Горбовский

Глава 2. Гром среди ясного неба

«Прогресс может оказаться совершенно безразличным к понятиям доброты и честности».

Аркадий и Борис Стругацкие «Улитка на склоне».

– Я тебя ненавижу, – прошипела Марина, утирая постыдные слезы. Они как будто специально убегали по щекам, и даже шея уже стала мокрой. – Я уйду от тебя! – крикнула она запальчиво, и ей захотелось чем-нибудь швырнуть в обидчика, но под рукой ничего не оказалось.

– Вот и проваливай! – огрызнулся Леонид развязно, грубо махнув рукой. – Давай, вещички собирай – и вперед! Вся в мать! Уходи, как она! Без тебя только лучше будет!

Марина закрыла лицо руками и сгорбилась; голова вжалась в плечи, а сами плечи тряслись, как в лихорадке. Отец, выгоняя ее, закрывал ей выход, но, конечно, он этого сейчас не замечал. А она боялась подойти к нему ближе, чем на два метра, пока он в таком состоянии. Поэтому она стояла на месте, пытаясь прочистить сжатое спазмом горло.

– Давай! Пошла отсюда! Раз ты такая смелая и самостоятельная! – отец махнул рукой себе за спину и тут сообразил, что он загораживает дочери путь. Он отошел к столу, выжидающе скрестив руки на груди и с вызовом глядя на Марину. – Не моя ты дочь. Нагуляла тебя она. Что стоишь? Проваливай. Путь свободен.

Новый приступ боли в сердце заставил Марину кинуться к выходу. Девушка успела схватить только подготовленную с вечера сумку. Она даже не помнила, что в ней было. В тот момент ей было все равно. Единственное, на что ей было не все равно – это ее отношения с отцом, которые, мягко говоря, оставляли желать лучшего.

Почему все сложилось именно так? Почему мать бросила их? Почему отец так жесток с ней, своей единственной дочерью? Вся тяжесть и вся абсурдность их вражды заключалась в том, что на самом деле отец и дочь были единственными родными друг другу людьми. Больше у них на всем свете никого не было. И чем ярче Марина это осознавала, тем более ее угнетало отношение и поведение отца.

Леонид всегда был провокатором скандала. На него иногда как будто находила какая-то плотная завеса, превращая его в жестокого и язвительного человека, который напрочь забывал, кем он является Марине. Апофеозом безрассудства являлось его стремление избавиться от дочери. Много раз он выгонял ее из дому, мотивируя это тем, что она ему никто. Это даже в большей степени ранило Марину, чем все остальное. Несколько раз доходило до рукоприкладства. Оскорбления были обычным делом. Но ко всему Марина была готова привыкнуть, кроме тех самых слов, самых обидных слов, которые может сказать отец своей дочери, да и вообще любой родитель своему ребенку. Эти слова неизменно оставляли на сердце глубочайшие борозды, как от ржавого тупого лезвия, и еще долго отдавали ноющей болью по всему телу, превращаясь из морального повреждения в реальное, физическое увечье.

На том месте в сердце, где каждый раз по-новому открывалась рана, никак не могла возникнуть мозоль, которая защитила бы от излишней чувствительности. Марина не могла стать непроницаемой и безразличной к единственному человеку, которого любила. Девушка не понимала, зачем отец раз за разом произносит эти слова, если видит, насколько тяжело ей слышать их и принимать. Значит, он действительно хочет сделать ей больно. Значит, он на самом деле не любит ее. И все, что он говорит в ярости – правда, которую он скрывает за будничной маской приветливости.

К этому логическому выводу Марина приходила каждый раз, когда убегала из квартиры после ссоры. С этого момента ее не волновало ни отсутствие крыши над головой, ни отсутствие денег. Как ей быть, куда ей теперь податься? Все, что имело значение, когда отец выгонял Марину, – это его истинное отношение к ней, которое оставалась загадкой.

Вырвавшись из мрачного глухого подъезда во внутренний дворик, Марина замерла, вытерла слезы тыльной стороной ладоней и глубоко вдохнула тонкий слоистый воздух весны. Девушка подумала, что этот воздух может очистить от той грязи, которой отец успел полить ее в это утро. У нее было ощущение, будто она попала на свободу из долгого заточения под землей.

Марина вышла на аллею и двинулась к центру города. На улице витали остро-сладкие, как французские духи, ароматы белой сирени, а также убаюкивающие запахи поздней черемухи. Было то время весны, когда уже отцветали плодовые деревья, и сильный ветер порывами срывал с них последние белые лепестки, которые еще неделю назад наполняли улицу своей мягкой сладостью. Теперь они ютились вдоль дорог длинными белыми лужами, как иссушенные ветрами сугробы грязного снега поздней зимой.

Марина посмотрела на наручные часы и ускорила шаг. Слезы на ее глазах высохли от ласкового ветерка, но рана внутри по-прежнему кровоточила, как пробитая артерия, через которую сердце еще продолжает качать кровь. И пока сердце ее будет биться, артерия эта будет все так же выплескивать сначала красное, потом – розовое, позже – белесое… Обида будет проходить, слабеть, забываться. Боль истончится и пройдет. Марина прекрасно знала, что неизбежно простит отца, и очень ждала этого момента. Ей уже хотелось перемирия. При мысли о нем Марина даже позволяла себе слабую улыбку.

На лужайках вдоль аллеи дети радовались жизни так, как способны это делать только дети. Марина прошла мимо девочки, которая сорвала созревший одуванчик и принялась с энтузиазмом сдувать летучие семена на своего отца. Мужчина засмеялся и поднял глаза, его взгляд встретился с взглядом Марины, и они улыбнулись друг другу теми искренними улыбками, которыми одаряют друг друга только незнакомые люди…

Институт. Величественное желто-белое здание напоминало музей. Его становилось видно издалека, еще с середины аллеи – крыша возвышалась над темными верхушками елей и вступала в игру с ясной лазурью неба. Слева – здание чуть менее колоссальное. Несмотря на характерный для времен советского союза фасад, современная облицовка цвета слоновой кости придавала ему лоска.

Научно-исследовательский институт микробиологии и генной инженерии имени С. И. Златогорова, а, если говорить конкретнее, огромный комплекс советских лабораторий, разбитых на множество секций. Даже преподаватели не имеют понятия, что строилось раньше и какое здание считать главным: это институт биологии при НИИ, или НИИ при институте? Говорили и так, и сяк. Собственно, это и не имеет особого значения: оба здания функционировать могут независимо друг от друга. Студенты учатся, преподаватели – преподают, ученые – изучают. И никто никому не мешает. Казалось бы.

У широких ступеней, ведущих внутрь института, чуть поодаль курил Матвей Бессонов – редчайший лентяй и прогульщик, но парень большого ума и незаурядных способностей, как оно обычно и бывает. Когда-то они с Мариной были парой, самой красивой парой всего института, но сейчас даже не здороваются. Спицына вошла в здание, глядя перед собой, Матвей проводил ее взглядом и выбросил окурок, наспех сделав последнюю жадную затяжку. Каждое утро он стоял здесь и курил, ожидая, когда Марина придет в институт. Бессонов замечал ее издалека, потому что хорошо знал ее фигуру и походку, следил за ней исподтишка, чтобы она не заметила, ждал, пока она молча пройдет мимо него, быстро докуривал и шел за ней следом. Они учились в одной группе.

Марина вошла в аудиторию и села за первую парту, ни с кем не поздоровавшись. Через минуту вошел Матвей и сел в самом конце помещения. Его даже не было видно. Несколько человек попытались сказать Марине «привет», но она их проигнорировала, как поступала всегда.

Марина была из тех, кому легче идти по жизни в одиночку, не связывая себя никакими серьезными отношениями с кем бы то ни было. Она сама решила выбрать эту стезю, потому что понимала: так будет гораздо легче пробиваться и в учебе, и на работе. Собственно, именно поэтому ее отношения с Матвеем были недолгими, и как только в них стала явственно проклевываться привязанность, грозящая в будущем стать оковами, Марина порвала все нити, связывающие ее с молодым человеком. Ей было неприятно, но она быстро отвыкла. Она всегда отвыкала от людей так же быстро, как и привыкала к ним.

Особая чувствительность Марины в отношении отца и полное безразличие ее к тем людям, с которыми ей приходилось учиться плечом к плечу вот уже три года, казалось бы, никак не вяжутся между собой, но, тем не менее, являются реальным фактом. Эта девушка являла собой яркий пример самодостаточности, но и выражала сильное стремление иметь рядом хотя бы одного человека, с которым ее связывало бы именно кровное родство. Семейные узы ценились Мариной на подсознательном уровне, причем гораздо сильнее, чем узы дружественной привязанности или любовных отношений. У нее должен быть хоть один родственник, и пусть он даже не выказывает особенной к ней любви – тот факт, что он ее родня, полностью удовлетворял Марину, и большего ей не требовалось.

Аудитория наполнилась до отказа задолго до появления преподавателя. На улице еще по-весеннему было тепло, но в помещении быстро стало душно. Пришлось открывать окна. Марина не теряла времени даром – она морально настраивала себя к предстоящему занятию. А оно обещало быть тяжелым во всех смыслах этого слова. Если бы она сейчас осмотрелась вокруг и пригляделась к лицам других студентов, она бы прочла в их глазах обреченность и глухой страх.

Преподавателя, который должен появиться здесь с минуты на минуту, боялись, уважали, ненавидели, презирали и не переносили абсолютно все. Именно поэтому его лекции посещали даже отъявленные прогульщики, например, Матвей Бессонов. Этот человек был грозой не только среди студентов. В институте он слыл самым свирепым и бессердечным преподавателем. О нем ходили неприятные истории и байки, которыми пугали абитуриентов и первокурсников, причем весьма успешно. Суть в том, что все эти истории были правдивы.

Достоверно известной информации об этом человеке было критически мало. Сколько ему лет, есть ли у него семья (или хотя бы друзья), чем он занимается помимо работы, бывает ли он когда-нибудь в хорошем настроении – никто не знал: ни студенты, ни педколлектив. Знали, что он жесток; знали, что в первую смену преподает, а во вторую – работает в лаборатории; знали, что пережить его пару и не подвергнуться риску быть униженным – редкость. Этого хватало.

Но наблюдательная Марина знала об этом человеке кое-что еще: он давал такие бесценные знания, которых больше не способен дать ни один преподаватель в этом институте. Поэтому, несмотря на страх и всяческую неприязнь, она шла сюда приобретать высокую квалификацию. Желание получить качественное образование, которое послужит ей билетом во многие НИИ страны, перевешивало любые опасения. Марина мечтала пробиться своим умом и заслужить право работать рядом с умнейшими людьми, которые общими силами ведут борьбу за человеческие жизни, за развитие науки, за улучшение этого мира. Ее непреодолимо влекло в белые стены лабораторий, пока что не столь явственно, но планы на будущее уже казались ей грандиозными, пусть и немного туманными.

Марина приказала себе отбросить все страхи и бесполезные сейчас мысли. Она целиком и полностью готова была отдать себя учебе. В тот миг, когда она ощутила накал энтузиазма, норовивший подбросить ее вверх и заставить подняться на ноги от стремления чем-нибудь уже занять себя, дверь распахнулась, и аудитория словно бы умерла в гробовом трепете.

Он явился, как гром среди ясного неба. От резкого, стремительного шага полы белоснежного халата развевались подобно парусам на мачте. Он в несколько секунд оказался у кафедры, широкими и нервными шагами преодолев нужное расстояние. Марина почуяла тонкую примесь запаха больничной стерильности. Глядя на эту странную походку, она часто думала, что под халатом, скорее всего, скрыто тело, выточенное из чего-то твердого и негнущегося. Она решала для себя, что это камень. Если этот человек из камня, это многое объясняло.

Студентки, сидящие рядом с ней, стали чуть слышно перешептываться. Марина разобрала:

– Горбовский, как всегда, не в духе.

– На кого он вечно так злится?

– Иногда как взглянет – поджилки трясутся.

– И не говори. Наш лев вот-вот кого-нибудь разорвет.

Но девушки быстро смолкли, не желая привлекать на себя внимание человека, которого боялись. Марина посмотрела на Горбовского и ощутила полную готовность выслушивать оскорбления ближайшие полтора часа. Эту цену за знания она была готова заплатить.

Тем временем преподаватель положил руки на кафедру, нахмурил брови, чуть опустил подбородок и заговорил:

– Довожу до вашего сведения, что руководство института планирует учредить комиссию по набору студентов на летнюю практику в лабораторию нашего НИИ: секции вирусологии, молекулярной биологии и генной инженерии.

Марину словно схватили за горло. Она прокашлялась, осмысливая услышанное и не веря в такое чудо. Выждав несколько секунд, Горбовский сухо продолжил:

– В комиссии буду принимать участие я. А также ученые, возглавляющие упомянутые мной секции. Мы проверим претендентов на профпригодность, знание правил безопасности и стрессоустойчивость. Если кто-то пройдет проверку, в чем я глубоко сомневаюсь, мы разберем этих студентов каждый в свою секцию по их личному предпочтению.

Женский голос откуда-то сзади спросил:

– Почему Вы сомневаетесь в том, что кто-то может пройти эту проверку?

Горбовский отыскал говорящего глазами.

– Потому что среди таких одноклеточных, как вы, вряд ли найдется хоть одна инфузория, способная эволюционировать. К тому же председателем комиссии буду я, и мое слово будет иметь решающее значение.

Больше никто вопросов не задавал.

– Так что если кто надумает пройти летнюю практику и получить бесценный опыт, то дайте мне знать, я запишу вас в список и буду иметь в виду, – закончил Горбовский для формальности, прекрасно понимая, что после ТАКОГО заявления никто не станет записываться: ни сейчас, ни после занятия.

Никто не шелохнулся, боясь даже малейшим движением вызвать подозрение в умысле записаться на практику. Марина глубоко задумалась. В ее голове одна идея противоречила другой, а желания боролись со здравым смыслом. Ей, конечно, очень хотелось бы, однако Горбовский в комиссии – это уж слишком жестко.

«Но ведь попытка не пытка, верно? Попробовать стоит. Но какой смысл, если председатель – Горбовский? Кому охота опозориться, да еще, возможно, заработать себе такого опасного и нежелательного врага? Но почему сразу врага?.. Но, но, но! Миллион всяческих «но»! Как будто он только и делает, что запоминает студентов. Мы для него, как муравьи для человека – крошечные, незначительные, мелочные существа, все друг на друга похожие и одинаково бессмысленно живущие. Упустить такой шанс из-за страха показаться недостаточно умной – неоправданная глупость. Надо попробовать. Больше уверенности в себе, Марина. Неужели ты и правда считаешь себя недостойной этого? Судьба дает тебе такую возможность, а ты прячешься в угол, потому что тебе страшно? Тебя не убьют, в конце концов. Максимум – морально уничтожат. Это ничего особенного, к этому мы привыкли. Не в первый раз, и не в последний».

Так, мысль за мыслью, Марина уговорила саму себя попробовать, но говорить об этом Горбовскому она пока что не решилась. Девушка не поднимала глаз, опасаясь, что преподаватель может заподозрить ее намерение. Она бы ничуть не удивилась, если бы узнала, что этот человек умеет читать мысли. Было много случаев убедиться, что студент для него – открытая книга. Горбовский будто бы все обо всех знал. Его проницательный взгляд был колким и метким, он прошивал насквозь, как швейная игла.

– Желающих нет? Я так и думал. Тогда не будем терять времени и перейдем к повторению прошлой лекции. Если вы помните, а я на это очень надеюсь, в прошлый раз мы говорили о том, что история вирусологии весьма специфична. Самая первая вакцина для предупреждения вирусной инфекции была разработана Дженнером еще в 1796 году, а это, смею напомнить, примерно сто лет до открытия самих вирусов. Следом – провал. И за семь лет до открытия вирусов свою вакцину, вторую за всю историю, предлагает основатель вирусологии – Пастер. И вот, наконец, мир дождался рождения нашего соотечественника – некого Ивановского, чтобы он, так сказать, внес свою лепту, изучая мозаичную болезнь табака…

Марина усердно записывала лекцию, не поднимая головы, но все же примерно в середине занятия их взгляды пересеклись. Меньше секунды. Этого хватило на то, чтобы Марина снова начала терзаться сомнениями в успехе своей затеи. Как она может убедить этого человека, мимолетный взгляд которого приводит ее в оцепенение, в том, что она достаточно мозговитая инфузория, чтобы эволюционировать в практикантку? Задавая себе подобные вопросы, Марина понимала, что ее стремление абсурдно. Но второй голос подстрекал ее не слушаться разума.

Пара промелькнула. Студенты быстро собирались и покидали аудиторию, проходя от кафедры на максимально далеком расстоянии. Самые смелые коротко прощались с Горбовским, но он не отвечал на их робкое «до свидания» даже кивком головы, даже взглядом исподлобья. Он просто всех игнорировал, сосредоточенно заполняя журнал.

Девушка с рыжими волосами приблизилась к кафедре, как будто это была корзина с коброй. Горбовский медленно поднял голову и слегка нахмурился. Марина нарочито замедлилась, завидев такую картину. Кто-то пошел на прямой контакт с Горбовским! Нонсенс! Она обязана увидеть, что будет дальше. Неужели эта студентка собирается записаться на практику? – вспыхнуло у Марины в голове. Последние студенты, не успевшие сбежать, замедлились тоже. Развязка будоражила воображение.

– Лев Семенович, – произнесла рыжая чуть дрожащим голосом, – я хотела бы отпроситься с нескольких Ваших занятий…

– В каком смысле – отпроситься?

– Чтобы Вы…

– Говорите.

– …не ставили мне пропуски, будто я прогуливаю.

– Причина? – сухо осведомился преподаватель.

– С-семейные обстоятельства, – ответила девушка и поджала губы, ожидая вердикта.

– Нет.

– Но Лев Семенович, пожалуйста. Мне нужно ухаживать за…

– Хватит, – скривился Горбовский, взмахнув рукой. – Мне плевать, что у Вас там случилось, вплоть до смерти кого-то из близких. Только Ваша личная смерть может освободить Вас от занятий. Я сказал: нет. Не явитесь – долг. Чем вы лучше всех остальных? Ничем. Такой же микроб.

Внезапно рыжая разразилась слезами и спешно выбежала из аудитории. Горбовский не обратил на это внимания. Видимо, он посчитал это удачной актерской игрой, не более.

– А что с ней? – спросил кто-то тихонько.

– У нее мать умерла…

Марину пробрала крупная дрожь. Теперь она ускорила шаг, глядя на дверь, как на спасательный круг. Горбовский, сам того не ведая, попал прямо в точку. Он играючи причинил человеку страшную боль и даже бровью не повел. «Ужасный человек, отвратительный. Сухой аморальный циник. Бесчувственный урод». Марина твердила проклятия до тех пор, пока они не начали материализовываться в шепот. Тогда она вздохнула, осознавая, что сегодня еще более возненавидела этого нелюдя.