался на астероиде, в пути герои сталкивались с различными космическими опасностями и героически их преодолевали.

В дальнейшем Кшиштоф Борунь решительно переходит от космических приключений к изображению научных идей и последствий мечты.

Фантастика научных идей одновременно и легка и трудна для литератора. Легка потому, что характеры, в сущности, играют тут роль подсобную. Основное — идея. Одни герои ее излагают, другие слушают. Кто слушает, безразлично. Слушателю необходимы уши, а не характер. Например, Ирена из рассказа «Письмо». Мы так до конца рассказа и не знаем, что она за человек, чем живет, к чему стремится, как поступит с доверенной ей тайной, куда р зачем плыла на пароходе. Не знаем и знать это нет необходимости, потому что Ирена-слушатель. Роль ее пассивна, она живой магнитофон, записавший в своей памяти тайну пребывания космических пришельцев.

Столь же неясен характер корреспондента из рассказа «Антимир», и, пожалуй, даже не нужно обрисовывать его яснее, потому что он тоже только слушатель, он как бы «делегат» читателей, введенный в рассказ.

Трудности в фантастике идей заключены в том, что голая лекция читателю скучна и в нее необходимо привносить занимательность, не вытекающую из задачи рассказа, из его сути, из взаимоотношений лектора и слушателя. И Борунь, надо отдать ему должное, проявляет немало изобретательности в построении увлекательного обрамления идеи.

Рассказ «Письмо» начинается с кораблекрушения. Двое на плоту — мужчина и женщина. Умирающий сообщает спутнице тайну своей жизни. Читатель заинтригован: в такой обстановке стоит рассказывать лишь что-то очень значительное. Лекция о прибытии космических гостей подана в форме завещания. Повествование то и дело обрывается по мере того, как вспыхивает и гаснет надежда на спасение. Жадный собственник открытия то дарит его, то отбирает, то умоляет выслушать, то отрекается от своих слов. И если у слушательницы нет характера, то у лектора он виден отлично — это честолюбец, собственник и скряга.

«Антимир» тоже рассказ-лекция со слушателем, но построен он еще сложнее — на постепенном прояснении тайны. Сначала намеки героя, потом разрозненные страницы его дневника и в заключение — связный, проливающий на все свет отчет.

И «Грань бессмертия» — самое большое произведение сборника — по своей форме тоже принадлежит фантастике научных идей, способов выполнения мечты. В данном случае идея заключается в том, что смерть можно победить, записав содержание мозга на некий материал, более прочный, чем серое вещество больших полушарий. Но узнаем мы это не сразу; тайна раскрывается постепенно, в сложном детективе, где автор ведет нас к истине через закоулки ошибочных догадок: подложное завещание — институт присвоил посмертные издания — Браго жив, но прячется от жены и ребенка — в могиле похоронен другой — Браго был объектом бесчеловечных опытов и убит — под его именем пишут другие люди или машины… И когда, наконец, дана разгадка, мы уже вовлечены в конфликты последствий: дальнейшей судьбы мозга и открытия.

Судьба Хозе Браго трагична. Запись его мозга гибнет в пламени пожара — он умирает во второй раз. Герой «Письма» уносит в могилу тайну о том, где находится пещера космических пришельцев. Самоотрицанием кончается «Антимир»: рассказчик отрекается от своего рассказа. Открытия нет, открытие сомнительно, оно померещилось! Не надо думать, что фантастика тут отрицает сама себя. Такой литературный прием, найденный еще в прошлых веках для успокоения придирчивых читателей, присущ не одному Боруню.

Дело в том, что художественная литература постоянно сталкивается с противоречием: читатель охотно читает выдуманные истории, но требует от писателя, чтобы при всей своей невероятности они казались правдоподобными. Особенно трудно разрешить это противоречие в фантастике.

Тогда-то автор и «губит» открытие.

Открытие утеряно! Извержение разрушает таинственный остров, хоронит подводную лодку капитана Немо, гибнут невидимка, Кэвор, доктор Моро. И гибнет безыменный герой «Письма». Автор снимает с себя ответственность за продолжение. Возможно, все рассказанное — горячечный бред умирающего. «Вот только ключ…» Фанатики сжигают мозг Хозе Браго — поэтому нельзя сообщить о последствиях великого открытия. Они и не показаны в «Грани бессмертия», об их возможности только говорится устами героев. «Грань бессмертия» в основном принадлежит к произведениям, где господствует фантастика научной идеи. Но у Боруня есть рассказы, целиком посвященные последствиям.

Этот вид фантастики обычно называется у нас фантастикой предостережения. Название это односторонне — ведь последствия не обязательно должны быть опасными. Но так уж сложилось.

Борунь тоже писал предостережения. Характерна его повесть «Кошмар», показывающая опасные последствия атомной радиации: нарушается генетический аппарат человека, видоизменяется наследственность, рождается все меньше полноценных и все больше психически больных мужчин, человечество постепенно вымирает. Предостережение настойчиво звучит и в рассказе «Антимир». Автор как бы призывает быть осторожными в надеждах на космические контакты с чужими цивилизациями, он предупреждает, что понять иные миры не так просто, а научная любознательность не везде уместна — она может быть опасна для исследователей и губительна для исследуемых.

Но одно предостережение не удовлетворяет Боруня, Он верит в будущее, в прогресс, в науку. Интерес к научным подробностям проявляется во всех его рассказах. Ему хочется в деталях рассмотреть научную проблему с различных точек зрения, поэтому он часто вовлекает своих героев в научные споры, где они высказывают гипотезы и контргипотезы, приводят веские аргументы и опровергают их. У открытий могут быть опасные последствия, но это только изнанка полезного исследования. И от однобокого предостережения Борунь переходит к всестороннему, «философскому», как он выражется, изображению будущих последствий научного прогресса.

Фантастика последствий наиболее психологична, я уже упоминал об этом. Герои фантастики заманчивой мечты или фантастики идей бывают схематичными отчасти потому, что их функция в сюжете проста, линейна: принести в мир открытие или испробовать его и восхититься, изложить идею или выслушать ее. Рельефная психологичность желательна и тут, но в общем читатель поймет суть и без нее. В фантастике последствий нужно показать последствия новшеств для людей, и без реалистического изображения психологии тут не обойтись.

Пример — «Фабрика счастья». Сделано открытие — можно отредактировать память, стереть воспоминания о горьком прошлом. А даст ли это счастье? Да и нет, — отвечает Борунь. Да, поскольку исчезает душевная рана, Нет, потому что появляется червь сомнения. И любопытство терзает: кем я была в прошлой жизни, не обманута ли я врачами, не повторится ли моя беда? И перед целителем дилемма: надо ли говорить правду больному, разрушая результаты лечения? Истина или покой?

Перед вами психологический этюд, правдивый и непростой.

Обращает внимание Борунь, и надо отметить это как его особую заслугу, на антирелигиозные последствия открытий. Ведь любая религия всегда активно или пассивно враждует с прогрессом. Это вытекает из самой логики веры и поклонения: если мир создали боги, стало быть, все в нем разумно и не человеку исправлять дело рук божьих. Если боги диктовали священные книги, а пророки писали их, то там уже сказано все или хотя бы все, что следует знать человеку. Узнавать что-либо сверх того противно воле бога. И продвигаясь за пределы прежних знаний — в прошлое, в недра, в космос, в микромир, — наука с боем отвоевывала каждый шаг, преодолевая ожесточенное сопротивление религии, ибо каждое зернышко истины расшатывает авторитет церкви. И конечно, неизбежно сталкивается с религией научная фантастика.

В повести «Восьмой круг ада» — она опубликована у нас в выпущенной издательством «Молодая гвардия» (1966 г.) пятой книге «Библиотеки современной фантастики» — Борунь рассказывает о средневековом инквизиторе Модесте Мюнхе, увезенном пришельцами в космос и возвращенном оттуда в будущее — в эпоху осуществленного коммунизма. Мюнх побывал в космосе и в будущем, но не понял и не принял ничего. В упрямом стремлении отстоять религиозные догмы он отрицает очевидное. Пришельцы для него — дьяволы, все новое и непонятное — их козни, космос — наваждение, люди будущего — дьяволы, притворившиеся людьми. Во имя мертвой догмы Мюнх убивал людей в прошлом — в XVI веке и, оказавшись в будущем, во имя догмы хочет уничтожать людей, прежде всего девушку Каму — кстати, свою спасительницу.

Модест Мюнх — представитель церкви былых веков — могучей, всесильной. Но его время кануло в прошлое. Наука наступала беспрерывно в течение четырех веков, вытеснила религию с Земли, из космоса и человеческого сознания. Единственное, за что еще можно уцепиться церковникам, это смерть. Из гроба еще никто не возвращался, и священнослужители утверждают, что именно там, за гранью смерти, начинаются владения религии — там бессмертные души, там божество.

И вот наука, пока фантастическая, в повести Боруня переступает грань бессмертия, точнее бы сказать — «грань смерти». И с этим новым успехом сталкивается среди прочих священник Альберди.

Альберди — полная противоположность невежественному фанатику Мюнху. Это добрый, достаточно образованный человек и терпимый служитель церкви. Он представляет не всесильную церковь, а отступающую, но мягко и гибко отстаивающую свои позиции. Однако последняя позиция — смерть. И добрый Альберди противится продлению человеческой жизни. Пусть на словах, в спорах, но он старается доказать невозможность победы над смертью. Столкнувшись с новым успехом науки, он не отрицает очевидное, не упрямится, отступает на шаг, признает успех, но тут же ищет лазейку: дескать, душа Хозе задержалась тут временно, а потом все равно уйдет в загробный мир. Да, Альберди проявляет гибкость и терпимость. Но ведь это его паства толпой идет разрушать институт, восстанавливает права смерти, уничтожает окончательно Хозе Браго. И темные силы, науськивающие толпу, играют на предрассудках, внушенных церковью и вольно или невольно поддерживаемых этим самым Альберди.

Мечта о бессмертии одна из самых древних и непреходящих у человека. Недаром и религия пристроилась к этой мечте, обещая бессмертие загробное. О победе над смертью мечтала сказка, о победе над смертью самыми разнообразными способами мечтает и фантастика. И Борунь записывает память человека на некое силикаторганическое вещество, аналогичное белкам и способное к самосовершенствованию, подобно живой материи.

Правда, герой Боруня тоже не беспредельно счастлив, он оживлен наполовину, сохранил память без тела, мышление без активного действия — полусуществование. Однако это препятствие преодолимо. Мы читаем о первом опыте, самой первой попытке, а ведь всякий метод поддается улучшению, это вопрос времени.

Борунь не первооткрыватель темы. Да и как можно быть первооткрывателем в извечных для человека проблемах. С тех пор, как существуют люди, их волнуют любовь, труд, свобода, власть, благополучие, истина, смерть, бессмертие. С тех пор, как существует литература, она обсуждает эти проблемы. И каждый новый автор только вступает в вековой спор: приносит новые наблюдения, соображения, предложения, а иногда и возражения. Идет многовековая всемирная дискуссия о жизни. И тема произведения нередко отыскивается в работах другого писателя. Хочется возразить ему — вот и тема.

Мне представляется, что некоторые вещи Боруня родились в литературной дискуссии с С. Лемом. Я имею в виду «Токкату» и не вошедший в настоящий сборник рассказ «Третья возможность».

Облик братьев по разуму — сознательных обитателей других миров — одна из любимых тем научной фантастики. Одни писатели считают, что жизнь везде развивается почти одинаково и разумные существа повсюду должны быть похожи на человека, можно даже влюбиться в девушку с чужой планеты. У других писателей наши космические «братья» мохнаты, чешуйчаты, пятиноги, шестиноги, хвостаты… но почти всегда они живут на суше, на планетах, похожих на Землю, с прозрачной атмосферой, обогреваемых своим солнцем. И всегда эти разумные братья образуют общество, напоминающее наше.

А нельзя ли предположить что-нибудь принципиально несходное? — такой вопрос поставил Лем. И изобразил в романе «Солярис» разумный океан — общество-существо размером с планету. Так помимо земного варианта — разумное общество, состоящее из разумных самостоятельных особей, — появился еще (на бумаге) и солярисовский: общество-существо, состоящее из неразумных слитных деталей — атомных, клеточных или каких-то иных.

— Нет ли еще и третьей возможности? — спросил себя Борунь. Придумал и описал возможность третью: разумное общество, состоящее из неразумных самостоятельных особей — некое подобие муравейника, который научился мыслить. Как можно оправдать существование такой удивительной комбинации? Может быть, муравейники все совершенствовались и приобрели коллективный разум, а может быть, как и предположил Борунь, на той планете деградировало нормальное общество, угнетатели подавили разум своих рабов, а потом и сами лишились разума.

Но в «Третьей возможности» спор с Лемом идет по второстепенному мотиву, а в «Токкате» по существу — о будущем.

Советскому читателю известен роман Лема «Возвращение со звезд». Пока герой странствовал в космосе, на Земле прошло 127 лет. Но космонавтов никто не встречает как героев. Жизнь на Земле идеально благоустроена, комфортабельна, безопасна. У людей есть все, но у них нет желаний, они пассивны, инертны, робки, утратили всякий интерес к науке, даже к космическим исследовакиям. «Безопасна ли техника без опасности? — спрашивает Лем. — Не обезличат ли людей будущего жажда комфррта, культ удобств и стремление к безопасности, не превратят ли их в серых обывателей?»

— Никогда! — отвечает Борунь.

Отвечает рассказом «Токката».

Триста восемьдесят два века прошло на Земле, пока странствовали в космосе его герои. Все изменилось. И космонавту Росту кажется, что человечество выродилось, люди обленились, активны только машины. К счастью, опасения оказались напрасными.

Изо всех тем Боруня тема «Токкаты» самая важная и самая масштабная. Я думаю, что автор еще вернется к ней, развивая и расширяя изображение далекого будущего, потому что в рассказе есть много неясностей, некоторое несоответствие деталей масштабам сюжета.

Ведь экспедиция, рассчитанная на возвращение в четырехсотом веке, должна была преследовать какую-то грандиозную цель, иначе она теряет смысл. И если экспедиция не оправдала возложенных на нее надежд, то эта трагедия пострашнее гибели ста человек, а если задание выполнено, тогда в руках космонавтов ценности, которые имеют значение для всего человечества. Но люди будущего относятся к ним равнодушно, даже не интересуются ими. Да и сами космонавты ведут себя по меньшей мере беспечно: судьба материалов экспедиции решается случайно, как небольшая деталь судьбы Пии. В сущности, герои «Токкаты» — это послы двадцатого века, отправленные в космос, чтобы добыть там и передать нашим далеким потомкам некий бесценный подарок. И думать они должны прежде всего о нем, должны понимать, что Земля изменилась, а поэтому присматриваться осторожно и внимательно, решать неторопливо, меньше думать о личной своей судьбе. На мой взгляд, все это следовало бы прояснить. Но у читателей сложилось собственное мнение. Может быть, эскизный набросок вполне вас удовлетворяет, а ваше воображение дорисует все недосказанное автором.

В заключение мне хочется сказать, что я умышленно избегал оценок — похвал или замечаний. Собственно, стоит ли расхваливать или поучать автора? Ведь он не пророк и не ученик. Он участник всемирного спора о жизни, в данном случае наш современник, единомышленник, товарищ — соратник на строительной площадке коммунизма.

Г. Гуревич