Гори огнем

Глава первая

Трое в подпоясанных ремнями шинелях, без оружия, в начищенных сапогах устало шагали по грязной наледи дороги. Во влажном весеннем воздухе пахло землей и прошлогодней травой.

– Скучно, – вполголоса сказал Иван Гуляев и повернулся к остальным, продолжая идти спиной вперед. Ободряюще им улыбнулся – до остановки еще долго, надо как-то разбавить уныние, да и негоже офицерам выглядеть печальными доходягами в глазах местных. – «Варяга» все помнят?

Фролов и Бурматов переглянулись и понуро закивали.

Их высадили из грузовика, пришлось идти своим ходом, а в такую промозглую погоду хотелось поскорее в тепло, туда, где еда и выпивка. Но не в каждом кабаке их приняли бы с радостью.

Гуляев просил довезти до центра, но водитель отмахнулся и сказал, что не будет с ними возиться, у него другие дела; повернул на перекрестке в пригороде, всех высадил и отправился в сторону завода. Теперь пришлось преодолеть квартал до ближайшей автобусной остановки.

– Ну… – Гуляев набрал воздух в грудь. – Песню за-пе-вай!

И все трое грянули:

Гуляев воодушевленно задирижировал рукой, улыбнулся самому себе.

По обеим сторонам дороги стояли аккуратные домики из белого да красного кирпича, двухэтажные, с ухоженными террасами… Выглядело все это непривычно, дома было совсем не так. Казалось, будто само окружение хочет быть приветливым, машет, зовет, показывает себя в лучшем свете, мол, смотри, как хорошо у нас.

Только местные смотрели на них с недоверчивым удивлением, будто никогда не слышали таких песен, но точно знали, на каком языке их поют. Строгие пожилые женщины выглядывали из окон и странно морщились, пытаясь разглядеть лица. Пузатый дядька в брюках с подтяжками вышел было на балкон раскурить трубку, да так и встал с зажженной спичкой, услышав песню на чужом языке, да на каком! Молодая женщина в коричневом платье – наверное, учительница – ехала на велосипеде, сбавила скорость, обернулась и вперилась в Гуляева, точно увидела кого-то в страшном сне.

«Ничего, – думал Иван, – им все это в диковинку».

Гуляев, Фролов и Бурматов шли в серых немецких шинелях с бело-сине-красными триколорами РОА на шевронах. Их ждал уютный вечер в кабаке на Принц-Альбрехтштрассе.

Иван Гуляев – молодцевато-подтянутый, с рыжими вихрами из-под фуражки, тридцати пяти лет – выглядел теперь намного лучше, чем летом прошлого года. Тогда, прибившись к чужому отряду, грязный и отощавший, он попал в плен после разгрома на Волховском фронте. Только нос так и остался сломанным, чуть повернутым направо, после общения с одним не самым приятным типом.

Тонкий и светловолосый Денис Фролов, поэт и офицер с внешностью графа и голосом певца Вертинского, приехал в Германию сам, из Парижа – «помогать добровольцам в борьбе со сталинской диктатурой». Помогал чем мог: вел курсы на тему «Россия и большевизм», писал стихи в газету «Заря»[1]. Издал две книги стихов в Париже. Россию он покинул в конце Гражданской вместе с остатками армии Врангеля. Тогда ему было двадцать лет, теперь сорок три.

Владимир Бурматов, бритоголовый великан почти под два метра, с квадратной челюстью и маленькими глазами, попал в плен еще в 1941-м, когда его контузило под Киевом. Немцы взяли его в бессознательном состоянии – не стали добивать, увидев четыре полковничьи шпалы на петлицах.

Сзади зарокотал мотор. Гуляев обернулся: за ними ехал немецкий мотоцикл с коляской, в которой сидел похмельный майор.

«Точно похмельный», – понял Гуляев: он почти спал в своей коляске, подняв ворот шинели, голова его безвольно болталась, но время от времени он приоткрывал глаза и отупевшим, непонимающим взглядом смотрел по сторонам. Железный крест на груди был ему не к лицу.

Уродливое, раскрасневшееся лицо его с прямым римским носом было изрыто оспинами, на правом глазу мутнело голубоватое бельмо.

По всей видимости, офицера разбудила песня.

Иван пригляделся к майору и понял, что тот даже не похмелен, а попросту все еще пьян. И явно хотел выпить еще. Уже в семь вечера. И без того неприятное лицо его говорило, что пил он точно не первый день.

Поравнявшись с офицерами, майор приказал остановить мотоцикл.

Петь перестали – все выжидающе глядели на него. Остановились.

Майор посмотрел на Гуляева единственным видящим глазом, задал вопрос по-немецки:

– Русские?

– Русские, герр майор, – ответил Гуляев.

Из них троих Иван знал немецкий лучше всех. До войны он преподавал его в школе. Поэтому, младше всех и по званию, и по возрасту, в кругу своих он держал субординацию, но при гитлеровцах обычно говорил за остальных, когда те поддерживали разговор лишь изредка. Фролов знал язык неплохо, но предпочитал отмалчиваться и «не позориться». Бурматов говорил в пределах фронтового разговорника, изданного для общения с пленными. Не пригодился. Учеба давалась ему с трудом, да и особого желания он не показывал.

– Слышал о вас… Из Дабендорфа? – спросил немец.

– Да, герр майор.

– Пить едете?

– Да, герр майор.

– Я хочу пить с вами.

– Да, герр майор.

– Рольф, едем помедленнее, – сказал майор водителю.

Водитель по имени Рольф не смотрел в их сторону. К пьянству майора он явно привык.

Мотоцикл тронулся, и офицеры снова пошли по дороге. Несколько минут они двигались в полном молчании: майор будто снова чуть не уснул, но поднял голову и спросил у Гуляева:

– Что это за песня, которую вы пели?

– «Варяг», герр майор.

Офицер мотнул головой, не понимая, о чем речь.

– Что это за слово? Что оно значит?

– Так назывался русский крейсер, который мы затопили во время войны с Японией, чтобы он не достался врагу, – сказал Гуляев и зачем-то добавил: – А еще так в Древней Руси называли скандинавских воинов, которых позвали править нашей страной.

Майор еще полминуты переваривал в голове сказанное, а потом улыбнулся:

– Вы назвали свой боевой корабль в честь иностранцев, которые пришли править вами?

– Да, – улыбнулся Гуляев.

– Ты слышал, Рольф? – со смехом сказал майор водителю.

Водитель коротко кивнул без улыбки. Майор махнул на него рукой – мол, не понял шутку. Поправил фуражку, неуклюже перегнулся через край коляски и протянул Гуляеву руку в перчатке:

– Майор Цвайгерт, Триста сорок третья пехотная[2]. Гуляев пожал холодную перчатку:

– Поручик Иван Гуляев.

Он любил называть себя поручиком, хотя это звание, введенное по настоянию белоэмигрантов, не особо прижилось в РОА, и обычно к нему обращались «старший лейтенант».

– Веду политические занятия в Дабендорфской школе РОА, отдел восточной пропаганды особого назначения[3], – продолжил Гуляев, а потом кивнул на своих: – Это мои друзья, капитан Фролов и полковник Бурматов.

– Рад знакомству! – перебил Цвайгерт, и Гуляев учуял, как несет спиртом из его рта.

Фролов и Бурматов тоже поздоровались с Цвайгертом. Рольф ограничился тем, что махнул им рукой.

Пока власовцы шли по дороге, а мотоцикл Цвайгерта неторопливо катил рядом, Гуляев вдруг вспомнил, на что похоже это сопровождение: точно так же чуть меньше года назад, в сорок втором, его вместе с остальными вели в лагерь пленных близ Тесово-Нетыльского, на Волховском фронте. Они шагали большой колонной, их было около сотни, грязные, изъеденные вшами и комарами, дьявольски голодные, в драных ватниках и шинелях, и совершенно не знали, что будет дальше. А мимо точно так же проезжал немецкий офицер на мотоцикле. Только он был трезв и строен, в противоположность Цвайгерту, и с худым, щетинистым лицом.

И сидел не в коляске, а за рулем. И взгляд у него был совсем другой. Холодный, цепкий, бегающий, того и гляди – слетит с катушек да пристрелит.

Здесь Гуляев давно не видел, чтобы на него так смотрели. Во взглядах читалось разное – дружелюбие, покровительственное панибратство, иногда брезгливость, но чаще всего равнодушие. Порой проскакивала и сдержанная ненависть, но не было этой звериной готовности убить здесь и сейчас. По крайней мере, пока.

«Это вполне объяснимо, – думал он, – представляя себя на месте этих немцев. Вот ты сидишь в тихой и даже вполне сытой, по военным меркам, Москве, а по улицам маршируют немцы, одетые в советские гимнастерки. Ну, поют иногда песни на своем языке. Но воюют за нас. Как бы наши, собственные немцы». Что бы он испытывал? Гуляев не мог ответить на этот вопрос. Наверное, тоже равнодушие. А может, и выпил бы водки с парочкой фрицев.

«Фрицев…» – мысленно он ударил себя по губам. Странно говорить это здесь, даже думать странно. Какие уж тут теперь фрицы.

– А вы куда пить отправляетесь? – спросил Цвайгерт.

– Не самое элитное место, герр майор. Возможно, вы знаете. «У Луизы» на Принц-Альбрехтштрассе.

Цвайгерт присвистнул, а Рольф криво ухмыльнулся.

– Так вы по бабам! Так бы сразу и сказали, – засмеялся майор. – Тогда нам совершенно точно по пути! Только…

Он понизил голос, снова перегнулся через коляску, икнул.

– Гестапо не боитесь? – спросил он Гуляева.

– Нет, герр майор, – ответил Гуляев. – Напротив, так спокойнее.

Кабак и бордель, знакомый избранным под условным названием «У Луизы», на самом деле никак не назывался. Вход без вывески, со двора. Но коллекции выпивки, которую подавали в зале, позавидовали бы многие легальные берлинские рестораны: хозяйка заведения, пожилая Луиза, умудрялась достать и настоящий шотландский виски, и бренди, и отличное вино, и хорошую, добрую водку. Многие ходили сюда не ради плотских удовольствий, а просто выпить и поговорить по душам. Например, гестаповцы.

Штаб-квартира гестапо располагалась в одном квартале от заведения. Полицейские работники облюбовали это место и, по слухам, покровительствовали ему. Поэтому Гуляев, Фролов и Бурматов здесь ощущали себя спокойнее – меньше риск нарваться на недопонимание, конфликт или случайную драку. Здесь их знали и помнили. Услугами проституток они пользовались редко – слишком дорого. Предпочитали просто пить.

Для остарбайтеров немцы запретили вход во многие заведения Берлина, а к добровольцам относились немногим лучше.

Когда они дошли до остановки, Гуляев сказал Цвайгерту, что им придется подождать тут автобус. Майор разочаровался.

– Почему вам не выделили машину? – спросил он. – Это безобразие. Об офицерах надо заботиться.

– Все машины сегодня заняты, герр майор. Выходной, – ответил Гуляев.

Он соврал. Никаких машин им, естественно, не полагалось.

Цвайгерт пожал плечами:

– Встретимся там! Будем пить водку. Только водку, и ничего, кроме водки! – сказал он и скомандовал водителю на полном ходу мчать дальше.

Когда мотоцикл скрылся за поворотом, Бурматов облегченно выдохнул.

– Он совсем вдрабадан надрался, – сказал он. – О чем вы говорили? Он хочет с нами в кабак?

– Ну да, – кивнул Гуляев. – Не отказывать же ему в компании.

– От него сивухой за километр разит. А что ты ему все «герр майор» да «герр майор», как будто ты денщик какой-то? Ему же посрать на это.

Гуляев промолчал. Достал пачку папирос, предложил остальным. Закурили.

Рядом с ними на остановке сидела только пожилая фрау с небольшим чемоданом. Она подозрительно покосилась на них, услышав чужую речь, но потом разглядела шевроны и успокоилась.

– Может, подружимся, – сказал Фролов, затянувшись дымом. – Вообще, конечно, не думал, что они могут так пить. Пока они в Париж не пришли…

– А я слышал, французы больше всех пьют. Правда? – спросил его Гуляев.

– Да все пьют. Как-то не сравнивал. Но эти, конечно, у нас в ресторанах кутили как черти… Да и я с ними кутил, что уж тут.

– А француженок, это самое, как… – с вопросительным намеком усмехнулся Гуляев.

– А француженок да, это самое. Только так.

Вдалеке на дороге появился автобус.

Из допроса бывшего капитана РОА Фролова Дениса Андреевича, Москва, 1946 год

– Гуляева могу охарактеризовать как конченую тварь.

– Поясните.

– Он предал всех. Сначала Родину, потом свое дело, потом друзей, потом себя.

– Странно слышать такое от капитана РОА.

– Я не присягал большевизму. Я вообще в России впервые за двадцать пять лет… Как погляжу, тут многое изменилось. А Гуляев? Он был гнилым человеком. Мы некоторое время. Дружили, но такой мерзости я от него не ожидал. Он оказался хуже нас всех.

– Вы имеете в виду ТО, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ В апреле сорок пятого? – Не только это. Он воспринимал людей вокруг как ресурс, для удовлетворения любых своих прихотей. Самовлюбленное дерьмо. И было бы что любить… Он всегда искал легкой жизни, всегда хотел легкого выбора. Да, еще в конце марта сорок третьего он начал сходить с ума, но это не может оправдывать всего, что он натворил.

– Когда вы последний раз видели его?

– В апреле сорок пятого. Незадолго до того, как попал к вам. Собственно говоря, из-за него я и попал к вам. И было бы лучше, если б я покончил с собой. К сожалению, мне не выдалось такой возможности.

– Вы предпочли бы застрелиться?

– Я всей душой ненавижу большевизм и буду ненавидеть его до конца. Я знаю, что вы расстреляете меня. Я сражался солдатом и почту за честь погибнуть как солдат.

– А если вас повесят?

– Значит, повесят.