Голос Вселенной 1996 № 5

Зори пышут кровью,

что им боль!

Под небом – раздолье.

На земле – разбой.

А под синим куполом

Места вдосталь всем:

Куплено?

Не куплено!

И живи и сей.

Но трубой архангела,

как на страшный суд,

Черные посланники

в темноту зовут.

Там нет ничего уже –

пусто и черно.

Спрятался, в леса ушел –

повезло!

Да попробуй спрячься – быстр конь степной,

Не достанут саблею, дотянутся стрелой.

Князь, душой не крепкий, ускользнет.

Уведет дружину.

А народ?

Слезы не помогут –

лей, не лей.

И не жди подмогу –

«нету ей»!

Стрибожьи внуки провевают память.

И вновь встают над ковылем полки.

И стяги с грозным ликом над полками –

Как персты указующей руки.

Полуязычники и полухристиане

С единой верой в справедливый меч,

И в руку твердую,

и в землю за плечами,

Которую обязаны сберечь.

Шеломы островерхие и копья,

И бронь, и нетерпенье седоков,

И пешей рати гул и громословье,

В себя вбирающее посвисты ветров.

Свистят стрибожьи внуки, завывают

И тело под кольчугой холодят,

И мрак восточный солнце пожирает,

И демоны удачи не сулят.

Придут снега сюда, придут метели,

Лютуя и зверея в пустоте,

И занесут, и заметут, развеют

Следов остатки.

Но воспрянут те,

Кто напоил ковыль горячей кровью.

И снежным смерчем поднятые вверх,

Объятья смерти разорвут любовью,

Сольются с снегом.

И падут как снег

Так далеко отсюда,

там, за Доном,

Где их так ждали, и уже не ждут,

Со всей землей навстречу,

с каждым домом

Они посланцами небес придут.

Завоют вьюги, стекленея в выси,

Сполохами свиваясь и грозя.

Но недоступна будет даже мысли

Их ипостась иная и стезя.

И серебристые их тени воплотятся

В обличье неподвластное уму,

И в воздухе прозрачном растворятся,

И воздухом тем в грудь войдут мою.

Стою.

Все помню.

Степь гудит ветрами.

Один я.

Что?

Нет, нет – я не один.

Стрибожьи внуки возвращают память,

Взвевая стяги тех, моих дружин!

Собирала Москва земли русские.

Ум копила, силу и стать,

Чтоб тверским, рязанским и суздальским

Встать с колен,

На ноги встать,

Отряхнуться,

расправить плечи

И от моря до моря вздохнуть

Полной грудью,

в кровавой сече

свой единственный высветив путь.

Ты живо, Куликово поле!

Тяжек меч,

но праведен меч.

Мы от поля до поля в воле

Красоту земли и раздолье.

Чистый дух и любовь сберечь!

На Москве стучали в такт три сердца.

Каждое по-своему, но в такт!

Трое было их – единоверцев

По Христу,

и по кистям в руках.

По тому, что выйдет из-под кисти

И останется – твое… и не твое.

По застывшей в мертвой краске мысли,

И по духу, оживившему ее.

В горестной купели сердце выкрещенное

Оживало рядом с молодым

Сердцем,

куликовским всходом вырвавшимся

Из родной земли сквозь черный дым,

И от них ни чуть не отставало

Сердце, недоступное годам, –

Все, что накопило, отдавало

Жизни,

людям.

храмам,

городам.

В Благовещенском, под свод,

на самый верх

Лез Рублев,

отринув суетность земную.

И светлел лицом суровый

Грек,

Вспоминая родину святую.

От погибели своей земли бежал

Он на Русь, объятую пожаром.

Русь восстанет из огня –

он знал,

Ну а вместе с ней,

его же даром,

Византия в фресках будет жить –

Так угодно, видимо, судьбе,

И из рук не выпускал он кисть.

Забывал в работе о себе.

Старичок седой и узловатый,

За наставника артельным и отца,

вверх глядел, в соборный свод покатый

Прохор – чудодей из Городца.

И прищуривая глаз подслеповатый –

скольких вывел в свет его мазок –

Он, ругая годы, говорил:

– Ребяты,

мне б наверх подняться кто помог!

Оживали стены

и вмещали

На себя все отблески земли,

Отряхнувшей тяготы печали,

Возродившейся из пепла и золы.

И в суровых ликах узнавали Люди тех,

под чьи знамена шли.

И отныне лики не пугали –

Поднимали,

за собой вели!

В образе

Спасителя людского

И его апостолов святых

Прихожане видели Донского,

Храброго Владимира,

иных –

Не вернувшихся из славной битвы.

Но навек оставшихся в сердцах.

Тех, чьи судьбы с их судьбою слиты.

Превозмогших муки,

смерть

и страх.

И стучали в такт сердца артели.

Подчиняясь трем большим сердцам:

Сердцу –

выкрещенному в горестной купели,

Сердцу –

радостному как капель в апреле.

Сердцу –

бьющемуся вопреки годам.

Пролетела пара лет

с благовестным звоном.

Зубы обломавши, ушел Едыгей.

Во Владимире Андрей

с Даниилом Черным –

Время – разбросавши, сводит людей.

Тихо у Успенского собора.

Примолкает, проходя, народ, –

Здесь – мирская суета, котора.

Там – священнодействие идет.

От церквей Царьграда и Софии

Страшный Суд – любимейший сюжет.

Только трудно напугать Россию,

Крепнущую среди страшных бед.

Да и стоит ли?

Напрасная задача!

Столько было видено судов! –

Суд так суд!

Но надо бы иначе! –

С Даниилом порешил Рублев.

Даниил в работе скор, спор.

Зуд мастеровой зудит в груди –

В руки бы не кисть, а топор!

А Андрей все в небо глядит:

Ищет в небе сердцем лазурь –

Вот бы краски где растирать.

Меньше будет крови и мук.

Если золотое с солнца брать!

Судный День – как торжество любви.

Братства и согласия людей,

И освобождения земли –

В мыслях рисовал себе Андрей.

И волжбою друга увлечен,

Даниил в груди огонь гасил.

Верил – мир страданья обречен.

Только б у любви хватило сил.

Стены пропадали –

это кисть

Прорубала светлое окно

В ту не близкую,

но будущую жизнь.

Что творцам застать не суждено.

И опять в дорогу –

кругла земля.

И хочется многое в жизни успеть:

Понемногу можно,

мало – нельзя!

Нас подхлестывает в этой жизни смерть.

Знал Рублев –

с костлявой не рассориться

И покоя в жизни не просил.

Верил– труд его воздастся сторицей.

Знал и то,

что чужды на Руси

Византийцев образа суровые –

Время не стращать!

А время строиться!

И рождалися иконы новые –

Светлые!

Венцом их стала «Троица».

Долог путь.

Но каждой новой вехой

Он земные путы обрывал.

Век его не мерялся успехом –

лишь страданьями и болями людей –

И во всем оставшись человеком.

Смертным, тленным,

богомаз Андрей

У дверей

в бессмертие

стоял!

Не глядела «Троица» на мир.

Мир гляделся в «Троицу»,

как в зеркало.

Задержавшись перед ней на миг,

Кровь с себя смывал,

ему хотелось белого!

Золотистого!

И чисто-голубого!