Градгродд

Глава 9

Еще в XIX веке один американский мудрец выдвинул лозунг, столь успешно украшавший в дальнейшем обертки всех сильнодействующих снотворных таблеток: «Людские массы проживают жизнь, полную тихого отчаяния».

Зоро, безусловно, попал в точку, отметив, что беспокойство и даже страдание развиваются в душе тех, кто больше всех озабочен демонстрацией собственного счастья; и все же такова человеческая натура, что противоположность правде является правдой в не меньшей степени, и атмосфера, обычно вызывающая страдание, может стать залогом вполне счастливой жизни.

Ворота тюрьмы Сент-Албан распахнулись и выпустили тюремный автобус. Выехав из-под алюминиевой вывески «Понять — значит простить», он направился в сторону Гетто Голубых.

Это было одно из наиболее распространенных названий одного из районов большого города. Аборигены называли его Живодерней, Юбургом, Страной Чудес, Городом Сосунков или какими-либо еще менее привлекательными словами, приходившими им в голову. Зона эта была основана отцами города, просвещенными в достаточной мере, чтобы понять тот факт, что некоторые люди, далекие в своих помыслах от совершения преступлений, оказываются неспособными существовать в рамках цивилизации; и это означает, что они не разделяют стремлений и чаяний большинства своих собратьев. Они не видят смысла в ежедневной работе с десяти до четырех ради привилегии содержать в брачных узах женщину и энное количество детей. Этой компании мужчин, состоявшей в одинаковом соотношении из гениев и неврастеников (зачастую под одной и той же анатомической оболочкой), было позволено обосноваться в Голубом Гетто, которое из-за отсутствия какого бы то ни было надзора со стороны закона вскоре превратилось в родной дом отступников. В пределах этого дикого человеческого заповедника площадью с квадратную милю сформировалось уникальное общество. Оно смотрело на чудовищную машину цивилизации по другую сторону своих стен с такой же смесью ужаса и морального осуждения, с какой эта машина взирала на своих отщепенцев.

Тюремное такси остановилось в конце крутой кирпичной улицы. Из него выбрались два освобожденных заключенных — Родни Валсамстоун и его бывший сокамерник. В тот же момент такси развернулось, показывая автоматически закрывающуюся на ходу дверь, и скрылось.

Валсамстоун огляделся, испытывая чувство неловкости. Тоскливо-респектабельные игрушечные домики по обеим сторонам улицы сутулили свои тонкие плечики за загаженными собаками оградами, отворачивая взгляд от полосы мусора, которая начиналась там, где кончались их владения.

За мусором возвышалась стена Голубого Гетто. Часть ее была действительно стеной, а часть состояла из небольших старых домов, в которые вливался цемент до тех пор, пока они не закаменели.

— Что это? — спросил Валсамстоун.

— Это оно и есть, Уол. Это свобода. Здесь мы сможем жить спокойно — никто не будет нас валять в дерьме.

Утренние солнечные лучи, подобно старому медлительному шуту, лениво рисовали прозрачно-золотые изломанные тени на негостеприимном склоне Гетто, Юбурга, Парадиза, Горы Бомжей, Странной Улицы, Флопперов. Тид направился туда и, увидев, что Валсамстоун колеблется, схватил его за руку и потащил.

— Я должен написать моей старушке тете Фло и Хэнку Квилтеру о том, что я делаю, — сказал Валсамстоун.

Он стоял на перепутье между старой и новой жизнью и потому испытывал естественный страх. Тид, хотя и был его ровесником, обладал гораздо большей уверенностью в собственных силах.

— Ты можешь подумать об этом после, — сказал Тид.

— На космическом корабле были и другие блоки…

— Как я говорил тебе, Уол, только сосунки позволяют вносить себя в списки экипажей. У меня есть кузен Джек, он записался на Харон, и его высадили на этот жалкий шар для резни с бразильцами. Вперед, Уол, вперед.

Грязная рука сжала неопрятное запястье.

— Может быть, я глупо веду себя. Возможно, в тюряге у меня все перемешалось, — сказал Валсамстоун.

— Тюряги для этого и существуют.

— Моя бедная старая тетушка. Она всегда была так добра ко мне.

— Не заставляй меня всхлипывать. Ты же знаешь — я тоже буду добрым.

Отказавшись от желания самоутвердиться в грязной драке, Валсамстоун поддался, подобно заблудшей душе, ведомой в ад. Однако этот путь в ад оказался не из простых: нигде не было широко распахнутых врат. Им пришлось карабкаться по куче булыжников и мусора в направлении закаменелых домов.

В одном из последних виднелась дверь, со скрипом распахнувшаяся, когда Тид толкнул ее. Солнечный лучик проскользнул внутрь вслед за их недоверчивыми взглядами. За дверью возвышалась выдолбленная из твердого цемента разновидность трубы со ступеньками сбоку. Взбираться по ней Тид начал, не сказав больше ни слова. Валсамстоун, не имея выбора, последовал за приятелем. В полумраке со всех сторон он увидел крошечные гроты, некоторые не больше открытого рта, с цистами и пузырями, комками и пятнами, образовавшимися еще в жидком цементе.

Труба вывела парней к слуховому окну. Тид улыбнулся и повернулся, чтобы помочь Валсамстоуну.

Они сели на корточки на подоконник, от которого начинался насыпной склон, возведенный, вероятно, в качестве оборонительного вала, поскольку никакого другого видимого назначения, кроме как места для выращивания петрушки, высокой травы и бузины, он не имел.

Эту первозданность нарушали тропинки, часть из которых обегала верхние окна затверделых домов, а часть спускалась вниз, в Гетто. Там уже копошились люди, нагишом бегал ребенок лет семи, выкрикивая приветствия соседям из-под своей газетной шапочки.

Старинные фасады врастали в землю, обносившиеся и в то же время величественные, с налетом старой грязи и свежего солнца.

— Мой дорогой старый лачужный город! — воскликнул Тид.

Он побежал по одной из дорожек, по колено утопая в пене цветов.

Поколебавшись одно мгновение, Валсамстоун бросился вслед за своим любовником.

Энид, сжав руки, наблюдала, как стоявший в другом конце зала Брюс Эйнсон надевал свой плащ с видом явного отчаяния. Брюс хотел, чтобы она первая прервала молчание, с тем чтобы он мог сорваться: «Не говори ничего!», — но ей было нечего сказать. Он украдкой взглянул на нее, и проблеск сочувствия смягчил его самоуверенность.

— Не беспокойся, — сказал он.

Она улыбнулась, сделав неопределенный жест. Он вышел, закрыв за собой дверь.

Бросив десять жетонов в щель специального механизма, он поднялся до уровня местного транспорта. Движущееся кресло, на которое он вскарабкался, вынесло его в зону безостановочного сообщения и закрепилось на одном из роботов — моноавтобусов. По мере того как робот набирал скорость в направлении Нового Лондона, Брюс все больше погружался мыслями в сцену, которую только что устроила Энид, прочитав новости в газете.

Да, он поступил плохо. Он вел себя так, потому что в такой ситуации не видел смысла в благородстве.

Можно считать себя моралистом с благими намерениями, с развитым чувством самоконтроля, быть разумным и невинным, как вдруг потоком дней выносится из-под привычного течения событий какая-нибудь грязная, отвратительная штука, с которой тебя сталкивают лицом к лицу и заставляют расхлебывать. Так зачем же метать бисер перед свиньями?

Теперь возбуждение, сотрясавшее все его существо, проходило — он переложил часть груза на Энид. С Михаилом ему следует вести себя приличнее.

Но почему жизнь так отвратительна и запутанна? Смутно он понимал, что являлось одним из двигателей, пронесших его через годы учебы, необходимые для получения диплома главного исследователя. Он надеялся найти в глубине световых лет, вне досягаемости земных взоров, мир, для обитателей которого ежедневное существование не представляет насилия над душой. Он хотел знать, как этого можно достичь.

Теперь ему казалось, что такого случая больше не представится никогда. Доехав до огромного нового Внешнего Кольца, опоясывавшего Большой Лондон, Эйнсон пересел на районную линию и направился в квартал сэра Михаила Пазтора. Через десять минут он уже прорывался сквозь заслон в лице секретарши директора.

— Я сомневаюсь, мистер Эйнсон, что он сможет принять вас сейчас, не назначив встречу заранее.

— Он должен увидеть меня, моя дорогая девочка; пожалуйста, доложите обо мне.

С сомнением покусывая ноготок своего маленького пальчика, девушка исчезла во внутреннем офисе. Через минуту, не говоря ни слова, она провела Эйнсона в комнату Михаила. Эта секретарша вызвала у Эйнсона чувство раздражения. Он всегда очень старательно улыбался ей и кивал, но ответное приветствие казалось ему исключительно искусственным.

— Мне очень жаль отвлекать тебя, особенно когда ты занят по горло, — сказал он директору.

Михаил не спешил разуверить друга. Он занял твердую позицию у окна и спросил:

— Что привело тебя сюда, Брюс? Как Энид?

Не обратив внимания на неуместность последнего вопроса, Эйнсон сказал:

— Я думаю, ты должен был бы догадаться, почему я здесь.

— Лучше, если ты все объяснишь сам, Брюс.

Вытащив из кармана газету, Эйнсон бросил ее на стол Пазтора.

— Ты просто обязан увидеть это. Этот чертов американский корабль «Ганзас», или как там его, отправляется на следующей неделе на поиски наших ВЗП.

— Надеюсь, им улыбнется удача.

— Неужели ты не понимаешь всей несправедливости этой ситуации? Меня не пригласили участвовать в экспедиции. Каждый день я ждал от них хотя бы слова, но оно так и не последовало, они так ничего и не сказали. Может ли это быть ошибкой?

— По-моему, Брюс, в таких делах ошибок не бывает.

— Понимаю. В таком случае, это публичное оскорбление. — Эйнсон стоял, глядя на друга. А был ли тот в действительности другом? Не бросался ли он этим словом на протяжении всех лет их знакомства? Он восхищался многими чертами характера Пазтора, его успехами как драматурга и как начальника первой экспедиции на Харон, он восхищался им как активным человеком. Теперь он взглянул глубже и увидел всего лишь актера, активного человека лишь с точки зрения драматурга, подделку, которая наконец-то открыла свое настоящее лицо тем спокойствием, с которым он встретил несчастье друга, сидя в своем безопасном кресле директора Экзозоопарка.

— Михаил, хотя я старше тебя всего на год, я пока не собираюсь занять спокойную должность на Земле; я активный человек, все еще способный действовать. Думаю, без ложной скромности могу заявить, что им нужны такие, как я, на форпостах Вселенной. Именно я обнаружил ВЗП, и если это забыли другие, то я не забыл. Я должен быть на борту «Ганзаса», когда тот на следующей неделе отправится в транспонентальный полет. Ты мог бы подергать ниточки и устроить меня туда, если бы захотел. Я умоляю тебя сделать это для меня и клянусь, что больше ни о чем никогда не попрошу. Я просто не смогу перенести позора забвения в такой важный для меня момент.

Лицо Михаила исказилось:

— Не хочешь выпить, Брюс?

— Конечно, нет. Почему ты всегда настаиваешь на этом предложении, зная, что я не пью?

— Ты должен извинить меня, если я осушу рюмку. Хотя обычно так рано этого не делаю.

Подойдя к паре маленьких дверец, вделанных в стену, он сказал:

— Не знаю, станет ли тебе легче или наоборот, если я скажу, что ты не одинок в своем несчастье. Здесь, в Экзозоопарке, у нас тоже есть свои разочарования. Мы не достигли ожидаемого успеха в общении с этими несчастными пришельцами.

— Я думал, что один из них резко начал извергать английские выражения…

— С извержением все в порядке: залпы беспорядочных фраз с удивительно точной имитацией различных голосов, которые они слышали. Я без труда узнал себя. Конечно, мы все это записывали. Но, к сожалению, прогресс был достигнут слишком поздно, чтобы спасти дело. Я получил приказ из Министерства внеземных дел о немедленном прекращении всех наблюдений за ВЗП.

Хотя Эйнсон был раздражен тем, что его заставили отвлечься от собственного горя, известие поразило его.

— Клянусь Вселенной! Они не могут просто прекратить исследования. В них мы коснулись наиболее важных проблем, с которыми когда-либо сталкивалось человечество. Они… я ничего не понимаю. Они не могут просто взять и прекратить все это.

Пазтор глотнул немного виски.

— К сожалению, такая позиция Министерства вполне объяснима. Меня настоящее положение дел шокирует в не меньшей степени, чем тебя, Брюс, но я вижу, что лежит под этим. Не только общество, но даже министра не так-то легко убедить, что задача установления контакта с чужой расой — или даже оценки чужого разума — не решается за пару месяцев. Брюс, я скажу прямо: тебя считают треплом, и прошел слух, правда, легкий, как дуновение ветерка, что мы виноваты в равной степени. Этот ветерок облегчил работу министра — вот и все.

— Но не может же он остановить Бодли Темпла и всех остальных.

— Я был у него вчера вечером. Он остановил все. Сегодня ВЗП перейдут в отдел экзобиологии.

— Экзобиологии! Но почему, Михаил, почему? Здесь кроется какая-то тайна!

— Доводы министра полны оптимизма, который мне лично кажется безосновательным. Через пару месяцев «Ганзас» отыщет гораздо больше этих ВЗП — фактически целую планету. И тогда будут найдены ответы на большинство основных вопросов, например, насколько разумны эти существа, после чего станут предприниматься гораздо более эффективные попытки установления контакта.

Эйнсона затрясло. Это подтвердило все его опасения о расстановке сил вокруг этой проблемы. Ничего не видя, он принял из рук Пазтора сигару и вобрал ее аромат всеми своими легкими. Постепенно сознание его прояснилось, и он сказал:

— Допустим, что все это так. Но решение министра должно же на чем-то основываться.

Директор выпил еще немного.

— Вчера я сделал для себя такой же вывод. Министр представил мне довод, который, хотим мы или нет, следует принимать.

— Что же это за довод?

— Война. Сидя здесь, мы чувствуем себя в безопасности и почти забываем об этой бесконечной отвратительной войне с Бразилией. Они захватили квадрат 503, и наши действительные потери, видимо, значительно превышают официально объявленные. Что сейчас больше всего интересует правительство в ВЗП — это их нечувствительность к боли. Власти хотят знать, циркулирует ли в артериях этих существ некая совершенная болеутоляющая субстанция, которая, безусловно, может иметь важное значение.

— Итак, следуя рассуждениям власть предержащих, мы должны разобрать эти создания по винтикам. Использовать их с максимальной пользой!

Эйнсон потер лоб. Война! Очередное безумие! Эта мысль никогда не приходила ему в голову.

— Я знал, что это случится! Я знал! Итак, они собираются вспороть живот нашим двум ВЗП. — Его голос походил на скрип двери.

— Они собираются сделать самые безопасные сечения: погрузить электроды в мозг для обнаружения реакции на боль, немножко перегрева здесь, переохлаждения там. Короче говоря, они попытаются выяснить, действительно ли ВЗП не чувствуют боли, и если это так, то обусловлено ли это генетически или присутствием неких антител. Я высказался против опытов, хотя с тем же успехом мог бы и промолчать. И растерян я не меньше тебя.

Эйнсон сжал кулаки и яростно потер ими около своего желудка.

— За всем этим стоит Латтимор. С первого взгляда я понял, что он мой враг! Тебе никогда не следовало позволять этого…

— Брюс, перестань дурить! Латтимор с этим никак не связан. Неужели ты не понимаешь, что это закон подлости: всегда, когда имеешь дело с чем-нибудь важным, случается чертовщина. Ультиматум предъявляет, как правило, тот, у кого власть, а не знания. Порой я думаю, что люди и впрямь сошли с ума.

— Они все спятили. Вообрази — не упрашивать меня на коленях полететь на «Ганзасе»! Я обнаружил этих существ, я знаю их! Я необходим «Ганзасу»! Михаил, ты должен сделать все, что в твоих силах, ради старого друга.

Пазтор мрачно покачал головой.

— Я ничего не могу сделать для тебя. Я уже объяснил, почему в настоящий момент не пользуюсь популярностью. Ты должен сам сделать все возможное, как и любой на твоем месте, только учти, что война продолжается.

— Теперь ты используешь тот же самый предлог! Люди всегда были против меня, всегда — мой отец, моя жена, мой сын, теперь ты. Я думал лучше о тебе, Михаил. Это публичное оскорбление, если я не буду на борту «Ганзаса», когда он войдет в вакуум, и тогда я не знаю, что сделаю, Михаил.

Михаил неуютно поежился, обхватив стакан виски, и уставился в пол.

— В действительности ты и не ожидал от меня ничего большего, Брюс. В глубине души ты понимаешь, что ни от кого нельзя никогда ожидать большего, чем получаешь.

— Разумеется, не стану ожидать на будущее. Ты ведь не удивляешься тому, что люди становятся все более и более ожесточенными. Мой Бог, ради чего же тогда стоит жить?

Он встал, стряхивая пепел с сигары в утилизатор:

— Не провожай меня.

Он вышел в состоянии, близком к стрессу, обогнал секретаршу, делавшую вид, будто происходящее совершенно ее не интересует. Конечно, его утешало, что он заставил этого маленького притворщика венгра почувствовать, как глубоко могут страдать некоторые люди, не позируя ни перед кем.

Постепенно он вернулся к своим прежним мыслям. Поисками новых планет, со всеми неизбежными восторгами и разочарованиями, занимаются не только для того, чтобы в один прекрасный день обнаружить такую цивилизацию, для любого самого чувствительного представителя которой жизнь не являлась бы тяжким бременем. Нет, здесь была и другая сторона медали!

Ты отправляешься в путешествие еще из-за того, что жизнь на Земле среди подобных тебе — настоящий ад.

Нельзя сказать, чтобы на космических кораблях все обстояло так уж замечательно — например, этот проклятый Баргероун, главный виновник случившегося, — но там каждый хотя бы знал свое место, свои обязанности, за невыполнение которых нес заслуженное наказание. Быть может, в этом заключается секрет особого духа, наполнявшего сердца всех великих исследователей!

Неведомые пространства не таят тех опасностей, которые подстерегают в кругу друзей и близких. Уж лучше зло неизвестное, чем хорошо знакомое!

Он приближался к дому с чувством злого удовлетворения. Ведь он всегда знал, что все обернется именно так!

Когда главный исследователь ушел, Михаил Пазтор допил стакан, поставил его на место и тяжелой походкой подошел к двери, открывавшейся в небольшую смежную комнату.

На закругленной ручке кресла сидел молодой человек, нервно пожевывая сигару. Он был стройным, с опрятной бородкой, которая делала его несколько старше своих восемнадцати лет. Его обычно выразительное лицо сейчас, когда он повернулся к Михаилу с немым вопросом, было тяжелым и мрачным.

— Твой отец ушел, Альмер, — сказал Михаил.

— Я узнал его голос — как всегда, слишком многозначительный.

Они вернулись в кабинет.

Альмер выбросил сигару в утилизатор, стоявший на столе, и спросил:

— Зачем он приходил? Что-нибудь насчет меня?

— Не совсем. Он хотел, чтобы я засадил его на борт «Ганзаса».

Глаза их встретились. Молодое угрюмое лицо просветлело; затем они оба рассмеялись.

— Что отец, что сын! Я надеюсь, ты не сказал ему, что я пришел с точно такой же просьбой?

— Нет, конечно. Он и так получил сегодня больше чем достаточно поводов для расстройства. — Говоря это, Михаил рылся в столе.

— А теперь не обижайся, если я тебя быстренько выпровожу, дружище. У меня много работы. Ты по-прежнему уверен, что хочешь вступить в исследовательский корпус?

— Ты же знаешь, дядя Михаил. Я чувствую, что не могу больше оставаться на Земле. Родители создали для меня такие условия, что во всяком случае в ближайшее время мне здесь делать нечего. Я хочу выбраться отсюда куда-нибудь далеко-далеко, в космос.

Михаил сочувственно кивнул. Ему часто приходилось выслушивать подобные признания, и никогда, никогда он не отговаривал человека лишь потому, что когда-то и сам испытывал подобное. Когда ты молод, еще не понимаешь, что душа твоя стремится не покинуть мир, в котором ты существуешь, а обрести бесчисленные новые миры, в самых отдаленных галактиках. Он выложил на стол какие-то документы.

— Здесь различные бумаги, которые тебе потребуются. Один мой друг, Брайан Латтимор, из Американской консультативной космической службы, все объяснил Дэвиду Песталоцци, который в этот раз займет место капитана на «Ганзасе». Поскольку твоего отца хорошо знают, тебе разумнее лететь под другим именем. Так что теперь ты — Самюэль Мелмос. Надеюсь, возражений не будет?

— С какой стати я стал бы возражать? Я очень благодарен тебе за все, а к своему собственному имени у меня нет особой привязанности.

Он с триумфом помахал над головой сжатыми кулаками.

Как легко испытывать восхищение, когда ты молод, подумал Михаил. И как сложно установиться настоящей дружбе между двумя поколениями — конечно, можно общаться, но это сродни тому, как два различных биологических вида подавали бы друг другу сигналы с противоположных краев пропасти.

— А что произошло с той девушкой, Альмер?

— Это! — На мгновение он опять стал угрюмым. — От нее мне были одни неприятности.

— Надеюсь, Альмер, ты простишь мое любопытство, но не она ли стала причиной того, что тебя выгнали из дома? Чем же вы таким занимались, что отец не смог тебя простить?

Альмер тревожно посмотрел на Михаила.

— Не бойся, ты можешь мне доверять, — с нетерпением сказал тот. — Я человек широких взглядов, человек от этого мира, в отличие от твоего отца.

Альмер улыбнулся:

— Как это забавно, я всегда думал, что вы с отцом имеете много общего: у вас есть опыт космических путешествий, и вы оба не признаете здоровую синтетическую пищу, все еще питаетесь всякими старомодными блюдами вроде — б-р-р! — мяса животных. Но если это тебе интересно, ночью перед последним полетом отец неожиданно зашел ко мне в комнату, когда я был в постели со своей девушкой. Когда он открыл дверь, я целовал ее между бедер. Увидев это, он чуть не вылез из кожи вон. Тебя это тоже шокирует?

Не глядя на него, Михаил покачал головой и сказал:

— Дорогой мой Альмер, меня шокирует, что ты не делаешь никакой разницы между мной и твоим отцом. Что касается питания: неужели ты не видишь, как с каждым поколением мы больше и больше удаляемся от природы? Это пристрастие к синтетическим блюдам — очередной пример отказа человека от его собственной природы. Мы состоим из духовного и животного начал, и отказываться от одной части своего существа — значит обеднить другую.

— На мой взгляд, пещерные люди использовали тот же аргумент при приготовлении своей пищи. Но мы живем во Вселенной Баззарда, и это обязывает нас мыслить соответствующим образом. Ты должен понимать, дядюшка, что мы зашли уже слишком далеко, чтобы продолжать споры о том, что «естественно», а что — нет.

— Неужели? Почему же тогда питание «кусочками животных» вызывает у тебя отвращение?

— Потому что это не наследственная предрасположенность… ну это просто отвратительно.

— Пожалуй, Альмер, тебе лучше сейчас идти. Я должен передать двух пришельцев вивисекторам. Желаю удачи.

— Не унывай, дядюшка, мы привезем тебе новых для твоих экспериментов!

И с этим легкомысленным выражением дружеских чувств, засунув документы в карман и помахав на прощание, Альмер Эйнсон скрылся.