Голос мертвого леса

Иван Белов Голос мертвого леса

Едва за окном забрезжил хмурый рассвет, Катерина откинула одеяло. За соседскими крышами, на фоне серого неба, притаилась неровная линия еловых вершин. Мертвый Лес. По позвоночнику пробежала неприятная дрожь. Лес все дал Катерине и в два раза больше отнял, Лес всегда собирает кровавую дань. Старенький мобильник показывал четыре ноль две. Месяц, число, год, век сейчас не важны. Главное – время, а его осталось с гулькин хренок. Ночь прошла в бессонной, злой маете. Катерина сомневалась и прикидывала варианты, изредка проваливаясь в тревожную дремоту. Чуть свет решилась – надо идти. Шутка ли, одиннадцать человеческих душ. Лес сглотнет, не подавится.

В доме царила зыбкая полутьма, пахнущая сыростью и подгнившей древесной трухой. Беленой глыбой высилась нетопленая печь, плыл во мраке круглый, с витыми ножками, стол. На кухне уютно тикали ходики. Тик-так, тик-так, торопись, Катерина, а то будет…

Кровать скрипнула провисшей панцирной сеткой, и Катерина затаилась, ловя мерное дыхание спящих детей. Господи, лишь бы не разбудить, проблем будет огогошечки-ой. Вроде тихо.

Катерина осторожно выскользнула на кухню. За печкой, в закутке у рукомойника, стянула ночную рубашку и осталась нагой. В мутном зеркале отразилось усталое лицо женщины, порядком растерявшей молодость и красоту. Нет, ну мужики еще, конечно, клюют, но разве это комплимент в деревне с пятью старыми бабками? Катерина сняла с полки литровую банку, открутила крышку и сморщилась. В нос ударил запах дегтя, сажи, болотной тины, плесневелых грибов и сосновой смолы. Снадобье, отбивающее людской дух и ароматы человеческого жилья. Так проще всего остаться в Лесу незамеченным и не выдать себя. Катерина принялась втирать вонючую, густую мазь от плеча до кончиков пальцев, в шею, опускаясь ниже, массируя тяжелые, отвисшие груди и плоский, начинающий зарастать валиками жира живот. Руки скользнули по внутренним сторонам бедер и ягодицам, оставляя на коже противную липкую пелену.

Она подождала, пока мазь немного подсохнет, и бесшумно оделась: нижнее белье, рубашка, вязаный свитер, камуфляжный костюм, носки, сапоги. Убрала волосы под платок. Вещи разношенные, чистые, приятные телу: хлопок, кожа и шерсть. Никакой новомодной синтетики. Лес ненавидит ненатуральное, если ему перечить, выйдет дороже себе. Затянула и проверила пояс: охотничий нож, доставшийся от отца, зеркальце в отдельном кармашке и две склянки, одна с вонючей мазью, вторая со смесью перца и соли. В латаный-перелатаный рюкзак сложила запасное белье, носки, тонкое одеяло, хлеб, сало в тряпице, консервы и сахар. Еды принято брать на три дня, а почему – не знает никто, даже самые древние старики, ведь неизвестно, когда из Лесу выйдешь: может, через неделю, может, через месяц, а может, и вовсе не выйдешь, подвесишь на ветках кровавые потроха. В передний карман рюкзака сунула топор, сбоку подвязала четырехзубую кошку с десятью метрами бечевы, накинула брезентовый дождевик и опустилась на шаткий табурет, присесть на дорожку. Сборы в Лес – ритуал последовательный и отработанный, у каждого свой. Отец Катеринин перед уходом преклонял колено и детей целовал от младшего к старшему, она до сих пор, спустя столько лет, помнила колючую, желтую от табака щетку отцовских усов. Помнила добрые, с хитрым прищуром глаза. Глаза обещали – я вернусь. Но однажды соврали, и отец навеки сгинул в Лесу.

Катерина выбила пальцами нервную дробь по крышке кухонного стола. Она смотрела в комнату на спящих детей. Может, не надо, а? Забыть к чертовой матери, плюнуть на незнакомых людей, взять самогонки, залить совесть и жуткие мысли, а там, глядишь, минует три дня, и не надо никуда будет идти. Лес сам отдаст, если захочет, – живых или мертвых, здоровых и искалеченных, просветленных и обезумевших, кому какой выпадет фарт.

Катерина встала, забросив за спину плоский рюкзак. Приоткрыла дверь и по наитию обернулась. Смылась по-тихому? Старшие, Аленка с Мишкой, стояли за спиной, нахмуренные и злые.

– Куда намылилась? – Аленка уперла руки в бока, худенькая, остроглазая, очень сердитая.

– Да к Клавке, за молоком, – брякнула Катерина, невольно залюбовавшись дочерью. Совсем взрослая, четырнадцать лет, что случись, будет на кого оставить детей… Ну вот откуда мысли такие паскудные лезут?

– Не стыдно врать-то? – насупился Мишка, коренастый, загорелый, на год младше сестры.

– А кто врет? – Катерина отступала к порогу.

– Мам!

– Надо так, – Катерина посуровела. – Дело решенное.

– Ты обещала! – вспыхнула Аленка.

– Люди там.

– Сами виноваты, говорили им не ходить! – загорячился Мишка.

– Нельзя так. Себя не прощу, – Катерина виновато улыбнулась. – Я быстренько, туда и сюда.

– А я предупреждала! – Алена толкнула брата локтем.

– Да любой дурак знал! – огрызнулся он.

– Караулить договаривались? Договаривались. А кто под утро заснул, а, ворона?

– Кто ворона?

– Ну не я же.

Дело катилось к ругани и потасовке, а будить еще и младших Катерине не хотелось. Расплачутся, повиснут на шее, им чужое горе не объяснишь.

– Ну все, караульщики хреновы, – пресекла она свару. – Поймали разнесчастную мать, гордитесь собой, молодцы. Сопли подобрали и марш по кроваткам, в печке картошка и щи, лавка приедет – хлеба докупите, чай не совсем дураков родила, деньги знаете где. Малым скажете – в город уехала. Провожать не надо, покойников на кладбище провожают, как…

– …как дедушка Митяй говорил, – хором закончили дети. Еще одна часть ритуала, заведенного многие лета назад.

Катерина раскрыла объятия, Мишка с Аленкой прильнули.

– Мам, ты подумай… – начала дочь, полосуя мокрыми глазами сердце в мелкие лоскуты.

– Все, я сказала. Аленка за главную.

– А чего она? – взвился Мишка.

– Я так решила. И по старшинству. Рождался бы первый, кто тебе не давал?

– Я бабу малолетнюю слушать не буду. – Мишка надулся. Аленка украдкой показала брату язык.

– Мамунь?

Катерина с трудом сдержала горестный стон. На пороге комнаты нарисовались младшенькие: трехлетняя Наталка и пятилетний Кирилл. Оба сонные, квелые, протирающие кулачками глаза.

– Мамунь, ты в ес? – спросила Наталка.

– В ес, в ес, – машинально откликнулась Катерина, проклиная себя.

– Меня возьми, ты обещала, – робко напомнил Кирилл.

– А я быстренько. В другой раз надолго пойду, тебя и возьму.

– Смотри, я запомню.

Наталка подошла, подергала за рукав и протянула на раскрытой ладони осколок коричневого бутылочного стекла.

– Оно волсебное, мам. Я его на помойке насла. Если заблудисься в есу, посмотри через него и домой дорогу найдес.

– Спасибо, дочка, спасибо. – Катерина сгребла в охапку всех четверых, резко отстранилась и вышла за дверь. В сенях привалилась к стене. Рюкзак налился свинцом, ноги ослабли. Соберись, тряпка.

Хотела выбросить осколок, но передумала, сунув в карман. Глубоко задышала, прогоняя мутную пелену, и вышла во двор. Навстречу, звякнув цепью, выскочил здоровенный дымчатый кобель приблудной породы. Аленка, добрая душа, притащила в позапрошлом году найденного в сугробе умирающего щенка. Катерина хотела утопить, все равно не жилец, но дети встали за скотинку горой. Щенок не умер, а уже на следующий день бодро хромал по избе и нассал Катерине под валенки. В доме завелся очередной живоглот. Назвали Волчком.

Пес, не приученный пустолаять, ткнулся холодным мокрым носом в ладонь.

– Ну привет, привет. – Катерина погладила лобастую голову.

Волчок хватанул хвостом по бокам и запрыгал из стороны в сторону.

– Дома сиди, гулять не идем. – Катерина потрепала зверя по холке и выскользнула в калитку. Пес тихонечко заскулил.

Тушинская спала. От некогда большой деревни осталось полтора десятка дворов. Молодежь разъехалась, старики доживали свой век. Колхоз загнулся в девяносто втором, от телятника остались развалины, густо заросшие пронырливой лебедой. Сколько таких деревень исчезло на Новгородчине и по всей Руси на переломе тысячелетий? Никто не считал. Тушинская выжила, потому что рядом сплел паутину зловещий и таинственный Лес. Лес-обманщик, Лес-искуситель, Лес-обольститель, полный мертвецов, призраков и разбитых надежд. Веками люди уходили в черные чащи, уплачивая кровавую цену. Лес, затерявшийся среди смрадных болот со времен потопа и Ноя, умел быть щедрым, порой отдавая накопленное за тысячи лет: золото и серебро, драгоценные камни и ажурную скань. Старое, позеленелое, проклятое. И было неважно, откуда это в Лесу, ведь кроме ценностей Лес менял и судьбу – исцелял болезни, возвращал зрение, будил скрытый в человеке талант, посылал невиданную удачу в делах. У Леса ничего не надо было просить, он сам решал, что тебе дать. Дурацкая и опасная игра, ведь с одинаковой вероятностью Лес дарил мучительную лютую смерть.

На соседском заборе сидела кошка-трехцветка, посматривая желтыми глазищами словно на идиотку.

– А я идиотка и есть, – с вызовом сказала Катерина кошке, проходя мимо. – Она самая! Долбаная Лара, мать ее, Крофт!

Брошенные избы провожали мрачными взглядами выбитых окон, осколки стекла ловили первые лучи восходящего солнца. У крайнего к Лесу дома, скособоченного и вросшего в землю, оперся на калитку дядька Николай, пыхтя неизменной беломориной как паровоз. Всегда в одной позе, сгорбившись и наклонившись вперед, уставя выцветшие глаза вроде бы в никуда, но всегда на тебя. Никто не знал, сколько Николаю лет, на Катерининой памяти он никогда не менялся: всегда старый, морщинистый, с потемневшей от загара кожей и седой неопрятной щетиной. Отец, пока был живой, с Николаем здоровался уважительно и вел долгие беседы обо всех делах в мире большом и мире малом. Когда-то давно Николай был проводником из первейших и знал о Лесе больше, чем кто бы то ни было. Катерина в детстве боялась его до дрожи в коленках. С тех пор мало что изменилось.

– Собралась? – насмешливо спросил Николай.

– Собралась, – вздохнула Катерина, приваливаясь на палисадник.

– Зря.

– Может, и зря.

– Этот мудозвон, который за главного у них, и раньше в Лесу бывал.

– Откуда знаешь? – не поверила Катерина.

– Знаю и все. Как собака чую всякую гниль. Был он в Лесу и живой остался, а теперь снова пришел и людишек привел. Пускай они Лесу достанутся. Нажрется и поутихнет, как в семьдесят первом, когда три десятка разом схарчил. Месяц в Лес как на прогулку ходили. Если кто и гиб, то по собственной дурости. Васька Хромый аж по краю Чертовой топи прошел, мешок червонцев царских насобирал. А после войны с Гитлером траханым Лес и вовсе на год в спячку ушел, бои тут страшные были, напузырился кровью до самых краев.

– Нельзя так, – без всякой уверенности мотнула головой Катерина.

– Тогда иди, раз нельзя, – согласился дядька Николай. – Только неспокойно нынче в Лесу.

– А иначе бывало когда?

– Мертвые ночью всякое шепчут, душу имают, – обронил в пустоту Николай. – Что-то надвигается, а что – не знает никто. Вдруг тебе Лес и скажет. Вдруг затем и идешь? Ни пуха тебе, ни пера, Катерина Петровна.

– К черту. – Катерина с трудом оторвалась от заборчика. Слова Николая казались насмешкой. Лес скажет… Чтобы говорить с Лесом, нужен особый талант. Отец разговаривал с Лесом, но дочери дара не передал.

С каждым метром ноги наливались тяжестью, будто отказывались идти. Тянуло прилечь в жухлую траву у дороги и отдохнуть. На виске тревожно затюкала жилка. От околицы до Леса шестьсот сорок восемь шагов. Идешь и считаешь, меряешь песчинки в часах.

Под каблуками загрохотал шаткий мостик через речку Лешовку. Одно название, а не река – сажень в ширину, глубиной по колено коту. В темной воде космами утопленниц вилась гнилая трава. Здесь никогда не поили скотину, не купались и не полоскали белья. Лешовка вытекала из Леса, огибала Тушинскую и терялась среди бескрайних Ускольских болот. По поверьям, торфяная вода несла болезни и смерть.

Солнце за спиной отлипло от горизонта, туман пополз рваными тряпками, утягивая мокрые лапы в нахмуренный Лес. Редкий березняк на опушке шумел листвой на ветру, а высящаяся дальше стена грязно-зеленых елей оставалась недвижна, внушая трепетный страх. Лес затаился хищным зверем. Лес ждал. На опушке метались холодные, мрачные тени.

Катерина вдохнула поглубже, будто собираясь нырнуть в стылую глубину, и переступила черту, из рассветной свежести погрузившись в ледяной полумрак, пропитанный запахами гнили, разложения и вскрытых могил. Навалилась вязкая, цепенящая тишина. В Лесу умирали звуки, надежды и солнечный свет. Здесь царили вечные сумерки, зловещие отражения и плотоядный туман.

Компания городских завалилась в Тушинскую вчера после обеда. Шикарный заграничный микроавтобус, не чета раздолбанному пазику, приезжающему из райцентра два раза в неделю, высадил одиннадцать человек обоего пола, считая бледненькую девочку лет десяти, в модных туристических куртках и трекинговых ботинках. Расцветки кричащие, чтобы, ни дай божечки, офисный планктон не потерялся в лесу. Главный из пришлых, толстый, лысый и жутко потеющий тип сразу поперся к Катерине в сопровождении двух молодчиков, пахнущих оружейным маслом и сталью. С охраной, надо же как. Один из мордоворотов, смазливый блондинчик, не преминул подмигнуть. Ага, конечно, так сорокалетняя баба с четырьмя детьми тебе и дала, идиот.

Главный представился Павлом Сергеевичем Лазаревым и потребовал немедленно отвести кодлу в Лес. И очень удивился, получив вежливый и твердый отказ. Аж рожа багровыми пятнами налилась. Причин для отказа Катерина насчитала три. Первая – ненависть к напыщенным мудакам. Вторая – слишком много людей. Катерина всегда водила в Лес одного, редко двух. Больше нельзя, за всеми не уследишь, кто-нибудь обязательно отбросит коньки. А это удар по репутации проводника. Третья – толстяк подозрительно точно назвал цель вылазки. Обычно как – приходит человек, просит отвести его в Лес. Чем глубже, тем дороже и меньше шансов вернуться назад. А этот принялся весьма путано описывать конкретное место – оплывшие курганы, гнилой ручей, круглые камни, высотой в человеческий рост. Катерина сразу опознала древнее капище – круг из утопающих во мху валунов рядом с Изорским урочищем. В затылок клюнуло мерзкое предчувствие. Откуда недоносок место узнал? Темное дело и дурно пахнущее, так что иди с богом на хер, добрый человек. А теперь еще и дядька Николай опасения подтвердил.

Мужик принялся было орать, но Катерина захлопнула дверь. Сладкая троица потопталась на крыльце, грозя связями едва ли не с Иисусом Христом, и убралась. Есть спрос, будет и предложение. Через час пришлые сторговались с Семкой Куликовым, проводником из самых пустяшных, крепенько пьющим и в Лес, дальше краешка, нос отродясь не совавшим, и пешим порядком отбыли навстречу судьбе. А теперь и Катерина, значица, отбыла… А за каким чертом, она толком не определилась сама. Людей стало жалко, Семка ведь погубит зазря. Это вчера, пока пол-литру поставили, он смелый да куражистый был. Если удастся спасти хоть кого-то, уже будет хлеб. Испокон веку так повелось – Лесу нельзя отдавать ни живых, ни мертвецов, иначе надругается и превратит в такое, что страшно сказать. Кому с этого прок? Чем больше в Лесу разведется тварей, тем опасней ходить. Ну и финансовый интерес, куда без него. Забор надо новый поставить, детей в школу собрать. Обычная Катеринина такса – десять тысяч рублей. Одиннадцать на десять, хорошие деньги по нынешним непростым временам.

Жуткая тишина нарушалась далеким скрипом трущихся друг об дружку мертвых стволов. Ноги мягко ступали по ковру из пожелтелой опавшей хвои. Серебряный крестик неприятно холодил меж грудей. Катерина не то чтобы верила в Бога, просто было приятно думать о сильном и могущественном покровителе. Лесу на такие штуки плевать, Лес дивно веротерпим: ему все равно, кого убивать, христианина, мусульманина, буддиста или свидетеля Иеговы. Катеринина бабушка Марья почитала Лес богом. Днем заседала в правлении колхоза, а вечером ползла на карачках к опушке мазать кору старого дуба куриной кровью и зарывать хлебные крошки возле корней.

Катерина на ходу прикинула кратчайшую дорогу до капища. Надо поставить себя на место Семки Куликова. Но при этом не пить… Через лесорубов он не пойдет, не такой дурак, каким кажется, двинет мимо Вранова урочища и Ржавой топи на Святое озеро. Там должны переночевать. Если сейчас поднажать, то можно группу на берегу перехватить, городские рано не просыпаются, дай бог снимутся с места часам к девяти. Можно успеть. Не будь такой спешки, и Катерина бы мимо лагеря лесорубов ни в жизнь не пошла. Люди там пропадали с завидным постоянством, и слухи ходили самые жуткие, но человек скотина такая – всегда надеждой живет.

Она свернула в заросли густого, затянутого паутиной малинника, бескрайним морем раскинувшегося на месте пожара, отбушевавшего три года назад. К небу торчали редкие, сплавленные в камень стволы. Катерина шла, раздвигая руками длинные цепкие ветки и стараясь как можно меньше шуметь. Будет глупо вляпаться в передрягу на самом краю. Малинник, как и всё здесь, был странный: липкий, кривой, битый паразитами, с неряшливыми клубками корней, выпирающих из земли. Почерневшие, сморщенные ягоды источали гнилостный аромат.

На пути вырос громадный, изрытый трухлявыми дырами пень, увенчанный буро-зеленой пузырчатой массой. В нос ударила тухлая вонь. Куча дышала, попеременно открывая десятки пор, сочащихся розовой склизкой бурдой. С надсадным гудением кружила стая откормившихся к осени мух.

Катерина предусмотрительно обошла странную хреновину по широкой дуге. Изо дня в день Лес порождал тварей, от чьего внешнего вида тянуло вскрыться в тот же миг. Насмешка над эволюцией, глумливый вызов законам природы, в Бога плевок. Все это кипело и варилось в огромном котле, спариваясь, разлагаясь, умирая и пожирая друг друга и всякого посмевшего перешагнуть за черту. Нормальная живность избегала мрачных, пропитанных злобой и ненавистью чащоб.

Малиновый океан сменился подлеском из густого рябинника и соснами с облетающей, полупрозрачной корой. Стволы деревьев полопались, истекая слизью и ядовитыми соками. Катерина взяла на сотню шагов вправо и вышла к приметному ориентиру, гигантскому остову гусеничного трактора. Увитая лохмотьями ржавчины машина осела в землю до середины катков, на крыше поселились кривые березы, железо истончилось до толщины папиросной бумаги, пропуская ветер и разбавленный свет. Из кабины, укрытой занавесью влажного мха, щерил редкие зубы костлявый, туго обтянутый коричневой кожей мертвец. Пустые глазницы пристально следили за Катериной. Она зябко передернулась и нырнула в кусты. Этого Лес пощадил, подарив легкую смерть. Других – нет.

За деревьями проглядывались крыши бытовок, заросшие сорной травой. Стояла гулкая тишина. Катерина сбавила шаг, тщательно выбирая, куда наступить. Вроде никого.

– Тук.

Глухой стук, раздавшийся совсем рядом, заставил Катерину присесть на корточки и замереть. Только бы не выдать себя. Так лось замирает при малейшей опасности, теряясь в мешанине ветвей. В лесу выдает движение или звук. Окаменей – и будешь спасен, дернешься – тут тебе и конец.

– Тук-тук-тук. Тук.

Стук приближался, временами обрываясь умопомрачительной тишиной. Со лба на бровь заползла капелька пота. Катерина не шевелилась, одними глазами выбирая путь для возможного бегства.

– Тук.

За разлапистой елкой мелькнула черная тень. Сердце трепыхнулось, забившись в бешеном ритме. Катерина протянула руку назад, взмокшей ладонью нащупав гладкое топорище. Страх отступил, сменившись привычной хладнокровной уверенностью. Мысли бежали быстрые-быстрые. Затрещали сухие ветки, и из зарослей, всего в двух шагах от нее, на просвет вывалился лесоруб. Катерину накрыл гнилой смрад, к горлу подступил плотный рвотный комок. Господи, лишь бы не проблеваться сейчас! Человек давно умер, чудом уцелевшие обрывки одежды присохли к пожелтелым костям с остатками зеленого мяса. Жидкие волосы липли к черепу с вырванной челюстью. Из страшной раны сочилась гнойная слизь, насыхая на лишенных плоти, сломанных ребрах.

Мертвец нетвердо проковылял пару шагов и замер, едва заметно покачиваясь. При желании Катерина могла дотянуться до гниющей твари рукой. Желания, естественно, не было.

Лесорубы появились в Лесу в начале семидесятых. Какой-то партийной шишке тюкнуло в дурную башку перекрыть план по лесоповалу. Пятилетка за три года, больше дров в топку мировой революции и всякое такое. Чере…