Гора Лунного духа или Побеждённые боги

I

Возвращение из Абиссинии известного немецкого путешественника, Рихарда Фогеля, всколыхнуло всю Европу. Экваториальная Африка снова приковала к себе внимание всей читающей публики, как во время Ливингстона и Генри Стэнли. Это, случайно возникшее, африканское увлечение усиленно разжигалось и раздувалось прессой, что, впрочем, было вполне понятно при создавшейся в это время обстановке.

Годы затишья, наступившие после мировой войны и революции, не давали ничего сенсационного читателю, привыкшему жадно глотать известия с разных фронтов. Правда, газеты изощрялись во всякой фантастике насчет Советской России, но все эти изощренья были до того нелепо состряпаны, что надоели очень скоро. Землетрясение в Японии заинтересовало и взволновало мир не более, как на две недели, и унылый читатель опять стал углубляться только в отдел биржи и хронику происшествий.

Понятна поэтому и та горячка, какая началась в европейской печати, когда в берлинских газетах появилось экстравагантное интервью Рихарда Фогеля. Это свалилось, как снег на голову. В Берлин отовсюду понеслись специальные корреспонденты, и Африка, и сообщения Фогеля заполнили весь мир.

Рихард Фогель рассказывал, что во время своих путешествий по южной Абиссинии и северу Английской Восточной Африки он слышал от сомалийцев и галласов о таинственной стране Паруты. По уверению чернокожих, там жили белые духи, которые раньше были настоящими людьми, приехавшими из-за Красного моря. Туземцы заверяли, что в горах к северо-западу от озера Рудольфа есть светящаяся по ночам снеговая вершина, которую они называют горой Лунного духа. Кроме того, они утверждали, что у горы Лунного духа, куда иногда проникали смелые охотники за муфлонами, слышатся порой трубные звуки и бой огромных барабанов.

Передавая эти легенды, Фогель имел неосторожность добавить, что по его соображениям, это, действительно, место обитания какого-то горного народца и что в этом ничего невероятного нет. Слово «Парута», по его изысканиям, несомненно иранского происхождения и ничего не имеет общего с местными языками. Правда, он оговаривался, что у него нет достаточных материалов, но все же высказанные им предположения о Паруте, как о древнейшей финикийской колонии, сделались мишенью для его врагов.

Как и следовало ожидать, первые ядовитые стрелы были пущены в Фогеля из его родного Гейдельберга. Молодой ученый, Фридрих Мольтке, занимавший ту же кафедру, которую занимал когда-то Фогель, выступил с едким памфлетом под названием «Новая Лапута». Статья была выдержана в стиле Свифта, и в ней так развязно и хлестко был обрисован Фогель не то в виде шарлатана, не то в виде слабоумного, что начался судебный процесс.

Этот процесс, а также крупное имя Фогеля сделали страну Паруты самой боевой злобой дня. Скандал не ограничился Г ерманией, а перекинулся и в другие страны. В печати начались бесконечные интервью всякого рода ученых, депутатов, политических деятелей и даже духовных лиц. Всевозможные мнения, теории, фантазии сплетались и рассыпались, как в причудливом калейдоскопе, интригуя публику.

В Париже первые отголоски этих сенсаций и последовавшего за ними скандала как раз совпали с прибытием из экваториальной же Африки известного ученого Жана Кор-бо и его спутника и ближайшего помощника, молодого русского ученого, Пьера Сорокина. Не заезжая в Париж, оба путешественника со всеми своими коллекциями остановились в вилле Корбо в нескольких километрах от столицы.

Прежде, чем делать доклад в Академии, Корбо решил привести в порядок все материалы и, ссылаясь на утомление, поработать с месяц вдвоем с Пьером. Материалы у них были очень обширны — ими был обследован треугольник между Белым и Голубым Нилом, от Хартума до десятой параллели на юг, а на восток до абиссинских предгорий. Вилла представлялась им надежным убежищем для тихой и вдумчивой работы.

Но это оказалось тщетной предосторожностью. На другой же день после их приезда около виллы Корбо весь вечер гудели автомобили всевозможных корреспондентов, а телефон звонил непрерывно. Несмотря на то, что корреспондентов не приняли, а телефон временно выключили, в утренних газетах появились портреты и Корбо, и Пьера, и сообщалось об их здоровье и настроениях. В двух же газетах было указано число ящиков с коллекциями и даже приводились краткие беседы: в одной — с Пьером, в другой — с Корбо.

Друзья прочли со смехом обе заметки и взаимно поздравили друг друга с теми нелепостями, какие они будто бы сказали по поводу какой-то Паруты.

— Постойте, Пьер, — смеясь, заметил Корбо, — но что это за Парута? Тут что-то пахнет сенсацией.

— Начнем делать изыскания, — сказал Пьер, доставая ворох газет.

Заинтересовавшись, они прочли все заметки и статьи о Паруте и только теперь узнали о возвращении Фогеля и обо всем разыгравшемся скандале. Взбешенный Корбо нервно забегал по комнате.

— Но как они смеют, — восклицал он, — как смеют так мешать с грязью крупного ученого? Мы учились у него понимать Африку. Пьер, почему вы так хладнокровны?

Пьер засмеялся, подняв голову от газеты.

— Дорогой профессор, — сказал он, — я внимательно вникал в слова Фогеля и не столько поверил, сколько угадал, что он прав.

— Браво, Пьер! Но все же…

— Подождите секунду, пылкий француз, — остановил его Пьер, — знаете, о чем я подумал?

— Об этих негодяях! И вы, наверное, придумали громовую статью! Вы прекрасно владеете пером.

— Нет. Я придумал лучше.

— Отыскать Паруту?

— Именно. Не смейтесь, в этом ничего невероятного нет.

Корбо молча зашагал из угла в угол. Пьер не мешал ему. Он знал все привычки своего патрона. Последнее путешествие, трудное, сопряженное с опасностями, сблизило их, сделало друзьями. Корбо совсем не походил на тех профессоров, которые или глядят сверху вниз на весь мир, чопорны и важны, как министры, или неряшливы, как нищие, рассеяны и неуклюжи, садятся не в тот трамвай и надевают вместо шапки широкую дамскую муфту.

Глядя на шагающего теперь Корбо, ерошащего свои курчавые волосы, Пьер знал, что его друг серьезно размышляет, ведет сам с собою споры «за» и «против». Он любил эти быстрые смены настроений, хотя сам был хладнокровен, как истый северянин.

Наконец, Корбо молча остановился перед Пьером.

— Ну? — спросил тот.

— Решено. Будем отыскивать, — засмеялся Корбо и, подбежав к двери, крикнул экономке в другую комнату:

— Маргарита, две бутылки шампанского!

— Мы реабилитируем Фогеля, — твердо сказал Пьер.

— А пока, — подхватил Корбо, — пошлем ему телеграмму.

Он подошел к столу и быстро прощелкал на пишущей машинке: «Берлин. Академия. Фогелю. Вполне разделяем ваши предположения. Жан Корбо и Пьер Сорокин».

Сидя за шампанским, они весело шутили и пили за страну Паруты и ее обитателей.

— Я не скажу, — проговорил Корбо, — чтобы я был твердо уверен в этих обитателях, но во всяком случае задача интересна сама по себе. Если мы даже не найдем Паруты, то несомненно натолкнемся на многое интересное.

— Нет, профессор, — возразил Пьер, — у Фогеля есть это особое чутье, которое не обманывает. Не могу доказать, но я убежден в существовании Паруты. Возможно, что это только развалины какого-либо города древней культуры.

Между друзьями среди шуток и острот завязалась научная беседа. Разложив перед собою карту экваториальной Африки, они принялись изучать ее южную область около истоков реки Собат, между абиссинской границей и озером Рудольфа.

— Знаете, Пьер, что возможно? — воскликнул Корбо, — вы видите разбросанные здесь горные массивы и местами хаотические переломы? Что вы думаете?

— Несомненно, — ответил Пьер, — это результаты вулканической деятельности.

— А вы помните, Пьер, — перебил его Корбо, — что всего три года назад один английский охотник открыл в центральной Африке огромный вулканический цирк по площади немного меньше, чем Родос?

— Я понял вас, — быстро схватывая мысль Корбо, ответил Пьер, — этот цирк был совершенно отрезан от окружающей его местности. Я помню, англичанин нашел там стада антилоп и слонов, великолепную растительность и реку, свергающуюся с соседней вершины через край цирка.

— Вот этот цирк, — заметил Корбо, — и дает мне основание думать, что и здесь, в Абиссинских горах, при их обилии потухшими вулканами, могут быть такие же цирки, изолированные от всего мира.

— Совершенно верно, — воскликнул Пьер, — этот цирк английского охотника долго не давал мне покоя. Я все ломал голову, как могли туда попасть не только тяжеловесные слоны, но и легкие антилопы. Я искал дополнительных сведений, но кроме нескольких заметок в «Таймс» и двух фотографических снимков в специальных журналах я ничего не нашел.

— Но я, по своей жадности ко всему, — засмеялся Кор-бо, — при своей непоседливости, еще до нашего с вами знакомства побывал в этом цирке!

— Это очень похоже на вас, — воскликнул Пьер, — я не знаю более авантюрного, если можно так выразиться, ученого, чем вы. Если бы я был Жюль Верном, я бы из вас сделал второго капитана Немо!

— Смейтесь, но роман с Парутой, какой мы задумали начать, потребует от нас не меньше геройства, чем у разного рода искателей приключений. Ну, как бы там ни было, а я ходил по следам англичанина.

— В чем же дело? — спросил Пьер.

— Обойдя цирк, — продолжал Корбо, — я нашел, что в южной стороне произошел огромный обвал и совершенно засыпал скалами узкую долину, которая раньше врывалась в него.

— Ну, тогда все ясно, — проговорил Пьер, — но вернемся к нашей Паруте. Признаться, следовать по пятам Фогеля, как вы следовали по пятам англичанина, мне никак не улыбается. Это значит ухлопать всю энергию на Абиссинские горы и добраться до Паруты никуда не годным хламом.

— Зачем нам это, — возразил Корбо, — мне рисуется совсем иной маршрут: морем от Марселя до Александрии; потом на пароходе до Каира; из Каира по железной дороге до Хартума; потом по Белому Нилу до Фашоды, далее рекой Собат или через саванны к абиссинской границе.

— А не полететь ли нам на аэроплане, — заметил Пьер, — если мы найдем машину, приблизительно такую, о какой вы мечтали в Каире, это будет великолепно. Помните перелет английских летчиков: Каир — Сивах и обратно?

— Это блестящая мысль, Пьер, — вы меня окрылили дважды: во-первых, мы сейчас же этим займемся, а, во-вторых, мы действительно полетим туда на крыльях. Вы знаете Гастона Форестье?

— Это известный авиатор?

— Да. Он — мой молочный брат и друг детства. Он был одно время слесарем на автомобильном заводе, потом механиком на военном аэродроме, а за время войны сделался первоклассным летчиком.

Корбо подошел к телефону, и Пьер услышал следующий разговор.

— Гастон? Добрый вечер… Он самый! Вернулся. Спасибо. Что теперь? А я вот задумал одну штуку, и ты нужен мне до зарезу. Приезжай ко мне, выпьем шампанского и поговорим. Ха, ха! Нет, не женюсь, а впрочем, затеваю если не романическую, то, во всяком случае, очень романтическую авантюру. Сумасброд? Но не менее, чем ты. Ха, ха! Разбойник! Ну, до свиданья. Жду сейчас же…

Довольный Корбо повесил трубку и, мурлыча песенку, закурил сигару.

— Мне приходит игривая мысль, — обратился он к Пьеру, — надуть нашу почтенную Академию.

— То есть как? — удивился Пьер.

— Не пугайтесь, дорогой друг! — Надуем мы ее самым благородным образом. Во-первых, я буду болеть еще месяц, а, во-вторых, мы сделаем письменный доклад. Мне нужно быть свободным и поработать это время с Гастоном.

Корбо с места в карьер набросал Пьеру задуманный им план работ.

Но не успели они закончить своих совещаний, как в кабинет влетел крепкий здоровяк и начал, что есть мочи, трясти руку Корбо своей жилистой лапой.

— Черт возьми, — восклицал он, — ты, Жан, совсем стал чернокожим! И не стареешь совсем, а ведь года на четыре старше меня. Стоит только сравнить, — он хлопнул себя по лысой голове, — это голое колено с твоей шевелюрой! Ну, куда опять несет тебя?

— Подожди, подожди, — остановил его Корбо, — познакомься раньше — мой друг, Пьер Сорокин.

— Гастон Форестье, — смутившись и только что заметив постороннего, пробормотал Гастон.

Корбо расхохотался.

— Знаете, Пьер, он, этот медведь Гастон, страшно ревнив к моему авторитету. Ради бога, никогда не критикуйте меня в его присутствии.

Он сердечно обнял и потрепал по плечу Гастона.

За ужином Пьер и Корбо узнали радостную весть, что Форестье придумал новую конструкцию аэроплана огромной грузоподъемности, с тремя каютами, с новым типом моторов. В качестве двигательной силы, вместо бензина, им будет применено особое, сильно конденсированное вещество, изобретенное Антуаном Пармантье. Ожидая мнения и одобрения Корбо, он с увлечением рассказывал свои планы, делая даже цифровые выкладки.

Корбо пришел в восторг.

— Маргарита, — вскричал он, — самого лучшего вина! Будем пить за здоровье Гастона и за его машину!

Радостный ужин затянулся далеко за полночь. Собеседники решили устроить ангар на дворе виллы Корбо и как можно скорее начать постройку «Титана», как окрестили будущий воздушный корабль.

Прошло три недели, как начались работы на дворе виллы, под руководством Гастона Форестье и Корбо. Погода была чудесная; кругом, словно обсыпанные белым и розовым пухом, стояли в цвету персики и абрикосы. Весеннее томленье пробегало огоньками в крови, волновало и пьянило, но вся эта энергия, которая так сладко разряжается в объятиях и поцелуях, на вилле Корбо вкладывалась в работу. Весеннее возбуждение только увеличивало вдохновенье, и милые образы женщин заслонялись «Титаном» и Па-рутой.

Работа становилась экзальтированной, как подвиги пустынников, хотя тут, рядом, пряно дышал огромный Париж всеми ядами своих соблазнов. Впрочем, при таком увлечении работой время мелькало незаметно, а новые события вокруг Фогеля и Паруты еще более придавали вдохновения.

Не успел еще закончиться безобразный процесс из-за статьи «Новая Лапута», как неожиданная сенсация опять взволновала научные круги и публику. Русская Академия Наук получила из Монголии от известного путешественника Козлова, ученика знаменитого Пржевальского, вновь найденную им в городе Хара-Хото книгу с двумя параллельными текстами на монгольском и на каком-то неизвестном языке. После долгих усилий русским ученым удалось расшифровать неведомый язык, оказавшийся туземным языком Хара-Хото времен еще до нашествия монголов. Благодаря этому удалось прочесть и ранее доставленные Козловым книги, которые он привез из открытого им мертвого города.

Но настоящую сенсацию произвело то, что в этих книгах, согласно сообщению Русской Академии, несколько раз по разным поводам упоминались названия: «Страна Пару-ты» и «Народы Паруты». Это заставило Фогеля снова выступить в печати и заговорить об экспедиции в экваториальную Африку.

Однако, разгоревшиеся страсти вокруг процесса и целый ряд самоуверенных отрицаний со стороны известных ученых, высказывавшихся по поводу первого интервью Фогеля, поддерживали крепкую оппозицию. Сделавшись однажды смешным в глазах широкой публики, Фогель никак не мог внушить веры к своим словам. Ученые, хотя и сдержанно, снова поспешили высказать предположение, что рассказы о Паруте просто одна из кочующих легенд и скорее религиозный миф, чем когда-либо реально существовавшая страна. При этом ссылались обыкновенно на легенду об Атлантиде и тому подобное.

Зато враги Фогеля и юмористическая пресса разнуздались вовсю. Бедного путешественника изображали в чепце, окруженным детьми, которые кричат ему: «Бабушка, расскажи еще про Паруту»!

Корбо злился, но молчал, и, когда его мнения запросила Академия, ответил довольно резко короткой фразой:

— Фогель никогда не бросал слов на ветер!

Ответ этот был напечатан во всех газетах, и Фогель прислал вторую благодарственную телеграмму Корбо.

Что касается Пьера, то им просто овладела горячка, он не мог усидеть на месте и, как только был закончен доклад, принялся за изучение маршрута, который был намечен до решения лететь на «Титане».

Дело в том, что постройка воздушного корабля затягивалась ввиду необходимости делать тщательные испытания аппаратов и частей, а также в силу изменений плана первоначальной конструкции. Пьер, мало знакомый с техникой, оставался в стороне, а между тем его мучила жажда путешественника, и он приходил в ужас при мысли, что придется сидеть в вилле Корбо еще три месяца.

Нетерпение было так велико, что его не обрадовали самые лестные отзывы Академии о докладе и результатах экспедиции. Недолго ласкали его самолюбие и газеты, которые, восхваляя Корбо, упоминали и его имя, как имя новой научной силы. Его популярности, впрочем, много содействовал сам Корбо. Он сделал в нескольких местах доклада высокие оценки находчивости и наблюдательности своего помощника, а также подчеркнул его исключительную способность схватывать и быстро изучать всякого рода туземные языки.

Наконец, в середине мая, Пьер не выдержал и обратился к Корбо с просьбой послать его на реку Собат для предварительного обследования. Корбо несколько дней колебался, но все же согласился, взяв с Пьера слово, что он непременно вернется в сентябре, когда будет готов «Титан», и не станет предпринимать ничего рискованного.

Корбо, впрочем, не придавал большого значения этой разведке, но ему было искренне жаль молодого человека. Единственной задачей он ставил Пьеру — отыскать гору Лунного духа и проверить легенду об ее свечении по ночам, что, предполагал он, происходит от какого-либо незначительного извержения лавы. Во всяком случае, это был почти единственный конкретный признак местонахождения Паруты. Пьер горячо обещал быть точным, как физический прибор.

По совету своего патрона он взял его палатку и приобрел все, что тот ему указал. Он купил себе великолепное ружье в дополнение к револьверу и ножу. Револьвер должен был быть, как и нож, с ним неразлучен. Они прикреплялись к его широкому поясу, во всю длину которого в два ряда помещались патроны в количестве до двухсот. Пояс этот Пьер придумал сам и заказал для последней экспедиции на Белый Нил.

Так как в Хартуме был французский представитель, Кор-бо приготовил к нему письмо, в котором просил позаботиться о Пьере и снабдить его самыми верными людьми из туземцев для перехода через саванны. Написал также письмо знакомому англичанину в Фашоде, прося немедленно сообщить, если что случится с Пьером. Словом, Корбо проявил такую нежную заботливость, что Пьер был растроган почти до слез. Отъезд был назначен через неделю. Костюмом для тропических стран и другими необходимыми вещами в этом роде, а также провизией было решено запастись в Александрии. Пьер радовался, как школьник, и целые дни проводил в хлопотах, а по вечерам внимательно перечитывал все, что было сказано Фогелем о Паруте, и то, что сообщалось русской Академией Наук по мере прочтения книг Хара-Хото.

Промелькнуло, между прочим, сообщение, что в одном из фолиантов найден такой текст:

«Когда была распря народов Быка и народов Овна, боги наказали людей черною смертью и голодом. Безумие крови овладело людьми, и кровь убитых поила землю, и злые духи напились ею досыта. Тогда народы Паруты, чтущие кровожадную Саинир, в ужасе ушли на Запад. Люди же Овна победили людей Быка, и не стало человеческой крови на жертвенниках».

Взволнованный Пьер сообщил это Корбо, и они окончательно убедились в правоте Фогеля. Но, как ни странно, другие ученые совершенно не связывали этих строк книги из Хара-Хото с предположениями Фогеля. Книгами интересовались только языковеды и историки культуры, которых занимали совершенно иные вопросы. Ими было высказано мнение о сходстве многих легенд хотской литературы, как назвали книги, привезенные Козловым, с легендами Рамаяны и другими мифами зенд-авестской культуры.

Вообще Парута отошла как-то быстро на второй план, и о ней только иногда вспоминали. Обострение вопроса о репарациях и осложнения в связи с рурской оккупацией приковали публику к новым интересам. Потом полетели сообщения о выступлениях немецких фашистов и коммунистов, о правительственном кризисе в Германии и так далее. Словом, политические сенсации вытеснили всякие другие.

Казалось, над Европой опять подымается новая военная гроза, и расстроенный Корбо как-то за обедом, швырнув газету, сказал печально:

— К сожалению, до тех пор, пока будут люди, у которых больше обедов, чем аппетита, и люди, у которых аппетита больше, чем обедов, — до тех пор нельзя быть спокойным за культуру.

— Но все же ее нужно создавать, — энергично вмешался Форестье, — несмотря на войны и распри.

— Мы, ученые, — добавил Пьер, — должны думать о будущем.

— Да, — согласился Корбо, — прошлое для отдельного человека бывает иногда лучшим, но для человечества никогда!

Это был как раз прощальный обед Пьера, и несколько грустная философия друзей объяснялась, главным образом, предстоящей разлукой. Но для Пьера все эти настроения были мимолетными — ему уже мерещился Нил, каменистые пустыни Хартума, а там, дальше на юг, рисовались в его воображении бесконечные саванны, степные озера, гигантские стволы баобабов, бегемоты, зебры и яркие стаи красноперых, алых фламинго.

Чудился разноязычный говор белых и черных народов, и мелькали перед глазами пестрые одежды и черные нагие тела полудиких и диких племен. Страсть, знакомая только путешественнику, опьяняла его, и он едва дождался автомобиля, чтобы ехать на станцию, скорее вскочить в поезд и мчаться к Марселю.