Невидимая невеста

I

«…И приезжай как можно скорее, дорогой Анри. Жду тебя с нетерпением. К тому же страна великолепна, и в этом промышленном районе Нижней Венгрии инженер увидит много для себя интересного. Ты не пожалеешь об этом путешествии.

Сердечно твой

Марк Видаль».


О путешествии я не жалею, но стоит ли о нем рассказывать? Ведь существуют вещи, о которых лучше не говорить; впрочем, кто поверит этой истории?..

Мне приходит в голову, что Эрнст Гофман из Кёнигсберга[504], автор новелл и сказок «Замурованная дверь», «Король Трабаккио», «Цепь судьбы», «Утерянное отражение», не осмелился бы опубликовать этот рассказ и что даже Эдгар По[505] не решился бы включить его в свои «Необычайные истории»!

Мой брат Марк, которому тогда было двадцать восемь лет, уже добился больших успехов как художник и по праву носил золотую медаль и орденскую ленточку кавалера Почетного легиона. Он был среди первых портретистов своего времени, и Боннa[506] мог гордиться тем, что был его учеником.

… Нас с Марком связывала самая нежная, самая глубокая братская дружба. С моей стороны к ней примешивалось что-то отеческое, ибо я был старше его на пять лет. Еще в юности мы лишились отца и матери, и именно я, старший брат, должен был заниматься воспитанием Марка. Поскольку у него обнаружились удивительные способности к живописи, я побуждал его вступить на это поприще, где его ждали столь неординарные и столь заслуженные успехи.

Настал момент, когда Марк должен был сделать решающий выбор. Иногда такой выбор может завести в тупик, «блокировать», если читатель не возражает против использования этого слова, заимствованного из современной технологии; но, в конце концов, что же удивляться, если оно выходит из-под пера инженера Северной железной дороги?

Речь шла о женитьбе. Марк уже некоторое время жил в Рагзе, большом городе в Южной Венгрии[507]. После нескольких недель, проведенных в Будапеште, мадьярской столице[508], завершившихся написанием ряда очень удачных и щедро оплаченных портретов, он смог оценить прием, оказываемый в Венгрии деятелям культуры и особенно французам, которых мадьяры считают своими братьями[509]. По окончании своего пребывания в Будапеште, вместо того чтобы поехать по железной дороге Будапешт — Сегед, связанной веткой с Рагзом, он спустился по Дунаю до этого административного центра комитата[510].

Среди самых уважаемых семейств города называли семью доктора Родериха, известную во всей Венгрии. Получив немалое наследство, доктор приумножил его благодаря врачебной практике. Ежегодно он в течение месяца путешествовал по Франции, Италии, Германии. Богатые пациенты с нетерпением ждали его возвращения. Бедные — тоже, ибо он никогда не отказывал им в помощи. Его благотворительность распространялась и на самых обездоленных, что принесло ему всеобщее уважение.

Семья Родерих состояла из четырех человек: самого доктора, его жены, их сына, капитана Харалана, и их дочери, Миры. Ее грацией, любезностью и прелестью и был невольно очарован Марк, посещая гостеприимный дом Родерихов. Очевидно, поэтому его пребывание в Рагзе затянулось. Мире Родерих, можно смело утверждать, он тоже понравился. И вполне заслуженно. У этого симпатичного молодого человека выше среднего роста, с живыми голубыми глазами, каштановыми волосами и лбом поэта, был покладистый характер и темперамент артиста, фанатично ценящего все прекрасное; жизнь представлялась ему в самых радужных красках. Я не сомневался, что он не ошибся, остановив свой выбор на этой юной венгерке.

Я знал Миру Родерих только по восторженному описанию в письмах брата и горел желанием познакомиться с ней лично. Марк просил меня приехать в Рагз в качестве главы семьи; он настаивал, чтобы я пробыл там не меньше пяти-шести недель, постоянно повторяя, что его невеста хочет познакомиться со мной… Сразу после моего приезда будет назначен день свадьбы. Но до этого Мира хотела увидеть собственными глазами будущего деверя, которого, судя по всему, ей всячески расхваливали… Но ведь нужно самой составить себе представление о семье, в которую собираешься войти… Нет, разумеется, она произнесет решающее «да» лишь после того, как Марк представит ей Анри… И множество подобных доводов!..


Обо всем этом брат увлеченно рассказывал мне во многих письмах, и я чувствовал, что он без памяти влюблен в мадемуазель Миру Родерих.

Повторяю, я знал ее только по восторженным описаниям Марка. Между тем было бы нетрудно — не так ли? — поставить девушку на несколько секунд перед фотоаппаратом в самом красивом туалете и в грациозной позе. Если бы Марк прислал фотографию, я мог бы любоваться его невестой, так сказать, воочию… Но нет! Мира этого не захотела… Марк уверял, что она должна впервые появиться перед моим восхищенным взором только лично. Думаю, что поэтому он и не настаивал на ее визите к фотографу!.. Нет-нет! Они оба желали, чтобы инженер Анри Видаль на время оставил свои занятия и появился бы в салонах особняка Родерихов, где его примут как первого гостя.

Нужно ли было приводить столько доводов, чтобы убедить меня? Конечно нет. Я не мог не присутствовать на свадьбе брата. Разумеется, я появлюсь перед Мирой Родерих еще до того, как она станет по закону моей невесткой.

Впрочем, если верить письму Марка, поездка в этот столь привлекательный для туристов район Венгрии будет чрезвычайно приятна и полезна. Речь идет о чисто мадьярской территории с богатым героическим прошлым; противясь до сих пор всякому смешению с германской расой, этот край и его обитатели занимают важное место в истории Центральной Европы.

Что касается самой поездки, вот по какому маршруту я решил ее осуществить: туда — по Дунаю, обратно — по железной дороге. Я отправлюсь по этой великолепной реке от Вены и, хотя не проплыву все 2790 километров ее течения[511], увижу, по крайней мере, наиболее интересную часть Дуная, пересекающую Австрию и Венгрию — Вену, Прессбург[512], Будапешт, Рагз (у сербской границы). Путешествие там и закончится, посетить Землин[513], а затем Белград у меня уже не будет времени. Между тем сколько еще великолепных городов омывает Дунай своими могучими водами! Пройдя через знаменитые Железные Ворота[514], он отделяет Валахию[515], Молдавию[516], Бессарабию[517] от Болгарского княжества[518], течет мимо Видина, Никопола, Русе, Силистры[519], Брэилы, Галаца[520], Измаила[521] и, наконец, тремя рукавами впадает в Черное море!

Мне показалось, что для подобного путешествия будет достаточно шестинедельного отпуска. За две недели я доберусь от Парижа до Рагза; Мира Родерих, думаю, не станет проявлять слишком большого нетерпения и предоставит это время в распоряжение любителя экскурсий. Я пробуду примерно столько же недель у брата, а за оставшееся время успею вернуться во Францию.

Итак, я написал соответствующее прошение в «Компани дю Нор»[522], и моя просьба была удовлетворена. Я привел в порядок несколько срочных дел, собрал необходимые документы, о которых мне писал Марк, и занялся подготовкой к предстоявшей поездке.

На это много времени не потребовалось: у меня не было большого багажа — только небольшой чемодан да дорожная сумка.

Вопрос о языке страны, куда я ехал, меня не беспокоил. Со времени путешествия по северным провинциям я достаточно хорошо владел немецким. Кроме того, многие венгры, по крайней мере в высшем обществе, знают французский. Поэтому за австрийской границей брату никогда не приходилось испытывать какие-либо языковые трудности.

«Вы — француз, и можете чувствовать себя в Венгрии как дома», — говорил одному нашему соотечественнику депутат венгерского парламента, выражая в этих весьма сердечных словах чувства венгерского народа к Франции.

Итак, в ответе на последнее письмо Марка я просил передать мадемуазель Мире Родерих, что, так же как и она, я с нетерпением жду нашей встречи, что ее будущий деверь горит желанием поскорее познакомиться с будущей невесткой и т. д. Вскоре я должен отправиться в путь, но точно указать день приезда в Рагз не могу, так как на борту dampfschiff[523] буду зависеть от капризов прекрасного голубого Дуная, как поется в знаменитом вальсе. Одним словом, я не задержусь в пути, мой брат может на это рассчитывать, и если семья Родерих согласна, она уже сейчас может назначить свадьбу на первые дни мая. Еще я просил не ругать меня, если во время путешествия не смогу присылать письма изо всех тех мест, где побываю. Я буду писать иногда, чтобы мадемуазель Мира могла установить, сколько километров еще отделяют меня от ее родного города, и в любом случае пришлю телеграмму, ясную и лаконичную, с сообщением о дне, часе и минутах своего прибытия в Рагз, если пароход не опоздает.

Поскольку я должен был сесть на судно только в Вене, я попросил генерального секретаря «Компани де л’Ест»[524] выдать мне бесплатный железнодорожный билет с факультативными остановками на различных станциях между Парижем и столицей Австрии. Подобные услуги оказывают друг другу различные компании, и моя просьба не вызвала никаких возражений.

Накануне отъезда, 4 апреля, я отправился в контору генерального секретаря, чтобы попрощаться и взять бесплатный железнодорожный билет. Передавая его, секретарь поздравил меня, сказав, что ему известна причина моей поездки в Венгрию; он слышал о женитьбе моего брата Марка Видаля, которого знает как художника и светского человека.

— Мне известно также, — добавил он, — что семья доктора Родериха, в которую войдет ваш брат, — одна из самых уважаемых в Рагзе.

— Вам о ней говорили? — спросил я.

— Да, как раз вчера, на вечернем приеме в австрийском посольстве.

— И от кого вы все это узнали?

— От офицера будапештского гарнизона, он познакомился с вашим братом в венгерской столице; офицер всячески его расхваливал, что не может, конечно, вас удивлять, дорогой господин Видаль…

— И этот офицер, — спросил я, — столь же похвально отзывался о семье Родерих?..

— Конечно. Доктор — ученый, известный во всей Австро-Венгерской империи. Он удостоен всевозможных почетных наград. Одним словом, ваш брат сделал прекрасный выбор, ибо, как говорят, мадемуазель Мира Родерих очень красива…

— Вы не удивитесь, мой дорогой друг, — заметил я, — если я скажу, что Марк находит ее именно такой; кажется, его чувства глубоки и искренни.

— Тем лучше, дорогой Видаль, и я прошу передать вашему брату, что одобряю его выбор. Однако… кстати… Не знаю, должен ли я вам сказать…

— Сказать мне?.. О чем?..

— Марк никогда вам не писал, что за несколько месяцев до его приезда в Рагз…

— До его приезда?.. — повторил я.

— Да-да… Мадемуазель Мира Родерих… В конце концов, дорогой Видаль, возможно, ваш брат об этом ничего не знал…

— Объясните, в чем дело, дорогой друг, Марк ни разу мне ни на что не намекал…

— Так вот, за мадемуазель Родерих как будто уже ухаживал — что неудивительно, — и весьма настойчиво, один человек, которого нельзя назвать первым встречным. По крайней мере, мне об этом рассказал один сотрудник посольства, который три недели тому назад еще находился в Будапеште…

— И этот соперник?..

— Его отвадил доктор Родерих. Поэтому я думаю, что с этой стороны бояться нечего…

— Конечно, бояться нечего, иначе Марк в своих письмах сообщил бы мне о сопернике. Между тем он ни разу не обмолвился о нем. Кажется, этому соперничеству не следует придавать никакого значения…

— Разумеется, дорогой Видаль, и, однако, притязания этого человека на руку мадемуазель Родерих вызвали разные толки в Рагзе, и лучше, чтобы вы были в курсе…

— Безусловно, вы правильно поступили, предупредив меня, раз это не пустая болтовня…

— Нет-нет, информация весьма серьезная…

— Но теперь это уже не важно, — ответил я. — И это — главное!

Прощаясь, я все-таки спросил:

— Кстати, мой дорогой друг, тот сотрудник посольства, не назвал ли он вам имя соперника?..

— Назвал.

— И его зовут?..

— Вильгельм Шториц.

— Вильгельм Шториц? Он сын химика?

— Именно так.

— Сын химика, очень известного своими открытиями в области физиологии!..

— Германия по праву им гордится, мой дорогой друг.

— Разве он не умер?

— Умер несколько лет тому назад, но сын его жив, и, по словам моего собеседника, это такой человек, которого надо остерегаться…

— Мы будем его остерегаться, пока мадемуазель Мира Родерих не станет мадам Марк Видаль[525].

Затем, не придавая большого значения услышанному, я сердечно пожал руку генерального секретаря компании и вернулся домой заканчивать подготовку к отъезду.

II


Я выехал из Парижа 5 апреля в 7.45 утра поездом № 173 с Восточного вокзала и менее чем через тридцать часов оказался в столице Австрии.

На французской территории главными остановками были Шалон-на-Марне и Нанси. Проезжая через, увы, утраченные Эльзас и Лотарингию[526], поезд сделал короткую остановку в Страсбурге, но я даже не вышел из вагона. Тяжело было находиться среди людей, переставших быть твоими соотечественниками. Когда поезд уже проехал город, я высунулся из окна и увидел высокий шпиль Мюнстера, освещенный последними лучами солнца; в тот момент диск солнца клонился к горизонту и его свет шел со стороны Франции.

Ночь была заполнена мерным, усыпляющим стуком вагонов. Иногда до меня доносились выкрикиваемые резкими голосами кондукторов названия станций — Оос, Баден, Карлсруэ и другие. Затем в течение дня 6 апреля я ехал мимо смутно вырисовывавшихся городов, названия которых связаны с героическими воспоминаниями о наполеоновском периоде: Штутгарт и Ульм в Вюртемберге, Аугсбург и Мюнхен в Баварии[527]. Потом, на австрийской границе, последовала более длительная стоянка в Зальцбурге.

Во второй половине дня поезд останавливался еще несколько раз, в частности в Вельсе, а в 5.35, пыхтя и издавая пронзительные свистки, он прибыл на вокзал Вены.

В столице Австро-Венгрии без сколько-нибудь определенного плана я провел тридцать шесть часов, в том числе две ночи. Подробно осмотреть город я собирался на обратном пути. По мнению сведущих людей, этапы путешествия нужно сортировать так же, как многочисленные, навалившиеся на вас вопросы.

Дунай не пересекает и не окаймляет Вену. Чтобы добраться до пристани, где я сел на пароход, отправляющийся до Рагза, пришлось проехать на фиакре около четырех километров. По сравнению с 1830 годом, когда только создавалось речное судоходство, навигационные службы отвечали теперь всем требованиям времени.

На палубе и в рубках парохода «Матиаш Корвин» можно было видеть самых различных людей — немцев, австрийцев, венгров, русских, англичан. Пассажиры разместились на корме, поскольку нос корабля загромождали грузы и туда невозможно было пробраться. Думаю, среди моих попутчиков были и поляки, одетые в венгерские костюмы и говорившие только по-итальянски. О них упоминает господин Дюрюи, описывая свое путешествие в 1860 году из Парижа в Бухарест.

Наше судно быстро шло вниз по Дунаю; его широкие колеса вращались в желтоватых водах этой прекрасной реки; чтo бы ни утверждала легенда, вода в Дунае кажется не ультрамариновой, а окрашенной скорее в цвет охры. Нам встречается множество других судов с надутыми бризом парусами; они везут продовольствие из деревень, раскинувшихся, насколько хватает глаз, по берегам реки. Мы проплываем мимо огромных плотов из стволов корабельного леса. На них расположены плавучие деревни, которые сколачиваются при отправлении и разбираются по прибытии; они напоминают громадные бразильские «жангады», плавающие по Амазонке. Острова следуют один за другим, причудливо расположенные, большие и маленькие; большинство из них едва выступает из воды, и иногда у них такие низкие берега, что, кажется, малейший паводок их затопит. Приятно было видеть их такими зелеными, свежими, поросшими ивами, тополями, осинами, сочными травами и яркими цветами.

Мы огибаем деревни, построенные на сваях у высоких берегов. Когда пароход идет на полной скорости, кажется, что расходящиеся волны качают эти деревни. Затем он проплывает под канатом парома, протянутым от одного берега к другому, рискуя зацепиться за него пароходной трубой; канат прикреплен к двум шестам, над которыми развевается австрийский флаг с черным орлом.

Когда пароход миновал Вену и проплывал мимо круглого (4 километра в диаметре) острова Лобау, по берегам заросшего деревьями, а в центре пересеченного высохшими рукавами, которые иногда заполняются водой во время паводка, мне вспомнилось одно важное историческое событие, происшедшее 6 июля 1809 года. Именно отсюда, из укрепленного лагеря, сто пятьдесят тысяч французов переправились через Дунай и потом под командованием Наполеона одержали победы под Эсслингом[528] и Ваграмом[529].

В тот день позади нас остались и Ригельсбрун, а вечером «Матиаш Корвин» сделал остановку в устье Марха[530], левого притока Дуная (берущего начало в Моравии), почти у границы Венгерского королевства. Там пароход оставался всю ночь с 8-го на 9-е апреля. На заре он снова отправился в путь по территориям, где в XVI веке французы и турки сражались между собой с таким яростным упорством. Наконец, высадив и приняв на борт пассажиров в Петронелле, Альтенбурге, Хайнбурге и пройдя Венгерские Ворота мимо разведенного для него моста, наш пароход причалил к пристани Прессбурга.

Благодаря двадцатичетырехчасовой стоянке, вызванной разгрузкой и погрузкой товаров, — после трехсоткилометрового пути из Вены — я смог осмотреть этот город, достойный внимания туристов. Может показаться, что он построен на высоком берегу моря. И было бы неудивительно, если бы к его подножию накатывались морские волны, а не спокойные воды реки. Над великолепными набережными вырисовываются силуэты домов, построенных на удивление гармонично, в прекрасном стиле. Вверх по течению, у оконечности мыса, где, как кажется, кончается левый берег, высится остроконечная кровля церкви. На противоположном конце виднеется другой шпиль, а между ними — огромный холм, на котором воздвигнут зaмок.

Кроме собора с позолоченной короной на куполе я любовался многочисленными особняками, а иногда и настоящими дворцами венгерской аристократии. Затем поднялся на холм и осмотрел внушительный замок. Это было квадратное сооружение с башнями по углам, почти полностью разрушенное. Быть может, мы пожалели бы, что забрались на такую высоту, если бы не широкая панорама прекрасных виноградников в окрестностях города и не вид бесконечной равнины, по которой течет Дунай.

Прессбург, где когда-то утверждали свою власть венгерские короли, — официальная мадьярская столица[531] и местопребывание сейма (скупщины), который до начала полуторавековой оттоманской оккупации (1530–1686 гг.) находился в Будапеште. Хотя в Прессбурге сорок пять тысяч жителей, город кажется населенным только во время сессий сейма, на которые собираются депутаты со всего королевства.

Должен добавить, что для француза название «Прессбург» тесно связано с договором 1805 года, подписанным после победоносного сражения при Аустерлице.

Покинув Прессбург утром 11 апреля, «Матиаш Корвин» продолжал путь посреди широких равнин пусты[532]. Пуста подобна русской степи или американской саванне. Она простирается по всей Центральной Венгрии. Это действительно любопытная местность с бескрайними пастбищами, по которым иногда проносятся бешеным галопом бесчисленные табуны лошадей, где пасутся стада быков и буйволов, насчитывающие тысячи голов.

Здесь, петляя, протекает венгерская часть Дуная. Если в Австрии Дунай представляет собой обычную реку, то в Венгрии, приняв в себя мощные притоки с Малых Карпат и со Штирийских Альп, он становится полноводной рекой.

И я невольно думал, что Дунай берет начало в великом герцогстве Бадене, около которого проходила французская граница, когда Эльзас и Лотарингия принадлежали Франции! Тогда его истоки питались дождями, шедшими во Франции!

Прибыв вечером в Рааб[533], наше судно пришвартовалось к причалу, где должно было провести ночь и последующие сутки. Мне хватило двенадцати часов, чтобы осмотреть этот город (мадьяры называют его «Дьёр»), больше похожий на крепость. Он насчитывает двадцать тысяч жителей, расположен в 60 километрах от Прессбурга. Рааб перенес тяжелые испытания во время венгерского восстания 1849 года.

На следующий день в десятке километров ниже Рааба я увидел издали знаменитую крепость Коморн[534], где разыгрался последний акт восстания. Эту крепость Матиаш Корвин создал на голом месте в XV веке.

Нет, по-моему, ничего приятнее, чем плыть по течению Дуная в этой части венгерской территории. На пути то и дело встречаются капризные излучины, неожиданные изгибы, открывающие новые пейзажи, низкие острова, наполовину затопленные водой, над которыми летают журавли и цапли. Это и есть пуста во всем своем великолепии: то тучные луга, то холмы, убегающие за горизонт. Здесь раскинулись виноградники, дающие лучшие венгерские вина. По производству вина Венгрия занимает второе место после франции, опережая Италию и Испанию. Весь урожай (включая «токайское») — двадцать миллионов гектолитров, — как говорят, почти целиком потребляется на месте. Не скрою, что и я выпил несколько бутылок и в отелях, и на борту нашего парохода. Осталось поменьше для мадьярских потребителей.

Надо отметить, что сельское хозяйство пусты прогрессирует год от года. Здесь были проложены ирригационные каналы, что обещает в будущем значительное увеличение плодородия. Были высажены миллионы акаций, длинные и густые занавески этих деревьев защищают почву от ветров. Поэтому недалеко то время, когда в пусте урожаи зерновых и табака удвоятся или даже утроятся.

К сожалению, в Венгрии собственность еще недостаточно разделена. Сохранились значительные пережитки крепостного права. Нередко можно встретить владения в сто квадратных километров, которые их собственники целиком обрабатывать не в состоянии. А на долю мелких земледельцев приходится меньше трети всех сельскохозяйственных угодий.

Такое положение вещей, наносящее, повторяю, большой урон стране, постепенно изменится, хотя бы в силу безупречной логики, которой обладает будущее. Впрочем, венгерский крестьянин вовсе не чужд прогрессу, ему присущи добрая воля, мужество и сообразительность. Может быть, он, как было замечено, немного самоуверен — меньше, однако, чем германский крестьянин. Между ними есть существенное различие: один считает, что он может всему научиться, другой думает, что он уже все знает.

В Гране[535] я заметил изменение общего ландшафта на правом берегу Дуная. Равнины пусты сменились холмами удлиненной и неправильной формы. Это крайние ответвления Карпат или Северных Альп[536], которые сжимают реку, направляя ее по узким ущельям; одновременно глубина реки значительно увеличивается.

Гран служит местопребыванием всевенгерского епископа-примаса; это, несомненно, самый завидный пост, если считать, что материальные блага представляют собой известную ценность для католического прелата. Действительно, занимающий этот пост — ранее это был кардинал, примас, легат, князь империи и канцлер королевства — все еще получает доход, превышающий один миллион в переводе на франки.

После Грана вновь продолжается пуста, и можно только восхищаться художественным творчеством природы. Она применяет закон контрастов, причем, как всегда, в широких масштабах. Здесь Дунай еще продолжает течь на восток, прежде чем снова повернуть почти под прямым углом на юг. Таково общее направление, от которого он не отклоняется при всех своих изгибах. Природа пожелала, чтобы здесь пейзаж — после столь разнообразных ландшафтов между Прессбургом и Граном — был грустным, печальным, монотонным.

В этом месте «Матиаш Корвин» должен выбрать один из рукавов, образующих остров Сентендре;[537] они оба пригодны для навигации. Судно избирает левый рукав, что позволяет мне увидеть город Вайтцен, над которым возвышаются с полдюжины колоколен. В их числе воздвигнутая среди густой растительности на самом берегу церковь, отражающаяся в проточной воде.

Потом вид местности меняется. На равнинах раскинулись обработанные поля с их первой зеленью. На реке много лодок и небольших судов. Спокойствие сменяется оживлением. Чувствуется, что мы приближаемся к столице, и к какой! Эта столица двойная, как некоторые звезды, и даже если эти звезды не первой величины, они все же добавляют изрядно блеска венгерскому созвездию.

Наше судно обогнуло последний заросший лесом остров. Сначала появляется Буда, затем — Пешт. В этом городе до утра 17 апреля я немного отдохнул, но только после того, как осмотрел его и устал сверх всякой меры.

Из Буды в Пешт через Дунай переброшен великолепный висячий мост[538]. Таким и должен быть мост, связывающий турецкую Буду[539] и мадьярский Пешт. Под арками проходит множество лодок — речной флот верховья и низовья реки; это своего рода галиоты, с мачтой и флагом впереди, оснащенные широким рулем, штурвал которого находится выше рубки. Оба берега превращены в набережные, окаймленные строениями с продуманным архитектурным обликом; над ними высятся шпили и колокольни.

Город Буда расположен на правом берегу, Пешт — на левом, а Дунай, усеянный зеленеющими островами, образует как бы хорду полукруга, занятого венгерским городом. С одной стороны — равнина, где удобно расположился город, с другой — гряда укрепленных холмов, увенчанных цитаделью.

Буда, в прошлом турецкий город, стал венгерским и даже, при внимательном рассмотрении, австрийским. Это — официальная столица Венгрии; из трехсот шестидесяти тысяч жителей обоих городов в Буде насчитывается сто шестьдесят тысяч. Поскольку город имеет скорее военное, чем торговое, значение, в нем не наблюдается оживленной деловой активности. Не удивляйтесь, что трава растет на улицах и окаймляет тротуары. Прохожие — это главным образом солдаты. Можно подумать, что они передвигаются по осажденному городу. Во многих местах поднят национальный флаг, его полотнище — зеленое, белое и красное — реет на ветру. Одним словом, Буда производит впечатление мертвого города, которому противостоит столь оживленный Пешт. Можно сказать, что здесь Дунай течет между будущим и прошлым.

Хотя в Буде расположен арсенал и в нем предостаточно казарм, там можно осмотреть несколько дворцов, сохранивших свое прежнее величие. Меня тронули его древние церкви, собор, который при оттоманском владычестве был превращен в мечеть. Я прошел по широкой улице; дома с террасами, как на Востоке, окружены решетками. Я осмотрел залы ратуши, опоясанной барьерами с черными и желтыми полосами и имевшей вид более военный, чем гражданский. Я посетил могилу Гюль-Баба, у которой все еще собираются турецкие паломники.

Но как и большинство иностранцев, значительнейшую часть своего времени я посвятил Пешту, и, поверьте мне, не напрасно. С высоты горы Геллерт[540], расположенной на юг от Буды в конце предместья Табан, передо мной открылась панорама обоих городов. Между ними течет величественный Дунай, который в самом узком месте насчитывает четыреста метров. Через него перекинуто несколько мостов; один из них, очень элегантный, висячий, контрастирует с виадуком железной дороги над островом Маргариты. Дворцы и особняки, расположенные вдоль набережных и вокруг площадей Пешта, составляют прекрасный архитектурный ансамбль. За ними простирается весь город, в котором проживает свыше двухсот тысяч жителей двойного города. То здесь, то там можно видеть своды соборов с позолоченными нервюрами; их шпили смело направлены в небо. Вид Пешта, несомненно, грандиозен, и не без основания некоторые люди считают его более впечатляющим, чем Вена.

В окрестностях города, застроенных виллами, расстилается бескрайняя равнина Ракоша, где в былые времена венгерские конники проводили шумные национальные сборы.

Нет! Для осмотра венгерской столицы, благородного университетского города, двух дней явно недостаточно. На многое времени просто не хватит. Разве можно не познакомиться детально с его Национальным музеем, картинами и скульптурами, принадлежавшими семье Эстергази, в частности, с великолепной картиной Ессе_Номо,[541] приписываемой Рембрандту, с залами естественной истории и доисторических древностей, с надписями на плитах, монетами, этнографическими коллекциями, представляющими неоспоримую ценность. Затем надо побывать на острове Маргариты, в его рощах и на его лугах, осмотреть его ванны, питаемые из теплого источника, а также побродить в городском парке Штадтвальдхен, орошаемом небольшой речкой, по которой плавают легкие лодки, полюбоваться прекрасными тенистыми аллеями, палатками, кафе, ресторанами, окунуться в атмосферу народных гуляний. Вы оказываетесь в толпе веселых, непринужденных людей, среди колоритных мужчин и женщин в ярких одеждах.

Накануне отъезда из Будапешта я зашел в одно из городских кафе, из тех, что сразу ослепляют блестящей позолотой, чрезмерно яркими панно, а также обилием во дворах и залах кустарников и цветов, особенно олеандров. Приятно освежившись любимым мадьярами напитком — белым вином, смешанным с железистой водой, — я собирался было продолжить бесконечную прогулку по городу, когда мой взгляд упал на брошенную кем-то развернутую газету. Я машинально взял ее — это был номер «Винер экстраблатт» — и прочел следующую статью под крупным заголовком, набранным готическим шрифтом: «Годовщина Шторица».

Имя тотчас же привлекло мое внимание. Именно его называл секретарь «Компани де л’Ест». Так звали претендента на руку Миры Родерих, а также знаменитого немецкого химика. В этом не могло быть ни малейшего сомнения.

Вот что я узнал:


«Через двадцать дней, 5 мая, в Шпремберге[542] будет отмечаться годовщина кончины Отто Шторица; можно предположить, что много местных жителей посетят кладбище его родного города.

Общеизвестно, что этот необыкновенный ученый прославил Германию своими чудесными работами, удивительными открытиями и изобретениями, которые так способствовали развитию физических наук».


И действительно, автор статьи не преувеличивал. Отто Шториц был знаменит в научном мире, особенно своими исследованиями новых лучей, лучей «X» — теперь уже слишком хорошо известных, чтобы так называться.

Но особое внимание я обратил на следующие строки:


«Все знают, что Отто Шторица при жизни некоторые люди, склонные к мистицизму, считали отчасти колдуном. Триста — четыреста лет тому назад он, наверное, подвергся бы преследованиям за связь с нечистой силой, его бы арестовали, осудили и сожгли на площади. Добавим, что со времени его кончины многие суеверные люди считают его мастером заклинаний, обладавшим знаниями, закрытыми для всех прочих смертных. К счастью, думают они, он унес в могилу значительную часть своих тайн, и можно надеяться, что даже его сыну они неведомы. Вряд ли можно рассчитывать, что эти добрые люди когда-нибудь прозреют; для них Отто Шториц остается последователем каббалы, магом и родственником дьявола!»


Как бы то ни было, подумал я, важно, что его сыну окончательно отказано от дома доктором Родерихом и что вопрос о соперничестве уже снят.

Репортер «Винер экстраблатт» продолжал:


«Следовательно, легко предположить, что по случаю годовщины, как всегда, соберется много народу, не говоря уже о близких друзьях, оставшихся верными памяти Отто Шторица. Можно смело утверждать, что крайне суеверные жители Шпремберга ждут какого-нибудь чуда и хотят быть его очевидцами. В городе все говорят, что на кладбище должны произойти самые невероятные, самые необычайные явления высшего порядка. Никто не удивится, если посреди всеобщего ужаса камень на могиле поднимется и уникальный ученый воскреснет во всей своей славе. И, кто знает, может быть, городу, в котором он родился, угрожает какой-нибудь катаклизм!..

В заключение отметим, что, по мнению некоторых людей, Отто Шториц не умер и что в день похорон было устроено его фиктивное погребение. Пройдет немало лет, прежде чем здравый смысл восторжествует над этими нелепыми легендами».


Чтение этой статьи навело меня на некоторые мысли. То, что Отто Шториц умер и похоронен, не вызывало никаких сомнений. То, что будто бы его могила должна вновь открыться 5 мая и он должен предстать как новоявленный Христос перед толпой, — на это не стоило обращать никакого внимания. Но если не было никакого сомнения в том, что отец умер, также несомненно и то, что его сын жив, безусловно жив. Это Вильгельм Шториц, отвергнутый семьей Родерих. Не будет ли он досаждать Марку и препятствовать его женитьбе?..

«Так! — подумал я, отбросив газету. — Попробуем рассуждать здраво! Вильгельм Шториц попросил руки Миры… ему отказали… с тех пор он исчез, поскольку Марк никогда ни словом не упоминал об этом деле, так зачем же волноваться и придавать предстоящей годовщине такое значение!»

Я попросил принести бумагу, перо, чернила и написал брату, что выеду из Пешта на следующий день и приеду вечером 22-го, ибо теперь нахожусь от Рагза в трехстах километрах. Отметив, что до сих пор путешествие проходило без каких-либо инцидентов и задержек и что, по всей видимости, оно так же и закончится, я не забыл попросить передать поклоны господину и госпоже Родерих и уверение в моей искренней симпатии мадемуазель Мире.

На следующий день в 8 часов утра «Матиаш Корвин» отошел от причала набережной и отправился в путь.

Само собой разумеется, что, начиная от Вены, он на каждой остановке высаживал пассажиров и брал новых. Одни плыли до Прессбурга, Рааба, Коморна, Грана, Будапешта; другие в указанных городах садились на пароход. Только пять или шесть человек взошли на трап в австрийской столице, в их числе — английские туристы, которые намеревались через Белград и Бухарест добраться до Черного моря.

Итак, в Пеште на нашем судне появились новые пассажиры, и среди них — мужчина, особенно привлекший мое внимание своим странным видом.

Это был человек примерно тридцати пяти лет, высокий, яркий блондин с жестким выражением лица, с властным взглядом, не вызывающим симпатии. Поведение незнакомца свидетельствовало о высокомерии и пренебрежении к окружающим. Он несколько раз обратился к матросам. Голос его оказался грубым, сухим, неприятным, а тон резким, неприязненным.

Впрочем, новый пассажир, по-видимому, не хотел ни с кем общаться. Мне это было безразлично, поскольку я сам проявлял крайнюю сдержанность в отношении своих спутников по путешествию. Когда у меня возникали вопросы, я обращался только к капитану судна.

Приглядевшись к незнакомцу, я подумал, что он — немец и, весьма вероятно, родом из Пруссии. Если он узнает, что я — француз, ему скорее всего столь же мало захочется вступать со Мной в контакт, как и мне с ним. От каждого пруссака, как говорится, пахнет прусским духом, а в нем все носило тевтонский отпечаток. Этого человека невозможно было спутать со славными венграми, этими симпатичными мадьярами, настоящими друзьями Франции.

От самого Будапешта наше судно двигалось вперед с одинаковой скоростью. И мы легко могли рассматривать в деталях возникающие перед нами пейзажи. Оставив позади двойной город и пройдя еще несколько километров, «Матиаш Корвин» из двух рукавов, охватывающих остров Чепель, выбрал левое ответвление реки.

Вниз по течению после Пешта пуста являла нам, словно миражи, свои широкие равнины, зеленеющие пастбища и обработанные поля, тучные, жмущиеся друг к другу, почти подступающие к большому городу. Мимо нас по-прежнему проплывали низкие острова, поросшие ивами; верхушки деревьев выступали из воды как огромные пучки бледно-серого цвета.

Пройдя за ночь без остановок сто пятьдесят километров, пароход продолжал плыть, следуя за многочисленными извилинами реки, под затянутым облаками небом — большую часть времени шел дождь. Вечером 19 апреля наше судно прибыло в городок Сексард[543]. В тумане с трудом различались его очертания.

На следующий день, когда установилась хорошая погода, мы вновь двинулись в путь, твердо рассчитывая до вечера достичь Мохача.

Около девяти часов, когда я входил в рубку, из нее вышел пассажир-немец, бросив на меня странный взгляд, полный не только дерзости, но и ненависти. Мы впервые столкнулись так близко. Чего хотел от меня этот немец? Его поведение объяснялось, может быть, тем, что он узнал, что я — француз? Он мог прочитать на бирке моей дорожной сумки, лежавшей на одной из скамеек рубки: «Анри Видаль, Париж»; уж не поэтому ли он так косо на меня смотрел?

Как бы то ни было, пусть даже он узнал мое имя, я нисколько не торопился узнать его, поскольку этот персонаж мало меня интересовал.

«Матиаш Корвин» сделал остановку в Мохаче. Было уже довольно поздно, так что в этом городе с десятитысячным населением я смог увидеть лишь два острых шпиля над массой домов, уже погрузившихся в темноту. Тем не менее я сошел на берег и после часовой прогулки вернулся на пароход.

На рассвете 21 апреля на судно село около двадцати пассажиров, и мы снова двинулись в путь.

В течение этого дня упомянутый выше субъект встречался со мной несколько раз — проходя мимо по палубе с подчеркнуто дерзким видом, что мне решительно не нравилось. Если этот наглец хочет что-то сказать, так пусть скажет! В таких случаях одних взглядов недостаточно, а если он не говорит по-французски, я сумею ответить на его родном языке!

Я не люблю затевать ссоры, но мне не нравится, когда на меня смотрят так неприязненно. Я подумал, однако, что, если придется обратиться к пруссаку, лучше будет предварительно что-либо о нем узнать.

Я спросил у капитана, знает ли он этого пассажира.

— В первый раз вижу, — ответил капитан.

— Он — немец? — продолжал я.

— Без всякого сомнения, господин Видаль, и даже думаю, пруссак, то есть дважды немец…

— За глаза довольно и единожды!

Мои слова, как видно, понравились капитану, венгру по происхождению.

Во второй половине дня наше судно проплыло мимо Зомбора;[544] но город невозможно было увидеть, так как он расположен слишком далеко от левого берега реки. Это — важный центр с населением не менее двадцати четырех тысяч человек. Он, как и Сегед, расположен на большом полуострове[545], образованном Дунаем и Тисой — одним из самых значительных притоков, впадающим в Дунай в пятидесяти километрах от Белграда.

На следующий день «Матиаш Корвин», то и дело петляя по реке, двигался в направлении Вуковара, построенного на правом берегу. Мы плыли вдоль границы Славонии, где река меняет южное направление на восточное. Там находится «Пограничная военная зона»[546]. Нам встречались многочисленные посты в некотором отдалении от берега; между ними поддерживалась постоянная связь благодаря передвижениям часовых, размещавшихся в деревянных домиках или будках из хвороста.

Эта территория управляется военными властями. Все ее жители, так называемые «грендзеры», — солдаты. Здесь нет провинций, уездов, приходов; их заменяют полки, батальоны, роты этой особой армии. Подведомственная ей площадь простирается от побережья Адриатики до гор Трансильвании — шестьсот десять тысяч квадратных миль с населением в миллион сто тысяч человек, подчиненных строгой дисциплине. Эта административная единица, созданная еще до царствования Марии-Терезии[547], сыграла свою роль не только в борьбе с турками, но и как санитарный кордон против чумы — одно не лучше другого.

После остановки в Вуковаре я больше не видел немца на борту нашего судна. Наверное, он высадился в этом городе. Так я был освобожден от его невыносимого присутствия и избавлен от каких-либо объяснений.

Теперь меня занимали другие мысли. Через несколько часов наше судно прибудет в Рагз. Какая радость вновь увидеть брата, с которым я был разлучен целый год, сжать его в своих объятиях, поговорить о разных интересных вещах, познакомиться с его новой семьей!

К пяти часам пополудни на левом берегу реки, между ивами побережья, над занавесом из тополей появилось несколько церквей; одни из них с куполами, другие — со шпилями на фоне неба, по которому быстро двигались облака.

Это были первые очертания большого города, это был Рагз. За последним изгибом реки он предстал целиком, живописно раскинувшийся у подножия больших холмов, на одном из которых возвышался старинный феодальный замок, традиционный акрополь древних поселений Венгрии.

Несколько поворотов колеса, и наш пароход приблизился к пристани. В это время произошел следующий инцидент.

Я стоял у леера[548] левого борта, смотря на линию причалов, тогда как большинство пассажиров направились к сходням. У трапа толпились встречающие, и я не сомневался, что там был и Марк.

Я старался его разглядеть, как вдруг отчетливо услышал совсем рядом фразу по-немецки: «Если Марк Видаль женится на Мире Родерих, то горе ей и горе ему!»

Я быстро обернулся, но никого не было, и однако кто-то со мной сейчас говорил, и его голос был похож на голос немца, который уже сошел с парохода.

Но никого, повторяю, никого возле меня не было! Разумеется, я ошибся, полагая, что слышал эту угрожающую фразу… наверное, просто галлюцинация… и ничего более… Под оглушительные выхлопы пара у боков нашего судна я сошел на набережную с чемоданом и дорожной сумкой на плече.

III


Марк ждал меня у входа на пристань, он протянул руки, и мы крепко обнялись.

— Анри, дорогой Анри… — повторял он взволнованно, с мокрыми от слез глазами, хотя все его лицо сияло от счастья.

— Дорогой Марк, — произнес я. — Позволь еще раз тебя обнять! Ты повезешь меня к себе?..

— Да… в гостиницу «Темешвар», в десяти минутах отсюда, на улице Князя Милоша… Но сначала представлю тебе своего будущего шурина.

Я не заметил, что немного позади Марка стоял офицер, капитан в форме пехоты «Пограничной военной зоны». Ему было не больше двадцати восьми лет, рост выше среднего, прекрасная выправка, каштановые усы и бородка, гордый аристократический вид мадьяра и при этом приветливые глаза, улыбающийся рот; все в нем вызывало симпатию.

— Капитан Харалан Родерих, — представил мне его Марк.

Я пожал протянутую руку капитана.

— Господин Видаль, — сказал он, — счастливы вас видеть, ваш приезд, которого мы ждали с таким нетерпением, доставит большую радость всей нашей семье…

— Включая мадемуазель Миру?.. — спросил я.

— Без сомнения! — воскликнул мой брат. — И не по ее вине, дорогой Анри, «Матиаш Корвин» не смог проходить, как обычно, по Десять лье в час с момента твоего отъезда!

Надо сказать, что капитан Харалан бегло говорил по-французски, как и его отец, мать и сестра, которые бывали во Франции. С другой стороны, поскольку Марк и я прекрасно владели немецким языком, а также знали по-венгерски (правда, я много хуже Марка), то с этого же дня и в последующем мы разговаривали на этих различных языках, иногда их перемешивая.

Мы положили багаж в карету. Капитан Харалан, Марк и я сели в нее и через несколько минут остановились у гостиницы «Темешвар».

Первый визит в дом Родерихов был назначен на следующий день, поэтому мы с братом остались в моем довольно комфортабельном номере по соседству с тем, что занимал Марк со времени своего приезда в Рагз.

Разговоры велись до самого обеда.

— Дорогой брат, — сказал я, — вот наконец и встретились! Мы оба в добром здравии, не так ли?.. Если не ошибаюсь, разлука длилась целый год…

— Да, Анри!.. И это время… показалось мне таким долгим… хотя присутствие моей дорогой Миры… Но вот ты здесь, и я не забыл… что ты мой старший брат…

— И лучший друг, Марк!

— Поэтому, Анри, моя женитьба не могла состояться без твоего присутствия… рядом со мной… И потом, разве я не должен был получить твое согласие…

— Мое согласие?..

— Да… Как я попросил бы его у отца… Как и ты, он не отказал бы мне, вот познакомишься…

— Она очаровательна?..

— Ты ее увидишь, по достоинству оценишь и полюбишь!.. У тебя будет лучшая из сестер…

— И я приму ее как сестру, дорогой Марк, зная заранее, что ты не мог бы сделать лучшего выбора. Однако почему не поехать к доктору Родериху сегодня вечером?..

— Нет… завтра… Это неожиданность, что судно пришло рано… Его ждали к вечеру. Мы с Хараланом только из предосторожности пришли сегодня на пристань, и правильно сделали, поскольку присутствовали при высадке пассажиров. Ах! Если бы моя дорогая Мира знала, как она пожалела бы!.. Но, повторяю, тебя ждут только завтра… Госпожа Родерих и ее дочь сегодня вечером заняты… они собираются в собор и завтра извинятся перед тобой…

— Хорошо, Марк, — ответил я, — а поскольку сегодня в нашем распоряжении еще несколько часов, поговорим о прошлом и о будущем, оживим после годичной разлуки все воспоминания, которые могут быть у двух братьев!

И вот Марк рассказал мне, что случилось с ним после того, как он покинул Париж, о всех своих успехах в Вене, в Прессбурге, где перед ним широко распахнулись двери артистического мира. В целом он не поведал мне ничего нового. Правда, стать моделью для портрета с подписью Марка Видаля добиваются и оспаривают друг у друга с одинаковым рвением как богатые австрийцы, так и богатые мадьяры!

— Я не мог удовлетворить все просьбы, дорогой Анри. Они приходили отовсюду, и заказчики, желая оттеснить соперников, то и дело набавляли цену. Как сказал один житель Прессбурга, на портретах Марка Видаля люди больше похожи на себя, чем в жизни! Поэтому, — шутливо добавил брат, — весьма вероятно, что в один из ближайших дней министр по делам искусств увезет меня писать портреты императора, императрицы и эрцгерцогинь Австрии!..

— Будь осторожен, Марк, будь осторожен! Ты окажешься в довольно трудном положении, если получишь приглашение от двора и уедешь из Рагза.

— Я отклоню приглашение самым почтительным образом, мой друг! Теперь о портретах не может быть и речи… или, вернее, я только что закончил свою последнюю работу…

— Портрет Миры, не так ли?..

— Да, и это, наверное, не самая плохая моя работа…

— Кто знает?! — воскликнул я. — Может случиться всякое, если художник уделяет больше внимания модели, чем самому портрету!..

— В конце концов, Анри… ты сам увидишь… Повторяю, на холсте Мира больше похожа на себя, чем в жизни!.. Это, кажется, свойство моих портретов… Да… все то время, когда дорогая Мира позировала мне, я не мог оторвать от нее глаз!.. Но она не шутила… Эта слишком короткие часы она посвящала не жениху, а художнику!.. Моя кисть скользила по полотну… и казалось, что портрет готов вот-вот ожить, как статуя Галатеи…

— Спокойно, Пигмалион[549], спокойно. Расскажи, как ты познакомился с семьей Родерих.

— Это было предначертано судьбой.

— Не сомневаюсь, но все же…

— В первые же дни после моего приезда лучший светский клуб Рагза оказал мне честь и принял в свои почетные члены. Это было чрезвычайно приятно, хотя бы потому, что я мог проводить там вечера, которые кажутся такими длинными в чужом городе. Я бы усердно посещал этот клуб, где меня так хорошо принимали, и именно там я возобновил знакомство с капитаном Хараланом…

— Возобновил?.. — переспросил я.

— Да, Анри, так как я уже встречался с ним несколько раз в Пеште, в официальных кругах. Офицер с большими достоинствами и с прекрасным будущим и вместе с тем любезнейший человек. В тысяча восемьсот сорок девятом году он проявил бы себя как герой…

— Если бы родился в ту эпоху! — заключил я, смеясь.

— Золотые слова, — продолжал Марк таким же тоном. — Короче говоря, мы виделись здесь ежедневно, так как у него отпуск, и он продлится еще месяц. Наши отношения постепенно переросли в тесную дружбу. Он захотел представить меня своей семье, и я охотно согласился, тем более что уже встречал мадемуазель Миру Родерих на нескольких приемах, и если…

— А поскольку сестра была не менее очаровательной, чем брат, ты стал частым гостем в доме доктора Родериха…

— Да… Анри, и уже шесть недель я не пропустил ни одного вечера! Может быть, ты думаешь, что я преувеличиваю, когда говорю о Мире…

— Нет, мой друг! Нет! Ты не преувеличиваешь, и я даже уверен, что когда речь идет о ней, никакое преувеличение не кажется чрезмерным…

— Ах, дорогой Анри, я так ее люблю!

— Это и видно. С другой стороны, мне представляется, что ты войдешь в самую почтенную из семей…

— И самую почитаемую, — ответил Марк. — Доктор Родерих — врач с блестящей репутацией; его мнением очень дорожат коллеги!.. Вместе с тем он добрейший человек и отец, достойный…

— …своей дочери, — прервал его я. — Так же как госпожа Родерих не менее достойна быть ее матерью.

— Она — превосходная женщина, — воскликнул Марк. — Любимая всеми близкими, набожная, милосердная, занимающаяся благотворительностью…

— И она будет такой тещей, каких уже не найти во Франции… не так ли, Марк?..

— Прежде всего, Анри, здесь мы не во Франции, а в Венгрии, в стране мадьяр, где нравы сохранили кое-что из прежней строгости, где семья еще патриархальна…

— Ну-ну, будущий патриарх…

— Это общественное положение, которое имеет свою цену! — промолвил Марк.

— Да, соперник Мафусаила, Ноя, Авраама, Исаака, Иакова![550] В конце концов, в твоей истории, как мне кажется, нет ничего необычного. Благодаря капитану Харалану ты познакомился с этой семьей… Тебя радушно приняли, что меня не удивляет, так как я тебя знаю!.. Ты с первого же взгляда был очарован мадемуазель Мирой, ее физическими и моральными достоинствами…

— Ты целиком прав, брат!

— Моральные достоинства для жениха, физические достоинства для художника, и они не поблекнут ни на полотне, ни в сердце!.. Что ты думаешь о такой фразе?..

— Напыщенная, но справедливая, дорогой Анри!

— Твоя оценка тоже справедлива; короче: так же, как Марк Видаль, увидев мадемуазель Миру, был очарован ее грацией, мадемуазель Мира, увидев Марка Видаля, была очарована…

— Я этого не сказал, Анри!

— Но я это говорю, хотя бы из уважения к святой истине!

Господин и госпожа Родерих, заметив происходившее, отнеслись к нему благосклонно… Марк вскоре открылся капитану Харалану, а тот встретил это признание одобрительно… Он поведал обо всем родителям, те, в свою очередь, — дочери… Мадемуазель Мира сначала из скромности и ради соблюдения приличий положилась на мнение родителей… Затем Марк Видаль сделал официальное предложение, получил согласие, и этот роман скоро окончится так же, как и многие другие романы подобного рода…

— То, что ты называешь концом, мой дорогой Анри, — заявил Марк, — по-моему, лишь начало…

— Ты прав, Марк. Я уже не понимаю истинного значения слов!.. Когда же свадьба?..

— Ждали твоего приезда, чтобы окончательно назначить дату.

— Да когда хотите… через шесть недель… через шесть месяцев… через шесть лет…

— Дорогой Анри, — ответил Марк, — очень прошу тебя сказать доктору, что твой отпуск ограничен, что «Служба тяги на железных дорогах» пострадает, если ты задержишься в Рагзе…

— Одним словом, на меня ляжет ответственность за столкновение поездов, за железнодорожные аварии…

— Вот именно, и что нельзя переносить свадьбу позднее чем…

— На послезавтра или даже на сегодняшний вечер… не так ли?.. Будь спокоен, дорогой Марк, я скажу все, что нужно. Действительно мой отпуск кончается примерно через месяц, и я надеюсь провести большую часть времени после вашей свадьбы около тебя и твоей жены…

— Это было бы великолепно, Анри.

— Но, дорогой Марк, значит, ты собираешься обосноваться здесь, в Рагзе?.. Ты не вернешься во Францию… в Париж?..

— Еще не решено, — ответил Марк, — у нас есть время, чтобы обсудить этот вопрос!.. Я думаю только о настоящем; что касается будущего, то для меня оно ограничивается женитьбой… за этой датой оно не существует…

— Прошлого нет, — воскликнул я. — Будущего нет… Существует только настоящее!.. Об этом говорит итальянское concetto[551], которое декламируют все влюбленные, обращаясь к звездам![552]

В таком духе наш разговор продолжался до обеда. Затем мы с Марком, закурив сигары, пошли прогуляться по набережной вдоль левого берега Дуная.

Эта первая вечерняя прогулка не могла дать мне общего представления о городе. Но в течение последующих дней у меня будет время детально его осмотреть — скорее всего в компании капитана Харалана, а не Марка.

Само собой разумеется, мы говорили на одну и ту же тему: только о Мире Родерих.

Однако мне вспомнился секретарь «Компани де л’Ест» и то, что он говорил в Париже, накануне моего отъезда. Слова брата свидетельствовали: ничто, решительно ничто не омрачало его романа. И однако у Марка есть или был соперник. Мире Родерих делал предложение сын Отто Шторица. В этом не было ничего удивительного, поскольку дело касалось красивой молодой девушки, да еще с богатым приданым. Во всяком случае, теперь Вильгельму Шторицу не на что надеяться, и нечего беспокоиться по поводу этого субъекта.

Разумеется, мне вспоминались слова, услышанные, или как будто услышанные, при высадке, с парохода. Даже если допустить, что они были действительно произнесены, а не являлись галлюцинацией, я не мог их приписывать тому наглецу, который сел на пароход в Пеште, поскольку при высадке в Рагзе его уже не было на борту.

Однако, даже не рассказывая брату об этом инциденте, я все же счел необходимым передать ему в двух словах то, что узнал о Вильгельме Шторице.

Сначала Марк ответил жестом подчеркнутого презрения, а затем сказал:

— Действительно, Харалан говорил мне об этом субъекте. Он, кажется, единственный сын известного ученого — Отто Шторица, которого в Германии считали колдуном, впрочем необоснованно, так как он и в самом деле занимал важное место в научной среде и сделал существенные открытия в области химии и физики. Но предложение его сына было отвергнуто…

— Задолго до того, как было принято твое, Марк?

— За три или четыре месяца, если не ошибаюсь, — ответил брат.

— И мадемуазель Мира знала, что Вильгельм Шториц добивается чести стать ее супругом, как говорится в либретто оперетт?..

— Не думаю.

— С тех пор он ничего не предпринял в этом отношении?

— Ничего, поняв, что у него нет никаких шансов…

— А что собой представляет этот Вильгельм Шториц?..

— Большой оригинал, ведет довольно загадочный, очень уединенный образ жизни.

— В Рагзе?..

— Да… в Рагзе… в доме на отшибе по бульвару Телеки, где никто не бывает. Впрочем, — и этого было бы достаточно для отказа, — он немец, а офранцуженные венгры не очень-то любят подданных Вильгельма Второго[553].

— Он даже пруссак, Марк…

— Да, пруссак из Шпремберга в Бранденбурге.

— Тебе приходилось где-нибудь встречать его?..

— Иногда встречал, а однажды в музее капитан Харалан мне его показал, когда он, вероятно, нас не видел…

— Сейчас он в Рагзе?..

— Не знаю, что ответить, Анри, но кажется, последние две-три недели его здесь нет.

— Было бы лучше, если бы он уехал из города…

— Ладно! — произнес Марк. — Оставим этого человека там, где он есть, и если когда-либо появится госпожа Вильгельм Шториц, то уверяю тебя, это будет не Мира Родерих, поскольку…

— Да, — сказал я, — поскольку Мира Родерих будет госпожой Марк Видаль!

Мы дошли до деревянного моста, соединяющего венгерский берег с сербским, и на несколько минут остановились на мосту, любуясь великой рекой. Этой ясной ночью тысячи звезд отражались в воде, напоминая рыб с блестящей чешуей.

Мне пришлось рассказать Марку о своих собственных делах, сообщить новости о наших общих знакомых и об артистическом мире, с которым у меня была постоянная связь. Мы много говорили о Париже. Марк хотел провести там, если ничто не помешает, несколько недель после свадьбы. Хотя обычно молодожены отправляются в Италию или в Швейцарию, Марк и его жена поедут во Францию. Мира заранее радовалась, что снова увидит Париж, который уже знала, и будет его осматривать вместе с супругом.

Я сообщил Марку, что привез все бумаги, о которых он просил в своем последнем письме. Можно не беспокоиться, у него будут все документы, необходимые для большою свадебною путешествия.

Наш разговор постоянно возвращался к звезде первой величины, блистательной Мире; так магнитная стрелка всегда поворачивается к Полярной звезде. Марк говорил без устали, а я не уставал его слушать. Он давно уже хотел столько мне рассказать! Пришлось проявить благоразумие, иначе наш разговор продолжался бы до рассвета.

Впрочем, прогулка прошла спокойно, так как в этот довольно прохладный вечер прохожих на набережной было немного. Однако — не ошибся ли я? — мне показалось, что за нами шел какой-то человек, словно хотел подслушать чужой разговор. Человек этот был среднего роста и, если судить по тяжелой походке, уже немолодой. В конце концов он отстал от нас.

В половине одиннадцатого мы с Марком вернулись в гостиницу «Темешвар». Перед тем как заснуть, мне вновь и вновь вспоминались, как наваждение, слова, которые, кажется, я услышал на борту судна… слова, угрожающие Марку и Мире Родерих!

IV


На следующий день — знаменательная дата! — я нанес официальный визит семье Родерих.

Дом доктора — старинный особняк в прекрасном стиле, с модернизированными внутренними помещениями, с богатым и строгим убранством, свидетельствующим об утонченном художественном вкусе хозяев, — стоит в конце набережной Баттиани, на углу бульвара Телеки, который под разными названиями опоясывает город.

На бульвар, между двумя колоннами, на которых установлены вазы с вечнозелеными растениями, выходят ворота и служебная дверь особняка, ведущие в большой двор, посыпанный песком. Двор отделен решеткой от сада, его высокие деревья — вязы, акации, каштаны, буки — возвышаются над стеной, идущей до соседнего дома. Между аллеями, украшенными плющом, подбирающимся к кронам деревьев, простирается лужайка неправильной формы, декорированная кустарником и корзинами с цветами. Глубина сада скрыта разросшейся зеленью. Правее, в углу, между двумя строениями с узкими бойницами, отведено место для птичника. Стены особняка не видны за вьющимися растениями.

У края владения, с правой стороны расположены служебные Помещения: на первом этаже — кухня, подсобная комната, дровяной склад, гараж на две кареты, конюшня для трех лошадей, прачечная, собачья будка; на втором этаже — за шестью окнами, скрытыми жалюзи, — ванная, бельевая, комнаты для слуг, выходящие на отдельную лестницу. Между окнами тянутся стебли дикого винограда, широкого кирказона[554] и вьющихся роз.

Служебные помещения соединены с центральной частью дома коридором с цветными витражами. Этот коридор ведет к основанию круглой башни высотой примерно в шестьдесят футов.

Башня возвышается на стыке обоих зданий, расположенных под прямым углом друг к другу. Внутри ее — лестница с железными перилами, ведущая сначала на второй этаж особняка, затем на третий, мансардный, где окна украшены изящными скульптурами.

В передней части дома — застекленная галерея, поддерживаемая с наружной стороны железными пилястрами. Она залита потоком света с юго-востока. Двери на галерею завешены старинными драпировками. Они ведут в кабинет доктора Родериха, в большую гостиную и столовую. Шесть окон этих комнат на первом этаже выходят на набережную Баттиани на угол бульвара Телеки.

Комнаты на втором этаже расположены таким же образом; над гостиной — комната господина и госпожи Родерих, над столовой — комната, которую занимает капитан Харалан, когда приезжает в Рагз; на другом конце — комната мадемуазель Миры и ее рабочий кабинет с тремя окнами; одно из них выходит на набережную, другое — на бульвар, третье, рядом с окнами коридора, протянувшегося по всему этажу, — в сад.

Должен признаться, что еще до посещения особняка Родерихов мне было бы легко описать его. Благодаря недавнему разговору с Марком, все комнаты были мне известны. Марк не забыл ни одной детали, касающейся небольших апартаментов девушки. Я даже знал совершенно точно, на каком месте сидела мадемуазель Мира за обеденным столом, знал, где именно она предпочитала находиться в большой гостиной, на какой скамейке любила сидеть в глубине сада в тени великолепного каштанового дерева.

Возвращаясь к описанию особняка, скажу, что лестница башни, куда свет проникал через стрельчатый витраж, ведет к бельведеру круглой формы под опоясывающей башню террасой, откуда, должно быть, открывается широкая панорама города и Дуная.

Нас с Марком приняли около часа дня в галерее. В середине ее находилась медная резная жардиньерка, где пышно распустились весенние цветы, по углам стояли тропические деревца — пальмы, драцены[555], аларии…[556] На стене, между дверями гостиной и столовой, висело несколько картин венгерской и голландской школ. Марк высоко ценил их художественные достоинства.

На мольберте в правом углу я увидел портрет мадемуазель Миры и был восхищен его великолепием, достойным имени его автора, самого дорогого для меня на свете человека.

Доктору Родериху было пятьдесят, но он выглядел намного моложе своих лет. Это был человек высокого роста, держащийся прямо, с седеющей бородой, с густой шевелюрой. Цвет его лица свидетельствовал о прекрасном здоровье, а крепкое телосложение — о готовности сопротивляться любой болезни. Впрочем, он был типичным мадьяром с пламенным взглядом, решительной походкой, с благородной, внушительной внешностью. Все в нем выдавало природную гордость, смягченную благожелательным выражением красивого лица. Доктор служил сначала в рядах венгерской армии, отличился там как военный врач, затем окончательно перешел на гражданскую службу. Как только нас представили друг другу и мы обменялись крепким рукопожатием, я понял, что передо мной достойнейший человек.

У госпожи Родерих в ее сорок пять лет от прежней красоты остались правильные черты лица, темно-голубые глаза, великолепные волосы, начинающие седеть, тонко очерченный рот, прекрасные зубы, все еще изящное телосложение. Хотя она и была венгеркой, ее характеру были свойственны спокойствие и мягкость. Это была прекрасная супруга, наделенная всеми семейными добродетелями. Она обрела полное счастье со своим супругом, обожала сына и дочь, окружая их нежностью мудрой и предусмотрительной матери. Она была очень набожна, скрупулезно выполняла все предписания Католической Церкви, опираясь на непоколебимую веру, которая принимает религиозные догматы и не пытается их осмыслить. Госпожа Родерих отнеслась ко мне весьма дружески, сказав, что счастлива принимать у себя брата Марка Видаля, и просила чувствовать себя здесь как дома. Меня это глубоко тронуло.

Что можно сказать о Мире Родерих? Она подошла ко мне улыбаясь, с протянутыми руками. Да! Эта юная девушка поцеловала меня как настоящая сестра и я ее поцеловал без всяких церемоний! В этот момент Марк посмотрел на меня если не ревниво, то, по крайней мере, с некоторой завистью!

— Мне этого еще не позволено! — произнес он.

— Нет, господин Марк, — сказала мадемуазель Мира. — Вы, вы мне не брат!..

Мадемуазель Родерих была в точности такой, какой описал ее Марк, какой она была изображена на портрете, которым я только что любовался. Юная девушка с очаровательной головкой, обрамленной тонкими светлыми волосами, — мадонна Миериса[557], приветливая, жизнерадостная, с прекрасными темными глазами, излучающими ум; у нее был теплый цвет лица, свойственный мадьярам, чистые линии рта, розовые губы, приоткрывающие ослепительно белые зубы. Роста немного выше среднего, с изящной походкой и превосходными манерами, она была олицетворением грации, без жеманства и позы.

И мне пришла в голову мысль: если о портретах Марка говорили, что на них модели более похожи на себя, чем в жизни, то о мадемуазель Мире можно сказать, что она более естественна, чем сама природа!

Хотя, как и ее мать, Мира Родерих вышла в современном костюме, в нем что-то было и от национальной мадьярской традиции. Это сказывалось в покрое одежды, в подборе цветов: блузка с вырезом по шее, украшенные вышивкой рукава, стянутые в запястьях, обшитый сутажом корсаж с металлическими пуговицами, пояс, завязанный лентами с позолотой, юбка с широкими складками, доходящая до лодыжек, кожаные красно-коричневые сапожки с золотистым отливом — все это создавало общую приятную картину, отвечающую самому изысканному вкусу.

Капитан Харалан тоже был там, великолепный в своей военной форме и поразительно похожий на сестру. Его внешность была отмечена изяществом и силой. Он тоже протянул мне руку и обращался со мной как с братом. Мы уже были друзьями, хотя наша дружба родилась только вчера.

Таким образом, я познакомился со всеми членами семьи доктора Родериха.

Завязался непринужденный разговор, переходивший от одной темы к другой. Говорили о моем путешествии из Парижа в Вену, о плавании на пароходе, о моей работе во Франции, о том, каким временем я располагаю, о прекрасном городе Рагзе, который мне помогут детально осмотреть, о великой реке, о прекрасном Дунае, пронизанном золотыми лучами, по которому я должен спуститься хотя бы до Белграда, обо всей стране мадьяр, полной исторических воспоминаний, о знаменитой пусте, достойной того, чтобы привлекать туристов со всего мира, и так далее и тому подобное.

— Как замечательно, что вы с нами, господин Видаль! — повторяла мадемуазель Мира, соединяя грациозным жестом руки. — Путешествие продолжалось так долго, что пришлось поволноваться. Мы успокоились только тогда, когда получили ваше письмо из Пешта!..

— Виноват, мадемуазель Мира, — отвечал я. — Очень виноват, что задержался в пути. Я был бы в Рагзе уже полмесяца назад, если бы поехал по железной дороге. Но венгры не простили бы мне, если бы я забыл о Дунае, которым они по праву гордятся и который заслуживает свою репутацию…

— Вы правы, господин Видаль, — сказал доктор, — это река, овеянная славой, несомненно, наша от Прессбурга до Белграда!..

— И мы вас прощаем ради нее, господин Видаль, — промолвила госпожа Родерих.

— Но при условии, что вы повторите еще не раз это путешествие! — добавила мадемуазель Мира.

— Ты видишь, дорогой Анри, — сказал Марк, — тебя ждали с нетерпением…

— И с желанием познакомиться наконец с господином Анри Видалем, — заявила мадемуазель Мира. — Ваш брат не скупился на похвалы в ваш адрес…

— Имея в виду и себя, не так ли? — заметил капитан Харалан.

— О чем ты говоришь? — спросила мадемуазель Мира.

— Именно так, сестра, раз они столь похожи друг на друга!..

— Да… сиамские близнецы, — проговорил я таким же шутливым тоном. — Поэтому, капитан, раз вы были благосклонны к одному из нас, вы согласитесь проявлять внимание и к другому. Я рассчитываю на вас больше, чем на Марка, который, конечно, слишком занят, чтобы служить мне проводником…

— Я в вашем распоряжении, дорогой Видаль, — ответил капитан Харалан.

Потом мы заговорили о множестве других вещей, и я искренне восхищался этой прекрасной семьей. Особенно сильное впечатление производило на меня то выражение счастья и нежности, с которым госпожа Родерих смотрела на дочь и на Марка, уже соединившихся в ее сердце.

Затем доктор рассказал о путешествиях семьи за границу — в Италию, Швейцарию, Германию, Францию, о которой у них остались неизгладимые воспоминания; они объездили всю страну, побывали и в Бретани, и в Провансе. Мог ли им представиться лучший повод поговорить по-французски, чем воспоминания о Франции? Я, в свою очередь, старался применить свои нетвердые знания мадьярского языка всякий раз, когда это было возможно, и, несомненно, это им нравилось. Что касается Марка, то он говорил по-венгерски, как на родном языке. Можно было подумать, что он подвергся мадьяризации, которая, по мнению Элизе Реклю[558], все шире распространяется среди населения Центральной Европы.

Ах, Париж! Париж! Первый город мира, — после Рагза, разумеется, — потому что Рагз — это Рагз! И не нужно искать другого объяснения. Для Марка оно было достаточно, потому что Рагз — это Мира Родерих! Поэтому он возвращался к этому городу с таким же упорством, с каким мадемуазель Мира вспоминала о Париже и его достопримечательностях, несравненных памятниках, художественных ценностях, интеллектуальных богатствах, о его великолепных музейных коллекциях, великолепных, даже если их сравнивать с коллекциями Рима, Флоренции, Мюнхена, Дрездена, Гааги, Амстердама! В душе я мог только приветствовать утонченный вкус юной венгерки и все лучше и лучше понимал, с какой силой воздействовало ее неотразимое очарование на чувствительное и нежное сердце брата.

Во второй половине дня никто и не помышлял о том, чтобы выйти на улицу. Доктору пришлось вернуться к своим обычным занятиям. Но у госпожи Родерих и ее дочери не оказалось никаких особых дел, которые вынуждали бы их выйти из дома. В их сопровождении я должен был обойти весь особняк и полюбоваться собранными в нем прекрасными вещами — картинами и изящными безделушками, сервантами с серебряной посудой в столовой, старинными сундуками и ларями на галерее, а на втором этаже — небольшой библиотекой юной девушки, где на видном месте стояли многочисленные произведения классической и современной французской литературы.

Но не думайте, что сад был забыт ради особняка! Отнюдь нет. Мы прогуливались по его тенистым аллеям, отдыхали на удобных плетеных стульях под деревьями, срезали несколько цветов в вазах на лужайке, и один из них мадемуазель Мира собственноручно прикрепила к моей петлице.

— А башня? — воскликнула она. — Разве господин Видаль может подумать, что его первый визит закончится без осмотра нашей башни?..

— Нет, мадемуазель Мира, конечно нет! — ответил я. — Ни в коем случае. Я не получал ни одного письма от Марка, где бы он похвально не отзывался об этой башне (почти как о вас), и я приехал в Рагз только для того, чтобы подняться на вашу башню…

— Что же, вы подниметесь без меня, — произнесла госпожа Родерих, — так как это слишком высоко!..

— О, мама! Только девяносто ступенек!

— Да… учитывая твой возраст, дорогая мама, на каждый год придется только по две ступеньки, — сказал капитан Харалан. — Однако оставайся внизу. Я пойду с сестрой, Марком и господином Видалем. Мы встретимся с тобой в саду.

— Отправляемся на небо! — подхватила мадемуазель Мира.

Так, следуя за Мирой и с трудом поспевая за ее легким шагом, мы за какие-нибудь две минуты достигли бельведера, а затем и террасы.

Вот какая панорама открылась перед нашими глазами.

На западе раскинулся весь город с его предместьями; над ними господствовал холм Вольфанг, на котором возвышался старинный замок. На главной башне реял венгерский флаг. На южной стороне проложило себе путь извилистое русло Дуная шириной в триста метров; по реке непрестанно сновали, поднимаясь или спускаясь по течению, разные суда под парусами или с паровой тягой. За Дунаем простиралась пуста с ее густыми лесами, подобными зеленым массивам парка, с ее равнинами, обработанными полями, пастбищами — вплоть до далеких гор сербской провинции и «Пограничной военной зоны». На севере — пригород, застроенный виллами и коттеджами, а также фермами, узнаваемыми по остроконечным голубятням.

В эту ясную погоду, под яркими лучами апрельского солнца меня восхищала прекрасная и столь многообразная панорама, раскинувшаяся до самого горизонта. Нагнувшись над парапетом, я увидел госпожу Родерих, сидевшую на скамейке у края лужайки и приветливо махавшую нам рукой.

И тогда на меня посыпались одно за другим пояснения.

— Вот там, — говорила мадемуазель Мира, — аристократический квартал с дворцами, особняками, площадями, статуями… С этой стороны, господин Видаль, спустившись вниз, вы попадете в торговый квартал с многолюдными улицами, рынками!.. А Дунай (никогда не надо забывать о нашем Дунае), как он сейчас оживлен!.. Вон остров Швендор, весь в зелени, с рощами и цветущими лугами!.. Мой брат обязательно сводит вас туда!

— Будь покойна, сестра, — сказал капитан Харалан, — я покажу господину Видалю все уголки Рагза до последнего!

— И наши церкви, — продолжала мадемуазель Мира, — видите наши церкви? Вы услышите их звоны и куранты в воскресенье! Вот собор Святого Михаила, его величественные контуры, башни фасада, обращенный в небо, словно возносящий молитву, центральный шпиль! Внутри, господин Анри, так же великолепно, как снаружи!..

— Завтра же я осмотрю его.

— А вы, господин Марк, — спросила мадемуазель Мира, обернувшись к Марку, — что рассматриваете, пока я показываю собор вашему брату?..

— Ратушу, мадемуазель Мира… немного правее, ее высокую крышу, широкие окна, башенные часы, отбивающие время, парадный двор между двумя строениями, а главное — монументальную лестницу…

— Почему, — произнесла Мира, — столько энтузиазма по поводу муниципальной лестницы?..

— Потому, что она ведет в некий зал… — ответил Марк, глядя на невесту, чье хорошенькое личико слегка покраснело.

— Зал?.. — переспросила она.

— Зал, где я услышу из ваших уст самое дорогое слово, слово всей моей жизни…

— Да, дорогой Марк, и это слово после ратуши мы повторим в Божьей обители!

После довольно продолжительного пребывания на террасе бельведера все спустились в сад, к госпоже Родерих.

В тот день я обедал за семейным столом Родерихов. Впервые в Венгрии я ел не в ресторане гостиницы или парохода. Обед был превосходным. Судя по высокому качеству блюд и вин, я подумал, что доктор любит вкусно поесть, как, по-видимому, все врачи, в какой бы стране они ни жили. Большинство блюд было приправлено перцем, широко применяемым и любимым повсюду в Венгрии! Это еще одна национальная особенность, которую брат усвоил и к которой мне тоже следовало привыкнуть.

Мы провели этот вечер в узком кругу. Мадемуазель Мира несколько раз садилась за рояль и, аккомпанируя себе, проникновенно исполняла своеобразные венгерские мелодии, оды, элегии, эпопеи, баллады Петёфи[559], которые невозможно слушать без волнения. Восхитительный вечер мог бы продолжаться до поздней ночи, если бы капитан Харалан не подал сигнал к расставанию.

Когда мы с Марком вернулись в отель «Темешвар» и зашли в мой номер, он спросил:

— Ну как? Разве я преувеличивал и разве есть на свете другая такая девушка?..

— Другая? — проговорил я. — А я вот думаю, существует ли вообще эта девушка, существует ли в действительности мадемуазель Мира Родерих!

— Ах, дорогой Анри! Как я ее люблю!

— Что же, это меня не удивляет, дорогой Марк. Мадемуазель Миру можно описать только одним словом, и я трижды повторю его: она очаровательна… очаровательна… очаровательна!

V


На следующее утро я осмотрел часть Рагза в компании с капитаном Хараланом. Марк в это время занимался делами, связанными с женитьбой. Свадьба была назначена на 15 мая, то есть примерно через двадцать дней. Капитан Харалан хотел показать мне родной город во всех деталях. Я не мог бы найти другого, более добросовестного, более эрудированного и более предупредительного проводника.

Хотя воспоминания о Вильгельме Шторице иногда всплывали в памяти с удивлявшим меня постоянством, я не стал сообщать брату Миры то, что вкратце сообщил своему брату. Капитан Харалан тоже обходил молчанием эту тему. Вполне возможно, что досадный инцидент никогда больше не получит огласки.

Мы покинули отель «Темешвар» в восемь часов утра и начали прогулку с того, что прошли вдоль Дуная по набережной Баттиани до самого конца.

Как и большинство городов Венгрии, Рагз сменил несколько названий. Венгерские города могут, в зависимости от эпохи, предъявить свидетельства о крещении на четырех или пяти языках — латинском, немецком, славянском[560], венгерском. Их названия, почти такие же сложные, как имена князей, великих герцогов, эрцгерцогов. Ныне, в современной географии, Рагз есть Рагз.

— Наш город не имеет такого значения, как Пешт, — говорил капитан Харалан. — Но его население (около сорока тысяч человек) такое же, как в городах второго ранга, и благодаря своей промышленности и торговле он занимает заметное место в Венгерском королевстве.

— Рагз действительно мадьярский город? — спросил я.

— Разумеется, как по нравам и обычаям, так и, как видите, — по одежде жителей. Принято считать — и в этом есть некоторая доля истины, — что в Венгрии государство было основано мадьярами, а города — немцами. Такое утверждение вовсе не относится к Рагзу. Конечно, вы встретите среди торговцев людей германского происхождения, но они в ничтожном меньшинстве.

Впрочем, я это знал, знал, что жители Рагза очень гордятся своим городом, где живут чистокровные мадьяры.

— К тому же мадьяры (не надо их путать с гуннами, как это делают иногда), — добавил капитан Харалан, — образуют самую сплоченную политическую общность. И с этой точки зрения Венгрия, по сравнению с Австрией, отличается большим единообразием народов, каждый из которых занимает определенную территорию.

— А славяне?.. — спросил я.

— Славяне, дорогой Видаль, менее многочисленны, чем мадьяры, но даже их больше, чем немцев.

— А как в Венгерском королевстве относятся к немцам?

— Признаюсь, довольно плохо; особенно мадьярское население, так как несомненно, что для людей тевтонского происхождения столица метрополии не Вена, а Берлин.

Кроме того, как мне показалось, капитан Харалан не испытывал особой симпатии ни к австрийцам, ни даже к русским, которые помогли им подавить восстание 1849 года. Воспоминания об этих событиях еще волнуют сердца венгров. Что касается немцев, то между ними и мадьярами давно существует национальная антипатия. Она выражается в самых разнообразных формах, что быстро замечает иностранец. Существуют даже поговорки, отражающие ее довольно грубо. Одна из них гласит: «Там, где немец, там и пес!»

Даже учитывая, что некоторым поговоркам свойственно преувеличение, такая свидетельствует, по крайней мере, о малой доле согласия между двумя расами.

Что касается других национальностей, населяющих Венгрию, то вот общие данные: в Банате насчитывается полмиллиона сербов, сто тысяч хорватов, двадцать тысяч румын. В довольно компактной группе словаков два миллиона человек. Добавьте к этому русинов, словенцев, малороссов[561], итого десять миллионов человек, живущих в комитатах четырех округов по обе стороны Дуная, по обе стороны Тисы.

Город Рагз застроен довольно правильно. За исключением той его части на левом берегу реки, где сосредоточены низкие дома, кварталы с высокой застройкой имеют почти американскую геометрическую правильность.

Следуя по набережной Баттиани, выходишь на первую, Мадьярскую, площадь, окаймленную великолепными особняками. С одной ее стороны — мост, пересекающий остров Швендор и упирающийся в сербский берег; с другой — улица Князя Милоша, одна из красивейших в городе, ведущая к площади Св. Михаила. На улице Князя Милоша находится дворец — резиденция губернатора Рагза.

Миновав эту улицу и продолжая идти вдоль набережной, капитан Харалан привел меня к улице Иштвана II. Затем мы достигли рынка Коломан, очень оживленного в эти часы.

Там под арками огромного холла были в изобилии выставлены разнообразные продукты, производимые в стране: зерно, овощи, Фрукты с полей и садов пусты, а также дичь, подстреленная в лесах и придунайских равнинах. Все это было доставлено на судах с верховья и низовья реки. Тут были у торговцев в розницу и продукты животноводства с обширных пастбищ в окрестностях Рагза — различные сорта мяса и колбас.

Процветание Рагза обеспечивается не только этой сельскохозяйственной продукцией. Венгрия может в самых больших количествах производить табак, выращивать высокие урожаи винограда — один только «токай» занимает около трехсот тысяч гектаров[562]. Упомянем, кроме того, рудные богатства гор, где добываются благородные металлы — золото и серебро и менее аристократические: железо, медь, свинец, цинк. Кроме того, здесь есть крупные разработки серы, залежи соли, запасы которой определяются в три миллиарда триста миллионов тонн, что позволит подлунному миру солить пищу в течение еще долгих веков, когда соль морей будет исчерпана!

И вот что говорит мадьяр:

«Банат[563] дает нам пшеницу, пуста — хлеб и мясо, горы — соль и золото! Чего еще желать? Ничего! За пределами Венгрии жизнь — не жизнь!»

На рынке Коломан я мог как следует рассмотреть венгерского крестьянина в его традиционной одежде. В нем хорошо сохранились характерные черты нации: большая голова, слегка курносый нос, круглые глаза, свисающие вниз усы. Обычно он носит широкополую шляпу, из-под которой выглядывают волосы, завязанные в два пучка. Его куртка и жилет с костяными пуговицами сшиты из овечьей шкуры, штаны из толстой материи (она могла бы соперничать с вельветом наших северных деревень) стянуты на талии разноцветным поясом. На ногах у него крепкие сапоги, к которым по необходимости можно прицепить шпоры.

Мне показалось, что женщины, привлекательной наружности, более подвижны, чем мужчины. Они носят короткие юбки яркой расцветки, вышитые кофточки, шляпы с пером и приподнятыми полями или платки, завязанные у шеи и прикрывающие пышные прически.

Встречались мне и цыгане, так сказать, в естественном состоянии, совсем не похожие на своих соплеменников, которых импресарио демонстрируют в наших кафешантанах и казино. Нет! Это — бедолаги, нищие, мужчины, женщины, старики, дети в жалких лохмотьях, где больше дыр, чем материи.

От рынка капитан Харалан повел меня через лабиринт узких улочек, по обе стороны которых расположены лавки с висячими вывесками. Потом квартал расширяется и выходит на площадь Листа, одну из самых больших в городе.

В середине этой площади — красивый фонтан из бронзы и мрамора, его бассейн наполняется источниками, заключенными в желобы причудливой формы. На площади возвышается статуя Матиаша Корвина, героя XV века, ставшего королем в пятнадцать лет; он смог противостоять вторжениям австрийцев, чехов и поляков и спас европейское христианство от оттоманского варварства.

Площадь поистине прекрасна. С одной стороны — ратуша с флюгерами на высокой крыше, сохранившая стиль старинных построек эпохи Возрождения. К главному зданию ведет лестница с железными перилами, на втором его этаже — галерея, украшенная мраморными статуями. Окна фасада со старинными витражами укреплены каменными поперечинами. В центре — дозорная башня под куполом со слуховыми окнами; наверху — будка караульного, над которой поднят национальный флаг. Внизу два строения образуют выступ фасада; они соединены решеткой, ворота которой выходят на широкий двор, засаженный по углам разной зеленью.

Напротив ратуши — вокзал, к которому ведет линия железной дороги от Темешвара[564] в Банате. Таким образом облегчается сообщение с Будапештом через Сегед по эту сторону Дуная, по ту сторону реки — железная дорога в западном направлении до Мохача, Вараждина, Марбурга и столицы Штирии — Граца.

Мы остановились на площади Листа.

— Вот ратуша, — сказал мне капитан Харалан. — Здесь через двадцать дней Марк и Мира предстанут перед бургомистром и на заданный вопрос дадут… ответ…

— Ответ, известный заранее! — подхватил я смеясь. — А далеко ли отсюда до собора?..

— Несколько минут ходьбы, дорогой Видаль, и, если вы не против, мы пойдем по улице Ладислава, ведущей прямо туда.

Улица Ладислава, изрезанная трамвайными линиями, как и набережная Баттиани и главные улицы Рагза, заканчивается у собора Св. Михаила. Это памятник XIII века, построенный в эклектическом стиле, где смешиваются романские и готические черты. Однако у собора есть прекрасные части, заслуживающие внимания знатоков: фасад с двумя башнями по бокам, шпиль высотой в триста пятнадцать футов над трансептом[565], центральный портал с тщательно отделанными скульптурными сводами, большой круглый витраж, через который проходят лучи заходящего солнца, освещая центральный неф[566], наконец, закругленная апсида[567] между многочисленными подпорными арками, которые не очень почтительный турист назвал ортопедическим аппаратом соборов.

— Позднее мы сможем осмотреть внутренность собора, — заметил капитан Харалан.

— Как вам угодно, — ответил я. — Вы — мой гид, дорогой капитан, и я следую за вами…

— Ну что ж, поднимемся снова к замку, затем обогнем город по линии бульваров и вернемся домой как раз к завтраку.

В Рагзе, где католики составляют подавляющее большинство населения, есть и другие католические церкви. Лютеранские, румынские и греческие храмы и часовни не имеют никакой архитектурной ценности. В Венгрии исповедуют главным образом апостольскую римскую религию, хотя в ее столице, Будапеште, самое большое, после Кракова, количество евреев, и там, как и в других местах, состояния магнатов почти целиком перешли в их руки.

Направляясь к замку, мы миновали довольно оживленное предместье, где толпились продавцы и покупатели. И как раз когда мы добрались до небольшой площади, там поднялся шум, более сильный, чем обычный гул торгов.

Несколько женщин, оставив прилавки, окружали какого-то мужчину, крестьянина, распростертого на земле. Казалось, ему трудно подняться; охваченный гневом, он кричал:

— Говорю, меня ударили… толкнули… и с такой силой, что я тут же свалился!..

— Кто же мог тебя ударить? — возразила одна из женщин. — Ты был один… Рядом — никого… Я хорошо это видела из своей лавки…

— Ну вот!.. — не соглашался мужчина. — Когда тебя толкают, это чувствуешь… К тому же прямо в грудь… Само собой такое не случается!

Капитан Харалан, подняв крестьянина с земли, стал его расспрашивать и узнал следующее: бедняга сделал шагов двадцать в конце площади и вдруг почувствовал сокрушительный удар, словно его толкнул спереди какой-то сильный человек, хотя вокруг никого вроде и не было…

Где же правда в этом рассказе? Действительно ли крестьянину нанесли сильный и неожиданный удар? Но удара не может быть без ударяющего. Возможно, причина — порыв ветра, но в то время погода стояла совсем тихая. Получалось, человек упал по какой-то непонятной причине…

Оставалось предположить одно из двух: либо у потерпевшего галлюцинации, либо он выпил. Пьяный падает сам собой, просто в силу закона тяготения.

Общее мнение склонилось именно к этому. И хотя крестьянин божился, что не пил, стражи порядка увели его, упирающегося, в полицейский участок.

Когда инцидент был исчерпан, мы поднялись в восточную часть города. Из переплетающихся улиц и улочек здесь начинается настоящий лабиринт, из которого иностранцу невозможно выбраться.

Наконец мы дошли до замка на одном из гребней горы Вольфанг.

Это была настоящая крепость, венгерский акрополь, «вар» по-мадьярски — цитадель феодальных времен, угрожавшая как внешним врагам — гуннам или туркам, так и вассалам сюзерена. Высокие зубчатые стены с навесными галереями и бойницами, массивные башни, из которых самая высокая, донжон, господствовала над всей окружающей местностью.

По подъемному мосту через заросший кустарником ров мы достигли закрытой галереи между двумя вышедшими из строя массивными мортирами. Над нами торчали жерла пушек старинной артиллерии, которые теперь используются в качестве причальных тумб на портовых набережных.

Перед Хараланом благодаря его званию, естественно, открывались все двери древних крепостей, место которым — среди исторических памятников. Несколько старых солдат, охранявших замок на горе Вольфанг, отдали полагающиеся офицеру воинские почести. Когда же мы оказались на учебном плацу, капитан предложил подняться на угловой донжон.

Чтобы очутиться на верхней площадке, нам пришлось преодолеть по меньшей мере двести сорок ступенек винтовой лестницы.

Когда я шел вдоль парапета, перед глазами открывался еще более широкий горизонт, чем с башни особняка Родерихов. Эта часть Дуная, который поворачивает здесь на восток в направлении Нойзаца[568], простирается, если не ошибаюсь, на расстояние не менее тридцати километров.

— Теперь, дорогой Видаль, — сказал мой замечательный гид, — вы частично знаете Рагз. Вот он весь у наших ног…

— Увиденное здесь, — ответил я, — показалось мне очень интересным, даже после Будапешта и Прессбурга.

— Я рад, что вы так говорите. Когда закончите осмотр Рагза, познакомитесь с нравами и обычаями его жителей, со всем его своеобразием, вы, без сомнения, сохраните о нем прекрасные воспоминания. Мы, мадьяры, любим наши города сыновней любовью! Здесь в отношениях между различными классами царит полное согласие. У населения в высшей степени развиты чувства независимости и самого пламенного патриотизма. Кроме того, имущий класс охотно помогает обездоленным, и их число из года в год сокращается благодаря центрам милосердия. По правде говоря, вы встретите здесь лишь немного несчастных, и, во всяком случае, им сразу же приходят на помощь, когда становится известно, что в этом возникла необходимость.

— Я это знаю, дорогой капитан, как знаю и то, что доктор Родерих никогда не отказывает бедным и что госпожа Родерих и мадемуазель Мира возглавляют благотворительные учреждения.

— Моя мать и сестра делают лишь то, что обязан делать каждый в их положении и с их достатком. По-моему, милосердие — наш первейший долг!..

— Разумеется, — проговорил я, — но как выполнить его наилучшим образом?!

— Это — тайна женщин, дорогой Видаль, и одно из их неотъемлемых качеств…

— Да… и, бесспорно, самое благородное.

— Одним словом, — продолжал капитан Харалан, — мы живем в спокойном городе, уже не подверженном или почти не подверженном политическим страстям. Однако Рагз ревниво оберегает свои права и привилегии и готов их защищать от малейшего посягательства со стороны центральной власти. Я считаю, что у наших сограждан есть только один недостаток…

— Какой же?

— Они немного склонны к суевериям и слишком охотно верят в сверхъестественное! Им больше, чем следовало бы, нравятся вымыслы об оживших мертвецах, о привидениях, духах и прочей чертовщине! Я хорошо знаю, что жители Рагза — правоверные католики и что практика католицизма способствует такой предрасположенности умов…

— Таким образом, — произнес я, — если исключить доктора Родериха — врачу это несвойственно, — то можно предположить, что ваша мать и ваша сестра?..

— Да, и они, и все окружающие подвержены этой слабости. Именно слабости, другого слова не подберу. И побороть ее я пока не в силах. Может быть, Марк мне поможет…

— Если только мадемуазель Мира этому не воспротивится!

— А теперь, дорогой Видаль, нагнитесь над парапетом… Посмотрите на северо-восток… туда… там на краю города видите террасу и бельведер?

— Вижу, — ответил я, — кажется, это башня особняка Родерихов…

— Вы не ошиблись, и в этом особняке есть столовая, там через час будет подан завтрак, а поскольку вы — один из приглашенных…

— Я весь в вашем распоряжении, дорогой капитан…

— Ну что ж! Тогда спустимся и оставим замок в его феодальном одиночестве, которое мы нарушили на короткое время. Давайте вернемся, следуя линии бульваров; это позволит пройти по северной части города…

Через несколько минут мы прошли по закрытой галерее.

За благоустроенным кварталом, протянувшимся до городской стены Рагза, бульвары, общей длиной в пять километров, образуют три четверти круга, замкнутого Дунаем. Их названия меняются при пересечении с каждой широкой улицей. Бульвары засажены четырьмя рядами уже разросшихся деревьев — буков, каштанов и лип. С одной стороны, за бруствером со старинными куртинами, виднеется сельская местность. С другой — протянулись великолепные дома, и почти перед каждым — двор с роскошными клумбами цветов; а позади — тенистые сады, орошаемые проточной водой.

В этот ранний час по проезжей части бульваров уже пронеслось несколько экипажей, по боковым аллеям двигались группы элегантно одетых всадников и амазонок.

На последнем повороте мы свернули налево, чтобы спуститься по бульвару Телеки к набережной Баттиани.

Тут я заметил дом, одиноко стоявший в центре сада. По его печальному виду можно было предположить, что в нем уже некоторое время никто не живет. Закрытые ставнями окна, казалось, почти никогда не открывались. Фундамент покрылся мхом и зарос колючим кустарником. Дом этот странно контрастировал с остальными особняками, выходившими на бульвар.

Решетчатая дверь, у порога которой торчал чертополох, вела в небольшой двор, где росли два искривленных от старости вяза; через широкие трещины их стволов виднелась сгнившая сердцевина.

Дверь фасада утратила свою первоначальную окраску из-за непогоды — зимних ветров и снега. К двери вело крыльцо с тремя полуразвалившимися ступеньками.

Над первым этажом протянулся второй — с крышей из толстых брусьев и квадратным бельведером с узкими окнами, завешенными толстыми портьерами.

Складывалось впечатление, что в доме никто не живет, если он вообще пригоден для жилья.

— Чей это дом? — спросил я.

— Одного оригинала, — ответил капитан Харалан.

— Но это жилище портит бульвар, — сказал я. — Город должен был бы его выкупить и снести…

— Тем более, дорогой Видаль, что, если его снести, владелец покинет город и уберется к дьяволу, своему ближайшему родственнику, если верить кумушкам Рагза!

— Он — иностранец?

— Немец.

— Немец? — переспросил я.

— Да… пруссак.

— И его зовут?..

В тот момент, когда капитан Харалан собирался мне ответить, дверь дома отворилась. Вышли два человека. Более пожилой, мужчина лет шестидесяти, остался на крыльце, тогда как другой прошел через двор и вышел за решетку.

— Ах вот как, — тихо проговорил капитан Харалан, — он, значит, здесь… А я и не предполагал…

Незнакомец, обернувшись, увидел нас. Знал ли он капитана Харалана? Тут не могло быть никаких сомнений, ибо оба обменялись взглядами, выдававшими взаимную неприязнь.

Но и я, со своей стороны, узнал его и потому негромко воскликнул:

— Это он!

— Вы уже встречали этого человека? — спросил не без удивления капитан Харалан.

— Разумеется. Плыл с ним от Пешта до Вуковара на пароходе «Матиаш Корвин» и, признаюсь, совсем не ожидал увидеть его в Рагзе.

— Да, лучше бы его здесь не было! — заявил капитан Харалан.

— Вы, как мне кажется, — заметил я, — находитесь не в лучших отношениях с этим немцем…

— А кто мог бы относиться к нему хорошо?!

— И давно он обосновался в Рагзе?..

— Примерно два года, и, скажу вам, этот господин имел наглость просить руки моей сестры! Но отец и я отказали ему, причем так, чтобы лишить его всякого желания возобновить свое предложение…

— Как? Это тот человек!..

— Значит, вы в курсе?..

— Да, дорогой капитан, и я знаю, что его зовут Вильгельм Шториц и что он — сын Отто Шторица из Шпремберга!

VI


В течение последующих двух дней я посвятил все свободное время знакомству с городом. Подобно истинному мадьяру, я подолгу простаивал на мосту, соединяющему два берега Дуная с островом Швендор, и не уставал любоваться этой прекрасной рекой.

Должен признаться, что часто имя Вильгельма Шторица невольно приходило мне на ум. Значит, он обычно живет в Рагзе и, как я узнал, имеет единственного слугу по имени Герман, не более симпатичного, приветливого и общительного, чем его хозяин. Мне даже казалось, что этот слуга своей одеждой и походкой напоминал того человека, который в день моего приезда в Рагз следовал за мной и моим братом во время нашей прогулки по набережной Баттиани.

Я решил ничего не говорить Марку о нашей встрече на бульваре Телеки. Возможно, Марк встревожился бы, узнав, что Вильгельм Шториц, которого он считал уехавшим из Рагза, вернулся сюда. А омрачать его счастье даже малейшим беспокойством так не хотелось! Однако я сожалел, что этот отвергнутый соперник не покинул город, хотя бы до свадьбы Марка и Миры.

Утром 27 апреля я готовился к обычной прогулке, на этот раз намереваясь совершить экскурсию в окрестности Рагза, в пригородные деревни, населенные сербами. Я уже собирался выйти, когда в номер вошел мой брат.

— У меня много дел, Анри, — произнес он, — ты не обидишься, если я оставлю тебя одного?..

— Не беспокойся, дорогой Марк, — сказал я, — и не думай обо мне…

— Зайдет ли за тобой Харалан?..

— Нет… он занят… Я позавтракаю в каком-нибудь кабачке на том берегу Дуная…

— Но обязательно вернись к семи часам вечера!..

— Стол у доктора настолько хорош, что грех было бы опоздать!

— Какой же ты гурман… Через несколько дней намечается также вечер в особняке Родерихов и ты сможешь понаблюдать за высшим обществом Рагза…

— Вечер по случаю помолвки, Марк?

— О, мы с Мирой уже давно помолвлены… Мне даже кажется, что так было всегда…

— Да… С самого рождения…

— Вполне возможно!

— Тогда прощай, счастливейший из смертных…

— Подожди, скажешь это, когда моя невеста станет моей женой!

Пожав мне руку, Марк ушел, а я спустился в ресторан гостиницы.

Закончив первый завтрак, я уже собрался уходить, когда появился капитан Харалан. Меня несколько удивил его приход, ведь мы договорились, что сегодня утром я прогуляюсь один.

— Вы! — воскликнул я. — Ну что ж, дорогой капитан, это приятный сюрприз!

Может быть, я ошибался? Но мне показалось, что капитан Харалан чем-то озабочен. Вместо ответа он проговорил:

— Дорогой Видаль… я пришел…

— Как видите, я готов… Погода прекрасная, и если вы не боитесь потратить несколько часов на прогулку…

— Нет… в другой раз, если вы не против…

— Тогда что же привело вас сюда?

— Отец хочет с вами поговорить, он ждет у себя…

— Я в вашем распоряжении, — ответил я.

Идя рядом со мной по набережной Баттиани, капитан Харалан не произнес ни слова. Что же случилось? И о чем доктор Родерих хочет со мной поговорить? О женитьбе Марка?..

Как только мы вошли в дом, слуга проводил нас в кабинет доктора.

Госпожа Родерих и Мира уже покинули особняк, и Марк, по-видимому, сопровождал их во время утренней прогулки.

Доктор был один в своем кабинете. Он сидел за письменным столом и, когда обернулся, показался мне таким же озабоченным, как и его сын.

«Что-то случилось, — подумал я. — И конечно, Марк сегодня утром еще ничего не знал… Ему ничего не сказали и, по-видимому, не хотели ничего сказать…»

Я сел в кресло напротив доктора, а капитан Харалан остался стоять возле камина, где догорали последние поленья.

Я ждал не без некоторой тревоги, когда доктор заговорит.

— Прежде всего, господин Видаль, — сказал он мне, — спасибо за то что вы пришли.

— Всегда в вашем распоряжении, господин Родерих.

— Я хотел вам кое-что сообщить в присутствии Харалана.

— Это касается свадьбы?

— Совершенно верно.

— Что-то серьезное?

— И да и нет, — ответил доктор. — Как бы то ни было, я не сообщил о случившемся ни супруге, ни дочери, ни вашему брату и предпочитаю, чтобы они ничего не знали… Впрочем, судите сами.

Невольно я связал слова доктора со вчерашней встречей, когда капитан Харалан и я столкнулись со Шторицем перед его домом на бульваре Телеки.

— Вчера во второй половине дня, — продолжал доктор, — когда госпожи Родерих и Миры не было дома, во время врачебной консультации слуга передал мне карточку посетителя, которого я не ожидал вновь увидеть. Прочитав имя на визитке, я был сильно раздосадован… Там значилось: «Вильгельм Шториц».

Я взял карточку и, разглядывая ее, обратил внимание, что имя на ней не вытиснено, не напечатано в типографии, а написано собственноручно этим опасным субъектом — его замысловатый росчерк напоминал клюв хищной птицы.

Впрочем, вот факсимиле:

Вильгельм Шториц[569].


— Может быть, — спросил меня доктор, — вам не известно, кто этот немец?

— Известно… Я в курсе дела, — ответил я.

— Так вот, примерно три месяца назад, до того как было сделано и принято предложение вашего брата, Вильгельм Шториц просил руки моей дочери. Посоветовавшись с супругой, с сыном и Мирой, которые разделяли мое отрицательное отношение к подобному браку, я сказал этому господину, что его предложение не может быть принято. Вместо того чтобы смириться, он снова официально попросил руки Миры. Я ему вновь, столь же определенно, порекомендовал оставить всякую надежду.

Пока доктор Родерих говорил, капитан Харалан расхаживал по комнате, иногда останавливаясь перед одним из окон, чтобы посмотреть в сторону бульвара Телеки.

— Господин Родерих, — проговорил я, — я знаю, что это предложение было сделано до предложения моего брата…

— Примерно за три месяца, господин Видаль.

— Значит, — продолжил я, — Вильгельму Шторицу отказали не потому, что Марк уже получил согласие на руку и сердце мадемуазель Миры, а потому, что этот брак не входил в ваши планы.

— Разумеется. Мы никогда не согласились бы на этот союз, который не подходил нам ни в каком отношении и которому Мира категорически воспротивилась бы…

— Что побудило вас принять такое решение? Личность Вильгельма Шторица… или его положение?..

— Говорят, — ответил доктор Родерих, — отец оставил ему большое состояние — результат выдающихся открытий. Ну, а личные качества…

— Я его знаю, господин Родерих…

— Знаете?..

Я рассказал, при каких обстоятельствах повстречался с Вильгельмом Шторицем, не подозревая, кто он. В течение сорока восьми часов этот немец плыл со мной на пароходе от Пешта до Вуковара, где, наверное, и сошел, поскольку его уже не было на борту, когда пароход прибыл в Рагз.

— И наконец, вчера, — добавил я, — во время прогулки с капитаном Хараланом мы проходили мимо его жилища и я узнал его в тот момент, когда он выходил из дому…

— Между тем говорили, что он уже несколько недель тому назад уехал из Рагза, — заметил доктор Родерих.

— Так полагали, и, возможно, он отсутствовал некоторое время, — проговорил капитан Харалан. — Но несомненно то, что он вернулся к себе домой, что вчера он был в Рагзе!

В голосе капитана Харалана чувствовалось сильное раздражение.

Доктор продолжал:

— Я вам говорил, господин Видаль, о материальном положении Вильгельма Шторица. Что касается его образа жизни, то тут с полной определенностью ни о чем утверждать невозможно… Это полная загадка! Такое впечатление, будто этот человек живет вне человеческого общества…

— Нет ли здесь преувеличения? — сказал я доктору.

— Возможно, некоторое и есть, — ответил он. — Однако Вильгельм Шториц — выходец из довольно подозрительной семьи, о его отце ходили самые необыкновенные легенды…

— Они его пережили, доктор, судя по статье в «Винер экстраблатт», которую я прочел в Пеште. Там шла речь о дате смерти ученого, которая ежегодно отмечается в Шпремберге на местном кладбище. Если верить репортеру, время нисколько не ослабило суеверия местных жителей… Мертвый ученый — наследник живого ученого!.. Это был колдун… Ему открылись тайны потустороннего мира… И подчинились сверхъестественные силы… Каждый год люди ожидают у его могилы каких-то необыкновенных явлений!..

— Таким образом, господин Видаль, — заключил доктор Родерих, — принимая во внимание то, что происходит в Шпремберге, не удивляйтесь, если в Рагзе Вильгельма Шторица считают странным персонажем!.. И вот такой человек посватался к моей дочери, а вчера имел дерзость вновь просить ее руки…

— Вчера?.. — воскликнул я.

— Именно вчера, во время своего визита!

— Кем бы ни был этот тип, — вскричал капитан Харалан, — он еще и пруссак, и этого предостаточно, чтобы отвергнуть подобный брак! Вы поймете нас, дорогой Видаль…

— Я понимаю, капитан!

В словах капитана Харалана прорывалась вся антипатия, которую и по традиции, и по природным наклонностям мадьярская нация испытывает к германской.

— Вот как все происходило, — продолжал доктор Родерих, — вам следует это знать. Когда мне передали визитную карточку Вильгельма Шторица, я колебался… Пригласить ли его к себе в кабинет или передать, что не могу его принять?

— Может быть, последнее было бы лучше, отец, — сказал капитан Харалан, — поскольку после первой неудачи этому человеку должно было быть ясно: ни под каким предлогом он не может здесь снова появляться…

— Возможно, — произнес доктор, — но я боялся довести его до крайности и вызвать какой-нибудь эксцесс…

— Которому я быстро положил бы конец, дорогой отец!

— Именно потому, что я тебя знаю, — сказал доктор, беря за руку капитана Харалана, — я действовал осторожно!.. Что бы ни произошло, я полагаюсь на твою любовь к матери, ко мне и к сестре. А Мира оказалась бы в очень трудном положении, если бы ее имя стали трепать в прессе, если бы Вильгельм Шториц устроил скандал…

Хотя я знал капитана Харалана совсем мало, он казался мне человеком с очень импульсивным характером, чрезвычайно щепетильным во всем, что касалось его семьи. Поэтому я жалел, что соперник Марка, вернувшись в Рагз, снова сватался.

Доктор продолжил свой подробный рассказ о визите немца. Разговор состоялся в том самом кабинете, где мы сейчас находились. Вильгельм Шториц тоном, свидетельствовавшим о редком упорстве, объяснил, что вернулся в Рагз два дня назад, и господин Родерих не может удивляться тому, что он захотел снова его увидеть.

«Если я это сделал, — заявил незваный гость доктору, — если я настоял на приеме, то только потому, что захотел предпринять вторую попытку, и она не будет последней…»

«Господин Шториц, — перебил его доктор, — я мог понять ваше первое сватовство, но не понимаю теперешний поступок…»

«Господин Родерих, — последовал резкий ответ, — я не отказался от чести стать супругом мадемуазель Миры Родерих и поэтому снова обращаюсь к вам…»

«Тогда, — заявил доктор, — ваш визит ничем не может быть оправдан… Мы не намерены возвращаться к этому вопросу; вам отказали, и я не вижу никакого основания для такой настойчивости…»

«Напротив, — продолжал Вильгельм Шториц, — основание существует. И я продолжаю настаивать, потому что появился другой претендент, более удачливый, чем я, которого вы благосклонно принимаете… француз… француз!..»

«Да, — ответил доктор, — француз, господин Марк Видаль, попросил руки моей дочери…»

«И получил согласие!» — вскричал Вильгельм Шториц.

«Да, господин Шториц, — произнес доктор. — И даже если не было бы других оснований, вы должны были понять, что у вас нет никакой надежды…»

«Есть, — заявил Вильгельм Шториц. — Я не отказываюсь от союза с мадемуазель Мирой Родерих!.. Я ее люблю, и если она не будет моей, то, по крайней мере, она никогда не будет принадлежать другому!»

Слушая этот рассказ, капитан Харалан едва сдерживал гнев.

— Наглец… мерзавец! — проговорил он. — Осмелиться так говорить! А меня здесь не было, чтобы вышвырнуть его вон!

«Решительно, — подумал я, — если эти двое столкнутся лицом к лицу, то будет трудно помешать взрыву, которого опасается доктор Родерих!»

— После этих слов Шторица, — сказал нам доктор, — я встал и заявил, что больше не хочу ни о чем слушать. Вопрос решен, и свадьба состоится через несколько дней…

«Ни через несколько дней, ни позднее…» — ответил Вильгельм Шториц.

«Господин Шториц, — сказал я, указывая ему на дверь, — извольте выйти вон!..» Всякий другой человек понял бы, что его визит не может продолжаться… Однако Шториц остался, заговорил другим тоном, попытался мягкостью получить то, чего не мог добиться угрозами, просил, по крайней мере, отсрочить свадьбу. Тогда я направился к камину, чтобы позвонить слуге. Он схватил меня за руку, гнев снова овладел им, а голос звучал так громко, что, должно быть, слышался за стенами кабинета. К счастью, моя жена и дочь еще не вернулись. Вильгельм Шториц согласился наконец уйти, но продолжал выкрикивать угрозы: «Мадемуазель Родерих не выйдет за этого француза… Возникнут такие препятствия, что свадьба станет невозможной… У Шторицев есть средства, превосходящие все человеческие возможности, и я, Вильгельм Шториц, их использую против неосторожной семьи, которая меня отвергает!» Наконец он открыл дверь кабинета, в ярости вышел на галерею, где собралось несколько пациентов, оставив меня весьма напуганным.

Доктор повторил, что ни одно слово этой сцены не было передано ни госпоже Родерих, ни Мире, ни моему брату. Лучше было избавить их от такого беспокойства. Впрочем, я достаточно хорошо знал Марка и опасался, что он не оставит этого дела, как и капитан Харалан. Однако тот согласился с доводами отца.

— Хорошо, — сказал он, — я не буду наказывать этого наглеца, но если он сам придет ко мне… если начнет угрожать Марку или вздумает нас провоцировать…

Доктор Родерих ничего не смог сказать в ответ.

Разговор закончился. В любом случае нужно было ждать: никто ничего не узнает, если только Вильгельм Шториц не перейдет от слов к действиям. А вообще-то говоря, что он сможет сделать? Как помешает свадьбе? Вызовет Марка на дуэль?.. Или, скорее, совершит какой-нибудь насильственный поступок в отношении Миры Родерих?.. Но как ему удастся проникнуть в особняк, где его больше не примут?.. Ведь не может же он, подумал я, силой ворваться в дом!.. Впрочем, доктор Родерих без колебаний обратится к властям, которые сумеют призвать к порядку этого немца!

Перед тем как мы разошлись, доктор в последний раз обратился к сыну с настоятельной просьбой ничего не предпринимать против Шторица и, повторяю, капитан Харалан неохотно обещал выполнить просьбу отца.

Наша беседа настолько затянулась, что госпожа Родерих, ее дочь и мой брат к тому времени уже вернулись. Я должен был остаться завтракать, так что пришлось перенести на вторую половину дня экскурсию по окрестностям Рагза.

Само собой разумеется, я придумал какое-то объяснение моего присутствия в то утро в кабинете доктора. Марк ничего не заподозрил, и завтрак прошел в очень приятной атмосфере.

Когда вставали из-за стола, мадемуазель Мира сказала мне:

— Господин Анри! Поскольку мы имели удовольствие застать вас здесь, вы пробудете с нами весь день…

— А как же мои прогулки? — ответил я.

— Совершим их вместе!

— Дело в том, что я хотел пойти довольно далеко…

— Мы и пойдем довольно далеко!

— Пешком?..

— Да, пешком!

— Ты не можешь отказаться, — добавил брат, — раз мадемуазель Мира просит тебя об этом.

— Да, не можете, или между нами все будет кончено, господин Анри!..

— Я в вашем распоряжении, мадемуазель!

— И потом, господин Анри, нужно ли идти так далеко?.. Я уверена, что вы еще не видели остров Швендор во всей его красе…

— Я собирался сделать это завтра…

— Ну что ж, пойдем туда сегодня.

И вот так, в компании Марка, госпожи и мадемуазель Родерих я побывал на этом острове, превращенном в общественный сад, в своего рода парк с рощами, беседками и всевозможными аттракционами.

Однако мои мысли были заняты не только прогулкой. Марк это заметил, пришлось дать ему какой-то уклончивый ответ.

Было ли это опасением встретить на пути Вильгельма Шторица?.. Нет, я, скорее, думал о том, что он сказал доктору Родериху: «Возникнут такие препятствия, что свадьба станет невозможной… У Шторицев есть средства, превосходящие все человеческие возможности!..» Что означали эти слова?.. Нужно ли принимать их всерьез?.. Я решил поговорить об этом с доктором наедине.

Прошло несколько дней. Я начал успокаиваться. Вильгельма Шторица никто вновь не видел. Однако он не уехал из города. В доме на бульваре Телеки жили по-прежнему. Проходя как-то мимо, я увидел, как закрылись двери за Германом. Однажды в одном из окон бельведера показался и сам Вильгельм Шториц — он смотрел в конец бульвара, в направлении особняка Родерихов.

Таково было положение вещей, когда в ночь с 3 на 4 мая произошло следующее.

Хотя дверь ратуши постоянно охраняли сторожа и никто не мог к ней незаметно подойти, объявление о предстоящей свадьбе Марка Видаля и Миры Родерих было сорвано со стенда публикаций и его обрывки разбросаны поблизости.

VII


Кто же мог совершить столь гнусный поступок? Только тот, кто был в нем заинтересован… А что последует дальше? Еще более серьезные действия?.. Не есть ли это началом преследований семьи Родерих?..

О происшествии доктору Родериху сразу сообщил капитан Харалан и тут же пришел в гостиницу «Темешвар».

— Это дело рук того негодяя, — в крайнем раздражении воскликнул он, — да, его рук дело!.. Как ему такое удается, я не знаю! На этом он, видно, не остановится, но я не позволю ему продолжать в том же духе!..

— Сохраняйте хладнокровие, дорогой Харалан, — проговорил я. — Не предпринимайте никаких опрометчивых шагов, чтобы не осложнить обстановку!..

— Дорогой Видаль! Если бы отец предупредил меня до того, как этот человек покинул особняк, и если бы затем мне позволили действовать, мы были бы от него избавлены!..

— Я по-прежнему считаю, дорогой Харалан, что вам лучше ничего не предпринимать…

— А если он будет продолжать?..

— Тогда потребуем вмешательства полиции! Подумайте о вашей матери, о вашей сестре…

— А разве они не узнают?..

— Им никто ничего не скажет, так же как и Марку… А после свадьбы подумаем, что предпринять…

— Боюсь, после свадьбы, — повторил капитан Харалан, — будет слишком поздно…

В этот день в особняке занимались только подготовкой к церемонии обручения. Господин и госпожа Родерих хотели «сделать все как полагается», если использовать принятое во Франции выражение. Приготовления близились к завершению. Доктор, которого в Рагзе все так любили, разослал довольно много приглашений. В его доме весьма часто мадьярская аристократия встречалась с военными, судейскими, чиновниками, представителями торговли и промышленности. Губернатор Рагза, которого связывала с доктором давняя дружба, принял его приглашение.

Около полутораста гостей должны были собраться в тот вечер в особняке Родерихов. Для их приема вполне хватало места в гостиных и на галерее, где в конце вечера намечалось подать ужин.

Нет ничего удивительного в том, что вопрос о своем праздничном туалете очень занимал Миру Родерих и что Марк захотел привнести в него артистическую нотку — как он уже сделал это однажды при написании портрета своей невесты. Впрочем, Мира была мадьяркой, а мадьяры, независимо от пола, уделяют большое внимание одежде. Это у них в крови, как и любовь к танцам, доходящая до страсти. Поскольку то, что я сказал о мадемуазель Мире, относилось ко всем дамам и кавалерам, вечер по случаю обручения обещал быть восхитительным.

После обеда все приготовления закончились. Я провел тот день в особняке в ожидании момента, когда тоже, как настоящий мадьяр, смогу заняться своим костюмом.

Вдруг, облокотившись на подоконник одного из окон, выходивших на набережную Баттиани, я с величайшей досадой увидел Вильгельма Шторица. Случайно ли он оказался здесь? Нет, конечно. Он медленно шел по набережной вдоль реки опустив голову, а пройдя до особняка Родерихов, выпрямился и бросил на дом уничтожающий, полный ненависти взгляд. Это не ускользнуло от внимания и госпожи Родерих. Она позвала доктора, который постарался ее успокоить, ничего не сказав, конечно, о недавнем визите к ним Вильгельма Шторица.

Добавлю, что, когда я и Марк шли в отель «Темешвар», Шториц повстречался нам на Мадьярской площади. Увидев брата, он резко остановился и, казалось, заколебался, словно желая подойти поближе. Но с места он так и не двинулся, лишь лицо его побледнело, а руки словно оцепенели… можно было подумать, что он вот-вот упадет… Его сверкающие глаза смотрели на Марка, который сделал вид, что не заметил немца. Когда Шториц остался в нескольких шагах позади нас, Марк спросил:

— Заметил этого субъекта?

— Да, Марк.

— Это тот самый Вильгельм Шториц, о котором я говорил…

— Знаю, брат.

— Ты знаешь его?!

— Капитан Харалан уже показывал мне его раз или два.

— Я думал, он уехал из Рагза… — произнес Марк.

— Видно, не уехал или, по крайней мере, вернулся…

— В конце концов, теперь это уже не имеет никакого значения!

— Да, не имеет.

«Но, — подумал я, — лучше все-таки, если бы Вильгельм Шториц убрался восвояси».

Около девяти часов вечера перед особняком Родерихов остановились первые экипажи. Доктор с женой и дочерью встречали гостей у входа на галерею, залитую огнями люстр. Вскоре доложили о прибытии губернатора Рагза; его превосходительство сердечно поздравил семью Родерих. Он высказал особенно изысканные комплименты мадемуазель Мире, а также моему брату. Впрочем, поздравления в их адрес слышались со всех сторон.

Между девятью и десятью часами прибыли представители городских властей, магистраты, офицеры — товарищи капитана Харалана, который, хотя его лицо и казалось мне озабоченным, старался как можно любезнее встретить гостей. Туалеты дам сверкали, оттененные мундирами и черными фраками мужчин. Гости прогуливались по гостиным и галерее, любовались подарками, выставленными в кабинете доктора, драгоценностями и дорогими безделушками. Подарки моего брата говорили о его утонченном вкусе. На одном из консолей[570] большой гостиной стоял великолепный букет из роз и флёрдоранжа[571] — букет обручения. Рядом на бархатной подушке лежал брачный венец, который Мира наденет, по мадьярскому обычаю, в день свадьбы, когда поедет в церковь.

Программа вечера состояла из двух частей: концерта и бала. Танцы должны были начаться после полуночи, и, быть может, большинство гостей сожалело, что они назначены на столь поздний час, ибо, повторяю, нет другого развлечения, которому венгры и венгерки предавались бы с большим удовольствием и страстью.

За музыкальную часть программы отвечал великолепный цыганский оркестр. Этот оркестр, очень известный в Венгрии, еще не выступал в Рагзе. В назначенное время музыканты и дирижер заняли свои места в зале.

Мне было известно, что венгры — страстные любители музыки. Но, как справедливо было замечено, немцы и они по-разному ею наслаждаются. Мадьяр не поет или поет мало, он слушает, и, когда речь идет о национальной музыке, слушать ее для него — и величайшее удовольствие, и очень серьезное дело одновременно. Мне думается, что никакой другой народ так не восприимчив в этом отношении, а цыгане, инструменталисты родом из Богемии, наилучшим образом отвечали патриотическим настроениям публики.

Оркестр состоял из дюжины исполнителей под руководством дирижера. Они собирались играть свои самые красивые произведения, «венгерки» — песни воинов, военные марши, которые мадьяр, человек действия, предпочитает грезам немецкой музыки.

Может быть, вы удивитесь, что для свадебного вечера не выбрали более подходящую музыку — посвященные этой церемонии гимны Гименею. Но подобной традиции тут не существует, а Венгрия — страна традиций. Она верна своим народным мелодиям, как Сербия — своим песням, как Румыния — своим дойнам[572]. Венграм нужны эти зажигательные напевы, эти ритмы маршей, которые их воодушевляют на полях сражений и прославляют незабвенные подвиги предков.

Цыгане были в национальных костюмах. Я с любопытством рассматривал этих столь необычных людей, их смуглые лица, блестящие глаза под густыми бровями, выступающие скулы, белые зубы, яркие пухлые губы, черные курчавые волосы над слегка покатым лбом.

Цыгане играли на струнных инструментах нескольких видов: басах и альтах, предназначенных для главной темы, с оригинальным аккомпанементом скрипок, флейт и гобоев. В руках у двух исполнителей я увидел цимбалы с металлическими струнами, по которым ударяют палочками; дека этого инструмента усиливает его своеобразные звуки, не похожие ни на какие другие.

Репертуар оркестра, более богатый, чем те, что мне довелось услышать в Париже, произвел большое впечатление. Все присутствующие слушали концерт с религиозной сосредоточенностью, а затем взрывались бурными аплодисментами. Так были встречены наиболее популярные пьесы, в частности «Песнь Ракош» и «Ракоци-марш»[573], которые цыгане исполнили в тот вечер с мастерством, способным вызвать восторженные отклики всей пусты!

Время, отведенное для концерта, истекло. Что касается меня, то я испытал величайшее наслаждение, находясь в окружении мадьяр и слыша — в те моменты, когда звуки оркестра затихали, — отдаленный плеск Дуная!

Я не осмелился бы утверждать, что Марк тоже был очарован этой странной музыкой. Его душу наполняла другая гармония, еще более сладкозвучная, более личная. Он сидел рядом с Мирой Родерих, они разговаривали взглядами, пели друг другу романсы без слов, упоительные для сердец обрученных.

Когда смолкли последние аплодисменты, руководитель цыган встал, остальные оркестранты последовали его примеру. Доктор Родерих и капитан Харалан поблагодарили музыкантов в самых лестных выражениях, которые их, видимо, очень тронули. Затем они ушли.

Между двумя частями программы был своего рода антракт. Гости встали с мест, нашли знакомых, образовали группы, некоторые разбрелись по ярко иллюминированному саду. Тем временем появились слуги с подносами, уставленными бокалами с прохладительными напитками.

До этого момента ничто не нарушало распорядок празднества, и не было никакого основания полагать, что, так хорошо начавшись, оно не закончится таким же образом. Если я чего-то и опасался, если у меня и родились какие-то сомнения, то теперь они полностью исчезли.

Поэтому я не скупился на лестные оценки, беседуя с госпожой Родерих.

— Благодарю вас, господин Видаль, — отвечала она. — Я счастлива, что наши гости провели здесь несколько приятных часов. Но среди этих радостно настроенных людей я вижу только свою дорогую дочь и вашего брата… Они так счастливы!..

— Госпожа Родерих! — проговорил я. — Вы заслужили это счастье… самое большое счастье, о котором могут мечтать отец и мать!

Эта довольно банальная фраза по какому-то странному предчувствию напомнила мне о Вильгельме Шторице. Что касается капитана Харалана, он, казалось, уже не думал о нем. Возможно, он просто очень хорошо владел собой?.. Не знаю… но он переходил от одной группы к другой, оживляя праздник своим заразительным весельем, и, наверное, не одна молодая венгерка смотрела на него с восхищением! Он был счастлив, потому что, можно сказать, весь город проявил в те часы искренние симпатии к его семье.

— Дорогой капитан, — сказал я, когда он проходил мимо, — если второй номер вашей программы так же хорош, как и первый…

— Не сомневайтесь! — воскликнул Харалан. — Музыка — хорошо, но танец — еще лучше!..

— Ну что ж! — продолжал я. — Француз не уступит мадьяру… Второй вальс вашей сестры за мной.

— А почему… не первый?

— Первый?.. Но он принадлежит Марку… по праву и по традиции!.. Разве вы забыли о Марке и хотите, чтобы я имел с ним дело?..

— Вы правы, дорогой Видаль. Бал должны открыть жених и невеста.

За цыганским оркестром последовал оркестр танцевальной музыки. Он разместился в глубине галереи. В кабинете доктора были расставлены столы с таким расчетом, чтобы важные гости, которым Положение не позволяло отплясывать мазурки и вальсы, могли вкусить удовольствие от карточной игры.

Однако новый оркестр не издал ни звука, ожидая знака капитана Харалана, когда со стороны галереи, дверь которой выходила в сад, раздался голос, еще отдаленный, но мощный и грубый. То была странная песнь с необычным ритмом, в какой-то неопределенной тональности, а между фразами не было никакой мелодической связности.

Пары, образовавшиеся для первого вальса, замерли… Все превратились в слух… Может быть, это был сюрприз, дополняющий программу вечера?..

Подошел капитан Харалан.

— Что это? — спросил я его.

— Не знаю, — ответил он тоном, в котором сквозило беспокойство.

— Быть может, что-то случилось на улице?..

— Нет, не думаю!

Действительно, тот, кому принадлежал голос, находился скорее всего в саду и приближался к галерее… возможно, был уже на пороге…

Капитан Харалан схватил меня за руку и увлек к двери гостиной.

В это время на галерее было примерно десять человек, не считая музыкантов оркестра, сидевших в глубине за пюпитрами. Другие приглашенные находились в гостиной и в зале. Те, кто раньше направился в сад, теперь возвратились.

Капитан Харалан остановился на крыльце… Я последовал за ним. Был хорошо виден весь сад, освещенный из конца в конец.

Никого.

В этот момент господин и госпожа Родерих присоединились к нам, и доктор спросил у сына:

— Известно ли, кто это?

Капитан Харалан отрицательно покачал головой.

Однако голос все приближался и продолжал звучать все более резко, более повелительно…

Марк, держа под руку мадемуазель Миру, подошел к нам. Госпожа Родерих ничего не могла сказать окружившим ее дамам.

— Сейчас я выясню! — воскликнул капитан Харалан, сбегая по ступенькам крыльца.

Доктор Родерих, несколько слуг и я последовали за ним.

Внезапно голос смолк, и пение прервалось в тот момент, когда поющий, как казалось, находился всего лишь в нескольких шагах от галереи.

Сад очень тщательно осмотрели… Иллюминация не оставила в тени ни одного уголка… и однако… никого.

Возможно ли, что голос доносился с бульвара Телеки и что принадлежал запоздалому прохожему?

Навряд ли. Впрочем, доктор Родерих самолично убедился, что бульвар в этот час совершенно пуст.

Только в пятистах шагах слева горел едва заметный свет, свет на бельведере дома Шторица. Когда мы вернулись на галерею, нас обступили гости. Со всех сторон посыпались вопросы, но за неимением ответа мы просто пригласили собравшихся к вальсу.

Первым это сделал капитан Харалан. Вновь образовались группы гостей.

— Что же, — спросила меня, смеясь, мадемуазель Мира, — вы выбрали себе партнершу?

— Моя партнерша — это вы, мадемуазель, но только для второго вальса…

— Тогда, дорогой Анри, — сказал мне Марк, — мы не заставим тебя ждать!

Оркестр только что закончил прелюдию одного из вальсов Штрауса, когда голос вновь зазвучал — на этот раз в середине гостиной…

Тогда к смятению, охватившему многих, добавилось чувство возмущения.

Чей-то громкий голос пел один из германских гимнов, «Песню ненависти» Георга Гервега[574]. Это был вызов мадьярскому патриотизму, прямое и преднамеренное оскорбление!

Того, чей голос гремел посередине гостиной, не было видно!.. Но он находился здесь, и никто не мог его видеть!..

Вальсирующие пары распались, и гости хлынули в зал и на галерею. Всех, особенно дам, охватило подобие паники.

Капитан Харалан был сам не свой, его глаза горели, а руки вытянулись так, словно он хотел схватить человека, ускользавшего от наших взглядов…

В этот момент голос остановился, закончив последний куплет «Песни ненависти».

И тогда сто человек увидели, как и я, то, что разум отказывался понимать…

Обручальный букет на консоле был грубо схвачен, разорван, и его растоптанные цветы усеяли паркет…

На этот раз чувство ужаса охватило всех присутствовавших!.. Никто не хотел оставаться там, где происходили такие странные вещи!.. Я спрашивал себя, не потерял ли я рассудок при виде всех этих фокусов.

Капитан Харалан подошел ко мне и, бледный от гнева, проговорил:

— Это Вильгельм Шториц!

Вильгельм Шториц?.. Уму непостижимо!

В это мгновение свадебный венец поднялся с подушки, пролетел через гостиную, затем через галерею — причем никто не мог видеть державшую его руку — и исчез в зеленых массивах сада.

VIII


Еще до рассвета слухи о происшедшем в особняке Родерихов распространились по городу. С утра газеты писали о случившемся без каких-либо преувеличений. Да и что можно было преувеличивать?.. Прежде всего, как я и ожидал, публика не хотела верить, что такие явления могли произойти естественным порядком. Однако все случилось именно так, а не иначе. Но можно ли было найти этому приемлемое объяснение?

Излишне говорить, что после таинственных происшествий празднество закончилось. Марк и Мира были глубоко огорчены. Растоптанный обручальный букет, свадебный венец, украденный у них на глазах, — какое плохое предзнаменование накануне свадьбы!

Утром толпы любопытных собрались перед особняком Родерихов. Горожане (в подавляющем большинстве — женщины) стекались на набережную Баттиани и останавливались под окнами первого этажа, которые не открывались со вчерашнего дня.

Люди оживленно обсуждали вчерашние события. Одни высказывали самые экстравагантные предположения, другие довольствовались тем, что с беспокойством посматривали на особняк.

В это утро госпожа Родерих и ее дочь впервые не присутствовали на мессе. Мира оставалась около матери, состояние которой после пережитого накануне вызывало опасения. Она нуждалась в полном покое.

В восемь часов дверь моей комнаты открылась — вошел Марк с доктором и капитаном Хараланом. Нам надо было посоветоваться и, возможно, принять некоторые безотлагательные меры. Лучше, чтобы разговор состоялся вне стен особняка Родерихов. Накануне мы вместе с братом вернулись в отель ночью, а с самого раннего утра Марк пошел узнать о состоянии здоровья госпожи Родерих и ее дочери. Затем по его предложению доктор и капитан Харалан поспешили вслед за ним в гостиницу.

Сразу же завязался разговор.

— Анри, — сказал Марк, — я распорядился никого не пускать. Здесь нас никто не может услышать, мы одни, совсем одни… в этой комнате!

В каком ужасном состоянии находился брат! Его лицо, еще вчера излучавшее счастье, было искажено и мертвенно-бледно. В целом он казался слишком удрученным, что, может быть, не соответствовало обстоятельствам.

Доктор Родерих всячески старался держать себя в руках. В этом отношении он отличался от своего сына, который, со сжатыми губами и помутненным взглядом, был, видимо, в самом мрачном расположении духа.

Я решил, что в такой ситуации постараюсь сохранить все свое хладнокровие, и первым делом осведомился о состоянии госпожи Родерих и ее дочери.

— Они обе потрясены вчерашними событиями, — ответил доктор, — и им потребуется несколько дней, чтобы прийти в себя. Правда, Мира, которая сначала была очень огорчена, собрала все силы и старается успокоить мать, более взволнованную, чем она сама. Надеюсь, что воспоминания об этом вечере скоро сотрутся из памяти, если только эти ужасные сцены не повторятся…

— Повторятся?.. — произнес я. — Этого нечего опасаться, доктор. Обстоятельства, при которых имели место эти явления, — как можно иначе их назвать? — так больше не сложатся…

— Кто знает? — проговорил в ответ доктор Родерих. — Кто знает? Поэтому я хочу, чтобы свадьба состоялась как можно скорее: мне кажется, что…

Доктор не закончил фразы, смысл которой был совершенно понятен. Что касается Марка, то он ничего не сказал, поскольку еще ничего не знал о последних действиях Вильгельма Шторица.

У капитана Харалана уже сложилось определенное мнение. Однако он хранил полное молчание, ожидая, по-видимому, что я скажу о вчерашнем.

— Господин Видаль, — продолжил доктор Родерих, — что вы думаете обо всем этом?

Я думал, что мне надлежит играть скорее роль скептика, не принимающего всерьез странности, свидетелями которых мы были, и уверить всех, что необъяснимое, далеко не всегда оказывается в конце концов экстраординарным, если можно так выразиться. Хотя, по правде говоря, просьба доктора ставила меня в затруднительное положение и я не мог отделаться просто уклончивым ответом…

— Господин Родерих, — сказал я, — признаюсь вам, что «все это», как вы выразились, не заслуживает, по-моему, длительного обсуждения. Перед нами всего лишь выходка злонамеренного шутника! Среди ваших гостей затесался какой-то мистификатор… Он позволил себе добавить к программе вечера постыдную сцену чревовещания… Вы знаете, как ловко теперь осуществляются подобные проделки…

Капитан Харалан повернулся и посмотрел мне прямо в глаза, словно для того, чтобы прочитать мои мысли… и его взгляд недвусмысленно означал: «Мы здесь не для того, чтобы выслушивать подобные объяснения!»

Впрочем, доктор заметил:

— Позвольте мне, господин Видаль, не верить, что речь идет о каком-то фокусе…

— Доктор, — возразил я, — я не могу предположить, что есть какая-то другая причина… если это только не вмешательство сверхъестественных сил, — что я лично отвергаю…

— Вмешательство естественных сил, — прервал меня капитан Харалан, — но связанных с не известными нам приемами…

— Однако, — продолжал настаивать я, — что касается услышанного нами вчера голоса, то это был явно человеческий голос, и почему не предположить, что это голос чревовещателя?..

Доктор Родерих покачал головой, без сомнения, в знак того, что совершенно не приемлет такое объяснение.

— Повторяю, — проговорил я, — нельзя исключить возможность, что какой-то незваный гость проник в гостиную… намереваясь задеть национальные чувства мадьяр… оскорбить их патриотизм исполнением «Песни ненависти», пришедшей из Германии!..

По крайней мере, это было единственно правдоподобное объяснение, если отбросить предположение о вмешательстве в дела семьи Родерих каких-то потусторонних сил. Но даже в этом случае имело место одно простое возражение. И его как раз высказал доктор:

— Если я соглашусь с вами, господин Видаль, что мистификатор, или, точнее, оскорбитель, проник в особняк и мы были свидетелями сцены с чревовещанием (во что я отказываюсь верить), то что вы скажете о разорванном букете и о венце, унесенном невидимой рукой?..

Действительно, невозможно было объяснить эти два инцидента действиями фокусника, каким бы ловким он ни был. Поэтому капитан Харалан добавил:

— Говорите же, дорогой Видаль. Это ваш чревовещатель разорил букет, уничтожив цветок за цветком, завладел венцом, пронес его через гостиные и украл как вор?

Я не ответил.

— Не будете же вы утверждать, — продолжал капитан, горячась, — что мы были жертвами какой-то галлюцинации?

Нет, конечно! Все произошло на глазах у сотни человек!

После нескольких минут всеобщего молчания, которые я не прерывал, доктор сказал в заключение:

— Примем вещи такими, какие они есть, и не будем стараться себя обманывать… Перед нами факты, которые не поддаются никакому естественнонаучному объяснению, но которые нельзя отрицать… Оставаясь, однако, реалистами, посмотрим, не захотел ли кто-то… не любитель глупых шуток, нет, а враг… испортить вечер обручения из чувства мести…

Именно так, возможно, следовало ставить вопрос.

— Враг? — воскликнул Марк. — Враг вашего или моего семейства, господин Родерих?.. У меня нет таких врагов!.. А у вас? У вас есть?

— Да, — утвердительно ответил капитан Харалан.

— И кто это?..

— Тот, кто раньше вас, Марк, просил руки моей сестры…

— Вильгельм Шториц?..

— Вильгельм Шториц!

Вот имя, которое я ждал услышать… имя того таинственного и подозрительного субъекта!

Тогда Марку рассказали о том, чего он еще не знал. Доктор поведал ему о визите Вильгельма Шторица к ним в дом за несколько дней до инцидента… Тот опять пришел свататься, несмотря на то, что прежде уже получил окончательный отказ, несмотря на то, что рука Миры Родерих уже обещана другому. Мой брат узнал о том, что доктор выставил вон незваного гостя, затем об угрозах со стороны наглого пруссака. Эти угрозы подкрепляли в определенной мере предположение о его участии в сценах вчерашнего вечера.

— И вы ничего не сказали мне обо все этом! — вскричал Марк. — Вы предупреждаете меня только сегодня… когда Мире грозит опасность!.. Ну что ж, этого Вильгельма Шторица я найду и сумею…

— Позвольте нам заняться этим, Марк, — произнес капитан Харалан. — Ведь он осквернил своим присутствием дом моего отца…

— Но он оскорбил мою невесту, — ответил Марк, который уже не мог сдержать себя.

Разумеется, они оба не помнили себя от гнева. Но гнев тут был плохим советчиком. Можно предполагать, что Вильгельм Шториц намерен отомстить семье Родерих и готов привести угрозы в исполнение. Но невозможно установить, что он участвовал во вчерашних сценах, что он лично играл в них какую-то роль. Нельзя на основании простых предположений обвинить его и сказать: «Вы были там вчера вечером, среди гостей. Вы оскорбили нас вашей “Песнью ненависти”… Вы уничтожили обручальный букет… Вы похитили брачный венец!» Никто не видел, никто!.. Все эти явления произошли без видимого вмешательства живого человека.

Я повторил это, настаивая, чтобы Марк и капитан Харалан учли мои соображения, логику которых признавал и доктор Родерих. Но они были слишком возбуждены, чтобы внять доводам разума, и хотели немедленно отправиться в дом на бульваре Телеки.

Наконец после долгих споров мы приняли единственно разумное решение. Я сделал следующее предложение:

— Друзья мои! Пойдемте в ратушу… сообщим о случившемся начальнику полиции, если он еще не в курсе дела… Объясним отношения этого немца с семьей Родерих, расскажем, как он угрожал Марку и его невесте, как утверждал, что обладает научными секретами, которых следует бояться. Очевидно, это чистое бахвальство… И тогда начальник полиции решит, какие меры можно принять в отношении этого иностранца!

Что можно было еще сделать в данной ситуации? Полиция в таких ситуациях действует более эффективно, чем частные лица.

Если бы капитан Харалан и Марк пришли к дому Шторица, дверь им, конечно, никто не открыл бы, поскольку ее никому не открывают. Неужели они попытались бы войти силой?.. По каком) праву?.. Но полиция может это сделать, и обращаться надо к ней, только к ней.

Итак, было решено, что Марк вернется в особняк Родерихов, а мы — доктор, капитан Харалан и я — пойдем в ратушу.

Было половина одиннадцатого. Весь Рагз, как я уже говорил, знал к тому времени о происшедшем накануне. Поэтому жители города быстро догадались, зачем доктор и его сын направляются к ратуше.

Когда мы открыли массивные двери, доктор передал свою визитную карточку начальнику полиции, и тот сразу же приказал провести нас в кабинет. Господин Генрих Штепарк был человеком небольшого роста, с энергичным лицом и проницательным взглядом. Он обладал незаурядным практическим умом, точностью суждений, очень тонкой интуицией, тем, что можно назвать высоким профессионализмом. Решая какую-нибудь задачу, он неоднократно проявлял завидную настойчивость в сочетании с большой компетентностью. Можно было быть уверенным, что он сделает все возможное, чтобы прояснить эту темную историю в особняке Родерихов. Вся загвоздка состояла в том, что полиции предстояло вторгнуться в сферу чего-то абсолютно неправдоподобного…

Начальник полиции был уже осведомлен о деталях этого дела, за исключением того, чтo знали только доктор, капитан Харалан и я.

Поэтому он сразу же сказал:

— Я ожидал вашего визита, господин Родерих, и, если бы вы не пришли в мой кабинет, я пришел бы к вам. Еще ночью я узнал, что в вашем особняке произошли странные вещи, вселившие в ваших гостей сильнейший страх, впрочем, вполне закономерный. Добавлю, что чувство ужаса охватило весь Рагз, и, на мой взгляд, город еще не скоро успокоится.

По этому вступлению мы поняли, что самое простое было бы дождаться вопросов господина Штепарка относительно семьи Родерих.

— Прежде всего мне хотелось бы знать, господин доктор, не навлекли ли вы на себя чью-либо ненависть и не думаете ли вы, что вследствие этой ненависти мог быть осуществлен акт мести по отношению к вашей семье и именно в связи со свадьбой мадемуазель Миры Родерих и господина Марка Видаля?

— Я так полагаю, — ответил доктор.

— И кто это может быть?

— Пруссак Вильгельм Шториц!

Это имя произнес капитан Харалан, не вызвав, как мне показалось, ни малейшего удивления у начальника полиции.

Потом капитан замолчал, дав возможность говорить своему отцу. Господину Штепарку было известно, что Вильгельм Шториц просил руки Миры Родерих. Но он не знал, что тот посватался вторично и, получив новый отказ, угрожал помешать свадьбе средствами, недоступными другим людям!..

— Он начал с того, что незаметно сорвал объявление о свадьбе, — произнес тогда господин Штепарк.

Все мы были того же мнения. Однако происшедшее продолжало оставаться необъяснимым, если только в дело не вмешалась «рука тени», как сказал бы Виктор Гюго! Такое возможно в воображении поэта! Но не в реальности — а полиция твердо стоит на земле. Своей грубой рукой она хватает за шиворот людей во плоти и крови! У нее нет привычки арестовывать привидения и призраки!.. Тот, кто сорвал объявление, уничтожил букет цветов, украл свадебный венец, был человеком; он вполне мог быть задержан, и его следовало задержать. Впрочем, господин Штепарк признал, что наши подозрения и предположения относительно Вильгельма Шторица были обоснованны.

— Этот субъект, — сказал он, — всегда казался мне подозрительным, хотя я никогда не получал на него жалоб. Он ведет уединенный образ жизни… Нам не известно, как и на что он живет! Почему он уехал из своего родного города Шпремберга?.. Почему он, пруссак из Южной Пруссии, поселился в стране мадьяр, проявляющих столь мало симпатии к его соотечественникам?.. Почему он заперся со своим старым слугой в доме на бульваре Телеки, куда никто никогда не входит?.. Повторяю, все это подозрительно… очень подозрительно…

— Что вы намерены делать, господин Штепарк? — спросил капитан Харалан.

— Поступим так, как диктуют обстоятельства, — ответил начальник полиции, — мы обыщем этот дом, может быть, найдем какие-нибудь документы… какие-нибудь улики…

— Но разве для обыска, — заметил доктор Родерих, — не требуется разрешения губернатора?

— Речь идет об иностранце… об иностранце, угрожавшем вашей семье, и вы можете не сомневаться, что его превосходительство даст такое разрешение!

— Губернатор был вчера на праздничном вечере, — сказал я начальнику полиции.

— Я это знаю, господин Видаль, и он уже вызывал меня к себе по поводу фактов, свидетелем которых был он сам.

— Он их как-то интерпретировал? — спросил доктор.

— Нет!.. Он не находил им никакого объяснения.

— Но, — сказал я, — когда он узнает, что в этом деле замешан Вильгельм Шториц…

— Тогда он тем более захочет во всем разобраться, — ответил господин Штепарк. — Будьте добры, подождите меня, господа. Я пойду в резиденцию губернатора и меньше чем через полчаса вернусь с разрешением произвести обыск в доме на бульваре Телеки…

— Мы будем вас сопровождать, — сказал капитан Харалан.

— Если вам угодно, капитан… и вы тоже, господин Видаль, — добавил начальник полиции.

— Что касается меня, — произнес доктор Родерих, — я оставлю вас с господином Штепарком и его агентами. Хочу поскорее вернуться в особняк, куда и вы придете после окончания обыска…

— И после ареста, если таковой произойдет, — заявил господин Штепарк и отправился в резиденцию губернатора.

Мне показалось, что он полон решимости провести эту операцию по-военному.

Доктор вышел одновременно с ним и направился в особняк, где должен был ждать нашего возвращения.

Мы с капитаном Хараланом остались в кабинете начальника полиции и изредка обменивались замечаниями. Значит, вскоре мы войдем в это подозрительное жилище!.. Но застанем ли его владельца?.. Я думал, сможет ли капитан Харалан обуздать свой гнев в присутствии Вильгельма Шторица.

Через полчаса появился господин Штепарк. Он принес разрешение на обыск и мандат на принятие всех необходимых мер в отношении иностранца.

— Теперь, господа, — сказал он, — прошу вас покинуть ратушу до меня. Я пойду с одной стороны, мои агенты — с другой, а через двадцать минут встретимся в доме Шторица. Вы согласны?..

— Согласны, — ответил капитан Харалан.

Выйдя из ратуши, мы спустились к набережной Баттиани.

IX


Господин Штепарк направился к северной части города, тогда как шесть его агентов по двое пошли по кварталам центра. Капитан Харалан и я, дойдя до конца улицы Иштвана II, повернули на набережную вдоль Дуная.

Погода была пасмурной. Сероватые тучи быстро двигались с востока по долине реки. Гонимые свежим ветром суда бороздили желтоватые воды, давая сильный крен. Пары аистов и журавлей с пронзительными криками устремлялись наперерез ветру. Еще было сухо, но тяжелые тучи грозили разрядиться проливными дождями.

Навстречу нам попадались редкие прохожие. Исключение составлял торговый квартал, который в этот час заполняла толпа горожан и крестьян. Если бы с нами были начальник полиции и его агенты, это могло привлечь внимание, и мы правильно сделали, что разделились на группы у ратуши.

Капитан Харалан продолжал хранить молчание. Я по-прежнему опасался, что если он встретит Вильгельма Шторица, то не сможет сдержать себя и совершит какое-нибудь насильственное действие. Я почти сожалел, что господин Штепарк разрешил нам участвовать в обыске.

Через четверть часа мы были в конце набережной Баттиани, на углу, где находился особняк доктора Родериха.

Ни одно из больших окон первого этажа не было открыто, как не были открыты и окна комнат госпожи Родерих и ее дочери. Какой контраст с тем оживлением, которое царило здесь вчера!

Капитан Харалан остановился, на мгновение задержав взгляд на спущенных жалюзи, потом тяжело вздохнул, сделал угрожающий жест рукой, но не произнес ни слова.

Завернув за угол, мы поднялись но правой стороне бульвара Телеки и остановились в ста шагах от дома Шторица.

Напротив с безразличным видом прогуливался человек, засунув руки в карманы.

Это был начальник полиции. Мы с Хараланом подошли к нему, как и было условлено. Через несколько минут появились шесть агентов в штатском и по сигналу господина Штепарка стали вдоль решетки дома.

Их сопровождал слесарь на тот случай, если дверь не откроют либо из-за нежелания ее открыть, либо из-за отсутствия хозяина или его слуги.

Окна дома, как всегда, были закрыты. Занавески бельведера, задернутые изнутри, закрывали стекла.

— Никого, видимо, нет, — сказал я господину Штепарку.

— Мы это сейчас узнаем, — ответил он. — Но меня удивило бы, если бы дом оказался пуст… Взгляните, видите дым из трубы слева?..

Действительно, из трубы вился тонкий черный дымок.

— Если хозяина нет дома, — добавил господин Штепарк, — возможно, здесь находится слуга; и не важно, кто из них откроет нам дверь.

Учитывая присутствие капитана Харалана, я, со своей стороны, предпочел бы, чтобы хозяина не было дома и чтобы вообще он уехал из Рагза.

Начальник полиции потянул за шнурок звонка у верхней части решетки.

Мы ждали, что кто-нибудь появится или что дверь откроют изнутри дома.

Прошла минута. Никого. Новый звонок у двери… и опять без всякого результата.

— В этом доме, должно быть, плохо слышат! — заметил господин Штепарк. Затем он повернулся к слесарю: — Приступайте!

Слесарь нашел в своей связке ключей отмычку, и едва язычок замка коснулся замочной скважины, как дверь открылась.

Начальник полиции, капитан Харалан и я, а также четверо полицейских (двое других остались снаружи) вошли во двор.

В глубине двора крыльцо с тремя ступеньками вело к входной двери, запертой, как и вход в ограду.

Господин Штепарк дважды постучал тростью.

Ответа не последовало. Внутри дома не было слышно ни малейшего шума.

Слесарь поднялся на крыльцо и вставил один из своих ключей в замочную скважину. Если Вильгельм Шториц, заметив полицейских, захотел помешать им войти, то дверь могла быть заперта на несколько оборотов, а также на задвижку. Но нет, замок Щелкнул, и дверь открылась.

Впрочем, появление полиции не привлекло внимания. Только Двое или трое прохожих остановились. В то туманное утро мало кто Прогуливался по бульвару Телеки.

— Войдем, — сказал господин Штепарк.

Коридор был освещен одновременно и зарешеченной фрамугой над дверью, и, в глубине, витражом второй двери, выходившей в небольшой сад.

Начальник полиции сделал несколько шагов по коридору и громко крикнул:

— Эй!.. Есть здесь кто-нибудь?!

Ответа не последовало даже тогда, когда он повторил еще раз эти слова. В доме не было слышно ни звука, если не считать какого-то непонятного шума вроде скольжения в одной из боковых комнат.

Господин Штепарк дошел до конца коридора. Я следовал за ним, за мной шел капитан Харалан.

Один из полицейских остался караулить на крыльце.

Открыв дверь, мы смогли окинуть взглядом весь сад. Он занимал площадь примерно в двести метров и был окружен стенами. В центре находилась лужайка, которую давно уже не косили. Ее застилала длинная полузасохшая трава. Вдоль высоких стен росло пять или шесть деревьев; их верхушки, должно быть, возвышались над бруствером[575] старинных укреплений.

Все говорило о неопрятности или заброшенности.

Сад осмотрели; полицейские там никого не обнаружили, хотя по аллеям кто-то недавно ходил.

Окна с этой стороны, за исключением последнего окна второго этажа, через которое на лестницу падал дневной свет, были закрыты наружными ставнями.

— Эти люди должны вскоре вернуться, — заметил начальник полиции, — поскольку дверь заперта лишь на один поворот ключа… если только их что-нибудь не насторожит…

— Вы думаете, они что-то заподозрили?.. — произнес я. — Вряд ли. Скорее, все-таки они вернутся с минуты на минуту!

Но господин Штепарк с сомнением покачал головой.

— Впрочем, — добавил я, — дым из трубы доказывает…

— Доказывает, что где-то есть огонь… Поищем огонь, — ответил начальник полиции.

Убедившись, что сад, как и двор, пуст и там невозможно спрятаться, господин Штепарк попросил нас вернуться в дом, и дверь коридора закрыли.

В этот коридор выходили двери четырех комнат. Одна из них (со стороны сада) служила кухней, другая была лишь площадкой лестницы, которая вела на второй этаж, а затем на чердак.

Обыск начался с кухни. Один из полицейских открыл окно, которое пропускало лишь тусклый свет, и наружные ставни с узким ромбовидным отверстием.

Кухня была обставлена крайне просто, даже примитивно: чугунная печь с трубой под навесом широкого камина; с каждой стороны — по шкафу; посередине — стол, покрытый клеенкой, два соломенных стула и две деревянные табуретки; на стенах — кухонная: утварь; в углу равномерно тикали настенные часы, — судя по положению гирь, их завели вчера.

В печи еще горело несколько кусков угля, от него и шел дым, который мы видели снаружи.

— Вот кухня, — произнес я, — а где же повар…

— И его хозяин, — добавил капитан Харалан.

— Продолжим наши поиски, — сказал господин Штепарк.

Мы осмотрели две другие комнаты первого этажа, выходившие во двор. Одна из них — гостиная — была обставлена старинной мебелью с потертой местами обивкой немецкого производства. На полочке камина с толстой железной подставкой для дров стояли у часы в стиле рококо довольно дурного вкуса; их остановившиеся; стрелки и пыль на циферблате свидетельствовали о большой неаккуратности хозяев. На одной из панелей, напротив окна, висел портрет в овальной рамке. Дощечка с надписью красными буквами гласила: «Отто Шториц».

Мы смотрели на это полотно, отличавшееся энергичным рисунком и яркими красками. Хотя и подписанное неизвестным именем, оно представляло собой настоящее художественное произведение.

Капитан Харалан не мог оторвать глаз от этого холста.

На меня тоже лицо Отто Шторица произвело сильное впечатление. Способствовало ли этому мое тогдашнее умонастроение?.. Испытывал ли я невольно влияние среды? Не знаю. Но здесь, в этой заброшенной гостиной, ученый представлялся мне фантастическим существом, персонажем из книг Гофмана — Даниэлем из «Замурованной двери», Деннером из «Короля Трабаккио», «Песочным человеком» из «Мастера Коппелиуса»[576]. На портрете он был словно живой: с могучей головой, всклокоченными седыми волосами, огромным лбом, горящими как уголья глазами, ртом со вздрагивающими губами; мне представилось, что вот сейчас он выскочит из своей рамы и воскликнет голосом, пришедшим из потустороннего мира: «Что вы здесь делаете, незваные гости?! Подите прочь!»

Окно гостиной, закрытое жалюзи, пропускало дневной свет. Нам не было необходимости его открывать, и мы его не открыли. Быть может, поэтому портрет выглядел так странно и производил такое сильное впечатление?

Начальника полиции, казалось, больше всего поразило сходство между Отто и Вильгельмом Шторицами.

— Если бы не разница в возрасте, — сказал он мне, — этот портрет мог бы быть портретом как отца, так и сына: те же глаза, тот же лоб, та же голова на широких плечах и то же дьявольское лицо!.. Так и хочется изгнать нечистую силу и из того, и из другого…

— Да, — произнес я, — сходство поразительное!..

Капитан Харалан стоял как пригвожденный перед полотном, словно это был сам портретируемый.

— Вы идете, капитан? — спросил я его.

Он обернулся и пошел за нами.

Из гостиной по коридору мы прошли в соседнюю комнату. Это был рабочий кабинет, там царил полный беспорядок. Некрашеные деревянные полки были загромождены книгами, по большей части не переплетенными; в основном это были труды по математике, химии и физике. В одном из углов находились какие-то инструменты, аппараты, механизмы, банки, портативная плита, набор батареек, катушка Румкорфа[577], один из электрических горнов системы Муассана[578], который доводит температуру до 4000–5000 градусов, несколько реторт и перегонных аппаратов, образцы металлов и металлоидов, объединенных под названием «редкоземельные элементы»[579], небольшой ацетиленовый газгольдер[580], питающий висящие в разных местах лампы. Посреди комнаты стоял стол с грудой бумаг, канцелярскими принадлежностями и тремя или четырьмя томами полного собрания сочинений Отто Шторица, раскрытыми на главе, где речь шла о рентгеновских лучах.

Обыск в рабочем кабинете не принес никаких новых сведений. Мы уже собирались уходить, когда господин Штепарк заметил на камине странной формы склянку голубоватого цвета. Сбоку была приклеена этикетка, а через пробку проходила трубка, закупоренная куском ваты.

Господин Штепарк — то ли просто из любопытства, то ли следуя инстинкту полицейского — протянул руку, чтобы взять склянку и рассмотреть ее поближе. Возможно, он сделал какое-то неловкое движение, но стоявшая у края камина склянка упала как раз в тот момент, когда он собирался ее взять, и разбилась о пол.

Разлился раствор желтоватого цвета. Эта чрезвычайно летучая жидкость превратилась в пар со специфичным слабым запахом, не похожим ни на какой другой, таким слабым, что наше обоняние едва его улавливало.

— Черт возьми, — сказал господин Штепарк, — эта склянка упала вовремя…

— В ней, по-видимому, был какой-то состав, изобретенный Отто Шторицем… — проговорил я.

— Сын, должно быть, знает его формулу и сумеет приготовить все заново! — сказал мне в ответ господин Штепарк.

Затем, направляясь к двери, он произнес:

— Пойдемте на второй этаж.

Прежде чем покинуть первый этаж, господин Штепарк приказал двум полицейским остаться в коридоре.

В глубине особняка, с другой стороны кухни, находилась лестница с деревянными перилами и скрипящими ступеньками.

На лестничную площадку выходили две смежные комнаты. Их двери не были заперты на ключ, и, чтобы войти, достаточно было повернуть медную ручку.

Первая комната, расположенная над гостиной, была, очевидно, спальней Вильгельма Шторица. Там находились только железная кровать, ночной столик, дубовый шкаф для белья, туалетная тумбочка на медных ножках, диван, кресло, обитое толстым утрехтским[581] бархатом, два стула. И кровать, и окна — без занавесок. Словом, меблировка была сведена к необходимому минимуму. Никаких бумаг ни на камине, ни на круглом столике, стоявшем в одном из углов комнаты, мы не обнаружили. Постель была еще разобрана в этот утренний час, оставалось только гадать, спал ли кто на ней ночью.

Однако, подойдя к туалетной тумбочке, господин Штепарк обратил внимание, что на поверхности воды в тазике плавало несколько мыльных пузырей.

— Если предположить, — проговорил начальник полиции, — что с тех пор, как пользовались этой водой, прошло двадцать четыре часа, мыльные пузыри уже растворились бы… Из этого я заключаю, что интересующий нас субъект занимался здесь своим туалетом сегодня утром, перед тем как выйти из дома.

— Поэтому возможно, — сказал я, — что он вернется… если только не заметит ваших полицейских…

— Если он увидит моих агентов, они тоже увидят его, а им дан приказ — доставить его ко мне. Но я сомневаюсь, что он даст себя взять!..

В этот момент раздался какой-то шум, подобный скрипу плохо подогнанного паркета под тяжестью шагов. Казалось, что шум доносился из соседней комнаты, расположенной над рабочим кабинетом.

Спальня сообщалась с этой комнатой специальной дверью, что при переходе из одной комнаты в другую избавляло от необходимости выходить на лестничную площадку.

Капитан Харалан, опережая начальника полиции, бросился к двери, рывком открыл ее…

Никого, никого!

В конце концов, шум мог доноситься с верхнего этажа, то есть с чердака, имевшего выход на бельведер.

Вторая комната была обставлена более бедно, чем первая: тут находились складная брезентовая кровать, продавленный от длительного пользования матрац, грубые простыни, шерстяное одеяло, два разных стула; на камине, в котором не было и следов пепла, стоял кувшин с водой и глиняный тазик; на вешалке — несколько носильных вещей из толстой грубой ткани; в комнате был еще ларь или, скорее, дубовый сундук, служивший одновременно шкафом и комодом, в нем господин Штепарк обнаружил довольно значительное количество белья.

Это была, разумеется, комната старого слуги, Германа. Впрочем, начальник полиции знал по донесениям своих агентов, что если окно первой спальни иногда открывалось для проветривания, то окно второй комнаты, выходившее тоже во двор, всегда оставалось закрытым. Это было видно и по оконной задвижке весьма сложного устройства, и по заржавевшим железным жалюзи.

Во всяком случае, комната Германа была пуста. Если окажутся пустыми чердак, бельведер и погреб под кухней, то можно смело утверждать, что хозяин и слуга ушли из дома, очевидно, с намерением больше не возвращаться.

— Вы не думаете, — спросил я господина Штепарка, — что Вильгельм Шториц знал о предстоявшем обыске?..

— Нет, господин Видаль, если он не спрятался в моем кабинете или в кабинете его превосходительства, когда мы разговаривали об этом деле!

— Когда мы пришли на бульвар Телеки, возможно, нас заметили…

— Согласен… Но как эти двое вышли из дома?

— Выбравшись на пустырь… через черный ход…

— Стены сада слишком высоки, а с другой стороны пролегает ров укреплений, через который невозможно перейти…

Итак, по мнению начальника полиции, еще до нашего прихода Вильгельма Шторица и Германа дома уже не было.

Мы вышли из комнаты через дверь лестничной площадки и быстро поднялись на третий этаж, где лестница заканчивалась.

Здесь был только чердак, протянувшийся от одного шпица до Другого. Свет сюда проникал через узкие форточки в крыше. С первого же взгляда стало ясно, что никто здесь не спрятался.

В центре чердака довольно крутая приставная лестница вела на бельведер, занимавший почти всю верхнюю часть дома. На него можно было попасть через люк, который откидывался с помощью противовеса.

— Люк открыт, — сказал я начальнику полиции, который уже ступил на лестницу.

— Действительно, господин Видаль. И поэтому-то здесь гуляют сквозняки… Сегодня сильный ветер!.. Флюгер скрипит на крыше!.. Мы ведь слышали…

— Однако, — заметил я, — мне казалось, что это был скорее скрип пола от шагов…

— Кто же мог ходить, раз никого тут нет…

— Может быть, наверху… господин Штепарк?..

— В этой воздушной клетке?.. Невероятно. Никого нет — ни здесь, ни в других помещениях дома!

Капитан Харалан, молча слушавший мой разговор с начальником полиции, проговорил, указывая на бельведер:

— Поднимемся!

Господин Штепарк первым поднялся по лестнице с помощью толстой веревки, свисавшей до пола.

Капитан Харалан, а затем и я последовали за ним. Можно было предполагать, что в этом узком пространстве поместилось бы не больше трех человек.

Действительно, это была своего рода квадратная клетка восьми футов в ширину и длину, высотой примерно в десять футов.

Там было довольно темно, хотя в пазы стоек, прочно закрепленных между балками крыши, были вделаны стеклянные перегородки.

Темнота объяснялась тем, что, как мы и заметили снаружи, были спущены толстые шерстяные занавеси. Но, как только их подняли, свет широкой волной хлынул через стеклянные стенки.

С четырех сторон бельведера взгляд мог охватить весь Рагз. Ничто не мешало обзору, более широкому, чем с террасы особняка Родерихов, однако меньшему, чем с замковой башни и башни Св. Михаила.

Я вновь увидел Дунай в конце бульвара, южную часть города, над которой господствовали дозорная вышка ратуши, шпиль собора, башня на холме Вольфанга. Вокруг простирались зеленые луга пусты, окаймленные вдалеке горами.

Спешу сказать, что на бельведере, как и повсюду в доме, не было никого! Господину Штепарку пришлось признать: этот полицейский десант не дал никакого результата и мы пока ничего не узнали о тайнах особняка Шторица.

Я сначала подумал, что бельведер служит для астрономических наблюдений и что здесь находятся приборы для изучения неба. Но нет. Там были только стол и деревянное кресло.

На столе лежали какие-то бумаги, и среди них — номер «Винер экстраблатт», где я прочитал статью о годовщине смерти Отто Шторица.

Несомненно, именно здесь его сын проводил часы досуга после работы в кабинете или, точнее, в лаборатории. Во всяком случае, он прочел эту статью, так как на ней — наверняка его рукой — красным карандашом был поставлен крест.

Вдруг послышалось громкое восклицание, полное удивления и ярости.

Капитан Харалан заметил на полочке, прибитой к одной из стенок, картонную коробку и сразу открыл ее… И что же он оттуда извлек?..

Свадебный венец, похищенный во время помолвки в особняке Родерихов!

X


Итак, по поводу вмешательства Вильгельма Шторица в ход событий, происшедших в особняке Родерихов, сомнений уже не оставалось! У нас была теперь материальная улика, а не просто предположения. Кто бы ни был виновником случившегося — сам Вильгельм Шториц или кто другой, — стало ясно, что, по крайней мере, он замешан в похищении венца, хотя мы и не могли объяснить сути дела!..

— Вы все еще сомневаетесь, дорогой Видаль? — воскликнул капитан Харалан дрожащим от гнева голосом.

Господин Штепарк молчал, хорошо понимая, что в этом странном деле еще много неясного. Действительно, хотя виновность Вильгельма Шторица бросалась в глаза, мы не знали, какие средства он использовал и сможет ли полиция, продолжая расследование, когда-либо их установить…

Хотя капитан Харалан обращался непосредственно ко мне, я ему ничего не ответил. Да и что можно было сказать?..

— Разве не он, этот мерзавец, — продолжал капитан, — оскорбил нас своей «Песнью ненависти», надругавшись над патриотическими чувствами мадьяр?.. Вы его не видели, но вы его слышали!.. Он был там, говорю я вам!.. Он был в середине гостиной!.. И я не хочу, чтобы остался хоть один лепесток от венца, оскверненного его рукой!..

Господин Штепарк остановил Харалана, когда он собирался разорвать венец.

— Не забывайте, что это улика, — сказал начальник полиции, — и она еще может пригодиться, если, как я полагаю, у этого дела будет продолжение!

Капитан Харалан отдал ему венец. Мы спустились по лестнице, осмотрев еще раз — безрезультатно — все комнаты дома.

Двери крыльца и решетки были заперты на ключ, и мы покинули дом в таком же состоянии заброшенности, в каком его нашли. Однако, по приказу господина Штепарка, двое полицейских на бульваре продолжали оставаться на посту.

Распрощавшись с господином Штепарком, взявшим с нас слово сохранять в тайне проведенный обыск, мы с капитаном Хараланом вернулись в особняк Родерихов.

Мой спутник не мог уже сдерживаться, и его гнев выражался в яростных словах и жестах. Все попытки успокоить его были бы тщетны. Впрочем, я надеялся, что Вильгельм Шториц уехал или уедет из города, когда узнает, что его дом подвергся обыску и что свадебный венец, который он украл — или приказал украсть (одно из двух), — находится в руках полиции.

Поэтому я просто сказал:

— Дорогой Харалан, понимаю ваш гнев… Понимаю, что вы не хотите оставить безнаказанным этого наглеца. Но не забудьте, что господин Штепарк просил ничего никому не говорить о венце, найденном в доме Шторица…

— А мой отец… а ваш брат… Разве они не будут интересоваться результатами обыска?..

— Несомненно, и мы им ответим, что не застали Вильгельма Шторица… что его, очевидно, уже нет в Рагзе… Это, впрочем, мне кажется вполне вероятным!

— Вы не скажете, что у него в доме был найден венец?..

— Скажу… Они должны знать, но излишне говорить об этом госпоже Родерих и ее дочери… Зачем причинять им еще большее беспокойство, произнося имя Вильгельма Шторица?.. Что касается венца, я сказал бы, что его нашли в саду особняка, и возвратил бы его вашей сестре!..

— Что!.. — вскричал капитан Харалан. — После того, как этот субъект…

— Да… Я уверен, что мадемуазель Мира будет счастлива получить обратно венец!..

Капитан Харалан, несмотря на свое отвращение, понял мои доводы, и было условлено, что я пойду за венцом к господину Штепарку, который, надо надеяться, не откажется мне его передать. Мне хотелось как можно скорее увидеть брата, все ему рассказать. Но больше всего я желал, чтобы его свадьба поскорее состоялась.

Как только мы пришли в особняк, слуга проводил нас в кабинет, где находились доктор и Марк. Их нетерпение было столь велико, что они начали задавать вопросы еще до того, как мы переступили порог кабинета.

Как же они были удивлены и возмущены, когда узнали, что произошло в доме на бульваре Телеки!

Мой брат никак не мог взять себя в руки. Как и капитан Харалан, он хотел наказать Вильгельма Шторица еще до вмешательства правосудия.

— Если его нет в Рагзе, — вскричал Марк, — значит, он в Шпремберге!

Мне вместе с доктором пришлось приложить немало усилий, чтобы его успокоить.

Я напирал на то, что Вильгельм Шториц, несомненно, уже уехал из города или поспешит это сделать, как только узнает об обыске в его доме. А то, что он укрылся в Шпремберге, маловероятно. Его, видимо, не найдут ни там, ни в другом месте.

— Дорогой Марк, — сказал доктор, — послушайтесь советов вашего брата, и не будем больше касаться этого вопроса, столь тяжкого для нашей семьи. Если постоянно не говорить о случившемся, то скоро все забудется…

На моего брата было жалко смотреть. Он стиснул голову руками, и было видно, что его сердце разрывается от боли. Я чувствовал, как глубоко он страдает! И дорого бы дал, чтобы поскорее прошли несколько дней и Мира Родерих стала бы наконец Мирой Видаль!

Затем доктор добавил, что он сможет увидеть губернатора Рагза. Вильгельм Шториц — иностранец, и его превосходительство без каких-либо колебаний издаст распоряжение о его высылке. Нужно принять срочные меры, чтобы не допустить повторения событий, имевших место недавно, даже если мы не можем дать им удовлетворительного объяснения. Что касается хвастливых заявлений Вильгельма Шторица, будто он обладает сверхчеловеческими возможностями, никто не принимал их во внимание.

Я изложил свои доводы в пользу того, чтобы случившееся сохранялось в полной тайне от госпожи Родерих и ее дочери. Они не должны были знать ни об обыске в доме Вильгельма Шторица, ни о том, что его участие в известных событиях уже не может быть поставлено под сомнение.

Мое предположение о свадебном венце было принято. Марк якобы случайно нашел его в саду особняка. Все это были дескать проделки какого-то любителя глупых шуток, который в конце концов будет найдет и должным образом наказан.

В тот же день я вернулся в ратушу и сообщил господину Штепарку, чтo мы решили относительно венца. Он тут же мне его передал.

Вечером мы были в гостиной вместе с госпожой Родерих и ее дочерью, когда Марк, отлучившись на некоторое время, вернулся со словами:

— Мира… моя дорогая Мира… посмотрите, что я вам принес!

— Мой венец… мой венец!.. — вскричала Мира, бросившись к моему брату.

— Этот венец… Марк? — произнесла госпожа Родерих голосом, дрожащим от волнения.

— Да… — проговорил Марк, — …там… в саду… в саду… Я нашел его в зарослях, где он упал…

— Но… как… как?.. — повторяла госпожа Родерих.

— Как?.. — промолвил доктор. — Кто-то проник сюда вместе с нашими гостями… Главное… вот он…

— Спасибо… спасибо, мой дорогой Марк, — произнесла Мира, и у нее по щеке покатилась слеза.

В последующие дни никаких новых событий не произошло. Город вновь обрел свое обычное спокойствие. Об обыске в доме на бульваре Телеки не просочилось никаких сведений, и еще никто не произносил имени Вильгельма Шторица. Оставалось только терпеливо (или, скорее, с нетерпением) ждать дня свадьбы Марка и Миры Родерих.

Все время, оставшееся у меня после общения с братом, я проводил в прогулках по окрестностям Рагза. Иногда меня при этом сопровождал капитан Харалан. Тогда, направляясь из города, мы обычно проходили по бульвару Телеки. И подозрительный дом словно притягивал нас. Впрочем, таким образом мы убеждались, что он все так же пуст… И что за ним по-прежнему ведется наблюдение… Да, дежурили здесь днем и ночью двое полицейских, и, если бы Вильгельм Шториц появился, полиция была бы немедленно оповещена о его возвращении и тут же арестовала бы его.

Впрочем, у нас появилось доказательство того, что он отсутствует и что, по крайней мере, сейчас его невозможно встретить на улицах Рагза.

Действительно, в номере от 9 мая газета «Пештер Ллойд» напечатала статью о состоявшейся несколько дней тому назад в Шпремберге церемонии, посвященной годовщине смерти Отто Шторица. Я поспешил передать эту статью Марку и капитану Харалану.

Церемония привлекла значительное число зрителей — не только шпрембергцев, но и тысяч любопытных из соседних городов и даже из Берлина. Кладбище не могло вместить такое количество народа, вокруг него собралась большая толпа. Из-за давки немало людей было покалечено, несколько человек погибли и на следующий день нашли себе на кладбище место, которого им недоставало накануне.

Люди не забыли тайны, окружавшей жизнь и смерть Отто Шторица. Каждый суеверный человек ждал, что в эту годовщину произойдут какие-то чудеса. Ждали по меньшей мере, что прусский ученый выйдет из могилы и с этого момента мировой порядок будет существенно нарушен… Земля, изменив свое движение, станет вращаться с востока на запад. И это анормальное вращение приведет к полному хаосу в Солнечной системе!.. Так, в частности, выражался репортер газеты. Однако в целом все произошло самым обычным образом… могильный камень не сдвинулся с места… мертвец не поднялся из гроба… и Земля продолжала двигаться по неизменным правилам, установленным от века!..

Но главное внимание мы обратили на ту часть сообщения газеты, где говорилось, что на церемонии в память Отто Шторица присутствовал его сын. Это еще раз доказывало, что он уехал из Рагза… Я надеялся, что Вильгельм Шториц принял окончательное решение никогда сюда не возвращаться. Можно было все же опасаться, что Марк и капитан Харалан захотят отправиться в Шпремберг!.. Что касается моего брата, то, быть может, мне удастся его образумить! Ведь было бы безумием уехать накануне женитьбы… Но капитан Харалан… Я решил не спускать с него глаз и в случае необходимости использовать авторитет его отца.

Хотя шум вокруг семьи Родерих заметно поутих, губернатор Рагза все еще был обеспокоен. Проделки фокусника, мистификатора или какого-то другого злоумышленника сильно растревожили город, и нужно было предотвратить их повторение.

Поэтому не стоит удивляться, что его превосходительство очень серьезно отнесся к сообщению начальника полиции о поведении Вильгельма Шторица в отношении семьи Родерих… и о его угрозах!

Узнав о результатах обыска, губернатор решил принять меры. В конце концов, была совершена кража либо самим этим иностранцем, либо его соучастником… Значит, если бы он не уехал из Рагза, его арестовали бы. И, оказавшись за тюремными стенами, он вряд ли смог бы выбраться из заточения так же легко, как из гостиных особняка Родерихов!

В тот день между его превосходительством и господином Штепарком состоялся следующий разговор:

— Есть ли у вас что-нибудь новое?..

— Ничего, господин губернатор.

— Есть ли сведения о том, что Вильгельм Шториц вернулся в Рагз?..

— Нет.

— Его дом по-прежнему под наблюдением?..

— Днем и ночью.

— Об этом деле, — продолжал губернатор, — мне пришлось написать в Будапешт. Оно вызвало слишком большой шум. Мне предложено принять меры, чтобы побыстрей поставить на всей этой истории точку.

— Пока Вильгельм Шториц вновь не появится в Рагзе, — заметил начальник полиции, — его нечего опасаться, а нам известно из надежного источника, что еще несколько дней тому назад он находился в Шпремберге…

— Действительно, господин Штепарк, он был на поминальной церемонии!.. Но весьма вероятно, что он захочет вернуться сюда, и этому надо помешать.

— Нет ничего проще, господин губернатор. Поскольку речь идет об иностранце, будет достаточно распоряжения о высылке…

— Распоряжения, — подхватил губернатор, — которое запретит его пребывание не только в городе Рагзе, но и на всей территории империи.

— Как только у меня будет такое распоряжение, — произнес начальник полиции, — я с ним ознакомлю все пограничные посты.

Короче говоря, это распоряжение запрещало немцу Вильгельму Шторицу появляться на территории империи. Затем его дом был заперт, а ключи передали в управление начальника полиции.

Такие меры должны были успокоить доктора, его семью и его друзей. Но мы еще не проникли в тайны этого дела, и кто знает, удастся ли когда-нибудь их разгадать!

XI


Долгожданный день свадьбы приближался. Он наступит послезавтра, 15 мая, когда солнце взойдет над горизонтом Рагза.

Я отмечал с глубоким удовлетворением, что у Миры при всей ее впечатлительности не сохранилось, по-видимому, воспоминаний об описанных выше досадных инцидентах. Впрочем, подчеркну, что имя Вильгельма Шторица ни разу не было произнесено ни при ней, ни в присутствии ее матери.

Мира мне полностью доверяла. Она делилась со мной своими планами на будущее, хотя и не была уверена, что они осуществятся. Будут ли они с Марком жить во Франции? Возможно, но не сразу… Расставание с отцом, с матерью было бы для нее очень тягостным…

— Но, — говорила она, — пока речь идет только о том, чтобы провести несколько недель в Париже, куда вы будете нас сопровождать, не так ли?!

— Если вы не имеет ничего против!

— Дело в том… что молодожены — довольно скучная компания в путешествии…

— Постараюсь привыкнуть! — сказал я смиренным тоном.

Впрочем, доктор одобрял такое решение. В любом случае молодоженам лучше было уехать из Рагза на месяц или два. Конечно, госпожа Родерих будет очень огорчена отъездом дочери, но она найдет в себе силы пережить разлуку.

Когда Марк был около Миры, он, со своей стороны, все забывал или, скорее, хотел все забыть. Правда, находясь со мной, он вновь испытывал опасения, и я тщетно пытался их развеять. Он постоянно спрашивал:

— Ты не узнал ничего нового, Анри?..

— Ничего, дорогой Марк, — так же неизменно отвечал я, и это была чистейшая правда.

Однажды он добавил:

— Если ты что-нибудь узнаешь… ну, в городе… или через господина Штепарка… если ты услышишь о…

— Я тебя предупрежу, Марк.

— Я на тебя рассержусь, если ты скроешь от меня…

— Ничего я от тебя не скрою… но уверяю тебя, что это дело уже никого не интересует!.. Никогда город не был так спокоен!.. Одни занимаются своими делами, другие — удовольствиями, и котировки на бирже держатся на высоком уровне!

— Ты шутишь, Анри…

— Хочу доказать тебе, что у меня нет никаких опасений!

— И однако, — проговорил Марк с помрачневшим видом, — если этот человек…

— Нет!.. Он знает, что будет арестован, если вернется в Рагз. А в Германии множество ярмарок, где он может демонстрировать свои таланты фокусника!

— Таким образом… эти возможности… о которых он говорит…

— Это годится только для глупца!

— Ты в них не веришь?..

— Так же, как и ты! Итак, дорогой Марк, считай дни, часы, минуты, которые остались до знаменательного дня!.. Лучшего занятия не придумаешь, и начинай считать снова, когда дойдешь до конца!

— Ах, мой друг!.. — вскричал Марк, сердце у которого, должно быть, учащенно билось.

— Ты ведешь себя как мальчишка, Марк. Мира более благоразумна, чем ты!

— Это потому, что она не знает того, что знаю я…

— А что ты знаешь?.. Я тебе скажу! Ты знаешь, что этого субъекта уже нет в Рагзе, что он не может сюда вернуться… что мы никогда его больше не увидим, слышишь… и если этого недостаточно, чтобы тебя успокоить…

— Что ты хочешь, Анри, у меня предчувствия… Мне кажется…

— Это безрассудство, бедный Марк!.. Послушай… Поверь мне… Вернись в особняк к Мире…

— Да… Мне не следует оставлять ее одну… даже на мгновение.

Бедный брат! Мне было больно смотреть на него! Его опасения возрастали по мере приближения дня свадьбы. И по правде говоря, я сам ждал эту дату с величайшим нетерпением! Но если — чтобы успокоить брата — я мог рассчитывать на Миру, на ее влияние, то в отношении капитана Харалана я не знал, как поступить.

Читатель не забыл, что в тот день, когда газета «Пештер Ллойд» сообщила, что Вильгельм Шториц находится в Шпремберге, мне стоило большого труда отговорить капитана от поездки в этот город. Шпремберг расположен только в восьмистах километрах от Рагза… За сутки он мог бы туда добраться… В конце концов нам удалось удержать его. Но несмотря на наши доводы о необходимости предать забвению это дело, он все время к нему возвращался, и я боялся, что храброму мадьяру удастся от нас ускользнуть.

В то утро он пришел ко мне, и с самого начала разговора я понял, что он решил ехать.

— Вы этого не сделаете, дорогой Харалан, — произнес я, — вы этого не сделаете!.. Ведь ваша встреча с этим пруссаком… Нет… теперь это невозможно!.. Умоляю вас не уезжать из Рагза.

— Дорогой Видаль!.. Нужно наказать этого мерзавца.

— Он будет наказан рано или поздно! — воскликнул я. — Да, он будет наказан!.. Единственная рука, которая должна его схватить и поставить перед судом, — это рука полиции!.. Вы хотите уехать, а ваша сестра?.. Прошу вас… Послушайте меня как друга… Через два дня состоится свадьба… а вы не успеете к тому времени вернуться в Рагз…

Капитан Харалан понимал, что я прав, но не хотел сдаваться.

— Дорогой Видаль, — ответил он тоном, показывавшим, что у меня было мало надежды его переубедить, — мы с вами не видим… не можем видеть вещи одинаково… Моей семье, которая вскоре станет семьей и вашего брата, нанесены оскорбления, и за эти оскорбления я должен отомстить!..

— Нет!.. Это дело правосудия!

— Как же оно накажет человека, которого здесь нет… и он не может вернуться! Значит, я должен отправиться туда, где он находится… где он еще должен быть… в Шпремберг!

— Хорошо, — ответил я, пуская в ход последний довод, — еще два-три дня терпения, и я поеду с вами в Шпремберг!..

Я настаивал с такой убежденностью, что наш разговор закончился твердым обещанием: после свадьбы я не буду противиться плану капитана и поеду вместе с ним.

Какими бесконечно долгими показались мне эти два дня, отделявшие нас от 15 мая! Считая своим долгом успокаивать других, я сам иногда испытывал тревогу.

Поэтому, движимый каким-то предчувствием, часто поднимался или спускался по бульвару Телеки.

Дом Шторица по-прежнему оставался таким, каким был после полицейского обыска: запертые двери, закрытые окна, безлюдные двор и сад. На бульваре Телеки дежурили несколько полицейских. Их бдительный взгляд достигал парапета старинных укреплений и охватывал даже окружающую сельскую местность. Ни хозяин, ни его слуга ни разу не попытались войти в дом. И однако (вот что значит навязчивые мысли!), несмотря на все, что я говорил Марку и капитану Харалану, вопреки тому, что говорил самому себе, мне казалось, что, если бы я увидел, как из трубы лаборатории поднимается дым, а за стеклами бельведера появляется какое-то лицо, я этому не удивился бы.

Тогда как население Рагза, оправившись от недавнего страха, уже перестало обсуждать это происшествие, призрак Вильгельма Шторица преследовал нас — доктора Родериха, моего брата, капитана Харалана и меня!

В тот день, 13 мая, чтобы развеяться, я направился после обеда к мосту Швендор с намерением перейти на правый берег Дуная.

Прежде чем попасть на мост, я прошел мимо пристани, где причалил пароход из Будапешта — все тот же «Матиаш Корвин».

Тогда мне вспомнились эпизоды моего путешествия, моя встреча с этим немцем, его провокационное поведение, чувство антипатии, которое он вызвал у меня с первого же взгляда, а потом, когда считал, что он сошел с парохода в Вуковаре, произнесенные им слова! Это был он, и никто другой, тот же голос, что мы слышали в гостиной особняка Родерихов, та же артикуляция, та же резкость, та же тевтонская жестокость.

И под влиянием этих мыслей я ехал разглядывать одного за другим пассажиров, которые сходили с парохода в Рагзе… Я искал бледное «гофманское» лицо, странные глаза этого субъекта!.. Но, как говорится, зря старался.

В шесть часов я, как обычно, занял место за семейным столом. Мне показалось, что госпожа Родерих чувствовала себя лучше и почти оправилась от волнений. Сидя рядом с Мирой, накануне свадьбы брат забывал обо всем. Сам капитан Харалан казался более спокойным, хотя и мрачноватым.

Я был полон решимости сделать все возможное, чтобы развеселить это маленькое общество и рассеять последние тягостные воспоминания. К счастью, мне в этом помогала Мира, вносившая очарование и радость в этот вечер, который затянулся допоздна. Без чьей-либо просьбы она села за рояль и спела несколько старинных мадьярских песен, словно для того чтобы стереть из нашей памяти отвратительную «Песнь ненависти», прозвучавшую в этой гостиной.

Когда мы уже расходились, она сказала с улыбкой:

— Это будет завтра, господин Анри… Не забудьте…

— Не забыть чего, мадемуазель? — ответил я таким же шутливым тоном.

— Не забудьте, что брак будет зарегистрирован в ратуше…

— А, так это завтра!..

— И что вы — один из свидетелей вашего брата…

— Вы хорошо сделали, что напомнили об этом, мадемуазель Мира… Свидетель брата… А я и запамятовал!..

— Это меня не удивляет!.. Я заметила, что вы бываете иногда рассеянным…

— Виноват! Но завтра со мной этого не случится, обещаю… Лишь бы Марк тоже не забыл…

— За него я отвечаю!..

— Подумать только!..

— Итак, ровно в четыре часа…

— В четыре часа, мадемуазель Мира?.. А я-то думал, что в полшестого!.. Не беспокойтесь… Я буду там без десяти минут четыре!..

— Спокойной ночи, спокойной ночи вам, брату Марка, а скоро вы станете и моим братом!..

— Спокойной ночи, мадемуазель Мира… спокойной ночи!

На следующий день утром Марку нужно было сделать кое-какие покупки. Мне показалось, что к нему вернулось все его спокойствие, и я отпустил его одного.

Впрочем, желая подстраховаться и убедиться (если это возможно), что Вильгельм Шториц не появлялся в Рагзе, я отправился в ратушу.

Господин Штепарк сразу же принял меня и осведомился о мотиве моего визита.

Я спросил, располагает ли он какой-нибудь свежей информацией.

— Никакой, господин Видаль, — ответил он, — вы можете быть уверены, что интересующий вас человек не появлялся в Рагзе…

— Он еще в Шпремберге?..

— Все, что я могу утверждать, так это то, что он там был вчера.

— Вы получили депешу?

— Депешу от немецкой полиции, подтверждающей данный факт.

— Это меня обнадеживает.

— Понимаю. Но для меня это неприятно, господин Видаль.

— Почему же?..

— Потому, что этот дьявольский персонаж (именно дьявольский), по-моему, не расположен пересекать границу…

— Тем лучше, господин Штепарк!

— Тем лучше для вас, но хуже для меня!..

— Не понимаю, о чем вы сожалеете!..

— Ну как же: как полицейский, я хотел бы схватить это подобие колдуна за шиворот и посадить за решетку!.. В конце концов, может быть, позднее…

— Да позднее, после свадьбы, господин Штепарк!

И, поблагодарив начальника полиции, я ушел.

В четыре часа мы собрались в гостиной особняка Родерихов. На бульваре Телеки нас ожидали два ландо:[582] одно для Миры, ее отца, матери и друга семьи — судьи Ноймана, другое — для Марка, капитана Харалана, одного из его товарищей — лейтенанта Армгарда и меня. Господин Нойман и капитан Харалан были свидетелями невесты, а лейтенант Армгард и я — свидетелями Марка.

В то время мадьярский сейм после долгих дискуссий ввел в Венгрии, как и в Австрии, гражданский брак. Он сводился к самой простой церемонии в присутствии членов семьи. Торжественной будет религиозная церемония, которая должна была состояться на следующий день.

Юная невеста была одета со вкусом в платье из розового крепдешина, украшенное кисеей без вышивки. Туалет госпожи Родерих тоже отличался простотой. Доктор и судья были в сюртуках, так же как мой брат и я сам, оба офицера — в обыкновенной форме.

На бульваре выезда карет ожидали лишь несколько человек — женщины и девушки из народа, которым любопытно было посмотреть на свадьбу. Но весьма вероятно, что на следующий день в собор придет много людей в знак заслуженного уважения к семье Родерих.

Оба ландо выехали из больших ворот особняка, повернули за угол бульвара, проследовали по набережной Баттиани, по улице Князя Милоша, по улице Ладислава и остановились перед решеткой ратуши.

На площади Листа и во дворе муниципалитета стояли группы любопытных. Может быть, их привлекало воспоминание о недавних инцидентах?.. Может быть, они ожидали, что в зале бракосочетаний случится какое-нибудь новое происшествие?..

Кареты въехали в парадный двор и остановились у входа.

Минутой позже мадемуазель Мира под руку с отцом, госпожа Родерих под руку с господином Нойманом, затем Марк, капитан Харалан, лейтенант Армгард и я заняли свои места в зале. Свет проникал сюда через большие окна с разноцветными витражами. Стены были отделаны дорогими резными деревянными панно. В центре зала на обоих концах большого стола стояли две великолепные корзины цветов.

Господин и госпожа Родерих, как родители, сели по обе стороны кресла, предназначенного для должностного лица, ведающего актами гражданского состояния. Напротив на стульях сидели рядом Марк Видаль и Мира Родерих, затем четыре свидетеля: господин Нойман и капитан Харалан — справа, лейтенант Армгард и я — слева.

Распорядитель объявил о прибытии бургомистра Рагза, который пожелал самолично возглавить эту церемонию. Все встали, когда он вошел в зал.

Стоя у стола, бургомистр спросил родителей, дали ли они согласие на брак своей дочери с Марком Видалем. Получив утвердительный ответ, он не стал задавать подобный вопрос в отношении Марка, ибо мы с братом были единственными членами нашей семьи.

Затем бургомистр обратился к жениху и невесте:

— Согласен ли господин Марк Видаль взять в жены мадемуазель Миру Родерих?..

— Да.

— Согласна ли мадемуазель Мира Родерих взять в мужья господина Марка Видаля?

— Да.

Затем от имени закона, зачитав соответствующие статьи, бургомистр объявил, что молодые соединены узами брака.

Так закончилась эта простая церемония. Не произошло никакого чуда (хотя мысль об этом в какой-то момент и закралась мне в голову), не был разорван акт, на котором после чтения части положений о браке были поставлены подписи, перо не было вырвано из рук молодоженов и свидетелей.

Вильгельма Шторица определенно не было в Рагзе, а если он находится в Шпремберге, то пусть бы там и оставался на радость своих соотечественников!

Теперь Марк Видаль и Мира Родерих были соединены перед людьми, завтра они будут соединены перед Богом.

XII


И вот наконец наступило 15 мая. Ожидаемая с таким нетерпением дата, казалось, никогда не придет!

Пройдет еще несколько часов, и церемония религиозного бракосочетания состоится в соборе Рагза.

Если у нас еще сохранялись опасения, какие-то воспоминания о необъяснимых происшествиях, случившихся дней десять тому назад, они стерлись после гражданской церемонии. В ратуше не произошло ничего из того, что стряслось в гостиных особняка Родерихов.

Я встал рано, но Марк меня опередил. Я еще не закончил одеваться, как он вошел в мою комнату.

Он был уже, так сказать, при полном параде: весь в черном, в одежде, принятой в высшем свете, где строгие костюмы мужчин контрастируют с яркими туалетами женщин.

Марк так и сиял от счастья, ничто не омрачало его радости.

Он горячо обнял меня, и я прижал его к груди.

— Моя дорогая Мира попросила тебе напомнить, — сказал он.

— …Что свадьба назначена на сегодня, — продолжил я со смехом. — Ну что ж, передай, что если я не опоздал на церемонию в ратуше, то не опоздаю и в собор! Вчера… я сверил часы с часами дозорной башни! И ты сам, дорогой Марк, постарайся не задерживаться!.. Ты ведь знаешь, что твое присутствие необходимо!.. Иначе нельзя будет начать церемонию!..

Он ушел, а я поспешил закончить свой туалет. Заметьте, что было только девять часов утра.

Мы должны были собраться в особняке Родерихов. Оттуда намечалось отправиться в венчальных каретах — мне нравилось это необыкновенное название. Поэтому, чтобы продемонстрировать свою точность, я прибыл в особняк ранее назначенного времени (чем заслужил приветливую улыбку невесты) и стал ждать в гостиной.

Один за другим появлялись участники (скажем лучше, персонажи, учитывая торжественность обстоятельств) вчерашней церемонии в ратуше. Теперь они были в парадной одежде — в черных фраках, черных жилетах, черных брюках: ничего, как видим, мадьярского, все на парижский манер. В петлицах красовались награды: у Марка — ленточка кавалера Почетного легиона, у доктора и судьи — австрийские и венгерские награды, у обоих офицеров в великолепных мундирах полка «Пограничной военной зоны» — кресты и медали, у меня — простая красная ленточка.

На Мире Родерих (а почему бы мне не назвать ее Мирой Видаль, ведь жених и невеста уже были соединены узами гражданского брака) был восхитительный туалет — белое муаровое платье со шлейфом, корсаж, расшитый белыми цветами померанцевого дерева. В руках она держала роскошный букет невесты, и на ее прекрасных белокурых волосах сиял свадебный венец, с которого длинными складками спадала белая тюлевая вуаль. Это был венец, принесенный моим братом: она не захотела надеть другой.

Войдя в гостиную с матерью, в богатом наряде, она подошла ко мне, протянула руку, и я пожал ее с любовью, по-братски. Сияя от радости, она сказала:

— Ах, мой брат! Как я счастлива!

Видимо, у нее не осталось никаких воспоминаний о тех несчастливых днях, о тягостных испытаниях, что выпали недавно на долю этой достойной семьи. Даже капитан Харалан, казалось, все забыл. Пожав мне руку, он сказал:

— Нет… не будем больше об этом думать!

Вот какой была программа этого дня, получившая всеобщее одобрение: без четверти десять отъезд в собор, где прибытия новобрачных будут ждать губернатор Рагза, представители властей и почетные лица города. После свадебной мессы, при подписании актов в ризнице собора — представления и поздравления. Возвращение в особняк Родерихов на завтрак с участием примерно пятидесяти гостей; вечером празднество в гостиных особняка, на которое было разослано около двухсот приглашений.

Как и накануне, в первом ландо разместились невеста, доктор, госпожа Родерих и господин Нойман; во втором — Марк и три других свидетеля. По возвращении из собора Марк и Мира Видаль сядут в одно и то же ландо. Другие экипажи уехали за теми, кто должен был присутствовать на религиозной церемонии.

Господину Штепарку пришлось принять меры для обеспечения порядка, ибо публики как в соборе, так и на площади Святого Михаила ожидалось много.

Без четверти десять экипажи выехали из особняка Родерихов и направились по набережной Баттиани. Достигнув Мадьярской площади, они пересекли ее и поехали через богатый квартал Рагза — по улице Князя Милоша.

Стояла прекрасная погода, веселые лучи майского солнца пронизывали небо. Под аркадами улицы толпа людей шла в направлении собора. Все взгляды, обращенные к первому ландо, были полны симпатий и восхищения юной новобрачной, и я должен отметить, что доля этого внимания относилась и к моему дорогому Марку. В окнах виднелись улыбавшиеся лица, отовсюду слышалось столько приветствий, что ответить на все было невозможно.

— Право, я увезу из этого города приятные воспоминания! — произнес я.

— Венгры ценят в вашем лице Францию, которую они любят, господин Видаль, — ответил мне лейтенант Армгард, — и они счастливы, что благодаря этому браку в семью Родерих войдет француз.

Мы приближались к площади. Движение было здесь так затруднено, что лошадям пришлось идти шагом.

С башен собора, овеваемых восточным ветром, лился радостный звон колоколов, а около десяти часов высокие ноты курантов дозорной башни присоединились к звучным голосам колоколов собора Св. Михаила.

Когда мы прибыли на площадь, я увидел, что справа и слева вдоль боковых аркад выстроился кортеж экипажей, на которых приехали приглашенные.

Было ровно десять часов пять минут, когда два наших ландо остановились перед ступеньками центрального портала, обе двери которого были широко раскрыты.

Доктор Родерих вышел из экипажа первый, за ним — взявшая его под руку Мира. Затем сошли господа Родерих под руку с господином Нойманом. Мы тоже сразу вышли и отправились за Марком между рядами зрителей, стоявших вдоль паперти.

В этот момент большой орган внутри собора заиграл свадебный марш венгерского композитора Конзаха[583].

В то время в Венгрии согласно литургическому ордонансу, не принятому в остальных католических странах, супруги получали благословение только после свадебной мессы. Очевидно, на богослужении новобрачные должны были присутствовать не как супруги, а как жених и невеста. Сначала месса, затем таинство бракосочетания!

Марк и Мира направились к предназначенным для них двум креслам перед большим алтарем. Затем родители и свидетели разместились сзади на приготовленных заранее сиденьях.

Все стулья и кресла на клиросе[584] были уже заняты многочисленными приглашенными. Среди них находились губернатор Рагза, магистраты, офицеры гарнизона, члены муниципалитета, первые чиновники администрации, друзья семьи, видные деятели промышленности и торговли. Дамам в блистательных туалетах были отведены специальные места. Толпа любопытных теснилась за решетками клироса, этого шедевра кузнечного дела XIII века. Ну а те, кто не смог подойти к дверям клироса, заняли все стулья большого нефа.

В поперечных и боковых нефах и даже на ступеньках паперти собрался простой люд. В этой толпе, где преобладали женщины, можно было заметить людей в национальных мадьярских костюмах.

Если некоторые из этих славных горожанок и крестьянок помнили о странных явлениях, недавно смутивших город, могли ли они предположить, что подобное повторится и в соборе?.. Разумеется, нет. Действительно, если они приписывали случившееся дьявольскому вмешательству, то в церкви подобное вмешательство не могло бы осуществиться. Разве могущество дьявола не останавливается у порога святилища Господа Бога?..

Справа от клироса толпа пришла в движение и расступилась, чтобы пропустить протоиерея[585], диакона и иподиакона, служек, детей из церковного хора.

Протоиерей остановился перед ступеньками алтаря, поклонился и произнес первые фразы входной молитвы, тогда как певчие запели строфы исповедальной молитвы.

Мира преклонила колени на подушку у скамеечки для молитвы, опустив голову в благоговейной позе. Марк стоял рядом и не сводил глаз с любимой.

Месса прошла со всей той торжественностью, которой Католическая Церковь окружает подобные церемонии. Звучание органа чередовалось с церковным пением Kyrie[586] и строфами Gloria in Excelsis,[587] плывшими под высокими сводами собора.

Иногда слышался смутный шум толпы, перемещение стульев, хлопанье откидных сидений, хождение низших служителей церкви, которые следили за тем, чтобы проход по большому нефу всюду оставался свободным.

Обычно внутренние залы собора погружены в полумрак, в котором душе легче отдаваться религиозным чувствам. Слабый свет проникает сюда через старинные витражи, где изображены силуэты библейских персонажей, и через узкие стрельчатые окна в раннеготическом стиле. Если на дворе пасмурно, большой неф, боковые нефы и абсида погружены в темноту, и этот мистический мрак нарушается лишь огоньками длинных свечей в алтарях.

Сегодня все было иначе. Освещенные ослепительным солнцем, окна с восточной стороны и круглый витраж трансепта ярко светились. Лучи солнца через один из проемов апсиды падали прямо на кафедру, словно подвешенную к одной из опор нефа, и, казалось, лучи эти придают жизнь страдающему лицу микеланджеловского гиганта, который поддерживал кафедру на своих огромных плечах.

Когда прозвенел звонок, присутствующие поднялись; после шума от вставания наступила тишина; диакон стал нараспев читать Евангелие от Матфея.

Потом протоиерей повернулся к новобрачным. Он говорил довольно тихим голосом, голосом старца, увенчанного сединами. Он говорил об очень простых вещах, которые, должно быть, трогали сердце Миры; он отдавал должное ее дочерним добродетелям, хвалил семью Родерих, ее доброту и милосердие по отношению к бедным. Соединяя француза и венгерку, он благословил этот союз и призвал, чтобы небесная благодать снизошла на новобрачных.

Закончив речь, старый священник повернулся к алтарю, по обе стороны которого вновь встали диакон и иподиакон, и прочитал молитвы дароприношения.

Я так подробно описываю одну за другой детали свадебной мессы потому, что они глубоко врезались мне в душу, и воспоминания о них никогда не сотрутся из моей памяти.

Тогда под звуки органа прозвучал восхитительный голос в сопровождении струнного квартета. Тенор Готтлиб, очень известный среди мадьярской публики, пел гимн приношения даров.

Марк и Мира поднялись со своих мест и встали перед ступеньками алтаря. После того как иподиакон принял их щедрые дары, они прикоснулись губами, как в поцелуе, к дискосу, который им протянул священник. Потом, идя рядом, они вернулись на свои места. Никогда, о, нет, никогда еще Мира не казалась такой прекрасной, такой озаренной счастьем!

Затем настала очередь сборщиц пожертвований для больных и бедных. Идя вслед за служками, они скользили между рядами на клиросе и в нефе; слышался шум от передвигаемых стульев, шуршанье платьев, шарканье ног, в то время как монетки падали в кошельки молодых девушек.

Sanctus[588] был исполнен хоровой капеллой, в которой громко звучали высокие сопрано детских голосов. Приближалась минута освящения, и, когда прозвенел звонок, мужчины встали, а женщины склонились над скамеечками для молитвы.

Марк и Мира опустились на колени в ожидании чуда, которое вот уже восемнадцать веков свершается мановением руки священника, — высшей тайны пресуществления.

Кто же в этот торжественный момент мог не испытать глубокого волнения при виде истовых поз верующих, когда в мистической тишине все головы склоняются и все мысли обращены к Небу!

Старый священник нагнулся над чашей, над облаткой, которую надлежало освятить. Два его помощника, стоя на коленях на верхней ступеньке алтаря, держали низ ризы святого отца, чтобы ничто не стесняло его во время литургической церемонии. Мальчик из хора с колокольчиком в руке был наготове.

Дважды — с коротким интервалом — прозвенел звонок. Его отзвук еще слышался посреди благоговейного молчания, когда священник медленно произносил заветные слова…

В этот момент раздался душераздирающий крик, крик ужаса.

Колокольчик выпал из руки мальчика и покатился по ступенькам алтаря.

Диакон и иподиакон отстранились друг от друга.

Едва не опрокинутый протоиерей с искаженными чертами лица, испуганным взглядом судорожно схватился за алтарный покров; губы у него еще дрожали от крика; колени подгибались, он готов был упасть…

И вот что я увидел, вот что увидели тысячи людей…

Освященная облатка была вырвана из пальцев старого священника… этот символ воплощенного Слова был схвачен святотатственной рукой! Затем облатка была разломана, и ее кусочки полетели через клирос…

Ужас охватил всех присутствовавших при виде такого кощунства.

И в этот момент я, как и тысячи людей, услышал слова, произнесенные страшным голосом, хорошо нам знакомым, голосом Вильгельма Шторица, который стоял на ступеньках, но был невидим, как и в гостиной особняка Родерихов:

— Горе супругам… Горе!..

Мира вскрикнула и упала без чувств на руки Марка. Казалось, сердце ее разбилось!

XIII


Все, что произошло в соборе Рагза и в особняке Родерихов, было совершено с одной и той же целью и должно было иметь одну и ту же причину. Виновником случившегося мог быть только Вильгельм Шториц. Нельзя было допустить и мысли, что похищение облатки и похищение свадебного венца были просто фокусом! Мне приходило в голову, что отец этого немца передал ему какой-то научный секрет, какое-то тайное открытие, дававшее возможность становиться невидимым… подобно тому как некоторые световые лучи способны проходить через светонепроницаемые тела так, словно тела эти прозрачные… Но не слишком ли далеко я заходил в своих предположениях?.. Поэтому я остерегался высказывать их кому бы то ни было.

Мы привезли домой Миру, не приходившую в сознание. Ее перенесли в комнату и уложили на кровать. Но, несмотря на оказанную помощь, сознание к ней не возвращалось. Мира оставалась неподвижной, бесчувственной. Доктор сознавал свое бессилие перед этой неподвижностью, этой бесчувственностью. Но, в конце концов, она дышала, она жила. Как же она смогла выдержать столько испытаний, как же последнее из них ее не убило?!

Несколько коллег доктора Родериха срочно прибыли в особняк. Они окружили кровать Миры, лежавшей без движения, с опущенными веками и бледным как воск лицом. Ее грудь приподнималась, следуя за неровным биением сердца. Дыхание было таким слабым, что казалось, оно в любой момент может остановиться!..

Марк держал ее за руки, звал ее, умолял, плакал.

— Мира… моя дорогая Мира!..

Она его не слышала, не открывала глаз…

Голосом, прерывавшимся от рыданий, госпожа Родерих повторяла:

— Мира… дитя мое… доченька моя… Я здесь… возле тебя… я… твоя мать…

Мира не отвечала.

Между тем врачи уже применили самые действенные лекарственные средства, и казалось, девушка вот-вот придет в сознание…

Да, ее губы невнятно произнесли несколько слов, но их смысл невозможно было понять… Ее пальцы пошевелились в руках Марка, глаза полуоткрылись… Но что за странный взгляд из-под приподнятых век… взгляд, в котором отсутствует мысль!..

И Марк слишком хорошо это понял. Он упал с криком:

— Она безумна… безумна!..

Я бросился к нему и с помощью капитана Харалана удерживал его, опасаясь, как бы он тоже не лишился рассудка!..

Его пришлось отвести в другую комнату, где врачи постарались всеми способами остановить этот припадок с возможным роковым исходом!

Какой же будет развязка?.. Можно ли надеяться, что со временем рассудок вернется к Мире, что благодаря лечению удастся победить ее болезнь, что ее безумие — явление преходящее?..

Когда мы остались вдвоем, капитан Харалан сказал:

— С этим надо кончать!..

Кончать?.. Но как?.. Что он имел в виду?.. Мы не могли сомневаться в том, что Вильгельм Шториц вернулся в Рагз, что именно он учинил это кощунство!.. Но где его найти и можно ли справиться с этим неуловимым существом?..

А город? Какое впечатление все это произвело на горожан? Согласятся ли они с естественнонаучным объяснением случившегося? Мы не во Франции, где, без сомнения, подобные чудеса были бы обращены в шутку газетами и осмеяны в застольных песенках на Монмартре! В этой же стране, видимо, все происходит по-иному. Мне уже приходилось отмечать, что мадьяры имеют природную склонность к вере в чудеса и что суеверие в необразованных классах неискоренимо. Для просвещенных же людей такие странные вещи могли произойти только в результате какого-то физического или химического открытия. Но в глазах простого народа все объясняется вмешательством дьявола, и Вильгельма Шторица будут считать самим дьяволом.

Действительно, уже нельзя было пытаться скрыть, каким образом в данном деле был замешан этот иностранец, которого по приказу губернатора Рагза надлежало выдворить из города. То, что мы до сих пор держали в тайне, не могло остаться скрытым после скандала в соборе Св. Михаила.

Прежде всего, городские газеты снова повели кампанию, прекращенную некоторое время тому назад. Они связали происшествия в особняке Родерихов с тем, что случилось в соборе. Успокоившаяся было публика вновь была растревожена. Горожане узнали наконец, что общего было между этими событиями. Во всех домах, во всех семьях имя Вильгельма Шторица связывалось с образом (можно даже сказать, с призраком) странного человека, чья жизнь протекала между немыми стенами и закрытыми окнами дома на бульваре Телеки.

Не следует поэтому удивляться, что, как только газеты сообщили последние новости, толпа, увлекаемая неодолимой и скорее всего неосознанной силой, устремилась на бульвар Телеки.

Подобным же образом дней за десять до этого люди собрались на кладбище Шпремберга. Но соотечественники ученого, не испытывая никакого чувства враждебности, пришли туда, чтобы увидеть чудеса. Здесь же, наоборот, людьми двигала ненависть и потребность в мести, вызванные вмешательством творящего зло существа.

С другой стороны, не забудем, до какой степени этот благочестивый город был потрясен скандалом, разыгравшимся в соборе! Там произошло чудовищное святотатство. Во время мессы, в момент возношения даров люди видели, как освященная облатка была вырвана из рук протоиерея, пронесена через нефы, затем разломана и сброшена с высоты кафедры!..

И церковь — до нового очищения — будет недоступной для верующих!

Возбуждение усиливалось и приобретало опасные масштабы. Наибольшее число горожан никогда не согласилось бы с единственно приемлемым объяснением — открытием способности стать невидимым.

Губернатор Рагза должен был учитывать такие настроения в городе; поэтому он приказал начальнику полиции принять все необходимые меры в соответствии с ситуацией. Надо было быть готовым к возникновению паники, которая могла бы иметь самые серьезные последствия. Кроме того, как только было названо имя Вильгельма Шторица, пришлось установить охрану дома на бульваре Телеки, перед которым собрались сотни рабочих, крестьян, и защитить его от захвата и ограбления.

Однако, если человек обладает способностью стать невидимым (что мне казалось уже очевидным), если легенда о перстне Гига[589], служившего при дворе царя Кандола, стала реальностью, спокойствие в обществе будет совершенно подорванным! Личная безопасность исчезнет. Таким образом, Вильгельм Шториц вернулся в Рагз, но никто его здесь не видел. Никто не мог сказать наверняка, находится ли он еще здесь. И потом, сохранил ли он для себя одного тайну этого открытия, которую, вероятно, ему передал отец?.. Не приобщен ли к ней и его слуга Герман?.. Не воспользуются ли другие люди этим опасным открытием? И кто помешает им проникать в дома когда заблагорассудится, вмешиваться в чужую жизнь?.. Не будет ли нарушена личная жизнь в семьях?.. Сможете ли вы быть уверенным, что, запершись у себя в доме, вы там один, что никто вас не слышит и не видит, если только в помещении не царит полная темнота? А на улице вы все время будете бояться, что за вами следит (без вашего ведома) кто-то незримый, не теряющий вас из виду, могущий вас избить, если ему этого захочется!.. И как можно избежать всякого рода нападений, ставших такими легкоосуществимыми?.. Не наступит ли вечная смута, и не будет ли уничтожена общественная жизнь?..

Газеты вспомнили тогда о происшествии на площади рынка Коломан, свидетелями которого были капитан Харалан и я. Какой-то мужчина был грубо опрокинут на землю, и, как он потом утверждал, опрокинут человеком, которого он не видел… Ошибался ли этот крестьянин?.. Не толкнул ли его мимоходом Вильгельм Шториц, или Герман, или кто-то другой?.. Каждый думал, что такое могло бы случиться с ним самим. Подобные встречи поджидали вас повсюду.

Потом вспомнились некоторые необъяснимые факты: афиша, сорванная у ратуши, шум шагов в комнатах и неожиданно упавшая и разбившаяся склянка во время обыска в доме на бульваре Телеки!..

Итак, он был здесь, и Герман, очевидно, тоже. Они не уехали из города, как мы предполагали, после вечера обручения. Это и объясняет наличие в спальне мыльной воды, огонь кухонной печи. Да! Они оба присутствовали при обыске во дворе, в саду, в доме… И если мы нашли свадебный венец на бельведере, так это, очевидно, потому, что Вильгельм Шториц, застигнутый обыском врасплох, не успел его унести!..

Что касается меня, то таким образом объяснялись инциденты, происшедшие на пароходе, когда я плыл по Дунаю из Будапешта в Рагз. Пассажир, которого я считал сошедшим в Вуковаре, оставался на борту судна, но его никто не видел!..

Итак, Вильгельм Шториц умеет мгновенно превращаться в невидимку… Появляться и исчезать по своему желанию… как сказочный персонаж, владеющий волшебной палочкой. Однако речь не идет о магии, о каббалистических[590] словах, о заклинаниях, о фантасмагории, о колдовстве! Хотя он делает свое тело и одежду невидимыми, это, вероятно, не относится к предметам, которые он держит в руках, поскольку мы видели разорванный букет, унесенный венец, разломанную и брошенную к подножию алтаря облатку. Судя по всему, Вильгельм Шториц знает формулу состава, который достаточно проглотить… Но какого состава? Того самого, который находился в разбитой склянке и который почти мгновенно испаряется! Но какова формула этого состава? Вот чего мы не знаем, вот что нужно узнать, но удастся ли это?!

Что касается самого Вильгельма Шторица — можно ли его схватить, когда он невидим? Будучи скрытым от нашего зрения, ускользнет ли он от нашего осязания?! Его материальная оболочка, думаю, не утратила ни одного из трех измерений, общих для всех тел: длины, ширины, глубины… Вильгельм Шториц всегда был здесь собственной персоной. Невидимый — да, неуловимый — нет! Неуловимы призраки, а мы имеем дело не с призраком!

«Если, — думал я, — удастся по воле случая его схватить — за руки, за ноги, за голову, он, оставаясь невидимым, окажется в наших руках… И какой бы удивительной ни была его способность превращаться в невидимку, она не позволит ему пройти сквозь стены тюрьмы!»

Все это были лишь рассуждения, в целом приемлемые, которые, по-видимому, многим приходили в голову. Однако положение оставалось тревожным, а общественная безопасность подорванной. Горожане жили в состоянии страха. Они не чувствовали себя в безопасности ни дома, ни на улице, ни ночью, ни днем. Малейший шум в комнатах, скрип пола, колышущиеся от ветра жалюзи, поскрипывание флюгера на крыше, жужжание под ухом какого-нибудь насекомого, свист ветра через плохо закрытую дверь или окно — все казалось подозрительным. Во время домашней суеты, за семейным столом, во время вечерних бдений, ночью в часы сна (если вообще можно говорить о сне) люди никогда не были уверены в том, что какой-нибудь незваный гость не нарушит своим присутствием неприкосновенность жилища! Ни на минуту нельзя было оставаться уверенным, что Вильгельм Шториц или кто-либо другой не находится в вашем доме, следя за каждым вашим шагом, слушая, чтo вы говорите, проникая, наконец, в самые сокровенные семейные тайны.

Конечно, могло быть и так, что этот немец уехал из Рагза и вернулся в Шпремберг. И кто знает, не захочет ли он сообщить об открытии германскому государству, передать своим соотечественникам эту способность все видеть, все слышать. Тогда не будет ничего секретного в посольствах, в канцеляриях, в высших правительственных учреждениях, и международная безопасность станет невозможной!

Беря все это во внимание, доктор, капитан Харалан, а также губернатор и начальник полиции, сошлись во мнении, что Вильгельм Шториц вряд ли прекратит свои гнусности. Если гражданское бракосочетание Миры и Марка состоялось, то, очевидно, потому, что пруссак не смог ему помешать; может быть, его не было тогда в Рагзе. Но он прервал религиозное бракосочетание; и в том случае, если к Мире вернется рассудок, не попытается ли он вновь взяться за старое? Угасла ли в нем ненависть к семье Родерих?.. Удовлетворена ли его жажда мести? Можно ли было забыть угрозы, прозвучавшие в соборе?.. «Горе супругам… Горе!..»

Нет! Последнее слово в этом деле еще не было сказано! Какими средствами располагал этот человек для осуществления своих планов мщения?

Хотя особняк Родерихов охранялся и днем, и ночью, не удастся ли злоумышленнику туда проникнуть, а оказавшись в особняке, не будет ли он действовать в соответствии со своими намерениями, свободно прятаться в каких-нибудь закоулках, а затем прокрадываться либо в комнату Миры, либо в комнату моего брата с самыми дурными помыслами?!

Можно себе представить, что подобные мысли преследовали всех жителей Рагза, как тех, кто не терял трезвого взгляда на вещи, так и тех, кто находился во власти суеверного воображения!

Но, в конце концов, был ли выход из этой ситуации?.. Я не видел выхода, и отъезд Марка и Миры из Рагза ничего не изменил бы. Разве Вильгельм Шториц не мог беспрепятственно последовать за ними! И разве, кроме того, состояние Миры позволяло им уехать из города?..

Нельзя было сомневаться и в том, что этот субъект находится среди жителей Рагза и будет продолжать безнаказанно третировать и терроризировать их.

В тот же вечер яркий свет появился у верхнего окна дозорной башни в квартале ратуши, и этот свет был виден даже с площади Листа и рынка Коломан. Горящий факел то опускался, то поднимался, метался, словно какой-то поджигатель хотел, чтобы море огня охватило всю ратушу.

Начальник полиции и его полицейские, оставив центральный пост, мгновенно поднялись на верхушку дозорной башни…

Свет исчез, и — как и предвидел господин Штепарк — никого не нашли. Потушенный факел валялся на полу, распространяя запах гари. Искры от смолистого факела еще не потухли на крыше, но угроза пожара была предотвращена.

Итак, никого!.. Поджигатель — например Вильгельм Шториц — или успел убежать, или находился где-нибудь в углу дозорной башни, невидимый и ненеуловимый.

Толпе, собравшейся у ратуши, оставалось лишь взывать к отмщению, кричать: «Смерть ему!.. Смерть ему!», над чем Вильгельм Шториц, должно быть, смеялся.

На следующий день, на этот раз утром, всему городу, охваченному паникой, был брошен новый вызов.

В половине одиннадцатого вдруг раздался зловещий перезвон колоколов, похоронный звон, набат, вселяющий ужас.

Один человек не мог бы привести в действие все колокола собора. Очевидно, Вильгельму Шторицу помогали несколько сообщников или, по крайней мере, его слуга Герман.

Горожане толпами устремились на площадь Святого Михаила. Испуганные этим набатом, прибежали даже люди из отдаленных кварталов.

И на этот раз господин Штепарк и его полицейские бросились к лестнице северной башни, стремглав поднялись по ней, достигли площадки колоколов, залитой солнечным светом, проходившим сквозь щели навесов.

Но тщетно обыскивали они этот этаж башни и верхнюю галерею… Никого! Никого!.. Когда полицейские ступили на площадку, где умолкнувшие колокола еще слегка качались, невидимые звонари скорее всего унесли ноги.

XIV


Вот таков был теперь Рагз, обычно спокойный, счастливый, на зависть другим мадьярским городам. К нему лучше всего подходило сравнение с городом в захваченной стране, живущим в постоянном страхе перед бомбардировками, когда никто не знает, куда упадет первая бомба и не будет ли разрушен первым его дом!..

От Вильгельма Шторица можно было всего ожидать… Он не только не покинул город, но и старался все время напоминать о себе.

В особняке Родерихов положение было еще более тревожным. Прошло уже два дня, а к несчастной Мире все еще не вернулся рассудок. Ее губы произносили только бессвязные слова, ее блуждающий взгляд ни на ком не останавливался. Она нас не слышала, она не узнавала ни мать, ни Марка, сидевшего у ее изголовья в девичьей комнате, прежде такой веселой, а ныне столь печальной. Было ли это беспамятство преходящим, припадком, который отступит благодаря заботам окружающих?.. Или это — неизлечимое безумие?.. Никто не мог дать ответа…

Мира была крайне слаба, словно у нее сломались все пружины жизнедеятельности. Она лежала на кровати почти без движения. Иногда она слегка приподнимала руку, которая тут же падала. Казалось, она пытается отстранить пелену, окутывающую ее сознание. Или, может быть, она в последний раз старалась сделать волевое усилие… Марк склонялся над ней, что-то говорил, пытался прочитать ответ на ее губах, в ее глазах… но безуспешно!..

Что касается госпожи Родерих, то у нее чувства матери возобладали над женской слабостью. Она проявляла необыкновенную силу духа, позволяя себе лишь несколько часов отдыха, и то потому только, что ее к этому принуждал супруг. Но сон бедной женщины был полон кошмаров и прерывался при малейшем шуме!.. Ей казалось, что кто-то ходит у нее в комнате, она говорила себе, что это он, Вильгельм Шториц, что он проник в особняк… и что он бродит вокруг ее дочери!.. Она вставала и немного успокаивалась, только убедившись, что доктор или Марк бодрствуют у изголовья Миры… Если так будет продолжаться неделями, месяцами, выдержит ли она?..

Ежедневно несколько коллег доктора Родериха приходили для консультаций. Один из них, знаменитый психиатр, был вызван из Будапешта. Долго и тщательно осматривал он больную, ни не смог дать заключения относительно этой умственной инертности. У Миры отсутствовали реакции, не было приступов. Нет!.. Безразличие ко всему окружающему, полное отсутствие сознания, спокойствие мертвой, перед которым искусство врачевания было бессильно.

Мой брат занимал теперь одну из комнат флигеля, но, может быть, правильнее было бы сказать, что он жил в комнате самой Миры, от которой не хотел отходить. Я покидал особняк только для того, чтобы побывать в ратуше. Господин Штепарк держал меня в курсе всего, что говорилось в Рагзе. Благодаря ему я знал, что население города пребывает в сильнейшем страхе. Уже не только Вильгельм Шториц, но и целая банда невидимок, созданная им, орудует на улицах, оставшихся без защиты от их дьявольских ухищрений!.. Ах! Если бы хоть один из них был схвачен, его бы растерзали!

После случившегося в соборе я стал реже встречаться с капитаном Хараланом. Виделись мы только в особняке Родерихов. Преследуемый навязчивой мыслью, он постоянно бродил по городу и уже не просил меня его сопровождать. Был ли у него какой-нибудь план, и он боялся, что я буду его отговаривать?.. Рассчитывал ли он на какое-то невероятное стечение обстоятельств, чтобы встретить Вильгельма Шторица?.. Ждал ли он, что этот злодей объявится в Шпремберге или где-то еще? Я не стал бы удерживать брата Миры в его отчаянных попытках разыскать негодяя. Нет! Я поехал бы с капитаном… Я помог бы ему настичь этого дикого зверя!

Но могла ли представиться такая возможность?.. Нет, конечно. Ни в Рагзе, ни в другом месте!

Вечером 18 числа у меня с братом состоялся длинный разговор. Он казался более чем когда-либо удрученным, и я опасался, что он серьезно заболеет. Ему следовало бы уехать подальше из этого города, обратно во Францию; но согласится ли он оставить Миру?.. Разве, в конце концов, семья Родерих не могла на некоторое время уехать из Рагза?.. Разве не стоило рассмотреть этот вопрос?.. Я думал об этом и собирался поговорить с доктором.

Заканчивая в тот день наш разговор, я сказал Марку:

— Мой бедный брат! Я вижу, ты готов потерять всякую надежду, но так нельзя… Жизнь Миры вне опасности… На этом сходятся все врачи… Если она и утратила рассудок, то лишь на время, будь уверен… Сознание вернется к ней… Она придет в себя, вернется к тебе… ко всем своим близким…

— Ты хочешь, чтобы я не отчаивался, — ответил мне Марк голосом, прерываемым рыданиями. — Мира… моя бедная Мира… она вновь обретет рассудок!.. Да услышит тебя Господь Бог!.. Но разве она не будет всегда во власти этого чудовища?.. Ты считаешь, что ненависть его удовлетворится содеянным? А что, если он захочет Мстить и дальше, если он захочет?.. Послушай, Анри… пойми меня… я не знаю, как сказать тебе!.. Он все может… все!..

— Нет-нет! — воскликнул я (и признаюсь, что я сам так не думал). — Нет, Марк, ведь как-то можно было оградить, обезопасить себя от его угроз…

— Но как… как?.. — произнес Марк, оживляясь. — Нет, Анри, ты не говоришь мне того, что думаешь… То, что ты говоришь, абсурдно!.. Нет! Мы безоружны перед этим негодяем!.. Он находится в Рагзе… Он может в любую минуту войти в особняк, и никто его не увидит!

Марк был так возбужден, что я не мог ему отвечать. Он слушал только самого себя.

— Нет, Анри, — повторял он, — ты обманываешь себя… Ты не хочешь видеть ситуацию такой, какая она есть…

Затем, схватив меня за руки, он продолжал:

— Разве можно быть уверенным, что его сейчас нет в особняке?.. Я не могу пройти из одной комнаты в другую, выйти на галерею… в сад, не думая о том, что, быть может, он преследует меня… Мне кажется, кто-то идет рядом со мной!.. Кто-то, кто меня избегает… кто отступает, когда я иду вперед… А когда я хочу схватить его… я ничего не нахожу!

И он начинал ходить по комнате, словно бросаясь вдогонку за невидимым существом. Я уже не знал, как успокоить беднягу!.. Лучше всего было увезти его из особняка Родерихов… увезти далеко… очень далеко…

— И кто знает, — продолжал он, — не слышал ли он все, о чем мы только что с тобой говорили, думая, что мы одни… Подожди… вот за этой дверью я слышу шаги… Он там… Пойдем вдвоем!.. Схватим его, и я его собью с ног! Я его убью… Но… это — чудовище… возможно ли… подвластен ли он смерти?..

Вот в каком состоянии находился Марк, и разве я не должен был опасаться, что во время одного из таких припадков он лишится рассудка.

Ах! Зачем произошли открытие, позволяющее человеку стать невидимым… зачем, будучи и так достаточно вооруженным, чтобы творить зло, человек получил в руки еще и такое оружие!..

Не находя ответов на эти вопросы, я все время возвращался к своему проекту: убедить семью Родерих уехать… увезти подальше Миру, потерявшую рассудок, и Марка, которому угрожала такая же участь!

Хотя не произошло никаких других инцидентов с той поры, как Вильгельм Шториц словно прокричал с высоты дозорной башни: «Я здесь, я еще здесь!», все население Рагза было охвачено ужасом. Не было ни одного дома, жителей которого не преследовал бы страх перед невидимкой! И Шториц был не один!.. Ему подчинялась целая банда!.. После страшного случая в соборе даже церкви не могли теперь служить убежищем!.. Газеты пытались как-то воздействовать на умы горожан, но это им не удавалось, да и что можно было противопоставить страху?..

Вот пример того, до какой степени смятения дошли горожане.

Девятнадцатого мая утром я вышел из отеля «Темешвар» и отправился к начальнику полиции.

Дойдя до улицы Князя Милоша, в двухстах шагах от площади Святого Михаила, я увидел капитана Харалана и подошел к нему.

— Иду к господину Штепарку, — сказал я капитану. — Не хотите ли ко мне присоединиться?..

Ничего не ответив, он машинально пошел в том же направлении, что и я. Когда мы подошли к площади Листа, то услышали крики ужаса.

По улице мчался шарабан, запряженный двумя лошадьми. Прохожие разбегались кто куда, рискуя быть раздавленными. Наверное, кучер шарабана был сброшен на землю, и лошади, предоставленные самим себе, понесли.

Трудно поверить, но некоторые прохожие, «закусив удила», подобно коням в этой упряжке, вообразили, что повозкой правит невидимка… что на месте кучера — Вильгельм Шториц. До нас доносились крики: «Он!.. Он!.. Это он!»

Не успел я повернуться к капитану, как увидел, что его уже нет рядом со мной. Он бросился к шарабану, чтобы, поравнявшись с ним, остановить его.

В этот час улица была полна народа. Со всех сторон слышались крики: «Вильгельм Шториц!.. Вильгельм Шториц!..» Всеобщее возбуждение были так велико, что с шарабан полетели камни, а потом из магазина на углу улицы Князя Милоша прогремело несколько пистолетных выстрелов.

Одна из лошадей упала, пораженная пулей в бедро, и шарабан, наехав на нее, опрокинулся.

Тотчас же толпа кинулась к повозке. Люди цеплялись за колеса, за кузов, за оглобли… и два десятка рук протянулись, чтобы схватить невидимку… Но никого не было!

Может быть, он успел выпрыгнуть еще до того, как шарабан опрокинулся? Было очевидно, что возница хотел напугать город, промчавшись галопом в необычайном экипаже!..

Однако на этот раз ничего особенного не произошло, и это пришлось признать. Через несколько минут к месту происшествия прибежал крестьянин из пусты: лошади, оставленные им без присмотра на рынке Коломан, чего-то испугались и понесли. И как же он был взбешен, увидев, что одна из них лежала на мостовой!.. Его отказывались слушать, и я опасался, что толпа расправится с этим беднягой. Нам с трудом удалось увести его в безопасное место.

Я взял капитана Харалана под руку, и он, не говоря ни слова, направился вместе со мной в ратушу.

Господин Штепарк был уже информирован о том, что произошло на улице Князя Милоша.

— Жители города потеряли голову от страха, — сказал он мне. — И никто не знает, до чего дойдет это безумие…

Тогда я его спросил, как обычно:

— Вы узнали что-нибудь новое?

— Да, — ответил господин Штепарк, протягивая мне номер газеты «Винер экстраблатт».

— И что сказано в этой газете?

— В ней говорится, что Вильгельм Шториц в Шпремберге…

— В Шпремберге?! — вскричал капитан Харалан.

Быстро прочитав заметку, он повернулся ко мне.

— Поехали, — произнес он. — Вы мне обещали… Ночью будем на месте…

Я не знал, чтo ответить; я был убежден, что эта поездка окажется бесполезной.

— Подождите, капитан, — сказал господин Штепарк, — я запросил в Шпремберге подтверждение этого сообщения, и телеграмма вот-вот придет.

Не прошло и трех минут, как связной передал начальнику полиции депешу.

Новость, сообщенная газетой, не имела под собой никаких серьезных оснований. Присутствие Вильгельма Шторица в Шпремберге отрицалось. Там, напротив, были уверены, что он еще в Рагзе.

— Дорогой Харалан, — заявил я, — я дал вам обещание и сдержу его. Но сейчас ваша семья нуждается в нашем присутствии.

Капитан Харалан простился с господином Штепарком, а я вернулся один в гостиницу «Темешвар».

Само собой разумеется, что газеты Рагза поспешили дать правильное объяснение происшествия с шарабаном, но я не уверен, что оно всех убедило!

Прошло два дня, и в состоянии Миры Родерих не произошло никаких изменений. Что касается моего брата, то он казался немного спокойнее. Я ждал удобного момента, чтобы посвятить доктора в свой проект отъезда из Рагза, и надеялся получить поддержку.

День 21 мая оказался менее спокойным, чем два предыдущих. На этот раз власти почувствовали свое полное бессилие сдержать толпу, дошедшую до крайней степени возбуждения.

Около одиннадцати часов, прогуливаясь по набережной Баттиани, я внезапно услышал поразившие меня слова:

— Он вернулся… Он вернулся!

Нетрудно было догадаться, о ком шла речь. Из двух или трех прохожих, к которым я обратился, один сказал:

— Видели дым из трубы его дома!

Другой добавил:

— За занавесками бельведера видели его лицо.

Не зная, верить или нет этим россказням, я направился к бульвару Телеки.

Какова вероятность того, что Вильгельм Шториц так неосторожно обнаружил себя в Рагзе? Он не мог не знать, что его ждет, если он будет схвачен!.. Разве он пошел бы на такой риск, когда бы ничто его к этому не принуждало, разве показался бы он в одном из окон своего жилища?..

Новость, истинная или ложная, принесла свои плоды. Сотни людей уже окружили дом Шторица со стороны бульвара и дозорного пути. Вскоре прибыли отряды полиции под командованием господина Штепарка, их было недостаточно, чтобы сдержать толпу и очистить бульвар. Со всех сторон стекались люди, мужчины и женщины, крайне возбужденные, то и дело выкрикивавшие: «Смерть ему!»

Что могли власти противопоставить неосознанному и вместе с тем неискоренимому убеждению, что «он» там?! Может быть, со слугой Германом… может быть, с сообщниками… И толпа так плотно окружила проклятый дом, что убежать из него, пройти, не будучи схваченным, никто не сможет… Впрочем, когда Вильгельма Шторица заметили в окне бельведера, он был, так сказать, в своей материальной оболочке. Значит, он будет схвачен, прежде чем сделается невидимым! На этот раз ему не избежать народной мести!..

Короче говоря, несмотря на противодействие полицейских, несмотря на усилия начальника полиции, решетка была сломана. Толпа ворвалась в дом, выломала двери, выбила окна, выбросила мебель в сад и во двор, разломала аппаратуру лаборатории. Затем языки пламени охватили верхний этаж, поднялись над крышей, и вскоре бельведер рухнул в огне пожарища.

Что касается Вильгельма Шторица, то его тщетно искали в доме, во дворе, в саду… Его там не было или, по крайней мере, его не смогли там обнаружить, ни его, ни кого-либо другого…

Теперь дом пылал в огне, зажженном в десятках мест, и спустя час от жилища Шторица остались только четыре стены.

Кто знает, может быть, и хорошо, что оно было разрушено… что за этим последует успокоение умов… и население Рагза поверит, что невидимка Вильгельм Шториц погиб при пожаре…

Однако господину Штепарку удалось спасти значительную часть бумаг, находившихся в рабочем кабинете немца. Они были доставлены в ратушу. Возможно, изучив их, удастся раскрыть тайну… или тайны Отто Шторица… которые так злонамеренно использовал его сын!..

XV


После разрушения дома Шторица напряжение в Рагзе, как мне показалось, несколько спало, город начал успокаиваться. Хотя и не удалось схватить этого мерзавца, его жилище было сожжено, но, к сожалению, он не сгорел вместе со своим домом. Однако некоторые горожане, наделенные пылким воображением, упорно продолжали верить, что он находился в доме, когда туда ворвалась толпа, и, даже невидимый, погиб в пламени пожара…

Правда же состоит в том, что, обшаривая развалины, роясь в пепле, не нашли ничего, что подкрепляло бы это мнение. Если Вильгельм Шториц присутствовал при пожаре, то он находился в таком месте, где огонь не мог его достать.

Между тем новые письма, другие депеши, полученные из Шпремберга начальником полиции, утверждали: Вильгельм Шториц не появлялся вновь в родном городе, там не видели и его слугу Германа. Никто не знал, где они укрылись. Вполне возможно, что они не уезжали из Рагза.

К несчастью, повторяю, если относительное спокойствие царило в городе, иначе обстояло дело в особняке Родерихов. Психическое состояние нашей бедной Миры нисколько не улучшалось. Она не отдавала себе отчета в своих поступках, оставалась безразличной к заботам, которыми ее окружали, никого не узнавала. Поэтому врачи не питали ни малейшей надежды на ее выздоровление. Впрочем, не было ни припадков, ни приступов, с которыми они могли бы бороться, вызвав благотворную для нее реакцию!..

Как бы там ни было, жизнь Миры казалась вне опасности, хотя она была крайне слаба и по-прежнему лежала на кровати почти без движения, смертельно бледная. Если пробовали ее поднять, из груди бедняжки вырывались рыдания, в ее глазах появлялось выражение ужаса, она ломала себе руки, с губ срывались бессвязные слова. Может быть, тогда к ней возвращалась память? И она вновь видела сквозь пелену помутившегося рассудка сцены, происшедшие в вечер обручения, сцены в соборе… Слышала угрозы в свой адрес и в адрес Марка… И возможно, это было даже обнадеживающе, что она сохранила хоть воспоминания о прошлом! Мы могли надеяться только на время, а излечит ли время то, перед чем оказались бессильны все заботы родных о выздоровлении девушки?..

Вот каково было теперь существование этой несчастной семьи! Мой брат проводил все время в особняке Родерихов. Он оставался около Миры с доктором и госпожой Родерих. Он кормил ее из ложечки. Он ждал, не появится ли во взгляде любимой хоть проблеск рассудка…

Мне хотелось, чтобы Марк, пусть на час, выходил из особняка, но он отказался. Таким образом, я видел его, так же как и капитана Харалана, только тогда, когда приходил в особняк Родерихов.

Двадцать второго мая, во второй половине дня я бродил один по улицам города, положившись на волю случая. Только от случая и можно было ожидать изменения ситуации…

Мне пришла в голову мысль перейти на правый берег Дуная. Такая экскурсия была давно задумана, но до сих пор обстоятельства мешали ее осуществлению. Впрочем, в том моем состоянии она не могла произвести на меня большого впечатления. Итак, я направился к мосту, пересек остров Швендор и вышел на сербский берег.

Перед глазами простиралась великолепная картина: сельскохозяйственные угодья и пастбища в это время года утопали в зелени. Почему-то я подумал о чертах сходства между сельскими жителями Сербии и Венгрии. Те же красивые люди, та же манера держаться, у мужчин — несколько жесткий взгляд и военная выправка, у женщин — величественная осанка. Но в Сербии политические настроения как среди крестьян, так и среди горожан, возможно, более обострены, чем в мадьярском королевстве. Сербия считается своего рода преддверием Востока, а административный центр Белград — его дверьми. Хотя Сербия формально зависит от Турции[591], которой платит ежегодную дань в размере трехсот тысяч франков, она тем не менее остается наиболее значительной христианской частью Оттоманской империи. О сербской нации, отличающейся воинской доблестью, один французский писатель справедливо сказал: «Если есть страна, где достаточно топнуть ногой о землю, чтобы появились батальоны воинов, так это, несомненно, патриотически настроенная, воинственная Сербия. Серб рождается, живет и умирает солдатом и как солдат. Впрочем, разве не к Белграду, его столице, направлены все устремления славянства? И если однажды оно поднимется против германской расы, если вспыхнет революция, то знамя независимости будет держать рука серба».

Я думал обо всем этом, когда шел по берегу реки, где с левой стороны лежали широкие равнины на месте прежних лесов, которые, к сожалению, были вырублены вопреки национальной поговорке: «Кто убивает дерево, убивает серба!»

Меня преследовала также мысль о Вильгельме Шторице. Я подумал, не укрылся ли он на одной из вилл в этой сельской местности, — не восстановил ли свой видимый облик. Но нет! Как по эту, так и по ту сторону Дуная его история была хорошо известна, и если бы их увидели, Вильгельма Шторица и его слугу Германа, сербская полиция без колебаний арестовала бы злоумышленников и передала бы венгерской полиции.

Около шести часов я вернулся к мосту, пересек его первую часть и спустился по большой центральной аллее острова Швендор.

Едва пройдя с десяток шагов, я увидел господина Штепарка. Он был один, между нами тут же завязался разговор на занимавшую нас обоих тему.

Ему не было известно ничего нового, и мы пришли к единому мнению, что город начал оправляться от ужаса, охватившего его в последние дни.

Прогуливаясь и беседуя, мы вышли минут через 45 к северной оконечности острова. Вечерело, под деревьями сгущались тени, аллеи пустели, павильоны закрывались на ночь, уже никто не попадался нам навстречу.

Пора было возвращаться в Рагз. Мы уже направлялись к мосту, когда услышали какие-то голоса.

Я внезапно остановился и остановил господина Штепарка, взяв его за руку. Затем, склонившись так, что никто, кроме него, не мог меня услышать, сказал:

— Кто-то говорит… и этот голос… это голос Вильгельма Шторица.

— Вильгельма Шторица? — проговорил так же тихо начальник полиции.

— Да-да, господин Штепарк.

— Если это он, он нас не заметил. И не надо, чтобы он нас заметил!..

— Он не один…

— Да… вероятно, со своим слугой!

Господин Штепарк, пригнувшись к земле, повлек меня вдоль массива зелени.

Впрочем, темнота была нам на руку, и мы могли все слышать, оставаясь незамеченными.

Вскоре мы спрятались в укромном уголке, шагах в десяти от места, где должен предположительно находиться Вильгельм Шториц. Поскольку мы никого не увидели, это означало, что он и его собеседник были невидимыми.

Итак, он был в Рагзе вместе с Германом. В этом мы скоро убедились.

Никогда еще у нас не было такой возможности застигнуть его врасплох и, может быть, узнать, что он замышляет, установить, где он живет после пожара, и, возможно, схватить.

Разумеется, он не подозревал, что мы рядом и все слышим. Спрятавшись в зарослях, затаив дыхание, мы с несказанным волнением следили за разговором, более или менее внятным, в зависимости от того, удалялись или приближались к нам хозяин и слуга, прогуливаясь вдоль зеленого массива.

Вот первые слова, произнесенные Вильгельмом Шторицем, которые мы услышали:

— Мы сможем войти туда уже завтра?

— Уже завтра, — ответил Герман, — и никто не узнает, кто мы такие.

Само собой разумеется, что они оба говорили по-немецки, на языке, который мы с господином Штепарком понимали.

— А когда ты вернулся в Рагз?

— Сегодня утром. Ведь было условлено встретиться на этом месте на острове Швендор, когда здесь никого нет…

— Жидкость принес?

— Да… две склянки, они заперты на ключ в доме…

— Ты снял этот дом?..

— Да, на мое имя!

— Полагаешь, мы сможем там жить как обычные люди и что нас не знают в…

К великому сожалению, название города, произнесенное Вильгельмом Шторицем, мы не услышали, ибо голоса удалились, а когда вновь приблизились, Герман повторял:

— Нет, бояться нечего… полиция Рагза не сможет нас обнаружить под именами, которые я назвал…

Полиция Рагза? Значит, они будут жить в венгерском городе?

Затем звуки шагов стихли, что позволило господину Штепарку сказать мне:

— Какой город?.. Какие имена?.. Вот что нужно бы узнать…

— И еще, — добавил я, — почему они оба вернулись в Рагз? (Это казалось мне особенно опасным для семьи Родерих.)

Как раз когда шаги вновь приблизились, Вильгельм Шториц говорил с особенной озлобленностью:

— Нет, я не уеду из Рагза, пока не утолю свою ненависть к этому семейству… пока Мира и этот француз…

Он не кончил говорить, скорее, издал что-то вроде рычания! В этот момент пруссак находился рядом с нами, и, быть может, достаточно было протянуть руку, чтобы его схватить! Но наше внимание отвлекли слова Германа:

— Теперь в Рагзе знают, что вы можете делать себя невидимым, хотя им и неизвестно, каким именно способом…

— А этого… они никогда не узнают… никогда! — произнес Вильгельм Шториц. — Рагз еще услышит обо мне!.. Они думают, что, сжигая мой дом, они сожгли мои тайны!.. Безумцы! Нет!.. Рагзу не избежать моей мести, я не оставлю здесь камня на камне!..

Едва были произнесены эти угрожающие слова, как ветви зеленого массива резко раздвинулись. Господин Штепарк ринулся в направлении голосов, которые слышались в трех шагах от нас. И когда я, в свою очередь, выбирался из чащи, он крикнул:

— Я держу одного, господин Видаль! Хватайте второго!

Сомнения не было: его руки схватили тело человека, вполне осязаемое, хотя и не видимое… Но полицейского оттолкнули с яростной силой, и он упал бы, если бы не я.

Тогда у меня мелькнула мысль, что мы будем атакованы в крайне неблагоприятных для нас условиях, поскольку не видели противников. Но этого не случилось: слева раздался издевательский смех вырвавшегося человека и звук удалявшихся шагов.

— На этот раз не повезло, — воскликнул господин Штепарк. — Но теперь мы знаем, что, даже когда их нельзя увидеть, их можно схватить!..

К сожалению, двое злодеев действительно ускользнули от нас, и мы не знали, в каком месте они скрывались. Но, как стало известно, семейство Родерих, как и весь город Рагз, были по-прежнему во власти этого негодяя.

Мы с господином Штепарком спустились с острова Швендор и, перейдя мост, расстались на набережной Баттиани.

В тот же вечер, ближе к девяти часам, я был в особняке Родерихов наедине с доктором, в то время когда госпожа Родерих и Марк находились у постели Миры. Важно было немедленно сообщить доктору о том, что произошло на острове Швендор, и о присутствии Вильгельма Шторица в Рагзе.

Я рассказал все, и доктор понял, что, ввиду угроз со стороны этого субъекта и его намерения продолжать мстить семье Родерих, возникла настоятельная необходимость покинуть город. Надо было уезжать… Уезжать тайком… сегодня же, а не завтра!

— У меня только один вопрос, — сказал я. — Сможет ли мадемуазель Мира выдержать тяготы путешествия?..

Доктор опустил голову и после длительного раздумья ответил:

— Здоровье моей дочери не подорвано… она не страдает. Затронут только ее рассудок, но я надеюсь, что со временем…

— И главное, благодаря покою, — произнес я. — А где можно надежнее обеспечить его, чем в другой стране. Там ей нечего будет бояться… Там ее будут окружать близкие люди, Марк, ее муж… ведь они соединены узами, которые ничто не может разорвать…

— Ничто, господин Видаль! Но удастся ли избежать опасности, не может ли Вильгельм Шториц последовать за нами?..

— Нет… если сохранить в тайне и дату отъезда, и сам отъезд…

— В тайне, — тихо проговорил доктор Родерих.

И одно это слово свидетельствовало: как и мой брат, он сомневался, что можно сохранить что-нибудь в тайне от Вильгельма Шторица… Может быть, в этот самый момент злодей находился в его кабинете, слушая наш разговор и строя какие-нибудь новые козни, чтобы помешать намечавшемуся путешествию?

Как бы там ни было, вопрос об отъезде был решен. У госпожи Родерих не было никаких возражений. Она хотела только одного: чтобы Мира была перевезена в другое место… подальше от Рагза!

Нисколько не колебался и Марк. Впрочем, я не говорил ему о нашей встрече на острове Швендор с Вильгельмом Шторицем и Германом. Мне это казалось ненужным. Я ограничился тем, что обо всем рассказал капитану Харалану, когда тот вернулся домой.

— Так, значит, он в Рагзе! — воскликнул капитан.

Никаких возражений против отъезда у него не было. Он одобрил наш план и добавил:

— Вы, наверное, поедете со своим братом?

— Могу ли я поступить иначе? И разве я не должен быть рядом с ним, как вы будете рядом с…

— Я не еду, — прервал он меня тоном человека, принявшего окончательное решение.

— Вы не едете?..

— Нет… я хочу… я должен остаться в Рагзе… раз он здесь… И у меня такое предчувствие, что я правильно поступаю.

Нельзя подвергать сомнению предчувствие, и я не возражал.

— Пусть будет так, капитан…

— Я рассчитываю на вас, дорогой Видаль! Вам предстоит заменить меня в нашей семье, которая уже стала вашей…

— Положитесь на меня!

На следующий день я отправился на вокзал и заказал купе в поезде, отбывающем в 8.57 вечера. Этот экспресс ночью останавливается только в Будапеште и утром прибывает в Вену. Там мы пересядем на Восточный экспресс, в котором я, отправив телеграмму, забронировал места.

Затем я посетил господина Штепарка и сообщил о наших планах.

— Вы поступаете правильно, — сказал он. — Жаль, что весь город не может последовать вашему примеру!

После услышанного вчера начальник полиции был явно обеспокоен — и не без основания.

К семи часам я вернулся в особняк Родерихов и удостоверился, что все приготовления к отъезду закончены.

В восемь часов закрытое ландо уже ждало доктора и госпожу Родерих, Марка и Миру, находившуюся по-прежнему в бессознательном состоянии… Мы с капитаном Хараланом должны были поехать на вокзал в другом экипаже и другой дорогой, чтобы не привлекать излишнего внимания.

Когда доктор и мой брат вошли в комнату Миры, чтобы перенести ее в ландо, Миры там не было, она исчезла…


XVI


Мира исчезла!..

Когда этот крик раздался в особняке, никто сначала не понял, что сие означает. Исчезла?.. Бессмыслица!.. Неправдоподобно!..

Полчаса назад госпожа Родерих и Марк еще находились в комнате, где Мира, ровно дыша, лежала на кровати, спокойная, уже одетая в дорожный костюм. Казалось, она спит. Незадолго до этого девушка немного поела, ее кормил Марк…

После ужина доктор и мой брат вновь поднялись к ней, чтобы перенести в ландо… Но на кровати ее уже не было… Комната оказалась пуста…

— Мира! — бросился к окну Марк.

Но окно было закрыто, дверь тоже.

Тут прибежала госпожа Родерих, за ней — капитан Харалан.

— Мира… Мира?! — разносилось по всему особняку.

Понятно, что Мира не ответила, да от нее и не ждали ответа. Но как объяснить, что Миры больше не было в девичьей?.. Возможно ли, что она встала с постели… прошла через комнату матери, спустилась по лестнице, и никто при этом ее не заметил?..

Когда раздались крики, я укладывал в ландо небольшие дорожные вещи. Я сразу поднялся на второй этаж.

Мой брат шагал из угла в угол как сумасшедший, повторяя с трагическим надломом:

— Мира… Мира!

— Мира?.. — спросил я его. — Что ты говоришь… что ты хочешь сказать, Марк?..

Доктор с трудом проговорил:

— Моя дочь… исчезла!

Госпожу Родерих, потерявшую сознание, пришлось положить на кровать.

Капитан Харалан с искаженным лицом, блуждающими глазами подошел ко мне и произнес:

— Это он… это все он!

Между тем я попытался обдумать случившееся: я находился около двери галереи, перед которой стояло ландо; как же Мира, не будучи замеченной мной, могла пройти через эту дверь и добраться до двери сада? Вильгельм Шториц — невидимка, — пусть так!.. Но она… она?..

Я снова спустился на галерею и вызвал слуг. Мы заперли дверь сада, выходившую на бульвар Телеки, и я взял себе ключ. Затем я обследовал весь дом до последнего угла, чердак, подвалы, пристройки, всю башню снизу доверху. Затем настала очередь сада…

— Нигде никого не было! Никого!

Я вернулся к Марку. Мой бедный брат горько плакал! Он не мог сдержать рыданий.

Надо было срочно сообщить о случившемся начальнику полиции, чтобы он немедленно начал поиски Миры.

— Я иду в ратушу… Пойдемте со мной! — предложил я капитану Харалану.

Мы спустились на первый этаж. Ландо стояло у подъезда, и мы сели в него. Когда большие ворота открылись, упряжка помчалась галопом и через несколько минут остановилась на площади Листа.

Господин Штепарк находился еще в кабинете, и я рассказал ему о случившемся.

Даже этот человек, привыкший ничему не удивляться, потерял хладнокровие.

— Мадемуазель Родерих исчезла! — вскричал он.

— Да… — ответил я. — Это кажется невероятным, но это так! Ее похитил Вильгельм Шториц!.. Он проник в особняк и вышел оттуда, так как был невидим. Но… она… она не была невидимой!..

— А почему вы так думаете? — спросил господин Штепарк.

Эти слова, вырвавшиеся у господина Штепарка (словно к нему пришло озарение), были, по-видимому, единственно логичным, единственно правильным объяснением… Разве Вильгельм Шториц не обладал способностью делать людей такими же невидимыми, как он сам?.. Разве мы не убедились, что его слуга Герман тоже невидим?

— Господа, — произнес начальник полиции, — не хотите ли вернуться в особняк вместе со мной?..

— Мы готовы, — ответил я.

— Я в вашем распоряжении, господа… Только отдам несколько приказаний.

Начальник полиции вызвал капрала и приказал ему отправиться с группой полицейских в особняк Родерихов. Он должен был дежурить там всю ночь. Затем мы все трое сели в ландо и поехали к доктору.

В особняке и вокруг него вновь был произведен самый тщательный обыск. Он ничего не дал и не мог ничего дать!.. Но как только господин Штепарк вошел в комнату Миры, он поделился с нами следующим наблюдением.

— Господин Видаль, — сказал он мне, — разве вы не чувствуете особого запаха, с которым мы уже где-то сталкивались?..

Действительно, в воздухе стоял едва уловимый запах. Я вспомнил, что уже вдыхал его однажды, и воскликнул:

— Это запах жидкости в склянке, которая разбилась, господин Штепарк, в тот момент, когда в лаборатории вы собирались взять ее.

— Да, господин Видаль, и именно эта жидкость делает людей невидимыми. Вильгельм Шториц превратил мадемуазель Миру Родерих в невидимку и унес ее, когда она стала такой же невидимкой, как он сам!..

Мы были сражены! Очевидно, все произошло именно так, и я больше не сомневался, что Вильгельм Шториц находился в своей лаборатории во время того обыска и разбил эту склянку с летучей жидкостью, чтобы она не попала нам в руки.

Да! Здесь мы почувствовали слабый запах именно этой жидкости!.. Да! Вильгельм Шториц приходил в эту комнату и похитил Миру Родерих!

Какую страшную ночь провели мы — я рядом со своим братом, доктор рядом с госпожой Родерих — и с каким нетерпением ждали мы наступления дня!

Но чего можно было ждать от рассвета?.. Разве свет существовал для Вильгельма Шторица?.. Разве свет возвращал ему его обычный облик?.. Разве Шториц не умел окружать себя непроницаемой тьмой?..

Господин Штепарк покинул нас только утром, когда направился в свою резиденцию. Около восьми часов прибыл губернатор. Он заверил доктора, что все будет сделано для того, чтобы найти его дочь…

Но что он мог сделать?

Между тем с наступлением дня известие о похищении Миры распространилось по кварталам Рагза. Я не в силах описать, какой оно произвело эффект.

Около десяти часов лейтенант Армгард присоединился к нам и заявил, что находится в распоряжении своего товарища капитана Харалана. Но мог ли он что-нибудь сделать? Во всяком случае, если капитан Харалан намеревался продолжить свои поиски, он будет не один.

И действительно, именно таков был его план, ибо, увидев лейтенанта, он сказал ему только одно слово:

— Пошли.

В тот момент, когда они оба выходили, мне неудержимо захотелось отправиться вместе с ними.

Я сказал об этом Марку. Не знаю, понял ли он меня, поскольку находился в состоянии прострации. Я вышел. Оба офицера были уже на набережной. Перепуганные прохожие смотрели на особняк со смешанным чувством ужаса и неприязни. Не отсюда ли исходил кошмарный страх, объявший город?..

Когда я догнал офицеров, капитан Харалан взглянул на меня невидящим взглядом.

— Вы идете с нами, господин Видаль? — спросил меня лейтенант Армгард.

— Да, а куда вы направляетесь?

Этот вопрос остался без ответа. Куда мы идем?.. Навстречу случаю… и не был ли случай нашим самым надежным проводником?..

Мы шли каким-то неуверенным шагом, не говоря ни слова.

Пересекли Мадьярскую площадь, потом поднялись по улице Князя Милоша, обошли вокруг площадь Святого Михаила с ее аркадами. Иногда капитан Харалан останавливался, как будто ноги отказывались нести его дальше, затем продолжал неуверенно двигаться вперед.

В глубине площади я увидел собор. Его двери были закрыты, колокола молчали. Посреди этого запустения собор казался каким-то зловещим; богослужения в нем еще не проводились…

Свернув налево, мы обогнули апсиду, и после некоторого колебания капитан Харалан пошел по улице Бихар.

Этот аристократический квартал Рагза словно вымер. Навстречу нам попалось лишь несколько торопливо идущих прохожих. У большинства особняков окна были закрыты, как в день всеобщего траура.

В конце улицы мы увидели, что бульвар Телеки на всем протяжении опустел. Никто не проходил по нему после пожара в доме Шторица.

Куда направится капитан Харалан: в верхнюю часть города, к замку, или к набережной Баттиани, в сторону Дуная?..

Внезапно у него вырвался крик.

— Там… там… — повторял он с горящими глазами, указывая рукой на еще дымившиеся развалины.

Капитан остановился, с ненавистью глядя на то, что осталось от дома Шторица! Эти руины, казалось, неудержимо притягивали его к себе, и он бросился к наполовину сломанной решетке.

Спустя мгновение мы все трое стояли посередине двора.

На пожарище остались лишь почерневшие от огня части стен. Около них громоздились обуглившиеся части остова дома, скрюченные металлические остатки арматуры, кучи еще не остывшего пепла с легкими струйками дыма, обломки мебели и на острие правого шпица крыши — флюгер, на котором отчетливо виднелись две буквы: В. Ш.

Капитан Харалан неотрывно смотрел на это скопище обломков. Ах! Как жаль, что в огне, подобно дому, не сожгли этого проклятого немца, а вместе с ним и тайну его ужасного открытия! Тогда на семью Родерих не обрушилось бы страшное несчастье!..

Лейтенант Армгард, испуганный крайним возбуждением своего товарища, хотел увести его.

— Уйдем отсюда, — проговорил он.

— Нет! — вскричал капитан Харалан сам не свой. — Нет!.. Я хочу обыскать эти руины!.. Мне кажется, что этот человек там… и моя сестра с ним!.. Мы его не видим, но он там… Послушайте… по саду кто-то идет… Это он… он!

Капитан Харалан прислушался и сделал нам знак не двигаться.

Это было скорее всего только галлюцинацией, но мне тоже послышались шаги по песку…

В этот момент, оттолкнув лейтенанта, который пытался его увести, капитан Харалан бросился к развалинам, ступая по пеплу и всевозможным обломкам, и остановился на том месте, где находилась лаборатория, на первом этаже со стороны двора… Он кричал:

— Мира… Мира…

И казалось, что эхо повторяет это имя…

Я взглянул на лейтенанта Армгарда в тот момент, когда он тоже вопросительно посмотрел на меня…

В это время капитан Харалан прошел по руинам до сада, сбежал по ступенькам вниз и пошел по траве лужайки.

Мы почти догнали его, когда он как будто натолкнулся на какое-то препятствие… Он продвигался вперед, потом отступал, хотел кого-то схватить, наклонялся, выпрямлялся, как борец, который обхватил руками противника.

— Я его держу! — крикнул капитан.

Лейтенант Армгард и я бросились к нему, и я слышал, как он тяжело дышит…

— Я держу негодяя… я его держу… — повторял капитан. — Ко мне, Видаль… ко мне, Армгард!

Вдруг я почувствовал, что меня отталкивает какая-то невидимая рука и кто-то шумно дышит прямо мне в лицо!

Нет! Да!.. Настоящая рукопашная схватка! Он здесь, этот невидимка… Вильгельм Шториц или кто другой!.. Кто бы он ни был, он в наших руках, и мы его не упустим… Мы заставим его сказать, где Мира!

Таким образом (как я всегда и думал) он может скрыть свою видимую форму, но не материальность! Это не призрак, а тело, существующее в трех измерениях, и его движения мы пытались парализовать ценой неимоверных усилий!.. Вильгельм Шториц здесь один, ведь если бы в саду, где мы его схватили, были другие невидимки, они уже набросились бы на нас! Да… он один… Но почему он не убежал при нашем появлении?.. Значит, он был неожиданно застигнут и схвачен капитаном Хараланом?.. Да… очевидно, все так и произошло!..

Скоро мы держали нашего невидимого противника за руки. Я — за одну, лейтенант Армгард — за другую.

— Где Мира… где Мира? — кричал пленнику капитан Харалан.

Вместо ответа тот яростно пытался высвободиться, и я чувствовал, что мы имеем дело с очень сильным человеком. Доведись ему вырваться, он бросится бежать через сад, через руины, достигнет бульвара, и придется навсегда отказаться от мысли вновь его схватить!

— Ты скажешь, где Мира?.. — повторяет капитан Харалан.

И в ответ слышится:

— Никогда!.. Никогда!

Конечно, это Вильгельм Шториц!.. Это его голос!..

Борьба с ним становится все ожесточенней… Хотя нас трое против одного, наши силы иссякают. Вот уже лейтенант Армгард отброшен в сторону и падает на лужайку; рука негодяя, которую я держу, вырывается. И прежде чем лейтенант Армгард поднимается на ноги, его сабля оказывается выхваченной из ножен; рука, которая ею потрясает, — это рука Вильгельма Шторица… Да… гнев ослепляет его, и он уже не пытается убежать… он хочет убить капитана Харалана!.. Тот хватает свою саблю, и вот они оба стоят друг против друга, как на дуэли: один из них виден, другой — нет!..

Мы не можем вмешаться в эту странную схватку, завязавшуюся в столь неблагоприятных для капитана Харалана условиях, поскольку, если он может отражать наносимые ему удары, ему трудно отвечать на них. Поэтому, не пытаясь защищаться, он непрерывно атакует, чтобы поразить своего противника. Сабли скрещиваются. Одну из них держит рука, которую мы видим, другую — невидимая рука.

Ясно, что Вильгельм Шториц владеет этим оружием; ударом в предплечье, быстро отраженным, капитан Харалан ранен в плечо… Но следует его выпад… раздается крик боли… и что-то массивное падает на траву лужайки.

Вероятно, удар пришелся прямо в грудь Вильгельму Шторицу… Хлынула кровь, и вот, но мере того как жизнь уходит из тела, оно обретает свою материальную форму… появляется в последних конвульсиях смерти…

Капитан Харалан бросается к умирающему и снова кричит:

— Мира… моя сестра… где Мира?..

Но перед нами только труп с искаженным судорогой лицом, открытыми глазами, еще угрожающим взглядом, — труп злого и странного человека, каким был Вильгельм Шториц!

XVII


Таков был трагический конец Вильгельма Шторица. Но если семье Родерих после его смерти уже ничего не угрожало, положение Миры стало еще более сложным.

Прежде всего надлежало поставить в известность о случившемся начальника полиции, с тем чтобы он принял все необходимые в таких случаях меры. И вот что было решено.

Капитан Харалан (его рана не была серьезной) отправится в особняк Родерихов, чтобы предупредить о происшедшем своего отца.

Я немедленно пойду в ратушу и сообщу о последних событиях господину Штепарку.

Лейтенант Армгард останется в саду около трупа.

Мы расстались, и, пока капитан Харалан спускался по бульвару Телеки, я быстро пошел вверх по улице Бихар к ратуше.

Господин Штепарк сразу принял меня и, после того как выслушал мой рассказ о неправдоподобной дуэли, сказал, не скрывая своего удивления и своих сомнений:

— Значит, Вильгельм Шториц умер?..

— Да… от удара сабли капитана Харалана прямо в грудь.

— Умер… В самом деле умер?..

— Пойдемте, господин Штепарк, и вы сами в этом убедитесь…

— Да, да…

Заметно было, что господин Штепарк сомневался, в своем ли я уме. Тогда я добавил:

— После смерти он утратил способность быть невидимым, и, по мере того как кровь вытекала из раны, тело Вильгельма Шторица вновь обретало свои очертания.

— Вы это видели?..

— Как я вижу вас.

— Пойдемте, — ответил начальник полиции и приказал капралу с дюжиной полицейских сопровождать нас.

Как я уже говорил, после пожара в доме Шторица жители города избегали ходить по бульвару Телеки. Никто здесь не появился и после моего ухода. Поэтому Рагз еще не знал, что освобожден от злодея.

Когда мы с господином Штепарком и его полицейскими миновали решетку и прошли через развалины, то увидели лейтенанта Армгарда.

Окоченевший труп лежал на траве, слегка повернутый на левый бок. Одежда Шторица была пропитана кровью, и ее капли сочились из раны на груди. Лицо было мертвенно-бледным. Правая рука еще держала саблю лейтенанта, а левая лежала полусогнутой. Словом, перед нами было уже похолодевшее тело, готовое к погребению.

Господин Штепарк долго смотрел на него, потом сказал:

— Это он!

Затем подошли — не без опасений — его полицейские и тоже опознали Вильгельма Шторица. Чтобы подкрепить достоверность зрительного восприятия осязанием, господин Штепарк ощупал труп с головы до ног.

— Мертв… определенно мертв! — сказал он.

Затем, обращаясь к лейтенанту Армгарду, спросил:

— Никто не приходил?..

— Никто, господин Штепарк.

— И вы ничего не слышали в этом саду, никаких шагов?..

— Никаких!

Все говорило о том, что Вильгельм Шториц был один посреди развалин своего дома, когда мы его там застигли.

— Что теперь, господин Штепарк? — спросил лейтенант Армгард.

— Я прикажу перенести тело в ратушу…

— Открыто?.. — спросил я.

— Да, — ответил начальник полиции. — Нужно, чтобы весь Рагз знал, что Вильгельм Шториц мертв, а в это поверят, только увидев его труп…

— Увидев, что он похоронен, — добавил лейтенант Армгард.

— Если его похоронят!.. — сказал господин Штепарк.

— Если его похоронят?.. — повторил я.

— Сначала, господин Видаль, надо произвести вскрытие… Кто знает?.. Исследуя органы, анализируя кровь покойного, может быть, откроют то, чего мы еще не знаем… природу вещества, которое делает человека невидимым…

— Тайну, которую никто не должен знать! — воскликнул я.

— Затем, — продолжал начальник полиции, — если со мной согласятся, то лучше всего сжечь труп и развеять пепел по ветру, как поступали с колдунами в средние века!

Господин Штепарк послал за носилками, а мы с лейтенантом Армгардом отправились в особняк Родерихов.

Капитан Харалан находился у своего отца, которому он все рассказал. Ввиду состояния госпожи Родерих решили, что следует проявить осторожность и ничего ей не говорить. К тому же смерть Вильгельма Шторица не вернет ей Миру!

Что касается моего брата, то он еще ничего не знал. Ему передали, что мы ждем его в кабинете доктора.

Узнав о смерти Шторица, он вовсе не почувствовал себя отомщенным. Сквозь рыдания он произносил полные отчаяния слова:

— Он мертв!.. Вы его убили!.. Он умер, не сказав, где Мира!.. Если бы он был жив… Мира… моя бедная Мира… Я ее уже никогда не увижу!

Что можно было сказать в ответ на этот приступ душевной боли?

Однако я попытался обнадежить и успокоить брата, а позднее и госпожу Родерих. Нет, нельзя было отчаиваться… Мы не знали, где находится Мира… удерживается ли в каком-нибудь доме в городе или ее уже нет в Рагзе. Но один человек знал, должен был знать это… слуга Вильгельма Шторица… Герман… Мы будем его искать… Мы его найдем, хоть в самом отдаленном уголке Германии!.. У него — в отличие от его хозяина — не было оснований молчать… Он заговорит… его заставят заговорить… даже если придется предложить ему целое состояние!.. Мира возвратится в свою семью… к своему жениху… к своему мужу, и разум вернется к ней благодаря заботам, ласке и любви близких!..

Марк ничего не слышал… не хотел ничего слышать… Он считал, что единственный человек, который мог нам все рассказать, мертв… Не следовало его убивать… Надо было вырвать у него его тайну!..

Я не знал, как утешить брата. Внезапно наш разговор был прерван шумом, донесшимся снаружи.

Капитан Харалан и лейтенант Армгард бросились к окну, которое выходило на угол бульвара Телеки и набережной Баттиани.

Что там еще произошло?.. В том состоянии, в котором мы находились, ничто, мне кажется, не могло нас удивить, даже воскресение Вильгельма Шторица!..

Это был похоронный кортеж. Труп на носилках, даже не прикрытый простыней, несли двое полицейских в сопровождении остальной части взвода… Рагз узнает, что Вильгельм Шториц умер и что время террора закончилось!

Поэтому, пройдя по набережной Баттиани до улицы Иштвана II, кортеж должен был пересечь рынок Коломан, а затем миновать наиболее многолюдные кварталы, ведущие к ратуше.

По-моему, было бы лучше, если бы кортеж не проходил мимо особняка Родерихов!

Мой брат подошел с нами к окну. При виде окровавленного тела, которому он хотел бы вернуть жизнь даже ценой собственной жизни, он испустил крик отчаяния!..

Собравшаяся толпа — мужчины, женщины, дети, бюргеры, крестьяне пусты — бурно проявляла свои чувства… Если бы Вильгельм Шториц был жив, его бы растерзали! Труп же пощадили. Но, очевидно, как сказал господин Штепарк, население Рагза не захочет его погребения в священной земле. Он будет сожжен на городской площади или сброшен в Дунай, и воды реки унесут его далеко, в глубины Черного моря.

В течение получаса перед особняком Родерихов раздавались крики, затем наступила тишина.

Капитан Харалан сказал, что собирается в резиденцию губернатора, чтобы переговорить относительно розысков Германа. Нужно было написать в Берлин, в посольство Австрии, подключить к поискам германскую полицию, которая, несомненно, окажет содействие… Ей помогут газеты… Будут предложены вознаграждения тем, кто найдет убежище Германа, единственного человека, который знает тайны Вильгельма Шторица и, вероятно, сторожит его жертву.

Капитан Харалан в последний раз поднялся в комнату своей матери и потом покинул особняк в сопровождении лейтенанта Армгарда.

Я остался с братом, и какими же тягостными были эти часы, проведенные рядом с ним! Как его успокоить? Я с ужасом видел, что нервное возбуждение все сильнее охватывает беднягу! Я чувствовал: он ускользает от меня, и опасался кризиса, сопротивляться которому у него, возможно, не хватит сил!.. Он бредил!.. Хотел уехать, сегодня же вечером уехать в Шпремберг… В этом городе Германа, должно быть, знали… Почему бы ему не быть в Шпремберге… И может быть, Мира с ним!..

Вполне вероятно, что Герман находился в Шпремберге. Но что касается Миры, такое предположение следовало отбросить. Она исчезла накануне вечером, а сегодня утром Вильгельм Шториц был еще в Рагзе… Я, скорее, склонялся к мысли, что ее увезли в окрестности города… что Герман сторожил где-то это бедное создание, лишенное и рассудка, и видимой оболочки.

Как при таких обстоятельствах можно отыскать Миру?..

Мой брат отказывался меня слушать… Он даже не спорил… У него была только одна мысль… навязчивая мысль… уехать в Шпремберг!..

— И ты будешь меня сопровождать, Анри, — сказал он.

— Да… мой бедный друг, — ответил я, не надеясь, что сумею отговорить его от этой бесполезной поездки.

Я смог добиться лишь того, что отъезд был отложен до следующего дня… Нужно было повидать господина Штепарка, попросить его дать мне рекомендательное письмо к полиции Шпремберга, затем предупредить капитана Харалана, который, разумеется, захочет нас сопровождать.

Около семи часов капитан с лейтенантом Армгардом вернулись в особняк. Губернатор их заверил, что немедленно будут предприняты поиски в окрестностях Рагза, где — тут наши мнения совпадали — Мира находится под охраной Германа.

Доктор был еще у госпожи Родерих. В гостиной находились только оба офицера и я с братом.

Поскольку жалюзи были спущены, слуга принес лампу и поставил ее на одну из консолей. Мы должны были пройти в столовую только тогда, когда спустится доктор Родерих.

Пробило половину восьмого. Я сидел рядом с капитаном Хараланом и собирался поговорить о поездке в Шпремберг, когда дверь галереи распахнулась, вероятно, от порыва ветра, так как рядом никого не было. Далее произошло самое удивительное: дверь сама закрылась…

О! Я никогда не забуду этой сцены!

Прозвучал голос… но не тот, что мы слышали в вечер обручения, грубый, оскорблявший нас исполнением «Песни ненависти», а голос чистый и радостный, самый любимый голос! Голос Миры!..

— Марк… дорогой Марк, — произнесла она, — и вы, господин Анри, и ты, мой брат… Ну что ж, сейчас время обеда!.. Вы предупредили об этом родителей?.. Харалан… Сходи за ними, и сядем за стол… Я умираю от голода!.. Вы пообедаете с нами, господин Армгард?..

Это была Мира… сама Мира… Мира, к которой вернулся рассудок… Выздоровевшая Мира! Словно она, как обычно, спустилась из своей комнаты. Это была Мира, которая нас видела, но которую мы не видели!.. Мира-невидимка!..

В изумлении мы застыли на стульях, не смея ни двигаться, ни говорить. Мы не решались пойти в ту сторону, откуда слышался голос… Однако Мира была здесь, живая (мы это знали) и вполне реальная, хотя и невидимая…

Откуда она пришла?.. Из дома, куда отвел ее похититель?.. Значит, она сумела убежать, ускользнуть от Германа, пройти по городу, вернуться домой, никем не замеченная?.. Между тем двери особняка были заперты, и никто их ей не открывал!..

Вскоре мы получили объяснение… Мира спустилась из своей комнаты, где Вильгельм Шториц превратил ее в невидимку… Когда мы считали, что ее нет в особняке, она по-прежнему находилась в своей постели… В течение двадцати четырех часов она лежала неподвижно, не произнеся ни слова, в бессознательном состоянии. Никому в голову не пришло, что она могла быть здесь, и действительно, можно ли было это себе представить!

Очевидно, Вильгельму Шторицу что-то помешало похитить ее сразу. Но он вернулся бы, если бы сегодня утром не был убит капитаном Хараланом…

Перед нами была Мира выздоровевшая (может быть, под влиянием жидкости, сделавшей ее невидимкой), но ничего не знавшая о событиях последней недели. И вот она в гостиной, разговаривает с нами, видит нас, но не осознает, спустившись в темноте из своей комнаты, что не видит себя!..

Марк поднялся, протянув руки, словно хотел обнять Миру…

А она продолжала:

— Но что с вами, друзья мои?.. Я вас спрашиваю… а вы не отвечаете?.. Вы, кажется, чем-то удивлены? Что же случилось?.. И почему здесь нет матушки?.. Может быть, она больна?..

Мира не закончила фразы. Дверь снова открылась, и вошел доктор Родерих.

Мира тут же бросилась к нему — по крайней мере, мы так предполагали, — воскликнув:

— Ах! Отец!.. Что-то произошло?.. Где матушка? Она больна?.. Я поднимусь к ней в комнату…

Доктор остановился на пороге, он понял…

Мира была рядом, обнимала его, повторяя:

— Моя матушка… моя матушка!..

— Она не больна!.. — пробормотал доктор. — Она сейчас спустится… Останься здесь, дитя мое, останься!

В этот момент Марк нащупал руку Миры и тихо увлек ее в сторону, как если бы вел слепую…

Но слепыми были только те, кто не мог ее видеть!

Затем мой брат посадил ее рядом с собою…

Мира больше ничего не говорила, напуганная тем впечатлением, которое производила на окружающих. Марк дрожащим голосом произнес несколько слов, из которых она, должно быть, ничего не поняла:

— Мира… моя дорогая Мира!.. Да… Это, конечно, ты… Я чувствую, что ты здесь… рядом!.. О, умоляю… любимая… не уходи…

— Дорогой Марк… Почему такой встревоженный вид?.. Вы все… пугаете меня… Отец… ответь мне!.. Случилось несчастье?.. Моя матушка… моя матушка!..

Марк почувствовал, что она встает, и мягко удержал ее:

— Мира… дорогая… говори же… говори еще!.. Я хочу слышать твой голос… ты… ты… моя жена!.. Моя любимая Мира!..

Глядя на эту сцену, мы с ужасом думали, что тот, кто только и мог вернуть нам Миру такой, какой она была, мертв и унес с собой свою тайну.

XVIII


Будет ли счастливая развязка у этой истории? Кто мог еще на это надеяться?.. И как не впасть в отчаяние при мысли, что Мира Родерих, быть может, навсегда выключена из видимого мира?.. Поэтому огромное счастье от ее возвращения смешивалось с острой болью: мы ее больше не видим во всей ее грации и красоте!

Трудно было представить, какой станет теперь жизнь семьи Родерих!

Внезапно в гостиной раздался крик отчаяния… Мира захотела взглянуть на себя и не смогла… Она бросилась к зеркалу камина и не увидела в нем своего отражения… а когда прошла перед лампой на консоли, то не увидела позади себя тени!..

Пришлось рассказать ей все, и тогда мы услышали, как она горько зарыдала. Марк, став на колени рядом с креслом, в которое она села, пытался ее успокоить. Он любил ее до этого несчастья, он будет ее любить несмотря ни на что. У нас сердце обливалось кровью при виде этой душераздирающей сцены.

Тогда доктор высказал пожелание, чтобы Мира поднялась в комнату матери. Для госпожи Родерих было бы лучше, чтобы Мира была рядом, чтобы рядом слышался ее голос…

Прошло несколько дней. И девушка смирилась со своим положением. Благодаря ее душевной стойкости казалось, что в особняке снова потекла нормальная жизнь. Мира предупреждала нас о своем присутствии, обращаясь то к одному, то к другому. Мне и сейчас все еще кажется, что я слышу, как она говорит:

— Друзья мои, я здесь… Не нужно ли вам чего-нибудь? Я принесу!.. Дорогой Анри! Что вы ищете?.. Ту книгу, что положили на стол? Вот она!.. Где ваша газета? Она упала на пол!.. Отец… в это время я обычно целую вас!.. А ты, брат, почему ты смотришь на меня такими печальными глазами?.. Уверяю тебя, что я улыбаюсь!.. Зачем огорчаться!.. А вы… вы, дорогой Марк, вот мои руки… Держите их… Не хотите ли пойти в сад?.. Мы погуляем вместе… Я возьму вас под руку, Анри, и мы станем говорить о тысяче разных вещей!

Это прелестное доброе создание не хотело, чтобы горести и дальше омрачали жизнь ее семьи. Марк и Мира проводили вместе долгие часы. Девушка постоянно говорила Марку ободряющие слова, в то время как он держал ее руку… Она старалась его утешить, утверждая, что верит в будущее и что в один прекрасный день ее можно будет видеть… Действительно ли она на это надеялась?

Было сделано лишь одно исключение: Мира не садилась за стол вместе с нами, понимая, каким тягостным было бы ее присутствие в этих условиях. Но после окончания обеда она спускалась в гостиную; мы слышали, как она открывает и закрывает дверь, говоря:

— Вот и я, друзья мои, я здесь!

И она оставалась с нами, пока не наступало время попрощаться и идти к себе в комнату.

Нет нужды говорить, что если исчезновение Миры Родерих так взбудоражило город, то ее возвращение (не это ли слово следует употребить!) произвело еще большее впечатление! Отовсюду приходили свидетельства самой горячей симпатии к семье Родерих и в особняк хлынули посетители. Впрочем, Мира отказалась от пешеходных прогулок по улицам Рагза. Она выезжала лишь в экипаже в сопровождении отца и матери, Марка и капитана Харалана. Иногда до нее доносились благожелательные слова горожан, которые девушку глубоко трогали. Но она предпочитала сидеть в саду с теми, кого любила и к кому действительно вернулась, пусть и не в прежнем своем облике.

Вспомним, что после смерти Вильгельма Шторица губернатор Рагза распорядился предпринять розыски Германа. Это делалось для того, чтобы обнаружить место, где находилась Мира, поскольку предполагалось (с достаточным основанием), что ее где-то сторожит слуга Вильгельма Шторица.

Эти поиски решено было продолжить, ибо все заставляло думать, что Герман являлся доверенным лицом своего хозяина и частично знал его тайны. Никто не сомневался, что он способен вернуть девушку видимому миру.

Действительно, Вильгельм Шториц был, несомненно, в силах становиться по своему желанию невидимым или видимым. Такой же способностью обладал, очевидно, и Герман. Найдя Германа, мы сумели бы вырвать у него эту тайну либо обещанием щедрого вознаграждения, либо угрозой возложить на него ответственность за преступление хозяина, ибо деяние Шторица являлось, бесспорно, одним из самых ужасных преступлений.

Было сделано все возможное. Кроме этого, дело получило широкий общественный резонанс. Газеты сообщили его подробности и постоянно держали в курсе событий читателей всего мира. Люди прониклись горячим сочувствием к Мире Родерих! Обсуждали открытие немецкого химика, его ужасные последствия с точки зрения общественной безопасности, проявляли заинтересованность в том, чтобы эта тайна не была разглашена единственным человеком, который, вероятно, знал формулу загадочного состава.

Я говорю «вероятно», потому что, если бы другие люди владели, как и он, этой формулой, они не устояли бы перед щедрым вознаграждением, предлагаемым не только семьей Родерих, но и полицейскими службами Старого и Нового Света.

Однако никто не заявил о себе; отсюда следовал вывод, что только слуга Вильгельма Шторица владел его тайной.

С другой стороны, поиски в Шпремберге не принесли никакого результата. Между тем здешние власти оказали все возможное содействие, а ведь известно, что прусская полиция — одна из лучших в Европе. Ни в Шпремберге, ни в другом месте невозможно было обнаружить, где прятался Герман.

Увы! Вскоре мы узнали, почему эти поиски не могли дать желаемого результата.

Муниципалитет Рагза решил уничтожить развалины дома на бульваре Телеки, чтобы стереть само воспоминание о нем. Следовало убрать обломки, снести остатки стен, чтобы от жилища, одиноко стоявшего на боковой дорожке бульвара, не осталось и следа.

Утром 2 июня, когда рабочие пришли к дому Шторица, чтобы начать расчистку, они нашли в глубине сада лежащее тело. Это было тело Германа, которого сразу опознали. Возможно, старый слуга пришел сюда, когда он был невидим, но смерть сделала его видимым, как и его хозяина. Впрочем, было установлено, что он умер от разрыва сердца.

Таким образом, исчезла последняя надежда, и тайна Вильгельма Шторица умерла вместе с ним.

Действительно, в бумагах, доставленных в ратушу, после их тщательного изучения обнаружили лишь какие-то непонятные формулы, физические и химические обозначения, относящиеся, по всей вероятности, к области рентгеновских лучей и электричества. Но из них невозможно было сделать какие-либо выводы относительно состава, позволяющего мгновенно делать человека видимым или невидимым!..

Значит, бедную Миру мы вновь увидим только тогда, когда жизнь оставит ее, когда она будет лежать на своем смертном одре?..

Наступило 5 июня. Утром ко мне пришел мой брат, уже более спокойный, и вот что сказал:

— Дорогой Анри! Я принял решение и хочу прежде всего им поделиться с тобой. Думаю, что ты его одобришь, как и все другие.

Признаюсь (почему бы не признаться?), я предчувствовал, что собирается сказать Марк.

— Друг мой, — ответил я, — ты можешь мне довериться!.. Я знаю, что ты слушался только голоса разума…

— Разума и любви, Анри! Мира — моя жена по закону… Нашей свадьбе недостает только религиозного освящения, и это освящение я хочу попросить… и получить…

Я обнял брата и сказал:

— Я понимаю тебя, Марк, и не вижу ничего, что могло бы воспрепятствовать твоей женитьбе…

— Воспрепятствовать могла бы только Мира, — ответил Марк. — Но она готова преклонить колени вместе со мной перед алтарем! Хотя священник не будет ее видеть, но, по крайней мере, услышит, когда она заявит, что берет меня в мужья, как и я беру ее в жены!.. Я не думаю, что у церковной власти могут быть какие-то возражения. Впрочем, даже если бы мне пришлось обратиться…

— Нет, дорогой Марк, я беру на себя все хлопоты…

Прежде всего я обратился к настоятелю собора, к протоиерею, служившему свадебную мессу, которая была прервана беспрецедентным святотатством. Почтенный старец ответил, что этот случай уже предварительно рассмотрен, что архиепископ примас[592] Рагза дал положительный ответ после консультации с церковными инстанциями Рима. Не было сомнений, что невеста жива и поэтому способна приобщиться к таинству брака.

Короче говоря, дату церемонии назначили на 12 июня.

Накануне Мира, как уже однажды, сказала мне:

— Это будет завтра, мой брат!.. Не забудьте!..

Бракосочетание состоялось во вновь освященном согласно церковным правилам соборе Святого Михаила, с теми же свидетелями, с теми же друзьями и приглашенными семьи Родерих, с тем же наплывом горожан.

Не буду отрицать, что к церемонии примешивалось больше, чем раньше, любопытства, но это любопытство можно понять и извинить! Конечно, у присутствующих еще сохранились некоторые предрассудки; они исчезнут только со временем! Да, Вильгельм Шториц умер, да, его слуга Герман был найден мертвым в саду проклятого дома… И однако, многие задавались вопросом, не будет ли эта вторая свадебная месса прервана, как и первая, не нарушат ли новые необъяснимые явления церемонию бракосочетания…

Вот жених и невеста на клиросе собора. Кресло Миры кажется незанятым. Но она там в своем платье новобрачной, совсем белом, невидимом как она сама…

Марк стоит, повернувшись к ней. Он не может ее видеть, но знает, что она рядом; он держит ее за руку, чтобы засвидетельствовать ее присутствие перед алтарем.

Позади — свидетели, судья Нойман, капитан Харалан, лейтенант Армгард и я, затем господин и госпожа Родерих. Бедная мать стоит на коленях, моля Всевышнего сотворить чудо ради ее дочери, надеясь, быть может, что оно произойдет в святилище Бога. В большом нефе вокруг собрались друзья, знатные люди города; боковые нефы заполнены народом.

Звонят колокола, громко звучит органная музыка.

Появились протоиерей и его служки. Начинается месса, вся церемония сопровождается молитвенными песнопениями. Затем следуют целование дискоса[593] и принятие пожертвований. Мы видим, как Марк ведет Миру к первой ступеньке алтаря… Затем отводит на прежнее место после того, как диакон принимает пожертвование.

Наконец, во время возношения даров, после трехкратного звучания колокольчика, облатка поднята к небу, и на этот раз освящение заканчивается посреди глубокой тишины!..

Когда месса закончилась, старый священник поворачивается к собравшимся. Марк и Мира приближаются к нему, и он говорит:

— Вы здесь, Мира Родерих?..

— Я здесь, — отвечает Мира.

Обращаясь к Марку, священник произносит:

— Марк Видаль! Хотите ли вы взять присутствующую здесь Миру Родерих в жены, следуя предписаниям нашей Святой Церкви?

— Хочу, — отвечает Марк.

— Мира Родерих! Хотите ли вы взять присутствующего здесь Марка Видаля в мужья, следуя предписаниям нашей Святой Церкви?

— Хочу, — отвечает Мира, и все присутствующие слышат ее голос.

— Марк Видаль! — продолжает протоиерей. — Обещаете ли вы сохранять верность во всем, как верный супруг, своей супруге по велению Бога?

— Да… обещаю.

— Мира Родерих! Обещаете ли вы сохранять верность во всем, как верная супруга, своему супругу по велению Бога?

Марк и Мира соединены таинством религиозного брака.

По окончании церемонии молодожены, их свидетели, друзья направляются в ризницу, с трудом пробираясь сквозь толпу.

А в книге записей прихода рядом с именем Марка Видаля появилось другое имя, написанное невидимой рукой… имя Миры Родерих!

XIX


Такова развязка этой истории, которая, может быть, получит другой, более счастливый конец…

Разумеется, молодожены отказались от своих прежних планов. Теперь не могло быть и речи о путешествии во Францию. Я предвидел даже, что отныне мой брат будет лишь изредка приезжать в Париж и окончательно обоснуется в Рагзе. Это меня глубоко огорчало, но что поделать!

Действительно, для Марка и его жены лучше было жить в старом особняке, рядом с доктором и госпожой Родерих. Впрочем, все привыкли бы к такой жизни; Миру ее близкие представляли себе благожелательной и улыбающейся… Она обнаруживала свое присутствие голосом, пожатием руки! Всегда было известно, где она находится и что делает. Она была душой дома, а душа, как известно, невидима!

И потом, был еще ее замечательный портрет, написанный рукой большого мастера. Мира любила сидеть около этого полотна. Своим ободряющим голосом она часто говорила:

— Вы видите… Это я… я здесь… меня снова можно видеть… и вы меня видите такой, какой я себя вижу!

Получив продление своего отпуска, я остался в Рагзе еще на несколько недель и жил в особняке семьи Родерих, перенесшей такие тяжелые испытания. Скоро приближается день моего отъезда!..

Иногда я думал, стоило ли отчаиваться из-за того, что мы никогда не увидим вновь молодую женщину в ее материальности. А может быть, совершится какой-нибудь физиологический процесс или само время вернет ей утраченный облик, и в один прекрасный день Мира предстанет перед нами в сиянии молодости, грации и красоты.

Возможно, это произойдет в будущем. Но пусть Небо сделает так, чтобы тайна превращения людей в невидимок никогда не была бы открыта и чтобы она навсегда была погребена в могиле Отто и Вильгельма Шторицев!

Загрузка...