Градуал

14

Порт, примыкающий к Глонд-городу, называется Квестиур, и первый корабль в путешествии на острова причалил именно там, ожидая, пока мы взойдем на борт. Подобно всем остальным, я в Квестиуре ни разу не был. Много лет он использовался исключительно как военно-морская база, и штатских лиц туда не пускали. Поскольку сейчас война как бы замерла в неподвижности, по крайней мере для домашних территорий воюющих стран, акваторию наконец решили открыть для гражданского судоходства.

Из отеля нас отвезли в целой веренице автобусов прямо на пристань. Погрузились не сразу, поскольку нужно было убедиться, что все инструменты при нас и правильно учтены. Мой футляр со скрипкой разгрузили в первой же партии, так что, поджидая других, я немного прогулялся по огромному причалу, где было пришвартовано наше судно.

Теперь, когда я готов был высвободиться из мира, почти целиком основанного на внутренней жизни, проснулось любопытство и мне хотелось посмотреть на одно из мест, которые столь долго оставались государственной тайной. День выдался сумрачным, по серому небу спешили облака. Ветер нес жалившие лицо ледяные иглы. Гавань оказалась угрюмым, тревожным местом; многие строения вдоль причалов стояли заброшенными. Я поспешил назад и с облегчением поднялся по сходням в теплое нутро судна.

В ту ночь я не скоро оказался в койке, потому что для каждого из нас путешествие было шагом в неизведанное, побегом в иную жизнь. Все, с кем я беседовал, выглядели оживленными, возбужденными, говорили громче и выразительнее, чем обычно. Это настроение оказалось заразительным. Салоны и столовые на судне были роскошны и хорошо снабжены продуктами. Похоже, корабль отчалил, пока мы ужинали, потому что вибрация двигателей, остававшаяся постоянным фоном после восхождения на борт, сделалась громче и настойчивей. Скоро судно набрало ход, и мы вышли в открытое море.

После нашего первого ужина на борту многие переместились в ближайший бар и там продолжали праздновать. Стоя рядом с другими музыкантами, слушая разговоры и вступая в них сам, смеясь вместе с остальными, я чувствовал себя непринужденно, почти как никогда в жизни. Глонд исчез, Глонд остался позади. Мы плыли навстречу миру и нейтралитету, умиротворяющему и насыщенному энергией островному воздуху, островным морям. Я хотел бы уже быть там, да ведь я там и был, как я тут же понял, наслаждаясь размывающим четкость зрения воздействием спиртного.

В момент относительного спокойствия я оказался в одиночестве у стойки бара, с большим стаканом виски в руке, ощущая, как корабль подо мной движется туда-сюда, вверх и вниз, и еще как бы скручивающим движением из стороны в сторону, – мягкое, безопасное чувство стремления вперед, к цели, к назначению. Некоторые из коллег заявили, что движения корабля вызывают у них дурноту, и покинули салон, надо думать, чтобы разойтись по каютам, но я никакой дурноты не чувствовал. Мне хотелось, чтобы корабль устремлялся вперед, разрезая океанские валы, набирал скорость и поскорее доставил нас к месту первой высадки на остров.

К тому времени как я вернулся в каюту, кое-как добравшись туда сквозь туман выпитого, я уже размяк и хотел спать. Забравшись в койку, растянулся с приятным чувством, что отдаюсь на попечение удобств корабельной жизни.

Поутру, еще не проснувшись, я уже ощутил бортовые движения и шумы. Перевернулся с боку на бок, потом обратно, потянулся, нежась в вибрации двигателей глубоко внизу. Я легонько коснулся пальцами металлической переборки; ее мягкая дрожь дразнила, словно прикосновение к струнам скрипки.

В иллюминатор лился яркий солнечный свет, но я какое-то время не раскрывал глаз навстречу его лучам, желая продлить ощущение роскоши. К тому же побаливала голова – я понимал, что перебрал вчера вечером. Наконец я осторожно спустился с койки и склонился к иллюминатору. Оперся руками о металлический обод и, моргая, всмотрелся в сияние дня.

На меня обрушился поток ярких красок. На мгновение, захваченный врасплох, я даже не мог толком разобрать, что передо мной. Затем картина обрела четкость. Судно медленно двигалось, направляясь к берегу. Суша была так близко, что, казалось, нависала над нами, словно каменная стена или обрыв, сплошь покрытый разноцветной листвой. Поначалу я был уверен, что если бы как-то смог отдраить иллюминатор, то легко протянул бы руку и сорвал ближайшие цветы или провел бы пальцами по неровностям скалы. Но, конечно, корабль не мог быть настолько близко, и, всмотревшись вверх и в стороны, я обрел реальную перспективу. Мы проплывали от обрыва не менее чем в пятидесяти метрах, но этот каменный бастион был столь огромен и крут, что нависал над кораблем и охватывал его со всех сторон.

Никогда я не встречал ничего подобного. Краски меня ослепили.

Я рос в тусклой стране. В Глонде нас окружал мир серого, как зола, камня, серых бетонных зданий, черных дорог, галечных пляжей, сумрачных деревьев, никогда не терявших своих вечнозеленых иголок, крутых гор, то обращавших к нам голые скальные лики, то покрытых снегом. Площади в городах были вымощены сланцевой плиткой; разделенные рамами окна старых домов мелкими осколками отражали облачные небеса.

Конечно, за городом начиналась сельская местность, но большая ее часть была отдана под посевы монокультур, а то, что оставалось невозделанным, представляло собой обширные территории поросших кустарником каменистых или песчаных почв. В городах Глонда оставалось мало открытых пространств – ни парков, ни игровых площадок, ни бульваров. Надо всем явственно тяготело наследие тяжелой промышленности. Под влиянием войны, ее омертвляющего, нивелирующего воздействия на общество оставалось мало ярких огней, лишь скромные рекламные объявления, сдержанные вывески учреждений и магазинов, задернутые шторы на каждом окне, двери, закрытые круглый год. Даже флаг у нас был почти одноцветный: темно-серый фон, а на нем эмблема святого Слифа, крест насыщенного красного цвета, увенчанный двумя узкими поперечными линиями.

Пока я жил дома и жадно всматривался за блеклые прибрежные воды, туда, где маячили прекрасный Дианме, тревожный Члам, неясный Геррин, – даже тогда я различал лишь силуэты, темные холмы, выступающие над по-южному ярким морем, прятавшиеся днем в ореоле солнечного сияния, а ночью во тьме. Большей частью все заволакивала дымка, грязные миазмы, исходившие от нашего побережья и лениво расползавшиеся по поверхности моря, размывая и закрывая вид. Эти три острова не смогли дать мне представление о том, как на самом деле будет выглядеть Архипелаг. Теперь же я видел!

Был ли этот остров, чей одетый цветами обрыв мы сейчас огибали, одним из тех, которые можно разглядеть с суши? Далеко ли мы успели отплыть от угрюмого Квестиура, пока я напивался, чтобы заставить себя уснуть, а потом спал? И вообще, сколько я проспал?

Хоть и мирно отойдя ко сну, крепкому благодаря виски, ночью я все же несколько раз просыпался, первый раз чтобы посетить туалет, а затем пребывал в состоянии полувозбуждения-полудремы, пока дневной свет не озарил небо в иллюминаторе. Я отыскал свои часы – они показывали привычное время, в которое дома я обычно выбирался из кровати и отправлялся на поиски завтрака. Вот и хорошо, я не хотел бы проспать весь день.

Умываясь и одеваясь как можно быстрее, я тем временем заметил, что в каюте уже имеются двое часов или два хронометра, встроенные в стену возле двери. Одни показывали то же время, что и мои наручные часы, другие же опережали их более чем на четыре часа. Я решил, это должно означать, что мы пересекли за ночь одну или несколько часовых зон.

На обоих циферблатах имелись надписи, истолковать которые я не смог. Вероятно, на островном народном языке. Те, что слева, были надписаны «Mutlaq Vaqt», правые – «Kema Vaqt».

Одевшись, я тотчас же покинул каюту и заспешил к трапу, надеясь найти проход на одну из верхних палуб. По пути мне встретилось несколько оркестрантов, но останавливаться и заговаривать я не стал. Отыскав дверь, я шагнул из внутренних помещений корабля прямо на ослепительный, жаркий солнечный свет. Белые корабельные надстройки отражали это сияние, и я вскинул руку ко лбу, чтобы защитить глаза, но еще раньше успел заметить то, в поисках чего и вышел наружу.

Мы шли проливом, настолько прямым и окаймленным столь ровными обрывами, что он мог быть только искусственным. Ширины канала как раз хватало для нашего корабля, зазор оставался небольшим. На обрывах, служивших каналу стенами, виднелись кое-где голые проплешины, отливающие каменным блеском, но остальное сплошь покрывали пышные заросли кустов, цветов и лиан. Долетающие оттуда ароматы чуть не сбивали с ног.

Видно было, что впереди обрывы скоро заканчиваются, и за ними простирается открытое море. Скоро судно достигло конца прохода, и когда мы его покинули, я смог оглянуться и увидеть, что вдоль острова, который мы миновали, тянется линия гор, а канал представляет собой углубленную и расширенную долину. Горы раскинулись в обе стороны, насколько хватало глаз.

В бухте, которую мы пересекали, лежали в дрейфе другие суда. Стоило нам покинуть устье канала, как ближайшее начало разворот, а потом направилось ко входу. Это был какой-то длинный паровой сухогруз с низкой осадкой; на палубе его возвышались два больших крана. Темную кормовую надстройку покрывали пятна, а корпус пестрел пробивающейся сквозь краску ржавчиной. Суда обменялись сиренами, и к нам долетел запах угольной пыли.

Я заметил, что у фальшборта кто-то стоит, и узнал Ганнера, виолончелиста, с которым мы иногда вместе играли на концертах и звукозаписях. Обрадовавшись знакомому лицу, я подошел к нему.

– Похоже, мы прошли уже большой путь, – обратился я к Ганнеру. – Вы, часом, не знаете, где мы?

– Вы поздно встали, – неожиданно отозвался тот.

– Почему вы так решили?

– Вы пропустили информационное собрание утром, после завтрака. Один из судовых офицеров описывал наш маршрут.

– После завтрака? – опешил я. – А который час?

Ганнер протянул руку, давая взглянуть на свои часы. Они показывали далеко за полдень, опережая мои на четыре часа. Я отпустил самоуничижительное замечание, что, дескать, перебрал накануне, и, сняв часы, поставил их по часам Ганнера.

– В каждой каюте есть хронометры, – подсказал он. – Команда рекомендует пользоваться ими, а на свои часы не смотреть.

– Я видел, – согласился я. – Двое часов с разным временем. Не знаете, зачем?

Ганнер покачал головой.

– Здесь все по-другому. На собрании и кроме вас многих не было. Наверное, это не слишком важно. Ни одно из названий мне ничего не говорит, да и остальным тоже.

Услышав это, я огорчился, – мне-то как раз очень хотелось узнать названия островов.

– Вы не могли бы вкратце передать, что там было сказано? Они говорили, как называется этот остров, который мы только что прошли?

– Офицер его называл, но я не очень-то обратил внимание. Сик? Сек?

– Может быть, остров Серк? – предположил я. Мне попадалось это название в качестве транзитного пункта в одном из документов. Собственно, даже два названия: Больший Серк и Меньший Серк, что само по себе интриговало.

– Может быть, – согласился Ганнер. – А почему вы спрашиваете?

– Просто интересно.

Мне не хотелось вдаваться в подробности. Я уже чувствовал, как тревога клубится во мне, конденсируясь в неожиданную идею, звук слов, череду нот, ярко сияющую в душе.

Серк, Серк, – я тебя знаю!

Это было только мое, то, чего я не хотел обсуждать.

Ганнер бросил взгляд на солнце и отер блестящее от пота лицо.

– Моя одежда не годится для этого климата, – заметил он. – Спущусь в каюту, переоденусь.

Он ушел, предоставив мне в одиночестве восхищаться видами. Море было спокойным и серебристым; корабль вздымал расходящиеся бурунчики белой пены. Лазурь неба не нарушало ни единое облачко, и солнце палило вовсю. Я подошел к фальшборту и смотрел назад, на массивные горы острова, который мы только что миновали. Уже нельзя было рассмотреть узкий вход в канал, хотя складка горного хребта указывала, в каком месте он пролегал.

Ровный гул двигателей, шелест ветра, вид морских птиц, паривших и закладывающих виражи за кормой, неопознаваемые, но непрерывные звуки корабля, мощно раздвигающего волны, – все это приводило меня в восторг. Все чувства ожили; я поневоле различал ритм в глубоком гудении машин далеко внизу. Горячий ветер шумел в ушах, солнце покрывало воду зеркальным блеском. Все вокруг содрогалось от звуков; впечатления хлынули и затопили меня.