Гонщик

Глава 6

На завтраке я все еще ощущал себя героем дня. Восхищенные взгляды молодежи, одобрительные взгляды мужчин, поощряющие женщин… Все это было приятно. И я бы совсем растаял, если бы не отравляющие сознание мысли: во что такое умудрился вляпаться мой здешний двойник? Ведь, казалось бы, тишайший парень, от воплей Маннера готов под лавку спрятаться. Ан нет, его пытаются убить, причем тишком. Интересно, а Маннер ли послал тех вчерашних бандитов? Машина — его, люди — тоже его. А приказ мог ведь и не он отдать. А кто? Одно очевидно: этот человек, кто бы он ни был, огласки не желает, действует втихаря и чужими руками.

С этими мыслями я встал из-за стола несколько рассеянный, что было приписано нервному потрясению от вчерашней схватки с матерым сквернословом. Тем не менее, мне удалось подняться к себе без происшествий. Задвижки или какого-либо другого запора на двери в мою комнату не было, так что я просто плотно прикрыл ее. Прежде, чем отправиться смотреть фотоархив господина Игнатьева, надо было выложить вчерашнюю добычу. Те сорок рублей, что я поимел со вчерашних бандитов в качестве компенсации за испорченное настроение и потраченные нервы до сих пор лежали в кармане сюртука. Брать их с собой мне совсем не хотелось. Кроме того, я еще не решил, стоит ли отдавать эти деньги мадам Грижецкой за месяц пансиона. Может, за ближайшую неделю я найду более интересное вложение своим капиталам.

Ключа от секретера я так и не смог найти. Но замок на дверце был настолько примитивен, что при некоторых навыках ключ был не так и нужен. А у меня в кармане после вчерашних похождений появился кривой и ржавый, но вполне привычного для меня вида гвоздь: не кованый, а обычный. С помощью этого подручного инструмента я и запер замок, потратив на это не более десяти секунд времени. Конечно, за те дни, что я провел в пансионе, неприятных инцидентов не случалось, но теперь я мог быть уверенным, что без помощи специалиста никто не получит доступа ни к моим деньгам, ни к документам, ни к выпивке.

Дело было сделано, и я бодрым шагом направился к выходу. Я почти успел до него добраться, но тут случилось такое, что в первые минуты повергло меня в шок. По лестнице дробно простучали легкие каблучки, и через секунду дверь моей комнаты распахнулась с такой силой, что с грохотом ударилась о стену. Окажись я на полшага ближе, меня бы снесло и, возможно, с фатальным исходом. Я еще не вполне понял, что произошло и приготовился то ли сражаться за свою жизнь, то ли сигать в окно, как на пороге возникла разъяренная фурия. И, надо сказать, прехорошенькая.

Итак, в комнате появилась молодая — на мой взгляд, не старше двадцати лет — барышня. Василькового цвета платье с рюшами и оборочками, длинное, до пола — как здесь принято носить. Из-под подола виднелись острые носки ботиночек. На руках — тонкие кружевные перчатки, в маленькие аккуратные ушки вдеты золотые капельки с синими, под цвет глаз, камушками. На тщательно завитых золотистого цвета волосах не иначе, как магией удерживается кокетливая символического размера шляпка. Маленький подбородок угрожающе выставлен вперед, совершенной формы носик устремлен почти что в потолок, ноздри раздуваются, словно у почуявшей добычу пантеры, насурьмлённые бровки гневно сдвинуты к переносице, глаза мечут молнии — хоть портрет пиши. Одна рука уперта в бок, в кулачке другой стиснута газета — скорее всего, вчерашний номер «Ведомостей».

При виде этакого цветка я несколько расслабился, но, как оказалось, напрасно. Барышня сделала несколько быстрых шагов, подойдя ко мне почти вплотную, вздела руку с газетой и принялась трясти ею перед моим носом.

— Что это такое, Вольдемар?! — театрально вскричала она, нимало не смущаясь тем обстоятельством, что ее слышал сейчас весь пансион до последней служанки. — Что это такое, я тебя спрашиваю?

Из манеры обращения явно следовало, гостья была довольно близкой подругой моего предшественника. Не знаю, до какой стадии у них дошли отношения, но, судя по отсутствию соответствующих колец, вряд ли дело дошло даже до помолвки. Причем, могу дать голову на отсечение, что Володя Стриженов был готов засунуть свою шею в ярмо брачных уз в любую минуту, а вот дамочка под венец явно не торопилась. Как бы там ни было, я и в прошлой жизни не позволял так с собой обращаться, и сейчас позволять не собирался.

По моему опыту, разговаривать и, тем более, спорить с женщинами, находящимися в таком состоянии, совершенно бесполезно. Сперва надо их остудить, для чего дать вволю проругаться и выплакаться, и только потом обращаться к их разуму. До того они не способны воспринимать ровным счетом ничего. Вот только как разговаривать с абсолютно незнакомой девушкой, даже имени которой не знаешь? Придется в который раз импровизировать.

— Извольте объясниться, мадемуазель, — холодно ответил я, делая шаг назад: не люблю близкого контакта своего лица с газетами. — Что вы имеете в виду?

— Объясниться? Это ты мне должен объяснить! Ты что мне обещал? Ты вот на этом самом месте клялся! А что теперь? Теперь я узнаю, что ты довел-таки господина Маннера до того, что он вышвырнул тебя вон. И что ты теперь будешь делать? Что я теперь должна буду делать? Я поверила тебе, твоим обещаниям, а ты… Негодяй!

Как бы хороша ни была дамочка, а подобных наездов я терпеть не собирался. И в том мире, и в этом. Я заморозил интонацию до состояния льда:

— Мои отношения с господином Маннером вас, сударыня, волновать не должны.

— То есть, как это не должны?

Дамочка распалилась еще пуще прежнего, хотя, казалось бы, дальше уже было некуда.

— Ты ведь знал, ты знал, что меня пригласили на бал к баронессе Сердобиной. Боже, чего мне стоило получить это приглашение! Это шанс, который бывает лишь раз в жизни, а ты у меня его отнял. Подлец!

— И при чем здесь господин Маннер? — хмыкнул я, все еще не улавливая мысль девушки.

— Как это при чем? Мне же совершенно не в чем идти! А ты сам, сам пообещал мне новое платье. Бал состоится через неделю. И что я, по-твоему, должна делать?

Выплеснув на меня свой негатив, девушка рухнула на очень кстати оказавшийся рядом диван и закрыла лицо руками. Обтянутые шелком узенькие плечики мелко затряслись.

Вот теперь мне все стало ясно. Девушка решила въехать в рай на чужом горбу. Насколько я помню, бальные платья стоили бешеных денег, за них отдавали какие-то совершенно безумные тыщи. А надеть такое во второй раз считалось неприличным. И выходило, что дамы — вернее, их кавалеры по капризу своих дам — буквально выбрасывали на ветер состояния, лишь бы иметь возможность блеснуть на очередном балу и вызвать зависть у своих злейших подруг. Вот уж, действительно, ярмарка тщеславия. Но откуда тыщи у Володи Стриженова? Разве что он рассчитывал вчера, в день выплаты жалования, назанимать у всех, у кого только можно, а потом сидеть полгода без копейки, довольствуясь лишь кормежкой мадам Грижецкой и в очередной раз штопая носки да кальсоны, поскольку новые купить ему будет не на что. Это насколько же надо сойти с ума, чтобы по доброй воле ввергать себя в такие долги! Потом ведь пришлось бы покорно исполнять каждое указание Маннера, даже самое идиотское, только чтобы не случилось каких-нибудь штрафов. Ну нет, мы на такое не пойдем.

Так, а что сейчас было? Если холодно и отстраненно проанализировать действия девушки, то выходит классический вариант манипуляции: сперва вывести объект воздействия из душевного равновесия, потом сделать виноватым, а потом безотказным женским оружием — слезами — окончательно отключить мозги и заставить сделать все, что нужно. В данном случае — оплатить бальную. Да-а, попал Володя Стриженов, как есть попал. К счастью, эта хищница даже не особо маскируется. Видимо, настолько уверена в его лошарости и в своей хитрости. Вот только рассчитывала она дурить совсем другого человека. До крайности мягкого и наверняка по уши в нее влюбленного. Со мной же такие фокусы и раньше-то не проходили, а нынче и подавно не пройдут. Правда, придется немного блефовать, но риск ведь дело благородное, не так ли?

Я принялся расхаживать по комнате и размышлять вслух:

— Что мы имеем? Имеем молодую красивую девушку, которая, прекрасно осознавая свои внешние данные, и то, какой эффект они производят на некоего Владимира Стриженова, поощряла ухаживания за ней, говорила о своих чувствах, позволяла себя целовать…

— Только в щечку! — донеслось с дивана. — И только один раз.

Ага, значит, меня слушают. Я развернулся в обратную сторону и прошествовал к двери, мимоходом глянув на незваную гостью. Она отняла руки от лица и следила за мной со все еще сердитым выражением лица. Глаза ее были абсолютно сухими. Что ж, продолжим:

— Третьего дня тот самый известный ей Владимир Стриженов, участвуя в гонках, попал в тяжелую аварию и едва не погиб. Об этом была огромная статья в «Ведомостях», и девушка не могла об этом не знать. И что же, она прибежала помочь симпатичному ей человеку? Или она хотя бы справилась о его здоровье? Нет, нет и нет. И при этом она смеет утверждать, что испытывает к упомянутому человеку какие-то чувства. Интересно знать, какие. Снисходительная жалость к недотепе, имевшему неосторожность увлечься интересной барышней? Чувство власти над безответно влюбленным дурачком, на котором можно оттачивать приемы соблазнения и за счет которого самоутверждаться? Прагматичная заботливость о безотказном источнике средств? Скорее, все вместе, но последнее — из перечисленного является главным. Ведь едва возникла угроза поступлению очередной суммы, как она примчалась спозаранку, разыграла безобразную сцену и во всеуслышание обвинила своего ухажера во всех смертных грехах, неоднократно оскорбила… Ах да, я совсем забыл: женщина не может нанести оскорбление, женщина может только обидеть.

Я остановился и в упор взглянул на незваную гостью. Судя по выражению ее лица, она уже поняла, что нынче не прокатит, и теперь лихорадочно прикидывала, как может добиться своего иным способом.

— Так вот: вы обидели меня до глубины души. Настолько, насколько ветренная кокетка может обидеть искренне влюбленного в нее человека. А посему отныне я не хочу иметь с вами, сударыня, ничего общего. Извольте покинуть мой дом и более не возвращаться в него.

Девушка медленно поднялась с дивана. Очевидно, она все-таки выбрала себе новую роль. Устремленные на меня голубые глаза, обрамленные длинными пушистыми ресницами в один момент наполнились влагой. Изящная ручка тут же поднесла к уголку глаза надушенный кружевной платочек.

— Наверное, я действительно виновата перед тобой, Вальдемар. Пойми, я… Я просто не могла… Но вспомни, как хорошо нам было вместе!

Кружевной платочек промокнул другой глаз. Наверное, прежний Володя Стриженов уже растаял бы, и побежал занимать деньги, где только можно. Но я — не он. Барышня хороша, спору нет. Вот только я не испытываю к ней ни малейшей сердечной склонности.

— Я все помню, сударыня, но денег моих вы не получите. Тем более, в обмен на притворные улыбки и фальшивые слезы. Кстати, с кем вы идете на бал?

— Это вас не касается! — мгновенно отреагировала барышня.

— Вот, значит, как! Выходит, я должен оплатить ваш вечер с другим мужчиной. Я так похож на идиота?

По моему глубокому убеждению, прежний Вольдемар Стриженов как раз и был клиническим идиотом. Не видеть, как тебя откровенно и без тени смущения динамят — это надо постараться. И выражение лица девушки говорило примерно о том же: она именно что держала его, а, значит, меня за дурачка и безжалостно доила. Не удивлюсь, если две трети жалования гонщика уходили именно в эту прорву. А теперь она не могла понять, что же произошло, почему прежде безотказные приемчики раз за разом дают осечку. Теперь надо ей это объяснить, причем так, чтобы у нее не осталось возможностей возразить.

— Друзья давно предупреждали меня о том, что вы за моей спиной крутите романы с другими мужчинами. Я, признаться, не верил этому и даже поссорился со многими из них. Но теперь получил полное подтверждение их словам. Так вот, я не желаю по вашей милости становиться посмешищем всего Тамбова. Между нами все кончено. Надеюсь, вы помните, где находится выход.

В комнате наступила тишина. Да и весь дом, кажется, замер, слушая, чем закончится этот спектакль. Пауза затягивалась. Дамочка явно не хотела мириться со своим поражением.

— Ну что ж, раз вы не хотите уходить, тогда уй ду я. Надеюсь, здесь, — я обвел взглядом комнату, — ничего не пропадет.

— Вы!.. — взвизгнула вымогательница. — Вы!.. Я!..

Одарив меня злобным взглядом, она кинулась к двери и пустилась бегом вниз по лестнице.

— Осторожнее, лестница крутая! — крикнул я ей вслед. — У меня нет денег на ваши похороны!

В ответ лишь где-то внизу хлопнула входная дверь. Я выглянул в окно. Красотка, на этот раз действительно взбешенная, а не разыгрывающая комедию, прыгнула за руль изящного и, насколько я мог судить, нового мобиля. Она нервно дернула один рычаг, другой, резко выкрутила руль и рванула с места. Я моргнуть не успел, как грузовой мобиль, летящий по мостовой со скоростью не менее двадцати миль в час, отчаянно крякая клаксоном врубился в борт дамской вуаретки.

— Куда прешь, овца! — заорал немолодой усатый водитель в сапогах, комбинезоне и кепке.

Может, он и не так сказал — расслышать слова мне, к сожалению, не удалось. Но смысл был именно такой, за это можно было поручиться. Ну а я глянул на себя в зеркало, улыбнулся отражению и направился в гости к журналисту. У крыльца пансиона я немного задержался, чтобы полюбоваться картиной. Пожалуй, у моего гоночного мобиля после давешней аварии повреждений было меньше.

Мое присутствие было замечено, и меня наградили взглядом, полным чистой, незамутненной ненависти, на этот раз самой настоящей. Я послал в ответ воздушный поцелуй и, насвистывая попсовый мотивчик, энергично зашагал вниз по улице.

Когда я добрался до особняка Игнатьевых, журналист уже вышагивал взад-вперед возле ворот, вызывая показное неодобрение дворника. Едва я миновал ажурную чугунного литья калитку, как был схвачен и препровожден во флигель, где и располагалось логово звезды местной журналистики. Порядок в небольшом одноэтажном здании сохранялся лишь в гостиной. И поддерживался он, скорее всего, отнюдь не стараниями Федора Ивановича. Да и чайный набор — самовар, заварник, сушки — появился на столе отнюдь не стараниями хозяина флигеля. Меня это смутить не могло, а молодой человек, кажется, и вовсе был неспособен к смущению. Ну а людям иного склада в журналистике делать нечего.

Я нынче проходил по категории дорогих гостей. Хозяин же суетился вокруг, не зная, куда усадить и чем угостить.

— Очень, очень рад вас видеть, Владимир Антонович! — совершенно искренне приветствовал меня Игнатьев уже раз в пятый, если не в шестой. — Располагайтесь, где вам будет угодно. Наливайте себе чаю. Вы уже завтракали? Ничего страшного, чай в любое время не помешает. Берите сахар, сушки. Или вы предпочитаете мёд? Я прикажу принести.

— Нет-нет, Федор Иванович, не беспокойтесь. Я пью чай вовсе без сахара. А вот заварки, с вашего позволения, налью побольше.

— Как пожелаете. Угощайтесь, пожалуйста. Вот, земляничное варенье. Вкус — бесподобный, а уж аромат и вовсе с ума свести может.

Такая опека была мне непонятна и начала напрягать, а потому, едва усевшись в кресле с кружкой чая в одной руке и горстью сушек в другой, задал вопрос в лоб:

— Дорогой мой Федор Иванович, с чего вдруг такое обхождение? Для чего все эти реверансы вокруг моей скромной персоны?

— Ну как же, Владимир Антонович, это с вашей помощью мне удалось прославиться. Пусть и в пределах нашего, не самого большого, городка, но это, все-таки, шаг вперед и, скажу вам, немалый. Понимаете, до вчерашнего вечера отец считал журналистику глупостью и делом совершенно недостойным. Правда, не мешал моим занятиям, считая, что я сам должен прийти к этому выводу. А чтобы простимулировать меня, полностью отменил выплаты на мое содержание. Он заявил, что мужчина обязан содержать и себя и, в будущем, свою семью. И если я действительно чего-то стою, то должен суметь прокормиться самостоятельно. Правда, он оставил мне в пользование этот флигель, древний дедовский мобиль и камердинера.

— Сурово, — заметил я, обмакивая сушку в земляничное варенье. — Но вполне справедливо. Если вы не сможете зарабатывать себе на жизнь выбранной профессией, стоит изменить источник заработка. А писание статей в газеты оставить в качестве хобби, этакой эмоциональной отдушины.

— Да, я уже и сам начал подумывать о чем-то подобном, поскольку до сих пор заработки мои были случайны и не слишком велики. Их с трудом хватало на прокорм и на приобретение фотографических принадлежностей. Но вчера…

Я уже догадался, к чему клонит Игнатьев-младший, но предпочел дать молодому человеку закончить свою мысль.

— Вчерашняя статья, она просто всколыхнула город. Редактор «Ведомостей» бегал по кабинету как…

— Как в афедрон укушенный, — подсказал я.

— Ну да, — засмеялся Игнатьев. — Еще бы: вчерашний тираж дважды допечатывали. И вот в результате у меня в руках постоянный контракт с газетой, и вполне приличное жалование. Плюс отдельные выплаты за попавший в номер снимок. И отец, надеюсь, переменит свое мнение. Кстати, за вчерашнюю публикацию мне выплатили неплохой гонорар. И половина его по праву ваша.

Журналист извлек из внутреннего кармана сюртука портмоне, вынул из него несколько хрустких новеньких ассигнаций и положил передо мной.

— Ну нет, я с вами не согласен. Максимум — четверть. Я лишь дал вам возможность проявить себя. А все остальное вы сделали сами.

— Половину, не меньше. Дело в том, что я написал еще одну статью, пересказав позавчерашнюю вашу речь в пансионе. Она уже взята в печать, и появится в сегодняшнем вечернем номере. Так что эти деньги, безусловно, ваши.

— Ну что ж, раз вы настаиваете…

Я взял красноватые бумажки, не считая, сложил их и сунул в карман.

— Тогда спасибо.

— Это вам спасибо, Владимир Антонович!

Журналист так и лучился радостью.

— Федор Иванович, вы обещали показать фотографии с тех самых гонок.

— Да, конечно, сию минуту. Только спущусь в лабораторию, она у меня в подвале.

Игнатьев скрылся в одной из дверей, а я достал из кармана деньги и пересчитал их: пятьдесят рублей. Однако! Неплохо живут господа журналисты. Правда, такие жирные статьи будут выдаваться не каждый день, но тут уж Федору Иванычу и карты в руки.

Журналист вернулся быстро и протянул мне конверт из плотной черной бумаги. Я вытряхнул содержимое себе на колени. Снимков было немного, всего три штуки. Но они не шли ни в какое сравнение с газетной фотографией. Эти карточки, хоть и были меньше по размеру, содержали большое количество мелких деталей, которые можно было разобрать даже без лупы.

Кадр, который я видел в «Ведомостях», ничего нового не принес. Да и был он сделан спереди от мобиля, так, что публику практически не было видно. А вот один из двух других оказался намного интереснее. В толпе зрителей, позади всех, я увидел очень знакомую физиономию. Клейст, собственной персоной! И выражение на его лице такое, злорадное. И правая рука у него прячется под сюртуком. Не револьвер ли в ней? Глушитель для наганов, как я помню, делали и в моем мире. И был он ну очень хорош. Так почему бы Клейсту не сделать себе глушитель? Доступ к мастерской у него неограниченный. Неужели он настолько ненавидит меня, что решил избавиться от конкурента? Хорошо, если это так. А если нет? Как узнать? А вообще, насколько Клейст хороший стрелок? Попасть из револьвера на большом расстоянии в быстро движущуюся цель небольшого размера задача очень непростая.

Я еще поразглядывал фотографии. Ничего нового они мне не дали кроме того факта, что гонщиком мой двойник был превосходным. Если бы он врезался в тот валун на полных пятидесяти милях, от машины бы только клочья полетели. А он, видимо, успел среагировать и затормозить и только потом потерял сознание. Надеюсь, он хорошо проживет остаток своей жизни. Кое-какие сбережения у меня имелись, на несколько лет ему хватит, если не жировать, а там адаптируется, найдет себе заработок. А нет — что ж, сам виноват.