Голем в Голливуде

© А. Сафронов, перевод, 2015

© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2015

Глава первая

Прага, Чехия

Весна, 2011 год

Черед ее долго пас.

Слежка – важный и чрезвычайно приятный этап. Остаешься в тени, но умные мозги бурлят, зрение, слух и все прочее до предела обострено.

Его недооценивали. Всегда. Итон: две ночи в запертом чулане. Оксфорд: бесконечные насмешки девиц-кобылиц и жеманных парней. А еще разлюбезный папаша, глава семейства, хранитель домашней казны. Ха-ха, сынок – отменно образованный курьер.

Однако недооценить – все равно что не заметить.

Он это использовал.

Теперь – выбирай любую.

Осмотри стадо.

Отбракуй.

Яркоглазая брюнетка в Брюсселе.

Ее почти что копия в Барселоне.

Первые шаги, восхитительные сельские пейзажи, оттачивание мастерства.

Безошибочный трепет накатывал, как припадок. Спору нет, ему нравился определенный тип: темные волосы, точеные черты. Из простых, не шибко умная, не дурнушка, но вовсе не красавица.

Не дылда, но чтоб грудастая. Податливая упругость неизменно возбуждала.

Эта – что надо.

Черед заприметил ее на Карловом мосту. Уже две недели рыскал по городу, осматривал достопримечательности и ждал своего часа. Прага ему нравилась. Здесь он уже бывал и никогда не разочаровывался.

На фоне трескучих стай американских туристов в джинсе, уличных музыкантов с пропитыми голосами и не особо одаренных художников-портретистов она выделялась благопристойностью. Широкая юбка, гладко зачесанные волосы, сосредоточенный взгляд, угрюмое скуластое лицо в бликах утренней Влтавы.

Идеально.

Черед пошел за ней, но она растворилась в толпе. Назавтра он, собранный и полный надежд, опять стоял на мосту. Открыл путеводитель, перечитал раздел «Знаете ли вы?». Для крепости мостовых опор в раствор подмешивали яйца. Добрый король Карл IV повелел собрать в королевстве все яйца, и тупые слюнтяи-подданные безропотно сложили их к ногам его величества.

Знал ли это Черед?

Конечно. Он знал все, что нужно, и еще много сверх того.

Даже путеводитель его недооценивал.

Она появилась в то же время. И на другой день тоже, как часы. Три дня кряду Черед наблюдал. Аккуратистка. Отлично.

Сперва приходила в кафе у моста. Надев красный фартук, за гроши убирала посуду со столов. В сумерки перебиралась из Старого города в Новый и, сменив красный фартук на черный, в пивной, облюбованной, судя по запаху, местными, таскала подносы с кружками. В витрине красовались фото колбасок, облитых мутным соусом, который здесь добавляли во все.

Из укрытия трамвайной остановки Черед смотрел, как она туда-сюда шастает. Дважды к нему обратились на чешском, что лишний раз подтвердило его неприметность. Он ответил по-французски – мол, не понимаю.

В полночь девушка закончила уборку. Выключила свет в пивной, а через пару минут двумя этажами выше вспыхнуло желтым окно и блеклая рука задернула штору.

Значит, съемная каморка. Печальная беспросветная жизнь.

Восхитительно.

Какие варианты? Уделать в ее собственной спальне.

Заманчиво. Но Черед презирал бессмысленный риск. Перед глазами пример папаши, прожигавшего тысячи на футболе, крикете и прочих игрищах недоумков с мячиком. Состояние, копившееся веками, сгинуло в букмекерских утробах. Не очень-то он разборчив, папаша. Без конца твердил, что просадит все до последнего пенни. Дескать, сын пошел не в него и ни черта не заслуживает.

Когда-нибудь Черед все ему выскажет.

Однако к делу – незачем менять шаблон, который себя оправдал. Он уделает ее на улице, как прочих.

Какой-нибудь привилегированный гражданин свободного мира найдет под забором или за мусорным баком оболочку с остекленевшим взором.

Справа от пивной Черед осмотрел неприметную дверь с шестью безымянными звонками. Имя не играло роли. Он присваивал им номера. Так легче составить каталог. Да, в нем есть библиотекарская жилка. Эта станет номером девять.

На седьмую ночь, в четверг, Девятка, как обычно, поднялась к себе, но вскоре вышла на улицу – в руках перьевая метелка и белый матерчатый сверток.

Чуть отпустив ее, следом за ней он пересек Староместскую площадь, где было слишком людно. В Йозефове, бывшем еврейском квартале, нырнул в те́ни Майзеловой улицы.

На днях он здесь побывал, вспоминая город. В старые еврейские кварталы стоило наведаться. Он упорно протискивался сквозь гадкое скопище ротозеев, которые, внимая болтовне гидов о славянской толерантности, безостановочно щелкали камерами. На евреев в целом ему было плевать – они не вызывали безудержной ненависти. Он их презирал, как и прочие меньшинства, к которым относилось все человечество, за исключением его самого и нескольких избранных. Знакомые евреи-одноклассники были самодовольными тупицами и изо всех сил пытались перехристианить христиан.

Девушка свернула направо к ветхому желтому зданию. Староновая синагога. Чудное название вкупе с чудной архитектурой. К готике подмешали ренессанс, получилась невкусная каша из зубчатого пиньона и подслеповатых окон. Старья гораздо больше, чем новизны. Хотя в Праге старья немерено. Как шлюх. Этого добра с него довольно.

Вдоль южной стены синагоги проулок вел мимо десяти широких ступеней; дальше – закрытые ставнями магазины Парижской улицы. Может, Девятку ждала уборка в каком-нибудь бутике?

Но у подножия лестницы она свернула налево и скрылась за синагогой. В туфлях на каучуковой подошве Черец бесшумно миновал проулок и выглянул из-за угла.

Девушка взошла на небольшую мощеную террасу на задах синагоги и остановилась перед арочным входом – железной, грубо клепанной дверью. Трио мусорных баков составляло дворовый декор. Девушка встряхнула сверток и повязала ткань вокруг пояса – еще один фартук. Черец усмехнулся, представив ее гардероб, в котором только фартуки всех цветов. У нее столько скрытых обликов, и каждый новый горестнее прежнего.

Девушка подняла отставленную метелку. Встряхнула. И помотала головой, словно отгоняя сонливость.

Юная уборщица, трудяга. Две полные смены, а теперь еще это.

Кто сказал, что рабочая этика сгинула?

Можно было уделать ее прямо там, но с Парижской донесся смех хмельной парочки, и Черец медленно взошел по лестнице, краем глаза следя за девушкой.

Она достала из кармана джинсов ключ и через железную дверь вошла в синагогу. Лязгнул запор.

Под фонарем Черед занял позицию напротив темного силуэта синагоги. Пожарная лестница в кирпичной стене вела к другому арочному входу: жалкая деревянная копия железной двери бессмысленно маячила в тридцати пяти футах над землей.

Чердак. Знаете ли вы? Там всемирно известный (уж таки всемирно?) рабби Лёв сотворил голема – сказочного глиняного исполина, защитника обитателей гетто. Сам ребе удостоился памятника на широкой площади. Следя за девушкой, Черед притворился, будто фотографирует статую.

Вообще-то ужасная гадость. Глина – почти что дерьмо.

Однако легенда способствовала беззастенчивой наживе: брюхатое чудище красовалось на вывесках, меню, кружках и флажках. В одной особо гнусной забегаловке неподалеку от гостиницы Череда подавали голембургер в коричневом соусе и големвейн, способный разрушить печень.

Люди готовы платить за что угодно.

Люди – дрянь.

Теплый ветерок унес смех парочки.

Черед решил дождаться следующей ночи. Долгая прелюдия усиливает оргазм.

В пятницу вечером в Староновой было не протолкнуться. На входе стоял блондин с рацией, кое-кто из верующих перебрасывался с ним словечком. Море улыбок, свободный доступ. Ну и на кой охрана?

Однако Черед подготовился: костюм (единственный приличный, ибо папаша перекрыл кран), почти свежая белая рубашка, старый школьный галстук и очки с простыми линзами. На подходе к дверям он ссутулился, чтобы казаться ниже, и расстегнул пиджак, чтобы внутренний карман не топорщился.

Светловолосый охранник, совсем мальчишка-сосунок, заступил ему дорогу:

– Что вам угодно?

Гортанный голос, режущий ухо акцент.

– Помолиться, – ответил Черед.

– Вот как? – спросил охранник, словно это была весьма странная причина для посещения синагоги.

– Ну, воздать хвалы. Возблагодарить Господа. – Черед усмехнулся. – Вдруг поможет.

– Чему?

– В мире царит кавардак и все такое.

Охранник разглядывал Череда:

– Хотите войти в шул?[1]

Вот же упертый говнюк.

– Точно.

– Помолиться за мир?

Черед чуть сбавил обороты:

– Да, старина, и за себя тоже.

– Еврей вы?

– Иначе не пришел бы, верно?

Охранник усмехнулся:

– Пожалуйста, назвать последний праздник.

– Что?

– Недавний еврейский праздник.

Черед бешено рылся в памяти. Прошибло испариной. Он сдержался, чтобы не отереть лоб. Пауза слишком затягивалась, и Черед разродился:

– Ну, это… Пасха, да?

– Пасха, – повторил охранник.

– Выходит, так.

– Вы англичанин, – сказал охранник.

Надо же, какой догадливый. Черед кивнул.

– Пожалуйста, показать ваш паспорт.

– Не пришло в голову взять его на молитву. Охранник демонстративно достал ключ и запер входную дверь. Затем снисходительно потрепал Череда по плечу:

– Ждать здесь, пожалуйста.

Он неспешно зашагал по улице, бормоча в рацию. Кровь бросилась Черецу в голову Наглец коснулся его. Черец напружинил грудь и ощутил ношу в кармане. Костяная рукоятка. Шестидюймовый клинок. Впору тебе помолиться, приятель.

В двадцати ярдах охранник остановился перед дверью, из-за которой возник еще один страж. Они заговорили, откровенно разглядывая Череца. Пот лил градом. Иногда потливость была проблемой. Черец сморгнул каплю, щипавшую глаз. Насильно мил не будешь. Терпения ему не занимать. Не дожидаясь окончания совета охранников, он развернулся и ушел.

Однако всякому терпению есть предел. За шесть дней так и не улучив верного шанса, он был на грани безумия и решил, что все произойдет сегодня. Будь что будет, но он словит кайф.

Три часа ночи. Она была в синагоге уже больше двух часов. Черец притулился в тени лестницы и, вслушиваясь в далекие невнятные шумы вдали от еврейского квартала, вертел в руках нож. Может, она там вздремнула? Весь день в трудах, валится с ног.

Взвизгнула железная дверь.

Девятка вышла с большим пластиковым ведром и, не оглядываясь, направилась к мусорным бакам. Шумно опорожнила ведро – звякнули жестяные банки, зашуршала бумага. Черец выкинул лезвие (смазанная пружина сработала бесшумно и охотно, точно легкие наполнились свежим воздухом) и двинулся к жертве.

На полпути тихий шорох поверг его в панику.

Черец оглянулся.

Никого.

Девушка шума не слышала и сосредоточенно выгребала остатки мусора из ведра.

Поставила ведро на землю.

Потом распустила волосы, чтобы заново перевязать. Ее вскинутые руки напомнили крутобокую лиру. Прелестная, чудная форма. Вновь взыграла кровь, и Черец ринулся вперед. Но слишком рьяно – наподдал камушек, звучно заскакавший перед ним. Девушка замерла, потом резко обернулась. Рот распахнут, уже готов исторгнуть крик.

Но не успел – его накрыла ладонь Череда, который развернул девушку к себе спиной и отвердевшим членом вжался ей в ягодицы. Натруженные руки с коротко обрезанными ногтями безуспешно старались его оцарапать, но потом вмешался древний инстинкт жертвы и девушка попыталась лягнуть его в ступню.

К этому Черед был готов. Урок преподала Четверка в Эдинбурге. Ее острый каблучок порвал связку и загубил пару отличных мокасин. Теперь он широко расставил ноги. Черед ухватил девушку за волосы и запрокинул ей голову, открыв изящную выпуклость горла.

Вскинул нож.

Но девица оказалась не промах и, видимо, ногти остригала не до мяса. Она по-змеиному зашипела, и что-то ткнуло его в глаз, будто шилом пронзив глазное яблоко до самого зрительного нерва. Вспыхнули цветные искры. От боли Черед аж подавился и выпустил ее волосы, схватившись за лицо. В нем тоже сработал инстинкт жертвы.

Искаженный силуэт девушки рванул к лестнице.

Черед застонал и попытался его схватить.

Снова шипенье и снова бешеный тычок, уже в другой глаз. Ослепший от слез Черед врезался в мусорные баки и выронил нож. Он ничего не понимал. Она пальнула, что ли? Кинула чем-то? Черед еле проморгался и сквозь пелену увидел, как девушка взлетела по лестнице и скрылась за углом на Парижской. И тогда осознал надвигавшуюся катастрофу.

Она видела его лицо.

Собравшись в погоню, он с трудом встал на ноги, но сзади раздалось шипенье, и Череда пронзило дикой болью, словно кто-то огрел гвоздодером по черепушке. Он ничком рухнул на жесткую землю, и вот тогда оглушенный, но сметливый мозг подсказал: тут что-то не так, девица-то давно убежала.

Распростертый среди мусора, Черед открыл слезившиеся глаза и в полушаге от себя увидел пятно размером с монету, что черно посверкивало на булыжной мостовой.

Жук с твердым панцирем пошевелил усиками, из башки его вылез длинный черный шип.

И нацелился точно в середину Черецова лба.

Черед заорал и, отбив кошмарное острие, попытался встать, но зловещая тварь не унималась, оглушительно стрекоча крыльями. Шип колол в голову, спину, под колени и, точно электрокнут, гнал прочь от лестницы. Черед уперся спиной в стену синагоги и, свернувшись калачиком, прикрыл руками голову.

Внезапно атака оборвалась. Только тихий стрекот нарушал ночную тишину. Череда трясло. Исколотый лоб сочился кровью, она струилась по щеке и затекала в рот.

Черед выглянул из-под руки.

Жук разглядывал его, раскорячившись на мостовой.

В бешенстве Черед вскочил.

Занес ногу, чтобы раздавить тварь.

Со всей силы топнул.

Промазал.

Жук отскочил чуть в сторону и спокойно ждал.

Черед вновь топнул, потом еще и еще, и так они на пару исполнили странный злобный танец: Черед подскакивал и притоптывал, гнусная тварь издевательски кружила.

Наконец Черед очухался. Он тут гоняется за букашкой, а девка, видевшая его лицо, уже бог знает где и бог знает что рассказывает бог знает кому.

Надо сваливать. Немедля. Плевать на вещи. Поймать такси, рвануть в аэропорт и убраться восвояси. Чтоб никогда сюда не возвращаться.

Черед кинулся к лестнице и врезался в стену.

Прежде ее не было.

Глиняная стена.

Широченная, выше синагоги, она свихнувшейся раковой опухолью разрасталась вширь и ввысь, источая вонь стоялой воды, тухлой рыбы, плесени и липких водорослей.

Черед бросился назад и снова врезался в стену.

Шина, глиняные стены были повсюду, он словно очутился в глиняном городе, мегаполисе, огромном, глухом, безликом. Он взглянул вверх и увидел равнодушное беззвездное небо из глины. Всхлипнув, опустил взгляд и увидел черную, как запекшаяся кровь, землю, в которую медленно погружались его ступни. Черед закричал. Хотел выдернуть ноги, но те будто приросли к земле, хотел сбросить ботинки, но земля, поглотив лодыжки, уже добралась до голеней и взбиралась выше. Злобная горячая пустота, тесная и бесцветная, однако источавшая едкую вонь, пожирала его живьем.

Он истошно вопил, но крик булькал и умирал взаперти.

Чернота поднялась к коленям и, хрустнув чашечками, тесными чулками охватила бедра. Сам собой опростался кишечник, член с мошонкой как бы нехотя втянулись в живот, который будто сдавила подпруга, лопнули ребра и гортань, вся требуха скопилась у горла, не давая вдохнуть. Он уже не кричал.

Перед глазами в глиняной стене разверзлись две темно-красные дыры.

Они изучали его. Как некогда он – свою жертву.

Черед не мог говорить, но губы еще слушались.

«Нет», – проартикулировал он.

Ответом был тяжелый вздох.

Глиняные пальцы сомкнулись на его горле.

Когда голова его под треск шейных позвонков отделилась от туловища и миллионы нейронов дали свой прощальный залп, Черед пережил несколько чувств разом.

Конечно, боль, а вместе с ней и муку страшного озарения. Он не умер в счастливом неведении – он понял, что ничего не понимал, что все грехи ему зачтутся и по ту сторону его ждет нечто невыразимое.

Голова с раззявленным ртом взмыла в воздух, и сознание, клокоча и угасая, еще успело запечатлеть ускользавшие образы: ночное небо в барашках облаков; шафрановый свет фонарей вдоль реки; открытую дверь синагогального чердака, что покачивалась на ветру