Голбец

Под одним из подстреленных фонарей, у входа в редакцию, сидела молодайка из рыбацкого поселка и глядела в палисадник. Молодайка носила пышное имя Эльза, столь же пышное и гордое, как и ее бюст, но была тупа как пробка. Она никогда не читала Ги де Мопассана и даже не знала, что такой существует. Однако она возбуждала Бабеля своими формами, возбуждала бесстыжими и наглыми веснушками — тысячью рыжих звезд на руках и плечах. Возбуждал даже ее ситцевый подол. Глядя на него, Бабель с досадой думал о том, что между ним и нею глухая стена, соприкосновение их миров невозможно и даже грубая коечная страсть ни к чему не приведет. Он еще раз посмотрел на толстые и будто обваренные колени женщины и со вздохом отвернулся. Перед ним был круп запряженной в телегу лошади, а чуть дальше сверкала мутно-зеленым солнцем лужа. В левом глазу разыгрался конъюнктивит — из-за него Бабель часто моргал, и оттого ему казалось, что поверх реальности накладывается дрожащая пленочка.

Сидевший рядом Кондаков прислушивался к шуму наверху.

— Вот же человек! — сказал он наконец. — Пустого не сбрешет!

— Кто? — спросил Бабель. — Чего не сбрешет?

Он совсем забыл про своего соседа — на какую-то минуту оперуполномоченный, простодушный малый с одутловатым лицом и соломенными волосами, выпал из его реальности.

А наверху снова уронили сейф и снова ругались…

— Компанийцев, — отозвался Кондаков, — слыхали, как он только что трехэтажно выразился?

— Нет.

— А напрасно — многое потеряли! — Он быстрым движением бросил в рот семечки, пожевал и сплюнул жмых, пригладил жесткие патлы. — А если лед к вашему глазу приложить, а?

— Нет-нет, не нужно, — потирая веко, Бабель надавил на глаз, и печная труба над крышей раздвоилась, ее резвый двойник скакнул в небо.

— Сколько туда ехать? В Балаклаву?!

— Глаз и зуб, — задумчиво протянул Кондаков, — хуже не придумаешь. Даже в Библии что-то такое упоминается, а?

— Глаз хуже, чем зуб, — посетовал Бабель. — Глазом мы действительность щупаем, а зубом — еду, которая к тому же — тлен.

— Философствуете, — резюмировал Кондаков. — Это муза в вас страдает! А до Балаклавы — мы к вечеру управимся!

Бабель повертел головой:

— Муза… Мельпомена… А-а-а! Все оно на разживу, как дрова в печь!

— А вам, собственно, что прописали?

— Раствор борной кислоты, — конфузливо признался Бабель и достал платок, чтобы вытереть слезящийся глаз. — Щиплет!

В парадном дружно затопали, заскрежетали перила, и сейф вывалился из дома на молодую траву. Рабочие разбрелись на перекур.

— Главное, дорогу перетерпеть! — убеждал Кондаков. — Лишь бы ветра не было!

— Да уж!

— Слыхал я про одного престижиатора! У него фокус имелся с роялем, струны, значит, рвутся, а он играет… Так вот — ре-диез — ему аккурат в глаз угодил!

— Что за мерзость!

— Да представляете, встает, а у него — струна торчит! — продолжал Кондаков. — Да вы не серчайте!

Бабель покачал головой.

— Лучше такого не слышать.

Компанийцев вышел из подъезда, прищурился на солнце и закурил. Бабель спрыгнул с телеги, но Кондаков его остановил:

— Да погодите, еще сейф катить будут!

Бабель вернулся в телегу.

— А борную вам правильно прописали — к врачу, конечно, не всякий раз пойдешь, но если уж прихватило…

— Бежим! — сказал Бабель. — Куда бежим?! В Балаклаву!

— А чем вам не угодила Балаклава? — удивился Кондаков.

— Лучше бы в Гнецель, — признался Бабель, — у меня там дядя, крепкий, веселый старик! — Он окинул взором пыльную улицу. — Веселья не хватает!

— Ничего, обустроимся!

— Нет-нет, — вздохнул Бабель, — не то вы говорите! Совсем не то!

— А что вас удерживает?

Бабель посмотрел куда-то вдаль, в небо над палисадником, подумал и решил ответить.

— Вчера вечером я думал о голубях, — сообщил он, — это была прекрасная предзакатная пора, и я думал о голубях и о том, что такое вообще птица?! У них есть свобода, для них небо — родной дом, где находишь счастливое упоение в каждом взмахе крыла, но даже у птиц имеется своя привязанность к земле!

— Это вы верно сейчас заметили!

— Послушайте, — рассердился Бабель, — чего вы пристали?!

— Я?!

Бабель снял пенсне и сердито его протер:

— Давайте помолчим!

Компанийцев с двумя рабкорами подкатил сейф к телеге.

— А ну — в сторонку! И вы, Кондаков, посторонитесь!

Компанийцев похлопал по стальному дну шкафа.

— Где такой еще возьмешь, а? Это же чудо из чудес! Ежели чего немцы умеют делать, так это сейфы!

— И маузеры! — поддакнул Кондаков.

Главред на секунду задумался, приметил маузер у молодого оперуполномоченного в кобуре и снисходительно согласился:

— И маузеры!

Тут лошадь потянула телегу вперед.

— Тпру! — осадил ее Компанийцев.

Лошадь покосилась на него и обиженно фыркнула.

— Едем! — воскликнул главред.

— Едем! — эхом отозвался Кондаков.

Погрузили сейф в телегу и двинулись в путь, Бабель не выдержал и оглянулся, точно эмигрант с корабля на берег родины, — куст сирени уменьшался в размерах, превращаясь в неразличимую точку, будто судьба имела свою грамматику, и точка была одним из самых понятных ее знаков. Эльза встала и вышла на дорогу — босые ступни утонули в пыли, грубые руки прижали к груди куклу. Глупая баба. И кукла у нее дурацкая. Все ходит с ней. Страшно в городе, стреляют. А она ходит! Редакцию с места сняли, как пылинку, сдули — пылинка, правда, тяжелая оказалась — размером с приличный сейф, в него и запихнули самые важные документы. А кукла странная: из сухих водорослей скручена, и голыши вместо глаз — антрацитовые, злые, колючие. Куст совсем пропал из виду. Выехали на тракт, где небо сливалось с желтым лиманом, архипелагом ушли в сторону зеленые острова дач; город затанцевал в белесом мареве, каланча задрожала, а затем стала истаивать, как свеча. Бабель закрыл глаза и потряс головой — не надо этого видеть… Он прилег, накрыл лицо соломенной шляпой и отдался на волю ритма, с которым покачивалась телега, — его разморило. и он уснул и снова очутился в той комнате, в минуту бегства: револьвер, пузырек с духами, шкатулка, бусы по всему полу… а Ирина — лежит, не позаботившись даже прикрыться, — обвислая грудь, коричневый сосок с укором указывает на Бабеля, а затем — вдруг вспомнился тонущий в мареве город, и Бабель разом проснулся.

— Вот мы и встали в полный рост! — непонятно произнес главред.

Телега все так же размеренно скрипела. Они еще ехали.

— А коли уж так, — кипятился Кондаков, — то полагаете, в России судьбы всего мира решаются?

— Это не нам судить, — строго сказал главред. — Это история рассудит. — Повеяло табачным дымом. — А много там у нас тараньки?

— Шесть штук отборных, — с готовностью отозвался Кондаков, — одна другой краше!

— Пить захочется! — буркнул Компанийцев. — Не надо пока!

В шляпу к Бабелю угодил муравей и забегал по соломенным квадратикам, полыхающий солнцем, огненно-прозрачный. Веко зудело, и дергалось и Бабель закрыл глаза, запечатывая двери во внешний мир…

— Вот доберемся — щербетом покажется! — сказал Кондаков и засмеялся своей шутке, а веко у Бабеля задергалось пуще прежнего.

Солнце нагрело лоб и грудь, ритм тряски захватил и увел обратно в сон — муравей был на ладони, а рядом, на скалах, бушевало море, а надо было защитить «одиссея» от бешеных брызг…

Когда Бабель проснулся — вокруг была седая ночь, какая только и бывает в самом сердце Украины, с запахом ковыля и безбрежным горизонтом. Глаз вел себя спокойно, и Бабель сел в колючем сене и сладостно потянулся. Возле телеги был разложен костер, в котелке варилась уха. Редактор и бухгалтер не грелись у огня, а почему-то отошли в сторону и перешептывались.

Потом в глухой ночи вырисовалась еще одна фигура, Бабель спрыгнул на землю — фигура во тьме была столь призрачной, что невольно становилось не по себе. Ноги отказывались нести. Компанийцев судорожно прошептал:

— Не уходит!

Ежась от холода, Бабель подошел к товарищам. Пляшущий свет костра расшатывал их тень. Бабель увидел стоящую в отдалении Эльзу и вскрикнул; мигом пронеслись в голове все те километры, которые он сладко проспал: и все их она прошла, босая, простоволосая, по горячей земле и раскрошенному известняку…

— Что она здесь делает? — спросил Бабель.

— Шла за нами, — сказал Кондаков. — Просили вернуться в город — так нет же!

— А вот теперь к костру зовем, — пояснил Компанийцев.

На лице у Эльзы сохранялось все то же глуповатое выражение. Она слегка покачивалась, прижимая к груди нелепую куклу.

— Иди! — крикнул Компанийцев.

Он поманил миской.

— А? Вкусно же!

Эльза помотала головой и отступила. Компанийцев крякнул:

— Вернемся к костру, голод не тетка! Сама явится!

— Да как же? — спросил Бабель. — Оставить ее там?

— Ну, не насильничать же?!

Они расселись вокруг костра. Море, подумал Бабель, принимая миску с ухой, — вокруг море — когда не видишь, то кажется, что волны набегают на остров — ветер, мгла…

Еда захватила его, разваристая, сочная рыба опекала губы, прозрачная луковка плавала медузой, и, только доев, Бабель вспомнил:

— А Балаклава?

— Не доехали, — сказал Компанийцев, — и, кажется, заблудились!

Он достал губную гармонику, любовно протер рукавом. Костер оживлял его лицо, делал подвижным и выразительным. Горели глаза. Желтые, как у рыси.

«Скажите, девушки, подружке вашей, — тихо вывела гармоника, — что я не сплю ночей, о ней мечтаю…»

Мелодия поплыла над степью, поднимаясь все выше и выше, к самим звездам — должно быть, таким волшебным голосом сирены зачаровывали моряков.

«Хочу тебе всю жизнь отдать. Тобой одной дышать…»

Гармоника смолкла. Главред довольно хмыкнул и мотнул головой — можно сказать, он захмелел от счастья.

— Спать, — сказал он, — спать, спать!

Забрались в телегу. Уже засыпая, Бабель слышал, как Кондаков бродит вокруг, доносился его приглушенный говор — должно быть, чекист убеждал Эльзу образумиться.

«Хочу тебе всю жизнь отдать. Тобой одной…»

Проснулся Бабель от звонкого щелканья кастаньет, сбросил с лица соломенную шляпу и увидел над собой красно-белый на растяжках транспарант: «Свободная торговля хлебом». Впереди и сзади была одноэтажная улица захолустного городка, показавшаяся Бабелю странно знакомой и как бы парящей на воздушной подушке из цветущих абрикосов. Его попутчиков поблизости не оказалось, но зато мимо шествовали хасиды, и это их деревянные клоги, подбитые гвоздями, выстукивали по брусчатке. Он услыхал музыку и уловил в ней еврейские мотивы: скрипка рыдала и смеялась, горе и радость сплетались в единую мелодию. Хасиды повернули во двор, к белой мазанке, которую Бабель тоже узнал…

Это был город Гнецель. И это был двор дяди Якова.

И надо было понять, что к чему.

Бабель поспешил за хасидами, вошел во двор и занял место за одним из свадебных столов.

Напомнил о себе глаз. Бабель достал из нагрудного кармана пузырек с лекарством, но оказалось, что тот пуст. Вся жидкость вытекла через крохотную дырочку в пробке.

Во главе стола появились жених и невеста. Скрипачи подхватили смычки и ударили по струнам. Посреди подворья закружилась танцовщица. Она сжигала себя на костре страсти.

— Менора! — воскликнул какой-то старик. — Воистину Менора!

Бабель налил себе стопку самогона и залпом выпил. В голове зашумело. Ему вдруг показалось, что он все еще едет в телеге — воздух и свет обтекают его тело…

— Возьмите шинку! — подсказал хасид. — Цимес мит компот!

В глазу снова защипало. Проклятый хасид навис над столом и, перекрикивая музыку, принялся толковать про каббалу. Это было невыносимо.

— Что вы от меня хотите? — выпалил Бабель. — Чего вам надо?!

Старик запнулся.

— Это вы что от меня хотите? Вы же сюда подсели!

— Я ищу дядю Якова, — угрюмо пояснил Бабель. — Я его племянник!

Старик радостно закивал и засмеялся.

— Его здесь нет, — сообщил он, — идите в синагогу!

— А он точно там?

Старик развел руками.

— А разве мы находим только то, что нам необходимо?!

— К черту! — пробормотал Бабель, вставая. — Пойду!

Он выбрался из-за стола и пошел через сад — сквозь череду благоухающих, жужжащих пчелами белоснежных арок. Деревья вокруг тоже плясали — хоровод мавок с нежно-зелеными станами, они хотели увести его за собой…

Он вышел на улицу, залитую солнцем. От этой нестерпимой белизны выступили слезы. Бабелю уже казалось, что его левый глаз покрылся роговым наростом…

В звуках гремящей свадьбы на секунду почудилось:

— Скажите, девушки, подружке вашей…

Он быстро нашел дорогу к синагоге — острый, стрельчатый вход был увенчан краеугольным камнем. Из темной прохлады вышли два юноши-еврея. Один из них держал руки в карманах кафтана. А другой прижимал к груди Тору:

— Если не принимать пищу, то умрешь, но и принимая, наслаждаясь, мы тоже умираем, ибо всякое удовольствие есть стремление к творцу, а умирая, мы именно к нему возвращаемся…

Увидев Бабеля, юноши остановились. Второй достал из кармана грушу, грустно оглядел ее, покосился на товарища и убрал в карман.

— Вы к раввину Якову? — спросил тот, который с Торой. — По делу?

— Да.

— Он занят.

— Я его племянник.

— Он для всех занят.

— И для меня?

Юношеские пейсы гневно качнулись.

— Ищите наверху!

Бабель прошел в сумрачный предел и поднялся по винтовой лестнице. В комнате наверху пахло топленым сургучом, и мраморный купидон в углу был окутан красной взвесью дыма, подле книжного шкафа цветком полыхала менора.

Дядя Яков сидел за столом и составлял письмо — скрипело перо, слова выпадали из курчавой бороды и ложились на бумагу.

— Проходи, садись, — сказал дядя Яков. — Налей!

— Что налить? — спросил Бабель, но тут же приметил графин с изюмной водкой. — Ага…

— А вот и налей! — сказал старик. — Ее самую!

Он улыбнулся, довольный тем, что ничего на свете не упускает из виду. Вложил письмо в конверт, капнул сверху сургучом и придавил печаткой.

— Ты, конечно же, пришел с вопросом. Но все ответы у тебя уже есть.

В стопках плескалось виноградное солнце. Дядя Яков встал и распахнул руки для объятий — кафтан, обвисавший на грузном теле, казался проемом в темноту, лазом в потустороннее…

— Рад тебя видеть! — прослезился раввин. — Шалом!

Они обнялись. Перед таким великим человеком можно было сойти на нет. И Бабель сошел, тронутый сердечным приемом.

— Шалом! — сказал он.

Он снова почувствовал себя маленьким мальчиком, словно не было всех этих грозовых лет: кровавого молоха революции, губчека, продотрядов, а были всего лишь дебри оседлости и годы кротовьего мещанства с цветком герани на окне.

— Выпьем! — сказал дядя Яков.

Они выпили. И снова хмель ударил в голову.

— Да, — сказал Бабель, — вот!

В глазу проснулся зуд и веко дернулось, делая новый кадр. Это была другая реальность, расщепленная на тысячу сланцев, а сам он служил не более чем камерой обскура.

Дядя Яков усадил Бабеля за стол и заставил смочить пальцы в чаше для омовения, влил в нее чернил и внимательно изучил получившиеся разводы.

— Напиши на листке свое имя и сожги. А пепел перетри в труху!

— К чему это? — спросил Бабель, хотя почувствовал: к тому все и шло. Уже давно.

— Не спрашивай ничего! — рассердился дядя Яков. — Просто делай!

«Надо ему подчиниться, — подумал Бабель, — старик определенно что-то знает». Бабель написал свое имя на странице из блокнота:

— На чем сжигать? На меноре?

— На меноре, — подтвердил дядя Яков, цокая зыком над чернильными разводами. — Да побыстрее! Нам нельзя медлить!

— Уже, уже!

Листок вспыхнул и разом сгорел. Пепельный каркас осыпался в ладонь.

— Твой разум! Ты, как голбец, безобразный и голый, не знаешь, какой жар полыхает рядом! Не знаешь радостей земных! Я завяжу тебе глаза!

— А что вы собираетесь сделать? — испуганно спросил Бабель. — Зачем, зачем завязывать глаза?

— Чтобы отпустить твой разум!

Вдруг стало ясно, что до сих пор дядя Яков попросту изображал благодушие, а на самом деле — вопрос серьезный, и только сейчас начинается самое главное.

Дядя Яков завершал приготовления, расставляя все на столе. Его тень на стене несколько запаздывала за хозяином. Отпечаток, слепок с хозяина.

— Свечи! — сказал дядя Яков.

Он поставил менору на стол.

— У меня глаз болит, — пожаловался Бабель.

— Молчи! — только и воскликнул дядя Яков. — Иначе я пожалею, что ты мой родственник!

Бабель хотел спросить, откуда старик знает, что с ним случилось в городе, и почему не удивлен его приходом, но передумал. Почему-то вдруг вспомнилась сказка о морской царевне — как она вышла замуж за простого рыбака…

Дядя Яков взял из шкафа свиток и развернул его на свет.

— Под спудом, — непонятно сказал он. — Под самым сердцем!

…Вспомнилась вдруг степь — когда посреди ночи Бабель проснулся и его продрал озноб, ибо он увидел, как степь шевелится, а местами — встает дыбом, и по этим хмурым волнам бродит молодайка; душная полоса рассвета вставала на горизонте, небо пестрело звездами, и голова кружилась от этого алмазного венца. От этого, словно наяву, видения Бабель заерзал на стуле — ведь если он не помнил ночного пробуждения, то мог забыть и многое другое, и ему вдруг показалось, что он действительно забыл кое-что важное…

— А это дерево здесь раньше было? — спросил он, глядя в окно.

— Все было! — отозвался дядя Яков. — И ничего не было! О, если бы ты знал каббалу, то, конечно, не задал бы такого глупого вопроса!

На столе появилась клепсидра. Внутри стеклянной восьмерки зазмеилась голубая жидкость.

— Река времени начинается с одной капли! — сказал дядя и зажал бороду в кулак.

Верхнюю полку шкафа занимали книги: «Аль-баир», «Голем и Розенкрейц» и «„Третий период“ ошибок Коминтерна». Последнее название хотя бы давало намек на содержимое книги. По остальным же никак нельзя было составить портрет владельца. Гораздо больше о нем сообщали вещи — например, статуэтка, на животе у которой имелась замочная скважина и была инкрустирована буква «алеф»…

— Сядь ровно, — потребовал дядя Яков. — Не горбись!

Он снял с шеи белый шарф.

— Хочешь ли ты исправить то, что исправить почти невозможно?

«Она все еще в степи», — подумал Бабель, ему чудилось, что молодайка идет к нему, за ним… Он взял в руки шарф — лоснящийся золотом узор, — обернул вокруг головы на уровне глаз…

Дядя Яков прочитал молитву, сказал:

— А теперь приготовься!

Дядя Яков возложил руки ему на голову и принялся раскачивать; воздух в комнате был пропитан горячим воском, но вскоре Бабель ощутил холодок на лице — казалось, его ведут по лабиринту…

— Сосредоточься, — сказал дядя Яков. — Отдайся тому, что видишь!

— Тут темно, — сказала Бабель. — Но есть факелы…

Он действительно увидел их, но возникли факелы в тот момент, когда он произнес слово, то есть акт творения и само слово совпали.

— Хорошо. Возьми один!

Он послушно взял. «Уже близко!» — предупредил чей-то голос. И только с запозданием Бабель понял, что это сам дядя Яков…

— Приготовься, — дядя Яков втолкнул его куда-то.

Вокруг была тьма, но стоило глянуть вверх, как она отступила — обрисовались своды величественного храма. Посреди зала стояла ванна из белого мрамора.

— Где я? — спросил Бабель.

— Молчи, — прошипел дядя Яков. — Ты там, где надо!

Он вдруг убрал руку с его плеча. Бабель вскрикнул:

— Что там?!

Ему захотелось сорвать повязку, но тело будто налилось свинцом — нет-нет, обмотали якорной цепью и столкнули за борт, толща воды душила…

— Молчи-молчи! — цыкнул дядя Яков. — Будет немного больно! — Разгорелась, сердито шипя, спичка, и по теплому дуновению стало ясно: дядя Яков поднес к лицу свечу. Правая щека ощутила жар. — Это всего лишь секунда! Но ты проснешься обновленным, как Лилит в день творения!

— Я всего лишь хотел достать лекарство!

Жар усилился. Бабель отпрянул, но дядя прижал его к спинке стула.

— Пустите, — просипел Бабель. — Я…

Боль взорвалась между глаз…

Мрак. Чудь. Забытье.

…И снова был коридор — эхо билось об своды, как крылья летучей мыши; стремительный бег, чьи-то руки высовываются из тьмы, а сзади — надвигается кукла, высокая, как каланча, голова задевает сумрачные своды. Она передвигалась вперевалочку, сухие водоросли, из которых она была скручена, скрипели на каждом шагу. Страх вонзился острой спицей и проткнул душу, как рыбий пузырь, — нога ушла куда-то вниз, и Бабель снова очутился в кабинете…

Дядя вещал, потрясая воздетыми руками:

— Великие ангелы, ангелы Божьи, помогите нам, и да будет с вашим участием исполнена наша работа! И также ты, ADONAI, приди и дай нам силу, чтобы…

— Что это за звук? — перебил его Бабель. — Вы слышите?!

Ему чудился трубящий с улицы горн. Он потряс головой, потому что она была как чужая и набита чем-то плотным.

— Тебе показалось, — сказал дядя Яков. — Скоро ты придешь в себя!

В углу кто-то копошился. Перекладывал стопки церковных листков. Это был тот самый юноша с Торой. Дядя Яков помог Бабелю встать и вывел из кабинета.

— Она гналась за мной! — вспомнил Бабель. — Где я был?

— Кто гнался?

— Кукла.

— Забудь!

— Я ее видел! — сказал Бабель. — В жизни, по-настоящему! Но там, в коридоре, она была слишком большая, как бронепоезд…

— Об этом нельзя говорить!

Дядя сердито подтолкнул его в спину, и Бабель, держась рукой за стену, стал спускаться по винтовой лестнице — сбивчивое дыхание старика позади щекотало затылок.

— Враг — внутри, — скороговоркой шептал дядя, — но ты рассеял тьму! А теперь загляни в себя, видишь ли ты врага?!

Они спустились к выходу из храма, и тут все было залито солнцем — небольшая площадь от храма до угла улицы.

— Аптека в той стороне, — сообщил дядя. — Иди!

— Почему же вы сразу не сказали? — удивился Бабель. — Я бы мог просто купить лекарство!

Он уставился на погребенное в морщинах лицо старика, но ничего не смог прочесть на нем.

— Бедный Исаак! — сказал дядя. — Бедный мой мальчик!

Он развернулся и зашаркал прочь. Уже из глубины храма донеслось:

— Жду тебя к обеду! В моем доме!

Бабель пошел через площадь, ему казалось, незримая паутина прилепилась к его спине и не отпускает от храма…

— А это что такое? — спросил он себя, увидев в пыли следы подвод. Площадь словно иссекли нагайкой, оставив на ней грубые рубцы. Впереди показалась вывеска — полосатые старомодные буквы, цвета североамериканского доллара.

— Что со мной? — пробормотал Бабель. — Ничего не понимаю!

Он несколько раз моргнул и ничего не почувствовал, ощупал веко и не обнаружил и намека на конъюнктивит.

— Или это тоже мне кажется?

Он вдруг подумал, что дядя мог загипнотизировать его и со временем боль вернется. Кроме того, он испытывал тупое давление в переносице, и предметы вокруг выглядели яркими, контрастными, будто придвинутыми вплотную.

На дверях аптеки был наклеен листок:

Внутри была очередь. А в застекленной витрине отражалась зеленая улица. Он встал в хвост очереди и стал разглядывать лекарства на полках — порошки в пакетиках, пластыри и бальзамы. В очереди перешептывались:

— А куда они поехали?

— А куда им ехать?

— Не знаю, но куда-то надо!

— Вот куда-то и поехали! То есть никуда!

Говорили двое, мужчина и женщина, Бабель не мог их видел. Он перевел взгляд на отражения, надеясь разглядеть говорящих, и задохнулся: не было людей, они обратились в дымные столбы, и по ним текли вверх грязные разводы. Все вокруг было черным, и даже ребенок застывший с конфетой во рту показался вдруг обугленным пеньком. Возможно, это была часть видения, скрытая, но он догадался, и они тоже догадались, и главное теперь — не показать своего прозрения; наконец что-то дрогнуло в воздухе, как будто сама реальность моргнула, поколебав шаткие контуры, и в глазах защипало. Впереди сверкнула лысина с родинкой, почти бородавкой, и седыми ласковыми волосиками за ушами; еще дальше из-под женского платка полыхнули рыжие кудри, похожие на гроздь лисичек; а еще дальше торчала фетровая шляпа, смятая и потертая так, что понять ее природный цвет не представлялось возможным, а уже в самом низу пускала блики рука с перстнем. Стоявшие в очереди распадались на части, на глаза, на уши, на подбородки, но и будучи собранными обратно вместе, не составляли единого целого. «А может быть, это я сам распадаюсь, — подумал Бабель, — от меня откалываются льдины и уплывают в океан безымянности, неназванности». Он кашлянул в кулак, косясь на соседа, проверяя, не случится ли с тем чего-нибудь: не растворится ли в воздухе…

Неожиданно подошла очередь.

— Чего вам? — спросил аптекарь, глядя на протянутые деньги.

Бабель обнаружил, что стоит перед окошком кассы с червонцем в руке. Словно из его восприятия выпал кусок времени.

— Раствор борной кислоты, — попросил он.

— Рецепт! — потребовал аптекарь вдруг.

— Почему рецепт? — удивился Бабель, но увидел в отражении мальчика с горном и, забыв обо всем, выбежал из аптеки.

В конце площади стоял лагерем отряд красноармейцев — сидя в телегах, бойцы курили, приглядываясь к новому месту. В каждой подводе скучали по две-три молодайки: крутобедрые, с высоким бюстом и волосами до пояса; к лодыжкам присохли зеленые змейки водорослей. В тени деревьев травила анекдоты группка бойцов. Бабель подошел к ним и увидел мальца с горном. Тот стоял к нему спиной: худенький, в шортах и маечке. Красноармейцы дружно одаривали его — кто пайкой хлеба, кто яблоком, а кто — улыбкой. Сорванец так и крутил белобрысой головенкой и, всхлипывая, на радостях промахивался рукой мимо предлагаемых угощений. А затем вдруг поднял горн и затрубил — звук ударил в купол неба, закружил ястребом — в точности такой, каким его услышал Бабель в кабинете дяди (все наконец объяснилось, и — слава богу!), но тут мальчишка обернулся, и оказалось, что глаза у него незрячие — пустые гнойники, слезящиеся, розовые, но с желтым глянцевым налетом… Бабель отшатнулся. И тут же увидел музыкантов. Они шли по улице, а за ними, путаясь в фалдах длинных кафтанов, трусили хасиды… свадьба ударила в обозы волной и закрутила в безудержном вихре. Выскочил откуда-то командир, заорал:

— Кто такие?! Почему безобразие?!

Он схватил за шкирку пробегавшего мимо хасида, но тот выпучил глаза и расхохотался ему в лицо, точно лисица пролаяла. Командир выхватил револьвер и ткнул рукояткой пейсатую, ненавистную ему морду:

— Уймись!

На пыль брызнула кровь. Ветер ударил в лицо, солнце упало и зависло у горизонта, раскаленный коричневый шар. Никто уже не сидел в телегах, хасиды трещали как сороки и с проклятиями плевались в сторону молодаек. Жених с невестой завалились в телегу. По бесконечной площади бежал дядя Яков и что-то выкрикивал, мальчик продолжал трубить — и вдруг все опрокинулось в глазах у Бабеля, потому что он увидел, как одна из молодаек скользнула к веснушчатому бойцу, пролетела по воздуху, обнажила зубы и укусила за шею — фонтаном изверглась кровь, окропила платье невесты, раздался выстрел, это боец, оседая, непроизвольно спустил курок, и тут же молодайки засновали, как летающие пиявки; по ним стреляли, но промахивались — хасиды слезно причитали; кто-то ухватил Бабеля за руку, и оказалось вдруг, что это Эльза:

— Пойде-о-м… — промычала она, и он сразу вспомнил, что ни разу не слышал, чтобы она говорила прежде, — к р-е-ечке, к в-во-о-де… в… в… во-о-ду… бежи-и-м…

Еще он вспомнил, что Кондаков и Компанийцев пропали ночью, и это могло означать только одно. Он с ужасом уставился на рот, полный игольчатых зубов.

— А вот я вас, подлюки! — заревел командир, прыгнул в телегу и развернул пулемет. — Щас вы у меня пострадаете!

— Адонай! — взвыли хасиды. — Ангелы божьи!!

— Ангелы?! — закричал командир и стал заправлять патронажную ленту. — Щас!

Молодайка выдернула из телеги жениха и потащила по земле. Она волокла тело, а за ней ползла невеста; платье стояло торчмя, алые цветы крови увядали на нем. Она ухватила жениха за сапоги, припала к ним и слизнула сизые ошметки плоти — улыбка стала блаженной, она откинулась на спину и раскинула руки.

— Брось! — крикнул дядя Яков, подбегая.

На Бабеля нашло оцепенение. Он беспомощно повернулся к старику.

— Отпусти, а?! — попросил раввин, нижняя челюсть у него дрожала от волнения — запрыгали седые полумесяцы в курчавой бороде. — Отпусти племянничка!

— Аг-гы-гы! — протянула Эльза. — Атый-ди!

Раввин помертвел лицом, сунул руку за пазуху и достал свиток, но прежде чем успел хоть что-то с него зачитать, как молодайка надавила ему большим пальцем на лоб.

— Алеф! — неожиданно четко сказала она. — Алеф, алеф! Мене текел!

Дядя Яков попятился, замотал головой, как бы прося отменить приказ, развернулся и механически, дергано, как объевшаяся лягушек цапля, зашагал обратно к синагоге.

— Ты, ты, ты… — Эльза ухватила Бабеля за руку.

Глядя на него исподлобья, набирая ход, по воздуху помчалась еще одна дьяволица — она оторвалась от земли, распрямила тело и выкинула вперед руки.

— А-а-а… — просипел Бабель, больше всего боясь, что Эльза его не услышит.

— А-а-а! — повторил он, и Эльза закричала… Нет, выдала высокую резонирующую ноту. «Как губная гармошка, — подумал Бабель. — Там, в степи, как голос сирен…» Атаковавшая его молодайка упала, заскулила и свернулась в калачик.

— Сети набрасывай! — заорал командир.

Бабель ничего не слышал больше. Он вдруг вспомнил, как добирался на лодке к пароходу, и разыгралась буря, и палубные огни да маяк служили ориентирами — буруны страшных вод вздымались за бортом, в лицо летели брызги, сдутые с пенных гребней ветром. Он склонился за борт, и его вырвало — едва успел передать весла жене, одно из которых вывернулось из рук и ударило ее по скуле. Он видел краем глаза, как Ирина упала без чувств, но его выворачивало — он почти вывалился из шлюпки, мертвой хваткой уцепился в ледяную корму, и тут что-то угодило ему в глаз, полыхнуло искрой, до самого мозга разворотило глазницу голубой болью. Море ярилось и свистало всех дьяволов. Глубина была перед лицом, глубина, черная, как самый плодородный и пропитанный крестьянским потом жирнозем, и белое пятно в обрамлении девичьих волос выплыло оттуда. Глаза, губы, рот. Руки обвили за шею, чтобы поцеловать, и почти утянули в воду, девичий поцелуй пронзил холодом — сердце сжалось и пропустило несколько ударов. Упоительные эти секунды ничем не были похожи на все прежнее в его жизни и на бегство из жизни в осажденном городе. В темной ночи грохотал оглушительный поезд счастья, но стук колес слабел, пропадал, и тишина, ревущая тишина, поражающая контуженных после взрыва, забрала дыхание и не давала оттолкнуть от себя русалку. Русалка пахла гниющими водорослями, утопленником, туманом. Эта смесь наполнила его, вызвав припадок эйфории, и тело запело от радости. Он подхватил весла, ставшие вдруг втрое тяжелей, заворочал ими в антрацитовой мгле, один посреди моря, над которым витала музыка — губная гармошка, орган, голоса тысячи сирен, — он догреб до берега и с поистине Самсоновой силой оттащил лодку к мертвым бакенам — жизнь после этого покатилась вверх тормашками, он уехал, он бросил Ирину, он устроился в сотни газет и сотни раз уволился, и само бегство, и поцелуй как-то выветрились из его памяти — и только стыдная причина расставания порой еще мучила его своей смутностью, неопределенностью, в этом месте был жуткий провал, ничем не объяснимый и поэтому еще более мучительный… Он потряс головой, избавляясь от наваждения. В корчах издыхали дьяволицы. Они извивались всем телом и как-то потеряли свою прежнюю человеческую форму. Животы распороты. А к Эльзе подбирался красноармеец со штыком на винтовке — безумная улыбка бродила вокруг пухлых губ…

— Ы! — помычала Эльза. — А-а-ыа!..

Она поцеловала Бабеля. Он даже не успел испугаться, что острые зубы прокусят ему губу, а потом все вокруг изменилось… Мир снова стал розовощеким и бодрым, как пионер.

— Уходим! — сказал Бабель. — Туда!

Они побежали, держась за руки, в тенистую улочку, за синагогу, через тихий парк и по откосу к речке. Уже на берегу он заметил, что у Эльзы повсюду ранки на ногах — костяные иглы торчали из них… Над головой просвистела шальная пуля. По склону сбегал красноармеец. Молодайка сбросила платье и неуклюже плюхнулась в воду. Ее тело сразу потеряло прежнюю форму, посерело, потемнело, костяные иглы стали еще длиннее, сомкнулись и сцепили ноги в замок — мелькнул в один миг отросший хвост, а вместо головы Бабель вдруг увидел что-то безобразное, шишковатое и сильно раздутое с двумя черными яблоками глаз, по бокам свисали странные щупальца, даже непохожие на волосы… Красноармеец подбежал к Бабелю, вскинул винтовку для выстрела. Бабель молча кинулся вперед и толкнул.

Грохнул выстрел.

— Ты чего?! — завопил красноармеец. — Уйдет же!

Он выглядел искренне обиженным, как человек, которому помешали исполнить свой долг. Он ничего не понимал. Молодайка извернулась, тяжело махнула хвостом и скрылась в глубине. «А ведь и правда — как ламантин…» — подумал Бабель.

— Вот ушла! — горько констатировал красноармеец. — Дурак!

Он еще что-то кричал, но Бабель уже поднимался по склону, срывая на ходу худую траву. Он прикусил стебелек и ощутил на языке счастливую горечь. Глаз у него не болел, дышалось ему легко, а на холме зеленым облаком, точно улыбаясь миру, парило дерево — одно среди светлой погоды.