Гниль

Бэнт Менесс уже заканчивал свой обед, когда неожиданно почувствовал чье-то присутствие. А почувствовав, вздрогнул от неожиданности — точно в шею сзади кольнуло холодной туповатой иглой. Присутствие другого человека в этот час в «Еловой ветви» вряд ли могло быть необычным делом, хронометр отмерил двенадцать часов по местному времени и многие работники офисных зданий четырнадцатого жилого блока торопились занять свои столики. Бэнт Менесс просто почувствовал спиной чужое дыхание и неожиданно для себя самого вздрогнул. Иногда так бывает, что какая-то сущая мелочь вдруг заставляет напрячься, окаменеть от напряжения. Это от нервов, успокоил себя он, нервы все, пустое…

Он любил обедать в «Еловой ветви» — здесь почти всегда можно было найти столик в разгар рабочего дня, а большие вентиляторы, почти бесшумно гудящие в своих неприметных нишах, наполняли помещение подобием студеного морозного ветра. В отличие от большинства лунитов, Менесс родился и вырос на Земле, поэтому искусственная прохлада «Еловой ветви» была ему не только приятна, но и навевала приятные воспоминания. Официанты здесь были расторопны, к тому же успели выучить его вкусы — пусть и небольшое, но тоже удобство.

Менесс отставил в сторону пустую тарелку из-под рагу и придвинул к себе десерт. Сегодня он заказал кекс из сладкой фасолевой пасты и кофе. На поверхности сероватой, похожей на какой-то сложный химический раствор, жидкости, виднелись разводы, напоминающие муть в неглубокой луже. Менесс вздохнул, собираясь сделать первый обжигающий глоток, когда внезапно вновь испытал это неприятное ощущение коснувшейся шеи холодной иглы. Только тогда он понял, что человек, стоящий рядом, за все это время никуда не делся.

— Разрешите присесть? — услышал он откуда-то то ли сверху, то ли сзади.

— А? Ко мне? — Менесс завертел головой.

Он почувствовал запах чужого одеколона, сильный и в то же время приятный. Кажется, что-то с гвоздикой. Сам он не пользовался ни одеколоном, ни туалетной водой, полагая это с одной стороны расточительным, а с другой — не соответствующим его возрасту. Когда тебе почти семьдесят, в некоторых вещах, хочешь ты того или нет, вырабатывается консервативность.

Человек с готовностью опустился на стул напротив него. Еще не рассмотрев его, Менесс почувствовал раздражение, легкое, но досадное. Он не любил есть в присутствии людей, особенно незнакомых, отчасти потому и выбирал обычно угловой столик в дальнем конце зала. За все время, что он здесь обедал, к нему ни разу никто не подсаживался. Видимо, его внешность была достаточным для этого основанием. Бэнт Менесс выглядел солидно и привык вести себя соответственно. Сорок второй социальный класс — не мальчик… Он показывал свою социальную карточку только официанту, но и без нее выглядел достаточно внушительно чтобы избегать случайных знакомств в ресторане. С тех пор, как ему минуло тридцать, Менесс в любую погоду носил тяжелый костюм из синтетического твида и мягкую шляпу с полями — одежда пусть и безапелляционно вышедшая из моды, но выделяющая его из толпы обычных офисных служащих. Человека в таком костюме не хлопнешь по плечу, чтобы узнать, как вчера «Земные Кайманы» сыграли с «Селестой», не пригласишь опрокинуть рюмку псевдо-бренди, не угостишь скабрезной остротой. Менесс настолько привык к своему одиночеству, что вопрос незнакомца сперва даже сбил его с толку.

— Садитесь, — сказал он неохотно, рефлекторно отстраняясь, и добавил, — Пожалуйста.

«Быстрее доесть, — подумал он, придвигая к себе кофе, который еще не отпил, — Как неприятно…»

Незнакомец, усевшийся за его столик, кажется не заметил его настроения, вежливо улыбнулся, повесил шляпу на специальный крючок и поднял руку, подзывая официанта. По тому, как быстро тот возник, Менесс, привыкший ждать официанта по нескольку минут, предположил солидный социальный класс незнакомца. Официанты и таксисты могут различить социальный класс с закрытыми глазами, нюх у них на это…

Пока Менесс решался на первый глоток кофе, человек уже успел сделать заказ, видимо отлично разбирался в ассортименте и часто обедал в ресторанах. А может, как и сам Менесс, привык заказывать одно и то же из года в год. Меню «Еловой ветви» ни по одному пункту не отличалось от меню любого другого ресторана в городе, так что человек, привыкший регулярно обедать в одном месте, без труда мог сориентироваться и в любом другом.

Пока неприятный незнакомец раскладывал столовые приборы, поданные торопливым официантом, Менесс незаметно рассмотрел его.

Не молод, прикинул он, не ровесник, но все же в возрасте, под пятьдесят, если не больше. Выглядит крепким, здоровым, видимо занимается спортом и следит за собственным здоровьем, похвально для всякого лунита. Вот только спереди намечается приметная залысина, Менесс не без злорадства подумал, что еще пара лет — и на ее месте будет основательная, уже не поддающаяся маскировке, плешь. В остальном же вполне располагающее лицо, не открытое, но какое-то выпуклое и обтертое, как у ушедшего на пенсию боксера. Портили его только складки скул, из-за которых губы казались искривленными в кислой ненастоящей улыбке, навеки приставшей к лицу. Из-за этого создавалось впечатление, что человек этот смотрит на окружающий мир с постоянной гримасой усталого и даже брезгливого неудовольствия.

Менесс торопливо вернулся к прерванному десерту. Кофе и на вкус был отвратителен, он неприятно горчил в горле, оставляя на языке неестественный привкус. Порошковый сублимат, ничего не поделаешь. Сейчас не то что четырнадцатом жилом блоке, на всей Луне не отыскать приличного кофе. Впрочем, у кого класс тридцатый и выше — могут позволить, надо думать. И кофе, и многое другое.

Когда незнакомцу принесли заказ, Менесс оторвался от собственной еды. Это было верхом невежества, но ничего поделать с собой он не мог, замер с куском кекса во рту. Это походило не на обед, а на пиршество — официанту пришлось два раза подойти к столику чтобы поставить на него все заказанное. Картофельное пюре — настоящий картофель, не сублимат! — небольшой аккуратный бифштекс из желтоватого эрзац-мяса, тускло переливающиеся полоски рыбы, какой-то причудливый салат, бобы… Человек кивнул официанту и, когда тот вытащил портативный сканер, небрежным жестом протянул свою социальную карту. Менесс никогда прежде не видел таких — она была не желтой, как у «пятидесятников», не светло-синей, как его собственная, а кремовой, невиданного прежде цвета.

«Ну и тип», — подумал он, с трудом отводя взгляд от обилия блюд на столе.

И почувствовал себя еще более неуютно. На мгновение даже вернулось противное ощущение засевшей в шее иглы. Нервы все, нервы… Устал совсем, вымотался, вот и мерещится всякое. Отдохнуть бы, взять денек, а лучше два или три отгула, съездить в рекреационный парк, кроликов покормить с внуками. Он даже представил, как нелепо будет смотреться на фоне искусственной блекло-зеленой травы в своем строгом твидовом костюме…

— Двадцать шесть.

— Что?

— Я говорю — двадцать шесть.

Незнакомец смотрел на его, искривив свои некрасивые губы в тонкой улыбке.

— Простите? — Менесс даже ладонь приложил к уху, хотя со слухом у него всю жизнь было в порядке.

Незнакомец вздохнул.

— Вы думали о том, какой у меня социальный класс. Двадцать шестой

— О, что вы…

— В этом нет ничего странного. Пожалуй, я даже к этому привык.

— Я бы никогда…

Он поднял ладонь в жесте, заставившем Менесса умолкнуть на полуслове. Ладонь была широкая, крепкая, неровная, как старая дубовая кора, на безымянном пальце сверкнуло тяжелое обручальное кольцо. Такое же добротное и основательное, как и его хозяин.

— Я так считаю, что лучше ответить на вопрос, пусть даже он не был высказан вслух, чем тратить понапрасну время… Я привык ценить время. Даже чужое. В том, что вас заинтересовал мой класс, повторяю, нет ничего странного. Это вполне естественное для всякого человека любопытство.

Он вновь вытащил свою социальную карту, положил ее на столешницу. Она и в самом деле была красивого кремового оттенка, но в остальном ничем не отличалась от прочих — в ее центре были цифры и маленький герб Луны.

— Солидный статус, — вежливо сказал Менесс, не зная, что еще сказать. Ситуация сложилась неловкая. Он ощущал себя мальчишкой, которого застукали на какой-то шалости. Вдвойне нелепо, учитывая разницу в их возрасте.

— Наверно… — незнакомец рассеяно вернул карту в карман, — Кажется, в армии двадцать шестой класс имеют полковники. Впрочем, уже не помню. В разных организациях, знаете ли… К чему сравнивать, верно?

— Верно.

Менессу было неудобно. Он терпеть не мог такие спонтанные разговоры, как и вообще разговоры с незнакомцами. Этот же и подавно его смущал. Какой-то… чересчур открытый. Напоказ. И улыбается постоянно. Быстрее бы уже закончить и уйти. Вот же глупейшая история.

— В любом случае в нашем ведомстве ценится не столько социальный класс, сколько опыт… — незнакомец аккуратно поддел лезвием ножа бифштекс и принялся беззвучно его резать на идеально ровные квадраты, — Класс — это лишь цифра, в конце концов. Наши предки обходились без социальной классификации, однако среди них были пожарные, военные, космонавты, политики… И, заметьте, прекрасно справлялись со своими обязанностями! И это несмотря на все то, что нам рассказывают о неорганизованном труде на Земле, примитивном социальном устройстве и прочем. Знаете, что я думаю? Приравнивать каждого живого человека к какой-то цифре выгодно не для того чтобы обеспечить ему лучшую организацию труда. А для того чтобы удобнее было делить.

Менесс уставился на него, совершенно сбитый с толку.

— Кхм.

— Да-да, — незнакомец быстрыми движениями вилки размел разрезанный бифштекс по тарелке, отчего тот из монументального континента плоского мира превратился в неравномерный мясной архипелаг, — Цифровой артикль. Когда у каждого человека за душой цифра, всегда можно посчитать, сколько ему полагается еды, и какой, сколько воды, сколько кислорода, наконец… Это многое упрощает, а упрощение — девиз Луны. К примеру, взять вас. Кто решит, сколько вам положено чистой питьевой воды в сутки? Простите, где вы служите?

— Аудиторская компания «Даная», — машинально ответил Менесс.

— Допустим… Кто решит, сколько положено питьевой воды простому клерку? Чтобы из него не вытряхнуло внутренности от той дряни, что течет в техническом водопроводе, он оставался работоспособен и доволен жизнью? Согласитесь, сложно сказать. А вот если идет речь о луните какого-нибудь сорок пятого класса, это значительно легче. Цифры к цифрам. Упрощение.

Менесс собирался было оскорбиться на «клерка», но почему-то этого не сделал. Отчего-то в обществе незнакомца ему не хотелось произносить даже лишнего слова.

— А вы где служите? — через силу спросил он, стараясь чтобы голос звучал немного резко. Возможно, если одернуть этого назойливого хлыща, он вспомнит, зачем пришел сюда и перестанет цепляться к незнакомым людям с глупыми разговорами.

Но незнакомец только улыбнулся и коротко ответил:

— Санитарный Контроль.

Менесс ощутил, как его собственный желудок съеживается. Точно внутри него оказалось не рагу, а мелко колотый лед. Он постарался изобразить на лице улыбку. У него это даже получилось. В конце концов на протяжении многих лет его работа заключалась в том чтобы изображать уверенную улыбку в ситуациях, когда все кажется конченным. И у него это неплохо получалось, если учесть, что он дослужился до пенсии.

— Раз уж мы обменялись местами службы и классами, полагаю, можно познакомиться. Меня зовут Маан. Джат Маан, если быть точным.

Помимо своего общественного имени, странный собеседник назвал и личное, от такой фамильярности у Менесса, воспитанного в строгом духе, даже дыхание перехватило. «Как будто мы с ним старые приятели!» — мысленно возмутился он, даже забыв про свой прежний страх.

— Менесс, — сдержанно произнес он.

Если этот Маан и рассчитывал на ответную любезность, ее отсутствие он проглотил легко. Менесс подумал, что для инспектора СК он ведет себя чересчур раскованно. Заговаривать с незнакомым человеком за ресторанным столиком, рассказывать ему свои соображения о социальной политике, наконец называть личное имя… Ему казалось, что такие люди должны быть куда как незаметнее и осторожнее. С другой стороны, раньше ему и не приходилось встречаться ни с кем из Контроля.

«Раньше меня это и не заботило», — подумал он.

Допить залпом кофе — и вон отсюда. Кекс придется бросить, да и черт с ним, а кофе надо допить. Иначе будет выглядеть подозрительно. Да, допить кофе, кликнуть официанта, и быстро выйти. Пока этот Маан не успел сказать еще что-нибудь.

Однако тот непринужденно говорил, размеренно разделываясь с собственной порцией.

— Приятно видеть, господин Менесс, что вас не пугает общество инспектора. Вы выдержанный человек. Многие боятся. Хотя и напрасно. А ведь Контроль — всего лишь служба, защищающая лунитов. Как жандармская служба защищает их от преступности, а амбулаторная служба — от вирусов. Мы всего лишь врачи, хотя нам и не приходится носить белые халаты.

Про халат он сказал правду — на Маане был строгий костюм-двойка, не бросающийся в глаза, но из прочной добротной ткани. Такой костюм может носить обладатель и пятидесятого класса и двадцать пятого. Под двубортным пиджаком виднелась рубашка, свежая и выглаженная.

«Интересно, есть у него оружие? — обмирая, подумал Менесс, — Впрочем, конечно есть. Просто я не вижу».

Менесс зачем-то поднял свой потертый дипломат и поставил на колени. Его холодная грубая тяжесть тем не менее ободрила его. Может, просто потому, что это была давно знакомая и понятная ему вещь.

— У вас сложная работа, господин Маан. И опасная, — сказал он вежливо.

Маан кивнул. Этот факт, кажется, был ему очевиден. Его грубое невыразительное лицо потемнело.

— Это верно. Еще добавьте — выматывающая, утомительная, часто напрасная… Вот вы, например, знаете, сколько лет Контролю?

— Двадцать?

— Тридцать шесть. Я служу там тридцать из них. Так что этой каши хлебнул изрядно, можете мне поверить.

Менессу не хотелось задавать следующий вопрос, для которого Маан заботливо подготовил почву, но он чувствовал, что если он его не задаст, это тоже вызовет подозрение.

— А вам приходилось… Я хочу сказать, синдром…

Маан легко насадил на узкую вилку кусок рыбы, зачем-то осмотрел его со всех сторон и, помедлив, отправил в рот. Ел он сдержанно, аккуратно, даже монотонно, с выражением человека, не получающего от еды никакого удовольствия. Точно за столом сидела сложная машина, созданная лишь затем чтобы размеренно перемалывать бифштексы и картофель.

— Называйте вещи своими именами, господин Менесс. Гниль. Вы ведь хотели спросить про Гниль, не так ли?

— Да, именно так.

— Официально ее положено называть синдромом Лунарэ. Но кто в наше время называет вещи такими именами? — Маан вздохнул, очистив одну тарелку и подвинул к себе другую, — Гниль… Самая отвратительная болезнь во Вселенной. Самая безобразная. И самая злокозненная. У меня образование вирусолога, я изучал все известные болезни Земли и Луны, но Гниль — это нечто совершенно особенное. Как человек является особенным звеном в природе, так она — обособленная часть мира болезней.

— Я не так уж много знаю про нее, — поспешно сказал Менесс, — Я имею в виду, только в пределах общеобразовательного курса…

— Ничего удивительного, — отозвался Маан, — Для вас это всего лишь пугающая газетная статья или ролик теле, а для меня это работа. А свою работу приходится знать хорошо, если планируешь и дальше ею заниматься, так ведь?

— Пожалуй, так.

— Вы старше меня, господин Менесс, а значит Гниль появилась на вашей памяти. Вы коренной лунит?

— Мммм… Я стал лунитом в молодости.

Маан щелкнул пальцами. Вышло громко и резко.

— Мне сразу показалось, что вы двигаетесь по-особенному. Другая сила тяжести. Разумеется. В общем, неважно… Двадцать шестой год. Последний этап Большой Колонизации. Тысячи людей, получивших лунные полисы, тысячи новых поселенцев. Период застройки Луны, сооружения жилых блоков. Болезней тогда хватало, более того, они были в изобилии, несмотря на карантин. Люди, все эти тысячи людей… Сифилис, грипп, стафилококки, гепатит… Вы знаете, сколько болезнетворных организмов переносит в себе обычный человек?

— Нет.

— Много. Несколько миллиардов. Все мы, в сущности, огромные инкубаторы смертоносных бактерий, вирусов и паразитов. Каждый из нас — маленькая бактериологическая бомба. У одного моего друга, его зовут Гэйн, есть интересное сравнение. Каждый человек — как космический корабль, говорит он. Набитый самыми сложными аппаратами, устройствами и другими штуками. Некоторые полезные, другие лишь атавизмы, третьи — балласт… На каждом космическом корабле есть крысы. Их много, они плодятся в тепле трюмов и технических тоннелей, прогрызают пластик, пожирают отходы и мусор. При всей их многочисленности они не могут повредить самому кораблю, ведь он строится из расчета на куда более серьезные нагрузки. Но иногда даже одна-единственная крыса может стать причиной аварии. Например, если перегрызет силовой кабель, питающий реверсные двигатели. Или заклинит лебедку грузового лифта, движущегося на огромной скорости. Одно роковое событие, однако оно чревато многими смертями и даже гибелью огромного корабля. Так и с людьми. Внутри нас много дряни, которая нас не убивает, но бывает так, что крохотный кусочек ее достигнет назначения — и сведет в могилу.

Маан улыбнулся. Улыбался он так же равнодушно, как и ел. Как будто его приученный организм выполнял предписанное ситуацией действия, доведя его до полного автоматизма. Менесс сделал еще глоток. Проклятое кофе все еще было обжигающим. Это означало еще пять-шесть минут в обществе этого странного инспектора, любящего потрепать языком.

— А Гниль — это не крыса, — внезапно сказал Маан, — Скорее, это многоступенчатая фугасная торпеда, нацеленная прямиком на реактор. Она не промахивается, не выжидает, не знает осечек. Да, это случилось в двадцать шестом. Первый случай был у человека с именем Лунарэ, кажется он был инженером по подземным работам. Это дало повод говорить о том, что переносчики Гнили лежали в грунте, который подымали, устраивая жилые блоки. Может, они лежали там тысячи лет. Или сотни тысяч. Ждали. И дождались теплокровных млекопитающих, которым не терпится зарыться в любую землю. Особенно ту, которая обеспечена лунными полисами… Да, это одна из теорий Синдрома Лунарэ. Болезнь появилась именно тут, на Луне, и только тут она может развиваться. Вы, вероятно, знаете, что на Земле не было ни единого случая заражения.

— Видимо, планетарный карантин оказался эффективен.

— Нет, не поэтому. Мы проводили исследования, — равнодушно сказал Маан, — Зараженные Гнилью больные на Земле погибают, но новых вспышек заболевания не происходит. То ли земная атмосфера содержит в себе какие-то препятствующие элементы, то ли ультрафиолет… Нет, Гниль — это лунная болезнь, господин Менесс. Мы по праву можем гордиться ей, ведь пока это единственное наше уникальное достижение.

У Менесса заныло под ребрами.

— Не очень-то приятно слышать, господин инспектор.

— Кто спорит… Знаете, нам ведь еще относительно легко, — Маан доверительно понизил голос, — Кому досталось больше всех, так это врачам. Болезнь внеземного происхождения! Первый в истории человечества случай. Никаких историй болезни, никаких наблюдений, симптомов… Человек на твоих глазах превращается в какую-то проклятую чертову неземную медузу, а ты даже не можешь дать ему простейший антибиотик, ведь никому не известно, как тот подействует. А болезнь поначалу была по-настоящему странной. Сейчас случай Лунарэ считается классикой, а тогда никто не знал, чего ждать от Гнили. И слова такого, Гниль, не было… А просто у человека — кажется, это все-таки был инженер — начались непонятные образования на коже. Сперва думали, сыпь, даже что-то венерическое. Доктор прописал ему таблетки, мимоходом осмотрев. Во время Большой Колонизации болели здесь преимущественно от плохой воды и недостатка кислорода. Но господину Лунарэ лучше не стало. Напротив, день ото дня он становился все замкнутее, нелюдимее.

Менесс с тоской смотрел на выход. Залапанное стекло двери, которого он столько раз касался рукой, выходя из «Еловой ветви», показалось безнадежно далеким.

«Нельзя идти, — подумал он, баюкая в ладони чашку с остатками кофе, — Это Контроль. Стоит только встать — возникнут вопросы. У Контроля всегда много вопросов. Нет, надо оставаться на месте, чего бы ни стоило. Он закончит говорить и уйдет. Просто скучающий инспектор, нашедший покорного слушателя. Однако лицо какое неприятное…»

Краем уха слушая Маана, он осторожно изучал его в отражении натертой столешницы. Менесс часто слышал про инспекторов Санитарного Контроля, но никогда с ними не сталкивался. Да и шанс столкнуться был не очень велик — Аудиторская компания «Даная» заставляла всех своих сотрудников проходить медицинскую комиссию дважды в год. Впрочем, комиссия комиссией, а ловкий Гнилец всегда найдет способ проскочить, утаиться… Они все дьявольски хитры, эти Гнильцы. Поэтому, говорят, у Контроля несколько сотен агентов в штатском, которые, не выдавая себя, постоянно инспектируют организации, фабрики и жилые блоки.

Менесс никогда не сталкивался с инспекторами, но, слушая ленивые разглагольствования Маана, признался себе, что представлял их иначе. Какими-то более спортивными, более хищными, юркими… Впрочем, это, конечно, глупо, лучшая маскировка та, которая не заставляет на тебе задерживаться чужому глазу. Не выделяться из толпы. В этом отношении маскировку Маана стоило признать очень удачной. Глядя на его дородную фигуру, кажущуюся неуклюжей, на одутловатое лицо и застывшее на нем выражение вечной усталости, Менесс признался себе в том, что заподозрить в этом человеке агента Контроля весьма сложно. Скорее он походил на бухгалтера или юрисконсульта какой-нибудь большой, но не очень процветающей компании. Грузного, вросшего в свой форменный костюм, утомленного детьми-подростками, застаревшей язвой желудка…

И вместе с тем это была опасность в ее чистом виде, замершая на расстоянии полуметра от него.

— …когда вскрыли дверь его комнаты, пара жандармов грохнулось в обморок.

— Что? — Менесс вздрогнул.

— Лунарэ. Тот самый первый инфицированный. Его хватились месяца через три, когда болезнь успела основательно над ним поработать. Четвертая стадия по современной классификации. Его фотокарточки стали частью любого пособия по Синдрому Лунарэ. Сказать честно, неприятная картина.

Менесс охотно в это верил. На выезде из его жилого блока несколько лет назад повесили огромный плакат из раздела социальной рекламы. Там был изображен Гнилец, скорчившийся в темном углу. Художник намеренно затемнил изображение, так, чтобы оно передавалось больше игрой теней и зыбкими намеками, но и этого хватало — воображение Менесса всякий раз выхватывало то ли присутствующие на плакате, то ли домысленные им же отвратительные подробности — гнилостные язвы, гнойные провалы ран, сочащуюся из треснувшей кожи кровь… Внизу плаката строгим шрифтом была начертана привычная надпись: «Синдром Лунарэ — болезнь общества. Сообщай о выявленных случаях». Потом он привык. Проезжая каждый день рядом с плакатом, просто отворачивался чтобы не видеть его.

— Спасибо, не стоит подробностей, — сказал Менесс, — Я имею в виду, что знаю симптомы.

— О, — Маан качнул головой, выражая что-то вроде вежливого удивления, — Всегда приятно, когда лунит знает такие вещи. Сейчас они уже часть образовательной программы, но люди… более старшего возраста, редко могут этим похвастаться. Вы знаете все симптомы на память?

— Кажется.

— Расскажете? — инспектор улыбнулся. Кажется, даже с неподдельным интересом.

Менессу ничего не оставалось делать. Чувствуя себя великовозрастным учеником, сидящим за партой перед строгим учителем, он торопливо забормотал:

— Первоначальный симптом — точечные высыпания на коже, имеющие темно-серый, иногда черный цвет, преимущественные зоны поражения — живот, паховая область, шея, внутренние стороны плечей…

— Отлично!

Менесс смутился еще больше. Несмотря на доброжелательность инспектора, тревога его не исчезла, он и сейчас чувствовал ее присутствие, неприятное, слизкое, как ощущение от прикосновения замершей в норе змеи.

— Потом… При прогрессировании болезни высыпания локализируются, принимают… э-э-ээ… более рельефный характер, распространяются по всему телу, — продолжил он менее уверенно, — Ну и потом… Открывающиеся язвы, обильные выделения… Некроз всех затронутых тканей, так сказать… Одновременно — повреждение нервной системы и ее последующий распад. Ну и… летальный исход.

— Прекрасно! — похвалил Маан, — Практически дословно. У вас отличная память.

— Работа требует, — вяло улыбнулся Менесс.

— Все равно, вы можете собой гордиться. Если бы каждый лунит в этом городе знал на память перечень симптомов, поверьте, Санитарному Контролю пришлось бы куда легче. По крайней мере, мне не пришлось бы тратить столько времени. Между прочим, когда нашли Лунарэ, он уже был мало похож на человека. Его… костная ткань преобразовалась во что-то новое. Такие, знаете, костные наросты на теле. Вроде хитиновой брони у насекомых. У него вырос экзоскелет. Ноги соединились друг с другом, образовав что-то вроде огромного хвоста, которым он даже не мог управлять, а руки стали многосуставными и очень длинными.

— Что? — Менесс вжался спиной в стул.

— Один глаз исчез, зато другой стал размером с тарелку. Правда, он все равно был слеп, какое-то там нарушение формы хрусталика… Отвратительное зрелище. Я видел его только на фотокарточках, но этого хватило. У Лунарэ даже невозможно было найти голову. Этакий огромный кальмар, замурованный в камне. Говорят, еще вонь была страшная… Но этого уж по фотокарточкам не поймешь, конечно. Да, вот так вот. Жил человек, а потом оп! — и превратил свое имя в самое громкое название двадцать первого века. Мрачная ирония, согласитесь, особенно учитывая то, что ничего хорошего ему это не принесло. Один из жандармов, до смерти перепугавшись, поднял карабин и всадил в бедного Лунарэ несколько зарядов картечи. Несмотря на то, что в теле последнего к тому моменту было три сердца и две кровеносные системы, он скончался на месте. Наши ученые до сих пор клянут жандармерию за тот случай. Первый на Луне Гнилец — и на тебе… Застрелен, как какой-нибудь квартирный грабитель.

Маан вздохнул и покачал головой. Потом он взглянул на обмершего на своем стуле Менесса.

— Простите. Вероятно, не стоило вам этого рассказывать. Все-таки это относится к служебной информации с ограниченным доступом.

Маан насадил на вилку несколько бобов и отправил ее в рот. Жевал он сосредоточенно, точно совершая сложный и важный процесс.

— Вы шутите? — пробормотал Менесс, когда к нему вернулся голос.

— Что?

— Все это… Это такая шутка, верно?

Маан приподнял бровь.

— Вы про Лунарэ? О нет, какие уж тут шутки. Вполне достоверный случай. Если хотите знать, были куда менее приятные. Вот например четыре года назад, когда я нашел одного Гнильца в конце третьей стадии. Когда-то он был архитектором, отлично знал технические проходы жилых блоков. У меня ушло несколько недель, прежде чем я припер его к стенке. Так вот, Гниль его раздула так, что я удивился, как он умудрялся пробираться в вентиляционные лазы. Он весил килограмм четыреста, не меньше. Такой огромный бурдюк, булькающий, пульсирующий, дрожащий… У него выросло не меньше дюжины лап, которыми он упирался в стены. Как паук. Но соображал он еще хорошо, увидев меня сразу все понял и попытался сбежать. Я убил его. Так вот, потом оказалось, что он сам переваривал собственные внутренности. Какой-то там фермент, я в этом плохо разбираюсь. Но картина гадкая. Представьте, что было бы, если бы вас вывернули наизнанку, и все ваши органы, все тело, оказалось внутри собственного желудка, который медленно варил бы вас заживо… А тот бедняга не мог даже кричать, у него не было рта. Вот так, господин Менесс. Что вы об этом думаете?

Менесс вдруг почувствовал на себе его взгляд. Тяжелый, требовательный. И почувствовал, как что-то заскрежетало в легких.

— Отвратительно… — пробормотал он, через силу выжимая из себя воздух, — Но как… Господи, я не слышал ни о чем подобном!

— Служебная информация, — Маан пожал плечами, — К чему пугать людей, верно? Гниль и так заставляет бояться, узнай кто-то о ней всю правду, начнется самая настоящая паника. Одно дело, когда ваш знакомый заболевает, пусть и тяжелой болезнью, наша психика позволяет с этим смириться. И другое, когда болезнь начинает менять его тело, хаотичным, зачастую отвратительным образом. Да, господин Менесс, Гниль именно такова. Она не удовлетворяется смертью, как какая-нибудь провинциальная лихорадка или рак, она хочет кроить человеческое тело по своему подобию, порождая самые отвратительные вещи в этой Галактике. Предвосхищая ваш вопрос, скажу — нет, никто не может заранее сказать, что Гниль сотворит с телом. Она просто модифицирует человеческие органы по хаотическому принципу. Иногда она просто меняет их местами. Иногда они исчезают, а на их месте появляются новые образования, такие сложные, что наши ученые только в затылке чешут. Мне рассказывали про одного Гнильца, у которого вместо сердца, печени, желчного пузыря и кишечника был один-единственный орган. Принцип его работы понять так и не смогли, но Гнильца долго изучали в лаборатории, и вроде даже смогли в итоге разработать какое-то новое средство против гастрита. Да, Гниль — тот еще мастер загадок…

Менесс прикрыл глаза. Голова кружилась, живот распирало колючим неприятным спазмом. А Маан продолжал говорить.

— К несчастью, мозг Гнильца тоже затрагивается болезнью, причем одним из первых. Вы говорили про разрушение нервной системы… Я бы назвал это видоизменением. Гниль вносит необратимые изменения, и чем выше стадия, тем они серьезнее. Социальная реклама говорит, что Гнилец становится агрессивным, не отвечает за свои поступки, и может совершить преступление — и это чистая правда. Мозг — слишком сложная материя, кажется даже для Гнили. При ее прикосновении он умирает. Точнее не он, но его связи, все то, что делает нас людьми… Мышление и мировосприятие Гнильцов в корне отличаются от наших. Они мыслят иными категориями, отчасти это похоже на тяжелую психическую болезнь. Звучит зловеще, а? Но мне кажется, что это благо. Вероятно, несчастный сходит с ума еще до того, как понимает, во что он превращается. Впрочем, не всегда. По статистике, восемнадцать процентов Гнильцов кончают жизнь самоубийством на первой стадии, и двадцать четыре — на второй.

— А потом?

— Начиная с третьей самоубийств не бывает. Гнилец окончательно перестает быть человеком.

Менессу казалось, что его сейчас вывернет. Спазм в животе стал огромным, его пульсация болью отдавалась во всем теле.

Маан посмотрел на него с сочувствием, точно догадывался, что тот испытывает.

— Наверно, вы уже жалеете, что заговорили со мной. Да, инспектор Контроля — не самый приятный собеседник. Однако спросите себя, кому повезло больше. Для вас Гниль это лишь фрагменты в телепрограммах и плакатах, а для меня это работа и, если хотите, жизнь. Я ищу проявления Гнили и устраняю их до того, как они станут чьей-то проблемой.

— Но лечение! — эти слова вырвались из Менесса сами собой.

Маан покачал головой.

— Синдром Лунарэ не лечится, господин Менесс. Его можно лишь купировать на первоначальной, нулевой, стадии, когда его практически невозможно выявить. Если же этого не произошло, никакие дальнейшие меры не принесут пользы. Я знаю, о чем говорю. Никакие медикаменты, операции и режимы облучения не эффективны. Завладевая телом окончательно, Гниль распространяется по нему быстрее, чем огонь по сухому дереву. На первой стадии все органы уже инфицированы. Вы можете вырезать их, переливать кровь, впрыскивать лошадиные дозы антибиотиков — все это бесполезно. Да, я знаю, что говорят по теле. Своевременно обратитесь за помощью, и сохраните себе жизнь. Кажется, так?

Менесс закивал. Он боялся, что если попытается заговорить, из его горла вырвется лишь хрип. В плотном твидовом костюме ему было очень душно, но он не смел даже расстегнуть пуговицы.

— Излечение — иллюзия, социально-значимая иллюзия. Нельзя пугать население целой планеты. Надо оставлять шанс, или его тень. Вы заболели Синдромом Лунарэ? Обратитесь немедленно в Санитарный Контроль! Чем раньше вы обратитесь за помощью, тем выше ваши шансы излечиться! На счету каждая минута! — Маан вздохнул, отправив в рот последнюю порцию бобов, — Миф. Лучшее, что ждет Гнильца, когда он попадает в наши лаборатории — полгода или год жизни в качестве лабораторного препарата. Я видел этих людей, господин Менесс. Хотя каких уж людей… Их подключают к аппаратам, назначения которых я не знаю даже на сотую часть, а потом или режут на части, как белых мышей, или позволяют мутировать дальше, только не в сыром подвале, а под ослепительным светом софитов и объективами камер. Записывают на пленку, систематизируют, обобщают… Мне всегда виделось в этом что-то садистское. Пуля куда как милосерднее.

Менесс еще крепче прижал к себе дипломат. Даже зачем-то раскрыл его, хотя там точно не было ничего того, что могло бы ему сейчас пригодиться. Но он зачем-то сунул туда руку, воспользовавшись тем, что портфель лежал у него на коленях.

Маан этого не заметил, он доедал салат, продолжая что-то говорить, смысла Менесс не улавливал, но громкий голос инспектора разносился далеко вокруг.

— …у нас своя система классификации. Четыре стадии. Ее ввели сразу после основания Контроля, года через три после первого Лунарэ, когда количество Гнильцов уже исчислялось десятками. Она весьма проста и логична. Изначальная стадия, она же стадия ноль — инфицирование организма вирусом Лунарэ. Самое интересное в нем, кстати, даже не его способность молниеносно распространяться по организму, а механизм передачи. Он неизвестен до сих пор. Странно, а?

— Странно, — согласился Менесс.

— Долгое время считалось, что он передается наподобие гепатита, через личные контакты, посуду, слюну… Но ничего подобного. Возбудители вируса Лунарэ не сидят в человеке в полном смысле этого слова. Санитарный Контроль несколько лет потратил впустую, пытаясь понять, почему вспышка Гнили в пятом жилом блоке следует за вспышкой в восемнадцатом. Почему случаи болезни родственников, соседей и супругов Гнильцов практически отсутствуют, несмотря на постоянный контакт, иногда вплоть до второй стадии! Мы судили о неизвестной болезни, используя свой опыт земной вирусологии. А это было неправильно изначально. Гниль рождена Луной, и в человеческом организме она нашла идеальное прибежище, но все-таки с Землей ее ничто не связывает. Мы проверяли мочу, воздушно-капельный вариант, кровь, сперму… Мы хотели понять, как эта дрянь, заражая один организм, проникает в другой. И знаете, что?

— Что?

— Мы узнали, — Маан покачал головой, — Вирус Лунарэ инкапсулируется в человеке, инфицировав его, он уже не выбирается наружу. У него достаточно пищи внутри, и он не так примитивен как земные вирусы, идущие по пути неконтролируемого размножения. Он просто находит добычу и пирует. До тех пор, пока есть пища. Высасывает досуха, попутно превращая человека в экспонат музея уродцев. Инфекция была не внутри… — Маан наклонился над столом, приблизив свое лицо к оцепеневшему Меннесу, — Она снаружи.

— Простите, не…

— Снаружи, — Маан вдруг ухмыльнулся, точно сказал что-то остроумное, — Понимаете? Везде. Она в воздухе, дружище.

Менесс глупо уставился на него.

— Простите?

— В воздухе, которым вы дышите, полным-полно возбудителей. Искусственная атмосфера Луны нашпигована ими. Любой вздох может превратить вас в Гнильца. Каждый раз, когда вы едите, — Маан махнул рукой в сторону пустых тарелок на столе, — вы рискуете стать Гнильцом. Понятно?

У Менесса голова шла кругом. Он уже не думал о бегстве. Выход из ресторана, прежде казавшийся близким и доступным, теперь не имел никакого значения. И многое из того, из чего прежде состояла его жизнь, также не имело никакого значения. Он рефлекторно засунул руки еще глубже в портфель.

— Скорее всего, возбудитель попал в воздух после тех злосчастных земляных работ. И вот тут начинается самое интересное. Если каждый человек в любую минуту может стать Гнильцом, почему же вспышки болезни настолько редки?.. По статистике на миллион здоровых лунитов приходится не больше семисот случаев Синдрома Лунарэ. Даже реже, чем злокачественная опухоль мозга. Согласитесь, необычная для болезни избирательность. Вирусологи Санитарного Контроля пытались разгадать эту загадку Луны лет двадцать. И, кажется, пытаются до сих пор. А сколько было теорий! Одно время считалось, что вероятность заболевания Гнилью коррелирует с группой крови! Глупость, конечно, но чего только тогда не придумывали… Другие считали, что возбудителей привлекает переизбыток в организме железа или повышенное содержание эритроцитов в крови. Информация о болезни сразу была взята под контроль, если бы не это, и по сей день на улицах люди бы судачили, что Гниль привлекают рыжие, или хромые на левую ногу, или те, чья тетя в детстве болела аппендицитом.

Маан хохотнул и принялся есть салат. Менесс смотрел на него с ненавистью.

Он представил в своей руке пистолет. Не такой, как эти современные игрушки, настоящий старый «Кольт». Представил, как поднимает его, как ловит высокий лоб с залысиной в удобную ложбинку прицела, как палец, на мгновенье замерев, вжимает в рукоять упруго сопротивляющийся спусковой крючок. А потом пистолет подбрасывает в руке, слышен приглушенный треск — это лопаются пластины черепа. И инспектор Джат Маан, нелепо выгнувшись в своем стуле, вдруг заваливается набок, роняя голову на плечо, а повыше его глаз — большое, сочащееся красным и серым, отверстие…

— Чай! — Маан поднял руку и официант появился возле столика спустя каких-нибудь несколько секунд. Точно, никем не видимый, подкарауливал где-то поблизости

Маан помешал в чашке изящной ложечкой, которая казалось хрупкой в его большой ладони, отложил ее в сторону.

— Я редко пью чай, — пояснил он, взглянув на Менесса, — Слежу за давлением. Мы уже в том возрасте, когда слова «повышенное давление» и «холестерин» превращаются из абстрактных слов в постоянных спутников… Представляете, жена запрещает мне есть жареное мясо. Говорит, вредно для сердца и поджелудочной. Уму непостижимо…

Отхлебнув из чашки, Маан продолжил прежним тоном:

— В общем, если какая-то закономерность среди пораженных Гнилью и есть, нам она неизвестна. Остается смириться с тем, что каждый из нас в некотором смысле регулярно играет в Гниль-лотерею. Вы играли в лотерею?

— Да. Немного.

— Вот и тут, каждый вздох — это как нажатие на кнопку. Вы нажимаете, а барабан все крутится, крутится… Выиграл. Выиграл. Выиграл. Гниль. Простите, я вечно отвлекаюсь… Итак, первая стадия, так сказать пред-стадия, поскольку ее еще нельзя назвать самой болезнью, это нулевая. Гниль встраивается в подходящее ей тело. Она еще не стремится ничего контролировать, лишь нащупывает пути. О, она очень тактична. Ни один врач, осматривая вас, ничего не заподозрит, даже разглядывая каждый миллиметр ваших внутренностей под томографом или рентгеном. Гниль скромна, — он опять ухмыльнулся, — Есть специальный анализ на поиск возбудителей, но и он не идеален, а кроме того занимает достаточно много времени. Это стадия ноль. Заболевший ничего не ощущает, нет никаких жалоб, никаких необычных ощущений. Он живет, ест, пьет, работает… Даже не зная, что приближается к той стадии, когда все лечение будет уже бесполезно. Да, первая стадия. Наступает обычно через месяц или два после инфицирования. Его первоначальные симптомы вы и сами отлично помните. Странные по цвету высыпания, темные точки на коже, иногда похожие на синяки. Только синяки со временем желтеют, а метки Гнили — мы их называем так — становятся только более темными. Некоторые считают их фурункулезом, другие — сепсисом… Но они совершенно не беспокоят, так что обычно тридцать пять процентов Гнильцов их даже не замечают. А еще зараженный начинает чувствовать странные вещи. Это вызвано тем, что Гниль пробирается в его мозг. Нащупывает тропу, осторожно, аккуратно. Ощущения могут быть самыми разнообразными — от необъяснимой тревоги до приступов паники, перманентного беспокойства, растерянности или даже эйфории. Человеку становится сложно держать себя в руках, такие люди производят впечатление излишне нервных, даже мнительных. Вот почему у всех невропатологов Луны телефон настроен на офис Санитарного Контроля, — Маан хмыкнул, — На самом деле вы удивитесь, скольким людям на этой планете приходится извещать нас о всякого рода странностях, обычному человеку показавшихся ерундой.

Менесс отставил пустую чашку. Он мог уйти. Просто поблагодарить собеседника, встать, взять свой потрепанный дипломат и выйти через дверь. Как делал тысячи раз. Ничего сложного. Никто его за это не арестует, и этот отвратительный инспектор Маан тоже не станет стрелять в спину, как в каком-нибудь вестерне. И тогда все это закончится. Вся эта долгая тянущаяся пытка.

«В рекреационный парк бы сходить, — подумал опять Менесс, прикрывая глаза, — И пусть трава не настоящая… Просто посидеть. Ох, сердце мое… Устало, должно быть. Сколько лет, сколько ударов отмерило. Надо и о себе подумать, года свои вспомнить…»

Бэнт Менесс остался сидеть на своем месте.

— На второй стадии если не окружающие, то сам зараженный уже понимает, что с ним. Или догадывается. Гниль постепенно завладевает его телом, проявляясь иногда самым причудливым образом. Нет, я серьезно… У одного могут вдруг вырасти новые коренные зубы. Другой обнаружит удаленный много лет назад аппендикс. Часто эти изменения хаотичны, но обычно направлены на улучшение, своего рода модернизацию тела. Вирус штопает, обновляет свое будущее логово. Так паук может украшать паутиной стены своей норы. У некоторых меняется цвет глаз. Или гормональный фон. Или вкусовые предпочтения. У Гнили столько загадок, что нам не удалось пока отгадать и десятой доли их. Иногда из-за этого случаются казусы, кстати. Например, высыпали у кого-то веснушки на лице в тридцать лет, а за ним инспектора приходят… Забавно, — Маан отхлебнул из чашки. Менесс на мгновенье почувствовал аромат чая. Настоящего, не чайной смеси. Пахло тонко и вместе с тем нежно, чем-то незнакомым, — Мне самому довелось задерживать одного лунита, который на службу вдруг пришел без очков. Оказалось — контактные линзы.

— Забавно, — сказал Менесс, едва ворочая непослушным языком.

— Для него — нет. Он начал дергаться, и я всадил пулю ему в бедро. Кажется, он остался хромым. Но хоть не Гниль, — Маан улыбнулся, заглядывая в чашку. Видимо, увидел там свое отражение, — А самое интересное начинается на третьей стадии.

— Гниль начинает действовать?

Маан с удивлением взглянул на Менесса, видимо уже привык к его редким односложным ответам. Потом утвердительно кивнул.

— Именно. На третьей стадии ни у самого больного, ни у окружающих уже не возникает никаких сомнений. Слишком уж очевидны проявления. Гниль может начать с чего угодно. То вдруг начнет неконтролируемо разрастаться костная ткань, залатывая со всех сторон скелет, отчего человек превращается в подобие неподвижных рыцарских доспехов. То мягкие ткани примутся мутировать, превращая кожу в рыбью чешую. Гниль нельзя понять, при всей своей загадочности это всего лишь вирус. На третьей стадии у Гнильца начинаются серьезные проблемы с головой. Нервная система разрушается и по-живому перестраивается на новый, не человеческий, лад. Многие на этом этапе окончательно сходят с ума. Превращаются в безмозглые комки протоплазмы, способные лишь издавать нечленораздельные звуки. Другие сохраняют речь, но сознание их слишком затуманено чтобы они могли извлечь из этого какую-то выгоду, их терзают галлюцинации, видения, приступы ярости, страха, отчаянья… Если Гнильцы первой и второй стадии отчаянно пытаются не замечать своих отклонений, продолжают считать себя людьми и любой ценой пытаются интегрироваться в общество, боясь одиночества, но «тройки», напротив, патологически не переносят человеческое общество. Все, связанное с человеком, вызывает у них ярость либо страх. Как обезумевшие животные, они бегут вслепую, пытаясь оказаться как можно дальше от людей. На Земле это могло бы принести им пользу, я слышал, там до сих пор остались места, почти не заселенные человеком. На Луне же, где атмосфера поддерживается лишь в жилых и рабочих блоках, редко найдешь уединенное местечко. Гнильцы бегут туда, где тихо и темно — на разрушенные фабрики, в подземные коммуникации, брошенные жилые блоки, свалки… Как крысы. Самое неприятное — когда в поисках «тройки» приходится бродить по био-отстойникам и пробираться заброшенными тоннелями… Иногда за день так налазишься, что от самого начинает нести, как от Гнильца. Моя жена Кло иногда говорит мне, что лучше бы вышла замуж за Гнильца, чем за охотника за Гнильцами — тогда, по крайней мере, к этому запаху можно было бы привыкнуть… Она так шутит. Но вообще нам не часто приходится заниматься такого рода работой. У Контроля есть Карантинные отряды. Мы называем их «Кулаки». Они наши штурмовики, если можно так выразиться. Бронежилеты, автоматическое оружие, инструменты для высаживания дверей… Их вызывают в тех случаях, когда инспекторам требуется помощь, или приходится проводить поиск Гнильца на большой площади. Они врываются, выносят все двери и окна, и уходят, — Маан тихо засмеялся, — Иногда мы находим «гнездо». Это такое укромное место, где собирается сразу несколько Гнильцов. Тогда туда первыми входят Кулаки. А уж после этого Гнильцов можно брать теплыми. Тех из них, кто остался жив, конечно, Кулаки не очень-то щепетильны в таких вопросах. Зато работают эффективно.

— А четвертая стадия? — спросил Менесс негромко.

— До нее доживают единицы. За всю историю Контроля у нас было то ли шесть, то ли семь «четверок». Неприятная стадия. Можно сказать, окончательная. Когда то, что было раньше человеком, не похоже даже на отдаленное его подобие. Рано или поздно «четверки» погибают сами — измученный организм просто не способен выдержать те пытки, которыми истязает его Гниль. Порой даже погибают от голода — вне жилых блоков нечего есть за исключением мха да крыс, а Гниль порой забывает снабдить своего носителя даже ртом. Что уж говорить… Две «четверки» несколько лет жили у нас в лаборатории. На них проводили какие-то тесты. Кажется, тоже погибли.

Маан замолчал. Менесс глядел мимо него, ощущая на удивление размеренные удары собственного сердца.

— Извините, — вдруг сказал инспектор, — Кажется, я вас изрядно напугал.

— Это есть, — Менесс попытался улыбнуться. Но губы были точно деревянные.

Маан вежливо улыбнулся.

— На службе редко удается с кем-то поговорить, сами понимаете.

— Они ничего не знают… — Менесс обвел взглядом сидящих в ресторане. Их разговор не привлек к себе внимания. Просто двое строго одетых мужчин в возрасте обедают за одним столиком. На них даже не смотрели. Менесс вдруг ощутил опять иглу в шее. Отвратительное ощущение. Он вздрогнул.

— Не знают, — рассеяно подтвердил Маан, отставляя чашку, — И хорошо. Им не лгут, им просто не говорят всей правды. Все они, и каждый в отдельности, знают, что Гниль — это опасность, Гниль — это смерть. Что является самой настоящей правдой. Все остальное не принесет им счастья. Только страх.

— Это все ложь… — пробормотал Менесс.

— Вы про рекламу на теле-программах? Да, конечно. Если вы обнаружили у себя или своих родственников и знакомых признаки Синдрома Лунара, немедленно сообщите в ваш отдел Санитарного Контроля. Не дайте болезни унести еще одну жизнь! — с чувством продекламировал Маан, — Я сам это регулярно смотрю. Особенно меня раздражает та реклама со стариком… Помните?

— Что?

— Старик. Лет семидесяти. Он благодарит маленького внука за то, что тот сдал его в Контроль. Что-то вроде того, что его сила воли была сломлена, но к его счастью рядом оказались те, для кого его жизнь не безразлична… А теперь он вылечился и благодарен им. Дурацкий ролик. Контроль создает новые каждую неделю, есть специальный информационный отдел… Впрочем, какая разница.

— И верно… Какая.

Опять установилось молчание. Маан сосредоточенно вглядывался в свой чай, а Менесс считал удары сердца.

«Когда досчитаю до тридцати, встану и выйду», — подумал он. Это было легко, сердце стучало громко и не очень быстро.

На улице, напротив «Еловой ветви», затормозила машина. Потрепанный белый фургон с государственным номером. Возле ресторана таких или подобных ему останавливалось множество, но Маан почему-то встрепенулся, оторвавшись от чашки.

— Спасибо, — сказал он зачем-то, — Надеюсь, не слишком вас напугал всей этой чепухой. Люди, знаете ли, часто боятся таких вещей… Однако мне уже пора. Не сидеть же весь день за столом! Пора возвращаться к работе. Извините, если вас ненароком побеспокоил.

Сердце успело отбить шестнадцать ударов. На семнадцатом затрепетало от затаённой радости.

— К вашим услугам, — вежливо ответил Менесс, царапая сухое нёбо языком, — Всегда к вашим…

Маан уже начал было вставать, но вдруг, будто вспомнив, что-то важное, сел обратно.

— Простите… — обратился он к Менессу, — Я надеюсь, что вполне удовлетворил ваше любопытство. Не удовлетворите ли вы мое? Один вопрос, если можно.

— Разумеется.

— Что вы сейчас чувствуете?

Вопрос прозвучал неуместно, глупо. Менесс против воли уставился на инспектора, но сухое лицо Маана ничуть не изменилось. Разве что глаза, показалось, сделались более внимательными, потемнели.

— Простите?

— Что вы чувствуете?

Менесс взглянул в эти глаза и обмер. Внутренности его слабо затрепыхались, а по позвоночнику вверх потек извилистый ручей страха.

— Извините, не совсем…

Маан вздохнул и отвел взгляд. Он выглядел — нужное слово нашлось не сразу — разочарованным. Когда он снова заговорил, его голос звучал иначе.

— Когда выйдете из ресторана, садитесь в этот белый фургон. Избегайте резких движений. Любое из них может быть трактовано инспектором Санитарного Контроля как попытка к бегству или сопротивление.

Менесс попытался что-то сказать, но челюсть свело, так и застыл.

— Вы Бэнт Менесс, Гнилец первой стадии. С настоящей минуты вы заключены под карантин Санитарной Службы. Пожалуйста, оказывайте содействие и не пытайтесь воспротивиться применяемым к вам мерам.

— Вы ошибаетесь… — прошептал Менесс. Надо было крикнуть, громко возразить. Привлечь внимание. Чтобы услышали за соседними столиками. Чтобы посмотрели на него и поняли очевидное — человек вроде Бэнта Менесса не может быть Гнильцом. Только не он. Тогда и инспектор поймет, это ведь очевидно, это ведь просто, обыкновенная ошибка и только…

Но воздуха в груди хватило только на шепот. Мысли его смялись, скомкались, истлели. Осталось лишь зудящая заноза страха и та самая — опять! — ледяная игла в шее. Маан внимательно смотрел на него, положив обе руки на стол.

— Быстрее, — сказал он мягко, — И не совершайте необдуманных поступков.

Руки Менесса против воли поползли вглубь дипломата. И там наткнулись на что-то твердое, завернутое в ткань. Маан не мог этого видеть, но он вдруг покачал головой:

— Не стоит. У вас в портфеле пистолет, но на вашем месте я бы не пытался им воспользоваться. Я все равно успею выстрелить быстрее. На что вы рассчитывали? Вы думали, никто не заметит Гнильца в центре жилого блока, Гнильца, почти перешедшего на вторую стадию? Вы могли прийти в Контроль самостоятельно. Но вместо этого предпочли несколько месяцев жизни, которую и жизнью назвать сложно. Что Гниль сделала с вами, Менесс? Она уже начала менять вас?

Менесс достал левую руку из-под стола и, отодвинув полу пиджака, задрал рубашку. На дряблой коже его живота можно было различить темное пятно коричневато-серого цвета. Почти правильной формы, вроде родимого пятна размером с крупную монету. Оно выглядело совсем не страшно, но Менесс, указывая на него пальцем, машинально старался не прикасаться к нему. Как будто это имело какое-то значение.

— Оно появилось месяц назад, — сказал он тихо, — Тогда я и понял.

Маан равнодушно посмотрел на пятно.

— Первая стадия, разумеется. И уже неизлечима. Почему вы не пришли сами?

Менесс улыбнулся и почувствовал на губах полынную горечь. С удивлением он понял, что страха больше нет. Страх растворился в нем, оставив только спокойное понимание. Сердце по-прежнему билось ровно. Менессу вдруг захотелось выйти на улицу и почувствовать на своем лице ветер. Не поток, нагнетаемый вентиляторами, а самый настоящий ветер. Он уже почти забыл, каково это.

Жаль, что на Луне не бывает ветра.

— Я знал, что из карантина Контроля не возвращаются. Все это знают.

— Вы просто остались ждать. Очень глупо. Рано или поздно на вас донесли бы родственники или сослуживцы. Этим всегда и заканчивается.

— Да, остался ждать.

— Зачем?

Менесс повел плечами. Отвечать не хотелось — что-то подсказывало ему, что в этих вопросах и ответах для него не осталось уже ничего нужного.

— У меня внуки. Служба. Не хочу умирать как мартышка в клетке.

Маан смотрел на него молча некоторое время.

— Что вы ощутили? — вдруг спросил он.

— Сложно сказать… Мне просто стало легче. Совсем немного. Как будто старость забыла про меня на один месяц. Нога не ноет. А зубы… нет, не выросли, — Менесс хмыкнул, — Спасибо вам, господин Маан.

— Вы ведь не выйдете отсюда, так ведь?

Менесс покачал головой.

— Откровенность за откровенность. Я не выйду отсюда.

Маан вздохнул.

— Я знал это.

— Потому все это мне и рассказывали.

— Да.

В эту минуту он увидел Маана другими глазами. Тот почему-то показался ему очень уставшим, с преждевременно постаревшим лицом. В своем деловом костюме, с этой нелепой залысиной, инспектор выглядел утомленным и ничуть не страшным. Менесс даже удивился, как несколькими минутами ранее мог испытывать страх. И он честно сказал Маану:

— Я надеюсь, что успею вышибить вам мозги. Хотя я стал стар и медлителен. Пятью годами раньше вы бы не успели и пошевелиться.

Маан по-прежнему держал руки на столе.

— Мне придется вас убить, — сказал он с сожалением.

— Сперва успейте, молокосос, — Менесс улыбнулся. Улыбка не была напускной, он действительно ощущал облегчение.

— Вы что-то хотите?

Маан не добавил «перед смертью», но эти слова угадывались в его тоне.

Менесс на ощупь высвободил пистолет. Холодная металлическая рукоять с насечкой привычно легла в ладонь. Сколько лет он не касался его? Лет сорок. С тех пор, как демобилизовался. Старый надежный «Кольт». Сколько лет он лежал, завернутый в тряпку, в ящике секретера, а теперь и для него нашлась работа… Менессу показалось, что металл узнал его, потеплел под пальцами.

— Я хочу вновь оказаться на Юконе. Вспомнить, что такое настоящая трава и настоящий ветер. Устал дышать этим… Но вы мне не сможете помочь.

Аккуратно, одним пальцем, он взвел курок.

— До свиданья, господин Маан.

— Прощайте, господин Менесс.

Менесс задержал дыхание.

«Выстрелю на счет „пять“» — решил он, удобнее перехватывая пистолет.

«Раз!» — ударило сердце.

Менесс попытался расслабиться. Тело, донимавшее его неприятными ощущениями, теперь было послушно и словно налилось силой. Он почувствовал себя если не молодым, то по крайней мере сбросившим десяток лет.

«Два!».

Он почему-то почувствовал сожаление, что так и не доел. Нетронутый кекс остался лежать на своей тарелке. Расточительно для сорок второго социального класса. Пусть не велика роскошь, но и каждый день себе такого не позволишь… Он прогнал эту глупую мысль.

«Три!»

Он почувствовал разливающееся по телу тепло. Может, это чувство дарило ему Гниль. Но даже это уже не имело сейчас никакого значения.

«Четыре!» — отбило сердце.

Он посмотрел в лицо Маану. Тот сидел на своем стуле, немного сгорбившись, вытянув вперед свои большие тяжелые руки. Могло показаться, что он дремлет, да и глаза были полуприкрыты. Но Менесс знал, что инспектор просто ждет. И он не собирался заставлять его ждать слишком долго.

«Пять!» — мысленно сказал себе Менесс.

И потянул пистолет.

— Ты ведь нарочно это сделал.

— Что?

— Нарочно. Я сразу понял.

Маан не ответил. Он сидел за столиком в пустом ресторане, вход которого уже был закрыт громоздким знаком «Проход воспрещен. Зона расследования». Несколько жандармов выпроваживали последних официантов.

Гэйн Геалах нахмурился. Рядом со столом Маана на полу лежал человек в твидовом костюме, уткнувшийся лицом в пол. Видимо, выстрел отшвырнул его и заставил развернуться в падении. Геалах равнодушно осмотрел отверстие в спине. Потом носком туфли отшвырнул в сторону лежащий рядом старый потертый пистолет. В этом не было никакого смысла, но некоторые часто повторяемые действия становятся рефлекторными.

— Ты мог взять его без сопротивления. Официанты говорят, он был спокоен.

— Никогда не знаешь, что под черепом у Гнильца, — Маан развел руками, — Сейчас он спокоен, а через минуту уже пытается перегрызть тебе горло. Он просто бросился на меня с пистолетом. Я действовал строго по инструкции. Не думаю, что у Мунна будут претензии.

— Не будут, — заверил Геалах, — У него — не будут.

Маан встал. На столе лежал его пистолет, Маан, помедлив, взял его и, смахнув невидимую пыль полой пиджака, опустил в кобуру.

Геалах присвистнул, глядя на заставленный тарелками стол.

— Хорошо перекусил.

— Приятное с полезным. Если за каждого застреленного Гнильца мне будет доставаться полноценный обед — черт возьми, даже Мунну не удастся выгнать меня на пенсию!

— Если так и будет, ты раздобреешь до такой степени, что сам будешь походить на Гнильца четвертой степени, — усмехнулся Геалах.

— Ты уже говоришь как Кло.

— Должен же кто-то следить за твоим животом на службе. Я трясусь в машине с шести утра и, думаешь, хоть раз перекусил?

— Если ты пытаешься меня растрогать, это глупое занятие.

— Пока ты пируешь в ресторанах, постреливая по сторонам, как ковбой в салуне, я наживаю себе язву желудка. Помни это. И в следующий раз так и говори себе «Пока я тут ем, мой добрый друг Гэйн сейчас где-то морозит свою тощую задницу».

— Съешь это, — Маан ткнул в кекс, — Может, тогда ты замолчишь.

— Ты думаешь, он доедать не будет? — Геалах указал пальцем в перчатке на лежащего человека.

— Если не уверен, можешь его спросить.

Геалах, поколебавшись, взял кекс и откусил от него кусок.

— Фасолевая паста. Та еще гадость. Даже не помню, когда я ел подобное.

Вид жующего Геалаха почему-то вызвал у Маана секундное отвращение. Отвернувшись, он некоторое время он смотрел на тело, неподвижно лежащее рядом.

«Мне просто стало легче, — сказал он, — Совсем немного».

Бедный старик. Он сам выбрал свой путь, а это немалая привилегия, когда имеешь дело с Контролем, подумал Маан, чертовски большая привилегия, на самом деле.

— Эй, — Геалах потянул его за рукав, — Пошли. Или ты заказал и десерт?

Маан повернулся к подчиненному.

— Жду, когда ты закончишь мародерство.

Геалах усмехнулся, смахивая с тонких губ темные крошки.

— Моя тощая задница выражает тебе благодарность.

— Надеюсь, Мунн ушлет ее в командировку куда-нибудь на Юкон.

— Юкон? Где это?

— Не знаю, — ответил Маан, надевая шляпу и делая шаг к выходу, — Но это далеко. Где-то очень-очень далеко отсюда, уж можешь мне поверить.

ГЛАВА 2

В приемном отделении было сухо, тепло, пахло чем-то неуловимо-тонким, кажется жасмином — все это говорило о том, что хозяин не экономил на вентиляционной системе. Маан подмечал такие вещи автоматически, даже ловил сам себя на том, что оказавшись в новом помещении, в первую очередь принюхивается, пытаясь поймать невидимый букет воздуха и, растрепав на составляющие, понять смысл каждого запаха. Пахло везде по-разному. В штаб-квартире Контроля пахло потом, несвежими рубашками, кофе, табаком и застоявшимся воздухом. Как и должно пахнуть в месте, где постоянно собирается много сосредоточенных, поглощенных работой, мужчин. В транспортных трубах пахло дешевыми духами, алкоголем и мятой. В жилых блоках класса «восемь» — ржавчиной, пылью и гипсовой крошкой.

Здешние запахи Маан успел изучить достаточно хорошо, он бывал здесь не один раз.

— Добрый день, — медсестра в белоснежном халате улыбнулась ему, подняв голову от разложенных на столе карточек.

— Добрый, — Маан приподнял шляпу.

Медсестра, кажется, была новой, в последний раз, когда он здесь был, на ее месте сидела более субтильная, и кажется смуглая… Как и дорогая вентиляционная система, это было одной из привычек того, кто здесь обитал. Снимая тяжелый, набухший от влаги, плащ и вешая его на вешалку, Маан подумал о том, что постоянная смена женского лица в приемной, в сущности, мало чем отличается от замены дивана для клиентов. В конце концов это такой же аксессуар, как и все прочее здесь, призванный подчеркивать положение хозяина и расслаблять посетителя.

— Вы к доктору Чандрама?

— Да. Он свободен?

Медсестра щелкнула изящным пальчиком по клавише инфо-терминала, вызвав на экран какую-то таблицу.

— На который час вам назначено?

— Я не записан на прием.

Кажется, она даже огорчилась. Ее хорошенький ротик образовал печальное «О».

— Простите, но в таком случае я ничем не могу вам помочь. Доктор Чандрама работает только по предварительной записи. Если вы хотите назначить время для посещения, я могу вам помочь.

— Это частный визит. Пожалуйста, сообщите господину Чандрама, что его ждет товарищ. Меня зовут Маан.

Медсестра оказалась понятливой, кивнула и, невесомо оторвавшись от стула, исчезла за ближайшей дверью. В приемную проникла новая порция воздуха, пахнущего не жасмином, а тревожным ароматом антисептиков, но спустя несколько секунд воздушный фильтр устранил этот неприятный запах без следа. Разумное решение. По статистике запах медикаментов неприятен почти девяносто процентам лунитов, причем в равной мере как тем, что регулярно бывают у врачей, так и тем, кто вообще не жалуется на здоровье. «Наверно, это как запах крови, — подумал Маан, — В нем нет ничего опасного, но само его присутствие заставляет напрячься».

В приемной доктора людям нельзя напрягаться. Поэтому там всегда пахнет жасмином и регулярно меняется хорошенькая медсестра. У каждой профессии есть свои законы.

Чандрама вышел в приемную минуты через две. Как обычно, облаченный в белый халат, в своей аккуратной медицинской шапочке, с ухоженной бородкой и блестящими на носу очками он казался не врачом, а жрецом какой-то древней религии, перенесенной на Луну из Земного Средневековья. Многие практикующие врачи в последнее время предпочитали носить обычные деловые костюмы или вовсе одеваться по-домашнему, считалось, что это позволяет пациенту расслабиться во время осмотра, в то время как медицинский халат подсознательно заставляет его приготовиться к худшему. Чандрама никогда не позволял себе появиться в приемном отделении без своего обычного халата, и не потому, что был консервативен, скорее слишком уважал свою профессию, полагая халат таким же неотъемлемым атрибутом его сана, как сутана у священника.

Маан думал об этом, наблюдая за тем, как Чандрама пересекает приемную, поправляя очки. Увидев вошедшего, он на мгновенье замер, взгляд за полированными окружностями из стекла словно потускнел, но это быстро прошло — приветственно махнув рукой, Чандрама улыбнулся.

— Здравствуй. Не ждал тебя… Почему ты никогда не звонишь?

— Здравствуй, Чандрама. Извини, я опять забыл. Да и вообще я редко планирую такие визиты.

Чандрама шутливо погрозил ему пальцем.

— У меня много пациентов. Твое счастье, что тебе обычно везет, ты попадаешь в тот момент, когда я не занят.

«Или счастье информационного отдела Санитарного Контроля, — подумал Маан, мысленно улыбнувшись, — Который имеет доступ ко всем медицинским инфо-терминалам Луны, и к твоему расписанию в частности».

Вслух он этого не произнес. Чандрама был достаточно умен чтобы догадываться о подобного рода вещах. И, что встречалось еще реже, достаточно разумен чтобы не заговаривать на такие темы.

— Я вообще везучий.

— Тогда проходи. Посмотрим, не изменит ли тебе твое везение, когда мы засунем тебя в сканер.

Медсестра выскользнула в приемную, Маан пропустил ее и шагнул в кабинет. Острый тревожный запах лекарств окутал его, несмотря на то, что вся обстановка здесь состояла из письменного стола, книжного шкафа и пары мягких кресел. Видимо, такова природа этого запаха — он способен пробираться даже в самые крохотные щели.

— Проходи в смотровую, — бросил Чандрама, — Я вымою руки.

Следующий кабинет был похож на операционную — много стекла, стали и пластика. Вдоль стен громоздились шкафы непонятного назначения, чья поверхность была усеяна крошечными лампами, гладкими кнопками и многочисленными шкалами. Из-за обилия подобного рода устройств смотровая походила на какую-то сложную лабораторию, и лишь привычные стенды с запечатанными инъекторами, шприцами и хирургическими инструментами напоминали о предназначении этого помещения.

— В последний раз ты был у меня пять месяцев назад.

— Всего пять?

— Я смотрел твою историю.

— Готов поклясться, что прошел год. Но с каких пор тебя беспокоят излишне назойливые пациенты?

Чандрама тихо засмеялся.

— Нисколько не беспокоят. За визит пациента твоего класса государство начисляет мне дополнительные социальные очки.

— Неужели ты становишься меркантильным?

— В таком случае ты превращается в ипохондрика, — парировал Чандрама, — Давай-ка стягивай с себя одежду и ложись.

Маан расстегнул пиджак и снял его, оставшись в свободной белой рубашке, поверх которой его торс был стянут ремнями с наплечной кобурой. Повозившись, он расстегнул небольшой замок, и стряхнул ее с себя, подхватив рукой и положив на какой-то шкафчик. Оружие всегда выглядело неуместным в этом помещении, Маан, отчего-то смутившись, прикрыл его рубашкой.

— И брюки снимать?

— Их можешь оставить. Мы проведем обычный тест, а не полное обследование. Или ты хочешь пожаловаться на что-то ниже пояса?

— Нет, там порядок.

— Уверен? Кло не придет жаловаться ко мне?

— Не думаю, — Маан уже снял майку и осторожно ложился на поверхность сканера. Холодный пластик обжигал кожу, но на ощупь был мягким и почти приятным, как плотная резина, — Правда, и гордиться уже нечем. Мне уже не двадцать лет.

— Верно. В твоем возрасте от некоторых привычек приходится отказываться.

— Эй, я надеялся сохранить эту привычку до шестидесяти! Хватит и того, что Кло запретила мне есть жареное.

— И это совершенно верно. К пятидесяти годам твоя поджелудочная вряд ли годится для рекламы, Маан.

— Каждый раз, когда я выхожу от тебя, я чувствую себя старой развалиной. Пятьдесят два — это еще не старость.

— А с другой стороны, это уже и не молодость, — Чандрама зашел в смотровую, держа перед собой руки в стерильных перчатках, — Тебе надо следить за здоровьем, вот что я хочу сказать. Если тебе лет тридцать, ты еще можешь позволить себе бегать по крышам с пистолетом, но когда тебе уже стукнет пятьдесят, стоит здраво оценивать свои силы.

— Ты совершенно неверно представляешь работу инспектора, — вздохнул Маан, — Единственный риск, которому я себя подвергаю последние годы, это риск геморроя. Не та боевая травма, которой приятно было бы хвастаться перед коллегами за кружкой пива, а?

— Конечно, — кивнул Чандрама, хмурясь и включая свою аппаратуру, — Именно поэтому вместо печени у тебя кусок полимерного термопласта, начиненный электроникой, а правая нога…

— Ладно-ладно, я помню. В молодости здравый смысл никогда не был моим главным достоинством, — Маан заворочался, пытаясь устроиться поудобнее на плоской поверхности.

Приборы приглушенно гудели, некоторые из них изредка неритмично щелкали. Минуту или две Чандрама молчал, потом сказал:

— Кажется, ты утаил еще пару килограмм железа, не считая твоего колена. Вынимай.

— Ты не говорил ничего про железо… — проворчал Маан и, опять чувствуя себя смущенно, повозившись, отстегнул от правой лодыжки небольшую кожаную кобуру. Следом за ней он отдал Чандрама свой складной нож.

— Меня всегда удивляло, сколько хлама ты привык носить при себе. Признавайся, в детстве ты любил играть в войнушки?

— Да. Сам знаешь, от некоторых привычек сложно избавиться.

— А теперь серьезно. Жалобы есть?

Маан попытался пожать плечами, но в его положении это было непросто.

— Не так чтоб очень. Устаю. Отдышка частенько, особенно если приходится подниматься по лестнице.

— А печень?

— Ноет. Не каждый день, но случается. Особенно если съем что-то острое.

— Должен тебе напомнить, что ты на строгой диете до конца дней своих. Твой имплантант очень чувствителен и на твоем месте я бы не проверял его на прочность.

— Я не могу питаться пресными водорослями и салатом из эрзац-спаржи постоянно. Иначе сам позеленею и пущу корни.

— Ну конечно… Куда проще забивать свой желудок мясом и животным жиром. Если бы ты не потерял свою печень на службе, ты бы убил ее самостоятельно. Тебе и так несказанно повезло, что Контроль обеспечивает своих инспекторов полной медицинской страховкой. Знаешь, сколько стоит аппарат вроде твоего?

— Много?

— Да уж. Так что будь добр придерживаться диеты.

— Постараюсь, господин доктор.

Осмотр длился не очень долго, не более двадцати минут. Он проходил в молчании — Чандрама прикладывал к его телу маленькие холодные датчики, некоторые из них неприятно пищали, другие работали молча, ощупывал живот сильными твердыми пальцами, светил в горло маленьким фонариком. Два раза он брал кровь — из пальца и из вены, с помощью специальной трубки-дозиметра распределял ее по разным ячейкам на каком-то лотке, и отправлял в диагностическую установку, стоящую тут же. Маан расслабился. Лежать на прохладной мягкой поверхности в полном покое было даже приятно. Как подремать в кресле у парикмахера. Он привык к тому, как работает Чандрама, быстро и бесшумно, редкие прикосновения чужих рук не мешали ему.

— А теперь займемся твоей ногой… Какие-то ощущения есть?

— Кажется, нет. Я уже привык к этому колену. Даже не хромаю.

— Пять месяцев назад ты говорил то же самое.

— Да и чувствовал я себя так же. Нет, все в порядке, действительно. Из всех неудобств — только метало-детекторы, эти проклятые твари бросаются на меня, как бешенные собаки.

— И тебя каждый раз заставляют раздеваться до трусов?

— Нет. Инспектора Контроля не подлежат обыску или досмотру. Просто действует на нервы. Ты уже закончил?

— Практически. Если стало скучно, можешь одеться и выйти в кабинет. Я скоро приду.

Маан так и поступил. За несколько лет знакомства с Чандрама ритуал не претерпел никаких изменений. Меняться могли только шутки, которыми они обменивались во время процедур.

Чандрама вскоре появился. Он уже снял перчатки, и теперь держал в руках несколько мелко исписанных инфо-терминалом листов.

— Какие у меня шансы?

— Будешь жить, — кратко ответил Чандрама, — К несчастью для многих людей, населяющих эту планету. Если серьезно… Все, кажется, в норме. Эритроциты — порядок. Тромбоциты — порядок. Уровень холестерина повышен, но это ты, наверно, знаешь и без меня.

— Знаю.

— Ну и хорошо. Тогда можем сделать все как обычно. Я потребую чтобы ты держал себя в форме, ты мне в этом поклянешься, и выбросишь все услышанное из головы, как только переступишь порог кабинета. И в следующий раз опять будешь жаловаться на боли и отдышку. Идет?

— По рукам, господин доктор.

— В остальном… Излишний вес остался прежним, все двенадцать килограмм.

— Вот и нет, я похудел на два килограмма в прошлом месяце.

— Значит, в этом набрал четыре. Маан, двенадцать килограмм — это не такая уж огромная цифра, но я опять вынужден тебе напомнить о возрасте.

— Не очень-то тактично.

— Каждый лишний килограмм после пятидесяти лет — это повышенная вероятность осложнений с сердцем. Ты хочешь этого? Серьезно?

— У меня нет времени прыгать на скакалке.

— Есть множество менее трудоемких способов согнать избыточный вес. Хочешь, я отправлю тебя на йогу?

— Благодарю покорно, — Маан поднял руки, — Что еще?

— Давление повышено. Сто сорок пять на девяносто. Вот тебе твоя отдышка. Тебе нужны легкие физические упражнения и сбалансированное питание. Конечно, если ты не хочешь к следующему юбилею получить в подарок от своей конторы искусственное сердце.

Маан покачал головой. Чандрама всегда говорил в высшей степени нужные и правильные вещи, не оставляя своим пациентам возможности спорить. В этом почти все его знакомые медики были схожи. Он механически положил руку на свой живот. В первые месяцы после операции было сложнее всего, он постоянно прикладывал ладонь к тому месту, где раньше располагалась его печень. Ему казалось, что он чувствует изнутри холод, а под пальцами что-то твердое. Но Чандрама уверил его, что это все психосоматическое. Он был прав, как всегда, вскоре это прошло. Лишь иногда, раздеваясь чтобы лечь в постель, в которой уже тихо дышала Кло, он рефлекторно проводил пальцем по узкому розовому шраму в форме полумесяца справа от пупка.

«Все могло быть хуже, — сказал ему Геалах, навестивший его после выписки, — Эта тварь могла схватить тебя за яйца».

Чандрама бросил испещренные мелкими значками листы на письменный стол.

— Так что… Могу сказать, что ты условно здоров. Для своего возраста твой организм еще вполне ничего. Конечно, на плакаты Министерства здравоохранения я бы его не рекомендовал, но в остальном… В физическом отношении я не вижу никакой серьезной опасности или нехороших признаков. Но я опять вынужден тебе напомнить — ты уже не мальчик, Маан. И ты должен относиться к своему телу соответственно.

— Спасибо. Выпишешь мне каких-нибудь лекарств?

— Да. У меня есть отличное средство как раз для таких случаев, — Чандрама открыл сейф для медикаментов, в котором хранил препараты категории «А», и вытащил оттуда маленькую бутылку «Sean nathair» с латунной пробкой, — Пропишу тебе пятьдесят миллиграмм, пожалуй. И себе заодно. Не против?

— Если я откажусь от бренди двенадцатилетней выдержки, ты сам упрячешь меня в больницу, и будешь совершенно прав. А как на счет печени?

— Ее способность расщеплять этиловый спирт не ставится под сомнение, — Чандрама подмигнул, открывая бутылку, — Но опять же, злоупотреблять этим свойством я бы не советовал.

Он достал из ящика стола две чистых рюмки, невысоких и из толстого стекла, плеснул в каждую на два пальца золотистой жидкости, протянул одну Маану.

— Твое здоровье!

— Отличный тост.

Маан выплеснул содержимое рюмки в рот и оценил его отличный вкус. В шкафу у Чандрама ничего иного и не водилось.

— Как дома? — спросил Чандрама, откинувшись на спинку кресла, — Как Кло и Бесс?

— Кло в норме. Иногда ее мучает бессонница, но мне кажется, это все кофе и теле. Она собиралась зайти к тебе на следующей неделе.

— Отлично. Буду ее ждать. А Бесс?

— В порядке, насколько я знаю, — осторожно ответил Маан, — В физическом отношении, я имею в виду.

Чандрама понимающе кивнул.

— Возраст.

— Вероятно. Когда девчонке четырнадцать лет, чувствуешь себя в компании бомбы с часовым механизмом. Которая взрывается по десять раз на день.

— Что-то серьезное?

— Нет, ничего такого. Просто ссоры. Мне уже сложно с ней говорить, такое ощущение, что она меня не понимает. И Кло тоже не всегда справляется.

— Привыкай. Женщины в переходном возрасте — это не подарок. Полностью перестраивается гормональный фон, нервная система, мироощущение… Наверно надо быть женщиной чтоб это понять. А пока постарайся поступать так, как обычно, когда ссоришься с женой — побольше молчи и не попадайся под руку.

— Ты опытный дипломат.

— Я вырастил двух дочерей! В общем, если хочешь, пришли Бесс. Сделаю пару анализов, посмотрю на общее состояние. Кто знает…

— Нет, не стоит, — торопливо сказал Маан, — Она прошла медосмотр в школе.

— Как знаешь.

Некоторое время они сидели молча. Маан рассматривал этикетку бутылки, на которой была изображена стилизованная змея, свернувшаяся в кольцо, и гроздь винограда, а Чандрама разглядывал собственные пальцы, точно пытаясь найти под безукоризненно ровными и чистыми ногтями несуществующую грязь.

— Счет я направлю тебе завтра, — сказал он наконец.

— Счет? А, да, конечно.

— Твоя ипохондрия должна влетать тебе в копеечку, ты же знаешь мои расценки.

— Твоя работа стоит тех социальных очков, что я на нее трачу.

— Ты бы мог и сэкономить, Маан. Насколько я знаю, твоя контора обеспечивает своим инспекторам полный медицинский уход.

— И бесплатный при этом.

— Но ты все равно ходишь ко мне.

— Именно.

— И я даже знаю, отчего, — Чандрама вздохнул. Его обычная улыбка не пропала с лица, но неестественно застыла на губах, — Ты ведь опять за этим пришел, да?

— И за этим тоже.

Чандрама, не спрашивая, налил еще по рюмке. Но пить не стал, начал крутить свою в руке.

— Мне следовало догадаться. Опытная ищейка вроде тебя никогда не придет просто так.

— Может это звучит банально, но я просто выполняю свою работу.

— И весьма рьяно, я бы сказал… Слушай, ты ведь знаешь, что я не имею права этого делать. Если об этом узнает кто-то из наших, — Чандрама ткнул пальцем в потолок, — у меня отнимут лицензию. До конца жизни. Не говоря о том, что я могу лишиться своего тридцать пятого класса. Понимаешь, что это значит?

— Ты обязан сотрудничать с Санитарным Контролем, и сам об этом знаешь. Второй раздел чрезвычайного закона «О Санитарном Контроле» тебе известен не хуже моего.

— Второй раздел? О! — Чандрама опустошил свою рюмку, — Любое лицо, занимающееся врачебной практикой в любом ее виде, или связанное с таковой любым иным способом, в случае выявления случая Синдрома Лунарэ или обоснованного подозрения на него, обязано уведомить об этом местное отделение Санитарного Контроля или жандармерию в срок… Не помню, как там дальше. А заканчивается тем, что нарушители этого раздела понижаются в социальном статусе на десять пунктов, или, в случае особой тяжести проступка, лишаются оного в полном объеме, то есть деклассируются. Так, да?

Чандрама едва заметно покраснел. Маан достаточно долго его знал чтобы отнести это на счет воздействия алкоголя.

— Этот раздел ты знаешь лучше меня. И да, твоя социальная обязанность — содействовать мне.

— Там говорится о том, что я обязан сообщать о случаях выявления Гнили. И тут я ничего не имею против. За этот год я сдал вам троих на первой стадии. Но ты просишь о другом, Маан. Ты просишь меня нарушить врачебную тайну, причем сознательно и в самой грубой непростительной форме.

— Мне нужны только истории болезни. Не столь уж и опасная информация.

— Чтобы испортить жизнь людям, у которых, может быть, этой жизни осталось совсем немного. Я достаточно хорошо знаю о методах Контроля.

— Тогда должен и знать, что мы не врываемся в дома, никогда не пытаем и не истязаем. В тех случаях, когда в этом нет нужды, конечно. Мне просто нужны истории болезни пациентов, которым ты поставил неизлечимый диагноз.

Маан выпил свою рюмку, но вкуса почти не почувствовал. Чандрама сидел перед ним, покрасневший, но молчащий, глаза его за стеклами очков казались холодными и твердыми. Искусственными.

— Каждый раз, когда ты приходишь, повторяется одно и то же.

— Да, — согласился Маан, — И каждый раз, приняв доводы разума, ты принимаешь верное решение. Я занимаюсь этим не потому, что хочу причинять кому-то страдания. А потому, что выявлять Гниль и уничтожать ее — моя обязанность. Не просто работа. И если вопрос стоит так — должен ли я что-то сделать, причинив неприятности десятку людей, если итогом станет выявленный Гнилец, я отвечу «Да», и повторю это столько раз, сколько надо.

— Судя по показаниям сканера, твое тело принадлежит человеку средних лет, об этом же свидетельствуют и анализы. Но иногда я, признаться, сомневаюсь, человек ли ты в полном смысле этого слова.

Маан пожал плечами.

— В первую очередь я инструмент Контроля, и лишь затем уже человек со всеми человеческими слабостями, привычками и мнениями. И я должен быть эффективен. Если я буду неэффективен, завтра кто-то умрет, и ты знаешь это.

— Ты берешь на себя слишком много, Маан.

— Пусть это останется моей проблемой.

Чандрама хотел что-то сказать, но Маан не дал ему такой возможности, заговорил сам:

— Смотришь новости? На рассвете в этом жилом блоке Гнилец растерзал двух детей. Думаю, ты слышал об этом. У тебя есть дети и ты всегда смотришь теле, особенно когда слышишь о смерти детей. Помнишь это? Какой-то старый ублюдок подхватил Гниль, но вместо того чтобы явиться самому, заперся в своей комнате и сидел там, пока не дошел до третьей стадии. Третья стадия в жилом блоке! Когда он проголодался и вылез из своего логова, у него было больше щупалец, чем у осьминога! У него просто окончательно сгнил мозг, и он перестал соображать, иначе досидел бы там и до четвертой стадии — ведь его соседям и знакомым было, вероятно, просто плевать на него. А потом он встретил двух детей, мальчика и девочку. И убил их. Просто схватил и разорвал на части. Говорят, он хотел есть. А мне кажется, ни черта он не хотел… То есть жрать он, может, и хотел, но убил их не поэтому. А просто потому, что он Гнилец, он не контролирует своего тела. Как шизофреник с ножами в руках. Мы вызвали Кулаков, но прежде чем они приехали и прострелили ему голову, он успел покалечить еще двух людей. Этот старик не был из числа твоих пациентов, Чандрама? Может, историю именно его болезни ты не отдал инспектору, спасая свою врачебную тайну?..

Чандрама стиснул зубы.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Чтобы ты понял, — Маан наклонился над столом, внимательно глядя собеседнику в лицо, — И дал мне то, что я прошу.

— Хорошо. Дьявол с тобой!

Чандрама распахнул тумбу своего стола и стал рыться там, извлекая бумажные папки разных цветов и размеров. Будучи старомоден и в этом, он предпочитал хранить истории болезни в традиционном виде, не доверяя их инфо-терминалу.

— Напомни мне, что ты ищешь, — сказал он уже ровным голосом.

— Мне нужны все случаи неизлечимо или очень серьезно больных пациентов, которые внезапно отказались от медицинской помощи.

— Не думаю, что у меня много таких.

— Я не гонюсь за количеством. И это, как ты понимаешь, не прихоть или фантазия. На второй стадии Гниль начинает серьезно видоизменять тело случайным образом. Вырастают щупальца, глаза, ребра… Черт, да что угодно! Очень интенсивный рост всех тканей, до костных включительно. Но первым делом Гниль подлатывает свое новое тело. Каждый раз, присваивая себе очередное, она заботится о том, чтобы оно прослужило ей долго и верно. Так люди, переезжая в новую квартиру, первым делом устраивают там ремонт. Внезапное излечение раньше считали чудом, теперь же это признак Гнильца, и признак весьма существенный.

— Не могу с этим согласиться. Если неизлечимо больной человек отказывается от врача, это может означать только то, что он отказался от борьбы. Возможно, у него не осталось сил, а возможно — в его случае все усилия тщетны. Поверь мне, я неоднократно видел и такое.

— Предпочитаю проверять, — лаконично отозвался Маан, — Чаще всего действительно оказывается, что эти люди просто устали бороться за собственную жизнь… Что ж, не мне их судить. Но иногда оказывается, что они уже и не совсем люди…

— А значит, с ними можно поступать как вздумается? Хватать на улице без обвинений и арестов, резать в лабораториях как кроликов, а то и просто расстреливать при желании?

— С каких пор тебя стали волновать Гнильцы? Это не люди. Это отвратительное жалкое подобие того, что было когда-то человеком, которое оскверняет даже воздух, которым дышит. Нельзя позволять себе жалости, Чандрама. Ты ведь не жалеешь раковую опухоль, которую вырезаешь, и не беспокоишься о бактериях, которые уничтожаешь миллионами. Гниль — это болезнь, и с ее проявлениями я поступаю соответственно.

— Когда ты так говоришь… — Чандрама вдруг осекся, — Ладно, неважно.

Он с преувеличенным вниманием принялся изучать свои папки. Но по блеску его глаз Маан догадался, какими были непроизнесенные слова.

— Закончи.

— А?

— Ты сказал: «Когда ты так говоришь». Что дальше? Что происходит, когда я так говорю?

Чандрама отвел глаза.

— Пустое. Не обращай внимания.

— Ты ведь хотел сказать что-то обо мне, да? Что-нибудь про то, что я сам отчасти Гнилец? И какое у меня есть право судить тех, от которого я физиологически не очень и отличаюсь?

— Прекрати. Ничего такого я не хотел говорить.

— У меня нулевая стадия Синдрома Лунарэ. Как и у всех остальных инспекторов Контроля. Купированная нулевая. Ты ведь про это хотел сказать?

— Я прекрасно об этом знаю, — немного раздраженно сказал Чандрама, — Как и все прочие врачи на планете. Маленькие тайны Контроля известны и за его пределами, если ты помнишь. Но я никогда бы не позволил себе сказать что-то подобное…

Судя по выражению его глаз, так оно и было. Маан испытал укол стыда. У него не было никаких оснований попрекать Чандрама.

— Прости, — сказал он извиняющимся тоном, — Я глупость сказал, конечно. Просто некоторые… Сам знаешь.

— Некоторые из посвященных в тайны мадридского двора, презирают инспекторов Контроля, я знаю. Я к ним не отношусь.

— Всем инспекторам прививают Гниль искусственно, это необходимое условие для вступления в должность. Нулевая стадия. Никаких проявлений, никаких симптомов, никакого воздействия на организм. Просто инфицирование, — Маан с отвращение прокатил по языку угловатое и колючее слово «инфицирование», — С последующим купированием. Но это не делает меня или кого-нибудь из наших ребят Гнильцом.

— Не кипятись, вся эта процедура мне прекрасно известна. И у меня даже в мыслях не было напоминать тебе об этом. Я знаю, что для многих инспекторов это… м-мм… не самая любимая тема для разговоров.

— Да, вряд ли кто-то любит болтать на эту тему.

— С точки зрения медицины, в этом нет ничего страшного. Полвека назад людям прививали оспу схожим методом, по сути, давали болезни локально инфицировать организм чтобы тот выработал меры для противодействия, и в дальнейшем не испытывал риска заболеть полноценно. Человек, инфицированный Гнилью, но излеченный на нулевой, как вы ее называете, стадии, никогда не заболеет вновь. Эффективный механизм вакцинации, что уж сказать…

Маан посмотрел на него с благодарностью. Иногда Чандрама мог быть язвителен, но он никогда не переступал некую незримую черту. Ту черту, которая разделяет человека и человека с удостоверением инспектора Санитарного Контроля. В любом случае, Маан не стал продолжать этот разговор.

— Вот он, — Чандрама наконец отделил одну из папок от прочих, положил ее на стол. Обычная картонная папка, разве что много толще остальных, — Думаю, кроме него тебя вряд ли кто-то заинтересует.

— Диагноз?

— Аденокарцинома.

— Ты ведь не думаешь, будто что-то объяснил мне этим словом?

— Для человека, работающего на Санитарный Контроль, ты совершенно не разбираешься в медицине.

— Я оперативный работник, а не медик. Что это значит?

— Рак желудка.

— Неоперабелен?

— Уже нет. Четыре месяца назад я диагностировал четвертую, последнюю, стадию рака. Картина… весьма безнадежна. Терапия не дала результатов, через неделю или две он отказался от лечения.

— Отказался уже после того, как узнал, что лечение подобной болезни частично оплачивается государством лишь с сорокового социального класса?

— Перестань, — Чандрама погладил рукой папку, но открывать не стал, отодвинул ее в сторону, — Кстати, у него тридцать восьмой. И, кажется, были собственные накопления. В любом случае, он отказался от лечения и ушел. И я позволю себе заметить еще раз — так поступает достаточно много людей… Я имею в виду — в его положении. Я, видишь ли, врач, у меня со смертью отношения, можно сказать, доверительные…

«У меня тоже», — мысленно сказал Маан.

— …когда человек узнает дату своей смерти плюс-минус несколько дней, он может испытать самые разные ощущения. Кто-то впадает в депрессию, кто-то только с опозданием понимает ситуацию, а кто-то реагирует почти безразлично. На этой планете живут разные люди. И если человек вместо того чтобы провести последние дни своей жизни под капельницей в медицинском боксе, предпочел вернуться домой и закончить свои дела — я в последнюю очередь заподозрю здесь Гниль.

— А я подумаю о ней в первую очередь. Потому что всегда предполагаю худшее. Сколько жизни ты ему обещал?

Чандрама вновь придвинул к себе папку, заглянул внутрь и несколько секунд беззвучно шевелил губами, что-то читая.

— Месяца два. Он был очень плох, Маан. Рак желудка — вообще скверная штука, один из самых распространенных онкологических диагнозов на Луне. Генетический фактор, некачественная пища, неочищенный воздух…

— Я знаю.

— В общем, ему оставалось немного.

— Ты сказал, это было четыре месяца назад. Но ты пообещал ему два. Он мертв?

— Нет, — сказал Чандрама неохотно, — Судя по всему, он жив. Я был его последним лечащим врачом, а значит, если где угодно на планете медики констатировали его смерть, меня должны были поставить в известность, и я бы сделал соответствующую пометку. А тут чисто.

Маан скрипнул зубами. Звук вышел неприятный.

— Так значит, у тебя в пациентах уже пару месяцев ходит покойник? Ого.

— Не готов оценить шутку. Если человек прожил дольше, чем я предполагал, я этому не огорчусь.

— Он уже прожил в два раза дольше, чем ты ему обещал.

— И дай Бог чтобы прожил еще год! — воскликнул Чандрама, — Человеческий организм — сложнейшее устройство, Маан. И если ты можешь влезть в него с микроскопом, это еще не говорит о том, что ты все про него знаешь. В медицине регулярно встречаются случаи, объяснить которые не возьмется и самый опытный врач этой Галактики. Исцеления смертельно-больных людей — редкость, которая нет-нет, да и случается. Впрочем, не знаю, уместно ли говорить об исцелении… — лицо Чандрама потускнело, — Возможно, речь просто идет о скрытых резервах организма. Он мог выиграть время, только и всего.

— Или он уже опутал всю квартиру паутиной, а сам висит под потолком вниз головой, — вставил Маан, — Четыре месяца — это очень большой срок.

— Ты невозможен. Его зовут Тцуки, адрес — двадцать второй жилой блок, 11–18. Его дело дать не могу, даже не спрашивай. Запомнил?

— Да.

— Отлично. Когда встретишь его, не передавай от меня привет.

— Хорошо. Еще по рюмке?

— Нет, не стоит. У меня через несколько часов операция.

— Ну, тогда пойду я. Спасибо тебе за осмотр, — Маан поднялся, испытывая отчего-то неловкость. Судя по тому, как быстро Чандрама протянул ему руку, он тоже испытывал смущение.

— Пока, Маан. В следующий раз, будь добр, постарайся предупредить перед визитом.

— Конечно!

Он уже сделал шаг к двери, когда Чандрама вдруг остановил его жестом. И сказал тихо, не глядя в глаза:

— И слушай… Если я вдруг… Ну, когда-нибудь заболею. Вероятность всегда есть. Я врач. В общем… Если ты вдруг придешь ко мне по работе. Предупреди меня заранее, хорошо? Не хочу чтобы…

Маан понял, что тот имеет в виду. Поэтому он просто сказал:

— Да. Я предупрежу. Разумеется.

Воздух в приемной пах не жасмином, он пах по-иному — страхом. И даже самый современный воздушный фильтр ничего не мог с этим поделать. Оставляя за спиной молчащего человека, глядящего ему в спину, Маан не удержался, остановился на пороге и бросил:

— И, черт возьми, перестань наконец менять секретарш!

Оказавшись снаружи, он надел плащ, шляпу, и кивнул удивленной медсестре, после чего спустился по узкой ухоженной лестнице и вышел на улицу.

Там он достал из кармана небольшой войс-аппарат и набрал короткий номер. И когда на другом конце кто-то ответил, кратко сказал:

— Гэйн, ты мне нужен. И лучше бы тебе появиться побыстрее.

Гэйн приехал в условленное место не на белом фургоне Контроля, а на личном автомобиле. Устроившись с газетой на потертой и не очень чистой скамье, Маан наблюдал за тем, как темно-синяя «Кайра» медленно заезжает в парковочную зону. Автомобиль выглядел впечатляюще — темно-синий, вытянутый, обтекаемый, похожий на какой-то космический аппарат. Маан лишь покачал головой, в очередной раз представив, сколько Гэйну приходится расходовать социальных очков чтобы распоряжаться этим механическим чудовищем.

Социальный ценз для владельцев личных транспортных средств был не очень высок — пятьдесят пятый уровень, поэтому автомобили на улицах города встречались достаточно часто и давно не были редкостью. Но добавочные платежи… Каждый час пользования автомобилем тарифицировался и выражался в социальный отчислениях, не говоря уже о том, что автомобиль надо заправлять, обслуживать и парковать. Конечно, если ты водишь крохотный почти игрушечный «Цаф», это еще терпимо, но шикарная спортивная «Кайра» Гэйна должна была съедать весомую часть бюджета. Когда-то Маан уже задумывался об покупке автомобиле, но сам понял, что подобное приобретение будет лишь отягчать жизнь. Не обремененный семьей и детьми Гэйн мог себе это позволить.

— Ты полчаса ехал, — сказал Маан, когда дверь бесшумно открылась и наружу выбрался Гэйн Геалах, — Я уже думал начинать один.

Геалах по-мальчишески ухмыльнулся.

— Спешил как мог.

— Лучше бы ты захватил фургон, — заметил Маан, — У нас есть шанс взять Гнильца. И что-то мне подсказывает, что ты будешь не в восторге, если его придется посадить на заднее сиденье.

— Не смей об этом и думать. Ни один Гнилец даже не прикоснется к моей машине.

— Ты приехал на мой вызов, а не на вечеринку.

— И это верно. Если понадобится транспортировать Гнильца, я вызову ребят с фургоном.

Маан вздохнул и выбросил в мусорник газету.

— Пошли, — сказал он, — Пока ты тащился, я успел уже прощупать почву.

— Ты не в чем не испачкался, пока прощупывал?.. Впрочем, в таких местах всегда так пахнет. Ладно, не смотри на меня так. Я действительно спешил. Что?

— И ты привлек внимание.

— Автомобилем?

— Да, им. В этом блоке не часто увидишь такую машину. Это, разумеется, бросится в глаза.

— Пусть. Тем меньше бросимся в глаза мы сами.

— У тебя всегда были странные представления о том, как не привлекать к себе внимания.

— А ты был ворчливым стариком с тех пор, как тебе стукнуло тридцать. Пошли. Эта дверь?

Геалах открыл дверь жилой секции, за которой обнаружилась узкая, пахнущая нечистотами, лестница, и инстинктивно отстранился.

— Сюда, — подтвердил Маан, — Четвертый уровень.

— Какое зловоние!

— Привыкай. Подниматься нам долго. Секция старой постройки, каждый уровень — метров по десять в высоту…

— Я как чувствовал, что твой вызов не приведет меня в отличный ресторан, где блестит бронза, играет рояль, и…

Пистолет оказался в руке Геалаха так быстро, что Маан не успел даже заметить движения.

— Эй!

— Крыса, — сказал Геалах, пряча оружие, — На лестнице, представляешь?

— Когда мы придем, ты можешь увидеть что-то более неприятное, чем крыса. Побереги нервы.

— Рассказывай.

Гэйн двинулся вверх по лестнице, подсвечивая себе небольшим карманным фонарем. Маан не стал включать свой.

— Его зовут Тцуки. Сорок три года. Оператор какой-то производственной линии на местном заводе. Когда-то у него был тридцать восьмой класс.

— Уверен, что не восемьдесят третий?

— Очень смешно.

Но Геалах и не шутил. По крайней мере в свете фонаря на его лице не было видно улыбки.

— В таком клоповнике могут жить только деклассированные и восьмидесятники. Если тут поселился человек, у которого есть право жить в жилом блоке класса «12» минимум, я бы скорее предположил ошибку. Или он просто полный псих, вот что я думаю.

— Ошибки нет. Он сменил адрес вскоре после того, как в последний раз отметился у врача. Может, он просто израсходовал все свои социальные очки на лечение.

Судя по всему, Геалах счел этот вариант возможным.

— Продолжай, — буркнул он.

— Он поселился тут почти четыре месяца назад. Я уже разговаривал с администратором и тремя его соседями.

Маан сделал длинную паузу чтобы проверить любопытство Геалаха, но тот молчал, как будто ничего и не слышал. Тогда он продолжил:

— Как и следовало ожидать, знакомства он ни с кем не свел, с соседями не общается, и вообще сидит дома. Знакомо, а?

— Ты говорил, ему поставили смертельный диагноз. Знаешь, я могу понять, отчего он не проводит вечера в шумных застольях с соседями. И могу представить, какого рода соседи тут обитают.

— Это симптом.

— Да, но не обязательно Гнили.

— Тогда слушай дальше. Через четыре дня после переезда Тцуки перестал появляться у себя на заводе. Не поставил никого в известность, просто не пришел. С ним пытался связаться его начальник, но безуспешно — такое ощущение, что тот просто прятался. Не подходил к двери, не отвечал на звонки.

Геалах присвистнул.

— Его деклассировали?

— Нет. Начальство знало, что он тяжело болен. Его понизили в классе до семьдесят пятого. Предоставили какую-то должность вроде синекуры. Так что формально он работает. А на самом деле — сидит безвылазно в своей норе уже два месяца.

— Что если он просто тихо умер? И сейчас разлагается, никем не тревожимый?

— Он жив.

— Ты его видел?

— Нет. Но соседи слышат звуки, доносящиеся из его комнаты. Шаги, шорохи, еще какие-то звуки. Он там, Гэйн. Ждет нас.

— Если ты прав… Он достаточно долго нас ждет, Джат. Ты подумал об этом? Четыре месяца… Никто не может сказать, во что превратится Гнилец через четыре месяца.

— Меньше, — поспешил сказать Маан, — Когда он проходил процедуры, его кровь постоянно гоняли на анализ. Если бы Гниль была в нем, это сразу заметили бы. Сам знаешь, тест на реакцию Лунарэ — обязательная часть любого анализа. Нет, он заболел позже, уже после того как отчаялся и переехал сюда умирать. Возможно, вскоре после этого. Так что выходит месяца три с небольшим.

— Три… — пробормотал Геалах, — Это тоже много, приятель. Мы не знаем, с какой скоростью течет у него болезнь. Он может быть в конце нулевой стадии. А может и в начале третьей, пожалуй.

— Да, я тоже так прикинул. Но я надеюсь, что мы поймаем его в крайнем случае в середине второй. Гнильцы редко прогрессируют с такой скоростью чтоб схватить третью за неполные четыре месяца.

— Я знаю это не хуже тебя. А еще я знаю, что полгода назад Хольд брал «тройку», которая развилась за четыре недели.

— Я думаю, он врет.

— А я видел лица тех людей, которые при этом присутствовали. И — отдельно — части тел людей, которые при этом присутствовали, но оказались недостаточно проворны.

— Постой… — Маан отвлекся и тотчас об этом пожалел, ударившись правым коленом о какой-то выступ, — Ты о том случае в седьмом блоке?

— Седьмой?.. Кажется. Я не помню. Хольд тогда работал в пятом отделе. Потом его к нам…

— Там еще был ребенок?

— А, да. Там был ребенок. Точнее, уже и не очень-то ребенок. Гнилец. Четырнадцать ему было, что ли.

— Хольд что-то рассказывал мне о том случае, но я плохо помню. Третья стадия за четыре недели, говоришь?

Кажется, Геалах кивнул. В полумраке сложно было различить.

— Да. Глупейшее дело. Знаешь, кто позвонил? Учительница. Из школы. Сказала, парня не было на уроках уже три недели.

— Во времена моего детства среди учителей не было принято доносить в Контроль, если ты пропустил несколько занятий.

— Она связывалась с родителями, те сказали, что ребенок болеет. Но почему-то не смогли предоставить медицинскую выписку. То забывали, то не было времени… Ей показалось это подозрительным. Три недели — это достаточно много… О, дьявол.

— Опять крыса?

— Нет, то, что от нее осталось после того как она поела… В общем, она позвонила нам. Мы с тобой были заняты, да и у ребят дел хватало, и дежурный послал Хольда.

— Хольд ненавидит детей.

— Да, у него их трое. Но это был не тот случай, от которого можно было отказаться, сам понимаешь. Он и поехал. Приезжает по месту, находит квартиру. Открывает мать, причем вид у нее, как выразился сам Хольд, как у утопленницы. Серая какая-то, испуганная, голос дрожит. Где ребенок? Дома. Болеет. Говорить с ним не надо, он после болезни очень слаб, можете напугать… Ну, кто кого напугал в итоге — и так ясно. А запах в квартире — как на заброшенной бойне. Знаешь, как кровью застаревшей… Тут еще отец выходит, тоже на тень похож, начинают чуть ли не выпихивать Хольда за дверь. Тот и насторожился.

— Обычно Хольд настораживается после того, как ему на голову падает рояль, — сказал Маан, — Он начинает понимать, что что-то тут не так.

Геалах рассмеялся.

— Ну, не греши на здоровяка… Он-то сразу понял, чем пахнет. Под каким-то предлогом зашел в прихожую, а там… Понятно, самого Гнильца почуял. Причем смутно, но вроде как второй стадии. «Вон из квартиры!» — заорал и пистолет выхватил.

— Могу представить, что там началось.

— Лучше не представляй.

— Он мог вызвать отряд Кулаков. Ради такого Мунн выделил бы бригаду, уж конечно.

— Что ты… В квартире Гнилец то ли второй, то ли третьей стадии, и куча людей… Кого тут вызывать? По инструкции он обязан был действовать незамедлительно.

«Незамедлительно,» — зачем-то мысленно повторил про себя Маан. Слово было знакомым, почему-то успокаивающим. Оно часто встречалось ему в письменном виде. «Незамедлительно произвести осмотр и, в случае обнаружения…». «Незамедлительно доставить в расположение штаб-квартиры…»

— Родители на нем повисли, как обезумевшие. Хольд, конечно, кулаком быка уложить горазд, но там, говорит, его чуть не разорвали. Сумасшедшие какие-то. Ну, он их стряхнул… Кажется, кому-то руку сломал. Вломился в комнату, откуда Гнильцом несло. И понял, что никакого второй стадии тут нету, а есть очень красивая и полная третья… Да… Просто фон размазанный был. У детей так бывает.

— Верно, — подтвердил Маан, — Я брал девчонку на первой, запах был как у «нулевки». А ей лет десять было.

— Не перебивай. Или пусть он сам тебе рассказывает.

— Извини. Продолжай, Гэйн.

— Вломился Хольд в комнату… А там он. Зажался в угол и смотрит. Выглядел как… Хольд говорил, как человеко-паук. То есть тело человека, но из живота у него начало расти что-то большое, с кучей лап и глазами. То ли человек, то ли тварь. Конечности у него атрофировались по большей части, Гниль почти всю мышечную массу подчистила для своих нужд, ходить он почти не мог. Зато эта штука вполне могла. Хольд говорил, она двигалась, передвигаясь на длинных тонких лапах, а человеческое тело болталось за ней, по полу волочилось. Как змеиная шкура, не сброшенная до конца. Только шкура, наверно, все ж ничего не чувствует, а мальчишка тот все, все чувствовал… Только говорить уже не мог. Хольд в него, значит, две пули сразу… Он парень не робкого десятка, но такую тварь увидишь — не сдержишься. Попал, но только подстегнул этого Гнильца. Тот как рванется… Сквозь стену, обдирая лапы и остатки тела, что волочились. Кирпичи врассыпную… Пробил насквозь, как из пушки. Даже оторвал себе несколько лап. Ну и началось.

— Не хотел бы я оказаться на месте Хольда.

— О. Поверь, в тот момент он сам на своем месте не рад был. Бросился за Гнильцом в пролом. Только тот гибкий, как насекомое, а Хольд здоровяк каких поискать. Но кое-как пролез, выбив еще несколько кирпичей. Оказались в коридоре. Гнилец помчался со всех лап, Хольд за ним. А коридоры там узкие… Ну и попались им по пути двое. Муж с женой. Возвращались к себе домой, вроде. Узкие коридоры. Гнилец просто не стал останавливаться — прошел сквозь них. Как был.

Геалах замолчал и Маан подумал, что рассказ на этом окончен. Но тот заговорил:

— Женщина сразу погибла, он ее на две части… Мужчине руку отсекло. По пути в госпиталь умер. Я думаю, он это не специально. Гнилец, в смысле. Просто проклятый ублюдок торопился спасти свой смердящий зад. Только и всего.

— Рад, что ему это не удалось.

— Уровнем ниже жил жандарм. Какой-то парень лет двадцати. Услышав переполох, схватил револьвер и выскочил. Думал, грабеж или что-то вроде того… Потом увидел Гнильца, бегущего прямо на него. Хольд говорит, поседел начисто. Да оно и понятно… Но — выучка все же! — выстрелить успел. Попал аккурат в ту пакость, что из пацана выросла. Не убил, но оглушил. Она только ему пару пальцев на руке оттяпать успела. А тут и Хольд подоспел.

Подниматься было тяжело. Каждая ступенька казалась бетонным блоком, который кладут на хребет, и Маан чувствовал, как тяжело и гулко бьется сердце от непривычной нагрузки. Его лицо уже было мокро от пота, но благодаря отсутствию освещения Геалах вряд ли мог это заметить. Впрочем, он уже, конечно, заметил. Просто не подает виду. Старый добрый Гэйн. Он знает, что предложение остановиться и немного передохнуть прозвучит оскорбительно для Маана, и не подает виду.

— Добил, значит? — спросил Маан, стараясь говорить без отдышки. Это было тяжело.

— Конечно. Говорит, непросто было. Гнилец, та его часть, что человеком когда-то была, еще в сознании оставалась… Четырнадцать лет мальчишке. Хольд говорит, у него глаза открыты были, и он все понимал, — Геалах почему-то понизил голос, — Вот так… Взгляд человеческий, как у нас с тобой. Но только он уже понимал все…

— Взгляд… Я видел Гнильца с четырьмя глазами. У него тоже был вполне человеческий взгляд. Вот только все остальное было уже не вполне человеческим.

— Хольд, конечно, выстрелил. Говорит, весь барабан расстрелял, пока эта тварь дергаться не перестала.

— Не удивлен.

— Мунн, конечно, от ярости побелел, ну ты это слышал… Это как раз из-за того случая. Но Хольду благодарность вынес. Жандарма того списать пришлось. Вроде крыша у него после того случая совсем никуда стала. Да и можно понять.

— А родители… этого…

— Вот с ними интереснее всего. Они же все видели и понимали. Оно понятно, ребенок, родная кровь и все такое… — Геалах с отвращением спихнул в лестничный пролет какой-то перегораживающий дорогу хлам, — Но когда этот ребенок тебя самого, того и гляди, заживо сожрет… Началось все незаметно, как и бывает.

— Пятно?

— Ага. Метка Гнили. Думали, ссадина. Ну и как по учебнику. Гноиться начала, разрастаться. Хотели врачу показать, но поздно — Гниль с такой скоростью его тело ела, что даже самому последнему идиоту вскоре стало все понятно. Особенно когда та дрянь из него расти начала. Кто-то из лаборатории потом говорил, что человеческое тело для того Гнильца было как бурдюк. Ну, запас еды в дорогу или вроде того. Оно просто тянуло из него последние соки, перекачиваясь в новую форму.

— Не оно, — поправил Маан, — Он. Человек.

— Да, но к тому моменту выглядел он как «оно». Хотя я прекрасно понимаю, что там не было никакого чудовища, которое подчинило себе человеческое тело, а был только он сам, просто в своей новой форме.

— Глупо спрашивать, но о чем тогда думали его родители?..

— Будто не знаешь, о чем обычно думают в таких случаях. Что это пройдет, ребенка можно вылечить, не отдавая в окровавленные руки инспекторов Контроля, а что у него лапы в разные стороны торчат и сам похож на проклятое чудовище из теле-постановки — так внутри он все равно остался прежним, добрым и…

— Прямо по Кафке. Знакомо. Их деклассировали?

— Само собой. Любой человек, знающий о случае заражения Гнилью, но не сообщивший об этом, считается сознательным пособником и подлежит деклассированию вне зависимости от обстоятельств и родства с больным. А у них отягчающий случай. Впрочем, не думаю, что они долго продержатся на рудниках, вид у них был как у мертвецов. Такие долго не живут, особенно на тамошнем пайке. Хольд говорил, что…

Маан поднял палец к губам, Геалах понял этот жест без лишних слов. Он кивнул в ответ, и вновь достал пистолет.

— Мы на нужном уровне. Он должен быть рядом. Что-то чувствуешь?

Геалах на несколько секунд прикрыл глаза — привычка, въевшаяся за долгие годы работы в Контроле. Маан знал, что и сам безотчетно так поступает в тех случаях, когда надо сосредоточиться и уловить зыбкий запах чужого присутствия… Запах не физический, а другой, незримо скользящий сквозь стены и перекрытия. Который не дано почуять даже лучшей из ищеек.

— Нет, — сказал Геалах, открывая глаза, — Пока не ощущаю.

— И я. Нужен контакт.

— Тогда проведем его. Показывай, куда.

Маан был здесь впервые, но он видел план здания, поэтому, оказавшись в переплетении слабо освещенных коридоров, где пахло застаревшей ржавчиной, почти не колебался в выборе направления.

Дверей было много, они тянулись бесконечными рядами, одинаковые как близнецы, отличающиеся лишь номером и количеством грязи на поверхности. Некоторые были приоткрыты, но Маан даже не пытался заглянуть туда. Отчасти потому, что и без того прекрасно знал, что может там увидеть. К тому же сейчас все это не играло никакой роли, единственное, о чем он думал — о том, что в глубине этого ветхого здания, сжатый со всех сторон трухлявыми каменными стенами, может обитать Гнилец. Отвратительная тварь, когда-то походившая на человека, но уже, быть может, сбросившая маскировку. И ждущая своего часа.

Одна из дверей распахнулась, в проеме Маан увидел чье-то бледное от страха лицо.

— Контроль! — прошипел он. Дверь тут же захлопнулась.

По крайней мере, не вызовут жандармов, увидев двух вооруженных людей. Когда работает Контроль — ему не мешают. Хоть к этому привыкли, хвала Господу…

— Тут, — сказал Маан одними губами, останавливаясь возле одной из дверей.

Внешне она ничем не отличалась от соседних, обычная дверь. Ни пятен крови на мутном пластике, ни иных следов того, что за ней притаилось чудовище.

Маан подумал о том, что чудовища может и не быть. А может быть лишь умирающий слабый человек, доживающий последние дни в тишине и одиночестве. Который вызвал подозрение лишь тем, что отказался от бессмысленной борьбы за собственную жизнь. Мысль была неприятна, но долго в сознании не задерживалась — когда наступало время работать, Маан умел оставить лишь необходимое, смахнув отвлекающее и сбивающее с толку. Инспектор — сложный и хитрый механизм, который должен функционировать по заданной программе, и любой мешающий фактор, какова бы ни была его природа, может все испортить, нарушить отлаженную работу. Это было недопустимо.

Маан замечал это и в других инспекторах — когда дело доходило до настоящей работы, все они менялись. Вот и Геалах… Недавно с удовольствием болтал, готов был шутить, ухмылялся, как обычно, в рыжеватые усы, теперь же стал неподвижен, оцепенел как статуя, а лицо сделалось напряженным, словно бы даже незнакомым.

Маан опять сосредоточился. Расстояние небольшое, он должен почувствовать…

Сперва ничего не было — он чувствовал лишь здешние несвежие запахи, но это был его нос. Запах Гнильца ощущался иным образом. Потом наступил краткий момент прострации — та секунда, когда собственное тело перестает ощущаться, теряет свое местоположение в физическом мире, делается невидимым и невесомым. И за ним…

Маан ощутил короткий щелчок разряда где-то в затылке, и вслед за этим — знакомое до спазма в животе покалывание. Холодное, будто металлическое. До отвращение близкое. И вздохнул.

— Он.

— Да, — сказал Геалах, — Я тоже. «Тройка».

— Скорее, «двойка».

— Нет, я точно почувствовал. Верная «тройка».

Маан не стал спорить. Геалах был моложе, а значит, его чутье хоть и не значительно, но превосходило его собственное. Если Геалах говорит «тройка» — значит, так оно и есть.

— Отлично. Полный дом людей.

— Да, это скверно. Если сейчас же объявить эвакуацию…

— Забудь. Мы не знаем, какие у него органы чувств. Он может ощутить общую панику даже через стену. Нельзя чтобы он понял.

— Если он еще способен что-то понимать. Третья стадия… Он мог превратиться в безмозглого слизняка, не помнящего даже собственное имя.

— Брось, Гэйн. Он не человек и его способность мыслить не влияет на его способность выпотрошить нас за пару секунд. Он может быть безумен, как и все Гнильцы, но при этом достаточно силен.

— Не исключаю этого, — Геалах достал войс-аппарат, — Я сообщу Мунну. Пусть присылает Кулаков. Лучше даже две партии — чтоб отрезать этому грязному ублюдку пути к отступлению.

— Стой, — Маан перехватил его руку, — Нельзя.

— Что?

— Дом. Дом старый, ветхий, с множеством щелей, проходов и лазов. Он же дырявый как муравейник. Сам видишь.

— Думаешь?..

— Да, черт возьми. Сбежит. Стоит кому-нибудь из Кулаков выдать себя хоть как-то — и эта тварь может начать спасаться бегством. Для человека этот дом еще может быть клеткой, но для Гнильца… Он проложит себе путь. Нельзя рисковать.

Они говорили едва слышным шепотом, короткими фразами, точно берегли дыхание.

Это было больше привычкой, чем необходимостью, Маан помнил, что при всех причудливых трансформациях Гнильцы очень часто приобретают очень чуткий слух, так что таиться, находясь в шаге от логова твари, так же бесполезно, как пытаться незаметно пробраться на автомобиле к медвежьей берлоге.

— Надо работать, — сказал он вслух, — Вдвоем. Сейчас.

Геалах несколько секунд молчал, о чем-то думая, потом согласился:

— Ты прав. Работаем. Вышибаем дверь, а там по ситуации.

— Угу. Начали.

Сердце, еще недавно торопливо и беспокойно стучащее, загнанное быстрой ходьбой по лестнице, вдруг сделало несколько размеренных ударов и затихло. Маан ощутил, как обожгло фаланги пальцев адреналиновой изморозью.

Потом он медленно вздохнул и, приникнув левым плечом к стене, постучал в дверь стволом пистолета.

— Господин Тцуки!

Геалах расположился по другую сторону двери. Они достаточно долго работали вместе чтобы знать действия друг друга в подобной ситуации. Например — совершенно точно нельзя стоять напротив двери, если предполагаешь за ней Гнильца. Гнилец может почувствовать угрозу — и ударить не целясь, сквозь препятствие. И дверь, какой бы она ни была крепкой, вряд ли окажется способной помешать этому удару.

Один такой случай был с месяц назад. Четверо инспекторов брали обложенную в каком-то захудалом гостиничном номере «тройку». Все было проведено отлично — Гнильца долго и аккуратно вычисляли, потом все окрестности без шума заблокировали прибывшие Кулаки, и Мунн приказал брать ублюдка. Все четверо были опытны, умелы и, без сомнения, способны справиться даже с серьезным противником. Они отлично знали своего врага, так как посвятили всю жизнь его поиску и уничтожению. Однако они не знали того, как правильно проводить операции проникновения в условиях замкнутых помещений — азов, известных Кулакам изначально. И они стали напротив двери.

Им повезло, и убитый был лишь один. Умер он достаточно быстро — когда Гнилец, бросившийся в нападение, превратил несколькими ударами дверь в мелкую труху. Дверь — и человека за ней. Еще один инспектор выжил, но ударом гибкого хлыста, способного рассекать с равной легкостью камень и человеческое тело, ему перебило позвоночник — без возможности восстановления или замены. Оставшиеся двое вовремя среагировали и отделались лишь незначительными ранами вроде отсеченных пальцев. Спасли их посланные Мунном Кулаки. Услышав крики и грохот выстрелов, они вышибли противоположную стену так, как привыкли это делать и расстреляли Гнильца из своих коротких автоматов.

Геалаху не было нужды напоминать эту историю — он и без того давно усвоил несколько правил, повышающих вероятность выжить при встрече с Гнильцом, и сейчас спокойно ждал, привалившись спиной к грязной стене и держа в поднятой руке автоматический пистолет.

— Господин Тцуки!

Маану показалось, что за дверью раздался приглушенный звук, что-то вроде слабого шелеста.

— Мы из Социального Бюро. Вы дома? Пожалуйста, откройте чтобы мы могли вручить вам извещение.

Пистолет он, подняв, держал у самого лица, почти касаясь стволом лба. Тяжелый, чуть кисловатый запах оружейной смазки сейчас заслонял все остальные запахи окружающего мира.

— Господин Тцуки!

Долгое ожидание в этой ситуации не имело смысла. Такой подход может сработать против молодого Гнильца, едва миновавшего первую стадию — в их головах остается слишком много человеческого, непереработанного, оттого их действия подчинены человеческим привычкам и человеческой логике. Такие обычно открывают, не успев почувствовать. В большей своей части они не успевают привыкнуть к тем новым ощущениям, которые дает им Гниль.

«Тройки» — хуже. Человеческого в них осталось куда меньше, а чутье, подарок их новой природы, не в пример выше. Говорят, Гнилец, находящийся на третьей стадии, может почувствовать инспектора с расстояния в двадцать метров. Впрочем, на этой стадии он уже должен плохо помнить о том, что такое Контроль…

Маан поймал взгляд Геалаха и молча кивнул.

Геалах запустил руку под плащ и из поясной сумки вынул компактный универсальный «ключ», похожий на небольшой термос с пистолетной рукоятью. Для оружия он выглядел довольно нелепо, даже карикатурно, но это и не было оружием в полном смысле этого слова. Конструкция любого «ключа» примитивна, но часто случается так, что наиболее эффективно именно самое простое устройство. Спусковой механизм, контейнер для вышибного заряда и навинчивающаяся на дульный срез шайба, вмещающая в себе тяжелую двухсотграммовую пулю. Ни прицельных приспособлений, ни ствола как такового — «ключ» не нуждался в дополнительных деталях.

Геалах снял предохранитель и приставил «ключ» к тому месту, где располагался дверной замок. Маан на всякий случай отвернулся в сторону. Он знал, что тяжелая шарообразная пуля имеет специальную конструкцию и при соприкосновении с преградой полностью разрушается, распадаясь на совсем крохотные, не способные повредить человеку рикошетом, осколки. Но все равно каждый раз отворачивался.

— Бах, — зачем-то сказал Геалах.

И выстрелил.

Маан слышал тихий щелчок спускового механизма, и сразу вслед за ним — оглушающий треск, похожий на звук рвущейся материи. В воздухе повис клуб дыма, состоящий из штукатурки и осколков пластика. Не дожидаясь, пока он осядет, Геалах отшвырнул использованный «ключ» и ударил ногой в дверь. Маану сперва показалось, что она выдержит, но та поддалась, с всхлипом распахнувшись внутрь комнаты.

— Контроль! — крикнул Маан, устремляясь вслед за Геалахом в темный проем.

Привкус мела на губах и запах штукатурки и горелого пластика в сочетании с почти полным отсутствием освещения на миг лишили его ориентации в пространстве, но почти сразу он различил широкую спину Геалаха и его развивающийся плащ. Здесь было тесно, как во всех апартаментах подобного класса, в узком коридоре с трудом разминулись бы и два человека. Фонарь Геалаха, который тот держал в поднятой над плечом руке, выхватывал из темноты острые углы и захватанные пальцами поверхности, какую-то мебель и вентиляционные решетки. Это было похоже на лабиринт, состоящий из нагромождения предметов, точно комнату хаотично заставили вещами, попавшимися под руку. Перевернутый, лежащий у стены, стол. Вывороченный, лишившийся створок, шкаф. Что-то липкое и влажное на полу. Маан включил собственный фонарь, но это помогло лишь отчасти, в незнакомом помещении даже широкое золотистое пятно света не могло оказать существенной помощи.

У Кулаков на этот случай была специальная штука, которую они называли «римской свечой». Она представляла собой полуметровую трубу, из которой в помещение, иногда прямо сквозь дверь, выстреливался копьевидный снаряд, содержащий в себе множество разлетающихся в разные стороны осветительных химических элементов. Они усыпали всю площадь занимаемого помещения и освещали его, помогая штурмующему отряду не использовать громоздкие тепловизоры и неудобные спец-очки. Маан даже присмотрел как-то на складе подобную «свечу», но брать не стал — весила она килограмм под десять и для постоянного ношения в городе явно не годилась.

Сейчас бы он от такой не отказался… Сперва ему показалось, что окна заколочены, потом он понял, что оконные проемы просто затянуты какими-то бесцветными тряпками. Настолько глухо, что внешний свет практически не проникал внутрь. Вероятно, у Гнильца начали перестраиваться органы зрения и яркий свет стал ему невыносим. Такое часто бывает.

Запах внутри царил отвратительный. Сладковатый, несущий настоящей гнилью, заставляющий желудок беспокойно скручиваться в тщетных позывах. Наверно, так может пахнуть внутри гниющей на солнце туши кита, когда идешь по коридору, проложенному в ее внутренностях. Запах Гнили — вот что это такое. Усваивая из человеческого организма все необходимое, Гниль часто отбраковывает отдельные его части, не годящиеся для составляемой хаотичной мозаики. Иногда это могут быть конечности, иногда — кишечник или легкие. Они просто выгнивают с огромной скоростью, быстрее, чем справился бы некроз тканей. И, становясь ненужными, просто отваливаются. Как сброшенная змеиная кожа. Однако Маан, хотя и не видел никогда земных рептилий, полагал, что змеиная кожа вряд ли смердит подобным образом…

Стены сплошь были покрыты бурыми потеками — как будто по ним много недель подряд текла ржавая вода. Но ничего похожего на протекающий водопровод не было видно, пусть воздух тут стоял и влажный, но признаков какой-либо течи Маан не замечал. Когда он посветил вниз, на полу обнаружилось то же самое — частые темные сгустки, похожие на полурастаявших медуз. Он не знал, были ли они источником мерзкого запаха, но выглядели они достаточно отвратительно. Теперь он видел их почти везде — на остатках мебели, на решетках, на тряпье, завешивающем окна… Как будто здесь разорвался целый баллон какой-то коричневой слизи, заляпав все вокруг. Или не баллон, а что-то, бывшее совсем недавно живым человеком.

Маан, ощупывая грязные стены лучом фонарика, с беспокойством подумал о том, как бы господин Тцуки не превратился в «протухший суп».

«Протухший суп» не упоминали в отчетах, это сочетание не встречалось ни в инструкциях, ни в рапортах. Вместо него писали «флюидальное состояние». Но называли — «протухший суп». Достаточно редкий среди Гнильцов случай, когда тело, трансформируясь, не приобретало новые черты, а полностью утрачивало свою бывшую структуру, не получая взамен никакой другой. А проще говоря, таяло, как шоколад на жаре. Внутренние органы атрофировались, после чего поедали сами себя, а костная и хрящевая ткань просто растворялась. Некоторое время эту желеобразную массу сдерживала кожа, в этот момент Гнилец обычно выглядел как огромный неподвижный бурдюк, но потом не выдерживала и она — и все содержимое, ставшее к тому моменту почти жидким, с констистенцией не очень густого варенья, растекалось лужей по полу. Удивлявший ученых факт заключался в том, что даже после этой трансформации, больше походившей на полное самоуничтожение тела, Гнилец продолжал существовать, пусть и в виде подобной лужи. Конечно, он утрачивал возможность каким-либо образом двигаться, но реагировал на изменение температур, климата, электрические разряды, в его медузьих внутренностях продолжали течь загадочные процессы. В лаборатории «протухший суп» любили — таких Гнильцов помещали в сосуды из сверхпрочного стекла и годами исследовали, впрочем, без всякой известной пользы. Инспектора Контроля же считали «флюидальное состояние» Гнильца неудачным случаем — отвратительный запах, царящий в его месте обитания, был настолько силен, что надолго въедался в одежду. Однако такие случаи считались редкими, один к двум или трем тысячам.

— Надеюсь, он не «суп»… — буркнул Геалах, не оборачиваясь, затем крикнул, — Контроль! Лечь на пол! Огонь веду на поражение!

Маану уже стало казаться, что они провели здесь часа пол, хотя на самом деле вряд ли прошло больше минуты. В проникнутых смрадом и залитых темнотой комнатах даже время текло иначе.

— Пусто, — наконец сказал Геалах, опуская ствол пистолета, — Но я чувствую его!

— И я.

— Для «супа» слишком мало этой дряни… У меня был один «суп» в прошлом месяце, там его было литров двадцать…

— Дверь!

— Что?

— Дверь! Тут дверь! Я смотрел план здания. Тут должна быть еще комната. Где-то здесь.

— Уже вижу. Отойди немного. Просто завалена хламом…

— У тебя есть еще один «ключ»?

— В машине… Обойдемся и так. Наверно, услышал нас и заперся в этой каморке. Но мы его сейчас вытащим.

Геалах рванул на себя дверь, эрзац-древесина затрещала и Маану показалось, что хлипкая рукоять сейчас останется в руке инспектора. Но дверь поддалась так легко, словно и не была заперта. А может, и в самом деле не была.

— Контроль! — рявкнул Геалах, оказываясь внутри одним прыжком. Маан поднял пистолет, готовясь его прикрывать. В левой руке, поддерживающей рукоять оружия, он держал фонарик, но сейчас это было почти бесполезно, пятно света скользило из стороны в сторону, освещая лишь привычные коричневые потеки и трещины в стенах.

Он был готов стрелять. Шевельнись сейчас что-то рядом с Геалахом, выстрел последовал бы через мгновенье. Не осознанное решение человека, просто рефлекс. Вроде того, который заставляет отдергивать руку от раскаленного предмета. Но никакого движения не было. Была лишь тишина, смрад, и темнота, разрываемая двумя фонарями.

Геалах замер, глядя куда-то в сторону. Оружия он не опускал и выглядел по-прежнему напряженным, а выражение его лица было неразличимо. Когда Маан уже собирался окликнуть его, Геалах сам сказал:

— Заходи, Джат. Он тут.

— Не вижу.

— В углу. Заходи, я держу его на прицеле. Но, кажется, он не будет оказывать сопротивления.

— Я бы ему и не советовал.

— Сам посмотришь.

Маан, не опуская пистолета, протиснулся внутрь. Заваленный мусором и остатками мебели дверной проем был необычайно узок, и он успел позавидовать поджарому ловкому Геалаху, для которого подобные вещи никогда не были проблемой.

«Ничего, посмотрю на тебя лет через десять, — подумал Маан, — Как ты тогда будешь бегать…»

Первое, что он заметил, оказавшись внутри каморки — запах. Здесь он был еще хуже. Как будто… Черт. Как будто здесь долго варилось какое-то отвратительное гниющее варево. Маан успел позавидовать Кулакам, у которых, по крайней мере, были респираторы. И лишь потом он заметил единственного обитателя этих мест.

— Господин Тцуки, — выдохнул Маан, стараясь не закашляться, — Мы представляем Санитарный Контроль. В соответствии с Положением о борьбе с инфекционными заболеваниями особого типа вы подозреваетесь в том, что являетесь носителем Синдрома Лунарэ. Пожалуйста, выполняйте наши распоряжения и не оказывайте сопротивление, которое мы имеем право пресечь любыми доступными нам мерами.

— Надеюсь, он тебя понял.

— Надеюсь, он не ответит. Боже… И на той стене тоже?

— Он везде, Джат. Посвети туда. Видишь?

— Омерзительно.

— Выглядит так, точно его распотрошили, свили из него пряжу, и теперь собираются шить.

— Замолчи.

Геалах усмехнулся. Но по блеску его глаз, хорошо различимому даже в полумраке, Маан видел, что тот сам едва сдерживает отвращение.

Если сперва он не мог понять, где находится тот, кого когда-то называли господин Тцуки, то теперь он не мог различить, где в этой комнате найдется хотя бы двадцать квадратных сантиметров без него. Господин Тцуки занимал всю комнату целиком, без всякого преувеличения. Стены бугрились его венами, которые, подобно набухшим слизким змеям, едва заметно вибрировали, что-то перекачивая. Его плоть вросла в камень, слившись с ним, как мох, и выступая на поверхности багрово-розовой рыхлой мякотью. С потолка свисали сталактиты, когда-то прежде, видимо, бывшие кишечником, багровые и белесые переплетения. Маан не мог различить, где в этом анатомическом театре, когда-то бывшем человеком, находятся органы, и есть ли они вообще, но в углах комнаты в свете фонаря можно было разглядеть огромные бугры дрожащей плоти, которые, по всей видимости, разрастались, увеличиваясь в объеме. Были ли они жизненно-важной частью Гнильца или подобием раковой опухоли, Маан не знал, но подумал о том, что растет ублюдок весьма быстро. Если двенадцать недель обычный человек может занять собой столько пространства… Что же будет через полгода? Вероятно, контролируемая Гнилью проклятая плоть разрастется, заняв весь свободный объем. И что тогда? Рост прекратится? Или — Маан поморщился — оно начнет выдавливать себя через оконные и дверные проемы, распространяясь все дальше и дальше, человек-холодец, человек-месиво…

— Вон его голова, — Геалах посветил фонариком в дальний угол.

Направив туда свой, Маан убедился в том, что Геалах прав. То, что сперва казалось ему нагромождением бугров живого мяса, скрывало в себе то, что прежде было головой господина Тцуки. Она вросла в камень на высоте полутора метров над полом и являла собой подобие картины Босха, сочетающее уродство, фарс и гротеск. Точно кто-то отделил голову от туловища и прикрепил в таком жутком положении, заставив ее висеть на стене, подобно голове оленя на щите с трофеями. Маан заметил, что волос на ней практически не осталось, а черты, когда-то бывшие вполне человеческими, неузнаваемо исказились — точно наплыли друг на друга под действием какой-то чудовищной, действующей изнутри, силы. Маан видел фото-карточку Тцуки, но никогда не опознал бы по ней то, на что сейчас светил фонариком. Неудивительно — по крайней мере, если ты имеешь дело с Гнилью.

«Гниль — как амбициозный и самоуверенный художник, — подумал Маан, не в силах оторваться от жуткого зрелища, — Она ревнует к самой жизни, и никогда не оставляет после себя чистый холст».

А потом он вздрогнул. Потому что глаза Гнильца внезапно открылись.

Маану показалось, что на багровой поверхности кожи разошлись две глубокие раны. Глаза Гнильца стали несимметричны, один больше другого, невозможного желтоватого цвета. Две тающие восковые сферы, вмурованные в лицо, когда-то имевшее сходство с человеческим. Два мертвых камня.

Глаза заворочались в узких глазницах и остановились на Маане. Зрачка у них уже не было, поэтому никто не мог бы поручиться в том, что они способны видеть, но Маан все равно почувствовал отвращение. Прикосновение Гнили всегда отвратительно, в какой бы форме оно ни было. А форм у нее много, очень много.

Несколько секунд Маан смотрел в эти глаза. Глаза самой Гнили. Не существа, но болезни, не имеющей разума, но настолько чуждой всему человеческому, что один вид ее был непереносим. Глаза безумного скульптора, лишенного рассудка, ваяющего из плоти отвратительные пародии. Глаза живого мертвеца.

— Я?

Это спросил Гнилец. Маан рефлекторно отошел на шаг, не спуская оружия с линии прицеливания. Сейчас она заканчивалась между глазами повисшей на стене головы. Голос был трещащий, булькающий, будто его издал не человеческий рот, а какой-то перегонный куб, исходящий липкой влагой.

— Вам нужен я?

Голос был столь же отвратителен, сколь и тело, которому он теперь принадлежал. Десять квадратных метров тела. Маан через силу улыбнулся.

— Надо же. В сознании.

— Не уверен, что это можно назвать сознанием, — отозвался Геалах, — Если бы с тобой такое сделали, похвастаться ясным умом ты бы уже точно не мог.

— Вы задержаны Санитарным Контролем, — сказал Маан Гнильцу, — Оставайтесь на месте и не оказывайте сопротивления.

Желтые глаза безумца смотрели на него из-под атрофированных век.

— Вам нужен я. Я здесь. Я всегда здесь.

— За вами скоро приедут. Просто… А черт.

— Вечность… Я буду ждать здесь. Я всегда жду. Приходите. Я жду. Я тут очень давно. Устал. Уже целую вечность. Вам нужен я.

Гнилец словно выдавливал из себя слова как отвратительную гниющую жижу, чавкая, задыхаясь и булькая. Маан прислушивался, но не мог определить, откуда доносится звук. По крайней мере он исходил не от головы — та не открывала рта, да рта у нее уже и не было, лишь зигзагообразный шрам на его месте. Как же он тогда говорит? Впрочем, какая разница…

— Идите… Вот я. Идите быстрее. Как листья. Вечность желтых листьев. Я жду.

— Рехнулся, — сказал Геалах, пряча пистолет в кобуру, — Разумеется.

Маан посветил фонариком Гнильцу в глаза. Мертвые камни не отреагировали.

— Тцуки? Вас зовут Тцуки?

— Я… Тцу… — лицо задрожало в каком-то внутреннем спазме, — Я. Не помню. Я.

Это был не разум, лишь его осколки, и все же Маан на мгновенье ощутил что-то похожее на сочувствие. Не к тому, кто сейчас, вмурованный в стену, висел перед ним, а к тому, кем он когда-то был. И кем уже никогда не станет.

— Вас зовут Тцуки, семьдесят шестой социальный класс. Вам это что-то говорит?

— Листья. Когда они танцуют. Желтые. Но вечность. Я здесь. Нужен я. Устал.

Голова продолжала бормотать, голос ее слабел и делался едва слышен, Маан подумал, что сейчас он окончательно стихнет. И тогда все закончится. По крайней мере, для них. Для Гнильца же все только начинается. Интересно, хватит ли одного фургона? И как ребята Мунна будут отдирать это все от стен и пола? Судя по всему, Гнилец врос в камень крепче, чем корни дерева. Выдирать его отсюда придется долго. И, наверно, это будет не самая приятная процедура — как для исполнителей, так и для него самого.

— Убей.

— Что?

— Ты.

Гнилец опять смотрел на него своими невозможными глазами цвета оплавленного янтаря, в которых не было ни крупицы жизни. Только боль и мука.

— Убей.

Голова заворочалась, так сильно, что казалось, она сможет оторваться от стены. Но она давно уже была ее частью.

— Убей.

— Добить просит, — Геалах достал из кармана пачку сигарет, в дрожащем свете фонаря вытащил одну и подкурил. Легкий запах хорошего табака не перекрыл смрада, но был сам по себе приятен, — Мозги еще остались. Да на его месте каждый… Я имею в виду, ничего хорошего его уже не ждет, так ведь? Будут по кускам кромсать, вырезать… Потом лаборатория. Эта мразь уже отмучалась свое, я так думаю.

— Ты хочешь его добить?

— Почему нет? — кажется, Геалах пожал плечами, — Наша работа — чистить грязь. Разнеси ему голову, и мы сможем закончить это все. Комнату просто выжжем дотла. Никаких хлопот.

Маан посмотрел на свой пистолет, все еще направленный в лицо Гнильцу.

— Убей, — голос сочился как гной из открытой раны, — Убей.

Один выстрел — и голоса больше не будет. Не будет желтых глаз, смотрящих в упор. Не будет еще одной проблемы.

Маан спрятал пистолет в кобуру.

— Пусть живет, ублюдок.

Геалах с интересом посмотрел на него.

— Не хочешь оказать любезность?

— Я вчера уже стрелял на задержании. Хватит.

— Могу я.

Геалах откинул полу плаща, но Маан остановил его:

— Не стоит, Гэйн. К тому же нам вряд ли кто-то поверит о том, что Гнилец оказывал сопротивление. Пусть живет. Живет и мучается. Слышишь, ты? — Маан повернулся к Гнильцу, — Ты еще долго будешь жить, да. Тебя будут вырезать отсюда по кускам, а потом снова резать, жечь и пилить. Если ты думаешь, что испытал всю отмеренную тебе боль, ты ошибаешься! Ты и так почти рехнулся, но уверяю тебя, ты рехнешься полностью к тому моменту, когда ребята из лаборатории решат с тобой закончить. И сожгут в каком-нибудь чане, даже не удостоверившись, что ты действительно мертв. Ощущай это. Живи с этим. Если это, конечно, твоя жизнь. Пошли, Гэйн, — он вытащил войс-аппарат, — Я вызову Мунна.

Они выбрались из тесной комнатки и, несмотря на неослабевающую вонь, почувствовали себя легче. Маан зашагал к выходу, освещая себе путь.

— Знаешь… А я бы выстрелил, — внезапно сказал Геалах, когда они вновь оказались в узком коридоре четвертого уровня.

— Зачем это?

— Каждый раз, когда я стираю Гнильца, я чувствую удовлетворение. То же самое, что раздавить отвратительное насекомое. Беспомощный он или пытается оторвать тебе голову… Какая разница.

— Лишать Гнильца боли, на которую он обречен — это жалость, — сказал Маан, набирая номер на панели войс-аппарата, — А Гнилец не имеет права на жалость, Гэйн. Только на боль.

ГЛАВА 3

Мунн обещал прислать свободную группу через полчаса, но она прибыла уже через пятнадцать минут. Наблюдая за тем, как деловитые люди в белых комбинезонах с фонарями и блестящими кейсами осторожно окружают дверной проем, не решаясь войти внутрь, Маан с усмешкой подумал о том, до чего человеку свойственно учиться на собственных ошибках. После истории с «тройкой» в жилом доме, о которой рассказывал Геалах, с такими ситуациями предпочитали не рисковать. Маан не удивился, увидев позади людей Мунна полдесятка Кулаков. Закованные в свои черные панцири, молчаливые и неподвижные, как старинные рыцарские доспехи, они взяли дверь на прицел и теперь молча ждали приказа. За непрозрачными забралами шлемов не было видно лиц, но Маан подумал, что вряд ли на них сейчас есть хоть толика испуга. Кулаки видели и не такое. Возможно, многие из них видели такое, от чего сделалось бы не по себе и повидавшему многое инспектору Контроля.

— Все нормально! — крикнул он, — Заходите. Только меня не подстрелите ненароком.

— Ситуация под контролем?

Он даже не понял, кто из Кулаков задал вопрос. И не обиделся за пропущенное «господин инспектор». Он достаточно повидал Кулаков чтобы знать об их отношении к своей работе. И о некоторых сложностях в общении с ними.

— Да, полностью. Вторая комната слева. Опасности не представляет.

— Мертв?

— Размазан по стенке, но не мертв.

— В каком смысле — размазан? — уточнил один из людей в белых комбинезонах. Возможно, он был старшим, судить об этом было сложно — никто в Контроле не носил знаков различия, и о социальном классе собеседника всегда можно было только догадываться.

— В прямом, господин ученый, в прямом. Врос в стену и разросся как настоящая грибница.

— Status-tutus… — пробормотал тот, — Форма неактивная, но и гарантированно безобидной ее не назовешь.

— Мы с инспектором Геалахом пробыли там достаточно времени чтобы я мог утверждать это.

Человек в белом комбинезоне скривил губы.

— Позвольте судить об этом нам, инспектор. Status-tutus может быть и опасен.

— Чем? — не сдержался Маан, — Разве что вас может ушибить каким-нибудь упавшим с потолка органом.

Собеседник не обиделся, только поправил очки.

— Четыре года назад подобная «живая комната», инспектор, переварила нескольких моих коллег.

— О.

— В прямом смысле, разумеется. Пора запомнить, что Гнилец не просто гипотетически опасен, любой из них представляет опасность в самом прямом ее значении. Просто иногда она не так явна чтоб бросаться в глаза.

Маан смутился — он сам часто говорил подобное. Поэтому вместо заготовленной остроты он, посторонившись, сказал:

— Заходите.

Первыми зашли Кулаки. Они двигались практически бесшумно, если не считать легкого скрипа подошв по грязному полу. Необходимости в штурме не было, поэтому они не стали запускать внутрь «римскую свечу», хотя, как догадывался Маан, с собой у них были и не такие игрушки — просто осветили внутренние помещения мощными фонарями. Проверив все комнаты, они подали сигнал, и в проход начали заходить «белые комбинезоны» — немного робко, неуверенно, один за другим.

Через несколько минут вернулся Геалах, он с жандармами занимался оцеплением уровня. Ни Кулаки, ни ученые Мунна не любят, когда за их работой наблюдают, хоть и по разным причинам. Присутствие любопытных зевак около логова Гнильца — всегда проблема. А уж когда начнется его транспортировка… Впрочем, работа инспекторов здесь была уже закончена.

— В порядке, — сказал Геалах, — Перекрыли уровень, плюс я поставил пикеты на входе и ограничил все возможные передвижения. Не думаю, что в ближайшие несколько часов тут кто-то появится. О, группа уже прибыла?

— Они уже работают.

Прибывшие и в самом деле занялись делом. Кулаки, раздобыв где-то внушительные дисковые пилы, вырезали дверные коробки, расширяя проход настолько, что туда уже мог въехать автомобиль. На пол летели искры и пластиковая крошка. В прихожей «белые комбинезоны» открывали свои кейсы, где в нишах мягко поблескивали предметы, о назначении которых Маан и вовсе ничего не знал. Он и не хотел этого знать. Хромированные щипцы, короткие толстые сверла, матовые лезвия, широкие как топор палача… Наблюдая за приготовлениями, Маан подумал о том, насколько успела отмереть нервная система Гнильца. Третья стадия. Хотя бы частично она должна была сохраниться, а значит…

Из глубины квартиры донесся рев боли, издать который не смогла бы человеческая глотка. От неожиданности Маан вздрогнул. И рассердился на себя за это. Геалах лишь скривился.

— Если нам придется все это…

Войс-аппарат в кармане издал серию коротких громких гудков. Маан достал его и принял вызов.

— Это Мунн. Ситуация?

— Контролируется, — ответил Маан, — Группа уже прибыла, работает. Но думаю, у них уйдет не один час, тут, знаете ли…

— Много дерьма?

— Да, господин Мунн. Я бы сказал именно так.

— Разрушения были?

— Во время штурма нет. Но, боюсь, ваши парни разворотят квартиру до такой степени, что к ремонту она уже будет непригодна. Насколько я слышу, они вырезают внутренние стены.

— Хорошо.

Где-то далеко, за много километров, Мунн вздохнул. Звук этот был едва слышен, как шепот сквозняка, пронесшийся вдоль стены, но Маан различил его в колючем треске помех. И в который раз представил себе самого Мунна, сидящего сейчас в своем крошечном кабинете, пропахшем табаком, за старым письменным столом — уставшего, бледного, с неподвижным взглядом, устремленным в пустоту.

Маан решил, что Мунн сейчас объявит отбой, но тот, помолчав, вдруг сказал:

— Хорошая операция, ребята. Чисто и без крови.

— Этот Гнилец не представлял опасности, господин Мунн. Прямой, — поправился он быстро, вспомнив слова «белого комбинезона».

— Кто знает, какую опасность он бы представлял, если бы вдруг дорос до четвертой стадии. Когда имеешь дело с этой мразью, нет никакой уверенности в чем бы то ни было.

Из квартиры опять раздался нечеловеческий крик, такой высокий и пронзительный, что в ушах зазвенело.

— Что это у вас?

— Изъятие Гнильца, — ответил Маан, прикрывая войс-аппарат рукой, — Ребята работают.

— Ах да… Ну хорошо, вам с Геалахом объявляю благодарность. Можете уходить оттуда. Группа закончит без вас.

Маан почувствовал облегчение, шевельнувшееся в груди теплым хвостиком. До конца стандартного рабочего дня оставалось более двух часов и он ожидал, что им с Геалахом придется оставаться на месте изъятия до полного окончания. Логово Гнильца по инструкции находилось в зоне ответственности работающего там инспектора до тех пор, пока выездная группа не заканчивала все свои изыски. Которые — Маан это знал — могли длиться очень долго. Однажды ему пришлось провести более суток, охраняя подземный вентиляционный коллектор. Обитавший там несколько месяцев Гнилец видимо совсем выжил из ума и в один прекрасный день сунулся в центральный узел рабочей зоны — огромный тоннель, нагнетающий очищенный воздух в жилые блоки. То ли его тянуло к себе тепло раскаленного газа, то ли это было запоздалой попыткой самоубийства, но он умудрился пробраться внутрь, после чего был затянут давлением в моторный отсек, где его огромное тело угодило в стальную хватку нагнетающего механизма, состоящего из десятков стальных лопастей и шестерен. Вспоминать, что последовало за этим, Маан не любил. Пришлось перекрыть весь коллектор, демонтировать основные узлы, после чего еще почти тридцать часов ребята из лаборатории ползали во внутренностях огромного аппарата, вышвыривая наружу обгоревшие ошметки плоти размером от каштана до футбольного мяча. Гнилец оказался чертовски большим для своей стадии, а Мунн не мог позволить чтобы хоть частица его уцелела — все куски надлежало собрать чтобы с уверенностью констатировать смерть.

— Логово будут контролировать Кулаки, ваше присутствие не обязательно.

— Понял. Двигаться в штаб-квартиру?

— Нет, ни к чему. Отдыхайте. Можете считать себя свободными на сегодня.

— Так точно.

— Отбой, — негромко сказал Мунн, в динамике что-то сухо треснуло, после чего наступила уже окончательная тишина.

— Что старик? — поинтересовался Геалах.

— Говорит, свободны.

— Так и сказал?

— Да. Сдадим хозяйство Кулакам — и прочь отсюда.

— Славно. Я уж боялся, придется торчать здесь и глазеть, как они режут бифштекс… Никогда не мог смотреть на это.

Мимо них прошел один из «белых комбинезонов», может даже недавний собеседник Маана — лицо его было закрыто защитными очками и респираторной маской, как и полагается во время работы. В руках он нес большой блестящий пакет, внутри которого что-то упруго колыхалось, точно в прочный полимерный кокон засунули несколько килограмм желе. Маана немного замутило, он торопливо отвернулся.

— Пошли, — сказал он Геалаху, — Эти крики меня всегда раздражают.

К автомобилю Геалаха они подошли вместе.

— Ты домой?

— А? — Маан встрепенулся, — Я… Да, конечно.

— Могу подбросить.

— Мне не так уж далеко, Гэйн.

— Но это уж точно будет комфортнее, чем общественный транспорт.

Маан склонен был с этим согласиться. Даже его двадцать шестой класс не предоставлял достаточных удобств для того чтобы перемещение в общественном транспорте можно было назвать комфортным. Он пользовался правом на отдельный отсек, и это можно было считать солидной привилегией, по крайней мере он был избавлен от давки и постороннего общества, однако даже понимание собственного превосходства по отношению к большей части пассажиров не делало перемещение в стальной скорлупе по подземным тоннелям более приятным. Маан предпочитал использовать автомобили Контроля, привычные белые фургоны, скользящие по жилым блокам во всех направлениях.

Один из таких автомобилей, на котором прибыла выездная группа, как раз стоял во дворе. Шофер с незнакомым лицом коротко кивнул им. Ни эмблемы Контроля — у Контроля вообще не было эмблем или символов — ни номера, ни иных опознавательных знаков, служебный фургон был таким же безликим, как и те, кто пользовался его услугами. Мунн как-то сказал, что белый фургон не случайно выбран в качестве стандартного средства передвижения для работников Санитарного Контроля. По статистике именно полу-грузовой фургон белого цвета является самым распространенным наземным транспортным средством на Луне. Такие фургоны используют все — строительные компании, курьерские и ремонтные службы, социальные организации и частные лица. Их количество так велико, что они давно стали привычной частью уличной картины, и уж точно никто не заподозрит, что внутри может укрываться десяток Кулаков, инспектора Контроля или выездной отряд с соответствующим оборудованием. Иногда, встречая белый фургон на улице, Маан рассеянно глядел ему вслед, мысленно пытаясь угадать, кому он принадлежит и куда направляется. Но это никогда ему не удавалось.

«Белый — цвет невинности и чистоты, — сказал тогда Мунн, — Этот цвет успокаивает, не режет глаз. А фургоны всегда кажутся неуклюжими и медленными, верно? Именно поэтому мы их и используем».

Маан готов был с этим согласиться — едва ли в жилых блоках можно было найти что-то столь же не привлекающее к себе внимания. Но даже он не знал настоящего количества подобных фургонов, имеющихся у Санитарного Контроля. Возможно, счет шел на десятки, а может — и на тысячи, сказать этого с уверенностью не мог бы никто, кроме самого Мунна. Но были вещи, о которых его спрашивать явно не следовало.

— Поехали, — сказал Маан, открывая дверь автомобиля и усаживаясь в узкое, но удобное кресло, — Если ты так настаиваешь, спорить с моей стороны было бы неосмотрительно.

— Негодяй — Геалах рассмеялся, — Будто ты не собирался сам меня попросить!

Он активировал свой магнитный ключ и под капотом автомобиля тихо заурчал двигатель. Звук этот был приятен, в нем чувствовалась контролируемая, послушная человеческим рукам, мощь, готовая вырваться из тесного стального лабиринта оглушающим рычанием и лепестками пламени. На приборной панели загорелись зеленые и красные огоньки, сверившись с ними, Геалах положил руки на рулевое колесо. «Кайра» тронулась вперед так мягко, что движение поначалу практически не ощущалось. Спустя секунду она уже была на улице.

Маан не любил окраинные жилые блоки вроде того, где они сейчас находились. Здесь жили люди от семидесятого класса и ниже, что неизбежно сказывалось на обстановке. Старые дома, многие из которых отсчитали больше лет, чем тот срок, на который они были рассчитаны, узкие улицы, несвежий воздух. Не просто окраина города — окраина самого мира. Оказываясь здесь, он всегда ощущал беспричинное раздражение. А бывать здесь приходилось чаше, чем он счел бы достаточным.

Геалах вел машину молча, пристально уставившись вперед. Учитывая состояние здешних улиц, это было не лишним. Маан видел его отражение в ветровом стекле. Застывшее лицо человека, занятого какой-то сложной тянущейся мыслью — подобное выражение возникало у Гэйна Геалаха в те минуты, когда он не был занят разговором и не держал в руках оружия. Иногда Маан пытался понять о чем тот думает, и задача эта оставалась все так же неразрешима, как и пятнадцать лет назад, когда они только познакомились.

«Глупо, — думал Маан, равнодушно глядя на проплывающие за стеклом громады домов, похожие на изъеденные муравьями валуны, — Мы с этим человеком лучшие друзья, уж сколько лет называем друг друга личными именами, не раз спасали один другому шкуру, а я все равно не знаю, о чем он думает в такие минуты. И никогда об этом не спрошу».

Гэйн не был похож на инспектора Контроля, это отмечали все его знакомые и коллеги. Худой, даже поджарый, непривычно высокий, как для лунита, какой-то угловатый, с этими его щегольскими рыжеватыми усами и неизменной улыбкой — его можно было принять за кого угодно, но только не за охотника на Гнильцов. При этом он был одним из наиболее опытных специалистов — и лучшим из тех, кого знал Маан.

Он мог казаться беззаботным шутником и в любой компании пользовался славой остряка, с удовольствием предаваясь простым радостям жизни, когда выпадала возможность, но если рядом оказывался Гнилец, Геалах преображался. Он становился молчаливым, замкнутым, отстраненным. Только в глазах его появлялась нехорошая темная искра. И Маан знал, что за этим стоит. Геалах был плоть от плоти Контроля, он был мышцами на его сложном и запутанном скелете. Именно такие парни как Геалах днем и ночью патрулируют город, выискивая очаги Гнили с фанатизмом обученных ищеек и, обнаружив опасность, бросаются в нее очертя голову, паля из пистолета, не думая ни о чем и ощущая не боль, а лишь кровь врага на губах. На таких стоит Контроль, да и все человечество на Луне.

— Чего ты так смотришь?

— Просто. Задумался.

Геалах рассмеялся.

— У тебя такое лицо было… Устал?

— Немного. В моем возрасте беготню по лестницам уже стоит исключить из списка ежедневных упражнений. Даже врач мне об этом говорил.

— Полагаешь, если известить об этом всех Гнильцов города, они войдут в положение и начнут каждый день в десять часов являться в штаб-квартиру чтоб поскрестись в твоею дверь и спросить инспектора Маана?

— Да, полагаю они могли бы обдумать такой вариант.

— Ты скулишь как старый пес, Джат, — Геалах покачал головой, — Напомни, сколько тебе осталось до пенсии?

— Пять месяцев.

— Прости, я вечно забываю, что ты еще более древний, чем выглядишь!

Маан не ответил на шутку.

— Я мог выйти на пенсию еще давно. Три… Да, три года назад. Но мы с Кло подумали, что спешить некуда.

— И верно, куда спешить… Геморрой вместо пистолета и шоу по теле вместо привычной работы. Заманчивая замена, что ни говори.

— Гэйн!

— Извини, старик, — Геалах побарабанил по рулю, отстукивая какой-то незнакомый Маану ритм, — Я понимаю. Честно. Просто прикидываю, как я буду крутиться здесь без тебя. Мне кажется, все станет совсем другим.

— Конечно… — буркнул Маан, однако польщенный, — Привыкнешь.

— Не думаю. Нам с тобой всегда было весело, а, Джат? Мы сработались. Кого ты зовешь всякий раз, когда нужна помощь? Кулаков? Хольда? Нет, ты зовешь меня. А если у меня проблемы, я зову тебя. Без тебя будет… — Геалах помедлил, — не то.

— Есть Мвези, есть Тай-йин, есть Месчината, наконец.

— Они хорошие ребята, но ни один из них не сравнится с тобой. Это я тебе честно говорю. К такому не привыкают.

— В нашей работе вообще сложно к чему-то привыкнуть… Знаешь, мне ведь тоже пока не верится, что настанет день, когда я смогу просто сидеть дома с женой и дочкой, смотреть беззаботно теле, плевать в потолок — и не таскать с собой эту проклятую железяку, — Маан оттянул пальцем ремень кобуры, — Но ты знаешь, что это неизбежно. Я становлюсь стар для работы — для хорошей работы.

— Ты один из самых опытных людей Мунна. И сам это знаешь.

— А еще я без пары лет старик, — Маан улыбнулся своему отражению в ветровом стекле, оно ответило кислой ухмылкой, — Я многое помню и многое еще умею, но я понимаю, что время работает не на меня. Мне становится сложно. И я теряю нюх.

— Этого я не заметил.

— Заметил, просто не подаешь виду. Да, я скулю как старый пес — именно потому, что я действительно превращаюсь в дряхлого цепного кобеля, который еще горазд отгонять от миски обнаглевших котов, но уже никогда не задушит волка.

— Когда ты принимаешься философствовать с таким умным видом, ты, скорее, похож на пожилую обезьяну…

— Кстати, обезьяны мне тоже симпатичны.

— Я не верю, что настанет день, когда ты положишь пистолет на полку и скажешь «Я больше не играю, парни». Вот не верю!

Маан пожал плечами.

— Было время, когда и в заселение Луны не верили. Но расскажи это участникам Большой Колонизации!

— Ты крепок как бык, черт возьми!

— Гэйн… У меня искусственная печень, которая по утрам дарит мне несколько минут адской боли. И вместо колена у меня какая-то проклятая мешанина из металла и пластика. Иногда нога так начинает болеть, что я подумываю о костыле. Я не могу работать. Не могу работать так, как работал когда-то. И в этом нет трагедии.

— Я видел тебя сегодня в деле, Джат, брось придуриваться. Ты по-прежнему быстр. В достаточной мере чтобы вышибить мозги любому Гнильцу на этой планете.

— Нет. Я всего лишь плелся за тобой. Если бы нашли не эту грибницу, а что-то действительно опасное, из той комнаты ты мог выйти один. Не перебивай, я ведь серьезно… И чутье у меня не то, что прежде — я едва ощущал присутствие Гнильца, когда ты уже точно знал его стадию. Я могу быть инспектором, Гэйн? Брать на себя ответственность за чужие жизни? За твою, наконец? Ты идешь вперед, зная, что я прикрываю тебе спину. А ты когда-нибудь думал о том, что будет, если я не успею? А я каждый раз думаю. Когда достаю пистолет. Смотрю на него и думаю — буду ли я сегодня достаточно быстр чтобы спасти твою жизнь, если понадобится? И что случится, если окажется, что не буду?..

Геалах вел машину, стиснув зубы.

— Ты просто пытаешься меня напугать, — сказал он наконец, — И это глупо. Я помню, как вчера ты застрелил того ублюдка в ресторане. Официант сказал, ты двигался как молния. Он сказал, ублюдок уже вытащил ствол, а ты сидел как каменный, а потом за одно мгновенье — бах! — выпрямив указательный палец, Геалах изобразил рукой пистолет, — И он уже на полу.

— Он был совсем старик, Гэйн. И все равно этот фокус дался мне тяжело. Он ведь почти успел.

— Что?

— Он почти успел, — неохотно повторил Маан, — Думаю, просто тугой спуск… Когда-то такой фокус не стоил мне ничего. Однажды я застрелил молодого Гнильца, когда тот упер ствол мне в лоб. Так быстро, что он не успел даже моргнуть. А в этот раз я был на грани. Меня чуть не уложил наповал старик с ржавым пистолетом.

Разговор был неуместен и тяжел, между ними словно появилась зона мертвого воздуха, попадая в которую слова становились невесомыми, пустыми и холодными. Маан ожидал этого разговора, но позже, и даже начал составлять ответы, предугадывая обычно желчные ироничные выпады Геалаха. Но сейчас он почувствовал, что его опередили, и все заготовленные слова так же бесполезны, как и пули, запоздало выпущенные во врага.

Геалах покачал головой.

— Я тоже с годами не становлюсь лучше, уж можешь мне поверить. Ты слишком критичен к себе.

— Оптимизм для меня сейчас — роскошь.

— Ты не просто инспектор, на тебе целый отдел, в конце концов.

— Найдется, кому меня заменить.

— Ты не сможешь просто уйти из Контроля!

— Почему же это? Пять месяцев, Гэйн. Потом я уйду. Мунн, конечно, в курсе, у нас с ним все обговорено.

— Не удивительно. Ладно, — он мотнул головой, точно отгоняя надоедливую муху, — Я давно знал, что когда-нибудь это случится. Просто я не думал, что это случится так скоро. Пять месяцев… Это не так уж мало, наверно.

— Это достаточно чтобы я проел тебе плешь, — улыбнулся Маан, — Относись к этому проще. Как к побочной мутации, если угодно.

— Нулевики не мутируют… — автоматически отозвался Геалах.

— Но даже неплохие агенты мутируют в пенсионеров рано или поздно. Просто новая стадия развития болезни, которую называют «жизнь».

— И опять ты похож на философствующую старую обезьяну.

Маан погрозил ему пальцем:

— Привыкай терпеть старческое нытье, молокосос, тебе предстоит еще долго его слушать.

Они оба рассмеялись. Маан почувствовал, что самая неприятная часть разговора позади. С Геалахом всегда так — когда он злится, может быть несдержан, даже груб, слишком уж невыдержанный прямолинейный характер, но отходчив, что редко встречается. Оказавшись в обстоятельствах, в которых остается лишь смириться и принимать их как данность, он рано или поздно находит свою горькую правду.

«А в этот раз обстоятельства — это я, — подумал Маан, — А Гэйн попросту нервничает, еще толком не осознав их. Но он, конечно, привыкнет».

На одном из перекрестков пришлось остановиться — по улице ехал грузовой авто-поезд, громыхающая серая связка контейнеров на огромных колесах. Из многочисленных труб вырывался угольно-черный дым и, несмотря на полную изолированность салона, Маану показалось, что он чувствует тяжелый бензиновый смрад.

— Почему ты вообще сел к нему?

— Прости, отвлекся. К кому?

— К тому Гнильцу вчера. В ресторане.

— Там было много людей. Не мог же я тыкать в него оружием и вести в фургон. Он был вооружен, мог начать стрелять… Обычная предосторожность.

— Учитывая, что дело закончилось дуэлью, — Геалах фыркнул, — Ну да, конечно. Знаешь, когда меня волнует безопасность окружающих, я поступаю иначе. Особенно если Гнилец вооружен и настороже. В такие моменты многие выкидывают что-то такое… То есть, когда понимают, что больны, и появление инспекторов Контроля лишь вопрос времени. Находят оружие, неважно какое, начинают затаиваться, меняют привычки… Пистолет, нож, осколок стекла… Проклятые выродки! Они с самого начала готовятся убивать, это безотчетный рефлекс. Но пока у них не выросли когти подходящего размера или иная пакость, приходится пользоваться тем, что есть… Нет, в таких случаях я стреляю первым. Или сворачиваю шею, вот так, — отпустив руль, Геалах сделал резкое движение ладонями, — Но устраивать дуэль в стиле Дикого Запада… Ты ведь подсел к нему не для того чтобы выждать удобный момент для нападения.

— Почему ты так думаешь?

— Я же опрашивал обслугу, помнишь? Официант сказал, вы с ним говорили. Долго, с полчаса, если не больше.

Маан с безразличным видом пожал плечами.

— Ну да, я завел с ним разговор, пытался закончить дело мирно. Хотел чтоб он сдался, сложил оружие и вышел вместе со мной.

— Вздор!

— Почему сразу вздор? — Маан приподнял бровь.

Геалах прищурился.

— Я слишком хорошо тебя знаю. Ты ненавидишь Гниль, так же, как и я, как любой другой инспектор Контроля. Может, даже больше. Сегодня ты оставил Гнильца подыхать в руках наших коновалов, хотя мог избавить его от мучений.

— Сам бы и пристрелил, — огрызнулся Маан. Воспоминание о Гнильце, ставшим единым целым с камнем, неприятно резануло, — Ты мог сделать это не хуже меня.

Но Геалах смотрел на него вполне мирно.

— Не кипятись, старик, — просто сказал он, — Я не к тому. Ненависть к Гнили и делает нас теми, кто мы есть. Гниль — это худший кошмар из всех известных человечеству, испытывать к нему ненависть нормально, по крайней мере для тех, кто работает в Контроле. Гнилец — это не человек, это мерзость, которая должна быть искоренена любой ценой, и чем больше будут его страдания при этом, тем лучше. Ненависть — это наша работа, наш воздух… Ненависть дает нам силы, в то время как остальные при виде Гнили ощущают лишь безотчетный страх. Пенять за ненависть тебе… Вот уж нет! Именно поэтому я не понимаю, почему ты подарил так много жизни тому старому Гнильцу в ресторане. Ты мог застрелить его на месте, и у тебя было право это сделать.

— Мунн вымотал бы мне все кишки, прежде чем я ушел бы на пенсию. Стрелять в людном месте, не попытавшись заставить его сдаться… Это противоречит инструкции.

— Брось, — Геалах скривился, — Ты сам прекрасно знаешь, что есть тысячи способов объяснить это. К примеру, он потянулся за оружием… Так ведь бывает. Бах — и Гнильца нет. Ты сам неоднократно это проделывал. Помнишь, тот Гнилец года пол назад в торговом центре?

— Не очень. Старческий склероз, вероятно.

— Ему было лет двадцать. Он еще был с девушкой. Ты сразу почуял его. «Двойка, — сказал ты мне, — Будем брать здесь».

— А, ты говоришь про того ублюдка из шестого блока.

— Именно про него. Мы подобрались ближе. Помнишь? Он чувствовал нас, дергался, нервничал, тер затылок. Они все чувствуют, просто не знают, что означает это чувство, не успевают привыкнуть… А потом мы отрезали его от входа и ты сказал что-то вроде «Стоять на месте! Контроль!».

Маан сделал протестующий жест.

— Хватит, я помню.

Но Геалах не дал себя перебить.

— …и девчонка его завизжала. Она же не знала… Даже не видела пятна, наверно. Малолетняя дура… Но она все быстро поняла. И он тоже понял. Я по глазам это вижу. В глазах страх скачет. Точно изнутри стекло разбивает… Он сразу все понял, выродок… Он попытался что-то сказать и тогда ты всадил пулю ему в голову, — Геалах коснулся указательным пальцем лба, — прямо сюда. А потом мы сказали Мунну, что Гнилец пытался вытащить что-то из кармана. И ты был вынужден открыть огонь на поражение. Представляешь, я даже помню, как его мозги вылетели. Бам! Точно голова взорвалась. А та девчонка потом тебе письмо с благодарностями прислала.

— И это помню. Кло мне из-за него такой скандал устроила, что я сам готов был застрелиться.

Авто-поезд миновал перекресток и Геалах тронул автомобиль вперед. Здесь дорожное покрытие было пристойным, приближались центральные жилые блоки, и Маан с удовольствием вслушивался в шелест шин.

Начало темнеть. Маан бросил взгляд наверх, туда где гигантскими лиловыми виноградинами через равные промежутки висели осветительные сферы. Отсюда они казались не больше горошины, но Маан знал, что их истинный размер сложно оценить из-за удаления от поверхности. Двести метров? Или двести пятьдесят? Когда-то он это помнил, а сейчас это уже не имело никакого значения. Свет стеклянных звезд казался по-прежнему ярким, но по тому, как изменились тени на улице, по которой они ехали, он понял, что начинаются сумерки. «Звезды» гасли по сложной, постоянно меняющейся схеме, специально для того чтобы сумерки каждый раз выглядели более естественно. Да и гасли они не сразу.

Через два или три часа свечение станет в два раза менее интенсивным, а к девяти часам по локальном времени в небе будет видно лишь зыбкое едва заметное сиреневое сияние — точно на город опустился подсвеченный синим туман.

— Так почему? — спросил Геалах и по его тону Маан понял, что он действительно ждет ответа.

— На самом деле я задал ему один вопрос.

— Какой?

— Что он почувствовал.

— Ты спросил у Гнильца, что он почувствовал?

— Да, это и спросил.

— Бога ради… Джат, зачем?

Маану не доставил удовольствия растерянный вид Геалаха.

— Просто любопытство. Он был на первой стадии, Гэйн. И не очень давно, несколько недель. Обычно я встречаю Гнильцов куда старше, с хорошо оформившейся первой или, чаще, второй. Сегодня вот даже третья… Гниль еще не успела поработить его, ни снаружи, ни внутри.

— А пистолет он носил с собой чтобы открывать бутылки. Человек становится Гнильцом, когда получает первую стадию. В ту же секунду. Необратимые изменения в связях мозга или что-то такое… Ты говорил не с человеком, Джат.

— Я знаю это. Но в нем было еще многое от человека, очень многое. Поэтому я и завел тот разговор. Мне хотелось знать, как чувствует себя человек, едва переступивший границу. На самую малость, на волосок… Это как задать вопросу испытавшему клиническую смерть.

Маан ожидал, что Геалах отпустит какую-то язвительную шутку, но тот, напротив, сохранял полную серьезность.

— Кажется, понял.

— Мне давно хотелось это узнать. У ученых не спросишь… Поэтому я спросил у того Гнильца. Он внешне был так похож на человека, Гэйн. На человека, который отчаянно боится. Только страх у него не обычный, а особенный. Как будто он боится не того, что его окружает, а себя самого. Это трудно объяснить. Но он это чувствовал, понимаешь? Чувствовал растущую в нем Гниль. Я думаю, он собирался застрелиться, но никак не мог решиться.

— Восемнадцать процентов Гнильцов кончают жизнь самоубийством на первой стадии, двадцать четыре — на второй.

Маан знал эту фразу наизусть. Эту — и еще многие другие, в которых тоже содержались цифры.

У ребенка, не достигшего десятилетнего возраста, шанс подхватить Гниль — ноль целых, семь десятых процента. Способность членораздельно говорить на третьей стадии Гнильцы сохраняют в семнадцати процентах случаев. Вероятность для женщины стать Гнильцом в процессе беременности — одна целая и пять десятых процента.

Ребята Мунна знали много таких цифр. У них было достаточно времени для того чтобы их анализировать, сопоставлять и складывать. По сути, цифры были единственным, что они производили.

Вероятность болезни у лиц с полным или частичным параличом — от одной целой девятнадцати сотых до двух целых процента. Иметь дело с Гнилью в образе чисел проще. За ровными рядами цифр не чувствуется вони заживо разлагающегося тела. Не видно деформирующихся черепов с видоизменяющимися зубами.

Мысль была тягучей, неприятной, Маан оборвал ее, сказав вслух:

— Я хотел найти след первичного изменения. Границу между человеком и Гнилью.

— И как? Нашел?

— Нет. Он ничего не сказал, — солгал Маан, — Не стоило и пытаться.

— Уже подъезжаем… Мне кажется, это было просто любопытство. Любопытство обычного человека, а не инспектора Контроля. Я думаю, ты просто хотел знать, каково это. Мы с тобой никогда не сможет этого почувствовать. Нулевая купированная. Мы просто не способны заболеть. И иногда нам становится интересно — что чувствуют те, кого мы не можем понять? Не всем нам, но многим.

Геалах смотрел на дорогу и в его глазах отражались зыбкие искры дорожных огней.

— И тебе?

Геалах привычно усмехнулся.

— Может быть. Все может быть, старик. Плох тот врач, который хоть на минуту не хочет оказаться на месте своего пациента чтобы понять, что тот чувствует.

Маан видел огни своего дома. Два ярких справа — это гостиная. Неяркий левее — комната Бесс. Осветительные сферы уже тускнели, погружая улицу в густые сумерки. Каждый дом теперь казался покачивающимся в ночном море кораблем, освещенным огнями.

Геалах остановил автомобиль напротив дорожки, ведущей к дому.

— Твоя станция.

— Спасибо, Гэйн. Не зайдешь на ужин? Кло была бы рада. Она мне пеняет, что ты редко у нас появляешься.

Геалах покачал головой.

— Извини, не сегодня.

— Завтра?

— Ты что, забыл? Завтра мы с ребятами собирались в «Атриум». И ты с нами.

Маан промычал что-то нечленораздельное.

— Вылетело из головы, что завтра среда.

— Отказы не принимаются, — Геалах наставил на него указательный палец, точно пистолет. Привычным жестом — в обманчивом свете Маану даже померещился блеск стали.

— Я буду. Пока, Гэйн.

— Бывай.

«Кайра» прошелестела мимо него и устремилась дальше по дороге — маленький кусочек тепла и света на быстро остывающей ночной улице. Маан некоторое время в задумчивости смотрел ей вслед, наблюдая за тем, как уменьшаются, удаляясь, два красных огня.

Наверно, стоило уговорить Геалаха остаться на ужин. Маан покачал головой. Гэйн не из тех ребят, что ценят тихий ужин за семейным столом. Конечно, иногда он позволял себя уговорить, но не чаще, чем того требовали неписанные правила приличия.

— Ну и дьявол с тобой, — сказал Маан в пустоту и зашагал к двери.

Как всегда после рабочего дня он чувствовал себя пустым, выпитым досуха. Наверно, так себя ощущает пустая бутылка, стоящая в чулане. Снаружи — серые хлопья пыли, внутри — отдающая сыростью пустота. Вдобавок ко всему во время поездки опять разболелась печень. Идя к дому, Маан прижал к ней ладонь, словно баюкая как капризного ребенка. Боль была привычной, она никогда не уходила насовсем, она была его старой знакомой с неизменным скверным характером. Собственная печень сейчас представлялась ему набухшим гнойным нарывом, внутри которого, ритмично стягивая воспаленную плоть ледяной паутиной, сворачивается что-то острое и колючее.

Это не страшно. Пройдет. Замедлив шаг, Маан достал из кармана пиджака крохотную склянку, вытряхнул из нее пару бесцветных горошин и кинул под язык. Во рту тот час образовалась солоноватая горечь. Пройдет. Так бывает, если целый день ничего не есть, да еще и хорошенько побегать… Через несколько минут отпустит. Кло лучше не говорить об этом. Она, конечно, ничего не скажет, но весь вечер будет укоряющее смотреть. Даже нет, не укоряющее, просто во взгляде ее появится что-то такое, отчего ловя его, он будет виновато улыбаться. И отводить глаза.

Маан отпер дверь своим магнитным ключом, язычок замка неприятно лязгнул. Дома его не ждали, он с опозданием вспомнил, что забыл позвонить, Кло с Бесс сидели на диване и смотрели теле, по которому шло что-то из развлекательных вечерних передач.

— Привет! — сказал он громко, — А вот и я.

И в этот миг внутри, в его теле, этом опустошенном сосуде, вдруг отозвался теплом какой-то крошечный кусочек, сладко заныл. Дома. Тонкая дверь вдруг оградила его от всего прошедшего дня, провела непреодолимую преграду, за которую не могли вырваться его беспокойные болезненные мысли. И даже печень как будто стала болеть тише, согрелась…

— Джат! — Кло быстро поднялась, — Как ты рано!

— Взял работу на дом, — он подмигнул, снимая тяжелый холодный плащ, — Вы уже ужинали?

— Да, не дождались тебя. Мой руки и садись, я разогрею ужин.

— Привет, пап, — Бесс махнула рукой. В глазах ее Маану почудилась досада — этакая мимолетная искорка с тающим хвостом. Он по привычке попытался убедить себя, что его глаза после уличных сумерек просто не привыкли к мягкому домашнему освещению. У него это даже вышло — как всегда.

— Привет, бесенок. Как дела?

— Отлично, — отозвалась она вяло. Он попытался вспомнить, отвечала ли она когда-нибудь иначе, и не вспомнил. Кажется, у нее всегда все было отлично.

Он прошел в их с Кло спальню и с удовольствием снял с себя костюм, чистый, но будто набравший в себя невидимую уличную пыль, и оттого потяжелевший, облачился в потертый халат. Оружие аккуратно сложил в стенной сейф. Сейчас его запах был неприятен, и он почувствовал удовлетворение, когда холодный металл оказался вне пределов видимости.

В ванной комнате он вымыл руки под тонкой горячей струей воды. Смыв дезинфицирующую пену, Маан набрал полную горсть отдающей летучим химическим ароматом жидкости и с наслаждением плеснул себе в лицо. Преимущества высокого класса — нормирование воды по высшему стандарту. С греющей лицо усмешкой он вспомнил, с каким чувством открыл кран, когда ему только присвоили тридцатый класс, и они с Кло переехали сюда. Тогда он открыл воду и позволил ей течь без всякого смысла, ловя подрагивающую тонкую струйку пальцами. Вода щекотала кожу, он смеялся, и Кло в конце концов заставила его закрыть кран, сказав, что он выглядит как ребенок. Восемнадцать литров в сутки на человека — тогда это казалось ему невероятным. Не той коричневатой, отдающей гнилостным тягучим запахом жижи, к которой он привык — настоящей, очищенной воды… В ту ночь они с Кло занимались любовью с каким-то исступленным безумием, оставляя на коже друг друга багровые следы и царапины.

В зеркало Маан глядеть не любил, но оно находилось над раковиной и каждый раз, когда он мыл руки, ему приходилось улыбаться своему отражению. Отражение привыкло к этому ритуалу, и вот уже много лет встречало его кислой неискренней улыбкой, пряча глаза. Бывало, что Маан иногда замирал, разглядывая свое лицо, зрелище это, обычно тягостное и неприятное, вдруг отчего-то гипнотизировало. Нездорового оттенка желтоватая кожа, плотные мешки под глазами, дряблые, как будто истончающиеся с каждым годом жизни, щеки, тусклые губы, сонный меланхоличный взгляд — явно не то лицо, которое притягивает взгляды в толпе. И еще волосы… Маан с ожесточением пригладил их ладонью и слегка растрепал. Залысины от этого не сделались менее заметными, напротив.

«Придется тебе через пару лет примерять парик, — сказал Маан своему отражению, — Не бриться же налысо в таком возрасте… Это будет выглядеть просто глупо».

Отражение не спорило — вздохнуло, глядя куда-то в сторону. Хоть с ним не надо спорить.

Когда Маан вернулся в гостиную, Кло еще не было, она возилась с ужином на кухне, Бесс как и прежде сидела на диване, уставившись в теле. По большому экрану сновали мужские и женские фигуры, из динамиков доносилась лишенная ритма музыка, быстрая и неприятно теребящая барабанные перепонки. Маан хотел было попросить переключить канал, но не стал этого делать.

Конечно, Бесс не откажется, но по ее лицу и так можно будет прочесть все то, что она думает. Такой уж возраст — трудно скрывать мысли. И еще поди разберись, кому от этого хуже… Нет, пусть смотрит.

Маан устроился на продавленном диване рядом с Бесс. Она заметила его присутствие, но не оторвалась от экрана, делая вид, что теле поглощает все ее внимание без остатка. Однако даже изрыгающий из себя звуки теле на смог полностью заполнить ту густую тишину, которая образовалась в комнате с тех пор, как он зашел. Маан иногда думал, что как раз к комнате она имеет мало отношения, скорее всего это его личная тишина, всюду следующая за ним, вроде тучи, вечно висящей над головой, как в мультфильмах. Когда он впервые стал это замечать? Пару лет назад, наверно.

Маан тоже начал делать вид, что смотрит теле, и явная фальш этого действия, столь же бесполезного, сколь и наивного, заставила его мысленно сморщиться от отвращения к самому себе. Иногда, когда они вместе с Кло смотрели театральные постановки по теле, его настигало похожее чувство, если на экране появлялся актер, в чьей игре сквозила фальш. Она могла быть в смехе или в рыданиях, или в признании в любви, но Маан чувствовал ее безошибочно, каким-то внутренним, не имеющим названия, органом. И каждый раз, когда он видел лицо актера, изображающего страсть, и различал в его глазах студенистый блик искусственности, неправильности, он чувствовал себя смущенно и неловко, точно сам сейчас был на экране, жалкий и беспомощный, и на него самого сейчас смотрели миллионы глаз, ощущающих эту самую фальшивость… Как будто можно почувствовать стыд за другого человека! А сейчас, неудобно устроившись на чересчур мягком диване, он сам, Джат Маан, и был тем скверным актером из теле, это в его чересчур небрежной позе была фальш, и это его собственные глаза суетливо бегали из стороны в сторону, как бывает у отчаянно лгущего человека. И Бесс не могла этого не чувствовать. Она и чувствовала — по ее замершему телу, чересчур ровной спине и напряженному неподвижному взгляду Маан понимал, что тишина в комнате делается настолько густой, что уже едва пропускает кислород.

— Как школа? — спросил он, попытавшись издать беззаботный отрывистый смешок и с ужасом услышав вырвавшийся из его губ безобразный полурык-полускрежет, столь же отвратительный и фальшивый.

— Школа? — Бесс сделала вид, что действительно внимательно смотрела теле, и даже пару секунд похлопала ресницами, как бы возвращаясь в мир по эту сторону экрана, — А. Нормально, пап.

— Все нормально, да?

— Да, — она дернула головой, уже не пытаясь скрыть раздражения, — Просто отлично.

Лучше всего ему было бы замолчать. Но какая-то скрытая в нем пружина, налившись тяжелым отчаяньем, выталкивала наружу слова:

— Это хорошо. Помни, что сейчас то самое время, когда надо уделять все внимание учебе. Когда ты станешь постарше, это будет проще, ты научишься схватывать… То есть будет немного полегче что ли. Надо заставить себя работать, учиться настраиваться… понимаешь?

Нужные слова выстраивались в цепочки, такие же знакомые и отшлифованные годами, как звенья привычных ему инструкций и наставлений на службе. Только в этот раз их обычно безупречная, отлитая из заботы и родительской строгости структура казалась ему самому беспомощной и виляющей, он спотыкался в собственных словах, повторял одно и то же, несколько раз пытался прерваться, но тщетно — и продолжал эту бесполезную и бесконечную речь.

Бесс сидела по-прежнему неподвижно, он чувствовал ее отвращение к словам, которые она слышала не один десяток раз. Отвращение тем более неприятное, что оно было сокрыто в ней, но не спрятано по-настоящему. Он видел это отвращение в повороте головы. В движении руки, заправляющей локон за ухо. В раздувающихся маленьких ноздрях. Отвращение к словам? Или к нему самому — к старому лысеющему отцу, который, умостив на диване свое бесформенное набухшее тело, несет весь этот отвратительный лживый вздор. И, точно впервые увидев себя со стороны, но ее глазами, Маан ощутил вспышку раскаляющего изнутри гнева.

— Черт возьми, ты могла бы послушать вместо того чтоб пялиться в эту коробку!

Она вздрогнула. Не так, как вздрагивает захваченный неожиданностью человек. Скорее всего, ее тело уже было готово к этому бессознательному движению, и теперь сработало, как простой механизм, который несколько минут заводится для совершения одного-единственного несложного действия. Как мышеловка.

Опасаясь, что сейчас она просто встанет и уйдет в свою комнату, Маан огромным усилием воли задавил в себе злость, как палящую искру в кулаке.

— Прости, Бесс, — сказал он поспешно, — Просто ты должна понимать, насколько это важно…

— Отлично понимаю, спасибо.

Яда в «Спасибо» было с избытком, поймав это слово уголком сознания, Маан даже зубы стиснул.

— Бесс… Бесс… Ты просто не поняла. Я же не хочу тебе мешать.

— Тогда не мешай. Я как раз смотрю теле.

— И не огрызайся.

— Спасибо! — теперь она действительно вскочила и, полоснув его взглядом, выскочила за дверь. До его слуха донеслись слова, которые она пробормотала, захлопывая дверь и, хоть он не мог разобрать их в точности, у него не оставалось сомнений, для кого они были предназначены и что в себе заключали.

Маан взял пульт дистанционного управления и щелчком заставил теле замолчать. Множестве людей, беззаботно болтающих, надсадно смеющихся, звенящих фужерами, поющих, вдруг просто исчезли, утонув в черном прямоугольнике экрана и Маан почувствовал удовлетворение, точно эта темнота была многотонной плитой, которую он сбросил на источник раздражающего шума.

Он просто убрал их. Одним нажатием пальца. Как прежде убирал очередного Гнильца, нажав на спусковой крючок.

Кло зашла в гостиную через несколько минут. В руках у нее был поднос с дымящимися тарелками.

— Где Бесс? — удивилась она. Удивление показалось ему не очень естественным, но он ответил без выражения:

— Ушла к себе.

Кло нахмурилась. Когда ее небольшие, аккуратно очерченные брови хмурились, нависая над темными, точно спелые неземные ягоды, глазами, Маан всегда ловил себя на том, что любуется ей. Может, потому, что это выражение, в отличие от многих других, не было наигранным, она было самым естественным из всего спектра эмоций, которые Кло умела или считала нужным изображать.

— Опять? — спросила она, устанавливая поднос перед ним. На еду Маан посмотрел без особого интереса — вареные клецки с луковым соусом, салат со спаржой и несколько пластов сыра. Из-за чересчур темного цвета сыр казался застывшими ровными ломтиками воска, лишенного запаха и твердого на ощупь. Конечно, он и не был сыром в полном понимании этого слова, производство искусственной лактозы все еще не было толком налажено, но сегодня «сыр» не просто был подделкой, он и выглядел ей. Маан, ковыряясь в тарелке вилкой, отодвинул его в сторону.

— Сколько можно? — спросила Кло, садясь рядом, — Опять на нее накричал? Джат!

— Я не кричал.

— Конечно! Господи, ты же взрослый мужчина…

— Скажи сразу — старый.

— Вот еще. Ты должен быть… Ну, наверно, чуточку мягче, а? Вы постоянно ссоритесь. Каждый день.

— Кроме тех дней, когда она гуляет где-то до самой ночи чтобы не встречаться со мной, — вставил Маан.

— Перестань. Ты ведешь себя как ревнивый ребенок.

— Я веду себя как уставший отец и муж. Но каждый раз, когда мне приходится повышать голос, ты почему-то считаешь, что я давлю на нее.

У клецок был отвратительный вкус, они напоминали комки какой-то кислой субстанции, почему-то с грибным запахом. Впрочем, по своей природе они вряд ли далеко ушли от грибов, чьи споры выращиваются в огромных гидропонических фермах под городом. Восемьдесят процентов в рационе каждого взрослого мужчины на Луне составляют растительные культуры, в основном грибы и водоросли. Даже то, что кажется картофельным пюре или пирогом, несколькими часами ранее могло выглядеть совсем иначе. Маан никогда не был требователен к еде, в молодости ему случалось не есть по нескольку дней или есть такие вещи, о которых он никогда не рассказывал Кло, но почему-то именно сейчас необходимость равномерно помещать в рот, тщательно пережевывать и усваивать одинаковые, точно нарезанные поваром-роботом, куски фальшивой еды казалась ему едва ли не отвратительной.

— Ты давишь, Джат, — мягко сказала Кло, — А она…

— Она ребенок и в том возрасте, когда… Прости, я забыл, как ты там дальше это обычно говоришь.

— Джат!

— Ну извини. Я хотел сказать, что с каждым днем мне все труднее общаться с ней. Нет, я понимал, что когда-нибудь так и будет. Конечно, понимал. Когда-нибудь… — Маан разделил вилкой клёцку на две части и с отвращением стал изучать ее содержимое, похожее на рыхлую мякоть какого-нибудь лишайника, — Она растет и все такое. Помню, Кло. Я же действительно стараюсь.

— Именно поэтому я тебя люблю, — она поцеловала его в макушку. Точно в волосах пробежал прохладный шкодливый ветерок, — И Бесс любит.

— Она? — Маан хмыкнул, — Мне все труднее верить в это. Каждый раз, когда мы оказываемся наедине, как будто… Не знаю, как будто температура в комнате опускается градусов на десять.

— О Боже. Перестань.

— Я даже не могу поговорить со своей дочерью, Кло. Я имею в виду, нормально поговорить, а не обсудить что было в школе, использовав максимум несколько необязательных слов. Она сторонится меня, ты ведь замечала это? Боится, не знаю… Да, как будто боится! Она постоянно замирает, когда я рядом. И вздрагивает, если я заговариваю. И ищет предлог чтоб убраться как можно дальше. А ведь я ее даже никогда не наказывал.

— Она взрослеет, Джат.

— Ты тоже взрослела. Но ведь не шарахалась от родных при этом!

— У нее меняется мировосприятие, как у всякого в ее возрасте, в том числе и у меня, дорогой. Через это надо просто пройти, а пока она проходит, максимум, что ты можешь сделать — поменьше пытаться что-то сделать.

— А лучше вообще не появляться дома! — подхватил он, — Да, это будет наилучшее решение. Но почему именно я, Кло? С тобой она как будто нормально общается. По крайней мере, я ни разу не видел чтоб вы ссорились. Так бывает? Подожди… — Маан отстранился от тарелки, озаренный новой мыслью, — Или дело действительно во мне?

По тому, как Кло отвела взгляд, Маан понял больше, чем могли бы вместить ее слова.

— Это из-за моей службы, так?

В его голосе кажется прозвучало что-то, чего обычно в нем не было. Что-то жесткое.

— Кло! Это из-за того, что я работаю на Контроль?

— Может быть, — ответила негромко она, — Не кричи, пожалуйста. Ты ведь знаешь, Контроль… В общем, не все его любят. А многие просто боятся.

— Боятся Контроль только Гнильцы, — отчеканил Маан, слепо шаря по столу в поисках отложенной в сторону вилки, — Ублюдки, в которых нет ничего от человека. Обычным людям нечего нас бояться.

«Нас» прозвучало как-то сухо и неестественно. Наверно, он должен был сказать «меня». Но поправляться не стал.

— Мы спасаем жизни!

— Я знаю, Джат, знаю, — она мягко взяла его за руку. Пальцы у нее были приятно прохладными, но какими-то твердыми, как тщательно обструганные деревяшки, — Но пойми, как это выглядит глазами ребенка. И попытайся понять ее. Она боится не тебя, ее пугает ореол твоей работы. Это пройдет, я уже спрашивала у ее психолога. Почти все дети служащих Контроля проходят через это. Просто ее ощущения сейчас переживают уровень наибольшей тонкости, она очень остро ощущает все окружающее. А ты часть ее окружающего, Джат, ты — ее семья. Ей надо свыкнуться с этим, а для этого нужно только время.

Маан наконец нашел вилку и начал есть, но вкуса не ощущал. И вряд ли в этом были виноваты продукты.

— Не знаю, Кло. Наверно. Может быть. Я в этом не разбираюсь.

— Это так. Просто дай Бесс то время, которое ей нужно.

Маан ощутил, как в груди рождается мягкое спокойное тепло.

— На этой неделе она словно с цепи сорвалась, — извиняющимся тоном сказал он, злясь на себя за эту мягкость, за эту проклятую готовность принять успокаивающее душу объяснение, каким бы оно ни звучало.

— И неудивительно. Прости, я сама узнала это только сегодня. Мне позвонили из школы Бесс. Конечно, я думаю, что им стоило сообщить об этом раньше, но… Не пугайся, Джат, все в порядке. Мне позвонила учительница, и сказала, что на прошлой неделе у них выявили Гнильца.

Какая-то часть сознания Маана, обладающая умением оставаться равнодушной в любой ситуации, отметила, как изменилось лицо Кло — наверно, на его лице появилась неприятная гримаса.

— В ее классе? — это вырвалось из него само собой.

— В ее школе, дорогой, — Кло положила руку ему на плечо, — Говорю же, не принимай это близко. Никакой опасности. Его изолировали сразу же. Они там постоянно проходят проверки, несколько раз в год. Какие-то анализы, кажется. Хорошо, что ни вовремя это заметили.

— Какая у него была стадия?

— Стадия? Не знаю, я плохо разбираюсь во всем этом. Сказали, что причин опасаться не было никаких, этот Гнилец не представлял опасности для других детей.

— Они все представляют опасность, Кло, все, — он посмотрел ей в глаза и с тенью какой-то мрачной удовлетворенности заметил, как они, обычно темные, стали почти черными от страха, — И то, что это случилось в ее школе…

— Это случается везде. Редко, но везде. В общественных школах или в частных, ты сам это знаешь.

— «Вероятность того, что за время учебы в школе среди одноклассников появится Гнилец, составляет три с половиной процента», — глухо сказал Маан, отодвигая тарелку.

— Это из какой-то вашей статистики?

— Это из информационных карточек для учеников. Мы раздаем их каждый год во всех классах. Не я, конечно, другие… Так вот почему Бесс так на меня смотрит. Она знает?

— Им сказали, что это просто болезнь и его надо поместить в карантин. Зачем пугать детей? Просто карантин — так обычно и делается. Потом, наверно, скажут, что он выздоровел, но его перевели в другую школу. Но знаешь, я думаю, что они поняли, — Кло прижалась к нему, — Бесс и другие. Они уже достаточно взрослые для этого.

— Мы так обычно и делаем, — подтвердил Маан, обнимая ее и прижимая к себе еще теснее, — Иногда говорим, что он умер. Если у него было много друзей, которые удивляются, что он перестал общаться. Иногда говорим, что переехал в другой жилой блок.

Он чувствовал плечи и грудь Кло — не твердые, напротив, мягкие и теплые, податливые. Чувствовал запах ее волос, удивительно нежный, пахнущий чем-то из детства. Ощущал прикосновение ее головы к своей щеке.

— Это чтобы не пугать их, да?

— Что? — кажется, прошло всего несколько секунд, Маан поймал себя на том, что задумался, и потерял нить разговора, — Нет, не совсем.

Он надеялся, что она не спросит. Но он хорошо знал Кло, и знал — спросит. Это в ее характере.

— Тогда зачем?

Он сделал вид, что не понимает. Глупая затея, которая годится лишь чтоб потянуть время.

— Что «зачем», дорогая?

Кло смотрела на него снизу вверх и на лбу ее появились две неглубоких горизонтальных складки. Неровный знак равенства, едва выделяющийся на гладкой бледной коже.

— Вопрос дистанцирования.

— Это у вас так называется?

— Да. Ребенок не должен контактировать с Гнильцом, но случаи инфицирования нередки и среди детей — в такой ситуации он не должен знать, что контактировал с ним. Это сложно объяснить. В общем, если ребенок внезапно узнает, что кто-то из его одноклассников был Гнильцом, это крайне… — Маан хотел сказать «негативно», но вовремя понял, что это прозвучало бы казенно, как в инфо-сводке, — плохо скажется на его восприятии Гнили и Гнильцов, когда он вырастет.

Кло не спросила, почему, но знак равенства на ее лбу говорил о том, что разговор не закончен, и Маан покорно продолжил:

— Представь, ты учишься в одном классе с обычным мальчиком, вам лет по… Не знаю, пусть будет десять. Да и какая разница… В общем, и он вдруг оказывается Гнильцом. Что ты почувствуешь?

Он заметил, как на лицо ее легла тень отвращения. Легкая, почти незаметная, сразу пропавшая. Хорошая реакция. В такой ситуации все люди с адекватным психическим развитием испытывают мгновенный приступ легкой, ими самими сознательно не ощущаемой, паники. Потому что машинально представляют описанное. Примеривают к себе, как утверждают психологи. Твой товарищ, знакомый, одноклассник — привычные черты, характер, голос. А под всем этим — Гниль, зловоние, смерть…

Маан не сразу понял, что применил к Кло один из стандартных, разработанных Контролем, полевых тестов на восприятие. И хоть он был совершенно безобидным, рассчитанным на экспресс-оценку психического состояния опрашиваемого, ощутил болезненную неловкость.

— Испугаюсь, — сказала она.

— Это само собой. Но будет еще что-то. Ты ведь не видела, как он превращается в гниющего заживо сумасшедшего, способного впиться в горло или отгрызть тебе пальцы. Ты знала его как милого доброго мальчика, который ни разу не проявил себя с плохой стороны. На самом деле, Гниль в нем просто не успела окончательно превратить его в хищное нерассуждающее животное, но дети о таких вещах редко задумываются… Поэтому тебе кажется, что тот, кого почему-то вдруг назвали Гнильцом и увезли на бронированной машине Контроля, вовсе не такой страшный и омерзительный, как пишут в газетах и показывают по теле. Ты начинаешь думать, что взрослые преувеличивают опасность, как они делают всегда и во всем. Ведь взрослые просто любят запугать, когда им не хочется чтобы ты что-то делала. Вот они и выдумали сказку про Гнильцов, а на самом деле…

— Хватит, — Кло сжала его пальцы, — Я поняла.

— Дети утрачивают доверие к нашей информации. И могут вырасти, сохранив полностью неправильное впечатление о Гнильцах, с неадекватным уровнем восприятия опасности. Представляешь, чем это может быть чревато, когда они вырастут?..

— Даже думать об этом не хочу, — выдохнула она, уткнувшись лицом ему в плечо. Сквозь ткань халата он почувствовал тепло ее дыхания, — Ты иногда такие ужасы рассказываешь, что мне потом трудно заснуть.

Маан обнял ее второй рукой и притянул поближе. Запах ее волос был не просто ароматом, сейчас он стал их общим запахом. Терпким, сладким, беспокойным. Древним, как сам человек.

— А кто сказал, что тебе так уж обязательно сразу засыпать? — прошептал он ей на ухо.

Кло негромко рассмеялась, подставляя ему свою шею.

— Как странно, и я тоже как раз сейчас подумала об этом…

ГЛАВА 4

На службу Маан прибыл с получасовым опозданием. Для обычного работника Контроля, даже с классом выше тридцатого, немыслимое святотатство. Но отныне у него был особый статус, отчасти даже выше того, что предоставляла социальная карта. Когда он щелкнул пропуском по сенсору дежурного терминала, тот не отозвался неприятным жужжанием, лишь кратко моргнул зеленым глазом — проходи. Второе нарушение строжайше почитаемых внутренних правил Маан совершил, зайдя в проходную — тесный неудобный тоннель, половину стены которого занимало тусклое бронированное стекло. Это помещение походило бы на причудливо измененный фургон общественного транспорта, но тут действовали свои понятия о безопасности. Маан знал едва ли половину защитных устройств периметра штаб-квартиры, но даже они за неполные две секунды смогли бы превратить слишком назойливого гостя в предмет, даже по своей форме слабо напоминающий человека.

Вместо того чтобы предъявить удостоверение и назвать свое имя, класс и должность, Маан просто махнул рукой человеку за стеклом. Дежурный ответил тем же. Дверь отъехала в сторону, пропуская его в штаб-квартиру Контроля.

Небольшое преимущество «пенсионера».

— Минус один! — дежурный показал ему большой палец, Маан шутя погрозил ему. Традиционное приветствие за месяц успело навязнуть на зубах. В этом традиционном дружелюбном окрике ему даже чудилось что-то зловещее. Минус день. А раньше, приветствуя других «стариков», и не замечал.

Шагнув в дверной проем, как делал это тысячи раз, Маан рефлекторно задержал дыхание на несколько секунд. Это было частью когда-то подхваченной дурацкой привычки, совершенно неистребимой. Всякий раз, переступая порог, он ощущал себя только что вышедшим из шлюза и оказавшимся на поверхности какой-то выжженной солнцем и химикалиями планеты, был здесь какой-то мертвенный аромат, невозможный в обычном жилом здании. Тонкий и в то же время проникающий сквозь все преграды. У этого запаха было странное свойство — стоило войти внутрь, как через несколько секунд он пропадал. Не исчезал, конечно, просто делался неощутимым для органов обоняния. Но потом, спустя несколько часов, мог внезапно вернуться и вновь сделаться явным, даже еще более резким, чем обычно. Маан знал все составляющие этого запаха — чистящее средство для пола, дезинфектант, озон из вентиляционных шахт, человеческий пот, старая бумага, сырая штукатурка. Но все равно, каждый раз переступая порог, задерживал дыхание. Как будто стремился сохранить в легких хоть кубический сантиметр того воздуха, которым дышал снаружи. Глупейшая мнительность для человека, которому осталось провести здесь меньше пяти месяцев.

Его кабинет находился на третьем уровне, он мог воспользоваться лифтом, тем более что утренний поток людей практически иссяк и найти свободный лифт проблем не составляло. Но Маан, вспомнив отвратительную отдышку, которая терзала его вчера, когда они с Геалахом поднимались к Тцуки, свернул к лестнице и заставил себя подниматься по ступеням. Нелепая мстительность, подумал он, как будто можно наказать собственное тело!

Подниматься было сперва легко, он даже ощутил удовольствие от того, как упруго подошвы его ботинок отталкиваются от матово-блестящих ступеней, но уже на третьем пролете под ребрами справа неприятнейшим образом заныло. Сморщившись, Маан привычно приложил ладонь к боку. Скоро дойдет до того, что даже один пролет окажется для него непреодолимой преградой.

На свой уровень Маан вышел на подрагивающих ногах, побледневший и тяжело дышащий. Непривычное физическое упражнение вряд ли принесло пользу, по крайней мере его собственная печень уверенно это опровергала. Вдобавок на последнем пролете боль в колене сделалась из досаждающей откровенно выматывающей. Маан даже малодушно бросил взгляд вниз, не проще ли спуститься и занять очередь в лифт, но потом подумал, как глупо он будет выглядеть со стороны и, стиснув зубы, заставил себя преодолеть последние ступени.

Оставшийся путь до кабинета он проделал, лишь хорошо отдышавшись.

Иногда по теле попадались постановки о Контроле. Насыщенные слепящими вспышками перестрелок и отвратительными Гнильцами, они неизменно пользовались популярностью у зрителей. Если Маану случалось попасть на что-то подобное за ужином, он никогда не мог сдержать улыбку. Практически всегда штаб-квартира представляла собой высокое мрачное здание, часто почему-то со шпилем. Внутри можно было увидеть гулкие пустые коридоры с потолками невероятной высоты, облицованные мраморными плитами, шеренги молчаливых охранников в черном облачении, выстроившиеся у дверей, забранные решеткой редкие окна… Глядя на это представление об убранстве штаб-квартиры Контроля, Маан всякий раз представлял себе подобие какого-нибудь средневекового Ордена рыцарей-сектантов. И это было естественно, кроме служащих в этих помещениях редко кто бывал, сюда не выдавали пригласительных и повесток, оказавшиеся же здесь не по собственной воле, этих стен уже никогда не покидали.

Это место никогда не казалось Маану зловещим. Широкие светлые коридоры, выкрашенные в мягкий бежевый цвет, скрипящие половицы, басовитый гул вентиляторов, стрекот клавиш рабочих терминалов и отзвуки тысяч голосов — человек, не знавший, куда он попал, решил бы, что оказался в чем-то вроде офисного центра.

Навстречу ему шло множество людей, и в большинстве своем все эти лица были ему незнакомы. Здесь носили строгие деловые костюмы, но самых разных оттенков и стилей, ровным счетом ничего не говорящие о владельце. Под потертой фланелью на каком-нибудь субтильном клерке могла быть скрыта кобура с пистолетом, а широкоплечий здоровяк, облаченный в тяжелый черный твид, мог оказаться рядовым бухгалтером. Здесь не носили ни униформы, ни знаков различия.

Маан, хоть и не любил толпы, в штаб-квартире ощущал себя достаточно комфортно. Это был отдельный кусочек мира, отгороженный от всего окружающего не очень толстой, но совершенно непроницаемой стеной, своеобразная изолированная среда, содержащая в себе концентрированную культуру уникальных микроорганизмов. Этакая пробирка с анти-телами, выслеживающими признаки Гнили в любом ее проявлении. Далеко не каждый здесь был инспектором, в Контроле служили тысячи человек, по-своему обеспечивающих его деятельность. Кроме ученых, которых звали «белыми комбинезонами» или просто «ребятами Мунна», здесь можно было встретить людей самых разных специализаций и умений. Технические работники, координаторы, архивариусы, анализаторы, оперативные агенты, водители, оружейные инструктора, референты, делопроизводители, охранники, специалисты по внешним связям, начальники отделов, дезинфекторы, юристы, тайные соглядатаи, специалисты по «негласным акциям», члены отдела пропаганды и информационного обеспечения, саботажники, клерки, аудиторы, телохранители, чьи-то заместители и исполняющие обязанности, бухгалтера, мастера по ремонту и обслуживанию техники, системные специалисты… Контроль представлял собой огромную машину, чья постоянная деятельность была возможна только усилиями огромного количества людей. С годами его структура стала тяжеловесной, сильно разветвленной и достаточно громоздкой, так что даже Мунн иногда сетовал на то, что количество бюрократов в Контроле уже давно превышает количество инспекторов и Кулаков вместе взятых. Впрочем, в этом сетовании Маан склонен был видеть затаенное удовлетворение шефа. Даже погрязший в управленческой паутине Мунн наверняка любил чувствовать себя наиглавнейшим механизмом в этом огромном агрегате, который за глаза называли Контролем или просто Конторой. Возможно, в глубине души он сам был бюрократом, хотя его внешность и манера себя вести навевали совсем другие мысли. Мунн любил глобальность, масштаб. Он часто вспоминал о тех временах, когда весь Контроль, который он возглавил, состоял из четырнадцати агентов и двух автомобилей. И теперь, когда Контроль представлял собой одну из самых больших и влиятельных организаций Луны, не мог не чувствовать гордости за свое детище.

В отделе Маан застал всего двух инспекторов. Мвези, судя по всему, заканчивающий ночное дежурство, сидел за своим письменным столом и стучал по какому-то бланку чернильной ручкой, напряженно, точно что-то обдумывая, и глядя в потолок. Тай-йин, засунув руки в карманы пиджака, разглядывал что-то через окно. На звук открывшейся двери повернулись оба.

— Минус один, Маан!

— Это значит, еще на один день меньше мне осталось видеть ваши рожи. Привет, — Маан снял плащ и повесил его на вешалку, — Опять кто-то курил здесь?

— Лалин, кажется.

— Я просил его не курить в отделе.

— Попробуй попросить его передвигаться на ногах, и всю оставшуюся жизнь он будет ходить на руках как акробат, — темные веселые глаза Тай-йина прищурились, — Но он уже ушел.

— Вызов?

— Кажется. Хольд и Месчината были с утра, но тоже куда-то смылись.

— Лалин уехал в шестнадцатый блок, — сказал Мвези, чиркая что-то ручкой, — Там подозрение на «тройку».

— Один? — удивился Маан.

— Думаю, скоро вернется. Какая-то сумасшедшая старуха кляузничает на своего соседа. Это не похоже на «тройку».

— У нас была «тройка» вчера.

— Уже слышал, — Тай-йин кивнул, — Вас с Геалахом не забыли поставить нам всем, дармоедам, в пример, верно, Мвези?

— Верно, — темнокожий Мвези опять ушел в работу, потеряв интерес к вошедшему.

— Говорят, вам попалась «говорящая комната»?

— Да.

— Хорошее дело. Я не видел ни одной за последние полгода. Было весело?

— Даже не представляешь, насколько. Три часа подряд он рассказывал нам анекдоты, мы с Геалахом чуть животы не надорвали. Кстати, ребята Мунна называют это «статус-тутус» — чтоб ты знал. Так это называется у них.

— Я думаю, когда они смывают дерьмо в унитазе, это тоже называется у них как-то по-особенному.

— Унитазус-дерьмус, — сказал Мвези, не отрываясь от своих бумаг.

Глядя на его полное, занявшее все кресло, тело, иногда казалось, что слышишь треск расходящегося на нем костюма. Мвези восседал на своем рабочем месте и казался огромным деловитым тюленем, близоруко щурящимся и ежеминутно морщившим нос. Во всех его движениях была медлительность, но медлительность по-своему грациозная, как у большого тучного животного.

— Точно. Геалах, кстати, звонил, сказал, что будет часа через три. У него какая-то инспекция в южных жилых блоках. Передавал тебе привет.

— Ну, теперь мне будет за него спокойнее. Как ночь?

Мвези поерзал в своем кресле.

— Бывали лучше.

— Все мы бывали лучше — когда-то, — Маан оправил на себе пиджак, — Но Мунн будет спрашивать с меня.

— Так точно, шеф! — Тай-йин вытянулся по стойке «смирно», но даже в таком положении мог достать разве что до подбородка Маана, — Мы помним, шеф!

— Как жаль, что не в моих полномочиях отправить вас сортировщиками на гидропонические фермы, — вздохнул Маан, — Итак, что случилось за ночь?

Уловив в его голосе намек на официальные интонации, Мвези оторвался от своих бумаг.

— Два вызова, три-двадцать пять и четыре-пятьдесят восемь. На первый я послал ребят из шестого отдела, у нас было пусто, чем закончилось не знаю. Кажется, «единица».

— А второй?

— Я послал Хольда. Он был счастлив в пять утра ехать черт знает куда.

— Он был в оперативном резерве, если он хочет прибавки за счастье, пусть обратится в бухгалтерию, — Маан чувствовал, что входит в рабочее настроение. Точно давление внутри и снаружи выровнялось, — Что там?

Мвези заворочался в кресле, слишком маленьком для его громоздкого тучного тела.

— «Двойка», шеф.

— Хорошо для начала. Кажется, ты не торопишься осчастливить меня подробностями.

— Ничего особенного, — невозмутимый Мвези, вечно выглядящий сонным, пожевал толстыми губами, — Хольд разобрался на месте. Какой-то инженер, кажется. Вторая стадия. Сообщила его жена, ей показалось странным, что у него внезапно улучшилось зрение.

— Как интересно.

— Пропала близорукость. Он всегда носил очки, а тут вдруг она заметила, что он отлично видит и без них. Ни линз, ни операции, ничего. Просто стал хорошо видеть. И не торопился ей об этом рассказать.

— Скажи уж как дело было! — подал голос Тай-йин, сдерживая смех, — Думаю, ему понравится.

— Я передал сводку.

— Мвези, — Маан заставил себя быть строгим, — Мне тоже отчего-то показалось, что это была не полная информация. Я ведь все равно прочту твои писульки, прежде чем идти к Мунну. И лучше, если я буду знать все заранее. Ты тоже так думаешь?

Судя по лицу Мвези, он так не думал, но перечить не мог. Неохотно взяв какой-то исписанный листок, забубнил:

— Жена… ага… Сорок шестой класс. Адрес… Ну вот. У нее на теле было родимое пятно.

— Боже, причем здесь ее пятно?

— Слушайте, Маан! — Тай-йин поднял палец, — Слушайте!

— Родимое пятно… в области… кхм, — Мвези смутился, зашуршал листом, — В общем, на груди.

— Я надеюсь, ты отправил Хольда не обследовать ее грудь, в таком случае мне придется хлопотать перед Мунном чтобы ему выдали дополнительную ставку за совмещение работы.

Мвези окончательно смутился. Иногда Маан думал, что у его предков, обитавших где-то в экваториальной Африке на Земле, наверняка были своеобразные табу, мешавшие им откровенно обсуждать некоторые вещи. Если и так, сам Мвези как служащий Контроля, прав на подобные слабости не имел. Маану пришлось надавить:

— Я все еще не услышал про это проклятое пятно. Что там с ее грудью?

— Пятно на груди, шеф. А Гнилец этот был близорук всегда. Ну и это…

— Когда они занимались этим, — Тай-йин похлопал в ладоши, — он всегда снимал очки. И не замечал пятна. Понимаешь? А тут вдруг заметил. И удивился.

— Вы смеетесь оба?

Тай-йин состроил преувеличенно-серьезную гримасу.

— Как можно, шеф? Все записано в отчете Хольда.

— Я надеюсь, хотя бы свои личные впечатления от осмотра этой… как ее… Мвези, заканчивай. Что дальше было?

— Ну что… Она позвонила.

— До секса или после? — встрял Тай-йин, ухмыляясь.

— Во время! — буркнул недовольный Мвези, — Она позвонила и сообщила о подозрении на Гниль. Четыре пятьдесят восемь утра. Хольд прибыл на место в пять шестнадцать.

— И завалился с удостоверением и стволом наперевес к ним в дом? Проверять грудь? Представился, надо думать, уполномоченным инспектором Ночной Комиссии по… груди?

— Оперативным дежурным маммологом Специального Центра по Изучению Груди, шеф, — Тай-йин шутливо отдал честь, — С неограниченными полномочиями.

— Не паясничай. Мвези!

— Он представился работником социальной службы.

— В пять утра!..

— У Хольда всегда было плохо с фантазией. Да и какая разница… В общем, он почувствовал «двойку» еще от порога. Но ему надо было убедиться в этом. На месте всякие подозрения отпали — чистая «двойка», уже недели две, наверно. Через месяц имели бы мы в этом блоке хорошую такую «тройку»…

— Закончилось тем? Гнильца взяли?

— Убит при задержании.

— Отлично, — Маан скривился.

— Он… — Мвези зашуршал своим листом, — Так… При задержании подозреваемый на синдром Лунарэ подозрительно себя вел, нервничал, пытался лгать, затем… затем… А, вот. Затем внезапно бросился на инспектора с агрессивными намерениями. Защищаясь, тот вынужден был использовать табельное оружие, произведя шесть выстрелов с близкого расстояния. Баллистический отчет приложен. Первая пуля — грудной отдел, повреждение легкого и двух артерий, вторая — грудной отдел, повреждение оболочки сердца, третья — поясничный отдел, повреждение позвоночника и ребра…

— Шесть выстрелов? Какая ерунда! — Маан хлопнул себя по лбу, — Хольд хороший стрелок. Никогда не поверю, что ему потребовалось шесть пуль чтобы уложить «двойку». Или?

Мвези смущенно отложил отчет.

— Ну, я думаю, что Хольд и в самом деле был немного несдержан.

— Вот как?

— Я так думаю, шеф. Не стоило дергать его в пять утра. Я думаю, он и в самом деле был недоволен.

Маан покачал головой.

— Шесть выстрелов. Это будет выглядеть глупо. А жена его что?

— Все подтверждает. Не думаю, что с этим будут проблемы.

— Они всегда подтверждают, — опять вклинился Тай-йин, — И спасибо им на том. Когда они понимают, что последние несколько месяцев своей жизни жили с Гнильцом… — обычно не очень выразительное лицо инспектора скривилось, — В общем, я их понимаю. Нет, все чисто.

— С этим могут быть проблемы? — серьезно спросил Мвези.

Глядя на этого безмятежного толстяка, развалившегося в кресле, Маан подумал о том, что у него-то уж точно в жизни никогда не будет проблем. Впрочем, его беспокойство как дежурного было понятно. Никто не любит принимать на себя излишнюю ответственность.

— Нет, — ответил Маан, — Не думаю, что будут.

Несмотря на то, что Маан располагался, как и положено инспектору его класса, в отдельном кабинете, примыкающем к общему, он любил бывать в общем отделе. Это помещение мало чем отличалось от иных в этом здании, но именно тут Маан ощущал себя на своем месте. Четыре стены с узкими оконными проемами, множество столов, уставшие взрослые мужчины за работой, запах кофе, табака, пота и накрахмаленных рубашек. Шелест бумаг, лязг выдвигаемых ящиков, стрекот клавиш, шорох потревоженной ткани. Это был тот мир, в котором Маан привык себя ощущать. Просто потому, что когда-то давно сам стал неотъемлемой его частью. Наверно, сейчас он сам кажется Тай-йину и Мвези частью обстановки. Вот старый письменный стол у двери, он вечно завален папками, потому что на него отправляют всю корреспонденцию и все дела, а шкафы для бумаг — на другом конце отдела. Вот вешалка, самый правый крючок у нее скрипит и скоро должен отвалиться. Вот оружейный сейф, каждый раз, когда его открываешь, дверца противно скрежещет металлом о металл. Вот стоит старый Маан, он часто ворчит, но все парни в отделе его любят и знают его отношение к работе. Без него, конечно, будет трудно, как и без этого стола, например, к вещам, прослужившим много лет, привыкаешь, даже если вещь эта полностью утратила свою полезность, сохранив лишь некоторый набор внешних признаков.

Маан улыбнулся собственным мыслям. Ребята привыкнут. Они хорошие специалисты, и даже перемена обстановки не выведет их из себя, особенно если заменена будет лишь одна, пусть и давно притершаяся, деталь. На его место, наверно, поставят Геалаха. Лалин хорош, но слишком молод, да и тридцать шестой класс, рановато. Мвези слишком ленив, запустит. Да и совершенно не тот склад характера для руководителя. У Тай-йина хорошая репутация наверху, но себе не уме, таких не любят выдвигать «на отдел». И уж точно не Месчината.

Мунн должен поставить Геалаха. Гэйну давно пора, а тут и вакансия. В ящике у Маана уже месяц лежал листок, ожидавший своей очереди. Вскоре он ляжет на стол Мунна. И Мунн, внимательно его прочитав, хмуря брови, постучит по нему пальцем и уточнит: «Уверен?». И Маан кивнет головой, как бы заверяя написанное. В Геалахе — уверен. Ему еще долго работать в Контроле, лет двенадцать. А то и больше — семьи нет, на пенсию никто не тянет. Отделу с ним повезет. Пусть Геалах не прирожденный руководитель, у него есть все качества, которые сделают замену безболезненной. Он знает ребят, и ценит их не хуже самого Маана, он будет вести их, подстраховывать, указывать путь, словом, как и положено руководителю, вожаку. А он, Маан, просто исчезнет отсюда. Перестанет быть частью этого пропахшего табаком суетного мира. И, по большому счету, во всей Вселенной эта перемена пройдет практически незамеченной.

— Мне что-то приносили? — спросил Маан, в первую очередь чтобы отвлечься от собственных мыслей.

Мвези утвердительно кивнул и поднял два пальца.

— Срочное?

— Нет. Вряд ли.

Маан ощутил облегчение. Две заявки — это немного. Если послали на его стол, а не в отдел, скорее всего что-то мимолетное, не имеющее чрезвычайной важности или срочности, иначе бы уже доложили Мвези. Скорее всего, подозрение на Гниль, но вызывающее сомнения, или просто рядовой донос. В любом случае, не тот случай, когда требуется выезжать на место.

Маан прошел в свой кабинет. Это было небольшое помещение, лишенное окон, но по-своему уютное, несмотря на подчеркнуто нейтральный интерьер. Маан не запрещал ребятам из отдела приносить искусственные цветы или фотографии, но сам предпочитал работать в строгой обстановке, не отвлекающей от дела. Когда-то он, впрочем, поставил на стол фотографию с Кло и Бесс, но через несколько дней сам же убрал — он чувствовал неудовольствие, когда на фотографию бросал взгляд кто-то из посторонних. Как будто они были его личным сокровищем, и само созерцание фотографии чужим человеком ставило их в опасность. Нет, здесь он не держал ничего личного. Простой письменный стол вроде тех, что стоят в отделе, только поменьше и поновее. Пара шкафов, заваленных бумажными и пластиковыми папками самых разных размеров и цветов. Анахронизм, конечно, но в некоторых случаях бумага удобнее, чем невидимые хранилища информ-терминалов. «Бумага послушна, — подумал Маан, проводя рукой по шероховатой поверхности папки, — Ее можно сжечь, смять, разорвать. Бумагу, и все, что на ней. Наверно, именно отсюда эта странная старомодность. С инфо-терминалами гораздо сложнее».

Это комнатка тоже была частью его мира, только куда более маленького, его собственного мира, рассчитанного лишь на одного постояльца. Иногда, в те минуты, когда сознанию хотелось отвлечься от ровных строк символов, Маан откидывался на мягкую спинку стула и думал о том, как этот ограниченный стенами мирок выглядит в глазах других людей. Он что говорит им о своем хозяине? Лежит ли на этих вещах, будничных и привычных, какой-то отпечаток его собственной личности, или же они безлики, как и все остальные? Сверкающий пластиком хронометр на стене — ничего лишнего, лишь сменяющие друг друга цифры, привычные в своей никогда не меняющейся последовательности, что общего у этого сложного устройства с другим сложным устройством по имени «Джат Маан»? Вместо стакана с пишущими принадлежностями — футляр с перьевой ручкой «Парки», похожей на крупнокалиберный патрон, тяжелой и основательной, подарок Кло на пятидесятилетие. Встроенный в стену сейф, содержащий в себе стопку пахнущих плесенью бумаг и половину бутылки джина. В углу за столом — стопка старых журналов. В этом мире не было ничего лишнего. Ведь он был создан лишь для одной цели.

Каких-нибудь десять лет назад отдельный кабинет казался ему немыслимой роскошью. Во всем Контроле тогда подобным располагали не более десятка человек, включая самого Мунна. Отполированная дверца сейфа располагалась на высоте его головы и, каждый раз проходя мимо, Маан успевал заметить в мутном отражении собственное лицо. Зачем-то он остановился и некоторое время смотрел в это искаженное зеркало. У отраженного сталью Маана были серые щеки, нависший лоб и казавшиеся черными глаза. Но их взгляд, уставший и какой-то вялый, был ему знаком.

В сорок два года и двадцать шестой класс кажется роскошью. Как и собственный дом, например. Маан коснулся металла кончиками пальцев, потер прохладную поверхность, оставляя на ней жирные следы. Осиротеет ли этот мир, лишившись его? Вряд ли. Просто здесь будет висеть другой хронометр, а на столе — лежать другая ручка. И чье-то другое лицо будет мутно отображаться на металлической поверхности, только и всего. Улыбнувшись внезапной мысли, Маан достал «Парки» и, выдвинув ящик письменного стола, написал на его внутренней фанерной поверхности неровным прыгающим почерком: «Нравится кабинет? Не зазнавайся! Д.М.». Конечно, Геалах прочтет это. Месяцев через пять. В том, что это будет именно Геалах, Маан практически не сомневался.

«Ты заслужил этот кабинет, приятель, — подумал он, — Быть может, заслужил даже больше, чем я сам. В любом случае тебе должно здесь понравится».

Геалах частенько шутил по поводу кабинета, называя его «норой старого барсука». Но кто в силах отказаться от подобной роскоши? Отдельный кабинет — понятие статусное, особенное.

Маан сел за стол и подвинул к себе две папки, лежавшие с краю. Папки тонкие, это хорошо. Маан не любил большие папки, скрывающие в себе груду исписанных листов, схемы, диаграммы и фото-приложения. Такие папки хранят в себе неприятности. И пусть снаружи они ничем не примечательны, а внутри содержат выверенные отпечатанные слова, иногда они служат недобрыми знаками. Иногда они обозначают, что придется доставать пистолет и жать на спуск. В зависимости от того, какие слова заключены в ровных строках. Если так — папка после этого навсегда останется прежнего размера. Потому что в нее останется вложить лишь один, уже последний, лист. «Оказал сопротивление при задержании, был убит на месте». Для кого-нибудь именно эти пустые слова окажутся финалом всей его жизни, именно они будут стоять в конце его жизненного пути, выплеснутого на бумагу.

Маан покосился на тощие папки. Кажется, эти двое проживут еще достаточно долго. Он начал читать.

Имя, класс, место жительства… — эти слова он обычно пропускал. Не от спешки, в таких вещах экономия времени не оправдывает допущенных ошибок, просто чтобы сохранить беспристрастность и объективность суждения. Гниль не делает различия между богатыми и бедными. И социальный класс для нее — пустое понятие. Она просто заявляется и остается навсегда, эта чужеродная дьявольская раковая опухоль, вне зависимости от того, живешь ли ты в собственном доме или ютишься в комнатушке десяти метров площадью. Между мужчинами и женщинами она также не делает особых различий, хотя среди мужчин случаи синдрома Лунарэ чаще — шестьдесят восемь процентов. Впрочем, плавающий параметр, системность которого до сих пор не установили, в иные года женщины становятся Гнильцами чаще.

Вчитываясь, Маан покачивал головой. Судя по всему, обычный донос. Он читал тысячи подобных и теперь, не без труда разбирая чужой почерк, думал о том, до чего же все они похожи. По статистике в день Контроль получает до трех тысяч подобных обращений. Каждое из них проверяется и, если есть хоть малейший шанс предположить Гниль, инспектор обязан принять соответствующие меры. Но подтверждается обычно не более трех-четырех процентов. Если Маан и научился в чем-то хорошо разбираться за все время работы здесь, так это в цифрах. Еще он научился разбираться в людях, но отличие людей от цифр на практике всегда оказывалось менее существенным, чем принято было считать. Люди предсказуемы не меньше.

Маан придвинул к себе клавиатуру инфо-терминала. Пора было приниматься за работу.

Но поработать ему не удалось, войс-аппарат издал требовательный гудок. Маан машинально покосился на хронометр — прошло немногим больше десяти минут — поднял трубку.

— Маан.

— Здравствуй, Маан.

Голос Мунна. Тягучий, спокойный. Как густая жидкость, переливающаяся во внутренней полости трубки. Услышав этот голос, Маан провел ладонью по лбу, точно стирая пот, хотя кожа была совершенно сухой.

— Добрый день, господин Мунн.

— Работаете?

— Да, господин Мунн.

— Что-то срочное?

— Не очень, — Маан приказал себе говорить спокойно, расслабленно, — Я нужен?

Мунн промолчал. Он редко приказывал кому-то явиться к нему, он вообще избегал приказов в их обычной форме, но у людей, проработавших с ним не один год, всегда возникало соответствующее ощущение.

— Если не занят, — сказал Мунн.

— Поднимусь через минуту.

— Хорошо.

Не прощаясь, Мунн повесил трубку. Маан несколько секунд зачем-то разглядывал свою, потом повесил ее на место. Мунн редко вызывал кого-то к себе, предпочитая общаться с подчиненными при помощи войс-аппарата. Кто-то считал это признаком замкнутости, но Маан всегда полагал, что Мунн просто экономит подобным образом свое время. Если бы каждый раз, когда ему приходилось отдавать распоряжения, Мунн участвовал бы в личной беседе, очередь в его кабинет занимала все уровни штаб-квартиры.

— Рапорт готов? — спросил Маан у Мвези, выйдя из кабинета.

— Вот.

— Я захвачу.

Тай-йин, все еще стоящий у окна, дернул подбородком:

— Старик вызывает?

— Угу.

— С чего бы?

— Наверно, Гнильцам из подвала нужна свежая еда. Я порекомендую вас.

— Мы ценим, шеф!

— Если придет Лалин, скажи ему, что я хочу с ним поговорить.

— Передам.

Кабинет Мунна располагался уровнем выше, но прошло не меньше пяти минут, прежде чем Маан достиг его. Никакой дополнительной охраны, никаких отличительных признаков, обычная, ничем не примечательная, дверь. И все же, занеся для стука руку, Маан ощутил в груди секундное сжатие. За последний год он беседовал с Мунном едва ли пять раз и теперь, держа в руках бесполезный рапорт, Маан пытался предугадать, что стало причиной этого неожиданного вызова. За свой отдел он не беспокоился. За прошедшую неделю его ребята зарекомендовали себя с самой лучшей стороны. Шестнадцать «двоек» и две «тройки» — отличный показатель! Пожалуй, один из лучших по всем отделам. Хочет вынести благодарность? Не похоже на старика — по таким вопросам в кабинет не вызывают.

Маан ощутил, как противно засосало под ребрами. Собственное тело в минуту слабости поспешило напомнить о себе. Маан подумал о том, как глупо он, должно быть, смотрится сейчас со стороны. Замерший, словно ученик на пороге директорского кабинета. Как глупо. Маан постучал и, выждав положенные две секунды, потянул на себя тяжелую дверь.

Кабинет Мунна был невелик, об этом в Контроле знали все, даже те, кому по роду службы не полагалось здесь бывать. Каждая деталь внутреннего интерьера обросла огромным количеством подробностей, став одной из нитей в том сложном и запутанном мифе, который назывался Мунном. Например, любой инспектор, даже не бывавший на этом уровне, знал, что в углу кабинета Мунна на небольшой тумбочке стоит архаичная печатная машинка с вытертыми черными клавишами и массивным металлическим корпусом. По слухам, когда-то она принадлежала Гнильцу, одной из четырех или пяти официально зарегистрированных «четверок» на Луне. Прежде, чем его обезвредили, этот Гнилец умудрился ухлопать едва ли не десяток инспекторов, не считая жандармов и гражданских. И Мунн лично прострелил ему голову или то, что заменяло голову этому чудовищу. Впрочем, сам Маан доподлинно знал, что пишущая машинка принадлежала еще деду Мунна и была своего рода семейной реликвией, к которой сам Мунн относился достаточно безразлично, и место в кабинете она занимала лишь из-за любви его хозяина ко всяким старомодным и бесполезным вещам.

Подобная аура слухов окружала практически все предметы интерьера в этом кабинете, и к этому Маан давно привык. Привык ли к ним сам Мунн оставалось только догадываться.

Вместо приветствия он кивнул Маану, приглашая его зайти внутрь. Маан зашел, ощущая неудобство оттого, что его тело, кажущееся здесь огромным, как у Гулливера, заняло едва ли не все свободное пространство. Впрочем, даже невысокий субтильный Тай-йин здесь казался бы великаном. Мунн, распоряжающийся несколькими тысячами людей и резервами, даже приблизительный объем которых вычислить было совершенно невозможно, вполне мог расположиться не то что в отдельном зале, но и в отдельном здании нескольких уровней в высоту. Однако предпочитал занимать свой прежний кабинет, по размеру более походящий на каморку.

«Он просто консервативен, — подумал Маан, наблюдая за тем, как Мунн резко и быстро чиркает что-то ручкой в блокноте, — И эта печатная машинка… Он стал пленником собственных вещей».

На секунду неприятная ассоциация завладела его сознанием — ему представилось, что Мунн просто врос в этот кабинет, как вчерашний Гнилец, которого они брали с Геалахом, врос в стены собственной комнаты. Он подавил желание помотать головой чтобы этот морок рассеялся.

— Заходи, Маан, заходи. Как дела? — неожиданно мягко спросил Мунн, откладывая ручку.

Вопрос был неожиданным, Маан несколько смутился.

— Полный порядок. Этой ночью взяли «двойку», вот рапорт Хольда.

— Живым?

— Убит при задержании.

— Ага… Ясно, — Мунн провел кончиком желтоватого пальца по листку, точно рисуя на нем какую-то простую, но непонятную фигуру, — Передай своему парню мою благодарность.

— Обязательно, — сказал Маан и добавил, — Думаю, ему будет приятно.

— Хороший агент?

— Хольд? Да, конечно. Немного себе на уме. Но парень опытный. Третий на счету за этот месяц. И все «двойки».

— И в самом деле. Может, присвоить ему новый класс, а?

Маан не понял, шутит ли Мунн, по лицу того судить было невозможно из-за его полной непроницаемости. Поэтому он сказал осторожно:

— Он весной тридцать первый получил. Рановато.

— Рановато, — согласился Мунн.

Сам Мунн был среднего роста, но из-за своего маленького кабинета, в котором был зажат вещами и мебелью со всех сторон, тоже казался миниатюрным. Эта иллюзия рассеивалась, стоило увидеть его стоящим, но за всю свою службу в Контроле Маан лишь единожды видел Мунна, вышедшего из-за стола. А еще Мунн относился к той редкой категории людей, чей возраст невозможно угадать. Кожа на его лице была сморщенной, но не старческой, без пигментных пятен. И взгляд осторожных голубых глаз был ясен, чист, что редко случается у стариков. Многие спорили о том, сколько лет Мунну, но Маан никогда не участвовал в этих спорах, не без оснований предполагая, что любой предложенный вариант будет неправилен. У человека, сидящего за столом, просто не было возраста, как у некоторых уникумов не бывает папиллярных узоров на пальцах или одной почки.

— Чем сейчас занят?

— Две заявки с утра. Кажется, пустые доносы. Я, конечно, проверю, может даже пошлю кого-то, но вряд ли что-то найдем.

— Намеренная клевета?

— Как минимум в одном, — Маан тоном обозначил, что не собирается давать развернутый ответ, однако Мунн молча смотрел на него, немного улыбаясь, но отстраненно, как будто не Маану, а собственным мыслям, и под этим взглядом стоять молча было неуютно, — Девчонка, двенадцати лет. Доложила на своего отца. Симптомы путанные и, кажется, выдуманные. Агрессивность, какие-то пятна… Дети хорошо умеют лгать, но со слаженностью всегда проблемы.

— Действительно?

— Да, господин Мунн. Дети — лгуны интуитивные. Ребенок может разбить вазу и потом солгать, что не делал этого, причем так искренне, что усомнится разве что детектор лжи. Они делают это неосознанно. Но если ребенок постарается сочинить сложную ложь, то скорее всего потерпит неудачу. Потому что для этого уже требуются вещи, которыми манипулировать может лишь взрослый человек. Грубо говоря, это система лжи, для возведения которой требуются не только отдельные узлы, но и прочные связи между ними. Вот с этим обычно и возникают сложности. Некоторые детали могут звучать убедительно, но такая конструкция редко выдерживает объективную оценку.

— Значит, дети не могут хорошо лгать? — на лишенном возрастных признаков спокойном лице Мунна и в самом деле была улыбка. Легкая, едва обозначенная губами.

— Не так хорошо, как взрослые.

— Вы, кажется, разбираетесь в предмете.

— Мммм. Мне часто приходится работать с подобным. Пришлось беседовать со специалистами.

— Значит, фальшивка?

— По крайней мере, выглядит таковой. Иногда дети… Пытаются свести счеты, используя подобного рода методы. Не все они в таком возрасте способны понять, к чему обращаются. Скорее всего, неблагополучная семья. Отец или пьет или унижает детей. Это распространено среди низших классов. Вот дочка и решила проучить собственного отца.

— Звучит ужасно.

— Это не обязательно осознанная ложь. Возможно, она действительно считает, что ее отец превращается в Гнильца. У детей богатая фантазия, господин Мунн. Например, он вернулся домой нетрезвым и избил жену или самого ребенка. Если ей двенадцать лет, она вполне может решить, что в ее отца, доброго и хорошего, вселилась Гниль, превратившая его в чудовище. У меня было несколько… похожих случаев. Но мы в любом случае проверим.

— Правильно, Маан. Нельзя давать Гнили и тени шанса.

— Несомненно. Мы тщательно проверяем все заявки, даже с признаками клеветы.

— В конце концов мы с вами — лишь детекторы, — Мунн продолжил вести по бумаге невидимую линию, — И мы не имеем права на рассуждения. Любое проявление Гнили должно вызывать нашу реакцию, мгновенную, решительную и направленную. Когда детектор дыма улавливает в воздухе следы углекислого газа, он не рассуждает. Он сконструирован так чтобы реагировать, и для этого у него есть все необходимое. Мы с тобой, — он указал тем же пальцем на Маана, — лишь фрагменты. И мы реагируем на опасность — безотчетно, слепо, яростно. Потому что нам противостоит не пожар, а, быть может, самая большая опасность из тех, с которыми человек когда-либо сталкивался в Солнечной системе.

Слушая эту импровизированную речь, Маан рассеянно думал, до чего же не вяжется облик Мунна с той ролью, которую он играет в Контроле. Сухой, выглядящий крошечным, полу-старик полу-карлик, с ясным, немного насмешливым взглядом, ломкими волосами цвета сигаретного пепла и упрямым крупным подбородком, этот человек был не просто высшим звеном в цепи под названием «Контроль», он и был Контролем. За стенами этого здания Маану часто приходилось слышать предположения об облике и характере Мунна, но он был вынужден признать, что ни одно из них не приблизилось к истине хоть на сколько-нибудь. Обычно Мунна представляли кем-то вроде замкнутого в себе холодного старца, фанатичного охотника, полубезумного, и оттого еще более свирепого. Ищейка из самого Ада, которая невидимой тенью скользит по улицам и чует дыхание каждого человека на Луне. Этот зловещий образ пользовался определенной популярностью, но слабо был связан с оригиналом, который Маан, хоть и частично, но успел изучить.

— Как Кло? Как Бесс?

— Спасибо, отлично, — Маан широко улыбнулся, как и полагается при подобных репликах.

Он до сих пор не понял причины, по которой Мунн пригласил его, и даже его интуиция сейчас пасовала. Проникнуть в мысли Мунна не легче, чем взрослому человеку пройти сквозь кирпичную стену. Мунн говорил еще несколько минут — расспрашивал про здоровье, причем вопросы его были участливы и под конец заставили Маана окончательно смутиться. Это было не в характере Мунна.

— Сколько человек у тебя в отделе сейчас?

Вопрос был задан так неожиданно, что Маан едва не вздрогнул.

— Шесть, — сказал он быстро, — Не считая меня.

— Все пригодны к работе?

— Ну… Да, вполне, — Маан ощутил напряжение, появившееся в воздухе. Невидимое электромагнитное поле, от которого щекотно зашевелились волосы на его теле, — Все в рабочем состоянии.

— Хорошо, — серьезно сказал Мунн, забыв про улыбку, — Это хорошо.

Они помолчали. Мунн склонился над своим столом, Маан ожидал разъяснений. И они последовали.

— Может, ты знаешь, в девятом жилом блоке сейчас проводят закладку трубопровода под бывшим стадионом.

— Нет, не слышал. Стойте, — Маан поднял глаза и уставился на Мунна, — Хотите сказать…

— Да. Кажется, «гнездо». Не очень большое, три-четыре особи. Может, пять.

— Какая стадия?

Мунн не обиделся на эту бестактность.

— Двойки, — лаконично ответил он, — Ребята из шестого отдела следят за ними уже восемь дней. Конечно, с расстояния, близко не подходят чтобы не спугнуть. Гнильцы могут уйти в технические тоннели, и тогда их не найти даже если нам выделят всех жандармов города. Сам знаешь, какой хаос творится в подземных коммуникациях. Но «гнездо» надо вскрывать, пока оно не превратилось в настоящий нарыв.

— Мой отдел?..

— Его должно хватить. Я выделю две группы Кулаков, двадцать ребят. Это достаточно серьезная огневая мощь чтобы я не беспокоился за ваши жизни. Но они, к сожалению, почти слепы, ты знаешь, о чем я. Этот стадион достаточно велик, и мне нужны ищейки, Маан. Настоящие ищейки. Семь человек для этого будет в самый раз. Просто наведите Кулаков на Гнильцов, сами вперед не лезьте. Это не ваша забота. Передушите их всех, — Мунн вдруг подался вперед, навалившись на стол, и глаза его, бывшие прозрачными, осветились вспыхнувшей в них искрой ярости, — Всех до одного. Как крыс. Найдите этих ублюдков, сколько бы их там ни было. И сделайте вашу работу.

«Гнездо»! Маан мысленно поежился. «Гнездо» — это плохо. И опасно. За свой отдел он не беспокоился, вскрывать «гнезда» доводилось и раньше, но все же новость была неожиданной и — чего душой кривить — неприятной. Она означала темноту, затхлость, скверный воздух и жуткую вонь. Гнильцы редко способны сосуществовать друг с другом начиная со второй стадии. Их новые нечеловеческие инстинкты гонят их от любого общества, даже себе подобных. Гонят в темноту, под землю, туда, где можно найти полное одиночество. Но иногда возникает и подобная карикатура на семью. Несколько Гнильцов, уже не способных находиться в человеческом обществе, обустраиваются в уединенном месте сообща. Редкий случай. Насколько Маан помнил, на редкий год приходилось более одного вскрытого «гнезда». Заброшенные здания, технические туннели, вентиляционные системы, подземные фермы — представить только, сколько в этом городе, кажущимся небольшим, сотен квадратных километров, идеально подходящих для этого. Гнильцы никогда не селятся в людных местах, они бегут до тех пор, пока не находят места, где присутствие человека исключено. Их гонит туда не разум, а их новая сущность. Как крысы, спасающиеся от очищающего огня, забиваются в самые темные и вонючие норы.

— Когда? — спросил он.

— Вероятно, через пару дней, — сказал Мунн, — Точно сказать не могу сейчас даже я. Просто держи своих ребят заряженными. Никого не отпускать, какая бы ни была причина. Полная боеготовность. Сигнал — и вы уже в пути. Ясно?

Маану было ясно.

— Конечно. Бумажки уже готовы?

— Бумажки?..

— План внутренних помещений, — пояснил Маан, коря себя за то, что использовал привычный жаргон, понятный в среде инспекторов и Кулаков, но вряд ли знакомый Мунну, — Мы не можем работать вслепую. Надо разработать маршруты, основные направления и…

— Я понял. Нет, карт пока нету. Там руины, Маан, и старые, надо хорошо повозиться чтобы достать хоть что-то похожее на план.

Взгляд Мунна внезапно обрел мягкость. И вновь показался немного насмешливым, видимо виной тому были вечно искривленные губы.

— Еще кое-что. Ты говорил, у тебя есть хороший заместитель?

— Геалах? — Маан не понял, отчего Мунн спросил про Гэйна, но подтвердил, — Да. Надеюсь…

— Он сможет возглавить операцию вместо тебя?

— Он вскрывал несколько «гнезд» и достаточно опытен. Полагаю, да. Вы хотите чтоб он заменил меня?

— Возможно.

— Но… Вы думаете, для меня это слишком?

— Маан… — Мунн потер ладони, растирая между ними что-то невидимое, — Ты в отличной форме. Для твоего возраста. Но я бы не хотел рисковать.

Вот оно. Он ожидал чего-то подобного. Хоть и не столь открыто высказанного.

— Я еще не на пенсии.

— Но я хочу быть уверенным в том, что ты до нее доживешь. Давай смотреть правде в глаза, ты отличный инспектор, может быть даже лучший из всех моих инспекторов, но есть вещи, которыми тебе уже не стоит заниматься. А? Лазить под землей и орудовать пистолетом — забава для молодых, оставь ее им. Для твоих ребят это будет славное развлечение, настоящая охота. Но сам не лезь. Сколько тебе осталось?

Вопрос прозвучал зловеще. Маан не сразу понял, что Мунн имеет в виду пенсию.

— Четыре с небольшим… Почти пять.

— Пять месяцев. Это мало, Маан. Мой лучший охотник оставляет меня меньше чем через полгода. Кто тогда заменит мне тебя?

— Я уже говорил про Геалаха, он вполне…

— Нет. Нет. Он не ты. У этих ребят хороший нюх и отличная реакция, но старого охотника не заменит никто, — Мунн постучал тонким пальцем по виску, — Таких как мы. Как ты. Пусть твоих парней ведет Геалах. Хорошо?

Маан стиснул зубы. Ничего сложного. Просто собрать отдел и сказать. Шепнуть Геалаху. Ребята поймут. В конце концов он действительно не в том возрасте чтобы заниматься подобными вещами. Черт возьми, для него уже и по лестнице подняться — испытание… Они поймут.

Но они поймут даже больше, чем он им скажет. Инспектора Контроля, прирожденные ищейки, способные понять то, что спрятано между слов. Маан слишком стар — поймут они. Он выдохся. Теперь он годен только на то чтоб сидеть у себя в кабинете и изучать папки. Толстые и тонкие. И писать в них что-то своим «Парки».

Нет, они ничего не скажут. Любой из них скорее откусит себе язык, чем обмолвится об этом. Но он, Маан, это почувствует. Потому что он тоже ищейка, старый пес, нюх которого хоть и ослабел, но все еще действует. Он ощутит это — густой запах жалости, разлитый там, где он будет появляться. Жалости к нему, Маану. Старик, доживающий последние дни до пенсии — вот кем он будет. Оберегаемый, лелеемый, точно экспонат музея под стеклом. Смахивать пыль, руками не касаться. Не вожак, просто почетный пенсионер, восседающий за своим столом.

«Ты в отличной форме. Для твоего возраста».

— Нет, — твердо сказал Маан, ощущая, как к щекам приливает кровь.

— Что? — Мунн удивленно поднял на него взгляд, — Нет?

Он и в самом деле был удивлен. Человеку, который сидел сейчас за письменным столом, чиркая что-то в блокноте, вряд ли мог возразить хоть один человек на этой планете, не исключая, пожалуй, и господина президента. Сколько десятилетий назад он в последний раз слышал слово «нет»?..

— Нет, господин Мунн. Я руковожу этим отделом и мои парни полезут в «гнездо» только при том условии, что я буду следить за их шкурами лично. И подобную ответственность я доверить никому не могу.

Мунн выглядел удивленным. Даже раздосадованным. Но Маан знал его достаточно долго чтобы понимать — лицо Мунна выражает лишь те эмоции, которых требует ситуация.

— Это неразумно, — сказал он наконец.

— В подобных операциях я не могу доверить все заместителю.

— Мне казалось, ты говорил, что он хорош.

— Он действительно хорош, господин Мунн. Но я пойду с ним.

— Маан… Ты смел и настойчив, как и полагается человеку Контроля. И ты беспокоишься за своих парней, что тем более достойно уважения. Но в этот раз тебе стоит остаться в стороне. В этой ситуации. Я не хочу объяснять потом Кло, что с тобой случилось.

Это было похоже на шантаж. Неуклюжий, но явственный. Маан вдруг ощутил себя уверенным и спокойным, как будто подсознательно ждал чего-то подобного.

— Кло тридцать лет ждала, когда вы ей объясните, что со мной случилось.

— Это твое решение, Маан?

— Да, господин Мунн. Если вы считаете, что я не могу руководить этой операцией, отстраните меня официально. До тех пор я буду считать себя начальником отдела и действовать соответственно своих должностных обязанностей.

Мунн посмотрел ему в глаза и смотрел достаточно долго чтобы Маан стиснул зубы. У глаз Мунна было странное свойство — быть мягкими, прозрачными, и вместе с тем давить на собеседника каким-то невидимым силовым полем, выжимающим дыхание из груди.

— Я был уверен в тебе, — он ткнул пальцем в грудь Маана, — И не сомневался. Иди, инспектор, готовь группу.

Маан ощутил себя так, точно вместо воздуха вдохнул чистый кислород.

— Значит?..

— Упрям как черт, — проворчал Мунн, склоняясь над своими бумагами, — Мне будет тебя не хватать тут, Маан. Я имею в виду, через пять месяцев. Черт, как же упрям… Иди! Поведешь своих парней сам. Но держи их на коротком поводке. В любую минуту может быть вызов — и тогда у вас будет час на то чтобы прибыть на место. Понял?

— Так точно! — Маан по-военному козырнул, — Приступаю к выполнению приказа!

Из кабинета Мунна Маан вышел еще более напряженным. «Гнездо!» Слишком неожиданно. Такими вещами обычно занимались другие люди, например третий и восьмой отделы, специализирующиеся на штурмовых операциях. Нет, за своих Маан был спокоен, он достаточно хорошо знал ребят чтобы быть уверенным в том, что они справятся. Значит… Неужели он боится за себя самого? Вот ведь глупость. Маан прислушался к собственному сердцу, но то молчало, отзываясь лишь слабым ритмичным перестуком.

Штурм «гнезда» никогда не был серьезной опасностью, если на то пошло, брать вдвоем «тройку» куда как опаснее. Может, сама атмосфера… Маан скривился. Когда берешь Гнильца в квартире, это всегда проще. Пусть он уже не человек, но он тщится притвориться человеком, с отчаяньем обреченного отстаивает свои, ставшие уже бесполезными, человеческие привычки, цепляется за них, как будто они могут что-то значить. Так больной проказой может цепляться за свои щегольские костюмы, уже ощущая изнутри липкое прикосновение смерти, но боясь взглянуть ей в глаза. Нет, штурмовать квартиру куда проще. Существо, живущее в ней, опасно, но собственная слабость и страх делают его уязвимым. «Открыть, Контроль!», слетающая с петель дверь, грохот «римских свечей», парализующие ослепительные вспышки фонарей… Обычно этого хватает. Человеческое начало сковывает волю и силы.

С «гнездом» хуже. Туда уходят те Гнильцы, которые понимают — их человеческая жизнь закончилась. То, что будет дальше — уже не человеческой природы. Такие доставляют больше всего проблем. Смирившиеся. Поддавшиеся своим поганым инстинктам. Откинувшие человеческое. Они бегут туда, где нет света и людей, прячутся в темных сырых углах, забиваются в самые глухие норы, где нет ничего кроме шороха крыс и зловония проникающих в грунт сточных вод. Логово человекоподобных тварей. Лепрозорий.

В отделе произошли изменения — исчез сидящий за столом Мвези, но появился Геалах — как всегда по утрам бодрый, хитро щурящийся, ухмыляющийся в усы. Как нагулявшийся за ночь кот, заявившийся на теплую кухню. Когда Маан вошел, он пил кофе, судя по запаху — второсортный эрзац. Не удивительно, даже его класс не давал возможности регулярно пить тот кофе, который принято было называть настоящим. Догоревшая до середины сигарета в импровизированной пепельнице говорила о том, что в отдел он заявился совсем недавно.

— Я просил не курить здесь, — сказал Маан, надеясь, что строгость в его голосе дозирована оптимально.

Но, конечно, Геалаха пронять такой репликой было невозможно.

— Минус один, Маан! — он поднял чашку, салютуя, — Здесь такая вонь, что табак кажется едва ли не елеем.

— А ты пока кажешься инспектором Санитарного Контроля, — Маан взял сигарету, при этом пальцы дрогнули, затушил ее и выкинул вместе с пепельницей в утилизационный контейнер, — И если не будешь соблюдать санитарные правила, когда-нибудь прекратишь им казаться.

Геалах только головой покачал.

— Что это с ним?

— С утра кусается, — отозвался Тай-йин, — Я думаю, съел что-то не то.

— Наверно, он тренируется быть сварливым. Незаменимое качество для уважающего себя пенсионера.

— Если так, ему впору организовывать курсы, в этом-то деле он прилично поднаторел.

— Не выйдет, — с сожалением сказал Геалах, — Его будут бояться даже ученики.

Слушая пикировку подчиненных, Маан подошел к кофейному автомату и сам взял чашку. Он не любил пить эрзац-кофе с утра, от этого часто начинала ныть печень, а желудок затопляло едкой волной изжоги, но сейчас ему надо было сосредоточиться, а кофе в этом неплохо помогал.

— А, его же к старику вызывали. Наверно, поэтому злой.

— Серьезно? — Геалах поднял голову, — Ходил наверх? Как Мунн?

— Отлично. Передавал вам привет.

Геалах ткнул пальцем в папки, которые Маан, сам того не замечая, продолжал держать в руке:

— Что-то серьезное?

— Что? Нет, да черт, ерунда… Какая-то девчонка решила избавиться от любящего отца. Не наше дело.

— О. У меня было пару таких заявок в том месяце. Дети. Теперь ты понимаешь, отчего я еще холост?

— Разумеется. На этой планете всего два миллиона жителей. Человека, готового терпеть тебя дольше, чем мы, пришлось бы специально завозить с Земли через карантин.

— Дети, — Геалах сплюнул в остатки кофе и бросил стакан в утилизационный контейнер, — Всегда так. Ты их растишь, кормишь, заботишься — и только для того чтобы получить плевок в лицо, как только они почувствуют себя самостоятельными. Знаешь, сколько у нас жалоб от детей?

— Обычно ими занимается Лалин.

— Штук четыреста в день. Представил, да? Сколько детей в этом городе рады отправить любящих родителей в геену огненную.

— Это говорит о том, что департамент информации не зря ест своей хлеб. Дети сдают родителей, родители — детей, братья друг друга… Значит, страх перед Гнилью, который мы столько лет подкармливали, живет по-настоящему. И нам остается только благодарить судьбу за этот страх. Без этого Луна кишела бы Гнильцами как бродячая собака паразитами.

— Но все-таки дети делают это чаще, — возразил Геалах, — Спросишь у Лалина. Они делают процентов тридцать нашего дела.

— Преувеличиваешь.

— Вовсе нет. Тай-йин, сколько у тебя было «детских» за последний месяц?

Тай-йин ответил почти сразу же, точно ожидал подобного вопроса. Или действительно ожидал.

— Восемнадцать.

— Из скольки?

— Из сорока пяти.

— Пожалуйста, — Геалах вновь повернулся к Маану, — Дети. Эти маленькие хищники, которые наблюдают за тобой днем и ночью. И ждут, когда ты ошибешься.

Маан ощутил прикосновение липкого студенистого щупальца между лопаток. Боже, какая глупость…

— Вероятно, дети просто более внимательны. Взрослые часто заняты и не обращают внимания на мелкие детали. Мы привыкаем друг к другу, как к мебели. У детей другое восприятие. Стоит измениться даже мельчайшей привычке, как они это почувствуют. Ну и боятся они сильнее, надо полагать.

— Не более внимательны. Более мстительны. Представляешь, сколько в этом городе людей, жаждущих случая избавиться от своих конкурентов по бизнесу? От жен и их родственников? От отвратительных соседей? От злопыхателей на службе? О! Но только дети готовы отправить своих родителей к нам без колебаний и сомнений. У меня был случай. Давно, пару лет назад. Какой-то парень решил, что без отца ему будет житься легче, чем с ним. Лет девяти, кажется. Написал донос. Грамотно написал, кстати, видимо читал образец или сам дошел. Мол, мой отец стал Гнильцом, приезжайте, забирайте.

Тай-йин хохотнул со своего места. Эрзац-кофе был неприятен на вкус, слишком солоноват. Маан через силу сделал еще несколько мелких глотков.

— Оказалось, отец устроил ему взбучку из-за оценок. И знаешь, что самое забавное? Заявка попала ко мне, Лалин был в отъезде. Чем проверять и мусолить бумажки я собрался и выехал, да и не далеко было. Нет, я знаю, что полагается собрать груду бумаги, опросить соседей, сослуживцев, запросить из местного санитарного участка медицинскую карточку, подшить все это… Но Гэйн Геалах — сторонник старой школы, ребята. Мне проще один раз съездить на место и после этого чутье не даст ошибиться. Проверяй хоть двести лет, а личный контакт — это все… В общем, приезжаю, вроде как по заявке. Отец бледный, как простыня. Подозрение на Гниль — с такими вещами не шутят… Известно, куда загреметь можно. Но чист, как новорожденный. При этом, — Геалах поднял палец, — Запашок в доме имеется.

Тай-йин, перестав улыбаться, уставился на Геалаха.

— Не может быть!

— В этом сумасшедшем мире никогда не зарекайся. Да. Он самый. Парнишка-то наш — с гнильцой… Первая стадия, свежая, но все же. Вот так-то, старик. И самое удивительное, отец на меня едва ли не с кулаками набросился, когда я его сынка в фургон запихивал. Как будто кусок от сердца отрывал. Точно говорю, был бы выбор — сам в фургон залез.

— А Гнилец что?

— Что ему… Нет, не пристрелил. Как-то рука не поднялась, — Геалах отвел взгляд, — Оно ведь как… Знаешь, что за погань внутри, а глаза не обманешь. Видят они ребенка, и все тут. Шкодливого, злого, мстительного, но и только. Хотел я пристрелить его, пока ехали, чтоб меньше мороки, да не вышло. Сдал его ребятам Мунна, как полагается. Отец, кстати, еще года пол приставал, про него спрашивал.

— И что сказали? — без интереса уточнил Тай-йин.

— Кажется, что-то про пневмонию. Не скажешь же ему, что Гниль не лечат, лишь устраняют вместе с носителем.

— Прекрати, — не выдержал Маан, — Не люблю такие истории.

Геалах удивленно взглянул на него.

— С каких пор? Тебе и самому мелких Гнильцов брать приходилось не раз.

— Это работа. Да только слушать все равно противно. Не люблю, когда… — язык осекся, — когда дети.

— Да кто ж такое любит, старик. И я не люблю. Ничего, — к Геалаху вернулся его прежний веселый тон, — вот придет когда-нибудь мне на тебя заявочка! Не дашь Бесс соевых конфет, она-то тебя быстро в оборот возьмет! Пикнуть не успеешь, а уже белый фургон под окнами! Мой папа стал Гнильцом, приезжайте скорее, заберите его, пока он меня не съел…

Кофе и в самом деле был дрянной. Маан покатал последний глоток во рту и едва сдержался чтобы не выплюнуть его. Проглотил, ощутив неприятное послевкусие, отдающее резиной, смял стакан.

— Хватит, — сказал он Геалаху серьезно.

Но тот, кажется, уже и сам понял, что зашел слишком далеко.

— Извини, Маан. Это ж я так…

Чтобы разрядить обстановку, Тай-йин заметил:

— Хотел бы я посмотреть на человека, который отправит заявку на служащего Контроля!

— И бывало, — с готовностью отозвался Геалах, — Не у меня, правда. В этом городе не так уж много людей знает о нашем иммунитете. Обычно-то слухи всякие… Мол, у Контроля есть особое лекарство, которое лечит Гниль, оттого-то его люди и не болеют. Только оно жутко дорогое, поэтому достается только таким вот, от тридцатого класса и выше.

— Напомните мне вечером, расскажу и не такое, — темные глаза Тай-йина подмигнули, — Иногда такого наслушаешься…

— Вечером? — рассеянно спросил Маан.

— «Атриум», — напомнил Геалах, — Вечер. Мы собирались с ребятами, помнишь? Я напоминал.

— Ах, да. Конечно, — разумеется, он забыл. И неудивительно, — Знаешь, Гэйн, с «Атриумом» придется повременить.

Удивление Геалаха не было наигранным.

— О чем это ты, старик?

— Никаких пирушек. По крайней мере, в ближайшие дни.

— Он рехнулся, — спокойно сообщил Геалах Тай-йину, — Я всегда говорил, что этим кончится.

— Да, можно было предполагать.

— Это все стрессы. Я слышал, у пенсионеров Контроля нервная система в ужасающем состоянии. Маан! Места в «Атриуме» резервируют за три недели. Это с моим или твоим классом. Тем, у кого ниже тридцатого, ждать приходится по паре месяцев. Это «Атриум», а не забегаловка с котлетами из водорослей. И все наши ждут. Нельзя же просто так…

— Это зависит не от меня. Это все Мунн.

— У старика на нас планы? — Геалах сразу помрачнел.

— Да. Будем брать «гнездо» на днях. Приказал держать всех в форме и готовыми действовать в любое время дня и ночи. Как только будет сигнал, мы должны слететься быстрее, чем стервятники на дохлую лошадь.

Тай-йин присвистнул.

— Вот дрянь. Почему мы?

— Не спрашивал. Видимо, остальные при делах. Такие вещи наверху обсуждать не принято. Передайте всем парням, которых сейчас нет. Отныне мы на осадном положении. Никаких выходных, никаких отгулов и прочего. И полная боевая готовность.

— Где «гнездо»?

— Девятый жилой блок, какой-то заброшенный стадион.

— Знаю это место, — кивнул Геалах, — Как чувствовал. Для семейки Гнильцов лучше и не придумать. Площадь огромная, темно, ни души кругом. Это для них как теплица, знаешь ли. Не хочется думать, как глубоко они пустили там корни.

— У нас будет два десятка Кулаков. Эти возьмут любую крепость. А мы, как обычно, для контроля и выслеживания.

— Как в стае охотничьих собак, — заметил Геалах, — Они — волкодавы, а мы — борзые да ищейки. Папаша Мунн, видимо, полагает, что нас одних опасно отпускать даже в туалет.

— Это «гнездо», — сказал Маан таким тоном, как будто Геалах не знал, что это такое, — И соваться туда стоит лишь полностью подготовившись. Потому что какую слежку не устанавливай, никогда не знаешь, что встретишь внутри. Это как совать руку в ящик фокусника…

— Который на досуге мастерит медвежьи капканы. Мунн сказал, когда нам свистнут?

— Сказал, на днях. Сам понимаешь, точный срок сейчас неизвестен даже ему самому. Нам просто приказано быть готовыми.

— Но это случится не сегодня, насколько я понимаю.

— Думаю, нет. Не сегодня.

— Значит, мы вполне можем навестить «Атриум».

— Гэйн!

— Я не имел в виду кутить до утра, конечно. Но от пары бокалов пива мы готовность не утратим.

— Не хочу это проверять.

— Это «Атриум», старик.

— А это — служба, — холодно сказал Маан, — И, видимо, кому-то из нас стоит изменить приоритеты.

— Он уже ведет себя как семидесятилетний, — пожаловался Геалах, — Ты слышал, как он начал говорить, Тай-йин?

— А то! Ей-богу, я точно услышал своего покойного дедушку.

— Печальное зрелище.

— Надо иметь сострадание к старшим, Геалах! — скорбь на лице Тай-йина была настолько натуральной, что ей можно было поверить, — Представляешь, пройдет еще совсем немного, ну лет двадцать или двадцать пять, и мы с тобой тоже…

— Да замолчите же вы! — не выдержал Маан, — От вашей болтовни голова трещит.

— Мы молчим, — Геалах выставил вперед ладони в жесте нарочитой покорности, — Если ты говоришь, что пирушка отменяется, нам нечего возразить. Мы закончим службу и разъедемся по домам — ждать сигнала. И ты тоже наконец вернешься домой, где, конечно, будет не в пример интереснее. Поешь синтетического рагу, я помню, что Кло отлично умеет его подавать. Оно даже не пахнет жжеными тряпками после этого. Проверишь домашнее задание у Бесс, я знаю, что это удовольствие, доступное только отцу, и…

— Если я застрелю тебя прямо сейчас, у меня будут какие-нибудь смягчающие обстоятельства?

Геалах ухмыльнулся.

— Кажется, мы разговорили камень? Простите, дедушка, я вас не слышу.

— Мерзавцы, — Маан открыл дверь своего кабинета, — У вас будет два часа. Не больше. После этого я лично выкину вас из того гнезда порока, а если кто-то будет возмущаться — еще и уложу спать.

— Записано, шеф!

Оказавшись в своем кабинете, Маан закрыл дверь и позволил себе улыбнуться. Впрочем, улыбка, оставив на губах быстро тающий вкус, исчезла, когда он открыл папку и принялся за работу.

ГЛАВА 5

В «Атриум» Маан прибыл позже остальных. В восемь часов он отпустил клюющего носом Лалина и сдал все дела в канцелярию. К этому моменту на его столе лежало уже пять папок, одна толще другой. Первые две заявки, с которыми он разобрался до обеденного перерыва, не доставили ему сложностей: несколько проверок, пара звонков по войс-аппарату, некоторые формальности — и на них уже краснеет овальная печать Санитарного Контроля. Заявка отклонена, повода подозревать синдром Лунарэ не замечено. В ответе обычно выражалась благодарность за бдительность и просьба в дальнейшем немедленно сообщать о схожих случаях. К счастью, Маан был избавлен от необходимости писать это самостоятельно, все необходимые шаблоны были заложены в инфо-терминале. Но даже если бы их не было — каждую подобную формулировку он мог прочитать по памяти дословно, настолько все они врезались в память за много лет однообразной работы.

На обеденный перерыв Маан не пошел, заказал еду в автомате, скрупулезно подсчитав социальные очки. Рис с приправами, натуральный, выращенный на подземных фермах, редис, ломоть хлеба из пшеничной муки и стакан некрепкого чая. Виновато покосившись на собственный живот, он добавил отбивную из сублимированного мяса. Черт возьми, работающий мужчина просто обязан соответствующе питаться!

Неприятности начались после обеденного перерыва. Сперва принесли новые заявки, сразу три. Взвесив в руке пухлые папки, Маан с неудовольствием понял — на этот раз работа предстояла не в пример серьезней. Может, конечно, подозрения и напрасны, но в подобных ситуациях разбираться надо основательно, постоянно перестраховываясь. Геалах уехал на инспекцию, ему предстояла проверка во втором производственном блоке — рутинное и неприятное мероприятие. Второй блок производил целлюлозу и представлял собой целый подземный комплекс, большую часть пространства которого занимали огромные цистерны, в которых обрабатывали малоприятное месиво, получая из каких-то лишайников полезные и нужные городу вещества. Там всегда отвратительно пахло, чем-то дрожжевым, от этого запаха непривычных людей мутило, но присутствие Маана, к счастью, было не обязательным, Геалах отлично справится и сам.

Прыгать по крышам с пистолетом в руках?.. Маан лишь вздохнул, вспомнив слова доктора Чандрама. Количество бумаг на его столе не уменьшалось, напротив, и скоро аккуратная стопка превратилась в нагромождение пластика и картона, скрывающее в себе сотни бумажных листов.

Маан работал аккуратно, не позволяя себе отвлекаться. Читая документ, клал его перед собой и скользил взглядом по строчкам, выхватывая самое необходимое, но не брезгуя и деталями. Какой-то школьник из соседнего жилого блока подрался на перемене с одноклассником, кажется сломал ему палец. Вспышка агрессии? Обычная ссора? Выписка из его личного дела с комментарием психолога. Ведомость по успеваемости, сравнительный анализ по дисциплинам и срокам. Объяснительная от родителей, показания соседей. Отдельно, сцепленные между собой, листки общих анализов крови, в хаотическом нагромождении цифр и латинских сокращений — подчеркнутые от руки нужные строки. Но анализ не всегда дает стопроцентный результат, это знают все, кто его проводит. Особенно когда речь идет о ребенке. А значит — проверять, проверять и проверять. Значит — допытываться, спрашивать, задавать вопросы, грозить карой Контроля и требовать. Такая мелочь — и десятки человек в городе самых разных профессий подняты, точно солдаты по тревоге. Вдруг Лунарэ? Тогда действовать надо срочно — мгновенный карантин школы, вмешательство инспекторов, правдоподобное объяснение для других учеников и родителей… Слова, слова, слова. Цифры, цифры и еще раз цифры. Если по каждой заявке отправлять с проверкой инспектора, через час в штаб-квартире не останется ни одного. Принимая решения, надо быть уверенным в его правильности.

Маан отложил папку и позволил себе на минуту прикрыть глаза. Не перерыв, просто временное отключение от работы. Шесть часов без отдыха, на пределе внимания и концентрации. С пистолетом по крышам?.. «Я инструмент Контроля, — повторил он про себя привычную фразу, — И я приношу ему пользу в той форме, которая от меня сейчас требуется. Быть может, сейчас я спасаю больше жизней».

Население единственного города на Луне — два с лишним миллиона жителей. В среднем приходится один случай Гнили на семь сотен человек. Иногда этот показатель опускается, иногда, напротив растет — Гниль непостоянна во всем, и ни один ученый пока не нашел ключа к ее дьявольской переменчивости. Но в среднем — семь сотен. Это значит, что сейчас, когда он, Джат Маан, инспектор двадцать шестого класса, сидит за своим столом, оперев гудящую голову о ладони, почти три тысячи Гнильцов дышат тем самым воздухом, которым дышит он. Может, чуть больше. Может, немногим меньше. Три тысячи поганых выродков, нацепивших на себя человеческую плоть, сейчас смотрят по сторонам, возможно уже подыскивая себе жертву. Более отвратительные, чем гниющие трупы, порождения зловонной лунной бездны, существа, являющие собой все самое отвратительное и мерзкое для обычного человека. Рабы Гнили.

Когда Маан отложил последнюю папку, хронометр показывал восемь часов вечера. Некоторое время Маан осоловевшим взглядом глядел на цифры, не понимая их смысла, потом поднялся и разогнул трещащую спину. Работа была сделана и — он знал это — сделана на совесть. От эрзац-кофе, которого он выпил несколько чашек, к горлу подступал тошнотворный слизкий комок. И то хорошо — печень не болит…

Маан накинул плащ и удивился тому, какой он сырой и тяжелый, а ведь целый день висел… От плаща несло стылым запахом улиц, не поддающимся расшифровке и не имеющим составляющих — тем самым скверным запахом, которым пропитываешься насквозь, когда идешь между каменными громадами жилого блока. Один из тех запахов, к которым невозможно привыкнуть, проживи ты в этом городе хоть год, хоть полвека. Маан с отвращением застегнул плащ. Температура снаружи быстро падала, и хотя на Луне не существовало погоды в полном смысле этого слова, как не существовало и атмосферы, в которой она могла бы быть, хороший плащ всегда был насущной необходимостью под куполом города. Невидимые термо-регуляторы, укрытые под поверхностью, тратили неисчислимое количество энергии, обеспечивая комфортную температуру в течении всего дня, и теперь медленно переводились на холостые обороты, набираясь сил перед завтрашним днем. Влажность же всегда была неизбежным следствием конденсата, накапливающегося под воздействием температур на внутренней поверхности рукотворных стальных пещер-блоков. За окном было уже темно, Маан увидел лишь свое отражение на стекле. Опухшее одутловатое лицо с застывшей на нем гримасой, кажущейся выдавленной в коже, уставший взгляд, безвольно отвисшая челюсть. Совсем не так выглядят бравые инспектора Санитарного Контроля, отгороженные от остального мира непроницаемой стеклянной стеной теле-дисплея. Маан улыбнулся собственному отражению, но оно в ответ лишь оскалилось, обнажив некрасивые крупные зубы.

Сдав папки в канцелярию, Маан спустился и, кивнув дежурному, уже другому, вышел из здания. Ночная зябкая влажность тотчас окутала его, заставив втянуть голову в плечи. Ни малейшего движения в стылом воздухе, ни ветра, ни сквозняка. Только эта проклятая сырость, из-за которой город кажется погруженным в малярийное болото. Сырость, пробирающаяся сквозь одежду, несмотря на поднятый воротник плаща, лижущая отвратительным языком шею, отчего по спине пробегает короткая волна дрожи, а кожа покрывается «гусиной кожей» и делается нечувствительной.

Рука машинально полезла в карман плаща за сигаретами, но не обнаружила их там и замерла. Тоже привычка. Что ж, скоро ему придется отказаться еще от многих других. Маан улыбнулся. Поднятый воротник плаща позволял ему не беспокоиться о редких прохожих, которых, конечно, удивил бы мужчина, стоящий ночью на тротуаре и улыбающийся в пустоту вместо того чтоб искать укрытие на станции общественного транспорта. Привычки, эти мелкие паразиты, рождающиеся из ниоткуда, но вплетающиеся в жизнь и быстро становящиеся ее неотъемлемой частью. С каждым годом их становится все больше и больше, они как внутренние паразиты не меняют хозяина, лишь укрепляют свои позиции, отказываясь их сдавать до того момента, когда сердце перестанет биться. Привычное кресло. Привычная чашка. Привычка потягиваться, закладывая руки за голову. Привычка зашнуровывать сперва левый ботинок, а не правый. Привычка закуривать сигарету, выходя из штаб-квартиры вечером.

Маан вытащил руку из кармана и несколько раз сжал в кулак.

А ведь есть и другие привычки. Приходить на службу. Доставать оружие — и применять. Привычка. Часть его самого. А потом все это закончится. Маан подумал «закончится», но не смог этого представить. Его мысль создала форму, слепок слова, но не смогла ее заполнить, оставив внутри вакуум. Закончится. Просто наступит день, когда он проснется — и не поедет на службу. Он сможет не спеша завтракать, слушая новости по теле, беспечно развалившись в кресле. И, черт возьми, заняться любовью с Кло. Сколько лет у них не было секса с утра?..

Но мысль эта, возникшая у Маана с мельчайшими подробностями, не обрела плоти, осталась лишь схематичным безжизненным наброском, стерильным как чертеж на инфо-терминале.

Сможет ли он привыкнуть к главному? К тому, что он больше не часть того единого целого, которое именуется Контролем, не инструмент, а отработавшая свое деталь. Не выкинутая, просто помещенная на почетное место пыльной полки. Утратившая полезность. Всю свою жизнь он выискивал Гниль — и уничтожал ее. Это была его функция, ставшая частью того, что привыкло называть себя Джатом Мааном. Как рука является частью его собственного тела. Сможет ли он спокойно засыпать, чувствуя себя уже не инспектором Контроля, а обычным человеком, единицей среди миллионов, пусть и с высоким социальным классом? Не охотник, не защитник — просто пенсионер двадцать шестого класса. Наверно, так чувствует себя бомба, из которой вытаскивают взрыватель.

Может, обратиться к Мунну? Тот, конечно, направит его к хорошему психологу. Разумеется, штатному, работающему на Контроль. Таких психологов много и, кажется, они не сидят без работы. Наверно, так и надо будет сделать. Но не сейчас, позже. Когда останется месяц или два.

Маан с неудовольствием заметил, как трусливо его мысль спряталась за этим хлипким укрытием. Не сейчас. Позже.

Холодная морось быстро пробиралась под плащ, надо было идти. Маан посмотрел в сторону арки станции общественного транспорта, желтеющей невдалеке подобно какому-то недостроенному буддистскому храму. Она скрывала в себе тепло и свист подземных капсул-поездов. Можно, конечно, вызвать и автомобиль, но возвращаться в полупустое здание штаб-квартиры не хотелось. Дойти до арки, спуститься вниз, предъявить социальную карту и через полчаса оказаться дома. Сорвать отсыревший плащ, снять натершую спину кобуру. Кло разогреет ему ужин, а Бесс, посидев из вежливости с ним несколько минут, уйдет как обычно в свою комнату. У него будет обычный вечер, его обычный тихий вечер, принадлежащий только ему и никому кроме. Такой, как тысячи до него. И, быть может, еще несколько сотен — после.

Маан развернулся и зашагал в другую сторону.

К «Атриуму» он подошел спустя едва ли четверть часа — тот располагался всего в четырех кварталах от штаб-квартиры. Необычное расположение для заведения подобного рода, в центральном офисном блоке, но «Атриум» мог позволить себе это. Маан передал свою социальную карту охраннику и терпеливо ждал, пока тот ее изучает. Здесь не играл роли ни класс, ни место службы, среди посетителей «Атриума» встречались и такие, по сравнению с которыми сам Маан мог выглядеть в лучшем случае мальчиком на побегушках. Поэтому столы здесь резервировались за три недели, и никто этим не возмущался.

Внутри сперва казалось душно, но к этому можно было привыкнуть. Узкие тесные коридоры, осветительная панель, бегущая по стене узорчатой изломанной линией, мягкое ковровое покрытие под ногами — все это делало интерьер «Атриума» непривычным, но достаточно комфортным. Здесь не было ни ослепляющих юпитеров, ни оглушительно бьющей по ушам музыки, ни снующих взад-вперед с подносами официантов, и этим он выгодно отличался от большей части ночных ресторанов города.

Маан бывал здесь нечасто, несколько раз в год. Ребята из отдела собирались в «Атриуме» каждый месяц, всякий раз оставляя несусветное количество социальных очков, это давно стало у них традицией, и даже Хольд, которого перевели несколько месяцев назад, быстро по достоинству оценил этот обычай. Геалах, всегда бывший заводилой в подобного рода мероприятиях, утверждал, что это отличный способ снять напряжение, накопившееся за месяц, и Маан был с ним согласен, не препятствуя подобному времяпровождению. Ребятам надо отдыхать, а такой отдых был, пожалуй, безопасен — как для них, так и для окружающих. Сам он, однако, в «Атриум» заходил лишь изредка, хотя дело тут было вряд ли в потраченных социальных очках. Несмотря на установившиеся в отделе дружеские отношения Маан не хотел чтоб о нем говорили как о начальнике, который чересчур сближается со своими подчиненными. Нет, Мунну это было безразлично, он оценивал лишь эффективность подразделения, и в этом отношении отдел Маана пользовался заслуженным уважением. Но кроме Мунна Контроль вмещал в себя множество иных людей.

Они всегда резервировали крайний правый кабинет, Маан без труда нашел его. Конечно, кабинетом это было лишь в терминологии самого «Атриума», по своей площади это скорее походило на средних размеров залу, а по оформлению — на какой-нибудь мужской клуб из числа тех, что были в моде лет двадцать назад.

Когда Маан вошел, были в сборе почти все — за столом сидели сам Геалах, Хольд, Тай-йин, Месчината, и Мвези. Не было только Лалина. Впрочем, у Лалина была привычка опаздывать везде и всюду, и Маану она была хорошо известна.

В воздухе плавал слоями табачный дым, отчего у Маана сразу зачесалось в носу, инспектора сидели вокруг невысокого прямоугольного стола, заставленного изящными бокалами и темными бутылками, в пепельницах тлели сигареты, кто-то набивал трубку, от самой двери слышен был приглушенный смех, возбужденные голоса, шутливые реплики — ни дать, ни взять — компания служащих, отдыхающих после трудного рабочего дня.

Маан хотел приблизиться незамеченным, но, конечно, у него ничего не вышло. Приблизиться незамеченным к инспектору Контроля, пусть даже выглядящему расслабленным, удавалось далеко не каждому, и далеко не всегда. А он уже вышел из того возраста, который можно было назвать пиком физической формы.

— Шеф на посту! — возвестил Геалах, вскакивая, — Занять места соответственно штатному расписанию!

Все поднялись и приняли подобие стойки «смирно», заложив руки за спину и нелепо задрав головы. Получалось у них даже молодцевато — кроме Тай-йина все инспектора в свое время прошли через Вооруженные Силы, и выправку утратить еще не успели.

— Господин старший инспектор! — затараторил Геалах, ловко подражая армейской скороговорке, — Личный состав выполняет служебные обязанности согласно утвержденному плану. За ваше отсутствие никаких непредвиденных ситуаций не возникало, за исключением того, что господин инспектор Мвези ухитрился выпить лишнюю рюмку джина!

— Вольно! — Маан махнул рукой и сам сел за стол, — Решил скоротать сегодня с вами вечер. Надеюсь, не помешал?

— Ничуть! — сказал Тай-йин.

Мвези пробормотал что-то неразборчивое, но одобрительное.

Геалах хлопнул Маана по плечу:

— Мы были уверены, что ты заглянешь на огонек. Смотри, даже рюмка для тебя стоит. Инспектор Хольд, наполнить!

Хольд, выделяющийся среди сидящих своей комплекцией, кивнул. Его огромные руки аккуратно и даже нежно подхватили рюмку, подняли бутылку, опрокинули, и в стекло, кажущееся изящно застывшим льдом, потекла прозрачная струя.

— А ты продолжай, продолжай! — бросил Геалах Мвези, затем повернулся к Маану, пояснив, — Господин инспектор как раз рассказывает нам, как брал Гнильца в том месяце. Продолжай же!

Было видно, что общество Маана смущает Мвези — он не привык к присутствию начальства в «Атриуме». Стараясь не глядеть на Маана, темнокожий Мвези забубнил:

— Да что рассказывать… Уже два раза рассказывал.

— Я не слышал!

— И я, кстати.

— Рассказывайте, Мвези, — Маан доброжелательно улыбнулся, — Я тоже послушаю.

— Эээ… Да, шеф, — не похоже, что Мвези ощутил облегчение, — Да там и рассказывать почти нечего. Меня отправили инспектировать «Шейл и Магнесс», у них комбинат в промышленном блоке. Как обычно, рутина. Две тысячи рабочих, жара как в парилке, вонь, шум…

— Я думал, тебе нравится инспектировать промышленные объекты, — подначил его Тай-йин, — Работа спокойная, бегать не надо, даже пистолет доставать не приходится. Поработал бы ты на выездах!..

— Оперативки всегда веселее, — согласился Хольд, — Никогда не знаешь, что встретишь. Помню, когда я был во втором отделе…

— Кажется, я что-то рассказывал, — обиженно сказал Мвези, — Вы или сами…

— Да продолжай, не слушай их!

— Я и говорю… Две тысячи рабочих, суета, грохот… Между прочим, инспектирование объекта это вам не легкая прогулка. Надо заглянуть в каждый уголок, обнюхать каждую щель, это уже не говоря о том, что приходится пообщаться с каждым из тех, кто там работает. Потому что анализы анализами, и медицинские осмотры проводятся периодически, но на нюх в таком деле я полагаюсь больше.

Тай-йин фыркнул. Мвези действительно не любил работать по «оперативкам», предпочитая плановые инспекции объектов, из-за чего в отделе за ним закрепилась репутация человека привередливого, не склонного к рискованной работе. Однако Маан достаточно хорошо знал Мвези и когда-то сам выбирал его кандидатуру в свой отдел. Он знал, что этот медлительный, склонный к рефлексии меланхолик, редко выбирающийся из-за своего письменного стола, представляет собой одно из лучших его приобретений. У Мвези был отличный нюх, а также, в противоположность многим другим парням из отдела, он всегда руководствовался разумной осторожностью, которую, впрочем, сослуживцы часто принимали за трусость. Достаточно было сказать, что именно Мвези до сих пор удерживал первенство отдела по задержанным без стрельбы и повреждений Гнильцам. Остальные парни — даже Геалах не был исключением — предпочитали сперва стрелять. Гнильцы, которых они задерживали, постоянно оказывали сопротивление, пытались бежать, нападали на инспекторов и мирных жителей, Мвези же раз за разом поставлял в Контроль задержанных, и делал это так же аккуратно, как чертил линии в журнале отдела.

— Ну, провожу я инспекцию… Как обычно, первый, второй, двадцатый… — Мвези рассказывал неэмоционально, сухо, как и докладывал, — Почти всех уже проверил, вроде чисто все. И тут подходит ко мне… Кто-то из местных, не знаю какой класс. Кажется, техник или что-то вроде того. Но сразу видно, что мозгами его Бог обделил. Такой, знаете, туповатый на лицо. И, значит, спрашивает «Вы из Санитарного Контроля? Вы врач?».

За столом захохотали, Маан не сразу заметил, что и сам смеется вместе со всеми.

— Врач!..

— Нет, ну в каком-то смысле, почему бы…

— Редкостный кретин, видимо.

— Я ж говорю, небольшого ума был парень, — Мвези сам разулыбался, ощутив, что его рассказ имеет успех, даже темная кожа немного порозовела, — Ну так подходит, да… Ну я говорю «Врач или что-то вроде того. А что, вас что-то беспокоит?». «Да, говорит он, уже вторую неделю болею. Может, взглянете?». Ну, думаю, точно идиот. Небось какой-нибудь грибок на ноге или там раздражение, на комбинатах такое частенько… Но тут вроде как начинаю что-то чувствовать. Слабо, еле-еле. Как ветерком смазануло. Даже сам себе не верю, до того слабо. Ну, говорю я сам себе, стареешь ты, Мвези. Раньше-то обычную «единицу» с тридцати шагов, как собака, а…

— Что с ним было? — спросил обычно молчаливый Месчината, сидящий на противоположной стороне стола.

Мвези метнул в него раздраженный взгляд, но Месчината не переменился в лице. Это было в его духе — скорее бы от айсберга откололся кусок, чем Месчината потерял свою извечную невозмутимость.

— В общем, подумал я и говорю ему, мол, показывайте. Чем черт не шутит. «А на что жалуетесь?». «Жевать трудно, говорит, нёбо болит и вкус еще странный всю неделю. У врача нашего был, он сказал антисептиком полоскать, да только еще хуже от него, жжется сильно, аж мутит». Ну дела, думаю, такого счастья мне еще не хватало. Небось, герпоангина какая, а то и просто гонорея. У рабочих это запросто. Они и жрут там всякую гадость, а уж остальное… Да вы знаете.

— Знаем, знаем. Не только ты на объекты мотаешься! Так что там с его пастью?

— А что с ней… «Открывайте, говорю, рот, посмотрю, что у вас там». Открывает, значит, он, я туда заглядываю, а там…

Мвези сделал неуклюжую театральную паузу чтобы насладиться моментом — взгляды всех сидящих за столом были устремлены на него. Маан тоже замер. Хотя подобных историй слышал не один десяток и знал, чем они обычно заканчиваются. Да что там слышал, и сам…

— Глаз!

— Что?

— Глаз?

— Врешь!

— Молодец, Мвези!

Хольд громогласно захохотал, его примеру последовали и остальные. Мвези ожесточенно жестикулировал, пытаясь перекричать хохот:

— Смотрю я туда, а на меня он оттуда пялится! Натуральный такой глаз, не очень большой, но человеческий вполне, радужка, зрачок… Только ресниц нет, и сам немного бельмами как будто затянут. Пялится так на меня изнутри! Я от неожиданности чуть не отскочил! Жевать ему трудно, вот ведь…

— Я такое раз пять видел, — сказал Геалах, когда все отсмеялись, — Только не помню, как оно у ребят Мунна называется. Когда какой-то орган дублируется и потом его находят в самых неожиданных местах. У меня был один Гнилец, у которого в прямой кишке пальцы выросли. Десять не десять, а штук пять было. А у другого — костный мозг начал стекловидным телом заменяться. Говорят, вообще уникальный случай. Я его ребятам Мунна живым сдал, они за ним как наседки бегали, только, кажется, через пару дней сдох он у них все равно… Маан, с тебя тост!

Маан поднял тяжелый невысокий бокал, наполненный прозрачной жидкостью, покрутил его в пальцах.

— За то чтоб никому из нас не пришлось отыскать глаз в чьей-то заднице!

— Отлично!

— До дна!

Над столом прокатился немелодичный раскатистый звон толстого стекла, по пищеводу точно скользнула верткая электрическая змейка, в желудке раскалившаяся и истлевшая. Маан вытер губы тыльной стороной ладони и подумал о том, как это воспримет его печень. Но та пока не требовала к себе внимания.

— А что ты хотел рассказать, Хольд?

— Что? — Хольд задумчиво изучал дно пустого бокала, — О чем рассказать?

— Ты начинал, вроде. Когда ты был во втором отделе или что-то такое.

— Да там другое.

— Все равно твой черед. Не отлынивай.

— Когда это стало обязательным? — ворчливо осведомился Хольд.

— С сегодняшнего дня, — подмигнул ему Маан, — Увиливание от интересного рассказа отныне приравнивается к манкированию службой и нарушению должностных инструкций.

Хольд ухмыльнулся. Этот здоровяк, состоящий, казалось, из одних бугров мышц, тяжелых и плотных, в душе был сущим ребенком. Впрочем, Маану приходилось видеть его за работой, и в такие моменты ничего непосредственного или детского в Канде уже не наблюдалось — он превращался в такой же нерассуждающий и решительный механизм по искоренению Гнили, как Геалах или сам Маан. А может, даже более решительный. Другое поколение хищников, другие черты…

— Я хотел рассказать, как мы с ребятами из второго «гнездо» брали. Точнее, из нашего отдела только я и был, Мунн еще пяток Кулаков мне выделил. «Гнездо»-то не Бог весть какое, больше название… Неделю его держали, наблюдали, в обычной квартире, какой-то там жилой блок, не помню. Три Гнильца всего, все на второй стадии, ничего опасного.

— Не скажи, — заметил Тай-йин, — Иногда такая «двойка» попадется, что не обрадуешься. Да и «гнездо» брать — это всегда морок.

— Верно, — поддержал его Геалах, — «Гнездо» хуже всего. Когда Гнилец один, еще не свыкся толком, его даже дурак возьмет. Самое милое дело. Подойти, в глаза глянуть, удостоверение показать, пугнуть — на своих двоих до штаб-квартиры добежит. Как студень делаются. Они ведь, обычно, напуганы до чертиков. И нас боятся, и людей боятся, и себя самих боятся. А вот если «гнездо», тут дело другое. Как крысы в углу, сами себя загнали, но уже держатся друг друга, и понимают — дороги нет. Ни назад, ни еще куда. Такие обычно дерутся до последнего.

Хольд пожал огромными плечами.

— Да по-разному бывает. На моей памяти этих «гнезд» был не один десяток. Когда смирные, а когда и горло готовы перегрызть. Гнилец Гнильцу рознь, Гэйн. Так я о чем… Отправили меня с Кулаками. Дел на одну минуту, по большому счету и без меня бы управились, но порядок такой. Среди этих Кулаков ребята тоже не совсем в уме попадаются, пальнут еще от нервов в человека, или перепутают что… Да я и не возражал особо. Какое никакое, а развлечение, все лучше, чем брюки протирать за столом. Приезжаем. К нашему визиту уже все оцепили, соседние квартиры очистили, знают, если «гнездо» Контроль вскрывает, может ненароком и приложить того, кто вовремя убраться не успел. Все три Гнильца, судя по докладам наблюдателей, на месте, в логове. Никто не выходил из квартиры. Ну, нам-то только это и надо. Высаживаю «ключом» дверь, вламываемся внутрь. Первого мы прямо в прихожей встретили. От страха, видно, совсем рехнулся, скакнул нам навстречу как кузнечик какой. Ну у меня-то главный калибр всегда под рукой, — Хольд похлопал по левому боку, где ткань пиджака заметно оттопыривалась, точно скрывая огромную опухоль. В противоположность многим инспекторам, предпочитающим автоматическое оружие, Хольд использовал огромный револьвер, больше смахивающий на карманное артиллерийское орудие, и Маану приходилось видеть результаты его воздействия на человеческую или почти человеческую плоть, — Хлопаю его слету, только брызги по стенам. Кулаки за спиной топочут, двери срывают, грохот стоит… Второго кажется в гостиной положили. Спал он что ли… По нему сразу из пяти стволов ударили, распотрошило так, что только лохмотья полетели — где он был, а где кровать, уж не поймешь. А вот третий оказался проворен как змея. Вламываюсь я в комнату, а он уже стоит и ствол на меня наводит. Успел, значит.

— Нервная система перестроилась, — вставил Тай-йин, — Иногда бывает.

— Да уж не знаю, что там у него перестроилось, — отмахнулся Хольд, — А только смотрю я, ствол мне уже в лицо заглядывает. Даже время остановилось. Смотрю и вижу дуло, а дуло то с мой палец… Успел даже подумать, мол, сглупил-то как, помру дураком, только ребят посмешу — сколько «гнезд» взял, а пулю получил от «двойки» чахлой. Понятно, свой ствол тоже навожу, но вижу, что не выгорит — не успеваю, хоть тресни. Вот-вот свинцовую конфету получу. И Кулаки сзади где-то отстали, не поспели за мной. Размажут-то они его непременно, только к этому моменту мне уже все равно будет. А он себе прицеливается и…

— Ну! Промазал?

— Хуже, — ухмыльнулся Хольд, — у него палец отвалился. Указательный, которым на спуск жал.

Все опять захохотали, кто-то даже смахнул с глаз слезу. Маан не слышал в этом общем хоре своего голоса, хоть и знал, что сам сейчас смеется. Он различал лишь звонкий смех Тай-йина и басовитый, ухающий — самого Хольд.

— Я вспомнил, мне про этот случай в том месяце рассказывали, — сказал Мвези, отсмеявшись, — Только я думал, что анекдот.

— Вот такой тебе анекдот, — Хольд перевел дыхание, — Я даже специально у ребят Мунна спрашивал, что это было. Говорят, соединительная ткань у того Гнильца разрушалась. Считай, как проказа, только быстрее и… и иначе.

— А с Гнильцом что сталось? — спросил кто-то.

— Да что с ним могло статься… Попытался пушку свою в другую руку перехватить, но я, конечно, уже не позволил. Всадил в него три пули, наизнанку вывернул. Но потом холодным меня тогда здорово проняло. С тех пор, когда «гнездо» брали, я уж осторожнее, за тылом смотрю и вообще готов к таким сюрпризам. Жизнь одна, а дешевить не хочется.

— Я слышал, у одного Гнильца однажды голова отвалилась, — серьезно сказал Геалах, раскуривая сигарету, — Раз — и упала, как на плахе. Представляете?

— Ну это уж точно вранье.

— Почему же. Всякое бывает.

Отчего-то установилась тишина. Кто-то курил, кто-то вертел в руках бокал, Маан разглядывал собственные пальцы, ощущая себя не на своем месте. Лица собравшихся были ему знакомы в мелочах, но в каждом лице как будто отражалось что-то, чего прежде не было. Раньше он не испытывал такого чувства отчужденности. «Это не они изменились, — подумал он, — А я сам. Я еще член Контроля, но уже как будто и не настоящий. Наверно, они сами не замечают этого изменения. А может, и нет никакого изменения, а только навязчивая мысль, которая совсем заморочила мне голову».

— А ты что-то расскажешь, Джат?

Маан уставился на Геалаха, не сразу сообразив, о чем он.

— Рассказать?

— Какую-нибудь историю. У тебя их побольше, чем у каждого из нас, думаю.

— Едва ли. Истории все как-то скучные случались, — Маан скупо улыбнулся, — Да и рассказчик из меня неважный, как вы знаете.

— Не верю, — сказал Хольд, — Когда я переходил в ваш отдел, мне про вас много интересного рассказывали. Ну, про ваши дела. Если хотя бы половина из этого правда…

— Могу представить, что про меня наплели! — Маан изобразил шутливо-гневную гримасу.

Геалах вновь наполнил бокалы.

— И все же мы настаиваем. Да, парни?

Над столом пронесся негромкий одобрительный гул. Даже молчаливый обычно Месчината что-то пробормотал.

— Ладно, — сдался Маан, — Расскажу. Да только у нас, стариков, память никуда не годится.

Он и в самом деле попытался вспомнить что-то интересное. Это было сложно — собственная память, в которую он заглянул, предстала перед ним бездонной лифтовой шахтой, наполненной затхлым воздухом. Она хранила в себе тысячи вещей, но вспомнить что-то действительно забавное не получалось. Может, его там и не было? Маан всегда воспринимал свою работу серьезно, настолько серьезно, насколько это вообще возможно. Он отдал Контролю больше тридцати лет своей жизни, но теперь не мог припомнить даже такой мелочи. Как глупо. Все молчали, глядя на него, оттого Маан ощущал себя еще более неуютно.

«Зря пришел, — подумал он, — Нелепая сцена. Как будто дед, рассказывающий внукам сказку».

Конечно, можно было отшутиться или просто отказать — ни один из присутствующих не настаивал бы. Но Маан почувствовал, поступи он так, это отдалит его от них еще на шаг. И пусть этот шаг будет небольшим и не далеко последним в череде шагов, которые ему осталось совершить, мысль об этом была неприятна. Маан заставил себя сосредоточиться.

История… Да что же может быть забавного в работе инспектора Контроля?

Память не отзывалась и Маан, мысленно махнув рукой, начал рассказывать первое, что пришло ему на ум.

— Было одно дело. Много лет назад. Гэйн, нечего так ухмыляться! Впрочем да, ты тогда наверняка еще был молокососом без социального класса, — все с готовностью засмеялись, — Да и Контроль тогда был совсем другой. Мунн был молод, а инспекторов не набралось бы и два десятка. Тогда Луна только начала понимать, что такое Гниль и как с ней можно бороться. Каждую неделю появлялись новости о новых препаратах, которые могут блокировать Синдром Лунарэ, и не проходило и месяца чтобы какой-то доморощенный ученый не заявил, что загадка разгадана. Мы все хотели простых решений… Забыв о том, что у сложных задач простых решений не бывает. Ну да, я ушел в сторону… Извините. А история эта про одну девушку, которая жила здесь, на Луне, много лет назад.

— Красивую? — тут же спросил Тай-йин. Опять засмеялись.

— Да, наверно. Она была симпатичной, определенно. Хотя я, честно говоря, не помню точно ее лица. Ей было девятнадцать. И вот с ней случилась эта история, в которой я был лишь одним из действующих лиц.

— Впечатляющее вступление, шеф.

— Как обычно, — Маан попытался улыбнуться, но губы почему-то оказались сухими и твердыми, как старая древесина, — Вообще-то тогда мне это дело не показалось забавным, только сейчас я нахожу в нем некоторую иронию. И иронию весьма злую.

— Она схватила Лунарэ? — поинтересовался кто-то.

— Ее парень. Он был на второй стадии, когда мы за ним пришли. Высокий, крепкий, мечта любой девчонки. Он оставался таким же, когда я впервые увидел его, если не знать, что скрывается под этой красотой, никогда не догадаешься.

— Гниль.

— Да, он гнил изнутри. Вторая стадия, такое невозможно не заметить. Она тоже должна была знать, но она не обратилась в Контроль. Разумеется. В те времена с большой неохотой доносили на членов своей семьи, понадобилось два десятилетия информационной работы Контроля чтобы статистика выглядела такой, какой ее сегодня видите вы. Но я уже говорил, что тогда многое было иначе. Он стал Гнильцом, а она слишком его любила, или же слишком жалела, что в данном случае не играет никакой роли. Заметили его случайно, соседи. У него начали выпадать ногти. Гниль стала отторгать человеческую часть, ведь это тело уже принадлежало ей, и не она, а он был в нем случайным гостем. На него донесли, и мы прибыли на «оперативку», как сотни раз до этого. Но он умудрился сбежать.

— Ого, — протянул Хольд, — Хорошо же инспектора работали тогда.

Геалах незаметно шикнул на него, но Хольд и сам понял, что сказал лишнее.

— Такое случается сегодня, и тогда все было точно так же. Иногда Гнилец оказывается слишком проворен. Гниль всегда непредсказуема. Он сбежал и больше его не видели ни в том жилом блоке, ни в других. Скорее всего, нашел себе логово в каком-нибудь коллекторе или подземном фильтре. Когда ты на грани третьей стадии, вряд ли тебе понравится жить среди людей. Но я рассказывал про девушку. Честно говоря, она не имела для нас никакого значения, и мы забыли про нее. Тогда еще за укрывательство Гнильца не полагалось деклассирование, поэтому ее оставили в покое. Да и что от нее толку… Только однажды, года через пол, пришла мне заявка. Уже на нее.

Лицо Геалаха напряглось. Может быть, Гэйн слышал эту историю, хотя бы от Мунна, когда-то давно она была частью учебной дисциплины, но это было очень давно, когда сам Геалах вряд ли был инспектором. Может быть, он просто догадался. Маан заставил себя говорить размерено, прежним тоном:

— Кто-то из ее подруг заметил, что она в последнее время выглядит очень странно. Постоянно уставшая, странно реагирующая, какая-то обессилевшая, опустошенная. Точно от долгой болезни. Конечно, если твой парень оказывается Гнильцом, еще и не так будешь выглядеть, но это началось, как я уже сказал, месяцев через шесть после того случая. Мы навели справки, расспросили соседей, знакомых, родственников, все подтвердилось — она сильно изменилась. Некоторые отмечали приступы внезапного страха, сильную утомленность, рассеянность и прочее.

— Симптомы, — без выражения сказал Месчината со своего места. Маан посмотрел на его пустое лицо, почти скрытое слоями табачного дыма, замолчал на несколько секунд, заново подбирая слова.

— Да мы почти сразу все поняли. Тут дурак только не поймет. К тому же тогда, двадцать лет назад, даже у Контроля были весьма смутные представления о том, как передается Гниль. Отрабатывались многие версии, ни одна из которых так окончательно и не подтвердилась, но и ни одну нельзя было однозначно отмести. Мы не знали системы, принципов передачи, даже не предполагая, что у Гнили нет никакой системы и нет принципов. Тогда еще верили, что Гниль может передаться от одного человека другому при сколько-нибудь длительном контакте.

— Но целых полгода!..

— Это мог быть инкубационный период. В любом случае, мы обязаны были действовать. И Мунн послал меня. Тогда у меня был превосходный нюх, не то, что сейчас, — Маан улыбнулся, но никто не ответил ему на эту улыбку, — Я прекрасно понимал, чем все это закончится. Да мне и не надо было ничего делать, только придти, подтвердить наличие следа Гнили и все. Дальше все сделают остальные, уже без меня.

Продолжать было тяжело. Слова обрели плотность, застряли в горле слипшимся отвратительным комом.

«Зачем я им это рассказываю? — подумал он, — Это же глупо. Бог мой, как это все глупо…»

— Я до сих пор помню ее комнату. Даже не комнату, а комнатушку, ее социальный класс был очень невелик. Там была кровать, маленький шкафчик и стол со стулом. А больше ничего не было. И стены в отвратительных потеках. Сложно было представить, что там может жить человек, а она жила, и не один год. Странно, правда, ее лица я почти не помню, а каждую мелочь в комнате — помню. Хотя, наверно, уже и комнаты этой давно нет, и дома…

Маан обвел присутствующих взглядом. Его не интересовало, о чем они сейчас думают, ему просто нужна была пауза. Совсем небольшая, просто чтобы унять беспокойно забившееся сердце. У каждой истории должен быть конец.

— Я почувствовал сразу же. Чужеродное присутствие, которое мы привыкли называть запахом. Пробирающее по всему телу. Знакомое до отвращения. Запах самой Гнили, который ни с чем и никогда не спутаешь. Я почувствовал его еще до того, как открыл дверь. Я уже говорил, что тогда у меня был хороший нюх, я распознавал Гнильца за пятьдесят метров… Это было похоже на «тройку», но значения это уже не имело. Я увидел ее, и в глазах у нее был ужас. Нет, не так. Она была вся заполнена ужасом, когда увидела меня, но лишь в глазах он кипел, бурлил… Она тоже все сразу поняла, конечно. Они всегда сразу понимают, когда видят инспектора Контроля. Больше в комнате никого не было, да и трудно там было поместиться еще кому-то. Каморка и только… Я стоял и смотрел на нее, кажется долго. Я испытывал отвращение, как и при виде всякого Гнильца, отвращение, схожее с ослепляющей ненавистью, или их единый сплав. Но было и еще что-то. Жалость. Ей было девятнадцать лет, и ее жизнь была закончена. Все то, что последует после, уже не назовешь жизнью. Ребята Мунна не церемонятся с Гнильцами сейчас, да и раньше об этом не думали. Из лаборатории всегда доносились такие звуки… Мы даже знать не хотели, что там происходит, уж больно неприятные вещи там случались.

— И ты… — начал было Геалах тихо, но Маан не дал ему закончить.

— Я выстрелил. Просто достал пистолет, поднял — и выстрелил. У меня дрожала рука и мне пришлось выстрелить еще три раза, прежде чем она перестала шевелиться. Она уже не была человеком, только отвратительным слепком с него, я лишь подарил ей милосердие — как я думал. Ей и без того пришлось слишком долго мучиться в этой жизни чтоб я обрекал остатки ее тела и разума на новые страдания.

— Это было правильно, — серьезно сказал Тай-йин, — Я имею в виду… Многие из нас поступили бы также, верно? В этом нет ничего предосудительного, шеф.

— Конечно, — Маан поднял на него взгляд, — Но только история еще не закончилась. Дело в том, что когда я выстрелил… Когда она наконец замерла… В общем, запах, этот смрад Гнили, никуда не делся.

Молчание, повисшее над столом, было гуще табачного дыма.

— Вы хотите сказать… О черт, — Тай-йин недоверчиво уставился на него.

— Я не сразу понял. А потом открыл тот проклятый шкаф. Он был совсем небольшим, ребенку не спрятаться. Но внутри я нашел то, что и предполагал.

— Гнильца, — выдохнул Хольд.

— Да. Того. Он никуда не сбежал, а может и сбежал, но потом все равно вернулся. К ней. И жил там несколько месяцев. Он сильно изменился, конечно. Почти все атрофировалось и было отторгнуто кроме самой головы, остались лишь какие-то отвратительные лапы вроде паучьих, да и на них-то он не мог передвигаться. Огрызок плоти, беспомощный и уродливый. Она все это время прятала его там и кормила. Он был Гнильцом на третьей стадии, а она была человеком — до тех пор, пока я не подарил ей свое милосердие. Анализы потом подтвердили. Она не была больна. По крайней мере, не была больна Гнилью.

История была закончена, но Маан не ощутил облегчения, которого ожидал. Наоборот, в комнате словно стало более душно, а табачный дым сделался до отвращения едким и вязким. Захотелось холодного уличного воздуха, стылого, сырого и пропахшего дезинфектантом. Маан слабо улыбнулся, мимоходом подумав о том, что его улыбка должна выглядеть не лучшим образом.

— Вот такая история, ребята. Я предупреждал, что она не очень смешная.

Кто-то засмеялся, но сухим, не настоящим голосом. Геалах уставился в пепельницу, в которой тушил сигарету, и выглядел задумчивым. Хольд разглядывал свой бокал, как будто ища что-то, чего там определенно не было. Один лишь Месчината сохранил обычное выражение лица, может потому, что вообще не умел проявлять эмоций.

— Спасибо… Маан.

В обществе сослуживцев Геалах никогда не называл Маана по личному имени, так же, как и он не называл его Гэйном.

— Выпьем за то, чтоб эта история не повторилась, — обычно смешливый Тай-йин поднял бокал. Видимо, даже он был впечатлен.

Звон сдвигаемых бокалов прозвучал нестройно, вразнобой. Получился не чистый высокий звон стекла, а неприятный лязг.

Джин, скользнувший тяжелым комом по его пищеводу, тоже почему-то обрел неприятный привкус, какой-то маслянистый, с горечью. Маан поморщился. Старый дурак. Пришел и испортил всем настроение. Мог просто отказаться.

— У меня есть похожая история.

Голос, произнесший это, звучал за столом так редко, что Маан даже не сразу определил его владельца. Но, конечно, это был Месчината. Его узкое, кажущееся в полумраке желтоватым, лицо как обычно было бесстрастным — не лицо, а вырезанная из дерева маска какого-то идола с узкими прорезями глаз и тонкими острыми губами. У глаз Месчината тоже было необычное свойство — никогда нельзя было с уверенностью сказать, на кого они направлены. Видимо, оттого, что обычно они были полускрыты веками, Месчината и имел всегда свой обычный вид, не то сонный, не то равнодушный.

— Тоже хотите поделиться своим случаем? — спросил его Маан, — Надеюсь, ваш-то будет повеселее.

— Не мой, — так же ровно сказал Месчината, — Он произошел с одним моим знакомым.

Месчината замолчал. По тому, как он безразлично созерцал лица присутствующих, было не понятно, чем вызвана эта пауза. Когда Маан уже собирался открыть рот, Мвези проворчал:

— Ну выкладывай уже. Вечно с тобой так, закончишь не начав. Собрался говорить, так говори.

Месчината улыбнулся. Точнее, его губы остались недвижимы, Маан отчетливо видел это, но отчего-то возникло ощущение, что инспектор сейчас улыбается. Ощущение немного жутковатое, но знакомое всем тем, кто постоянно имел дело с Месчината.

— Я вспоминал. Дело тоже было достаточно давно, и я не ручаюсь, что помню все подробности.

— Надеюсь, ты припомнишь все раньше, чем мы заснем, — пробормотал Геалах.

Месчината не пользовался большой популярностью в отделе, и в этом не было ничего удивительного — для человека его сдержанности. Он был опытным инспектором, чей стаж уступал лишь самому Маану, Геалаху и, возможно, Мвези, но его текущий тридцать первый класс скорее всего был наивысшей точкой в его карьере. Месчината при всей своей несомненной профессиональности имел серьезный недостаток, он не умел или не желал работать в группе. Одиночка до мозга костей, он никогда демонстративно не сторонился общества, что подтверждалось и его регулярными визитами в «Атриум», но в то же время он словно жил в параллельном мире, в каком-то другом слое реальности, что делало невозможным его общение с остальными. Точно он всегда был скрыт за прозрачным пуленепробиваемым стеклом.

«Хороший парень, — сказал Маан о нем как-то Мунну, — Нервы как стальной трос. Но ведь холодный как ледяная статуя. Никогда нельзя понять, о чем он думает. У него превосходная результативность, может быть даже лучшая в отделе, но с ним тяжело работать».

«Ты сам его выбрал», — ответил тогда ему Мунн, и был прав.

Думая о нечеловеческой хладнокровности Месчината, Маан всегда вспоминал один случай, которому сам стал свидетелем несколько лет назад. Контроль тогда перетряхивал огромный подземный комплекс, кажется, какой-то старый завод, в недрах которого уютно устроилось большое «гнездо». Операция была масштабная, Мунн привлек сразу несколько отделов, не считая четырех или пяти отрядов Кулаков. У этого комплекса, имевшую огромную протяженность, было множество выходов, связывающих его с поверхностью. Отдел Маана должен был перекрыть один из них и блокировать любую возможность Гнильцов вырваться наружу. В том, что они захотят вырваться, когда внутри станет по-настоящему жарко, никто не сомневался.

При планировании Мунн не учел лишь одной детали. А может учел, но не счел ее по-настоящему важной. Помимо Гнильцов под землей были и другие жители. Деклассированные — бездомные, лишенные социального класса. Подземный комплекс приютил их также, как и Гнильцов, огромная площадь позволяла сосуществовать бок о бок любым существам, отверженным городом. Грязные, ослепленные «римскими свечами» Кулаков, напуганные, сбитые с толку — они повалили наружу сплошной толпой, наступая друг на друга, завывая от ужаса, выкрикивая какие-то проклятия и ругательства.

Маан расположил своих людей цепью, с интервалом шагов в десять. У него был приказ Мунна — ни в коем случае не выпускать ни одной живой души на поверхность. Все Гнильцы должны быть выявлены и задержаны или нейтрализованы. И в этой мутной волне, состоящей из грязных человеческих тел, Маан отчетливо распознал запах Гнили. Не самый запущенный случай, в лучшем случае «двойка», а то и обычная «единица». Такие не представляют серьезной опасности, но и выпускать их недопустимо.

«Выход заблокирован!» — рявкнул тогда Маан, и от его крика толпа на мгновенье замерла, подалась назад — как волна, встретившая сопротивление каменного мола.

Но почти тот час страх заставил ее вновь качнуться вперед. Здесь уже не было отдельных людей, все смешалось в один огромный ком серой протоплазмы, подчиненной лишь одному стремлению — выбраться, спастись из подземной ловушки, где раздавались выстрелы, крики и чьи-то полные боли и ненависти возгласы. Толпа не рассуждает — и Маан, ощутив мгновенный возникший в груди мятный холодок, вдруг понял — сейчас она пойдет вперед. И не остановится. Гнилец, невидимый среди людей, окажется на свободе, и уйдет.

Маан начал стрелять в воздух, но кроме его выстрелов эти люди слышали и другие — отрядов, работающих на зачистке там, внизу. Маан не видел отдельных лиц, но ощущал себя мишенью для десятков глаз и против воли стал медленно отступать, выставив перед собой пистолет, показавшийся уже не смертоносным инструментом, а нелепой и бесполезной игрушкой. Цепь инспекторов дрогнула. Геалах, Лалин, Тай-йин — все они начали медленно пятиться, не в силах противопоставить что-то этой перемалывающей саму себя волне ужаса и ненависти. Маан тогда отстраненно подумал, что еще несколько секунд — и толпа устремится вперед. Как исполинская масса воды, которой одна лишняя капля позволит проломить плотину. В магазине осталось десять патронов или немногим больше — но это уже ничего не даст. Еще несколько секунд, и толпа хлынет вперед, уже не останавливаясь. В тот момент Маан думал не о себе, лишь о Гнильце, который вырвется на свободу и уйдет. Лишь это казалось ему досадным.

А потом над головами разнесся чей-то голос. Не очень громкий, но очень отчетливый, звучный, как будто каждая произнесенная буква была отлита из острого блестящего металла.

— Каждый, кто подойдет ко мне ближе, чем на три метра, будет убит.

Это был Месчината. Он не говорил ничего про Санитарный Контроль, про то, что объект заблокирован, он просто констатировал факт своим равнодушным голосом, который так редко можно было услышать в отделе. Единственный из инспекторов, Месчината не сдвинулся с места. Он стоял и без интереса созерцал толпу, его пустые серые глаза скользили по лицам, не останавливаясь ни на одном. Как будто он видел не скопище напуганных и разъяренных людей, а что-то совершенно обыденное и даже надоевшее — старую стену дома или покосившееся ограждение. И Маан, посмотревший на него тогда, вдруг с изумлением понял, до чего же Месчината не похож на то, что обычно называется человеком. Толпа была ему просто не интересна. Он смотрел на нее с безразличием, и оно вовсе не было наигранным. Пистолет он держал в опущенной руке, сам казался расслабленным, даже каким-то растекшимся, сонным, но толпа, заворчав, ощутила его присутствие, заволновалась.

Слишком поздно, понял Маан, минуту назад это еще могло бы помочь, но не сейчас. Передние ряды уже утратили всякое желание пересекать невидимую черту, но сзади на них напирали, и людей в тесном пространстве становилось все больше. Вереща и глухо стоная из-под земли показывались все новые покалеченные люди, и вливались в толпу. Обезображенные, полу-ослепшие, напуганные, они рвались в сторону единственного выхода, с трудом осознавая происходящее. Слепая человеческая эмоция, слепленная из десятков, а может уже и сотен отдельных комков. Ей нечего было противопоставить, и Маан чувствовал это, нащупывая свободной рукой запасной магазин. Встреть этот человеческий поток яростью — он ответит тебе ней же. Огонь нельзя потушить огнем. Хлестни по толпе свинцовая плеть, та лишь окончательно озвереет. И тогда все закончится очень быстро — пожалуй, быстрее, чем он успеет расстрелять все патроны.

«Сейчас», — подумал Маан, ощутив очередной движение в толпе. Критическая точка. И он угадал — толпа двинулась вперед.

А потом он услышал выстрелы. Стреляли из штатного пистолета, но не это удивило Маана. Выстрелы раздавались друг за другом с одинаковым интервалом. Блим! Блим! Блим! Это было похоже на чью-то тренировку в тире. Кто-то размеренно в одном темпе опустошал магазин и этот жутковатый ритм наполнял все происходящее какой-то иррациональной нереальностью. Блим. Блим. Блим. Ровный перестук, механический и равномерный.

Это стрелял Месчината. Иногда после его выстрела кто-то падал. Иногда нет. Он просто вел рукой вдоль толпы, спокойно и собрано, как и все, что он обычно делал — и из этой руки вырывались неяркие оранжевые лепестки, мгновенно опадавшие. Какое-то мгновенье казалось, что толпа пересилит себя, дернется еще раз — и хлынет вперед сокрушающим потоком, размазывая по дорожному покрытию кровь, оставляя за собой красные и сизые потеки. Возможно, так и было бы, отступи Месчината хоть на один шаг. Но он оставался на месте и продолжал свое страшное упражнение с размеренностью метронома. Не кровь испугала этих людей, не выстрелы — под землей они к тому моменту трещали не переставая — ее ненависть и страх разбились об эту новую для них преграду, состоящую из безразличия. Месчината расстреливал толпу без всяких эмоций, и даже без интереса. Он просто производил рутинную и, пожалуй, немного скучную процедуру.

Почему-то это сработало.

Спустя несколько минут экстренно вызванный Мааном резерв Кулаков вклинился в толпу как боевой молот, расшвыривая вокруг себя тела и активно работая прикладами. И страх перед неизвестным и непонятным, символизируемым Месчината, сменился привычным хрустом костей и обычной паникой сминаемых людей. Выход был заблокирован.

Позже Месчината сказал, что старался никого не убить. Действительно, из раненных им лишь двое скончались позже. В магазине его пистолета оставался ровно один патрон. Месчината даже не достал запасной. «Это сбило бы с ритма, — сказал он тогда, встретив удивленный взгляд Маана, — Я не мог этого позволить. Они боялись меня только пока я стрелял». Ответ этот был непонятен, но Маан почему-то вспомнил старую книжку, которую отец ему читал в детстве. Там был нарисован индийский факир с флейтой, и перед ним в плетеной корзине — танцующая змея. Отец объяснил ему, что стоит факиру хоть на секунду замолчать — и чары рассеются, змея тут же нападет. Она танцует только пока загипнотизирована музыкой. Маан подумал о том, что и стрельба эта, видно, была разновидностью какой-то дьявольской музыки, имеющей власть над человеческими чувствами. «А если бы ты выпустил последний патрон, а они не остановились бы?» — спросил он. Месчината не ответил. Только улыбнулся своей обычной улыбкой, почти невидимой, не затрагивающей губ.

— Надеюсь, ты припомнишь все раньше, чем мы заснем, — сказал Геалах.

Месчината не обиделся. Маан вообще сомневался на счет того, что Месчината способен обидеться на кого бы то ни было.

— Я все помню. Это было не со мной. С одним моим знакомым. Он служил в Контроле, и тоже инспектором.

— И, конечно, тоже тридцать первого класса? — поинтересовался Тай-йин с ухмылкой.

Но Месчината оставил эту реплику без внимания — как оставлял и многое другое. Слова, которые были ему не интересны, просто проскальзывали сквозь него.

— Он был хорошим работником. Начальство его ценило. Он не был лучшим, но он был хорош, так о нем говорили.

— Тогда это точно не автобиографический случай, — вставил Геалах, — Я уже не волнуюсь.

— Он был женат. Жена была моложе его на несколько лет. Они любили друг друга. Мне кажется, по-настоящему. Я редко у них бывал, но всякий раз, когда заходил, видел, как он смотрел на нее. А она — на него.

Голосу Месчината по своей мелодичности было далеко до Тай-йина, но в нем была своя внутренняя красота, точно словами он сплетал какой-то сложный, лишенный симметрии, узор, от созерцания которого было сложно оторваться. Даже шумный Геалах, явно готовившийся отпустить очередную остроту, вдруг примолк.

— Он убивал Гнильцов, это была его работа. Он убивал их много. Так много, что сам давно потерял счет. В его действиях не было ненависти. Он не ненавидел их, просто они были частью чужой жизни, которую он должен был истреблять. У него был хороший нюх и твердая рука. Он чувствовал себя лимфоцитом, который борется против заразы, уничтожая ее по крохам. И находил в этом удовольствие.

Месчината говорил мягко, его голос убаюкивал. И это контрастировало с его мертвым лицом, которое, казалось, было холодным и твердым на ощупь. Рассеянно слушая его, Маан думал о том, каким образом этот человек мог оказаться на службе Контроля — и в его, Маана, отделе.

— Он работал допоздна, его социальный класс был не очень высок. Ниже, чем у любого из нас. Поэтому ему приходилось работать по двенадцать часов в день чтобы хватало на рагу из водорослей и белковый кисель. Но когда бы он ни пришел домой, его встречала та, которую он любил. Она улыбалась ему, и он был готов жрать водоросли до конца своих дней. Иногда говорят, что мужчина и женщина созданы друг для друга. Это банальность, но именно она приходила мне на ум всегда, когда я их видел. Прекрасная пара.

Маан понял, что будет дальше, хоть никогда и не слышал этого рассказа. И от неприятной догадки под языком распространился неприятный привкус с запахом железа и джина.

— Он не сразу это почувствовал. Сперва ему казалось, что все это морок. Каждый день на работе ему приходилось видеть разные вещи. Он подумал, что просто его нюх дезориентирован. Так иногда бывает с каждым из нас. Любой инспектор рано или поздно начинает сомневаться, что из ощущаемого им реально, а что нет. Момент сомнения. Да, ему стал мерещиться запах. Запах Гнили. Не на службе, где он давно стал привычен, а дома. Он приходил и, стоило только шагнуть за порог, ему казалось, что он вновь чувствует его. Запах был очень слаб, едва ощутим. Не каждый инспектор бы ощутил его, но он, мой приятель, всегда привык полагаться на свои чувства. Ему стало страшно. Если раньше он с нетерпением ждал того момента, когда окажется дома, теперь это начало его пугать. Его сослуживцы стали замечать, что он стал постоянно напряжен. А он просто боялся. Он, считавший себя лимфоцитом в борьбе со скверной, не боявшийся даже тогда, когда смерть заглядывала в лицо — он узнал ужас. Может, впервые в жизни.

Геалах плеснул в свой стакан джина, бросив взгляд на Маана, налил и ему. Выпили молча. В этот раз жидкость показалась еще более отвратительной. Маану пришлось сделать усилие чтобы удержать ее в себе. Тотчас отозвалась печень. Глубоко под ребрами тревожно заныло, заворочалось, задвигалось. Хорошо, что в «Атриуме» было достаточно темно, Маан подумал о том, что наверняка в этот момент побледнел. Ладонь правой руки пришлось под столом прижать к боку. Это не принесло облегчения, но Маан машинально, легкими движениями пальцев, стал массировать ноющее место.

Это ничего. Знакомо. Пройдет.

— Он стал следить за ней. Нет, не следить. Он боялся даже признаться самому себе в своих подозрениях. Он просто стал смотреть. Она замечала его нервозность, его приступы паники, но считала их следствием его работы. Даже предлагала ему покинуть службу. Она не понимала этого. Инспектор не может оставить Контроль, потому что он его часть. Его клетка. Его лимфоцит, способный существовать в одном и только в одном организме. И знающий только одну работу. Сперва ему показалось, что она не изменилась, и несколько дней его сердце звенело, испытывая осторожную радость. Она вела себя как обычно, хотя и замечала его непривычную скованность. У нее не было никаких признаков. Он знал все признаки Гнили наизусть, любой из них, ведь многие годы его работой было находить их в других людях. Он был специалистом по Гнили. По ее искоренению. Он обследовал ее, осторожно, незаметно, против воли испытывая отвращение к тому телу, которое когда-то любил. Когда она прикасалась к нему, он вздрагивал. Страх ел его изнутри, ел живьем. Как запертый в грудной клетке паразит. И он ничего не мог с этим поделать.

Слова Месчината действовали на всех, и Маан вновь вспомнил танцующую змею с картинки. Лица присутствующих потемнели, глаза сделались невыразительными. Наверно, каждый сейчас думал о чем-то своем, а мерный поток слов Месчината лишь направлял их мысли в общем направлении. Маан подумал, не прервать ли его? Возможно, уже через несколько часов им предстоит брать «гнездо», не дело идти ребятам в таком настроении. Но прервать сил не было, непроизнесенные слова замерли на языке, сделались тяжелыми, неуправляемыми.

— Он уже почти убедился в том, что нюх его подводит. Что все это — следствие разыгравшихся нервов, утомленных работой. Ведь не было никаких признаков. Она заметила, что ему полегчало, он вновь стал похож на человека, которого она любила. Он уже был готов посмеяться над своими страхами, такими глупыми и безосновательными. Но потом но случайно нашел его. Вы знаете, о чем я. Оно всегда начинается одинаково. Каждый раз. Он нашел его случайно, сам того не желая — на ее стопе. Просто небольшое пятно. Размером с монету, темное, как свежий синяк.

— Бога ради, обязательно это рассказывать? — Мвези раздраженно оттолкнул от себя бокал, — Не хочу это слушать!

— Почему? — Месчината не удивился и не обиделся.

— Это дерьмо, вот почему! Каждый раз, когда ты что-то рассказываешь, меня наизнанку выворачивает. Неужели нельзя хоть раз…

Вошел Лалин. Видимо, он успел вздремнуть час, потому что выглядел не таким сонным, как на службе. На его молодом, не знающем морщин, лице сияла улыбка. Отчаянно стараясь выглядеть старше своих лет, он часто пытался придать ему выражение суровой решительности, копируя своих старших сослуживцев, но тщетно — не улыбаться он не мог. Слишком много жизнелюбия и свежих молодых сил было заключено в его невысоком теле.

— Вот и я! Ждали, нет? Ну, отлично… Вымотался как собака, господа. Кто заведует джином? Попрошу! А что вы такие мрачные?

Лалину было немногим больше двадцати, но он имел тридцать шестой класс — отличный результат для такого возраста. Поговаривали, что он один из самых перспективных служащих, и Маан склонен был с этим согласиться. Как и других ребят, Лалина он выбирал сам, и до сих пор не помнил ни одного случая, когда пожалел бы об этом решении. Конечно, он был молод, но с лихвой заменял отсутствие опыта хорошим чутьем, покладистостью и умением трезво оценивать ситуацию, насколько паршивой бы она ни выглядела. Несколько раз это сослужило ему хорошую службу.

— Месчината рассказывает историю, — проворчал Хольд, тоже явно не пребывавший в восторге от услышанного, — Но, кажется, он уже закончил.

— Это не конец, — невозмутимо отозвался Месчината.

— Да? Ну и я послушаю! — Лалин сам налил себе джина и развалился в свободном кресле, — На чем остановились?

Геалах бросил взгляд на Маана, тот лишь пожал плечами. И Месчината продолжил.

— После того, как он нашел пятно, он пытался заставить себя поверить в то, что это ошибка. Хотя и знал, что Гниль не ведает ошибок. Это был поцелуй Гнили, предвещавший скорый кошмар. И он ничего не мог с этим сделать. День за днем он с отчаяньем приговоренного пытался убедить себя в том, что ошибается, но как можно убедить, если его глаза и его чутье говорили об обратном? Она больше не была человеком, но ее человеческая оболочка, еще не понявшая всего ужаса произошедшего, оставалась рядом с ним. Встречала его со службы. Целовала, ложась спать. Спрашивала, почему он мучается бессонницей и потерял аппетит. И он смотрел в ее глаза, которые уже не принадлежали ей. И не мог ничего сделать. Он должен был сдать ее. В лабораторию, ребятам Мунна в белых комбинезонах. Или убить собственноручно. Он сотни раз делал и то и другое. Как и мы все, он считал себя инструментом Контроля. Но иногда даже самый надежный инструмент бессилен. Он не мог этого сделать и скорее бы отгрыз себе обе руки, чем что-то предпринял. Он просто оставался рядом и смотрел. Бессильный, сам полумертвый, опустошенный. А она менялась. Сперва пятно увеличилось, но не очень сильно, она его даже не замечала. Первая стадия, самая быстрая… У нее понемногу стали выпадать волосы. Она мыла их по три раза в день и жаловалась на водопроводную воду. Глаза ее изменили цвет, с зеленых на карие. Но, кажется, она не заметила и этого. Он наблюдал за ней, с тревогой, с отчаяньем. И пытался найти в себе силы. Когда она спала, он доставал пистолет и прикладывал к ее виску. Уговаривал себя сделать небольшое движение — чтобы избавить их обоих от мук. Потом вновь ставил пистолет на предохранитель. Ему казалось, что он сходит с ума. Возможно, так оно и было на самом деле.

— Хорошенькая же история… — пробормотал Лалин, улыбка которого уже потускнела, — У меня, признаться, аж кишки похолодели.

— Тоже считаешь, что пора завязывать? — спросил Мвези.

— Н-нет… Пожалуй… Я бы дослушал. Да-да, пусть быстрее будет конец.

— На второй стадии она чувствовала себя превосходно. Ее тело было полно силы. Досаждавшие прежде болезни исчезли. Если не считать проблем с волосами, она чувствовала себя превосходно. И, конечно, не понимала источника всего этого. А он был слишком слаб чтобы сказать ей. Он был инспектором Контроля, но в то же время был и человеком. А для человека есть вещи, которые невозможны просто в силу его природы. Потом ей стало хуже. Конец второй стадии. Гниль уже завершила свои приготовления и была готова нанести окончательный удар. Он боялся за нее. За то, что ее может почувствовать проходящий по улице инспектор. За то, что подозрительные соседи могут оформить заявку на нее. Каждый раз, когда он приходил домой, его сердце оглушительно билось. Но если раньше оно билось от радости, теперь — от тревоги и предчувствия. Каждый раз ему казалось, что он найдет пустую квартиру. И всякий раз, когда она выходила навстречу ему, он ощущал не облегчение, а еще большую боль. Сколько так могло продолжаться? Ей становилось все хуже. Если раньше, ее переполняли силы, то теперь она большую часть дня проводила лежа. Ее мучали боли во всем теле. Стало портиться зрение. Кожа становилась шершавой и грубой, точно наждачная бумага. Он не знал, что сотворит с ее телом Гниль, но ему оставалось лишь быть сторонним зрителем. Он, посвятивший себя борьбе с Гнилью, теперь был ее пленником.

Месчината бесшумно вздохнул. Маан подумал, что он вновь сделает долгую паузу, однако тот почти сразу продолжил:

— Она начала догадываться. Не вслух, но по ее глазам — тому, что от них осталось — он понимал это. Она боялась спросить или предположить. Но, кажется, уже понимала. Когда он лицемерно спрашивал, не вызвать ли врача, она говорила, что не стоит — к чему безрассудно тратить социальные очки, которых и так немного, на мелкую простуду? Потом она перестала ходить. Срослись суставы, потеряв подвижность. Ее ноги уже были бесполезным придатком. Начались сильные боли в спине — он предполагал, что там растут новые кости. Возможно, дополнительные ребра. А может, Гниль растила внутри костный новый каркас. Она никогда не делиться своими планами. Кожа практически потеряла чувствительность. Она могла тушить окурки о себя, и вряд ли бы это заметила. Нос практически исчез, и все лицо ее сильно изменилось. Костная ткань разрасталась, хрящи поменяли свое местоположение. Но, кажется, она не замечала всего этого, проводя дни напролет в полузабытьи. Он спрятал все зеркала. Он предчувствовал скорую развязку. И однажды ночью все кончилось. Он проснулся от оглушительного выстрела.

Маан пытался не вслушиваться в слова, неприятный привкус джина во рту не пропал, напротив, почему-то сделался сильнее.

— Она взяла его пистолет. Она знала, где он. Дослала патрон, сняла с предохранителя и, — Месчината выпрямил указательный палец и коснулся своего лба над правым глазом, гладкого лба, обтянутого желтоватой кожей, — Выстрелила. Он нашел ее. То, что когда-то было ей. И почувствовал… облегчение. Пытка закончилась. Она сама помогла ему. Он был ей благодарен. Ну а потом уже не было ничего интересного. Мунн, узнав про эту историю, конечно все понял. Да и что тут не понять. Моего приятеля чуть не уволили со службы. История была неприятная, но ее не предали огласке. Старик Мунн сделал все чтоб те, кто о ней слышали, не очень стремились ее разболтать. Может, поэтому и наказание было невероятно мягким. Кажется, его понизили на пять классов, и только.

Воцарилось недолгое молчание. Маан подумал, что Мвези скажет что-то язвительное, но тот лишь сердито сопел.

— А как… Как звали того инспектора? — спросил Лалин, на которого история, судя по всему, произвела не такое тягостное впечатление, как на остальных.

— А что?

Лалин смутился.

— Да просто так. Я подумал… Впрочем, это, конечно, не играет никакой роли.

— Никакой, — подтвердил Месчината, отводя от него свой равнодушный мертвый взгляд, — Конечно, никакой.

— Я слышал похожую историю, — сказал Лалин, которому, похоже, не терпелось стать центром внимания, и который был слишком несдержан чтобы выдержать паузу, — Один парень из восьмого. Только не жена, а… сын. Да, сын, вроде… И, значит…

Маан ощутил вибрацию войс-терминала в кармане. Слабую, вроде легкой щекотки. Он нахмурился — за многие годы его службы Кло давно привыкла к тому, что домой он может явиться в любое время, и никогда не отвлекала его звонками. Нет, это явно была не Кло.

Он достал небольшую пластиковую коробочку и поднес ее к уху.

— Маан. Слушаю.

И совсем не удивился, услышав в трубке голос, который он и ожидал услышать.

— Собирай свою группу, Маан. Пора.

ГЛАВА 6

Ребята сразу все поняли, хотя он не сказал и слова — замолчали, притихли, даже громко рассказывающий что-то Лалин вдруг замолк на полуслове, устремив на Маана вопросительный взгляд. Свора хорошо натасканных псов всегда ощущает близость скорой охоты. Особенный запах. Будоражащий кровь.

— Началось, — сказал Маан негромко, однако не сомневаясь, что каждый из присутствующих сейчас обратился во слух, — Мунн дал команду. Выдвигаемся.

Ребята заворчали, заворочались. Они ждали этого момента, ждали целый день, но сейчас, когда протрубил охотничий рог, старались выразить недовольство.

— Весь вечер загубил, — сказал, поднимаясь Мвези, — Я как чувствовал. Кто ж ночью «гнездо» берет?

— Ночью самое верное время, — ответил Хольд, который, в противоположность ему, выглядел собранным и деловито поправлял кобуру с револьвером, — Ночью многие Гнильцы размякают. Сам знаю.

— Но при этом и не видно не зги! Даже с фонарями и «римскими свечами» будем слепы как новорожденные крысы!

— Гнильцы тоже далеко не все видят в темноте, — поспешил сказать Маан, — По статистике, подобная перестройка сетчатки… Забыл. Да и без разницы! Все готовы?

Маан оглядел своих людей, на каждом останавливая взгляд. Нет, опасения были напрасны. Все здесь, и все готовы выполнить свой долг. Он боялся, что кого-то развезет от джина, но ни малейших признаков хмеля в глазах Маан не заметил. Инспектора были возбуждены, но отнюдь не алкоголем. Геалах, Хольд, Тай-йин, Месчината, Лалин, Мвези — все молча ждали его приказа. И Маан не собирался заставлять их ждать слишком долго.

— Я поеду на «Кайре» с Геалахом, для вас уже вызваны фургоны, будут здесь через две минуты. Выдвигаемся немедленно. Инструкции на месте.

— Ясно, — кивнул Тай-йин. Он не добавил «шеф» и не пошутил. Шутки закончились. Начиналась работа.

Минуту спустя Маан с Геалахом уже сидели в мягко ворчащей двигателем «Кайре». Над их головами сменяли друг друга тусклые лиловые виноградины осветительных сфер. В их призрачном свете лицо Геалаха казалось восковым слепком, черты заострились. Маан подумал, что и сам сейчас должен выглядеть похоже.

— Ребята в норме? — спросил он, просто чтобы нарушить тишину.

— Абсолютно, — кратко ответил Геалах, не отвлекаясь от дороги, — Ни один не пьян.

— Будем надеяться. Пожалуй, даже хорошо, что это случилось сегодня.

— Пропал вечер в «Атриуме». В следующий раз мы туда сможем попасть не скоро.

— Я не заметил действительно недовольных.

Геалах помолчал, потом сказал:

— Ребята застоялись. «Гнездо» — отличный способ встряхнуть их. И они сами давно этого ждали. Я думаю, мы отлично сработаем.

— Мы давно не работали по «гнездам», Гэйн. Все-таки не наш профиль.

— Тем лучше. Я давненько не участвовал в большой охоте, — Геалах привычно подмигнул ему, — Иногда для нервов это лучше хорошего вечера за бокалом джина. Черт возьми, если я не привезу сегодня Мунну хотя бы одного скальпа, пусть понизит меня в классе на десять позиций!

Это возбуждение было не наигранным, Маан знал Геалаха достаточно хорошо чтобы понять, сейчас тот и в самом деле предвкушает развлечение. Маан прислушался к собственным чувствам, но ничего особенного не заметил. Грядущая охота не вызывала в нем того всплеска адреналина, как ранее, скорее даже он ощущал легкую, тянущуюся как ноющая зубная боль, апатию.

— Мунн предлагал мне не участвовать, — сказал он Геалаху зачем-то, — Сдать группу тебе.

— Отчего это?

— Боится за мое здоровье. Мы, старики, хрупкий народ.

Но Геалах не свел все к шутке. Он мельком взглянул на Маана, и в его взгляде мелькнуло что-то, что можно было принять за тревогу. Но в таком освещении Маан за это не поручился бы.

— Если об этом говорит Мунн…

— К черту Мунна. Он уже относится ко мне так, точно я почетный инспектор, годный только на то чтоб приходить к школьникам на открытый урок и звенеть медалями.

— Он не предложил бы это, если бы не имел причины. Серьезной причины.

— Я уже не тот, что раньше, Гэйн. И это самая серьезная причина для меня последние несколько лет.

— Оставайся сверху, — неожиданно сказал Геалах, — Я поведу группу. У меня получится, ты знаешь. Я ребят чувствую.

Он мог бы — понял Маан. У Геалаха действительно хорошая репутация в отделе, и из него получится отличный лидер, что в бою, что в рутинной работе. Парни его любят, даже Месчината. У него врожденное умение вести за собой, подчинять своей воле, отличный командирский задаток.

Маан вдруг понял причину своей странной апатии, и даже удивился, до чего она проста. Геалах действительно был бы хорошим командиром. Возможно, более хорошим, чем он, Маан, даже в свои лучшие времена.

— Чего улыбаешься?

— Да так, подумалось… Нет, я поведу группу, Гэйн, все в порядке.

— Настаивать не буду, — Геалаху удалось пожать плечами, не отрывая руки от руля, — Знаю, ты упрям, как черт. Может, «микстуру» примешь?

— Зачем? Я давно не использовал эту дрянь.

— Почему дрянь? Неплохая штука. Заряд адреналина — и в то же время спокоен, как скала. Я сам иногда перед сложным делом вкалываю. Хочешь? У меня как раз пара доз осталась.

Геалах запустил руку куда-то во внутреннее отделение на приборной панели, а когда вынул, на узкой ладони едва заметно блестели две капсулы с шариками авто-инъекторов. Небольшие, меньше пистолетного патрона, с коротким номером на боку. Жидкости внутри видно не было, но Маан знал, что она там есть — кажущаяся вязкой и густой капля чайного цвета.

Он не любил «микстуру», хотя в прошлом изредка и принимал. Ничего страшного она в себе не таила, обычный инъекционный стимулятор, употребляемый и Кулаками и инспекторами на службе. Щелчок, в твою кровь падает застывшая коричневая капля, а потом твое тело делается легким, послушным, гибким — и очень опасным. Правда, через несколько часов «микстура» одарит тебя уже совсем другими ощущениями вроде раскалывающейся звенящей головы, боли в мышцах и головокружения.

Маан заколебался. Он уже боялся доверять своему телу, зная, насколько оно уязвимо. «Микстура» позволит ему быть эффективнее, пусть и не надолго. Что ж, по крайней мере он не будет выглядеть дряхлой развалиной перед своим отрядом.

— Я тоже возьму, — сказал Геалах, расценивший, видимо, его задумчивость как нерешительность.

И, подтверждая свои слова, взял одну из капсул и небрежно коснулся ее торцом внутренней части собственного предплечья.

— Давай сюда эту гадость. Но, клянусь, я использую ее в последний раз.

— Разумеется, старик.

Капсула на ощупь была холодной, Маан машинально растер руку в месте инъекции и, оттянув манжету рубашки, вонзил скрытую иглу. Боли не было, только короткий укол в мышцу, почти сразу сменившийся легким покалыванием. Не больнее, чем коснуться канцелярской кнопки.

Через несколько секунд начался эффект. Сперва мир перед глазами стал немного более мутным, но это почти сразу прошло. Зазвенело в ушах. Стало жарко, точно тело вдруг стало выделять гораздо больше тепла и это тепло, не успевая излучаться в воздух, стекало по его рукам и концентрировалось в пальцах. Первичный эффект «микстуры» был отчасти схож с алкогольным опьянением, но быстро проходил, оставляя после себя немного искаженное восприятие окружающих цветов.

— Порядок? — Геалах почему-то внимательно вглядывался в его лицо.

— Да, — через силу отозвался Маан, растирая ладони, — Давно не употреблял эту дрянь. Теперь я половину ночи не буду спать из-за проклятой мигрени.

— Зато у тебя будет, чему болеть, — отозвался Геалах, снова переключаясь на дорогу, — Да и мне будет спокойнее, если я доставлю тебя Кло с головой на плечах. Она ведь может заметить разницу.

Маан собирался парировать шутку, но войс-терминал опять завибрировал. Еще непослушными после «микстуры» пальцами Маан щелкнул кнопкой, принимая вызов.

— Маан! Это Мунн. Как у вас там?

Мунн редко позволял себе задавать подобные вопросы, лишенные конкретики, но сейчас и он был напряжен, Маан понял это по голосу.

— Все в порядке, группа выдвинулась. Расчетное время прибытия — плюс шесть минут. Дороги свободны, ехать не далеко.

— Хорошо. Отряд Кулаков уже на месте. Оцепили здание, ждут вас. Действовать придется практически сразу же.

В желудке неприятно похолодело.

— Без подготовки?

— Да. С ходу. Нет времени на подготовку, Маан.

— Но так нельзя… — Маан растерялся, — Мои люди не в курсе ситуации. Нужны карты, нужны проработанные маршруты, нужно взаимо…

— Не тот случай, — коротко отрубил Мунн, сухой и необычно раздражительный, — Мы думали, у нас есть в запасе дня два. Или сутки. Но наблюдатели замечают активность в «гнезде». Понимаешь? Активность. Это значит, что ублюдки готовы сменить логово. Мы не можем этого допустить. Действовать будете по обстоятельствам.

— И всего один отряд Кулаков?

— Это мобильный резерв, я поднял его по тревоге. Остальные будут у вас не раньше, чем через час. Нельзя терять это время.

Маан скрипнул зубами. Превосходно. Разведка боем — достойное завершение приятного вечера. Если можно назвать разведкой попытку самому залезть Гнильцу в глотку.

— Может, этого и хватит, зависит от того, что мы встретим там.

— Деталей не знаю, спросишь у Кулаков по прибытии. Кажется, там не больше трех-четырех Гнильцов. Вас семеро, да десять Кулаков — не самый скверный расклад, а?

— И не в таком работали… — пробормотал Маан, — На подкрепление рассчитывать можно?

— Не сегодня, Маан. Гнильцы уже готовы смыться. Вы должны сделать все сами. Все в порядке?

— Да. Я думаю, да.

— Помни, Геалах может сменить тебя. Если… — голос Мунна в войс-терминале сделался тише, — Если хочешь, я сам прикажу ему. Это нормально. В данной ситуации.

— Нет, — твердо ответил Маан, — Уже решено. Я сам поведу группу.

— Хорошо. Сообщи мне, как только будете начинать.

— Я сообщу.

Мунн отключился внезапно, не сказав «Отбой!». Войс-терминал, несколько секунд назад издававший человеческий голос, вновь оказался обычной плоской коробочкой из пластика и металла. Маан глядел на нее некоторое время, словно в ней было сокрыто что-то важное, что не сказал сам Мунн.

— Действуем с разбега, — сказал он Геалаху, — Мунн так решил. Десяток Кулаков и все. Говорит, мало времени.

Во рту было необычно сухо, фразы получались короткими, рубленными.

— Добро. Старая добрая разведка боем?

— Угу.

По мере того, как дьявольская «микстура» рассасывалась в крови, проникая в каждую клетку, Маан начинал ощущать прилив сил и желание немедленно действовать. Гладкий металл спрятанного в кобуре пистолета сейчас казался ему манящим, он едва удерживался от того чтобы вытащить бесполезное пока оружие. В бой. В схватку. Даже глаза пришлось прикрыть, мир запестрил оранжевыми и синими точками. Это ощущение было ему не внове. Разве что необычно долго кружилась голова, но Маан списал это на естественную реакцию организма, отвыкшего от подобных химических допингов. Черт возьми, в последнее время он даже кофе старался много не пить…

К месту они подъехали не через шесть минут, а через четыре с небольшим — Геалах гнал свою «Кайру», превышая установленные лимиты скорости. Сперва Маану показалось, что они остановились на пустыре. Тишина — первое, что он отметил, выбравшись из автомобиля. Это была окраина жилого блока, погруженная во тьму, здесь не было ни светящихся окон, ни вывесок, ни даже указателей. Полоса мертвой земли, пустая и единообразная, лишь изредка нарушаемая изломанными и проржавевшими каркасами пришедших в негодность домов. Маан не любил такие места. Это было даже хуже окраинных трущоб. Полное отсутствие человека. Полная тишина. Лишь мертвый камень и обнаженные ломкие скелеты ржавой арматуры.

— Кажется, нам сюда, — сказал Маан, указывая на один из каменных остовов, сохранивших форму наподобие окружности, — Мунн говорил про стадион.

Сейчас, конечно, это мало напоминало стадион, скорее пустой, изъеденный насекомыми череп, зияющий многочисленными провалами. Покосившийся корпус когда-то белоснежного здания выглядел ветхим, едва удерживающимся на поверхности, даже жалким. Как выглядит всякое сооружение человеческих рук, заброшенное, абсолютно ненужное, растратившее свою полезность и забытое. Глядя на причудливый остов, Маан даже испытал что-то похожее на сочувствие.

«Это все „микстура“, — подумал он, пытаясь отыскать хоть одну живую душу вокруг, — Зря согласился».

— Приятное местечко, — сказал Геалах, закуривая, — И подходящее для «гнезда» во всех смыслах. Заброшено, темно, тесно, наверно и сырость…

— Гнильцы любят подобные места.

— А это сошло бы у них за настоящий дворец! Хорошо, что большая его часть уже обрушилась. Иначе бы нам пришлось здесь гулять неделю.

Геалах был прав, от стадиона сохранилась едва ли треть, да и та не выглядела надежной. Уровня четыре, не больше, прикинул Маан. Семнадцать человек… Пожалуй, за час можно управиться. Хорошо, если так, ребят можно будет отпустить пораньше.

Рядом с «Кайрой» остановились два белых фургона Контроля. На этом неосвещенном пустыре они выглядели откровенно неуместно. Их маскировка, рассчитанная на жилые блоки, тут была бесполезна, но Маан подумал, что время прятаться уже прошло. Как сказал Геалах? Разведка боем? Пусть будет так.

Кулаки появились точно из-под земли. Вероятно, ждали, окружив здание, невидимые в своих черных панцирях. Маан не без труда отыскал главного, с ромбовидным шевроном унтер-офицера.

— Вы Маан? — спросил тот не очень приветливо. Впрочем, сложно судить об эмоциях человека, чье лицо наглухо закутано черной тканью. Видны были лишь глаза — внимательные, быстрые, прищуренные.

— Я Маан. Со мной семеро людей.

— Не много.

— Приказ Мунна, — веско сказал Маан, — Будем действовать в этом составе. Что известно?

— Кажется, пятеро. Большая часть — «тройки». Возможно, пара «двоек». Ваши ребята не могли подобраться ближе, чем на двадцать метров, боялись, что их почуют эти…

Унтер-офицер говорил быстро и по существу, опуская все второстепенные детали. Почти профессиональный сленг Кулаков. Над этим даже не подшучивали — всем было известно, что Кулаки работают не языками.

Маан не выразил неудовольствия. Когда-то, до того как стать инспектором, он сам работал в наблюдении, и знал, насколько это сложная, неприятная и утомительная работа. Не считая того, что иногда приходится часами сидеть на одном месте, часто к этому не приспособленном, всегда есть вероятность того, что наблюдатель откроет себя и тем самым спугнет Гнильцов. Человек, имеющий купированную нулевую стадию Синдрома Лунарэ, может почувствовать Гнильца на расстоянии до пятидесяти метров. Но и Гнилец, особенно после первой стадии, с его обострившимися чувствами, способен ощутить чужое присутствие, и иногда даже на большем расстоянии.

«Мы как полу-волки, — подумал Маан, разглядывая темный силуэт здания, — Но от волков у нас только нюх. А у них — еще клыки и когти. И звериная ярость, затмевающая такую человеческую малость, как инстинкт самосохранения».

— Плохо, — сказал Маан, — Не думал, что придется иметь дело с «тройками».

— Это еще не все. Одна из «троек», судя по всему, матерая.

— Вот как?

— Так говорит наблюдение. Месяца два или три.

— Значит, этот Гнилец опасней всех прочих вместе взятых, — пробормотал Маан, — Самое паршивое, что можно придумать. Старые «тройки» всегда сильны, потому что их тело успело развиться почти по максимальной, заложенной Гнилью, программе. И почти всегда умны — иначе не прожили бы столько. Мне бы еще человек десять…

— Будем ждать? — деловито осведомился унтер.

— Нет. Приказ Мунна — брать сразу. Ах черт… План помещений есть?

— Только это, — ответил унтер, раскладывая на капоте автомобиля мятые бумажные листки, — Архитектурные чертежи. Так это выглядело двадцать лет назад.

Геалах негромко выругался.

— Полагаю, за это время там многое изменилось, — кисло заметил Маан, разглядывая строгие линии.

— Более чем. Многие лестницы обвалились, внутренние перекрытия и стены тоже. Мы не были внутри, но проводили визуальную разведку.

— Выходы?

— Три основных и запасной, не считая еще трех проломов. Человек в них не пролезет, но…

— Итого семь.

— Сейчас их блокируют мои люди. Но они понадобятся мне внутри.

— Оставьте снаружи троих. Я дам еще четверых инспекторов.

— Не много? — Геалах нахмурился.

— Много, — признал Маан, — Но наша первостепенная задача — не допустить бегства Гнильцов из логова, когда там станет жарко…

— Там станет, — пообещал унтер, механическим жестом коснувшись автомата на боку.

— Нам нужен надежный периметр. Если какая-то сволочь решит сбежать, я хочу быть уверенным, что ее перехватят. Мвези! Месчината! Тай-йин! Хольд!

Все они были тут, все ждали его команды. Молчаливые, спокойные, готовые выполнить свою задачу.

— Вы блокируете периметр. Держать все выходы под наблюдением и помогать друг другу перекрестным огнем при необходимости. Лалин и Геалах идут со мной и Кулаками внутрь.

Никто не возразил. Маан, хоть и был уверен в том, что возражений не последует, все равно вздохнул с облегчением.

— Внутри двигаемся тремя группами. Первую ведет Лалин. Ему нужны будут еще трое Кулаков, распорядитесь… Занять позицию тут, — Маан повел пальцем по схеме, — проверить все помещения этой секции. Держать под наблюдением лестницу — если она еще цела. Далеко не углубляться, быть готовыми выдвинуться дальше по команде. Доложить!

— Понял! — кратко ответил Лалин. Сейчас он даже выглядел старше своих лет. Должно быть, что-то переменилось в лице.

— Геалах, ведешь вторую. Тоже три Кулака. Осмотреть всю эту часть, проверить оба южных коридора к трибунам. Второй ярус — здесь и здесь. После того, как закончите маршрут, расположиться здесь и ждать дальнейших инструкций.

Геалах молча кивнул. Но Маану не требовалось подтверждения того, что тот понял свою часть работы. Геалах мог выглядеть легкомысленным, к тому же не всегда считал нужным соблюдать показную субординацию, но Маан не сомневался, что тот уже вызубрил схему наизусть. Он поведет своих людей точно и осторожно, с максимальной скоростью и минимальным риском. Это хорошо, вторая группа должна быть готовой придти на помощь в любой момент, первая будет слишком далеко.

«Из него выйдет командир», — подумал Маан, глядя на Геалаха, спокойно регулирующего ремни кобуры.

— Третью веду я. Поднимаемся на второй ярус, осматриваем помещения в этом порядке… — он показал, — потом ждем вторую группу и продолжаем движение здесь… Внимание обращать сюда и сюда. Судя по всему, там будет много завалов и строительного хлама, Гнильцы часто используют их в роли укрытий. Огонь открывать без команды, целиться в торс, стрельба — в автоматическом режиме.

Маан подумал, сумеют ли они распознать, где у Гнильца торс, когда увидят его?.. Но сам же отмел сомнения — ни малейшего основания не доверять Кулакам у него не было, а эти ребята, пожалуй, выглядели специалистами в своем деле. Правда, без инспектора под боком они все равно что слепые механизмы, годные лишь разрушать. Их зрение и слух — ничто без чутья настоящего охотника. Они могут пройти в шаге от Гнильца и не заметить его.

— Выкладка? — коротко спросил Лалин.

— Стандартная. Всем надеть бронежилеты. И… пожалуй, прихватите каждый по «ключу» из фургона. Я не знаю, сколько там внутри запертых дверей и успели ли они рассыпаться окончательно. Гранаты и тяжелое оружие оставьте. Там, судя по всему, чертовски тесно, а мы не на войне. Микрофоны — в режим двусторонней связи.

Предупредительный Геалах уже раскладывал на капоте все необходимое. В каждом фургоне Контроля был наготове стандартный набор экипировки на нескольких человек. Маан, ежась от неприятного холодного прикосновения пластика, натянул на себя бронежилет. Тяжелые пластины уперлись под ребра, мешая дышать полной грудью, пришлось повозиться, регулируя неудобные ремни-фиксаторы. «Ключ» был увесистый, неудобный, Маан покрутил его в руках, колеблясь. Он был почти уверен, что необходимости в этом неуклюжем инструменте не возникнет, тем более, что с ним будут Кулаки с унтер-офицером, но, отдав приказ инспекторам, не мог позволить самому себе послабления и, беззвучно выругавшись, приладил массивный цилиндр к бедру.

Остальные справились быстрее него. Облаченные в тяжелые штурмовые бронежилеты вместо штатских пиджаков, инспектора выглядели куда внушительнее, хотя по грозности вида вряд ли смогли бы тягаться с Кулаками. Маан оглядел свой небольшой отряд и остался доволен.

— Связь, связь… — сказал он шепотом в бусину микрофона, висевшую под ухом.

— Порядок, — отозвался Хольд, — Помехи незначительны.

— Хорошо.

Унтер-офицер ожидал его слов, и Маан не собирался заставлять его долго ждать.

— Начали, — приказал он.

И они начали.

К зданию подходили выключив для маскировки свет, но Маан, даже не видя своих людей, знал, что сейчас они, развернувшись цепью, перебегают от одного укрытия к другому, прикрывая и страхуя друг друга. Достигнув осевших от времени ступеней, они разобьются на несколько групп и блокируют все выходы.

— Первый и второй взяли, — доложил Тай-йин.

Спустя несколько секунд в эфире послышался голос Хольда:

— Пятый наш.

Осталось четыре. Конечно, у Кулаков должны были быть группы внешнего наблюдения, играющие роль еще одного кордона, ограждающего объект, но Маан знал, что надежда на них не очень высока. Он почувствует себя гораздо увереннее, когда каждая щель будет перекрыта инспекторами Контроля.

— Мвези запаздывает… — пробормотал Геалах, прикрыв ладонью ком-терминал.

— У него самая неудобная позиция. Но он справится. Что-то чувствуешь?

— Ничего. У окон они явно не торчат.

Мвези доложил через минуту.

— Шестой и седьмой под контролем.

— Отлично. Месчината?

— Двигаемся, — отозвался тот, — Возникла задержка. Много обломков. Плюс двадцать секунд.

Месчината был точен во всем и мог дать фору любому хронометру, когда в динамике вновь раздался его тихий голос, Маан мог поклясться, что прошло как раз двадцать секунд.

— Третий и четвертый блокированы.

Маан сдержал вздох облегчения. Самая сложная часть работы была выполнена. Подготовка к штурму и выход на позиции — нервное дело. Никогда не поручишься, что какой-нибудь Гнилец, обладающий острый нюхом и еще сохранивший подобие разума в голове, не поднимет тревогу, всполошив все «гнездо». Такие случаи бывали неоднократно. Именно поэтому каждое «гнездо» обычно обкладывалось и бралось под внешний контроль с соблюдением максимальной предосторожности и подчас это напоминало осаду какой-нибудь древней крепости, да и длиться могло не одну неделю. Но сегодня ситуация была особенная, действовать приходилось в спешке, на импровизации, надеясь лишь на профессионализм инспекторов и поддержки. Но Маан знал, что никто его не подведет.

У самых ступеней их пути с Геалахом расходились — тот на прощанье хлопнул по плечу и бесшумно нырнул в темноту в сопровождении трех теней, через мгновенье став неотличимым от них, а через два — полностью растворившись. С Мааном остались четверо — три Кулака и их офицер. Конечно, он мог бы доверить вести ударную группу Геалаху… Маан стиснул зубы. Нет, не мог. И глупо пытаться убедить в этом себя.

— Снаружи «ключи» не понадобятся, — сообщил по общей связи кто-то из Кулаков, — Визуальный контроль утверждает, что все двери открыты.

— Но что внутри — не берется утверждать ни один черт, — сказал невидимый Тай-йин, — Что ж, я всегда любил сюрпризы.

— Мы могли провести направленную акустическую проверку, — сказал унтер, судя по тону, несколько задетый, — Но сочли это нерациональным.

— И совершенно верно, — сказал ему Маан, — У некоторых Гнильцов слух получше, чем у летучей мыши, ваши волны подняли бы их живее, чем побудка армейского горна.

Унтер пожал плечами, не желая вдаваться в спор, да и вряд ли он относился к тому типу людей, которые часто спорят.

— Вход — плюс тридцать секунд, — сказал Маан, — Быть в готовности.

Мертвая холодная громада здания, возвышавшаяся над головой, давила, путала мысли. Она не вызывала страха, но было в ней что-то угрожающее нечеловеческой природы, что-то угрюмое, скованное временем, высушенное. Чтобы побороть неприятное чувство Маан положил руку на камень. Просто твердая неровная поверхность, ледяная как могильная плита. За ней — темнота, еще более густая, чем здесь, и смертоносное разложение Гнили. Не ощущаемая снаружи вонь нечеловеческой плоти. На несколько секунд опять вернулось головокружение, такое сильное, что Маану пришлось вцепиться в камень чтоб не упасть. На лбу выступил холодный пот, сердце заколотилось.

Проклятая «микстура»!

Маан заставил себя дышать размеренно, ритмично. Помогло — противные ощущение отступили, лишь в затылке немного гудело, как после удара. Когда тебе за пятьдесят, неразумно использовать стимуляторы. Нервная система отвыкла от таких встрясок. Маану оставалось надеяться, что подобный приступ не повторится там, внутри.

— Готовность плюс три, — сказал он громко и отчетливо в микрофон, — Начинаем. Три. Два. Один. Вперед!

Кулаки действовали без промедления. Как машины, накопившие необходимый заряд энергии, придя в действие, они уже не останавливались. Распахнули с негромким треском дверь и устремились внутрь, прикрывая друг друга. Маан не раз видел Кулаков за работой и успел проникнуться к ним уважением. Они не были мастерами поиска и были беспомощны вне сферы своей компетенции, но они тоже были инструментами Контроля, предназначенными для иной, определенной, работы.

— Пусто.

— Холл — пусто.

— Контакта нет.

— Подтверждаю.

— Два право.

— Вижу. Алый.

Они обменивались короткими репликами, имевшими для них какой-то свой смысл. Но раздумывать об этом было некогда, Маан, перехватив пистолет, бросился за ними в темное непроглядное отверстие, на ходу включая фонарь.

Внутри было сыро, это первое, что он заметил. Даже не заметил, сознание в эту краткую размывшуюся секунду было занято другими, более важными, делами, это просто отметило его тело. Сыро, как под землей. Наверно, тут много лет подряд скапливалась и конденсировалась влага — из пробитых водяных танков, из протекающего водопровода… Влага проникла под панцирь бронежилета, тяжелые пластины не были ей преградой, пропитала одежду и тело под ней. Захотелось передернуть плечами. Наверно, так ощущаешь себя в земных джунглях. Душно, сыро, темно. Лучи фонарей рассекали темноту на лоскуты, но света было слишком мало чтобы увидеть все помещение целиком или хотя бы обозначить его границы. Маан видел лишь его куски, появляющиеся в пятнах синеватого света, разбросанные элементы, которые невозможно было собрать в одну целостную для восприятия картину. Иззубренные каменные углы, груды мусора, похожие на испражнения каких-то доисторических ящеров, бесформенные проломы, короста отслоившейся краски, потерявшие цвет остатки колон. Когда-то все это, должно быть, стоило огромных денег, прикинул Маан, здесь же сотни тонн натурального камня…

— Порядок, — доложил Лалин, — Вошли без проблем, но пришлось повозиться с дверью. Проржавела насквозь. Контакта нет. Ничего не чувствую.

— Геалах?

— Норма. Заканчиваем осмотр. Контакта нет, подтверждаю.

— Запах?..

— Кажется, что-то улавливаю. Судя по всему, второй уровень.

— Ясно. Наружные отряды?

— Периметр держим под контролем. Никаких изменений.

— Хорошо. Продолжать движение. О любом контакте или запахе сразу сообщать мне.

— Запах ощущаю, — буркнул Геалах, — Только не Гнильца. А может и Гнильца, если у него пищеварительный тракт не очень отличен от человеческого…

Кто-то хмыкнул, в напряженной атмосфере желания смеяться не возникло ни у кого. Маан подумал, не одернуть ли Геалаха, но решил не обращать внимания. Небольшая разрядка нужна сейчас всем.

— Продолжаем маршрут, — сказал он унтеру, — Группа, вперед.

Кулакам было удобнее — их панцири имели специальное крепление на плече для мощного фонаря, поэтому в любой момент в их распоряжении была хотя бы одна свободная рука, не держащая автомат. Маан такой возможности был лишен — в одной руке у него был фонарь, в другой — снятый с предохранителя пистолет. В глаза сыпалась труха с потревоженных стен, на лицо липли клочья паутины, но ничего поделать с этим он не мог, поэтому старался лишь не отставать от своей группы. Это было нелегко — Кулаки никого не ждали, они передвигались быстрыми перебежками, от одного укрытия к другому, всякий раз занимая подходящую позицию для того чтобы контролировать как можно большую площадь. Они действовали слаженно и организованно, как шестерни в каком-нибудь приборе. Ни малейшей ошибки, ни единой осечки. Лучи фонарей казались лезвиями гигантских шпаг, фехтующих в темноте друг с другом, и от полной бесшумности этой картины возникало ощущение нереальности происходящего, разгоняемое только равномерными скрипом подошв по засыпанному полу. Кулаки двигались быстро и Маан, стараясь угнаться за ними, быстро почувствовал под ребрами знакомую пульсирующую боль. Но отставать он не имел права. Даже высококлассные Кулаки, лишенные его нюха, могут угодить в засаду — и тогда их не спасет ни выучка, ни опыт, ни самое лучшее оружие.

Однажды такое уже случалось, на его памяти. Отделение Кулаков оцепило здание, из которого поступил срочный вызов — кто-то из жильцов сообщал о Гнильце, причем, судя по всему, о «тройке». Мунн приказал блокировать периметр и ждать инспекторов. Офицер не выполнил приказа, и после того, как все закончилось, никто уже не мог сказать, почему. Возможно, крики людей из дома заставили его забыть о субординации и приступить к действиям. А может, просто не выдержали нервы. Сам он уже никому ничего не мог объяснить. Кулаки пошли на штурм — все десять человек, без инспектора. Гнилец действительно был только один, но, к несчастью штурмующих, он представлял собой самый неприятный из возможных вариант — его трансформирующееся тело было готово действовать, а разум еще не уснул окончательно. И когда начался штурм, он, понимая, что бежать некуда, просто сделал то, что сумел.

Офицер погиб первым, когда огромный зазубренный коготь проломил его каску и разделил надвое черепную коробку одним ударом. Гнилец просто свалился им на головы, как рысь на зазевавшегося охотника, только ни у одной рыси не было такого богатого арсенала изогнутых когтей, крючьев и шипов. Потом ребята Мунна утверждали, что все эти уродливые и бритвенно-острые наросты — мутировавший затвердевший эпидермис, но это не имело никакого значения, и уж конечно это не имело значения для тех людей, которые оказались в засаде в тесном коридоре. Ознакомление с рапортом об этой операции давно стало обязательным в Контроле, и Маан не мог не изучить его. Итогом стали четыре смерти, а также трое искалеченных, списанных после этого на пенсию с понижением в социальном классе, и еще трое — просто тяжело раненных. В тесном пространстве Гнилец собирал свой урожай как комбайн, работающий на пшеничном поле, а стрелявшие в панике Кулаки попадали в своих же товарищей. К приезду инспекторов Гнилец уже был мертв — как и многие из тех, кто не послушал приказа.

Маан задыхался, стараясь держать темп, но не отдавал группе приказа идти медленнее. При включенном на общую волну микрофоне его приказ услышали бы все остальные. А это значило — расписаться в собственной беспомощности. И Маан, тяжело дыша, пытался не отстать. Это было нелегко — его собственный фонарь был достаточно мощным, но все же не приспособленным для подобного, пол же практически повсеместно представлял собой изломанную поверхность, передвижение по которой давалось непросто. Старые плиты где-то вставали дыбом, образуя настоящие эскарпы, а остатки стальных каркасов обратились подобием колючей проволоки, безжалостно цепляющей своими ледяными когтями за ноги и плечи. Подчас приходилось протискиваться в узкие щели или переступать зияющие в полу отверстия. Не удивительно — здесь долго не было человека.

Еще сложнее было ориентироваться. То, что раньше было ровными линиями на бумаге, теперь предстало перед ними бесформенными нагромождениями, имеющими мало общего с инженерной схемой. Там, где когда-то располагались небольшие служебные коридорчики, ведущие ко внутренним помещениям, теперь находилось грубое подобие тоннеля — камень местами обрушился, открыв, точно застарелые язвы, пятна сгнившей проводки, стенные панели рассыпались в мелкую труху, ступени стали грудами булыжника. Маан представлял себе примерное месторасположение группы и надеялся, что в своих расчетах не сильно ошибается. Стоит неправильно проложить маршрут — и они могут добрых несколько часов плутать в каменном лабиринте, оставаясь от Гнильцов так же далеко, как находясь за стенами здания. Ошибки быть не должно. Впрочем, Кулаки, кажется, сами неплохо ориентировались тут, они двигались вперед, не задерживаясь чтобы уточнить направление.

Внезапно Маан расслышал приглушенные быстрые хлопки, искаженные неверным эхом и несущиеся откуда-то издалека. Как будто кто-то бил в ладоши — сильно и вместе с тем негромко. Но Маан узнал в них выстрелы.

— Периметр! — рявкнул он в микрофон, забыв о тишине.

Ответил Месчината.

— Все в норме. Уже обезврежен.

— Что случилось?

— Пытался прорваться через четвертый выход. «Двойка». Мы заметили его, подпустили поближе и открыли огонь. Уже мертв.

— Один?

— Так точно. Других рядом не чувствую.

— Хорошо. Продолжать наблюдение. Мвези, убедись, что твои ребята смогут быстро придти на помощь Месчината. Гнильцы могут попробовать пройти тем же путем. По крайней мере, я надеюсь, что они достаточно глупы для этого.

— Есть! — одновременно ответили Мвези и Месчината.

Унтер, остановившийся, когда началась стрельба, довольно кивнул:

— Одним меньше.

— Ничего хорошего, — сказал Маан, — Но теперь вы, по крайней мере, понимаете, почему мы оставили стольких людей снаружи.

— Но они ведь убили его!

— Разумеется, убили. Только учтите, что Гнильцы просто так не бегут из «гнезда», тем более по одному. Если кто-то пытался отсюда вырваться, это значит только одно — они уже знают о том, что мы здесь.

Унтер выругался.

— Нас почуяли?

— Да, кого-то из инспекторов. Кто-то из здешних выродков обладает отличным нюхом…

— Это не поможет ему, когда мы встретимся.

— Да, конечно. Всем группам, продолжать движение. Быть предельно осторожными — Гнильцы знают, что мы тут. Огонь открывать без колебаний, о малейшей подозрительной детали докладывать. Все!

Кулаки вновь двинулись вперед, но Маан заметил, что уже не так быстро — они то и дело бросали в его сторону быстрые взгляды, точно он сам был датчиком опасности, с которым можно свериться. Впрочем, так оно на самом деле и было. Даже уповающие на свое мастерство Кулаки не хотели подвергнуться внезапному нападению. И Маану оставалось лишь надеяться, что собственное чутье его не подведет в нужный момент.

Несколько раз ему казалось, что он что-то чувствует. Ощущение это было зыбким, летучим, как едва ощутимый сквозняк, Маан старался сконцентрироваться, но тщетно — ощущение быстро пропадало. Возможно, на самой периферии его чутья сейчас действительно есть Гнилец. Отгороженный многими метрами камня и бетона, он терпеливо ждет, затаившись в непроглядной темноте.

Или же — Маан старался не замечать этого варианта — он сам теряет чутье…

Вот! От неожиданности он дернулся, точно в судороге, едва не оступился.

Оно.

Тот самый запах, который ни с чем не спутаешь. Ощущение навалилось на него, из-за неожиданности став еще острее, ярче. Присутствие чего-то чужого рядом. Сам воздух вдруг стал плотным, густым, вязким. На коже выступил пот, каждая капля которого жалила как кислота.

Гнилец.

Нечто совершенно чуждое, рядом с чем невозможно дышать.

Воплощение скверны.

Сама смерть.

И Маан в ту крошечную частичку времени, что меньше самой крохотной доли секунды, в ту частичку времени, которая потребовалась его разуму чтоб осознать то, что он почувствовал, ощутил прилив радости, почти эйфории. Он больше не чувствовал ноющую печень. Пропала теребящая боль в колене. Он снова был орудием Контроля, беспощадным, точным, прекрасным в своем совершенстве. Он снова был главным псом в своре — и инстинкт, внедренный в его тело, инстинкт нечеловеческий, но дремлющий в нем, скомандовал — вперед!

— Здесь! — хрипло крикнул Маан, указывая на пролом в стене, один из многих в темном коридоре.

Его поняли сразу. Кулаки мгновенно оказались рядом, будто соткавшись из темноты, выставили вперед куцые стволы своих автоматов, страшных в ближнем бою. Они действовали молча, без команды, но слаженно, как единый организм, разделенный на несколько независимых отростков.

Маан хотел сообщить в эфир о контакте и предупредить остальные группы, но не успел — лишь почувствовал, что присутствие Гнильца стало ощущаться сильнее, а значит, он стал ближе. Чутье безошибочно подсказывало ему, что это «тройка». Молодая, едва оформившаяся. А потом он увидел самого Гнильца.

Гнилец появился из пролома внезапно, Маан не сразу понял, почему луч его фонаря упирается во что-то пористое, желтоватое, кажущееся в неверном электрическом освещении влажным пятном мха. Потом он увидел появляющиеся из темноты отростки, тонкие, узловатые, неуклюже цепляющиеся за края пролома. Они двигались как-то механически, неуклюже, точно их обладатель еще плохо научился владеть собственным телом.

Когда фонари Кулаков скрестились в одном месте, Гнилец стал виден целиком. Он сохранил значительное сходство с человеком. Пожалуй, его можно было бы даже принять за человека на некотором удалении или в более зыбком свете. Он был необычайно худ, но это худоба казалась не болезненной, а какой-то другой, пугающей, уродливой. Гнилец был так худ, что казалось странным, как он может удерживать вертикально свое тело, не ломаясь пополам. В том месте, где когда-то была талия, его, казалось, можно было обхватить двумя ладонями. Грудь тоже стала уже, стала похожей на вытянутый бочонок, и по тому, как топорщились складки желтой рыхлой кожи на ней, было видно, что ребра Гнильца претерпели много трансформаций, каждая из которых делала их менее похожими на человеческие. Но отвратительнее всего были руки. Они были длинными, невероятно длинными, вытянутыми, и тоже очень тощими. Словно весь запас энергии, полученной из переваренных человеческих тканей, ушел в этот бесполезный рост, превратив конечности в неуклюжие закостеневшие щупальца. Голова, как ни странно, мало изменилась, лишь выпали волосы, а кожа стала такой же отталкивающе рыхлой и желтоватой, как на всем теле.

Гнилец пытался пропихнуть в отверстие свое неловкое тело, и не сразу заметил света фонарей. Может, он был частично слеп, но в этом Маан не был уверен — в глазах выродка, прозрачных и ясных, как у человека, он увидел страх. Настоящий, почти человеческий. Гнилец слабо вскрикнул и попытался отскочить от пролома. Крик был тонкий, какой-то птичий, беспомощный. Конечно, далеко уйти он не успел.

Не дожидаясь его приказа, унтер крикнул:

— Огонь!

Автоматы зарокотали в несколько голосов. Выстрелы были негромкие, ухающие, как будто рядом заработал многоцилиндровый большой двигатель. Маан видел, как Гнильца впечатало в камень и его желтая обвисшая плоть, это жалкое подобие человеческой кожи, стала рваться в клочья, обнажая алое рыхлое мясо под ней и ломкие белые осколки костей. Через две или три секунды все было уже закончено. То, что когда-то было Гнильцом, лежало бесформенным ворохом, из которого выделялись лишь эти бесполезные огромные руки, и Маан только сейчас разглядел, что заканчиваются они не пальцами, а какими-то губчатыми присосками. На всякий случай Маан прицелился и выпустил три пули, целясь в голову. С неприятным влажным хлопком та раскололась на несколько частей.

— Всегда надо… быть уверенным, — сказал он, почему-то оправдывающимся тоном, словно Кулаки могли обидится на него за то, что он сделал их работу, — У некоторых, знаете ли… Очень сильная регенерация.

Унтер понимающе кивнул, опуская автомат. Руки у него не дрожали.

— Я в курсе. Поэтому мы обычно сжигаем все трупы после операции, если от ребят Мунна нет особых указаний…

Он не договорил, по лицу Маана видимо обо всем догадавшись.

— Еще один?

— Да, — выдавил Маан, — По ту сторону… Где-то рядом.

Ощущение присутствия чего-то постороннего не пропало, а значит, Гнилец был не один. Но запах почти тот час стал слабеть.

— Он уходит!

— За ним! — скомандовал унтер.

Все четверо нырнули в пролом, беззвучно, как кошки. Свет фонариков заплясал на стенах, все дальше и дальше. Маан устремился за ними, но отверстие оказалось мало для него, и прошло добрых полминуты, прежде чем он перевалился по другую сторону. К этому моменту Кулаки уже исчезли в мешанине камня и стали, Маан лишь смутно слышал эхо их шагов.

— Ждите меня! — приказал он в микрофон, понимая, однако, что в горячке преследования его могут просто не услышать.

Он побежал следом, сжимая в одной руке пистолет, а в другой — выставленный перед собой фонарь. Пятно света плясало на стенах, едва освещая путь, перед ним вырастали фантастические фигуры, похожие на гротескные, высеченные сумасшедшим скульптором, статуи. В глухом каменном лабиринте чувство направления быстро отказывалось служить, несколько поворотов спустя Маан уже не чувствовал уверенности, что движется в нужную сторону. Спрашивать совета в эфире он не стал, никто из инспекторов не мог ему ничем помочь, даже Геалах с его фотографической памятью.

Ему стало страшно. Сжатый со всех сторон камнем, Маан ощутил себя в огромной западне. Так иногда бывает с излишне самоуверенными охотниками.

— Господин инспектор! — раздался в динамике знакомый голос унтера, — Где вы?

— Хотел бы я знать, — отозвался Маан, бессмысленно водя лучом фонаря по глухой стене, — Я отошел метров на сто, вряд ли больше.

Собственный голос звучал уверенно, и это помогало. Он не один, группа рядом. И его инспектора, и Кулаки, все здесь, готовые придти на помощь. Да и в помощи необходимости пока никакой не было.

— Не видим вас.

— Я отстал от группы, — неохотно сказал Маан в эфир, — Не паникуйте. Попытаюсь выйти сам. Что с Гнильцом?

— Готов. Нагнали его у лестницы.

— Мертв?

— Так точно. Очень верткий, но умер сразу. Как гусеница.

— Гусеница?

— Или змея… — унтер замешкался, — Сложно сказать. Такой бугристый, почти без ног.

— Значит, осталось двое?

— Скорее всего. Из них одна старая «тройка». Это может быть опасно. Возвращайтесь к тому месту, где отстали от нас, господин инспектор. Мы не сможем найти вас в этой дыре без хорошей карты.

— Я постараюсь, — пообещал Маан, — Просто пойду обратно.

— Вы помните, как шли?

— Да, вроде бы. Не заблужусь же я в этих трущобах…

— Мы ждем вас на месте.

Маан отключил связь. Хорошее дело. Ребята, конечно, в эфире ничего не скажут, но повод позубоскалить за его спиной появился хороший. Пошел во главе ударной группы и отстал на пятой минуте! Руководитель операции!

«Хорошо бы Мунн не узнал, — подумал Маан, разворачиваясь, — Иначе совсем позор».

Мунн, конечно, тоже ничего не скажет. Он не говорит даже тогда, когда есть, что сказать, такой уж он, Мунн. Он просто посмотрит на Маана и по его взгляду все будет понятно и без слов. «Я же предлагал вам, Маан, — скажет его взгляд, — Я намекал, что вы уже стары для этого. Вы не послушались — что ж…».

Маан попытался вспомнить, как он шел, и это далось ему с трудом. Каждый поворот был похож на предыдущий, к тому же, когда он бежал, пытаясь нагнать Кулаков, он не особо глядел по сторонам. Сворачивал ли он тут?.. Или прошел прямо? Он не мог этого сказать. Оставалось лишь надеяться, что он случайно выйдет в нужное место или, на худой конец, столкнется с группой Геалаха или Лалина.

— Группам продолжать движение, — приказал он, — Главное — найдите мне ту старую «тройку». Она не должна уйти.

— Понял.

— Судя по всему, это чертовски неприятная «тройка». Мне кажется, именно этот Гнилец заметил нас еще на подходе. В любом случае надо держать ухо востро. Нам не нужны сюрпризы. Будете начеку. Особенно ты, Лалин. Не спешите, проверяйте каждое помещение.

— Мы двигаемся. Пока контакта нет.

Отключив микрофон, Маан почувствовал стыд — ни к чему было пенять Лалину, тот и так был отличным специалистом, и уж конечно никогда не повода для подобных замечаний.

Машинально сказал. От злости.

Впрочем, извиняться по общей связи было бы еще глупее.

Маан продолжил идти, освещая путь узким лучом фонаря. Иногда ему казалось, что он узнает дорогу, и в такие моменты сердце начинало биться радостнее и чаще, но еще один поворот или коридор с обвалившимися плитами оставался за спиной, а он так и не замечал человеческого присутствия. Скверно выходит. Пожалуй, придется в итоге обращаться к тем, кто караулит снаружи — разбившись на небольшие, по два-три человека, группы, они быстро прочешут весь первый уровень и вытащат его. Конечно, не сейчас, только после того, как последние два Гнильца будут нейтрализованы. До тех пор придется рассчитывать на собственные силы.

Пистолет лишал его свободной руки, но Маан не спешил убирать оружие в кобуру. Когда ты на территории Гнильцов, в их «гнезде» и один, без того, кто прикроет тебе спину, мысль спрятать оружие может стать самой глупой мыслью в твоей жизни. И, скорее всего, самой последней.

Быстрее бы отсюда выбраться. Проклятый разрушенный стадион напоминал ему подземный склеп, а воздух из-за вечной сырости не столько насыщал, сколько создавал дискомфорт, высасывал из тела тепло. После этого даже ночной воздух города покажется свежим и кондиционированным. Пожалуй, как только это закончится, стоит вернуться в «Атриум» и пропустить еще пару порций хорошего джина. Он определенно это заслужил, да и ребята работают вовсю. Если бы еще у них не было такого бестолкового руководителя…

Маан замер. Запах вновь пришел так неожиданно, что он спросил себя, не кажется ли ему это. Но такие вещи не могут просто казаться.

— У меня контакт, — сказал он, помедлив.

Ком-терминал мгновенно ожил. Несколько человек не могли говорить одновременно в пределах одного канала связи, поэтому Маан слышал лишь обрывки.

— Оставайтесь на месте, мы уже ищем вас, — унтер.

— …знал, что он его найдет. Маан, я веду группу в твою сторону, — Геалах.

— … мы движемся по… сообщите… — кажется, Лалин.

Маан постарался чтобы его голос звучал спокойно.

— Ничего, это всего лишь «двойка». Геалах, Лалин, продолжайте движение по своим маршрутам. Я справлюсь.

— Это «двойка»? Ты уверен?

— Да. Она не представляет серьезной опасности. Даже если я ее встречу, в чем я очень не уверен. Двигайтесь дальше.

— Маан, будь осторожен! Один, в темноте…

— Я не стажер, Геалах, — отрубил Маан, — И у меня опыта больше, чем у любого из вас. Если этот Гнилец захочет меня сожрать, этот ужин станет самым острым блюдом в его жизни.

— Я понял тебя. Продолжаю движение.

— Отлично.

Некоторое время Маан стоял на месте. Возможно, он простоял так минуту, а может и несколько — время здесь, в толще каменного лабиринта, текло иначе. Запах не ослабевал, его источник был где-то близко. Возможно, метров двадцать. Удивительно сильный запах, по позвоночнику от него пробегала юркая ледяная струйка. Маан переложил пистолет в правую руку, фонарь взял левой.

Лучше всего поступить так, как подсказывает разум и опыт. Не двигаться, не идти в сторону источника, дожидаться помощи. Группы Лалина и Геалаха скоро закончат свой маршрут и смогут начать его поиски. Людей в здании достаточно, это займет считанные минуты. К тому же его собственная группа, лишившись инспектора, лихорадочно разыскивает его…

Его, конечно, найдут. Если он будет ждать как послушный ребенок, пока другие идут к нему на выручку. Никто не вздумает упрекнуть его за это, осторожность превыше всего, и это еще во время обучения вдалбливают каждому инспектору в голову. Никто не упрекнет его в трусости.

Но, может быть, именно это — способ очистить репутацию от сегодняшнего, пусть и небольшого, но позора? Возможно, это то, что ему нужно. Маан задумался. Ликвидируй он самолично Гнильца, это было бы кстати. Ребята из отдела по крайней мере не будут держать его за незадачливого старика, которого впору водить под руку чтоб не потерялся ненароком. Что ж, он и впрямь может показать им урок. Один, без поддержки, без Кулаков, в незнакомом объекте — конечно, это не то, чем можно гордиться, да и самолюбия не потешит, но по крайней мере заставит некоторых прикусить языки. Может, Джат Маан уже не в тех годах, которые считаются пиком формы, но он — старший инспектор Контроля, и он многим горазд показать пример того, как изничтожать Гниль.

Глупо. Опасно.

Маан проверил предохранитель пистолета — рефлекторно, он и так знал, что тот снят. Нет, опасность есть всегда — всегда, когда имеешь дело с Гнильцом, но если речь идет о «двойке», она не чрезмерна. Гнилец на второй стадии внешне уже мало напоминает человека, но он редко способен на активное сопротивление. Перестраивающееся тело — не самый эффективный инструмент, особенно против того, кого всю жизнь натаскивали именно на подобную охоту. Он просто найдет этого ублюдка и пустит пулю ему в голову. Или в то, что будет похоже на голову. Вот и все.

Маан начал осторожно двигаться к источнику запаха. Пятно света, последние несколько минут упиравшееся в камень перед его лицом, вдруг пропало, узкий луч устремился вдаль, судя по всему, он вышел в какое-то подобие зала или анфилады — из-за обвалившихся во многих местах перекрытий это было сложно определить. Маан попытался вспомнить схему, ему даже показалось, что он сумел сориентироваться. Что здесь было раньше? Какой-нибудь склад спортивного инвентаря? Служебное помещение? Может, раздевалка? По правую сторону, где покосившиеся бетонные плиты напоминали готовую рухнуть древнюю крепостную стену, тянулась вереница пустых дверных проемов. Каждая из этих келий, кажется, была с единственным выходом, Маан подумал, что если где-то там и скрывается Гнилец, это очень удачно. Бежать некуда. Будь Гнилец силен и опытен, он бы, пожалуй, смог проложить себе путь сквозь обветшалую кладку, но только не «двойка».

— Кажется, у нас есть контакт, — доложил Лалин, — Точно не уверен, но ощущаю что-то похожее.

От этого неожиданного звука Маан, старавшийся двигаться бесшумно, слившийся с полной тишиной каменного склепа, вздрогнул.

— Начинайте преследование, — приказал он шепотом, — И соблюдайте полную тишину. В эфир выходить только в случае крайней необходимости.

Вопросов не последовало, да и какие вопросы на операции.

Лалин молодец, все-таки нашел эту старую хитрую «тройку». Надо будет отметить его в рапорте после окончания.

Медленно двигаясь по извилистой каменной кишке и освещая пустые комнаты, Маан подумал о том, что лучшего убежища для Гнильца, пожалуй, и не отыщешь. Хорошее место для логова. Вдалеке от шума, полная темнота, сырость, уединение. Да, кто-то старательно подбирал себе новую квартиру. В источнике он уже не сомневался, Гнилец находился где-то совсем близко. От постоянного контакта с Гнилью стал ныть затылок, точно к нему приложили сухой лед. Маана смущало лишь то, что запах был неясный, зыбкий, не поддающийся точной трактовке. Это было похоже на обычную «двойку», но в то же время запах содержал какую-то неверную нотку, какое-то странное отклонение, незнакомое ему прежде и непонятное. «Это не „тройка“, — сказал он сам себе мысленно, — „тройку“ я бы, конечно, узнал. Просто „двойка“. А запах размытый из-за возраста, должно быть. Судя по всему, совсем молодая „двойка“, вот фон и колеблется».

Молодая «двойка» — это не страшно. Такую можно брать голыми руками, они обычно беспомощны. Только странно, отчего Гнилец, совсем недавно перешедший на вторую стадию, влился в «гнездо», обычно период острой социопатии и желания скрыться от общества наступает позже.

Маан старался ступать бесшумно, но это не всегда получалось — под каблуками время от времени приглушенно скрипела кирпичная крошка или звякал металл. Неприятно, но терпимо. Будь он лет на десять моложе, Гнилец даже не понял бы, что произошло. Что ж, иногда приходится мириться с тем, что с возрастом некоторые навыки становятся менее эффективны. Зато на смену им приходят другие, не менее полезные, надо лишь раскрывать их внутренний потенциал.

Здесь. Маан почувствовал, как сердце допустило один неровный, выбивающийся из общего ритма, удар. Он почти подошел к последнему проему в длинном ряду. Запах здесь был силен как нигде. Значит, тут. Никакой ошибки. Маан не светил в проем фонарем, напротив, приглушил его свет, прижав к бедру. Незачем пугать ублюдка раньше времени.

Маан сделал несколько глубоких вдохов и подошел почти вплотную, оперевшись правым плечом о стену. Оставалось немного. Одно резкое движение, быстрый поворот — и рука, упруго дрогнув, привычно поведет ствол в нужном направлении. Небольшое усилие указательного пальца заставит темноту на долю секунды расступиться, высвободив небольшой оранжевый цветок, который отпечатается на сетчатке глаза и будет виден еще некоторое время.

Маан разрешил своему телу простоять несколько секунд в полном бездействии. Расслабил мышцы, даже прикрыл глаза. Он всегда так делал перед тем, как предстояла работа. Даже такая несложная, как в этот раз.

«Начали!» — сказал он сам себе мысленно.

И рванул свое тело вперед.

Один стремительный шаг, больше похожий на прыжок, левое плечо с силой впечатывается в противоположную сторону дверного проема, в лицо сыпется что-то соленое, сухое, видимо штукатурка. Еще один шаг — внутрь комнаты, фонарь вскинуть, рука с пистолетом уже поднята, немного согнута в локте чтоб упруго отразить мощный клевок отдачи, который последует через секунду. Пятно света заскользило по стенам, выхватывая бесформенные пятна, дыры и скрюченный остов арматуры. Но еще прежде, чем луч нащупал Гнильца, Маан почувствовал его — уже не нюхом охотника, а своими обычными, человеческими, органами восприятия. В правом углу что-то завозилось. Он услышал шорох, ворочание чего-то большого, тяжелого и живого. Чего-то чужого.

— Взяли! — радостный голос Лалина ворвался в тишину и распорол ее в лоскуты, — «Двойка»! Маан, докладываю, Гнилец нейтрализован. Расстреляли в упор. Еще одна старая «тройка» и…

Лалин говорил что-то еще, но Маан его уже не слышал. Его рука машинально продолжила движение, направив фонарь в тот угол, из которого доносились звуки. И Маан увидел его.

Гнилец был большим. Таким большим, что возвышался над ним на добрую голову, и оттого Маану сперва показалось, что это какой-то каменный остов, привалившийся к стене. Но камень, даже покрытый плесенью, не может принимать такого цвета — грязно-янтарного, приятного и в то же время отталкивающего. Это было похоже на дерево. На огромный скрюченный ствол, набухший в одном месте и разросшийся, только подобие коры было живым — поверхность ритмично двигалась, поднимаясь и опадая.

Рука с пистолетом пришла в движение и сердце Маана, замершее между ударами, настолько вдруг растянулось время, протянуло сквозь все тело сладкую длящуюся ноту — он понял, что успеет. В прорези целика мелькнула раздувшаяся лоснящаяся туша, Маан вовремя остановил движение и, немного подняв пистолет, надавил на спуск.

Он все сделал быстро, настолько быстро и четко, насколько это было возможно. Слаженно и привычно, как и много лет назад.

Возможно, ему не хватило совсем немного.

Ощущения отставали от происходящего, словно мозг запаздывал с передачей сигналов. Лишь ощутив страшный удар, смявший правую сторону лица, от которого хрустнула челюсть, Маан понял, что лежит на полу. Он почувствовал подбородком прикосновение холодного камня, зубы скрипели, и во рту было полно кислого острого песка, царапающего язык. Тело, еще недавно бывшее ему послушным и беспрекословно исполнявшее его приказы, вдруг оказалось чужим, каким-то скомканным, смятым, распластанным, точно принадлежало уже не ему, а было лишь грудой костной и мышечной ткани. Он почти ничего не видел, перед глазами мелькали пятна. Кажется, он слышал звон, перед которым все погасло, возможно это фонарик разбился о стену. Маан с трудом понимал положение своего тела в пространстве, но руку, сжимавшую оружие, он ощущал и, мотнув головой, он попытался поднять пистолет и направить его куда-то, даже не видя толком цели.

Ему показалось, что что-то, свистнувшее в воздухе, переломило его предплечье пополам. Как будто он сунул руку под фрезу пилы, разделившую кость на две части. Боль, как расплавленный свинец, заключенный в ломкую оболочку его костей вместо костного мозга, хлынула выше, пожирая локоть, плечо, бок… Кажется, он закричал.

Боли оказалось так много, что единственное, что он мог делать — с хрипом выпускать из легких воздух, прижавшись губами к камню. Перед глазами звенели россыпи серебристых звезд. Кажется, проломлена голова… Он попытался ощупать ее пальцами, но это не удалось — пальцы тоже были чужими, непослушными, твердыми. У него ушло много времени, прежде чем он смог перевернуться на бок, упершись в пол локтем. Правая рука свисала мертвой плетью, безжизненным щупальцем.

Хуже боли было только осознание того, что его тело, этот инструмент, о котором он заботился столько лет, изувечено и беспомощно. Каждый нерв скулил, требуя пощады, посылая в мозг жалящие искры.

Маан попытался позвать на помощь, но изо рта вырвался лишь клекочущий, рвущий легкие, кашель. От вкуса крови во рту мутило, желудок несколько раз сжало тяжелым спазмом.

— Лалин… Геалах!

Никакого ответа. Должно быть, микрофон слетел с него, когда он падал.

Видимо, череп все-таки цел. Иначе он вряд ли оставался в сознании до сих пор. Маан попытался сесть, но его так сильно мутило, а тело было так слабо, что он застонал от этого усилия. Он был раздавлен, выпотрошен, уничтожен. Он, инспектор Джат Маан, сейчас был лишь сломанной куклой, небрежно отброшенной в сторону. Лежащей в углу в ожидании своей участи.

А потом вдруг оказалось, что темнота вокруг него не полная, а может, это вернулось зрение. Часть комнаты была залита рассеянным синеватым светом — фонарик, уцелевший после удара о стену, лежал неподалеку от него. Сейчас он был бесполезен так же, как и сам Маан. Тени внезапно исказились, поплыли, Маану показалось, что у него кружится голова, но зрение его не подводило, это у дальней стены шевельнулось что-то большое.

Гнилец.

Он подошел к Маану медленно, и каждый его шаг порождал небольшое эхо. Маан облизнул бесформенные лопнувшие губы. Мир, каким он его воспринимал, все еще звенел и был полон острых изломанных углов, вместо мыслей он слышал лишь шепот незнакомых голосов.

Гнилец и в самом деле был очень велик. А может, ему так показалось потому, что он сам лежал на полу. Огромное мясистое тело было согнуто, скрючено, отчего на спине образовался большой горб, размером с бочку. Но оно не выглядело неуклюжим, хоть и было очень массивным. Наверно, в его движениях присутствовала даже некоторая грация — нечеловеческая, отвратительная, плавная. Гнилец остановился возле Маана и посмотрел на него. Голова его была изуродована не меньше чем тело, но в ней еще можно было угадать отдаленное сходство с человеческой. Когда-то она видимо начала зарастать чешуей, но этот процесс по каким-то причинам не закончился, а может, преображение еще не было завершено — вместо кожи она была покрыта отвратительной на вид бугристой массой, придававшей ей сходство с вытянутой еловой шишкой. Маан увидел глаза, их было два — заросшие клочьями багрового мяса отверстия, в которых различался стеклянный бесцветный блеск роговицы и неровные выщербленные сферы мутных зрачков. Эти глаза смотрели на Маана, но они так давно принадлежали человеку, что ни малейшего чувства в них нельзя было прочесть. Они были пусты, как забранная тонким льдом поверхность неглубокой лужи.

— Самоуверенный. Глупый. Самоуверенный.

Сперва Маан решил, что ему это мерещится, но нет — на отвратительной морде открылся рот. Он был скошен набок и походил на глубокую застарелую рану, открывавшуюся в такт словам и скрывавшую внутри что-то липкое и матово-блестящее. От этого голоса Маана замутило.

— Пришел сюда. Хотел меня убить? Контроль. Пришел… Пришел сам, — Гнилец бормотал это как бы в забытьи, уставившись неподвижным взглядом на Маана, — Старый, медленный. Слишком самоуверенный.

У Гнильца осталось подобие волос, правда, теперь они казались более похожими на гибкие и длинные дикообразьи иглы. В другой момент это могло показаться Маану интересным. Но сейчас он мог лишь заставлять свое тело находиться в сознании.

Пистолета рядом не было. Возможно, он сможет дотянуться до маленькой кобуры на лодыжке. Там специальный замок, открывающийся одним нажатием пальца. Его левая рука пусть и плохо, но подчиняется. У него должно хватить сил вытащить запасной пистолет. Это не должно быть сложно. Просто опустить руку и коснуться металла. Потом поднять пистолет и выстрелить.

Изо рта на пол капала кровь, Маан сплевывал ее, но это помогало мало.

— Не я пришел к тебе. Ты пришел меня убить. И ты бы убил меня, если бы не был так стар. Медленный и старый, плохо.

Речь Гнильца казалась похожа на старческий лепет, она была монотонна и лишена всякого подобия интонации. Слова были мертвы, в них не было никаких эмоций, это был лишь набор звуков, неизвестным образом исторгаемый похожими на уродливые рубцы губами. Но эти слова пробирали до костей.

Гнилец наклонился к Маану. Он оказался так близко, что Маан ощутил исходящий от него смрадный запах, сладкий, похожий на гнилостный. Он мог рассмотреть трещины в коже, уже не бывшей человеческой, набухшие лимфатические узлы под ней, россыпи гнойных пятен, разбросанные по янтарной поверхности. Огромное гниющее заживо разумное дерево — вот что это было.

Огромная раковая опухоль, сохранившая разум.

Средоточие самой Гнили.

Маана вывернуло, задыхаясь, он исторгнул из себя зловонную горькую желчь с запахом джина. Это почти лишило его сил — мир опять потемнел, словно отступил на шаг.

— Я долго тут жил. Тихо. Я пришел сюда, когда все понял. Это был мой новый дом. Я не мог оставаться — там. Там были люди. А тут не было никого. Тут тихо. А теперь пришел ты. За мной.

Он говорил беззлобно, даже спокойно, но это было обманчивое ощущение. Маан понимал, что в любой момент Гнилец может размозжить ему голову. Одним движением руки, даже не напрягая сил. И то, что он до сих пор жив, скорее редкая, непонятная удача. Возможно, если Гнилец не наигрался с ним, у него есть шанс дотянуться до пистолета.

Маан понимал, что шанса застрелить Гнильца у него нет. Слишком быстрая тварь, слишком проворная. И еще разумная, что редкость для «тройки». Если Гнилец сумел ударить и опередить Маана тогда, когда их шансы были относительно равны, теперь нечего и думать свалить его выстрелом. Он успеет разорвать Маана на куски, прежде чем тот хотя бы достанет пистолет. Нет, Маан не надеялся на оружие. Чудес не бывает. Это просто даст ему смерть — ту смерть, которую он заслужил. Быструю — и с оружием в руках.

Ребятам не будет стыдно за своего начальника.

Гнилец рассматривал его, склонившись так низко, что протяни Маан руку, смог бы коснуться его лица. Того, что могло бы быть лицом, сохрани оно чуть больше сходства с человеческим.

— Ты пришел убить. Вы все приходите убить. Зачем?

Большая четырехпалая рука сгребла Маана за бронежилет и встряхнула, легко, как игрушку. От кожи Гнильца кроме гнили несло сильным запахом мускуса. Может, так пах его пот. Маана едва не вывернуло еще раз.

— Зачем?

Маан задыхался, в груди нестерпимо болело, кажется у него были переломаны все ребра. Но он выдавил:

— Ты Гниль. Я уничтожаю тебя. Везде… везде, где встречу. Всего лишь… порождение…

Воздух в легких иссяк, а каждый вздох требовал огромных сил. Маан малодушно пожалел о том, что остался в сознании. Так было бы гораздо проще.

— Я — Гниль… — пробормотал Гнилец и в его голосе Маану почудилась задумчивость, — Ты хочешь убить меня не за то, что я сделал. Забавно. За то, что я Гниль. Ты так ненавидишь меня?

— Да, — прохрипел Маан, — Ненавижу. Я бы вырвал вас всех… Перемолол заживо… Вы зараза. Чума. Вы болезнь…

— Болезнь, — повторил Гнилец равнодушно. Непонятно было, вкладывал ли он в это слово какой-то смысл или нет.

— И мы уничтожим вас всех. Ты убьешь меня, но за мной тысячи… — Маан поперхнулся собственной кровью, но смог продолжить, — Ты сдохнешь уже сегодня… Жаль, я этого не увижу.

— Ты действительно ненавидишь, — Гнилец осклабился, обнажив тусклые желтоватые зубы, неровные и крупные, — Забавно. Я Гниль. Ты человек. Из-за этого.

— Гниль — самое отвратительное и страшное из того, что существует. И мы уничтожим ее. Всю… Под корень. Всех вас. И тебя… Да, тебя. Я надеюсь, ты умрешь не сразу. Мои люди… Они найдут тебя. Уходить поздно… Да, они возьмут тебя живым. И отвезут в лабораторию, к ребятам Мунна… И они будут выпускать из тебя кишки пять дней подряд! — Маан скорчился от боли, — И вот тогда ты меня вспомнишь, мразь! Вспомнишь!

Но Гнилец не выразил гнева. С внешней человечностью он видимо утратил и то немногое, что оставалось внутри, когда менялось его тело. Гнильцам неизвестны чувства. Они бесстрастны, как насекомые или механизмы. Злость, обида, нежность, зависть, ревность, надежда — эти векторы не входят в ту систему измерений, в которой живет их искаженное сознание. Даже животные куда больше похожи на человека.

Но когда Гнилец засмеялся, Маан едва не лишился чувств. Возможно, это была неритмичная работа затронутых Гнилью легких или еще какой-нибудь отвратительный процесс, протекающий внутри чудовищно разросшегося тела… Но нет, Гнилец смеялся. И его смех, ужасный, искаженный, какой-то до отвращения человеческий, стегнул Маана словно литой свинцовой плетью.

— Я Гниль. Чудовище. Которое надо уничтожить, стереть. Уничтожить. Гниль.

Его манера говорить была определенно не человеческой. Используя обычные слова, Гнилец составлял фразы по одному ему понятному признаку, отчего постоянно казалось, что они несут еще один, какой-то особенный смысл. Но Маан понимал, что никакого другого смысла в них не было. Даже те Гнильцы, которые на третьей стадии сохраняют и речевой аппарат и остатки человеческого сознания, утрачивают способность ясно излагать свою мысль — следствие распадающейся нервной системы. Так инвалид, которого травма мозга превратила в ребенка, может неуклюже переставлять кубики с буквами, пытаясь собрать из них слова. Зачатки разума помогают ему, и иногда даже получаются осмысленные предложения, но это больше моторная и ассоциативная память, чем следствие настоящего разума.

— Чудовище. Прекрасно. Меня надо уничтожить. Ты пришел именно за этим, — Гнилец бессвязно бормотал, раскачиваясь из стороны в сторону, — Охотник. Слуга Контроля. Уничтожитель заразы. Ты пришел убить самое отвратительное, что только есть. Ты. Это же твоя работа. Как благородно. Ты ведь никогда не станешь таким как я. Ты всегда будешь находить и уничтожать…

Маан почувствовал, что срывается. Тело лежало в прежнем положении, но мир, окружающий его, уже начал меняться. Подернулся серым, отступил еще на шаг. Как будто на глаза его легла полоса серого шифона, делающаяся все темнее с каждой секундой. Маан понял, что умирает. Гнилец говорил, но слова его становились все менее разборчивыми. Собственные мысли Маана свились в тонкую струну, гудящую и неуправляемую.

В какой-то момент в комнате как будто стало светлее. Угасающее сознание Маана отметило это равнодушно, но вслед за этим где-то совсем рядом раздались голоса и топот множества ног.

Гнилец, чей слух не уступал человеческому, напрягся, застыл, с беспокойством поворачивая свою огромную голову, точно принюхиваясь к чему-то. Потом со скоростью, которая настолько не вязалась с его массивным неповоротливым телом, что глаз воспринимал это не как движение, а как мгновенное перетекание из одного положения в другое, метнулся к выходу, влился подобно капле чернил в темноту и пропал. Снаружи застрочили выстрелы, Маан различил быстрое басовитое тарахтение автоматов, хруст размалываемого камня, чьи-то крики и одиночные хлопки пистолетов. Он отчаянно старался удержать свое сознание на поверхности подобно тонущему, погружающемуся в стылые черные воды, но все труднее было набрать в грудь воздуха, а звон в ушах делался все громче.

Потом вокруг него появилось много людей. От множества фонарей комната оказалась залита светом, точно на потолке зажглись десятки осветительных сфер. Маан видел чьи-то лица, но ни одного не мог узнать. Все они казались похожими друг на друга. Но когда над ним склонился Геалах, Маан даже смог улыбнуться.

— Порядок, Джат. Мы успели. Не говори. Лежи, молчи. Я вызвал Мунна, сюда уже едут.

Чьи-то сильные твердые пальцы ощупывали его тело, кто-то с хрустом срезал с него липкую, почерневшую от крови ткань. Еще был треск ком-терминалов и чьи-то чужие голоса в эфире. Голоса были беспокойные, злые, но очень далекие.

Воздуха в груди оставалось мало, на один выдох. Маан не был уверен, что сможет еще раз вздохнуть, когда выпустит его из легких. Но его хватило на одно слово.

— Успели, — сказал Маан в пустоту перед собой.

А потом остатки темноты, не разогнанные мощным светом фонарей, ютившиеся в углах угольными тенями, завертелись, свились тугими лентами, заскользили перед глазами, закрутили его и смяли, не оставив после себя уже ничего.

ГЛАВА 7

Когда дверь открылась, Маан уже знал, кого увидит на пороге, хотя медсестра и не предупреждала его о посетителях. Просто почувствовал. А может, дело было в запахе — открывшаяся дверь создала движение воздуха в его крошечной белоснежной палате, и на смену опротивевшим уксусным запахам химикалий пришел аромат старомодного мужского одеколона и табака.

— Заходи, — сказал Маан, приподнимаясь в койке, — Я не сплю.

Геалах улыбнулся ему с порога. Из-за своего высокого роста он явно чувствовал себя неудобно в маленьком отсеке госпиталя, и Маан с затаенным злорадством подумал, что это хоть немного ровняет их сейчас. Его собственное неудобство было куда как ощутимее — на его голове был тугой, ватный на ощупь, кокон повязки, а правая рука висела, как перебитое птичье крыло, на груди, твердая, чужая и неподвижная. Больничная роба скрывала широкую повязку на торсе и многочисленные марлевые заплаты на его теле, но и без того лицо Геалаха вытянулось, когда он увидел своего шефа в таком положении.

— Пожать тебе руку я смогу еще не скоро. Врач говорит, в моем возрасте кости срастаются не очень хорошо. Представляешь, этот ублюдок старше меня, а тоже говорит про возраст…

— Ты все шутишь, старый негодяй! Что ж, я всегда знал, что одного Гнильца будет маловато чтоб открутить тебе наконец голову.

Геалах сел на единственный стул возле койки. Выглядел он уставшим, даже морщин как будто, прибавилось на тщательно выбритом лице. Как выглядит сейчас он сам, Маан догадывался, но, к счастью, догадки эти невозможно было проверить в госпитальной палате — зеркал здесь не было.

— Кло сказала, ты уже можешь принимать посетителей.

— Да, они с Бесс были уже дважды. И каждый раз врачи устраивали настоящее оцепление чтобы огородить меня от любого визита. Кажется, эти ребята считают, что одиночество — лучшее лекарство. Черт, за эту неделю я едва не свихнулся от скуки.

— А мне пришлось заручиться поддержкой Мунна и его словом чтобы прорваться сюда, — сказал Геалах, — Наверно, ты теперь важная шишка.

— Да, у меня теперь должность самого большого дурака во всем Контроле, это приносит некоторую популярность.

Но Геалах не поддержал шутку, лишь сказал сочувственно:

— Тебе, кажется, крепко перепало.

— Я уже привык к этому. Я шесть лет жил без печени, Гэйн. Остается радоваться тому, что до пенсии доживу с собственными мозгами. Как думаешь, если бы тот ублюдок расколол бы таки мне голову, ребята Мунна нашли бы подходящий протез?

— Да, я думаю, этого бы даже никто не заметил. Что врач говорит?

Маан хмыкнул, пытаясь устроиться удобнее на жестком матрасе.

— Ты ведь наверняка исследовал мою историю болезни перед тем как придти сюда. И конечно допросил всех врачей, которых встретил. Хочешь услышать все от меня? Да пожалуйста. Черепно-мозговая травма, сотрясение мозга средней степени, нарушение целостности правой височной кости без механического повреждения головного мозга. Сложный открытый перелом правой руки в локтевом суставе. Два проникающих ранения грудной клетки между какими-то там ребрами…

— Ого. Шпаришь как по писанному.

— Единственное мое развлечение здесь — читать собственную медицинскую карту. Но, говорят, через три дня меня отпустят на свободу. Даже жаль, кормят-то здесь отлично, по двадцать пятому классу.

— Мунн лично распорядился чтобы ты получал наилучший возможный для инспектора Контроля уход.

— Я ел суп из рыбы, Гэйн. Представляешь, суп из настоящей рыбы! С ума сойти можно…

— И как он тебе?

— Почти та же самая дрянь из белковых концентратов, только ужасно пересолено.

Тишина в госпитальной палате — какой-то особенный вид тишины. Хотя тишина не может занимать места в пространстве, тут она кажется тяжелой плитой, немилосердно давящей сверху. Поняв, что Геалах не собирается ее нарушать, Маан заговорил сам.

— Я не говорил ни с кем из отдела с тех пор. И с Мунном тоже. Я спрашивал у врачей, но они, конечно, ничего не знают. Чем закончилось?

— Ты имеешь в виду…

— Да, в тот день. Вы взяли его? Эту здоровую «тройку», которая едва меня не разорвала?

Геалах отвел глаза. Это выглядело непривычно — для Геалаха.

— Тот Гнилец ушел.

— Он не мог уйти! Вы перекрыли единственный выход! — Маан, забыв обо всем, попытался вскочить, и тотчас боль зазубренным ржавым сверлом впилась в локоть, и заворочалась, отчего затрещали все кости, — О, дьявол… Гэйн, он не мог уйти! Выходы были перекрыты и… и…

Гэйн успокаивающе положил руку ему на плечо.

— Я знаю. Но он ушел. Слишком шустрая тварь. Слишком сильная. Третья стадия, и не вчерашняя. Когда он напал на тебя, мы услышали шум по ком-терминалу. Ты не отзывался. Мы с Лалином сразу все поняли и отправились на поиски. Чудом нашли. Петляли в этом лабиринте… Мы почувствовали его на подходе, но не ожидали, что он настолько быстр. Выскочил как молния и, прежде чем мы разглядели его в темноте, прошел сквозь нас.

— Потери? — хрипло спросил Маан.

— Все наши целы, — не очень охотно сказал Геалах, — Мы с Лалином успели отскочить и даже всадили в него пяток пуль. Одному парню из Кулаков отсекло несколько пальцев. Хуже пришлось группе Мвези. Гнилец решил выбираться на свободу через их участок. Сам Мвези в порядке, но двое из его группы погибли. Сущий дьявол. Давно уже не встречал таких прытких. Черт, знал бы я наперед — вытряхнул бы из Мунна еще человек двадцать на такое «гнездо»…

— Гэйн.

— Мвези чуть не поседел от страха. И я видел тех Кулаков, которые были с ним. Такое ощущение, что они угодили в камнедробилку. Я видел это, то есть то, что от них осталось. Когда приехала бригада из госпиталя, они спрашивали, сколько человек тут полегло. Представляешь? По остаткам даже они не могли определить. Это было как…

— Гэйн.

— Что? Прости, старик. Я просто хотел сказать, это была действительно опасная тварь. Окажись я там вместо тебя, скорее всего лежал бы не на госпитальной койке, а в пластиковом мешке.

— Неужели я выгляжу так плохо, что мне надо лгать? — Геалах смутился, — Это была обычная «тройка», я брал тех, которые были куда быстрее и куда опаснее. Не Гнилец был силен. Я был слаб.

Геалах попытался возразить, но Маан прервал его жестом.

— Я просто не успел, понимаешь? Слишком медленно двигался. Не та реакция. Не то тело. Мунн был прав. Мне нельзя было идти с вами. Я уже не гожусь для этой работы.

Губы Геалаха дернулись. Он собирался что-то резко возразить, даже глаза сверкнули. Но он ничего не сказал. И Маан, ждавший этих, непроизнесенных, слов, покачал головой.

— Все в порядке. Я должен был остаться, поставить тебя руководить взятием «гнезда». А я решил, что поздно списывать старого пса, и устремился в самое пекло. Поделом.

— Я… Мы все переживаем за тебя, Джат. Ребята в отделе места себе не находят. Просили передать, что ждут твоего возвращения.

— Ребята… Да, конечно. Все в порядке? А кто руководит отделом?

Маан пожалел, что позволил последним словам сорваться с языка. Вышло машинально. Он ведь не хотел спрашивать об этом, все поняв еще тогда, когда открылась дверь. Геалах улыбнулся и в его улыбке ощущалась не фальш, но какая-то скованность, неловкость. И оттого сама улыбка казалась чужой.

— Мунн поставил меня временно исполняющим обязанности. Ты не подумай только, что…

— Заткнись. Подсидел, значит, меня, разбойник? Ну ничего, хлебнешь моего лиха, еще и обратно попросишься, с понижением класса!

Улыбка Геалаха стала теплее, привычнее.

— Не сомневайся!

— Ну иди, Гэйн, служба зовет. Нам, старикам, знаешь ли, нужен покой.

— Я приду завтра. И кто-то из наших тоже придет.

— Что ж, вы знаете, где меня искать.

На пороге Геалах обернулся.

— Тебе что-то принести, Джат? Может, книг каких?

— Книги… Нет, не стоит. Мне пока запрещают читать, что-то там с мозгами и зрительным нервом… Слушай, Гэйн, а где мой пистолет ты не знаешь?

Геалах посмотрел на него с удивлением.

— Пистолет? Да у меня в шкафу лежит. От крови я его почистил, разобрал, смазал…

— Захвати его мне, а?

— Зачем тебе пистолет тут? Если хочешь застрелить своего врача, просто скажи мне, я с удовольствием окажу тебе эту пустячную услугу.

— Привык я к нему. Тридцать лет с оружием не расставался, а тут чувствую себя как будто голым. Принесешь? Только Мунну лучше не говори, на всякий случай.

Кто-нибудь другой на месте Геалаха удивился бы такой странной просьбе. Но только не он.

— Сделаю, старик, — Геалах показал ему большой палец и, махнув на прощанье, закрыл за собой дверь.

Когда он вышел, Маан осторожно, чтобы не причинить боли руке, лег обратно в койку. Потолок в палате госпиталя был белоснежным, глядя на него можно было представлять, что смотришь в небо, затянутое молочно-белым туманом. Или на поверхность безмятежного инопланетного моря.

Но Маан предпочитал лежать с закрытыми глазами.

Мунн пришел на следующий день. Бесшумно открыл дверь, вошел, огляделся. Наверно, он чувствовал себя здесь привычно, по размерам госпитальная палата мало чем отличалась от его крошечного кабинета. Маан не ожидал его увидеть, но сумел изобразить на лице что-то приветливое.

— Здравствуй, Маан.

— Здравствуйте, господин Мунн.

— Вот, решил проведать тебя.

— Это было не обязательно, господин Мунн, — слабо воспротивился Маан. Подобный жест со стороны руководства действительно выглядел необычно. Все знали, что Мунн заботится о своих людях, но навещать раненых… Раньше за ним такого не водилось.

Мунн сел на стул для посетителей, расставив широко ноги и оперевшись о колени локтями. Оторванный от своего письменного стола, он уже не казался таким маленьким, как прежде, но выглядел по-болезненному субтильно. Маана он разглядывал с явным сочувствием, как какого-нибудь искалеченного зверя или поврежденный сложный прибор. От его взгляда делалось неуютно.

— Решил проведать, — повторил Мунн, — У меня выдалась свободная минута.

— Меня навещают ребята из отдела. К чему время тратить…

— Ты что же, думаешь, минуты не выкрою? Мой лучший инспектор лежит чуть живой под капельницей, а я бумажки на столе раскладывать буду? Нет уж, нет уж, — Мунн погрозил ему пальцем и в эту секунду выглядел почти как обычный человек, — Рассказывай.

— Что рассказывать, господин Мунн? Геалах сказал, он оформил рапорт. Но если нужны детали…

— Не нужны мне детали. Все уже знаю, со всеми поговорил.

— Я все понимаю. Геалах не указал этого в отчете, наверное, но я открыто признаю, что являюсь виновником провала операции. Если… если это нужно.

В прозрачных ясных глазах Мунна сверкнула сердитая искра.

— Вот еще! Этого не хватало! Что за мальчишество… Маан! Брось ты это, в самом деле.

— Задача провалена, — сквозь зубы сказал Маан, ощущая на собственном лице застывшую гримасу, — Гнилец, самый опасный из «гнезда», ушел.

— Ты к этому не причастен.

— Я не смог организовать надежную защиту периметра. И мои действия как руководителя группы в процессе операции привели к непредвиденным последствиям. Двое мертвых, двое ранены — это не тот результат, который я привык называть успешным, господин Мунн.

— Вы выполнили задачу. Ценой двух жизней. Но это были Кулаки, и они знали, на что идут. Главное — я сохранил всех вас. Тебя и твоих людей. Гибель каждого из вас действительно была бы катастрофой. Стратегия чужда жалости, Маан. Любые потери делятся на восполнимые и невосполнимые. И, ради Луны, Земли и Солнца, хватит себя корить!

Мунн не играл, он и в самом деле выглядел сейчас рассерженным.

— Так точно, господин Мунн.

— Я говорил с твоим врачом. По поводу руки

Этого Маан не ожидал. По крайней мере, не ожидал того, что Мунн придет к нему ради этого.

— Я тоже с ним говорил, господин Муун.

— Знаю. Просто я подумал… — Мунн помешкал, подбирая слова, — Может, мне ты поверишь больше.

— У меня нет причин не доверять ему, он специалист.

Кажется, получилось слишком сухо.

— Тогда, значит, я потратил кучу своего времени впустую, — если Мунн и ожидал, что Маан улыбнется шутке, то легко скрыл разочарование, — На тот случай, если тебе показалось, что Контроль делает не все, что в его силах чтобы вернуть тебе… работоспособность. Меня зовут Мунн, я глубокий старик и я создал Контроль, когда ты был безусым ребенком. Так вот, я говорю тебе — все, что мы сможем для тебя сделать, будет сделано. Лучшая медицинская помощь, доступная на Луне. Даже у господина президента вряд ли есть подобная.

— В этом нет нужды, господин Мунн. Я же говорил с врачом. Дело не в этом. И у меня нет никаких претензий или подозрений или там…

— Ты получил очень серьезные раны в этот раз.

— Не в этом дело, — Маан покачал головой, — Я слишком стар — в этот раз. Если бы я был лет на десять моложе, меня выписали бы через три дня, а через две недели я бы ходил на службу как ни в чем не бывало.

— Кончай прикидываться стариком, а то даже мне смотреть трудно.

— Ресурсы моего тела ограничены. Врач сказал это другими словами, но смысл был тот же. По меркам Луны я старик, господин Мунн. А старики очень медленно залечивают свои раны. Если вообще залечивают. Руку не восстановят. Я останусь калекой.

Мунн поморщился. Наверно, Маан сказал это слишком резко. Слишком откровенно. Если бы ему пришлось самому это говорить, он нашел бы куда более мягкие и обтекаемые формулировки. Вроде «ограниченная годность» или «условное служебное соответствие». По крайней мере Мунн никогда бы не назвал его калекой в лицо.

— Маан…

— Очень сложный перелом. Так сказал врач. Очень серьезный. Это даже сложно назвать переломом — проклятая тварь раздробила мне локоть начисто. Вместо костей одно месиво. Мне показывали снимки — выглядит это жутко. Говорят, если бы не обезболивающее, я бы сейчас катался от боли. Фактически, у меня больше нет руки, господин Мунн, только ее условное подобие.

— Кажется, ты недооцениваешь медицину. Я уверен, наши врачи рано или поздно… кхм… Нет, я не говорю, что они полностью восстановят и…

Мунн плохо лгал. Его мимические мышцы полностью подчинялись ему, но дело было в другом — он лгал с неохотой человека, который не привык этого делать и оттого стесняется сам себя и своей лжи. Когда говоришь с таким, не требуется детектор лжи.

— Протезирование невозможно. От сустава почти ничего не осталось. Сухожилия, нервы, все эти коллатеральные артерии и… У меня больше нет руки, господин Мунн. Только напоминание о ней. Мне предложили протез руки с ограниченной функциональностью. Знаете, что это значит? Мне отрежут то, что осталось, а вместо этого на ремешках повесят такую пластмассовую руку, как у большой куклы. Я не смогу ей управлять, разве что передвигать вещи на столе. Но со стороны она будет неотличима от настоящей. Гарантия отдела протезирования. Разве не отлично?

Прежде он никогда не говорил с Мунном таким тоном. И не позволял себе так долго смотреть ему в глаза. Он думал, что эта вспышка разозлит старика, но тот стал лишь еще более задумчив, молча покачал головой. Да и вряд ли это возможно — вспышка гнева у Мунна. Не того сорта человек. Такие не злятся, не выплескивают эмоций — они не могут позволить себе нарушить собственную сосредоточенность даже на секунду.

— Есть люди, которые с одной рукой полезнее, чем иные — с тремя. Не забывай об этом.

— Извините. Это… эмоции. Наверно, я еще не привык. Все в порядке. Извините.

Маан улыбнулся.

Мунн внезапно протянул руку с открытой ладонью. Ладонь была узкой, с искривленными артритом пальцами, а кожа отчего-то выглядела смуглой.

— Ты сам хозяин собственной жизни. Только дай мне сперва свой пистолет.

— Что?

— Ваш пистолет, старший инспектор Маан!

Голос Мунна лязгнул, как затвор. Таким голосом отдают приказы — и противиться ему невозможно.

— Простите…

— Глупо каяться в ошибке, которую не допускал. Ты действовал правильно, и винить тебя некому. Но ты допускаешь ошибку сейчас, Маан. Это ведь очень серьезная ошибка — полагать себя умнее всех окружающих. Я знаю много людей, которые за подобную ошибку расплатились жизнью. Дай-ка мне свой пистолет. Тот, который передал тебе Геалах, — видимо, на его лице что-то отразилось, потому что Мунн улыбнулся, довольный произведенным эффектом, — Ты же не думаешь, что я совсем слеп?

— Господин Мунн…

— Ты сейчас был на пороге очень большой ошибки. Ты что, решил, что все кончено? Что все позади? Глупости! Ты инспектор, Маан, и ты будешь им до самой смерти, которая, уверен, опечалит всех нас еще очень нескоро. Не торопи ее, Маан, не надо.

— Я ничего такого и не думал, — сказал Маан, не в силах, тем не менее, встретиться с Мунном взглядом.

Он запустил руку под матрас и пальцы коснулись рифленой металлической рукояти.

— Твоя жизнь не закончена. И, кстати, служба твоя тоже не закончена.

— Я уже не гожусь для службы, господин Мунн. Ни как руководитель, ни как инспектор.

— Вздор. Надеюсь, эти глупости пришли тебе в голову только из-за плачевного состояния оной. Ты профессионал высочайшего класса. Такой, каких больше не будет. Несмотря на все мои усилия. Остальные… Среди них много толковых ребят, но никто из них не заменит мне тебя. Всей Луне не заменит, ясно? Ты еще поработаешь на меня!

— Моим отделом руководит Геалах. Мне… Я считаю, по многим причинам это гораздо более правильная кандидатура.

— Я поставил его заменять тебя. И он будет это делать, пока ты валяешься тут… — Мунн обвел рукой палату, — Но ты выйдешь и займешь свое прежнее место. И как только это случится, я встречу тебя на пороге, пожму руку и отдам тебе твой пистолет. Как тебе?

— Подходит, господин Мунн.

Маан не без труда извлек из-под матраса оружие и передал его Мунну, рукоятью вперед. Мунн, судя по всему, давно уже не держал в руках оружие — неуклюже приняв пистолет, он повертел его в руках и опустил в карман пиджака.

— Вот и хорошо. Я жду твоего возвращения. Все мы ждем. У тебя впереди еще добрых полгода, и за это время ты принесешь много пользы и истребишь огромное количество Гнили. Только, — Мунн хрустнул костяшками, — на операции я тебя уже не пущу, как ты понимаешь. Нечего тебе там делать. Не хочу чтобы какой-нибудь шальной Гнилец оторвал тебе голову, она и без того слишком дорого нам обошлась.

— Хорошо.

— Когда тебя выгоняют отсюда?

— Послезавтра.

— И отлично. Только не вздумай заявляться на службу — по крайней мере, в таком виде.

— Врачи говорят, что через пару недель я буду относительно работоспособен. Для кабинетной работы, конечно. Может быть небольшое утомление поначалу, но…

— И слышать не хочу. Если я увижу тебя на службе раньше, чем через месяц, прикажу расстрелять перед фасадом. Понял?

— Понял, господин Мунн, — улыбнулся Маан.

— Замечательно. Считай, что у тебя отпуск. Займись семьей, домом… Разумеется, социальные очки я тебе начислю, включая премию. Возможно, твоему отделу будет без тебя скучновато, зато Кло скажет обо мне доброе слово. Прощай, Маан. Я хочу видеть тебя здоровым — и без глупостей в голове.

И Мунн вышел, так же бесшумно затворив за собой дверь.

Сложнее всего оказалось войти внутрь. Маану доводилось переступать пороги многих домов, очень часто это приходилось делать против воли — из-за дверей несло гнилостным смрадом, указывающим на присутствие чего-то отвратительного. Он никогда не колебался при этом. Должно быть, привычка. Если постоянно, день за днем, прыгать в огонь, наверно это тоже может стать привычкой. Открывая очередную дверь, Маан никогда не был уверен в том, что встретит за ней. Иногда кроме вони не было вообще ничего — лишь пустая квартира, украшенные желтоватыми пятнами стены, разбитая мебель и скрип покосившихся дверей. Это значило, что он опоздал и тот, кто был здесь, уже ушел. Иногда он находил существо, похожее на человека. Иногда у этого существа руки и ноги были вывернуты под жуткими, неестественными углами, точно его пытали много дней подряд, дробя на дыбе суставы. Иногда не было лица, а тело походило на остатки чьего-то не до конца переваренного завтрака. Иногда было еще хуже. Это было неприятно, но, в конце концов, он привык и к этому. И, открывая очередную дверь, внутренне напрягаясь перед последним усилием, он чувствовал себя почти спокойно.

Оказалось, открыть дверь собственного дома тоже стоит изрядных трудов. Маан вернулся домой засветло — осветительные сферы на искусственном небосводе горели в полную силу, даже смотреть больно. Обычно он возвращался домой куда позже, почти в темноте. Может, от этого он чувствовал себя неуютно. Дом, каким он привык его видеть, изменился при дневном свете, казался большим, непривычно чистым и каким-то чужим. Маану даже захотелось проверить адрес чтобы быть уверенным в том, что он пришел куда надо, но он подавил в себе это глупое желание.

— Вот я и дома, — сказал он вслух, кладя ладонь на прохладную ручку двери, — Наконец дома.

Но даже вкус этих слов на языке показался незнакомым.

Конечно, это все госпиталь. В госпитале отвыкаешь быть человеком, даже в тех, которые считаются лучшими на Луне и находятся в ведомстве Мунна. Там ты лишь пациент, сложное устройство, которому отведена отдельная полка. Устройство, имеющее массу, объем, температуру, внутреннее давление и еще огромное множество разных параметров. Оно должно быть восстановлено в срок, после чего возвращается в строй. В госпитале безвкусно все — пища, сам воздух, слова. Идеальная инертная среда, контролируемый вакуум. Чувствуешь себя крошечной космической станцией, блуждающей где-то по периферии Солнечной системы.

Врач, с которым говорил Маан незадолго до выписки, был таким же — безвкусным, если это слово применимо к человеку. У него было строгое лицо, внимательные темные глаза и подбородок выбритый до такой степени, что казался отлитым из дорогого розового пластика. Врач что-то говорил, но Маан не слышал слов, лишь думал о том, каких же трудов, должно быть, стоит постоянно бриться, особенно на этой службе. Впрочем, может он прошел специальную процедуру, после которой все подкожные волосяные луковицы уничтожаются — наверно, стоило кучу социальных очков…

— Господин Маан, я не имею права вас задерживать здесь, однако считаю своим долгом сообщить, что переход на амбулаторный режим лечения может быть для вас вреден.

— Мне сказали, что я относительно восстановился. То есть, основные функции организма не нуждаются в медицинском контроле. Раз так, я хочу вернуться, — Маан чуть не сказал «на службу», но вовремя поправился, — домой. Я могу это сделать?

— Разумеется… Да, разумеется. Просто я хотел сказать, что общее состояние вашего здоровья не дает почвы для оптимистичных прогнозов. Если вы понимаете, что я хочу сказать.

Маан с тоской вспомнил доктора Чандрама. Тот хотя бы говорил ясно и четко, не усложняя свою речь ненужными словами. И не пытался скрыть правду, какой бы неприятной она не оказалась для пациента.

— Я чувствую себя вполне сносно. Голова иногда болит. Что до руки, я предпочитаю не задумываться об этом. Думаю, я научусь владеть и левой.

Врач поморщился. А может, это лишь какая-нибудь мелкая складка дернулась на его красивом, лишенном растительности, лице.

— Я сообщил господину Мунну, что вы готовы покинуть госпиталь. Но вы сами должны чувствовать… нестабильность своего состояния. Сотрясение мозга было достаточно серьезным. Такой удар… Ткани мозга были контужены. В вашем возрасте подобные вещи нельзя пускать на самотек, вы же должны понимать. Ваш организм и без того испытал солидную встряску, неразумно лишать его той помощи, которую мы можем предоставить тут, в госпитале.

— Да, меня порядком потрепало в этот раз. Но не сильнее, чем бывало прежде. В последний раз, когда я оказался здесь, меня разложили на препарационном столе и разобрали на части. Я потерял больше двух литров крови, и вместо печени у меня было полкило окровавленного фарша.

— У меня есть доступ к вашей истории болезни, господин Маан.

— Тогда в чем же дело? — нетерпеливо спросил Маан. Ему надоело это помещение с белыми стенами, надоел воздух, лишенный запахом, и надоел этот аккуратный человек, сидящий напротив, — Чем вы меня пугаете?

— Я реалист. И мне нет нужды пугать пациентов, — кажется, он обиделся, — Но я считаю своим долгом вас предупредить. Вы не в лучшей форме, господин Маан, и ваше здоровье в долгосрочной перспективе внушает мне определенные опасения.

— Говорите прямо, доктор.

— Скорее всего, вы не сможете окончательно оправиться от этих повреждений, господин Маан.

— Неужели я настолько дряхл?

— Регенерационные способности организма зависят от возраста, а пятьдесят два года — это достаточно много. Может, на Земле люди живут до восьмидесяти, у нас же, лунитов, и шестьдесят пять — глубокая старость. Кислородное голодание в период Большой Колонизации, искусственная сила тяжести, проникающее излучение, некачественное питание…

— Я дожил до того, что врачи учат истории? Тогда я и впрямь ощущаю себя древним стариком.

— Я лишь хотел сказать, что силы самовосстановления любого человека ограничены. В молодости вам, несомненно, приходилось получать и более тяжелые ранения, но посмотрите правде в глаза, вы уже не молоды. И, поскольку вы настроены решительно, я скажу без обиняков — вы никогда не сможете вернуться к прежней жизни.

— Если вы говорите о службе…

— Я говорю не о службе. Вам придется привыкать ко многим вещам. Постоянные приступы мигрени. Регулярные головокружения. Расстройство памяти. Это далеко не полный перечень. В этот раз ваше тело получило больше повреждений, чем способно залатать. Я подозреваю, ваше состояние будет постепенно ухудшаться. Уже сейчас я не советую вам много читать или вообще напрягать зрение, смотреть теле, употреблять алкоголь, совершать активные действия, требующие физической нагрузки. Кроме того, вы отказались от ампутации и протезирования. Не тешьте себя иллюзиями, повреждения такого рода не излечимы силами организма. Вы больше никогда не сможете пользоваться этой рукой, я полагаю. Теперь я достаточно прямо выразился?

— Да, — сказал Маан хладнокровно, — Уверен, достаточно. Спасибо, доктор, но я уже слышал все это, от других. И еще я слышал, что вам нечего мне предложить. Не считая пластмассовой руки, конечно.

Доктор промычал что-то неразборчивое.

— Восстановительные процедуры… Подготовительный период… Общий курс лечебной гимнастики и…

— Оставим это. Вы хотели мне сказать, что оставшийся мне срок я буду беспомощным инвалидом. Мне это уже известно.

— Сейчас вы чувствуете себя сносно, — торопливо добавил врач, — Но не обольщайтесь. Это медикаментозный эффект. Он уменьшится через какое-то время. Мы не можем продолжать использование сильнодействующих обезболивающих из-за…

— Из-за моего возраста.

— Больше из-за травмы мозга, но и возраст тоже играет роль. Ваш организм просто не выдержит подобной нагрузки. Это значит, что боль вернется. Сейчас вы, возможно, ощущаете ее слабое присутствие.

— У меня часто болит голова. Боль станет сильнее?

Судя по тому, как дернулся гладкий подбородок, врач собирался сказать что-то уклончивое. Но почему-то не сказал.

— Да, полагаю.

— Понятно. Должен я еще где-нибудь расписаться?

— Нет, господин Маан. Прощайте и… желаю вам всего самого доброго.

Маан вспомнил этот разговор сейчас. Когда попытался привычно положить правую руку на кнопку замка, а та в ответ лишь беспомощно трепыхнулась на груди. «Кажется, мне придется заводить новые привычки», — подумал Маан, отпирая фиксатор левой рукой.

Например, придется учиться есть левой рукой. И отказаться от рукопожатий. Черт возьми, ему понадобится много, очень много новых привычек.

Дверь открылась сама, хотя он не прикладывал для этого никаких усилий. На пороге стояла Кло. Увидев Маана, она тихо вскрикнула и обняла его, скованно и неуклюже, стараясь не причинить ему боли. Ощущая привычную теплоту ее мягкого тела и запах ее волос, Маан чувствовал себя подобием мумии, готовой рассыпаться в прах от любого неосторожного движения.

— Джат! Почему ты не предупредил? Я бы приехала за тобой.

— Потому и не предупредил, — он поцеловал ее в макушку. На вкус ее волосы казались солоноватыми, странно, он не замечал этого раньше, — Я не паралитик, которого надо забирать из госпиталя на носилках. Здравствуй, Кло…

Некоторое время она не решалась его отпустить. Как будто боялась, что стоит ей разжать руки, как он исчезнет, оставив после себя клубы дыма. Маан мягко высвободился из ее объятий.

— Ужасно хочу есть, — сказал он громко, — Давай поужинаем? Я как будто не ел целую неделю…

Кло растерялась.

— Я не знала, что тебя выпишут сегодня, у нас только протеиновый мусс.

— Мы можем сходить в ресторан. Не бойся, у меня оплачиваемый отпуск. Мне перечислили столько социальных очков, что мы можем ходить по ресторанам целый месяц.

— Ты действительно этого хочешь?

Маан представил, как будет выглядеть в ресторане с забинтованной головой и висящей на груди рукой. Конечно, официант, узнав социальный класс посетителя, не позволит себе даже лишнего взгляда, но ведь будут и другие. На их фоне он будет выглядеть больным, жалким, беспомощным.

— Нет, — сказал он вслух, — Не так сильно. Пожалуй, мне сгодится и протеиновый мусс.

— Хорошо, — сказала она с облегчением, — Тогда раздевайся побыстрее.

Бесс встретила его в гостиной.

— Привет, папа, — сказала она и улыбнулась. Улыбка была чистая, искренняя и, поймав ее, эту особенную улыбку, предназначавшуюся только ему, Маан ощутил в груди какое-то приятное теплое зернышко.

— Привет, Бесс.

— Мы думали, ты только завтра вернешься.

— Я решил не задерживаться в госпитале, — он подмигнул ей, — Я столько раз там был, что мне он давно надоел.

— Это… Это был Гнилец? — спросила она осторожно, показывая на его руку.

Он кивнул.

— Да, малыш.

— Наверно, он был очень сильный?

— Будь уверена, чтобы отправить в госпиталь на несколько дней твоего отца надо быть сильным как бегемот!

— Бегемот?

— Неважно. В общем да, он был сильный. Очень большой и злой.

— Но ты же его победил?

— Да, — сказал Маан, снимая наброшенный на плечи плащ, — Разумеется. Как же иначе?

Она опять улыбнулась. Раньше ему часто казалось, что черты лица Бесс повзрослели быстрее, чем все остальное, когда она задумывалась или улыбалась, ему мерещилось в этих простых эмоциях что-то сокрытое, сложное. В этот раз все было иначе. Ее улыбкой была улыбкой ребенка, чей отец самый сильный и самый храбрый, он вновь победил опасного врага и вернулся домой. Иногда все бывает очень просто.

Только переступив порог дома, он ощутил усталость. Не ту усталость, которую испытывал в конце напряженного рабочего дня, выматывающую, но в чем-то приятную, умиротворяющую, а другую, болезненную — собственное тело вдруг стало казаться ему ломким, хрупким, дребезжащим. Как будто это был сложный механизм, начинку которого, тонкие шестеренки и передаточные валики, сорвало с места.

«В этот раз мое тело получило больше, чем привыкло восстанавливать, — подумал он, усевшись на свое привычное место на диване, который теперь почему-то казался твердым и холодным, — Мне просто потребуется к этому привыкнуть».

Ему подумалось — хорошо, что это случилось сейчас, когда до пенсии остались считанные месяцы. Это очень удачно. Если бы этот же Гнилец попался ему пять лет назад? Или десять? Как служить дальше, зная, что ты — испорченный, не способный полноценно функционировать механизм, и твоя должность, и твой социальный класс подарены тебе чьей-то чужой жалостью?

Маан вспомнил одного парня из их отдела, с которым случилось похожее. Тогда отдел был другой, девятый, и сам Маан был куда моложе. Кажется… Да, это было вскоре после того, как ему присвоили тридцать пятый класс и они поженились с Кло. Сколько же лет назад это было? Двадцать? Он не помнил даже, как звали того парня. Он был молодой, младше самого Маана, в чем-то похож на Лалина, такой же простодушный и пытающийся выглядеть внушительно и грозно. И ему просто не повезло.

Каждый инспектор внутренне готов к тому, что очередной Гнилец окажется быстрее него. Или не быстрее, но удачливее. По статистике — Маан хорошо помнил эту цифру, шестьдесят восемь процентов инспекторов Контроля получают за время службы серьезные ранения. Тело инспектора, пусть оно подготовлено, обучено и усовершенствованно по сравнению с обычным, состоит из того же материала, а значит, тоже склонно к поломке. Время от времени кому-то не в меру прыткий Гнилец отхватывал несколько пальцев или руку, кому-то доставалась порция концентрированной кислоты в лицо, некоторые оставались без глаз или с отвратительными шрамами через все лицо. К этому привыкли, и относились как к данности, печальной, но неизбежной.

Тот парень мог бы сунуться раньше чем надо и лишиться половины челюсти, отхваченной бритвенно-острыми секущими кнутами Гнильца. Или опоздать на секунду и увидеть содержимое собственного живота, обнаженное чудовищным быстрым ударом, против которого бесполезен бронежилет. А то и просто тихо умереть, даже не успев понять, что происходит. Но он даже не успел встретиться с Гнильцом.

На одной операции у него просто произвольно сработал «ключ», висящий на поясе. Тогда Контроль использовал первую, несовершенную модель, чей спусковой механизм изредка проделывал такие номера. Поэтому опытные инспектора использовали «ключи» неохотно, предпочитая выламывать двери проверенными методами. Будь «ключ» у того в руке, он отделался бы десятком-других мелких царапин. Но «ключ» висел у него на поясе — и когда боёк ударил в капсюль, миниатюрное двухсотграммовое ядро, способное проламывать двухслойную стальную дверь и содержащее в себе сотни металлических фрагментов, просто оторвало ему ногу выше колена.

Он остался на службе в Контроле и, как пострадавший во время проведения операции, даже был повышен на два социальных класса. Маан иногда сталкивался с ним в отделе — парень был молчалив до полной замкнутости и равнодушен ко всему окружающему настолько, что казался призраком, не способным взаимодействовать с реальным миром. Ногу восстановить ему не смогли — медицина Луны еще не доросла до нужного уровня, да и восстанавливать было нечего, ему могли лишь предложить механический протез, сложный, функциональный, но не способный заменить ногу по-настоящему.

Разумеется, оперативная работа была для него после этого закрыта. Он занимался заявками, проверкой информации, дежурил в отделе, составлял отчеты об операциях, но никогда уже в них сам не участвовал. Это было неприятное зрелище и Маан, как и прочие инспектора, хоть и сочувствовал парню, но все же старался много времени наедине с ним не проводить. Посеревшее лицо и мертвые, полупрозрачные глаза скверно действовали на нервы. Никто не говорил ему худого слова, начальство благодарило за выполненную безукоризненно работу, но все знали — даже не решаясь признаться самим себе — что отныне он пария среди других. Дефектный механизм. Калека. Ограниченно-полезный вид. Даже оставаясь кому-то нужным, он никогда больше не сможет выполнять ту работу, для которой был предназначен, а значит, и его чутье, и все качества, стоившие Контролю огромных трудов и средств, не имеют никакого применения.

Сломанный инструмент, не годный больше для работы.

А потом он просто исчез. Не вышел на службу. Дело для инспектора неслыханное, но почему-то никто не удивился. И то один то другой, покосившись на пустующее место за его столом, почему-то стыдливо отводили глаза. Как и сам Маан. Через несколько дней появилась официальная информация — осложнение после операции, тяжелая непродолжительная болезнь и скоропостижная смерть. Его вдове выделили социальные льготы, и достаточно серьезные. Лишь через несколько месяцев, при случайных обстоятельствах, Маан узнал правду. У парня не было даже пистолета, он не мог закончить все быстро и безболезненно. Зачем пистолет тому, кто не покидает кабинета? Но он нашел выход. Прихватил домой острый нож для бумаг, которым вскрывал конверты и, методично и хладнокровно, перерезал себе вены. Наверно, это действительно был лучший выход, и для него и для всех остальных. Атмосфера в отделе сразу стала спокойнее, остальные инспектора отчего-то ощутили безотчетный подъем настроения. Но никто из них не решился бы сказать, отчего. Хотя многие понимали.

Нет, Маан знал, что ему не уготована такая же роль. Он дослужит до пенсии, управляя отделом из кабинета, и в этом не будет ничего зазорного. Никто не станет шептаться у него за спиной и смущенно отводить взгляд. Он хорошо послужил Контролю, и сделал все, что от него зависело. Никто не осмелится оспаривать этот факт. И даже с одной рукой он сможет принести много пользы, больше чем иные с двумя.

Когда Бесс ощутила запах протеинового мусса, доносившийся с кухни, она сморщила лицо.

— У нас опять эта гадость?

— Бесс!

— У меня от нее изжога.

Маан мог бы согласиться с дочерью, действительно, пахло это не лучшим образом, чем-то синтетическим, как будто кто-то положил детали пластикового конструктора на раскаленную батарею, и забыл про них, но они с Кло давно договорились, что ребенку непозволительно привередничать, когда речь заходит о пище. Может быть потому, что оба знали ей цену.

— Не придумывай.

— И она воняет как старые тряпки.

— Кушают не для удовольствия, дорогая. И знаешь, на этой планете есть вещи куда менее вкусные, чем протеиновый мусс.

Это было правдой, известной Маану доподлинно. Наверно, Бесс было бы неприятно узнать, как много таких вещей существует в мире. Родители Маана работали на общественных работах во время Большой Колонизации, и их совокупный социальный статус был выше ста тридцати. Жизнь тогда была совсем другая. Маан не помнил ее, той жизни, у него не осталось цельного воспоминания о собственном детстве. Но отдельные его кусочки, подобно осколкам, намертво засевшим в теле, остались с ним навсегда. Например, он помнил жуткую духоту их квартиры. Хотя в то время это даже не называлось квартирами, просто жилыми отсеками. Тысячи тысяч крохотных, отгороженных друг от друга раковинок, каждая размерами не больше солидного шкафа. Там было очень душно, это он запомнил навсегда, иссушающе-душно. Точно ты оказался в крошечной тесной печке, в которой медленно выгорают последние крохи кислорода, и даже стены, кажется, способны обжечь, если к ним неосторожно прикоснуться. Мать говорила, это из-за того, что их жилые отсеки примыкают к охлаждающим контурам какой-то большой подземной фабрики. От этого постоянного жара у людей трескались губы, а глаза воспалялись, превращаясь в подобие запеченных вишен. Людей было много. Они передвигались в тесных трубах-коридорах, молчаливые, кажущиеся безмолвными серво-механизмами, только отлитыми не из стали, а сработанными из живой материи. Маан не помнил их лиц, как не помнил и многого остального из того времени. Оно просто исчезло для него, оставив в памяти навек лишь зазубренный осколок того, чего уже не существует.

Он помнил еду — что-то тошнотворно липкое, колыхающееся, с неровными кусками, твердыми и омерзительно приторными на вкус. От спазмов горло сдавливало стальными обручами, и за каждый кусок приходилось бороться с собственным телом. Маан даже не знал, что это было, но и не хотел бы знать.

Потом было лучше. Отца назначили оператором рельсового погрузчика — тогда закладывали основы жилых блоков, и объем подземных работ был действительно титаническим. Шестьдесят третий социальный класс! Им завидовали все жители подземных раковин. Шестьдесят третий класс — это хорошо. Это больше, чем способен достигнуть среднестатистический лунит, не имеющий высшего образования. А им повезло. Была другая квартира, тоже ужасно тесная, в которой ощущалась постоянная вонь от некачественной, гнившей от сырости, обшивки, но там не было прежней духоты, и Маан почти любил ее. К тому времени он уже работал на фабрике, десять часов в день шлифовал маленькие латунные шайбы, и был очень горд собой. В двенадцать лет — Восемьдесят восьмой социальный класс! «Восемьдесят восемь плюс двенадцать — сто, — шутила мама, когда была в духе, — В тринадцать у тебя будет восемьдесят седьмой, а в пятнадцать — восемьдесят пятый!». И Маан послушно считал заново, с трудом управляясь с громоздкими неуклюжими цифрами. Получалось, к пятидесяти годам у него будет пятидесятый класс. Это было так много и так здорово, что Маан тихо смеялся, забывая про вечно царящую вонь скверного пластика.

Отца не стало, когда Маану исполнилось шестнадцать. Обычная авария при прокладке новой глубокой линии транспорта. Такое иногда случалось. Вины отца в этом не было, и он считался кормильцем, поэтому им с матерью начислили дополнительный социальный класс. Для Маана — восемьдесят четвертый. Достаточно неплохо, если ютишься с матерью в крошечном жилом отсеке. Достаточно мало, если поставил себе цель к пенсии добраться до пятидесятого.

Маан ушел в армию. Мать не возражала, после исчезновения отца она враз постарела, перестала чем-либо интересоваться и большую часть свободного времени проводила в молчании, уставившись пустым взглядом в пол. Работать она стала как сбоящий старый механизм, часто ошибалась и допускала просчеты. Но когда-то она была хорошим специалистом, поэтому на службе ее класс не регрессировали. Прощаясь с ней на пороге их жилого отсека, Маан ощущал облегчение. Он понимал, останься он здесь, через несколько лет он сам станет одним из этих тысяч гниющих заживо людей с серыми лицами и пустыми глазами.

Служба в армии тоже разделилась на бессвязные обрывки-лоскуты. Память Маана цепляла отдельные из них, но соткать единую картину была не способна. Он помнил лишь казармы, в которых пахло мочой, древесным лаком и оружейной смазкой, жесткую узкую койку, на которую падало его измотанное до колючих судорог тело, едкий свет ламп и лающие команды инструкторов. Кормили там еще хуже, чем в подземных жилых отсеках, серой слизкой похлебкой, от которой почему-то несло грязным песком. Маан давился, кашлял, но ел.

Он был там четыре года, но воспоминаний не набралось бы и на неделю. Наконец — черный шеврон унтер-офицера. Очередное повышение в классе. Если бы он остался на службе, мог дослужиться до хорошего класса, шестидесятого, а то и пятьдесят шестого. Так говорил ему полковник, когда он забирал свое личное дело. Еще он называл его дураком и безмозглым остолопом. Только дурак и безмозглый остолоп, бросив чин унтера, уйдет в какой-то Санитарный Контроль, организованный взявшимся из ниоткуда выскочкой, который даже никому не известен. «Специальная служба по отлову Гнильцов? Что за вздор? Помяни мое слово, через год эту контору прикроют, а ты окажешься деклассированным и бездомным, Маан!». Глупо терять право на порцию серой похлебки, если это право было завоевано тобой, и немалой ценой. Но Маан отчего-то не колебался. Как будто что-то направляло его, как опытный лучник, даже не видя цели, направляет отточенную стрелу ровно в центр мишени.

Когда он вернулся, тесная коморка показалась ему неожиданно просторной. Матери уже не было в живых. За полгода до его возвращения она погибла. Маан был подавлен, но не удивлен — за последнее время она настолько отдалилась от этого мира, что окончательный отрыв от него был предопределен. Это был лишь вопрос времени. Пребывая в своем обычном безмолвном забытье, она забыла отключить питание автоматической фрезы перед тем, как начать разборку. Она погибла настолько быстро, что боль вряд ли была воспринята ее сознанием. По крайней мере Маан на это надеялся.

Контроль. Это была отдельная жизнь, какая-то жизнь внутри жизни. Свой маленький мирок, населенный особыми существами, в котором все происходит по собственным обособленным от окружающего законам, не всегда понятным, но всегда рациональным. Вся служба находилась в небольшом двухуровневом здании, и даже мечта об отдельном кабинете была кощунственной и глупой. У самого Мунна не было отдельного кабинета, пусть даже и крошечного.

Но они работали. Как терпеливые маленькие муравьи, не смущенные огромным объемом поставленной перед ними задачи, они впивались в каждую крошку и не успокаивались, пока все не было закончено. Это были дни многих ошибок, но каждая ошибка рано или поздно даст ключ, который сделает невозможным ее повторение. Работать приходилось по четырнадцать часов в сутки, и иногда тело, выработав заложенный в нем запас сил, просто отключалось. Даже не обморок, а единовременное и мгновенное отключение всех систем. Однажды он отключился по дороге домой, в капсуле общественного транспорта, упал и сломал себе нос. С тех пор на его переносице образовалась небольшая горбинка, которую он с неудовольствием рассматривал в зеркале, но которая почему-то нравилась Кло. Она говорила, что с ней он выглядит действительно мужественно.

С Кло он познакомился, когда ему было двадцать семь. Подходящий возраст для создания собственной семьи, тем более, что условия уже это позволяли — двумя годами раньше он получил чин инспектора Контроля и соответствующий социальный класс. Отец бы гордился, а матери пришлось бы придумать новую шутку про его успехи — он уже опережал намеченный когда-то график на десять лет.

Маан не помнил, где они впервые встретились. Возможно, это было на вечеринке у кого-то из коллег или в подземном переходе общественного транспорта. Он только помнил запах ее духов, показавшийся ему почему-то странно притягательным — искусственная сирень с ноткой чего-то пряного и едва ощутимого. А еще он помнил первый ее вопрос — «А правда, что эти Гнильцы ужасно пахнут?». Он со смехом подтвердил это. На тот момент у него уже было много возможностей в этом убедиться. Но когда он смотрел на Кло, он думал вовсе не о службе.

Когда он стал инспектором Контроля, пришлось пройти неприятную, но уже обязательную к тому моменту процедуру — прививку самой Гнили. Несмотря на то, что Маан в деталях знал мельчайшие подробности этой операции, две ночи перед этим он мучился бессонницей. «Этот метод надежен, — сказал тогда Мунн, выступая перед ними, — и слава Богу, потому что это единственная по-настоящему надежная вещь в нашем арсенале. Вам просто привьют нулевую степень Гнили и почти тотчас ее купируют, нейтрализуют, сделав невозможным дальнейший рост. Здесь не о чем волноваться. Вы ведь знаете, когда-то люди боялись и прививки от оспы».

Маан не знал, что такое оспа, но он хорошо знал, что такое Гниль. Он знал, что с человеческим телом может создать эта рожденная на Луне инфекция, с какой жадностью она тянется к тому, что долгие века считалось самым совершенным существом в Солнечной системе, и с какой варварской бессмысленностью уничтожает его, превращая в свою противоположность. Двое из кандидатов в инспектора за день до этой процедуры отказались. Они были смелыми выдержанными людьми, но в каждом человеке есть внутренний барьер, не пускающий дальше какого-то не всегда видимого предела. Они не смогли переступить свой.

Маан смог.

И ничего ужасного не произошло. Два или три дня у него держался небольшой жар, потом пропал и он. Не страшнее, чем переболеть простудой. После этого многое изменилось, и прежде всего в нем самом. Теперь, просыпаясь, он открывал глаза с новым чувством. Чувством неуязвимости. Он не боялся Гнили и мог себе это позволить, как еще несколько сотен человек на этой планете. Его тело теперь представляло несокрушимый замок для Гнили, в который ей не суждено было проникнуть. И еще у него появилось чутье, пусть поначалу он едва ли мог с толком им пользоваться. Он стал ощущать присутствие Гнили рядом — неявное, сокрытое присутствие. Как счетчик Гейгера, способный улавливать невидимое, но гибельное излучение изотопов.

«Ты смелый парень, — сказал ему Мунн, — И талантлив, насколько я могу судить. Я думаю, у тебя впереди хорошее будущее».

Он не соврал, хитрый старик. Хотя тогда Мунн еще не был стариком, но его возраст уже невозможно было угадать. У Маана и в самом деле оказалось хорошее будущее и, чтобы получить право на него, он вкладывал в службу всю свою жизнь, подчиняя ей свои привычки и желания. Он был собран, обязателен, дисциплинирован и в то же время решителен в действиях, что тоже высоко ценилось, словом являл собой образец идеального служащего Контроля. Это, конечно, было замечено.

Еще он хорошо помнил, как они с Кло переехали в свой дом. Это было позже, гораздо позже, но воспоминания об этом дне были так сильны, что годы были неспособны их стереть. Маан уже был начальником отдела, пусть совсем небольшого, из трех человек, и у него уже был тридцатый социальный класс. Это давало право на собственную жилищную площадь, возможность, казавшаяся даже в детстве настолько невозможной, что о ней не стоило и мечтать. Двадцать пять квадратных метров! Собственная кухонька с термо-печью, теле-аппарат, раздельные комнаты… Они с Кло несколько часов просто переходили из одной комнаты в другую и молча озирались, не в силах представить, что все это отныне принадлежит им. В тот день они ели пирожные с пастой из сладкой фасоли и пили настоящее, изготовленное из экстракта винограда, вино. Этот ужин стоил Маану половины еженедельных социальных очков, но ему не приходилось жалеть об этом. Потом они с Кло занимались любовью, и это было как-то по-особенному, они чувствовали себя свободными, безмятежными, вольными… Как давно это было!

— Папа!..

— Что? — Маан встрепенулся. Оказывается, задумавшись, он уставился в матовый потухший экран теле и так сидел, не слыша ничего вокруг.

Он всегда считал такие приступы ностальгии стариковским занятием, но сейчас эта мысль не вызвала раздражения, даже напротив. «А что мне еще делать? — подумал Маан, садясь на свое место за стол, на который Кло уже ставила тарелки с однородной светло-зеленой массой протеинового мусса, — Не так уж много развлечений у пенсионеров. Ребята, конечно, будут заходить в гости, но изредка — у них и без того дел будет по горло, уж не стариков навещать… Можно будет сидеть в мягком кресле под кондиционером день напролет, вспоминать былые деньки, еще не сокрытые непроглядной пленкой старческого склероза, может даже покуривать трубочку, пуская в сторону густые клубы дыма…».

Да, он вполне может теперь это себе позволить. Когда-то Кло запретила ему курить. Она считала, что табак обходится в слишком большее количество социальных очков, и была права, не каждый мог разрешить себе подобную привычку. Уж точно не с ребенком на руках.

Не спрашивая разрешения, Бесс включила теле. Плоский экран наполнился красками, слишком яркими чтобы существовать в реальности.

— Ты слишком много смотришь теле, — с неудовольствием сказала Кло, — Ты же знаешь, что это вовсе не полезно.

— Я смотрела полчаса сегодня! — вскинулась Бесс, — И за едой-то можно?

— Теле плохо действует на пищеварение. Ты ведь знаешь это?

Она скривилась.

— Знаю… Папа, можно?

— А? Ну, пусть. Пусть смотрит. Только недолго.

Кло удивленно приподняла бровь. Раньше Бесс не очень-то часто обращалась к Маану с подобными просьбами, да и он сам отнюдь не покровительствовал ее слабостям. Но вслух ничего не сказала, напротив, едва заметно улыбнулась. Видимо, подобная перемена в отношениях с дочерью ей понравилась.

Держать левой рукой ложку было неудобно, Маан ел медленно, тщательно пережевывая каждый кусок. Возможно, сам по себе протеиновый мусс был не такой уж плохой штукой, подумалось ему, когда он старался поддеть рыхлые зеленоватые комья, похожие на слипшиеся водоросли, но его запах сам по себе способен отбить аппетит.

Когда он последний раз ел что-то, не выращенное в огромном пастеризационном чане? Память услужливо подсказала — в «Еловой ветви». Он ел салат, настоящее картофельное пюре, бобы… Конечно, питаться так каждый день — роскошь, непозволительная даже его классу, но изредка он позволял себе подобное. И там был еще этот смешной старик, как его… Менесс. Бент Менесс. Старик со старым пистолетом в дипломате. «Мне просто стало легче. Совсем немного. Как будто старость забыла про меня на один месяц» — так он сказал тогда, в последние минуты своей жизни, прекращенной одним гулким выстрелом из его, Маана, пистолета. Этот человек был очень стар по меркам Луны, он родился еще на Земле и, видимо, только поэтому столько протянул. А ведь он, наверно, тоже чувствовал сперва что-то похожее. Тоже ощущал растущую бесполезность, ухудшающуюся день ото дня функциональность сдающегося под напором времени тела, слышал никчемную фальш в словах окружающих. Звучит ужасно, но наверно Гниль даже помогла ему. На какое-то время, пока в нем тлела первая стадия, он чувствовал себя гораздо лучше. Наверно, это было похоже на возвращение молодости. Бедный старик, он даже не догадывался, какой ценой получил это. А узнав цену — отказался ли бы? Мысль была неожиданная и неприятная, как комья мусса в тарелке. И Маан поблагодарил судьбу и самого Мунна за то, что у него самого не могло возникнуть даже соблазна задать подобный вопрос самому себе.

Прожить месяц полноценной жизни — чтобы потом уйти из нее, с пулей в затылке, или просто прекратить свое существование в роли человека.

— Переключи! — попросила Бесс.

— Почему? — спросил Маан, хотя за все время еды даже не посмотрел на экран.

— Опять реклама.

Действительно, буйство красок закончилось, пропали персонажи теле-спектакля, оставив после себя мягкий светло-серый фон. Маан понял, что увидит еще до того, как в правом углу замерцала эмблема Санитарного Контроля.

— Просто информационный блок.

— Их крутят каждые полчаса, — недовольно сказала Бесс.

— Это необходимо, — в этот раз Маан решил проявить отцовскую строгость, — И ты знаешь, почему.

— Я уже наизусть их выучила!

— И отлично. Если бы каждый лунит в этом городе… — Маан запнулся. Кажется, что-то похожее он говорил Менессу перед его смертью. Опять этот старик! Кажется, он основательно укоренился в памяти.

На экране теле-терминала возникло лицо, кажущееся знакомым. Маан знал, что никогда не встречал этого человека, но этот информационный блок он видел столько раз, что ничего удивительного в этом ложном чувстве узнавания не было. Когда Контроль только начинал разрабатывать это направление медиа-воздействия, было решено использовать специальные, разработанные психологами типажи, на внутреннем сленге называвшиеся «кузенами». Они должны были выглядеть в максимальной степени приближенными к обычным людям, иметь заурядную внешность и привычную манеру общения. Чужое лицо, показавшееся на экране теле, не должно выглядеть инородным, это подчеркивал сам Мунн, пусть оно выглядит родственником, знакомым, привычным как занавески определенного цвета в гостиной, вызывающим доверие.

Теперь, глядя на «кузена», Маан подумал о том, что эти рекомендации были использованы с явным успехом. «Кузену» было лет пятьдесят, он носил старомодные очки, жидкие, источенные сединой, усы и не самого лучшего образца зубные имплантанты. Но почему-то, возможно из-за своей смущенности и неуверенности, он выглядел настолько человечно, насколько это возможно для плоского лица, которое через секунду исчезнет, вернувшись туда, откуда появилось — в глубины теле.

— Полгода назад я заболел синдромом Лунарэ. Я не сразу это понял, но симптомы вскоре стали слишком явными чтоб я их не замечал. У меня появилось пятно Гнили и, хоть я старался убедить себя в том, что это невозможно, скоро мне пришлось смириться с тем, что я болен. Сперва мне даже казалось, что я чувствую себя лучше. Улучшилось зрение, стала лучше кожа, появился аппетит… Да, я знал, что все это симптомы болезни, но я был слишком слаб чтобы обратиться за помощью. Я боялся Контроля, боялся лечения, боялся даже собственной тени.

— Слишком пафосно, — заметила Кло, — Предыдущие блоки нравились мне больше. Экономите на сценаристах?

— Что делать!

«Кузен» на экране продолжал говорить и, хоть Маан смотрел в свою тарелку, казалось, что он присутствует сейчас в комнате вместе с ними.

— Я понимал, что должен сделать, я читал инструкцию и знал правила, но я не мог заставить себя. Даже понимая, что подвергаю опасности не только свою жизнь, но и жизни своих близких.

«Действительно, слишком шаблонно, — подумал Маан, отправляя в рот очередную порцию мусса, — У Кло развит критический взгляд на вещи».

— Но я благодарю судьбу за то, что рядом со мной оказались люди, которым не безразлична моя жизнь. Это мой внук.

Рядом с «кузеном» появился мальчишка лет двенадцати от роду. Светловолосый, с наморщенным лбом, старающийся выглядеть взрослым, он глядел с экрана прямо в лицо и выглядел очень реалистичным. Бесс почему-то фыркнула.

— Он заметил, что со мной начинают происходить странные вещи. Что я становлюсь раздражительным, часто злюсь, что у меня грубеет кожа на руках и начали выпадать ногти. Он сразу понял, что это, ведь я воспитывал его с детства. И он понял, что мне нужна помощь.

— Эти симптомы учат еще в шесть лет… — пробормотала Бесс, ковыряясь в тарелке, но Кло нахмурилась, и ей пришлось вернуться к еде.

— Он сам отправил заявку в Санитарный Контроль, и я благодарен ему за это, ведь он тем самым спас мою жизнь, а может, и многих других людей. К счастью, это случилось не слишком поздно, поэтому врачи смогли спасти мою жизнь, вскоре я уже вернулся домой и восстановился на службе. Но я помню, кому я этим обязан, — «кузен» потрепал мальчишку по голове, — Я лишь хочу сказать — помните, часто опасность проникает в наш дом с черного входа, и не всегда даже самый решительный и уверенный в себе человек найдет смелость справиться с ней. Следите за здоровьем своих близких и, при необходимости, приходите к ним на помощь. Кто знает, быть может и кому-то из вас суждено спасти жизнь того, кого вы любите.

Изображение затемнилось, осталась лишь эмблема Контроля и набранная привычным шрифтом надпись: «Помните, при подозрении на Синдром Лунарэ немедленное обращение в Санитарный Контроль обязательно для любого гражданина Луны. Сознательное сокрытие карается деклассированием».

Несмотря на то, что Маан редко смотрел теле, содержание почти всех подобных информационных блоков с «кузенами» было ему известно. Всего их было около полутора десятков, и задействованы в них были самые разные персонажи — дети, старики, женщины. Отдельный информационный департамент, подчиненный Мунну, ежемесячно менял программу, вставляя в эфир наиболее удачные и регулярно обновляло список. «Кузен» со старомодными очками получился удачным, да и ребенок в кадре освежал картинку, этот блок держался уже несколько месяцев.

— Тебе тоже не нравится? — спросила Кло.

— Почему ты так решила?

— Ты как-то помрачнел.

— Ерунда. Просто воспоминания не вовремя.

— Предаваться воспоминаниям за едой вредно. И я не хочу второй раз разогревать мусс.

— Прости, дорогая, — он вернул на лицо улыбку, — Я уже доедаю.

— Молодец, — Кло поцеловала его в лоб и он ощутил приятную прохладу ее губ, — Тебе надо хорошо и много есть чтоб быстрее поправиться. Если будешь хорошим мальчиком, получишь на десерт кофе и сыр.

— Откуда ты это раздобыла?

Она улыбнулась с хитринкой.

— Готовилась к твоему возвращению домой. Кофе, заметь, самый настоящий, из зерен. Даже не представляешь, каких трудов стоило его достать.

Поев, Бесс ушла в свою комнату готовить уроки, оставив их вдвоем. Кло положила ладонь ему на плечи, осторожно, так чтоб не задеть сломанной руки. Ладонь у нее была мягкая и невесомая, ее прикосновение Маан мог узнать, наверно, из тысяч других ладоней. Маан ощутил прилив нежности, который на какое-то время даже затопил остальные чувства вроде скуки по службе и ощущения собственной беспомощности. У него есть дом, у него есть лучшая на этой планете жена и прекрасная дочь. И сейчас он, сытый и уставший, сидит на мягком диване, наслаждаясь теплом домашнего очага. И мысль о том, что все вовсе не кончено и, может быть, все самое хорошее в его жизни только начинается, приятно щекотнула изнутри.

Потом они пили кофе, прижавшись друг к другу, образовав самую приятную тишину из всех возможных — тишину умиротворенных людей, которые не испытывают потребности в словах. Маану подумалось, что он, должно быть, сейчас выглядит как старый, потрепанный многими сложными годами, пес, наконец обретший свое место в доме.

— Ты думаешь, Мунн представит тебя к двадцать пятому классу при выходе на пенсию? — спросила она.

— Не знаю, — сказал он безразлично и, действительно, в этот момент ему это было неважно, — Наверное.

— Это было бы хорошо.

— Да?

— Конечно. У двадцать пятого класса норма потребления технической воды — двадцать пять литров в день на человека! Это на одного, представляешь?

— Нет, — сказал Маан честно, — Не очень.

Действительно, это было много. Больше воды, чем ему когда-нибудь приходилось видеть за один раз.

— Наверно, мы сможем поставить настоящую ванну. И будем нежиться в ней каждый день, как настоящие короли.

— Кажется, короли редко купались. Я имею в виду тех, настоящих королей.

— Но на Земле две трети площади занято водой! Я думаю, они могли себе такое позволить.

— Не знаю, может быть, — пробормотал Маан, которого накрыло теплой и мягкой волной дремы, — Как скажешь, Кло…

— Да и черт с ними, с королями, но двадцать пять литров… Против наших сегодняшних восемнадцати. Это же целое море! Мы сможем принимать ванну каждый день или два раза принимать душ. Здорово будет, правда?

— Еще как.

— А еще мы сможем несколько раз в неделю есть в ресторане, ты, я и Бесс, как когда-то.

— Это было двести лет назад…

— Да, мы отмечали твое повышение. Помнишь, Бесс испугалась, когда увидела кукурузный початок?

— Помню. Она решила, что он живой.

— И мы успокаивали ее полчаса.

Кло тихо засмеялась, прижавшись к нему теснее. Он ощущал запах ее духов — не тех, которыми она пользовалась, когда они познакомились, каких-то других, куда более дорогих, пахнущих, кажется, жасмином. Как-то, в приступе ностальгии, он спросил ее о тех, старых, духах, но Кло, обычно сама любившая вспоминать их первые встречи, почему-то рассердилась и отчитала его, заявив, что у пары, чей совместный социальный класс выше семидесяти пяти, не может быть таких вульгарных туалетных принадлежностей. Он не стал спорить, в таких вещах Маан предоставлял все решать ей. В конце концов не ему решать, какими духами ей пользоваться.

— А еще мы будем есть мясо. Не как сейчас, раз в неделю, а как минимум трижды, — продолжала мечтать Кло, — И я говорю не о том эрзац-мясе, которое в бифштексах, а о настоящей индюшатине. И, конечно, никакого протеинового мусса.

— А ты уверена, что Бесс…

— Бесс мы дадим образование, — прервала она его, — Хорошее, уж точно лучше нашего. Она способная, я знаю, у нее все получится. Мы сможем устроить ее в университет и к двадцати пяти у нее будет тридцатый класс, уж можешь не сомневаться! Она устроится куда-нибудь в министерство и станет профессиональным специалистом.

— Почти наверняка, Кло.

Образование для Бесс было давней мечтой Кло, и Маан это знал. У нее самой был сорок пятый класс, недостаточный для того чтобы дети могли получить университетский диплом, но в сочетании с классом Маана это становилось реальным, совместный семьдесят первый — это вовсе не мало. К социальному классу Маана она относилась даже с большей важностью, чем он сам, так как собственных карьерных планов Кло была лишена — отсутствие необходимого образования не давало ей возможности еще хоть сколько-нибудь повысить собственный социальный уровень, и сорок пятый был высшей пиковой точкой, возможной лишь при особенном усердии на службе. Карьера Маана давно стала для нее частью ее собственной, оттого подобные мечты о повышении его класса были ему знакомы.

Возможность повышения отчего-то сейчас не вдохновляла самого Маана, хотя — только представить — двадцать пять литров воды на человека…

— Пойду-ка я спать, — сказал он вслух, — Глаза слипаются. Наверно, из-за лекарств.

— Иди, — Кло тоже поднялась, — Я уберу со стола и тоже лягу. Тебе надо много спать чтобы выздороветь.

— Что?

— Чтоб поправиться, — она выглядела безмятежной, и это не было наигранным, — Как думаешь, через неделю уже можно будет снять эту ужасную повязку? С ней ты похож на ветерана какой-то войны. Знаешь, из тех, что часто показывают по теле.

— Я… не знаю точно. Надо будет показаться врачу.

— Ну конечно, милый, — она поцеловала его в лоб, — Покажешься. Я боюсь тебя даже обнять чтоб не задеть руку.

Кло так привыкла к его частым травмам, что эта была для нее лишь очередной из них и, как она надеялась, последней. Вряд ли она догадывалась, что даже у сделанного из стали человека вроде Маана есть какой-то ресурс восстанавливаемости, который тоже можно выработать — и необратимо.

«Скажу ей через пару дней, — подумал он, наблюдая за тем, как она быстро убирает со стола пустые тарелки, — Она поймет. Должна понять. Хотя сперва ей будет сложно к этому привыкнуть. К тому, что вместо мужа в доме теперь будет безрукий инвалид, беспомощный как дряхлый старик».

— Иди спать, — сказала Кло, — И не будь таким мрачным. Жизнь продолжается.

— А?

— Улыбнись. И иди баиньки. Я хочу чтоб ты скоро обнимал меня уже двумя руками.

— Конечно. Ты права, Кло, — сказал он, улыбнувшись, — Жизнь продолжается.

ГЛАВА 8

Жизнь и в самом деле продолжалась, но для Маана это была уже другая жизнь, особенного свойства, непривычная и оттого тягостная. В этой жизни было почти все то, что окружало его раньше, но в то же время она настолько отличалась от того, что он привык считай своей жизнью, что сперва это казалось ему сном — навязчивым, муторным, от которого невозможно проснуться.

Основной вещью в этом новом для него мире была боль, вокруг нее вращалось все остальное, как планеты вращаются вокруг Солнца. Маану часто приходилось испытывать боль, и он думал, что знает многое о ее проявлениях, но его тело, обветшавшее, враз ставшее жалким и слабым, говорило об обратном.

Боль пришла на следующий же день после того, как он выписался из госпиталя. Видимо, действие смягчающих медикаментов, которыми его обрабатывали врачи, закончилось окончательно, и боль огненными термитами облепила все его тело, стала бороздить кожу и плоть под ней, пробираясь глубже и глубже, заполняя его изнутри и выгрызая подчистую, точно он был всего лишь остовом какого-то мертвого животного, до которого добрались хищные насекомые.

Самым неприятным было первое пробуждение. Это было похоже на какое-то страшное похмелье, совершенно разбившее тело, звенящее в голове тысячами стеклянных осколков и наполнившее вены вместо крови густым зловонным ядом. Чтобы встать с кровати Маану пришлось потратить добрых минут десять — стиснув зубы, он заставлял ставшие непослушными как древесные стволы члены тела шевелиться, и каждая попытка была настолько мучительна, что после нее приходилось делать перерыв — на груди высыпал пот, казавшийся то ледяным, то раскаленным, перед глазами плыли рваные грязные клочья серых облаков, даже зубы стучали, выбивая отвратительную дробь.

Кло, вставшая раньше него и собиравшаяся на службу, даже нахмурилась:

— Джат, ты хорошо себя чувствуешь?

— А что, не похоже? — пробормотал он, стараясь унять навалившееся головокружение и осторожно придерживаясь за стену.

— Бледный очень.

— Это ничего. Пройдет.

— Надеюсь. Садись за стол, я готовлю завтрак.

— Я… подожду. Аппетит не проснулся. Может быть, позже.

— Ну хорошо, — она пожала плечами.

Кажется, так паршиво он не чувствовал себя никогда в жизни. Невыносимо ныла голова, от этого невозможно было толком сосредоточиться, все вокруг плыло в густом кисельном тумане. Наверно, так себя ощущают тяжело контуженные. Маан скрипел зубами, массируя виски, и надеялся не свалиться в обморок. Это было бы и вовсе скверно. Страданий добавляла и правая рука. Если днем раньше он практически ее не ощущал, воспринимая ее неподвижным мертвым отростком на собственном теле, теперь она решила взять свое сполна. Ему казалось, что у него на груди под слоем шершавой марли — ком из размозженных, растертых в бесформенные осколки костей, наполненный гноем и лимфой, в котором уже пирует, оплетая нервы сотнями ядовитых щупалец, некроз. Малейшее движение отзывалось болью во всей руке, от плеча до кончиков пальцев. Наверно даже в тот момент, когда Гнилец рассек ее надвое, боль не была столь сильной.

«И эта боль теперь — тоже я, — подумал он, — Ведь она станет частью меня до конца моих дней».

Лучше бы ему оторвало ногу!

Он учился жить с болью, и иногда ему даже казалось, что у него получается. Иногда боль уходила, но всегда возвращалась, иногда принося еще большие страдания. Хуже всего ему бывало по утрам — как будто всю ночь напролет боль готовилась нанести удар — и наносила его, стоило ему лишь открыть глаза. Иногда Маану казалось, что на плечах у него вместо головы — древесный обрубок, полный трухлявой древесины и вонючей смолы. На то чтобы встать у него уходило много времени, тело отказывалось слушаться, и ничего поделать с ним Маан не мог. Приступы слабости настигали его неожиданно, на протяжении всего дня. Бывало, подняв к губам чашку кофе, он спустя секунду трясущимися руками ставил ее на стол чтоб не разбить — пальцы вдруг делались ватными, мягкими, не способными удержать и новорожденного птенца, а перед глазами плыли, вплетаясь друг в друга, зеленые и оранжевые круги.

Маан не привык ощущать себя настолько беспомощным. Когда Кло и Бесс были дома, он старался не подавать виду, даже шутил, но стоило им уйти, оставив его в одиночестве, как пытка продолжалась. Он, привыкший ощущать собственное тело если не неуязвимым, то надежным, прочным и основательным, был вынужден теперь лишь терпеть его, как терпят старую мебель, которую по каким-то причинам нельзя выбросить.

Он стал замечать за собой то, чего раньше не было — несвойственную ему медлительность, мысленную заторможенность. Ему было сложно сосредоточиться на чем-то, мысли точно лишились привычных форм, стали жидкими, скользкими, стелющимися где-то по затянутому тенью дну сознания. Он стал рассеян. Он мог забыть, где оставил какую-то вещь и память отказывалась ему помогать. Иногда он забывал имена сослуживцев или важные даты. Эти новые симптомы пугали его сильнее неутихающей головной боли. Если твое тело изувечено — это плохо, но с этим можно жить, если же изувечен разум, проще, действительно, раздобыть пистолет и… Иногда он жалел, что отдал свой табельный пистолет Мунну. Хотя и спрашивал себя — а решился бы? И сам не знал ответа.

Через три дня Маан снова был в госпитале, на плановом медицинском осмотре. Уже знакомый ему врач, щуря внимательные темные глаза, задавал вопросы, а Маан отвечал на них, таким же равнодушным тоном, как и тот, которым они задавались.

— Бессонница? Приступы удушья?

— Не замечал.

— Кровяные выделения из носа?

— Нет.

— Приступы паники?

— Нет.

— А что беспокоит в первую очередь?

— Головные боли. Постоянная мигрень. Почти не отпускает, — врач казался ему мутным, расплывшимся, бесформенным.

— Я предупреждал вас об этом симптоме. К сожалению, этого следовало ожидать после… полученных вами травм. В вашем возрасте…

— Если я услышу еще хоть слово про мой возраст, я сломаю вам шею своей здоровой рукой!

Врач машинально потер кадык, но, кажется, не испугался. На Маана он смотрел с явной усталостью, как на скучный и не представляющий никакого интереса предмет.

— Что вы хотите, господин Маан? — терпеливо спросил он.

— Дайте мне каких-нибудь проклятых таблеток. А то я свихнусь от этой боли. У вас же есть обезболивающие? Выпишите их, сколько надо. Пока у меня череп на части не рассыпался…

— Извините, но я не могу этого сделать.

— Почему?

— Любые препараты такого рода пагубно воздействуют на мозг, ваш же нуждается в длительном покое, без искусственных…

— Вы можете просто убрать эти головные боли?

— Это должен сделать ваш организм, господин Маан, и я не знаю, сколько времени потребуется ему для этого.

— Это опять из-за возраста, да?

— Можно сказать и так, — уклончиво ответил врач, глядя на него прежним равнодушным взглядом, — Сказать по правде, будь вы лет на пять моложе, я бы еще рискнул применить что-то медикаментозное, теперь же… Я не имею права рисковать. Даже самое проверенное средство может вызвать у вас анафилактический шок или неконтролируемую кому. Вы уверены, что желаете этого?

— Еще два дня — и начну!

— Повреждения мозга — опасная штука, после этого не выздоравливают на пятый день, как от простуды. И я предупреждал вас.

— И что я должен делать? Терпеть?

— Это наилучший вариант. Я могу дать вам пособие по лечебной гимнастике, там простые упражнения, которые смогут придать тонус вашему…

Маан вышел, трясущийся от злости, хлопнув дверью.

И все продолжилось. За болью пришла и бессонница — теперь Маан большую часть ночи лежал в кровати, уставившись в потолок, а сон крутился где-то рядом, но не мог проникнуть в скованную болью голову. Простыни казались невыносимо горячими, а спальня тесной и душной, как гроб, но он не мог даже сменить позы, от каждого неосторожного движения просыпалась боль в руке, которая неохотно успокаивалась. Кло кажется понимала, что с ним, но ни о чем не спрашивала. Маан видел в ее взгляде тревогу, и понимал ее причину — сейчас он сам выглядел, должно быть, лишь тенью обычного Маана. Бесс старалась помочь ему, наивно, по-детски, ее пугало появившиеся в нем равнодушие и молчаливость. Иногда он был строг с ней, иногда даже несдержан, но таким он не был никогда, и она это помнила.

— Мне просто надо хорошенько отдохнуть, — говорил он чтоб подбодрить их, — Только и всего.

Они тоже делали вид, что все как обычно, и Маан, хоть и ощущал эту фальш, налипавшую на слова и поступки, был за нее благодарен. Это помогало поддерживать иллюзию прежней жизни, рассыпающуюся на глазах.

Он сам знал, что жизнь уже никогда не будет прежней, а он сам никогда не станет прежним Джатом Мааном, одним из лучших инспекторов Контроля. Он так и останется дряхлой развалиной, рассыпающейся под влиянием неумолимого времени. Как некачественная мумия, выставленная в музее, он будет выгнивать частями, превращаясь в зловонный обычный труп, завернутый в желтоватые бинты.

Наверно, сперва он утратит способность ходить. Любое передвижение и так давалось ему ценой значительных усилий и оплачивалось жестокими болями, настанет день, когда он и вовсе не сможет сделать и шага. Просто откажут, окончательно сделавшись чужими, ноги, а мозг не сможет удерживать старое тело в вертикальном положении. Наверно, ему выдадут коляску вроде тех, на которых передвигаются безногие в госпиталях. Кло или Бесс смогут его катить из комнаты в комнату. И он окончательно превратится в предмет мебели. Громоздкий, ненужный, старый, но настолько укоренившийся в доме, что невозможно выбросить. Как какой-нибудь древний трухлявый шкаф. Зато его можно будет перевозить с места на место.

А дальше? Слепота? Или просто медленное схождение с ума, страшное и неумолимое? Он перестанет узнавать жену и дочь, забудет собственное имя, и в конце концов сделается лишь внешним подобием человеческого организма, внутри став равнодушным и лишенным мыслей растением. Сможет ли он сам заметить наступление подобного? Или его затуманенный разум сможет ловить лишь отражение страха в глазах тех, кого он когда-то любил — ловить, даже не понимая их смысл?

Подобные мысли были невыносимы, но прогнать их он не мог. Целыми днями он просиживал в неподвижности перед теле, смотря какие-то передачи и постановки, и почти не улавливая содержания и смысла. Это помогало забыть о боли, пусть и ненадолго. Аппетит пропал окончательно, он мог не есть целый день и даже не испытывать голода. Кло это беспокоило, но Маан лишь махал рукой: «Зато наконец похудею!».

Через шесть дней он позвонил Мунну. Служба не раз помогала Маану отвлечься, забыть о досадных неприятностях, сосредоточившись на знакомой работе, он рассчитывал на подобное и в этот раз. Просто отвлечься, снова почувствовать себя нужным, на своем месте… Он не был уверен в том, что может полноценно работать, приступы головной боли, во время которых он был способен лишь сжаться в комок, зажмурив глаза, и ритмично дышать, являлись с прежней частотой. Конечно, ребята из отдела это заметят, но к черту их — сейчас лишь бы занять себя, лишь бы вынырнуть из этого муторного затягивающего водоворота, где лишь боль, тошнота и одиночество выкинутого на берег обломка кораблекрушения.

Но Мунн и слышать об этом не хотел. Видимо, он говорил с врачами, и не понаслышке знал о его состоянии. Это было очень похоже на Мунна, он берег своих людей, сколько бы их ни было, и о здоровье каждого раненного имел привычку расспрашивать. Как бы то ни было, Маан получил твердый отказ.

— Не спеши, Маан, — сказал Мунн, — Мы не на войне и мне не нужны вчерашние покойники, рвущиеся в бой. Неделю назад ты был похож на мясную нарезку без упаковки, а сегодня уже хочешь работать? Нет, не пойдет. Отдыхай, восстанавливайся, и ни о чем не беспокойся, это твоя первостепенная задача, и даже мой приказ, если хочешь.

— Мне гораздо лучше, — солгал Маан, испытывая от этой лжи тем большее мучение, потому что по голосу Мунна и так все было понятно, — Не могу сидеть дома, когда ребята работают.

— Тогда тренируй терпение, Маан, потому что раньше чем через четыре недели ты здесь не появишься.

Маану оставалось лишь сдаться.

— Я понял, господин Мунн, буду ждать. Раз надо… Как там отдел без меня? Справляется?

— Отдел? — Мунн словно бы даже удивился. Как будто уже забыл о том, что у Маана был какой-то отдел, — А, в порядке. Да, нормально твои парни работают. Ну, вернешься — сможешь узнать лично. А пока не утомляй себя и не думай о всяком вздоре. Выздоравливай.

После этого разговора у Маана осталось тягостное ощущение. Мунн дал понять ему, что он важен, он не выброшен, и его место в Контроле всегда останется за ним, но вместе с тем было в его голосе и что-то такое, отчего возник неприятный осадок. И Маан не мог найти причины.

Несколько раз он собирался сам позвонить в отдел, но ни разу этого не сделал. В отделе всегда кто-то есть, достаточно набрать знакомый короткий номер из нескольких цифр, привычный настолько, как будто стал третьим именем, и услышать голос. Заспанный голос дежурного. Месчината. Или Лалина. А может, Тай-йина. Можно расспросить, как дела, как служба, что происходило в последнее время, обошлось ли без проблем — и все прочее, что принято спрашивать в таких случаях. Но Маан не позвонил. Не смог себя заставить.

Иногда, когда боль стихала, что случалось не очень часто, он даже ощущал подъем сил. Он пытался делать зарядку чтобы расшевелить закоченевшее в неподвижности тело, но хватало его ненадолго. Любое лишнее движение вызывало боль в руке, которая могла не успокаиваться несколько часов. И он малодушно бросил даже эти попытки. Боль — плохой дипломат, она не идет на компромиссы, не знает жалости, не способна проявлять милость. Она просто есть, и она распоряжается телом так, как ей вздумается. Боль — враг, которого невозможно победить, его можно лишь пытаться лицемерно игнорировать, но и на это сил редко хватает.

Иногда Маан, собрав всю волю в кулак, пытался что-то изменить. Он вставал вместе с Кло, старался шутить, до крови закусывая губы, с фальшивым воодушевлением ел завтрак. Пытался вести себя так, словно ничего не переменилось, и его тело, как и дух, по-прежнему под полным контролем. Но боль умела ломать даже самых стойких упрямцев. Стоило Кло и Бесс перешагнуть порог — его мучительно рвало, скручивая пополам, на глазах выступали едкие слезы, а боль в покалеченной руке вызывала такие спазмы, что Маан в беззвучной молитве скорчивался на полу. И он сдавался, возвращался к своему прежнему состоянию, бездвижному, наполненному муторным ожиданием чего-то и слепой, пирующей в его теле, болью.

Кло и Бесс все замечали, он понимал это по их глазам, по неестественной бодрости речи и случайным оговоркам. Никто из них не обмолвился даже словом о его здоровье, но по их изменившемуся поведению Маан пришел к выводу, что его попытки скрыть истинное положение дел, пошли прахом. Отныне к нему относились как к беспомощному инвалиду, вместе с тем тщательно маскируя это обычной доброжелательностью. Бесс поправляла ему подушки на диване и накидывала одеяло, когда он мерз, Кло предупредительно подвигала поближе тапки чтобы ему не требовалось совершать лишний шаг. Они делали это настолько невинно и естественно, что у Маана не было повода рассердиться. Как будто они просто оказывали ему пустячную услугу, а вовсе не ухаживали за полу-парализованным больным.

— Я могу и сам дотянуться, — однажды сказал Маан недовольным тоном, когда Кло подала ему тарелку с овощным рагу, стоящую на другом конце стола.

Она не обиделась.

— Не сердись, милый. Как только поправишься, я и рукой не пошевелю чтоб тебе помочь, обещаю, а пока тебе есть чем заняться.

Для них он был все еще больным, медленно, но неуклонно идущим на поправку. Наверно, они и мысли не могли допустить, что «поправиться» ему, возможно, уже не суждено. И мысль о том, что рано или поздно они все поймут, и смутное опасение превратится в уверенность, иногда была неприятней не прекращающейся боли. Конечно, рано или поздно они все поймут, Маан знал это, и все же надеялся оттянуть этот момент как можно дальше. Наверно, они привыкнут к этому, как любому человеку свойственно привыкать к перемене обстановки. Привыкнут к тому, что вместо отца и мужа, сильного, готового в любой момент помочь, защитить, утешить, у них теперь на иждивении что-то среднее между домашним животным и престарелым инвалидом. Что-то, что уже никогда и никому не сможет помочь и, напротив, само будет требовать постоянной заботы. Наверно, они быстро научатся одевать его, усаживать на инвалидное кресло, обтирать гигиеническими салфетками и массировать спину чтобы не было пролежней. Они добровольно станут медсестрами и сиделками при нем, с каждым днем становящемся все более и более далеким от них — от них и от всего окружающего мира. Это будет их жертва, которая наложит отпечаток на всю их жизнь и которую он не может не принять.

Лишь однажды в его монотонной, потерявшей цвет, жизни, случилась перемена. Он как обычно ковырялся в своей тарелке за ужином, вполуха слушая какой-то старый теле-спектакль, когда неожиданно услышал посторонний звук, не являвшийся частью его теперешней жизни. Он знал все звуки, которые окружали его — и гудение гигиенического блока, очищавшего воду, и приглушенный, похожий на ленивый ветер, гул кондиционера, и многие другие, которыми он был теперь окружен, однако этого звука — рокочущего, отдаленного, низкого — он не помнил. Звук был знакомый, но память его теперь подчинялась с куда меньшей охотой, и прошло добрых полминуты, прежде чем он вспомнил — именно такой звук издавал мотор легкой двухместной «Кайры» на малых оборотах.

Маан встрепенулся. Звук, относившийся к другой, предыдущей, его жизни, разбудил его, оглушив словно выстрел. Кло, заметив его реакцию, улыбнулась:

— Это Геалах. Я хотела сделать тебе сюрприз.

— Гэйн? Решил меня навестить?

— Да, он собирался заглянуть на ужин и, конечно, все равно опоздал.

— Это похоже на него.

— Он хотел заехать еще несколько дней назад, но я подумала, что тебе нужен хороший отдых, Джат.

— Он бы мне ничуть не помешал и ранее.

— Тебе нужен покой, а Гэйн Геалах и покой — вещи несовместимые, — Кло встала чтобы отпереть дверь, и вовремя — как раз раздался тонкий писк звонка.

Геалах вошел и одним своим присутствием заставил измениться весь дом. Высокий, немного сутулящийся, в сыром отяжелевшем плаще, издающем беспокойный запах, напоминающий о ночных улицах, но по-обычному безмятежный, ухмыляющийся в усы, с озорными сполохами в прищуренных глазах. С его приходом комната сразу перестала напоминать госпитальную палату и Маан поймал себя на том, что едва рефлекторно не вскочил на ноги.

— Здравствуй, Кло. Привет, Бесс. Где тут больной?

— Стоит в дверях, — в тон ему отозвался Маан, — Заходи скорее, снаружи прохладно.

— Ах ты лентяй, — глаза Геалаха сверкнули, — Вот он где. Мы с ребятами вкалываем за троих, а он, значит, устроился как в санаторий! Небось, еще и с ложечки кормят, а? Ну ты, конечно, это хорошо придумал… Как бы и мне так?

— Моя помощь к твоим услугам. Но сперва может быть немного больно.

— Ну уж спасибо, — Геалах наконец снял плащ и повесил в герметичный стенной шкаф, который тотчас негромко загудел, обрабатывая мокрую ткань потоками горячего воздуха. Под плащом на Геалахе был привычный серый костюм, в котором он обычно приходил на службу, и это было частичкой другого мира, который вовсе не пропал, как казалось Маану, это он сам выпал из него. С правой стороны пиджак Геалаха немного оттопыривался, эта привычная деталь тоже бросилась Маану в глаза. Он почувствовал себя еще боле жалким, чем обычно — одетый в потертый домашний халат, скрывавший сложенную на груди правую руку, не способный даже самостоятельно подняться на ноги, сейчас он, должно быть, являл собой не самый приглядный контраст с Геалахом.

Но тот словно бы ничего не заметил — потрепал по голове Бесс и сел за стол, на то место, которое обычно занимал, когда появлялся в гостях.

— Что на ужин? — спросил он деловито.

— Овощное рагу, — сказала Кло, наполняя его тарелку, — А еще соевые битки и дрожжевой кекс с корицей.

— Ого. Если бы меня так откармливали каждый день, я бы составил компанию Маану! Сам-то, знаешь, иногда за весь день поесть толком не успеваю. В лучшем случае кину в рот рулет из ламинарии, видеть его уже не могу…

— Неудивительно, у тебя, наверно, только на табак и топливо для автомобиля уходит половина недельных социальных очков.

— Максимум треть, — возразил Геалах, принимаясь за еду, — Я всегда говорил, жизнь нужно наполнять тем, что приносит удовольствие, иначе пустота натянет всякой дряни… Отличное рагу, Кло, завидую твоему мужу.

— Можете взять и мою порцию! — сказала Бесс, поджав губы.

Кло метнула в нее сердитый взгляд, но Геалах лишь рассмеялся:

— Не любишь овощей, малышка?

За «малышку» Маан получил бы два или три дня показного презрения и молчаливого бойкота, но на Геалаха это не распространялось, ему прощались многие вещи из тех, которые для него самого считались недопустимыми.

— Там из овощей только спаржа и сельдерей! А остальное все водоросли и белковый концентрат.

Маан и сам не любил «овощное рагу», но знал, сколько времени ушло у Кло чтобы измельчить все составляющие и подобрать специи, способные заглушить вездесущий кисловатый запах концентратов.

— Тебе еще везет, — Геалах подмигнул Бесс, — Во времена моего детства овощным рагу называли любое месиво, в котором хотя бы одна из составляющих пролежала две минуты рядом с настоящим овощем.

Бесс рассмеялась. Маан подумал о том, как же здорово Геалах умеет переключаться между службой и обычной жизнью. Всякий раз, появляясь в гостях, он показывал себя отличным собеседником, умело отпускал комплименты и демонстрировал подобающее моменту чувство юмора, без обычных среди парней из отдела скабрезностей. Может, поэтому он был единственным из сослуживцев Маана, которому было выдано разрешение посещать их дом в любое время. Впрочем, этим правом Геалах пользовался достаточно редко, едва ли раз в месяц — хоть он и умел произвести выгодное впечатление на домашних Маана, ужин за семейным столом для него, холостяка, был не лучшим развлечением на вечер. Зная его, Маан предполагал, что Геалаху куда привычнее было бы заглянуть в два-три бара, в каждом пропуская по паре бокалов солодового пива, а потом заручиться компанией какой-нибудь девушки, достаточно низкого социального класса чтобы ее ночь стоила не слишком обременительно для бюджета.

— Кстати, о еде, — Геалах даже отложил в сторону вилку, — Твой отец не рассказывал, как мы однажды сцапали одного Гнильца исключительно из-за его привередливости в питании?

Бесс замотала головой.

— Наверно, это не лучшая история, — решительно вмешалась Кло, — Гэйн, ты же знаешь, мы не любим, когда при Бесс рассказывают подобные вещи.

— О, не бойся, в ней нет ничего такого.

— Ты имеешь в виду тот случай, когда… — слова Маана слишком медленно поспевали за мыслями.

— Да, тот самый случай. Я расскажу?

Бесс и Кло смотрели на Маана в ожидании. Он пожал плечами, точнее, одним плечом:

— Пусть расскажет. Там не было ничего страшного, в самом деле.

— Хорошо, — смягчилась Кло, — Тогда рассказывай. А то знаю я ваши обычные истории, господин инспектор…

— Итак, было это не так давно, в прошлом году, кажется.

Маан напряг память, но так и не смог припомнить, так ли это. Ему казалось, что с тех пор прошло уже несколько лет, что было неудивительно — память в последнее время часто укрывала все недавнее плотным туманом, так что даже события недельной давности иногда казались ему произошедшими давным-давно.

— Поступила нам заявка на одного с подозрением на вторую стадию. Заявка — это как… Да вы же знаете, наверно. Просто бумажка, бланк, где описываются симптомы, основания для подозрения Гнили… Простите, Синдрома Лунарэ, и все такое. Мы подобные бумажки проверяем и, если они нам не нравятся, выкидываем в мусор, а если нравятся — едем и смотрим своими глазами.

Бесс хихикнула. Маан не мог не согласиться с тем, что Геалах был прирожденным рассказчиком, причем вне зависимости от окружения и обстановки — рассказывал ли он какую-то пошлую историю в отделе или, как сейчас, обычный случай из собственной службы. Маан с неудовольствием вспомнил «Атриум» и свою историю про девушку, рассказанную неумело и косноязычно, вызвавшую у слушателей только усталость и отвращение.

— И, значит, приходит к нам подобная бумажка, на одного работягу семидесятого класса, как сейчас помню. Какой-то наладчик пневмо-оборудования на ближайшей фабрике. Кто-то из соседей заметил, что ведет он себя в последнее время вроде как странно. А это самый верный признак, между прочим. Гнилец — он ведь как, не зеленеет в первую очередь и рога отпускает, он внутренне перерождается, и перерождение это, особенно сперва, очень мучительно. Он ведь привык к тому, что он человек, а его собственное тело уже говорит ему, что никакой он больше не человек, и это вызывает у Гнильца страх, даже ужас.

Кло нахмурилась, собираясь, видимо, прервать Геалаха, но тот не собирался развивать тему.

— В общем, в первую очередь Гнильца выдает поведение. На третьей стадии у него могут вырасти дополнительные руки или глаза провалиться внутрь черепа, а на первой он физически ничем не отличается от любого другого, пожалуй даже наоборот, здоров и полон сил. Но вот то, что творится здесь, — Геалах постучал черенком вилки по лбу, — Он скрыть не всегда может. Именно в такие моменты Гнильцы наиболее уязвимы. Они начинают бояться всего окружающего, собственного дома, собственных соседей и друзей. Меняются привычки или появляются новые, меняется аппетит и вкусовые предпочтения, манера общения, иногда даже походка! О таких случаях, Бесс, надо обязательно сообщать нам, где бы ты или твои подруги это не заметили — соседи, учителя, другие ученики…

— Я знаю, — серьезно кивнула Бесс, в этот момент выглядевшая почти взрослой, — Нас учат этому с первого класса.

— И правильно. Часто дети куда более наблюдательны, чем мы, взрослые… Простите, я отвлекся. О чем я рассказывал?

— О заявке, — сказал Маан, — Ты говорил о заявке на того типа с подозрением.

— А, и верно. Заявка была от кого-то из близких знакомых того парня, составлена по всем правилам, а симптомы не очень впечатляющие — мол, стал раздражительным, меньше следит за собой, иногда рассеян и все прочее. Конечно, у Гнильца такие могут быть, но ведь и человек не железный, все мы иногда расстраиваемся, болеем, грустим, теряем сон… Не тащить же каждого такого в Контроль! Дело было к вечеру, в отделе только мы с твоим отцом, ну и решили съездить. Как раз недалеко. Приезжаем и, первым делом, осуществляем наружный контроль. Знаешь, что значит осуществлять наружный контроль, малыщка?

— Знаю, — с готовностью отозвалась Бесс, — Папа рассказывал. Вы просто подходите к двери и ищете… ну…

— Запах, — улыбнулся Геалах, — Да-да, как собаки на охоте. Ходим и нюхаем, — он смешно пошевелил носом, точно принюхиваясь к чему-то, и Бесс прыснула, — Если чуем Гниль, без лишних вопросов вышибаем дверь и делаем, что положено. Но только это тоже не всегда работает, знаешь ли. У каждого Гнильца аура специфична… Прости, я имел в виду, что все они пахнут по-разному, некоторые сильнее, а иные вообще едва-едва. Так что тут, особенно из-за двери, тоже не всегда поручишься. Тем более Гнильца может и не быть дома, а на предметах запах быстро смывается. Тогда мы опрашиваем свидетелей. В первую очередь, конечно, домашних и соседей. Гнилец, как бы он ни хотел, все равно вынужден быть на виду, и если он живет в общем доме, он неизбежно будет привлекать внимание других людей. Так что соседи — всегда наши друзья!

Маан рассеянно слушал, сминая пальцами крошки дрожжевого рулета, сухие и колючие. Геалах рассказывал увлеченно, живо жестикулируя, но Маан знал окончание истории и оттого не чувствовал интереса.

— А дом у него оказался старый — еще бы, семидесятый класс! — и соседка лишь одна, древняя старуха лет шестидесяти пяти, если не больше.

— Ого! — сказала Бесс, забывшая про еду.

Наверно, когда-то и Маану казалось, что шестьдесят пять — это настолько много, что даже тяжело представить, и одна эта цифра переводит человека из обычного мира в какой-то другой, особенный, наполненный иными вещами и людьми. Сейчас он подумал лишь о том, что по меркам Земли с ее постоянным сильным гравитационным полем, человек в таком возрасте мог считаться если не молодым, то, по крайней мере, не достигшим глубин дряхлой старости.

— Голова у нее работала уже неважно, даже не сразу поняла, кто мы и откуда, но и в склероз полный не впала, отвечала довольно толково. Нет, говорит, я своего соседа знаю отлично, двадцать лет рядом живем, никаких странностей за ним не замечала. Всегда здоровается, одет хорошо, приветливый. Мы с Мааном переглянулись этак, понимаем, напрасно ехали… Ложная заявка. Знаешь, сколько заявок признаются ложными?

— Папа говорил, но не помню.

— Семьдесят шесть процентов, — хрипло сказал Маан, — Это в этом году. Но показатели тоже меняются и…

Но его никто не стал слушать, Геалах в этот момент рассказывал что-то куда более интересное.

— Благодарим, значит, ее за помощь, поздравляем с отличным соседом и уже, между прочим, собираемся прощаться, как тут она говорит — вы, господа, наверно его знакомые, да? Раз так, не могли бы вы его при случае попросить не есть больше листья с моего спацифиллума?

Геалах сделал паузу и употребил ее на то чтобы отправить в рот еще порцию овощного рагу.

— А спацифиллум — это что? — осторожно спросила Бесс.

— Это растение, малышка, большое такое комнатное растение, у них на площадке лестничной стояло. Листья такие зеленые… Сперва мы с Мааном подумали, что совсем старуха из ума выжила, да и не удивительно, попробуй столько лет протяни. Я уже даже говорить что-то такое начал, мол, не волнуйтесь, все в порядке, мы ему непременно скажем… А Маан вдруг — раз! — и к спацифиллуму этому. А потом тянет меня за рукав и говорит — «Смотри, Гэйн, а ведь листья как будто погрызенные. И на насекомых не похоже ничуть». Гляжу — и верно, листьев не хватает, и даже как будто бы отпечатки зубов просматриваются. Человеческих зубов, я имею в виду. «Сосед он прекрасный, — говорит нам эта старуха, — Только уж будьте добры, передайте чтоб хоть стебли не ломал. У меня этот спацифиллум с Земли, матери еще принадлежал. Я уж не знаю, чего ему не хватает, витаминов, может, каких, да только надо же и растение беречь…». Тут уж мы, конечно, не медлили. Враз выломали дверь, влетели к этому соседу. А он…

— Что он? — спросила в нетерпении Бесс, не в силах вынести еще одну долгую паузу, на протяжении которой Геалах, испытывая слушателей, неторопливо ел, — Что с ним было, дядя Геалах?

Геалах хитро улыбнулся.

— А он висит на стене, уже зеленый, скорченный, размером с арбуз, наверно, и из него побеги только тянутся, как из овоща какого…

— Фу, как можно! — Кло передернуло, но Бесс лишь беззаботно расхохоталась. Довольный произведенным эффектом, Геалах улыбнулся в усы и вернулся к еде.

— Вот так бывает иногда, малышка. Смотри, будешь плохо есть, и на тебя кто-то заявку пришлет!

Маан метнул в Геалаха предупреждающий взгляд. Шутка его хоть и была невинной даже по здешним меркам, среди инспекторов имела особенное, понятное только им, значение. Геалах понял, прикусил язык. У него не было ни семьи, ни родственников, о которых Маану было бы известно, и иногда ему казалось, что в отказе Геалаха от создания собственного очага была серьезная причина. Особенная причина, которая известна лишь служащему Контроля — недоступному Гнили и в то же время настолько беззащитного перед ней…

— Ладно, мужчины, оставайтесь сидеть, а нам с Бесс есть, чем заняться, — сказала Кло, — Вы ведь не будете против, если дамы вас покинут?

— С дамами вроде вас я готов сидеть всю ночь напролет, — отозвался со смехом Геалах, и Кло послала ему благодарную улыбку. Бесс собиралась было закапризничать — Маан видел, как искривилась ее нижняя губа — но намек матери поняла и, пусть и без охоты, тоже поднялась из-за стола.

Когда женщины скрылись, Кло на кухне, а Бесс в своей комнате, Маан отчего-то ощутил что-то похожее на облегчение. Все-таки, как бы он не пытался себя уверить в обратном, его жена и дочь принадлежали к одному миру, а Геалах — к совершенно другому, и он чувствовал себя неуютно всякий раз, когда эти миры соприкасались, пусть и вскользь.

— Как ты, старик? — спросил Геалах, бросив на него изучающий взгляд, уже серьезный.

«Как Гнилец, у которого медленно отгнивает голова», — хотел было сказать Маан.

— Сносно, как видишь. От безделья скоро совсем спячу, сижу тут в четырех стенах, как настоящий пенсионер, смотрю теле, сплю…

— А рука?

— Терпимо, — кратко ответил он, машинально бросив взгляд на уродливую опухоль, сковавшую его грудь и видимую под тонкой тканью халата, — Иногда побаливает.

— Я закурю?

— Давай. Думаю, Кло не будет ругаться сегодня.

Геалах достал курительные принадлежности — сверкающую металлическую зажигалку, всегда действовавшую гипнотизирующее на Маана, и плоский портсигар, который всегда был при нем. Достал одну сигарету, наполнив на секунду воздух ароматным немного едким запахом слежавшегося табака, размял ее ловкими длинными пальцами. Геалах всегда закуривал как-то по-особенному, вкусно, отчего хотелось сглотнуть невольно выступившую слюну. В такие моменты Маан начинал жалеть, что послушался Кло и бросил курить. С другой стороны, не брось он этой пагубной привычки, сейчас, возможно, испытывал бы еще большие муки.

— Как дела в отделе? — спросил он, не выдержав. Он постарался задать этот вопрос безразличным тоном, как бы из пустой вежливости, но наедине с Геалахом ему не было нужны притворяться.

— Живем, — просто ответил Геалах, — В шампанском не купаемся, но и грехов за нами вроде не водится. А, ты же знаешь, я сейчас исполняющий обязанности начальника отдела. Мунн сказал?

Геалах произнес это так бесхитростно и просто, что Маан, уже чувствовавший, как накапливается под языком жгучая ядовитая слюна, даже обмяк.

— Да, он мне сказал. Значит, отведал моего хлеба?

Геалах щелкнул зажигалкой, выпустив на свободу крохотный оранжевый язычок пламени, тотчас заплясавший в табаке яркими искрами.

— Не то слово. Сплю по четыре часа в день, веришь ли… Уж не знаю, как буду справляться, когда ты все-таки сбежишь от нас.

— Привыкнешь. Я, знаешь ли, тоже не один день втягивался, — Маан улыбнулся, — Ребята тебя уважают, да и знают сколько лет, проблем не будет.

— Я для них все-таки пока не руководитель, лишь твоя правая рука. Вот, пытаюсь приноровиться… — Геалах выпустил из ноздрей дым, двумя причудливыми ручейками потекший вверху по его лицу, отчего оно стало казаться утесом, обрамленным густыми складками тумана, — Как ты только поспевал везде… С каждым поговори, дела распланируй, ошибки найди, порученное проверь, промахи прикрой…

— Промахи? — встрепенулся Маан, — Что-то случилось?

— Да нет, порядок, — поспешил успокоить Геалах, — Не страшнее, чем обычно.

— Ну-ка, ну-ка, выкладывай. Что-то успели натворить без меня?

— Насквозь видишь, — Геалах покачал головой, — Мне бы так.

— Насквозь не насквозь, а вас всех как облупленных знаю. Рассказывай, что такое. Надеюсь, действительно ничего серьезного. Хоть я и под домашним арестом, да только Мунн меня все равно по головке не погладит за ваши успехи.

— С тебя тут и взятки гладки, старик. Это все Хольд.

— От него ожидал меньше всего.

И верно, Маан всегда считал Хольда одним из самых рассудительных людей в отделе. Пусть он был невеликого ума, зато действовал выверено и основательно, допуская минимум просчетов. Если уж Хольд…

— Он все сделал правильно, Мунн подтвердил. Обычный вызов, на «двойку». Какая-то девчонка со швейной фабрики схватила Гниль. Вторая стадия, как по учебнику, но самое начало, признаки едва видны. У нее все суставы стали в другую сторону выворачиваться. Как на дыбе. На фабрике товарки заметили, что с пальцами у нее что-то, ну и заявку… Хольд пришел, проверил, все так, смрад Гнили по всему дому. Попытался ее вывести. Молодая, двадцати нет, жалко вот так, в открытую…

— Жалко, — раздраженно сказал Маан, — Это же Гниль! Он бы и чуму пожалел, пожалуй, а?

— Не ерепенься, — Геалах не был настроен на спор, — Сам же знаешь, как это. Когда внутри Гниль, а снаружи еще человек. И выстрелить в любой момент можешь, зная, что внутри проклятый Гнилец, но только ведь целишься-то ты глазом, и курок спускаешь собственной рукой… А мозг лишь приказывает. Легко ему, мозгу… В общем, потащил он ее в фургон, да не тут-то было. У нее, как оказалось, десятка пол братьев. Меня всегда удивляло, как они поспевают размножаться в своих дырах. Иной раз смотришь, восемьдесят пятый класс, а детей уже трое, если не четверо. Деклассированные вообще плодятся как крысы.

— Так что Хольд?

— Да понятное дело. Братья за нее вступились, попытались отбить. У них там теле нету, информационных блоков, знаешь ли, не смотрят, а мы для них — что-то среднее между живодерами, тайной полицией и отрядом садистов. Скажешь «Контроль» — аж сжимаются. Но тут осмелели, их-то там целый выводок, а Хольд один сунулся, больше никого из ребят не ждал.

— Как он?

— Не бойся, цел. Сломал палец и получил пару хороших ссадин.

— Ого.

— Их там целая прорва была, — пояснил Геалах, затягиваясь, — Человек двадцать, судя по рапорту. Как змеиное гнездо. И все из-за одного Гнильца… Сперва Хольд им просто челюсти сворачивал, но когда достали ножи, понял, что дело не к добру.

Маан поежился. Именно такие ситуации обычно вызывали наибольшее количество неприятностей. И избежать их было невозможно при всем желании. Мунн все понимал, но кроме Мунна были и другие люди на этой планете, которые наблюдали за деятельностью Контроля, и именно таким людям могло стать непонятно, как инспектор Санитарного Контроля, уничтожая заразу, угрожающую человеческим жизням, сам может стать причиной чьего-то ранения или даже смерти. Но такие люди редко сталкивались с Гнилью.

Маан не хотел слушать подробностей, поэтому сказал:

— Доложи, чем закончилось по рапорту.

Геалах поморщился, должно быть готовился рассказать все в деталях, но спорить не стал:

— Во время задержания Гнильца инспектор Хольд применил табельное оружие, однако вследствие его технического дефекта произошло произвольное срабатывание ударно-спускового механизма. Итогом стали пять непреднамеренных выстрелов, повлекших случайные человеческие жертвы.

— И сколько жертв они повлекли? — спросил Маан, вспоминая огромный револьвер Хольд.

— Двое погибли на месте, трое с ранениями различной степени тяжести. Инспектор Хольд выразил свое соболезнование родственникам пострадавших, по факту произвольного срабатывания оружия начато техническое расследование.

— Нечего было лезть одному! Сколько раз я говорил, в такие места чтоб по одному ни ногой! Знаете же, что там… Одного за шею возьмешь, еще десять вступятся. А по малейшему поводу оружие в ход пускать — так там трупов будет на дюжину Гнильцов…

— Инспектор Хольд уже получил от меня взыскание за нарушение должностных инструкций, — безмятежно сказал Геалах, — Понижение в социальном классе признано нецелесообразным, данный инспектор подвергся официальному предупреждению.

— Вернусь — он у меня такое предупреждение получит, что сам застрелиться захочет, — пообещал Маан, — И не в первый же раз! Ладно, пустое. Ты за штурвалом, ты и расхлебывай. Привыкай к ответственности. И учти, Мунн тебя покрывать будет, но и меру знать нужно. Пойдет об отделе слава безмозглых рубак — он это дело прикроет быстро. Ловить Гнильцов — твоя и моя забота, а у него — репутацию Контроля беречь.

— Не дурак, понимаю.

— И ребятам доводи каждый день, не стесняйся. Головы у них на месте, других не брал, но иногда, сам понимаешь, у кого-то скакнет… Хорошие новости есть?

— Как же без них. В ту среду взяли «тройку».

— Ту, которая…

— Нет, — Геалах покачал головой, — Другую. Брали с Лалином и Тай-йином.

— Что-то опасное?

— Я бы не сказал. По крайней мере опасность была только для не переваренного завтрака, он и в самом деле подвергся серьезной угрозе. Да там и рассказывать нечего. Вошли как обычно, вынесли «ключом» дверь, а он сидит себе посреди комнаты, нас ждет. Век бы таких покладистых Гнильцов ловил.

— Конечности атрофировались? — понимающе кивнул Маан.

— Даже интереснее. У него, понимаешь ли, в организме даже не избыток ткани произошел, а, скорее, недостаток. Кажется, ему очень хотелось стать больше, чем он есть, и существенно больше. Сперва мне показалось, что это просто ком слизи, только дьявольски большой ком, метра два в диаметре. Мы, как вошли, даже не сразу сообразили, что это. Полупрозрачный такой, пульсирующий… Отродясь таких не видел. И в разные стороны от него как будто бы щупальца, только тонкие, клейкие, больше на паучьи нити похожи. Он этими щупальцами присосался ко всему, что было в комнате, и потихоньку к себе подтягивал. Стулья, шкаф, прочая мебель, даже посуда.

— Пакость какая… И что он со всем этим делал?

— Переваривал, — спокойно ответил Геалах, — Так и есть. Втягивал в себя, в этот слизкий пузырь, и там оно постепенно переваривалось, распадаясь на крошки. Когда включили свет, мы даже рты раскрыли — столько там всего внутри него было… Остатки мебели, какие-то клочки, куски покрытия, стекла, прочий мусор… Точно огромный органический пылесос, только с недурственным аппетитом. То еще зрелище, надо сказать. У самого к тому моменту ни глаз, ни рта не осталось, только отростки какие-то, едва шевелящиеся.

— Думаю, ребята Мунна скажут вам спасибо за эту находку. Они такие вещи любят.

— Так и есть. Кстати, среди мешанины полупереваренных вещей внутри этой амебы мы нашли плавающие остатки зубов. Уже почти растворившиеся.

— Кальций всегда долго переваривается. Должно быть, его собственные.

— Тогда при жизни у него их было не меньше полусотни, — Геалах, прищурившись, смотрел на чадящий дымом огонек сигареты, — Подняли информацию по нему. Оказалось, при жизни — я имею в виду, когда он был человеком — у него была жена и ребенок.

Маан неразборчиво выругался.

— Их нашли?

— Нет. Думаю, уже и не найдем. Скорее всего, ночью… Ладно, что это я всякие гадости расписываю, после хорошего ужина это последнее дело! Лучше расскажи, как ты тут.

— Как я тут? — переспросил Маан. Вопрос был настолько нелеп, что он разозлился, однако быстро остыл — судя по лицу Геалаха, он вовсе не имел двойного смысла, — Бывало лучше. Честно говоря, чувствую себя разваливающейся корягой. Да так оно и есть. Но ты, конечно, говорил с врачом.

— Говорил.

— Значит, и без того знаешь. Эти боли останутся со мной до смерти, от них нет лечения. Не тот возраст, понимаешь… Да и с рукой я уже распрощался. Висит только, какой от нее толк, — злость полыхнула в груди злым яростным сполохом, — Хоть бы отрубил он ее мне чтоб не таскать понапрасну…

— А, брось… — Геалах затушил сигарету и помахал ладонью чтобы развеять дым, — Мы с тобой живучие ребята, Джат, нас даже если в мясорубку бросить, и то через неделю снова на ногах будем. Восстановится твоя рука, как пить дать. Нет такой раны, которую ты бы не пересилил, уж я-то знаю.

— Весь этот вздор про гимнастику и упражнения даже слушать не хочу. Наслушался. Нет, Гэйн, привыкать мне теперь вот таким жить… Да Контроль много не потеряет, к оперативной работе, сам понимаешь, меня Мунн и на выстрел не подпустит. Буду сидеть с вами, заявки разглядывать… А что, хорошая работа для старика. Будете меня ребятам из других отделов показывать. Мол, смотрите, это Маан, когда-то про него говорили, что он недурной инспектор, сам Мунн хвалил, а потом он ошибся и какой-то Гнилец чуть не снес ему голову, да и руку покалечил, теперь вот сидит как чучело, последние дни в конторе доживает…

Геалах стиснул зубы, под тонкой кожей надулись небольшие твердые желваки.

— Джат!

— Что? — Маан зло дернул головой, — Не так?

— Думаю, ты тут, сидя взаперти, совсем себе мозги задурил, — решительно сказал Геалах, запуская руку за пазуху, — На вот, глотни. А то слушать тебя тошно.

На ладони Маана оказалась холодная фляга из серебристого металла без каких-либо надписей или обозначений.

— Джин? — без всякого интереса спросил он.

— Лучше. Бренди. Из настоящего винограда, между прочим. Как нектар. Ну?

— Мне нельзя пить. Впрочем… Давай сюда.

Маану пришлось повозиться, прежде чем у него получилось, зажав фляжку между коленями, отвинтить тугой колпачок. В нос ударил аромат — удивительно тонкий, плывущий, точно клуб табачного дыма на ветру, мягко щекочущий. Маан сделал небольшой глоток. Жидкость приятно обволокла небо и устремилась по пищеводу, раскаляя его, как капля концентрированной энергии, запущенная в мертвое стальное нутро неработающего двигателя.

— Настоящий виноград?

— Конечно, нет, — Геалах с ухмылкой забрал у него флягу и приложился сам, — Концентрат. Где ты найдешь на Луне виноград… Но вкус отменный. А на счет остального… Выкинь из головы. Ей-Богу, выкинь. Ребята уже извелись, все про тебя спрашивают. Когда выйдешь, да когда… Отвечать устал.

— Врешь.

— Чтоб меня Гнилец сожрал с потрохами, если так. Без тебя у нас другая жизнь, Джат, и мы ждем, когда ты вернешься. Тай-йин, Месчината, Лалин, Хольд, Мвези, все спрашивают… Тебе звонить только боятся, мол, к чему душу бередить, да еще после такого. Так что ты глупостей не думай и готовься к работе. А работы у нас с тобой будет много, Мунн обещал.

Маан не понял, что подействовало, слова или бренди, но ощутил прилив спокойствия, внутри потеплело, смягчилось, подернулось дымкой. Внутренние органы, еще недавно бывшие твердыми, плавающими в иссушающем формалине препаратами, запульсировали, пропустили сквозь себя ускоряющийся ток крови.

Благодарность к Геалаху, Мунну, ребятам из отдела накатила откуда-то из глубин отогревшегося тела, мягко ударила в затылок, защекотала в глазах.

— Спасибо, Гэйн, — сказал он, не сдержавшись, — Действительно, спасибо.

И хотя он был уверен, что не выдал этой мгновенной слабости ни голосом, ни лицом, Геалах подмигнул ему с заговорщицким видом, как бы показывая, что понял все недосказанное.

— Надеюсь, ты перестанешь себя жалеть, Джат. У инспектора Контроля и без того много проблем, отвлекающих его от работы. Тратить время и силы на жалость к самому себе воистину глупо. А при нашей службе подобная вещь — далеко не самая паршивая штука из тех, что может случится.

— Я слышал, треск собственных ломающихся костей здорово влияет на уровень оптимизма. Наверно, какая-то химическая реакция.

Геалах фыркнул.

— Ну уж не на мой. А ведь и я был частым гостем в госпитале. Да и кто не был. Нет, Джат, бывают штуки похуже.

— Ты про того белобрысого, которому когда-то ногу «ключом» оторвало?..

— Да нет, это тоже вздор. Я видел людей, которые больше походили на паштет, неровно намазанный на камень, чем на живое существо. И тех, у кого вместо лица осталась какая-то дьявольская маска, на которую без дрожи и не взглянешь. И даже тех, чьи внутренности Гнилец растащил по такой площади, что там запросто можно было соорудить футбольное поле. Это не говоря о просто изувеченных, лишившихся конечностей, глаз, половины кожного покрова… Такие вещи меня не очень пугают. Наверно, просто рано или поздно, повидав всего такого, привыкаешь. Как солдаты на войне сперва падают в обморок при виде мертвых тел, а уже через пару месяцев способны идти по щиколотку в крови. К любой службе привыкаешь, вот что. А в нашей такие штуки давно уже никого не удивляют.

Маан подумал о том, что стоило бы Геалаху потерять руку, как желание философствовать подобным образом уменьшилось бы. До последнего визита в госпиталь он и сам относился к собственному телу если не с равнодушием, то с известной долей пренебрежения, как к важной, но не очень любимой вещи. Он был уверен, что любую рану можно вылечить, разорванное — сшить, сломанное — зарастить, испорченное — поправить. Иногда, даже прожив половину века, думаешь, что любую проблему можно решить, если просто отнести ее в ремонт.

— Если тебя не пугает перспектива стать инвалидом, я могу только поаплодировать. Хотя это и будет сложно сделать одной рукой. Когда начальник отдела бесстрашен…

— Я не бесстрашен, — сказал Геалах, поднимая флягу, — Более того, иногда меня трясет как сопливого курсанта, стоит лишь подумать… Нет, я лишь говорил, что существуют вещи куда более страшные, чем потеря здоровья.

Маан понял, что тот имеет в виду. Интуитивно, лишь увидев потемневший взгляд Геалаха. Может, потому, что этот страх был первым, с чем знакомится человек, попав в Санитарный Контроль.

— Ты имеешь в виду то, что говорил Месчината?

— Что? А, история про инспектора, жена которого подхватила Гниль? Да, ты же сразу понял… Вот это, Джат, по-моему самая плохая штука из всех, что могут случится.

— У тебя нет жены! — Маан хотел свести к шутке, но Геалах не поддержал, меланхолично глотнул из фляги и покачал головой.

— Не в этом дело. Может, я бы и женился много лет назад, но… От этого ведь никуда не денешься. Я говорил однажды с психологом, нашим, работающим на Мунна, и тот сказал, что эта фобия — они называют все страхи фобиями, и звучит сразу заумно и сложно — встречается у всех, кто служит в Конторе. У кого-то развита сильнее, у кого-то слабее, но у всех. Значит, каждый об этом думает, так?

— Возможно, — сказал Маан тихо.

Он никогда не думал об этом, как о фобии. Фобия — это страх, одиночная хищная тварь, которая живет внутри тебя и получает удовольствие, терзая трепещущее мясо. У каждой фобии есть любимая пища, приманка. Страх можно задавить, он знал это, и не единожды ему приходилось это делать. Когда видишь, как человек, минуту назад стоявший рядом с тобой, превращается в ворох смятой ткани, из-под которого ползут в разные стороны неспешные багровые потеки, страх поселяется внутри и хочет разорвать тебя на части. И если его вовремя не задушить, не сдавить его склизкую тонкую шею, можно распроститься с жизнью. Но есть еще кое-что кроме обычного страха. Что-то более глубокое, потаенное, переплетающееся корнями с самим человеческим естеством. Оно хранит в себе часть вечной ночи, и там, где само понятие света никогда не существовало, прячется оно. То, в существовании чего ты не можешь себе даже признаться, но в то же время ощущаешь его присутствие — постоянное, извечное, ни на секунду не ослабевающее…

— Мы защищены от Гнили, — жестко сказал Геалах, глаза пьяно сверкнули, — Мы, верные псы Мунна. Но не наши близкие. Не наши жены, дети, внуки… Ведь в них нет той ценности, что есть у нас. Жестоко, но в то же время дьявольски логично, не согласен? Ты можешь истреблять Гниль всю жизнь и не боятся за себя, это единственный подарок судьбы нам, охотникам на Гниль, но с тобой всегда будет тот, другой страх… От которого ты не избавишься. Ты никогда не сможешь гарантировать безопасность тем, кого ты любишь. Рядом с тобой или вдалеке, они постоянно будут подвергаться угрозе, которую ты, как бы быстр и меток ни был, не сможешь никак устранить. Если бы я сам не знал, что это предопределенная случайность, то сказал бы, что это похоже на извращенную пытку.

— Сколько ты выпил?

— Прости, старик. Я не пьян, но мысли пришлись одна к другой. Так… так бывает иногда. Какая горькая ирония. Мы, привыкшие считать себя лекарством, не способны помочь там, где помощь действительно нужна. Только не говори, что никогда не думал о подобном.

— Думал. И больше, чем мне бы того хотелось, — сказал Маан, — У меня есть семья.

— Да. Прости, — зачем-то сказал Геалах, — Тебе еще хуже.

— Можешь представить, насколько. Иногда даже кошмары снились. О том, что… Да ты понял. Жуткое дело. Это можно только гнать из головы. И просто делать вид, что подобное невозможно. Как в вакууме за поверхностью куполов не могут зацвести яблони.

— Обманывать самого себя?

— Мы же обманываем несколько миллионов людей для их пользы, — Маан криво улыбнулся, — Чем хуже обмануть самого себя?

— Но ты все равно думаешь об этом.

— Знаешь… Если бы у меня была возможность… Мизерная, меньше волоса. Даже не возможность, а ничтожная вероятность на уровне погрешности… Я бы сделал все чтобы отправить семью туда, — Маан дернул подбородком в сторону потолка и пояснять этот жест не потребовалось, — Служил бы на самой поганой и опасной службе, может даже воровал бы, шел на любой риск — только бы Бесс и Кло могли оказаться там, где никогда даже не слышали слова «Гниль».

— Сам знаешь, Земля отказывается принимать лунитов. Мы для нее чужие.

— Даже физически, — кивнул Маан, — Разница в притяжении. Никто из нас не проживет на Земле даже недели. Просто не выдержит сердце. Я знаю. Да, мы из тех счастливых людей, которые умрут только там, где и родились. Знаешь, а ведь у многих народов в древности считалось постыдным умереть на чужбине. Повезло же нам, а?

— Вот теперь ты и сам словно напился пьян, — заметил Геалах, — Отдай флягу.

Маан сделал еще глоток. Совсем небольшой, но от него приятно потеплели щеки, а тело налилось горячей кровью, сделавшись рыхлым и жутко тяжелым.

— Самым сложным было решиться завести семьи, — сказал Маан, разглядывая почти опустошенный сосуд, — Ты даже представить не можешь всех тех ужасов, которые лезли мне в голову, когда я собирался сделать предложение Кло.

— Ты посмелее меня, старик. Я-то так и остался холостяком. Не смог, понимаешь, представить… Как это может быть. Когда Месчината рассказывал тогда в клубе, меня едва не вывернуло.

— Да, я тоже хотел приказать ему заткнуться. Наверно, так и надо было сделать. Но знаешь, с этим страхом нельзя бороться, но его можно глушить в себе.

— Тоже какой-то самообман?

— Напротив. Гниль — это болезнь. Отвратительная, мерзкая, самая мерзкая из возможных, но не надо наделять ее человеческими чертами. Болезнь не знает злорадства или мстительности, Гэйн. Это слепой механизм сродни амёбе. Болезнь может лишь распространяться, пытаясь увеличить собственные шансы на выживание, но она никогда не придет в твой дом чтобы мстить и не получит удовольствия, пытая твоих близких. Трезвый взгляд на ситуацию, только и всего. Для нас Гниль стала чем-то особенным, почти личным, как ересь для инквизиторов Средневековья, но надо помнить, что она — болезнь и ничего больше. Такой когда-то была и чума, ее тоже считали сверхъестественной, непонятной, ужасающей, проникающей сквозь стены и чудовищной, наказанием за грехи или черным всадником, несущим конец всему живому.

— Разумная метода, — признал Геалах, — И, видимо, она действительно тебе помогает.

— Действительно. Попробуй и ты. Кто знает, вдруг даже неисправимый холостяк Геалах вдруг остепенится, заведет жену, детей…

— Вряд ли, — Геалах мотнул головой, — Видишь ли, при всей своей простоте есть одна вещь, которая мешает мне перенять твой взгляд на Гниль.

— Что же?

— Дело в том, что я не считаю Гниль болезнью.

— Интересно, — Маан уставился на него, пытаясь понять, шутит ли Геалах по своему обыкновению или же серьезен, но не смог — лицо его сейчас было непроницаемым, — Для человека, который служит в Санитарном Контроле. Но чем же ты ее тогда считаешь?

— Формой жизни, — сказал Геалах так буднично, точно отвечал, который час, — Инопланетной формой жизни.

Маан не смог удержать удивленного возгласа. Но Геалах смотрел на него также спокойно, как и прежде. Без лукавства и обычной улыбки. Маану показалось, что сейчас он даже выглядеть стал старше, едва ли не ровесником ему самому. Возможно оттого, что в выражении лица появилась несвойственная ему обычно усталость.

— Твоя теория оригинальна, — сказал наконец Маан после затянувшегося молчания, которое сам Геалах не торопился нарушить, — Но ты ведь на самом деле не веришь во что-то подобное?

— Ты, кажется, смущен. Неужели никогда не верил в существование внеземного разума? В пришельцев с других планет? Иные формы жизни?

— Если всякую болезнь считать новой формой жизни, скоро нам придется устанавливать дипломатические отношения с малярией и слать ноты протеста сифилису… — пробормотал Маан, чувствуя себя и в самом деле несколько смущенно, — Когда эта глупость пришла тебе в голову?

— Давно, Джат. У меня было много времени, пока я искал следы Гнили и выжигал их. Я ведь, на самом деле, кроме этого ничего делать и не умею. Как и ты. Как и все остальные. А когда занимаешься одним и тем же делом постоянно, поневоле начинаешь думать о… разных странных вещах.

— Я передумал, я позвоню Мунну. Пусть отделом лучше руководит безрукий инвалид, чем сумасшедший.

— Не бойся, моя голова работает не хуже, чем обычно.

— Но произносит такие вещи, что я начинаю подозревать, что пяток Гнильцов станцевал на ней джигу.

— Вопрос веры, — Геалах мягко пожал плечами, — Среди инквизиторов тоже встречались как фанатики, так и прагматики, пытавшиеся понять суть вещей. Наверно, я отношусь ко вторым. Ладно, не смотри на меня как на буйнопомешанного, в конце концов это действительно лишь моя точка зрения, теория, если хочешь. Глупая, смелая, но какой же еще быть теории…

Маан несколько успокоился — это не было похоже на сумасшествие. К тому же, отлично зная трезвый и ясный ум Геалаха, он едва ли мог допустить, что тот повредился в рассудке.

— Ну хорошо. Значит, Гниль — это форма жизни?

— Да. Рожденная на Луне, как человек был рожден на Земле. Но это не примитивный механизм, как всякая любая болезнь. Я бы сказал, что технологически она пока несоизмеримо выше нас. Всех нас с нашей хваленой медициной, протезированием, молекулярной диагностикой…

Маан не выдержал, издал короткий смешок:

— Вот уж в самом деле! Болезнь умнее медицины!

Но Геалах взглянул на него со своим обычным спокойствием.

— Когда тебе едва не оторвали ногу, что могли предложить тебе врачи? Кусок стали и пластика. А они способны вырастить новую ногу? Или заставить живот превратиться в стекловидное тело, а печень в зрачок? Или нарастить ногти по всему твоему телу чтоб получилось подобие чешуи? Гниль проделывает с человеком такие вещи, которых мы не можем даже понять, не говоря уже о том чтобы что-то им противопоставить.

— А вирус эбола заставляет его гнить изнутри. Мы не можем считать любую дрянь, разрушающую наше тело, иной формой жизни.

— Я видел Гнильца, у которого кожа стала прозрачной как стекло. Было видно каждое мышечное волокно, сокращения сердца, движение легких… Как наглядное пособие в школе. Забавно, мы столько лет искали присутствия внеземной жизни хотя бы в нашей системе, а найдя его, не смогли распознать. Возможно, так любопытный муравей, отправившийся на поиски другой жизни вне муравейника, ощупал подошву твоего ботинка и пошел дальше, приняв тебя за бесполезный кусок камня. Впрочем, муравьи всего лишь бездумные механизмы, а Гниль обладает разумом или его подобием.

— Ты точно рехнулся, Гэйн. Надеюсь, ты не додумаешься ляпнуть что-то вроде этого в конторе. Мунн лично затянет на тебе смирительную рубашку.

— Тебя пугает наличие разума в привычных вещах? — Геалах безмятежно улыбнулся, — А зря. Ты ведь знаешь историю, наверно слышал и про то, что когда конкистадоры прибыли в Новый Свет, местные посчитали их божествами, явившимися из-за бескрайнего океана. А ведь разница была лишь в цвете кожи. Что ж, мы тоже не поняли, с чем имеем дело, даже тогда, когда про Гниль знал и последний ребенок. Допустим… Прекрати глядеть на меня так.

— Я прикидываю, удастся ли мне связать тебя с одной здоровой рукой.

— Брось, — Геалах отмахнулся, — Ты иногда упрям как Бесс.

— Надо думать, это у нас семейное. Хорошо, — Маан выставил вперед ладонь, — Допустим, я согласен считать болезнь инопланетной формой жизни, в конце концов действительно наивно считать, что все живые существа в Галактике обладают сходством с человеком. В детстве я любил фантастику. Знаешь, всякий там разумные растения, мыслящий лед и прочее… Но я привык считать, что разум, в какой бы форме он ни был, всегда проявит себя.

— Например, как? — поинтересовался Геалах.

— По-моему, очевидно, установлением контакта.

— Кажется, как раз с этим все в порядке. Если Гниль вступает в контакт с человеком, тот это наверняка заметит…

— Ты понял, о чем я. Но, кажется, не спешишь защищать собственную теорию?

— А что, если Гнили не нужен такой контакт? — вдруг спросил Геалах, приподнявшись в кресле, — Об этом ты думал? Когда Бесс играла в кубики, она пыталась установить с ними контакт?

— Не понимаю, к чему ты.

— К тому, что мы для них — те самые кубики. Конструктор, — лицо Геалаха страшно потемнело, глаза сузились, — Игрушки, понимаешь? Ты ведь думал о том, как передается Гниль? По каким признакам находит свою жертву? Ну конечно думал. И ты, и я, и еще тысячи умных людей, думали, да только так ничего и не поняли. А может, никаких признаков просто нет?

— Глупость… — пробормотал Маан, инстинктивно отстраняясь от переменившегося в лице Геалаха.

— Для них все люди — это такие примитивные, но забавные игрушки. Может, они вообще не относятся всерьез к окружающему миру, а может, вся Луна — это гигантский детский сад, наполненный интересными игрушками… Нами, Маан. Когда какой-нибудь проклятый пришелец хочет поиграть, он просто протягивает руку, или что там у них, и берет первое, что ему приглянулось. Система! Механизм передачи! Возбудители! А может, ничего этого просто нет? Как тебе такое? Черт возьми, может при всех своих возможностях они просто слишком глупы чтобы предположить, что мы разумны. Как муравьи. Такие лунные муравьи, обладающие способностями, непостижимыми нам.

Маан с неудовольствием подумал о том, что система, выстроенная Геалахом при всей своей отвратительной уродливости и кажущейся абсурдности, имеет внутри стройную и прочную логическую структуру. Но логика инструмент сложный и подчас коварный, предположи даже наличие разума у булыжника — и оперируя логическими выкладками погрузишься в бесконечный лабиринт в попытке это опровергнуть… Надо было найти слабый участок в рассуждениях Геалаха и выбить его, как карту из кропотливо построенного карточного домика.

— Но почему игра, Гэйн?

Геалах улыбнулся, точно ожидал этого вопроса.

— Бесс.

— Не понял тебя.

— Когда я бывал у вас в гостях и она была совсем крошкой, я часто смотрел, как она играет.

— Я тоже. Что с того?

— Ты никогда не присматривался к тому, как играют дети?

— Я и сам был ребенком. Правда сказать, игрушек у меня было не особо много…

— Дети деспотичны. Получив игрушку, которая их интересуют, они забывают про все остальное и возятся только с ней. И ты никогда не сможешь ее забрать. Кукла, заводная юла, мяч… Они возятся со своей игрушкой, не разрешая даже другим детям прикоснуться к ней. А стоит ее отобрать, случается настоящий скандал. Дети собственники, куда более серьезные, чем мы. Они берут то, что хотят и не задумываются об остальном. Они могут взять с полки фарфоровую куклу, даже не подумав о том, что она кому-то принадлежит или может разбиться. Так и Гниль. Она просто тянет руки к тому, что ей понравилось, Джат. Она капризна и самоуверенна как ребенок.

— А дальше…

— Дальше, Джат, начинается самое интересное. Дети кажутся злыми по своей природе, они не знают милосердия потому что их мир куда проще и лишен тех вещей, которые привычны в нашем. Кукле можно оторвать голову, а игрушечного солдатика — изрезать ножом или швырнуть в огонь. Не потому, что они были плохи, просто надоели. Или же вовсе без причины, под влиянием настроения. А ведь мы все были такими. Дети ломают свои игрушки, сами часто не понимая, зачем. И Гниль — так же. Наигравшись, она ломает свою игрушку, с которой возилась столько времени. Не потому, что Гниль зла, просто у нее пропадает интерес возиться дальше. Она уничтожает человеческое тело изнутри, но вряд ли способна задуматься о том, что это тело способно испытывать боль и страдания. Человек — всего лишь игрушка, достаточно занятная чтобы провести с ней некоторое время, но в то же время недостаточно увлекательная чтобы хранить ее в целости.

— Значит, все эти отвратительные метаморфозы, через которые проходит Гнилец — всего лишь игра?

— Да, — ответил Геалах так просто, словно ответ был совершенно очевиден, — Они так играют с нами. Мы ведь очень просто устроены, если подумать. Иногда так бывает — мальчики раскручивают игрушечные паровозики чтобы посмотреть, что внутри, не задумываясь начинают менять местами крошечные детальки, или вовсе водружают голову куклы на тело игрушечной лошадки. Это их игра. Непонятная нам, но от этого не менее увлекательная. Такие смешные маленькие разноцветные люди… Можно взять одного маленького человечка и сделать так чтоб у него руки вросли в тело. Конечно, он будет испытывать дикую боль, когда его кости начнут трескаться, врезаясь друг в друга, а внутренности поменяются местами, но разве это заботит того, кто играет? Ведь это всего лишь игра! В игре всегда весело. Даже игрушке. А можно взять другого человечка и сделать так чтобы он превратился в огромный гнойник, истекающий зловонной жижей до тех пор, пока не останется лишь сухая оболочка. Это тоже очень весело. Понимаешь? Все игра. Бесконечная, не имеющая собственного смысла, длящаяся не по какой-то причине, а просто так. И большой-большой ящик игрушек…

Маана замутило.

— Это отвратительно, — процедил он сквозь зубы, — Самая отвратительная теория о Гнили из всех, слышанных мной.

— Да, но она объясняет больше, чем все догадки ребят Мунна, — Геалах вновь развалился в кресле, словно ничего и не произошло, — Хотя и не так приятна для самолюбия.

— Постой. Если люди лишь игрушки, а Гниль просто забавляется, почему мы тогда выключены из круга ее интереса? Что говорит на этот счет твоя теория?

— Мы — бракованные игрушки, — улыбнулся Геалах, — У которых кто-то оторвал важную деталь. Мы не вызываем у нее восторга. Только и всего.

В другое время Маан наверняка бы углубился в спор, пытаясь обрушить эту нелепую теорию, но сейчас он ощущал себя слишком утомленным. Как и вообще в последнее время. Мысли были вязкими и однородными, как комья каши, они против его воли сбивались в бесформенные конструкции, из которых нельзя было извлечь путевого слова.

— Твои рассуждения опасны, — только и сказал он.

— Отчего?

— Основа Контроля и основа всех нас — ненависть. Нельзя бороться с Гнилью, если не хочешь ее испепелить всеми молекулами души, вырвать, выжечь, выпотрошить и не отставить от нее и следа… Она — проказа, смерть, разложение, хаос, все самое отвратительное, что только возможно, объединенное в одном. Но если принять… твою теорию, выходит, что ненависть эта напрасна. Нельзя ненавидеть детей.

— Я не утверждал, что это дети в нашем понимании, — возразил Геалах, — Я лишь говорил, что у Гнили вполне может быть разум, но разум такого уровня, с которым мы никогда не сможем наладить полноценного диалога. И за этими играми может скрываться что-то, чего человеку никогда не понять.

— И все же?

— Эта теория не идет во вред моему моральному духу, если ты это имеешь в виду. Я ненавижу Гниль также, как ненавидел ее в самый первый день, вступая в Контроль. А может, даже сильнее. Если бы я знал источник Гнили, тот, в который можно ударить чтобы извести ее на всей планете, я бы сделал это ценой собственной жизни, и не раздумывая. Я лишь пытаюсь найти истинное лицо Гнили. Найти ее глаза и заглянуть в них. Как бы эти глаза не выглядели. И, заглянув, размазать ее голову на миллион миллионов маленьких черепков.

Несмотря на то, что Геалах выглядел расслабленным и об этом же говорила его небрежная поза, Маан ощутил исходящую от него энергию, невидимый, но обжигающий ветер. Когда глаза Геалаха прищурились, Маан подавил желание отодвинуться, у него возникла полная иллюзия, что эти глаза смотрят на него сейчас сквозь мушку прицела. Кажется, за все время знакомства с Геалахом, за все время их совместной службы он не видел такого взгляда, жесткого и холодного. Возможно, потому, что таким до этого момента Геалаха видели лишь Гнильцы.

Но морок быстро прошел — Геалах мотнул головой и тотчас стал самим собой — беспечным долговязым Гэйном, занявшим все кресло, сыто икающим, с извечной хитринкой в смешливых карих глазах.

— И вообще все это вздор, старик. Тай-йин вот вообще считает, что Гниль — это дьявол лунного ада, который наказывает нас за грехи, совершенные предками на Земле.

— Никогда не слышал от него подобного, — сказал Маан и мысленно добавил — «Наверно, потому, что я всегда был для него в первую очередь начальником, а ты — своим парнем, которому можно доверить и такое».

— Когда сталкиваешься с неведомым, учишься находить объяснения. Подчас глупые или неуклюжие, но те, которые тебя удовлетворяют. Наверно, так с каждым из нас. У меня, как видишь, родилась совсем уж сумасшедшая гипотеза.

— Ты всегда был сумасшедшим, — с облегчением сказал Маан, чувствуя, что этот разговор, внезапно взвинтивший утомленные нервы, подходит к концу, — Наверняка в твоем личном деле даже пометка есть.

— Для пометок пришлось подшить отдельную папку, — подмигнул Геалах, — Ну как, еще по глоточку, больной?

Они говорили еще минут двадцать, о всяких мелочах, о которых принято говорить между приятелями, уже не касаясь Гнили и всего, что с ней связано. Смеялись старым шуткам, вспоминали общих знакомых, перебрасывались остротами, потягивая фальшивое бренди. Неприятное ощущение от взгляда Геалаха и его неожиданных предположений стало затягиваться, как затягивается старая рана, и Маан, разморенный алкоголем, уставший, вымотанный, сонный, подумал — до чего же хорошо, что на свете существуют такие люди, как Геалах.

Потом из кухни пришла Кло, которая, как понимал Маан, специально отлучалась чтобы дать им вдвоем поговорить, и Геалах, поблагодарив за ужин, стал собираться. Глядя, как приятель накидывает плащ, Маан вновь чувствовал себя одиноким, постаревшим и безмерно уставшим.

«Так оно и будет, — подумалось ему, — Меня вскоре отправят на пенсию по состоянию здоровья, и я буду изо дня в день сидеть тут, бесчувственный и равнодушный, как медуза, и только появление Геалаха будет меня оживлять. Кло будет приглашать его почаще, потому что ей нравится, что я оживаю и говорю почти как старый Маан, тот, которого она любит, но у Геалаха будет все больше и больше дел, я-то знаю, как отдел может вытягивать время, он будет появляться все реже, реже, и под конец совсем пропадет. Но, может, к тому моменту я этого и не замечу…»

Однако Геалах, одевшись и привычным жестом оправив жесткий воротник, обернулся на пороге:

— Так значит, недели через три выходишь? Ну смотри, не набери лишний вес, сидя на диване. Давай, не кисни. Когда ты выйдешь на службу, выгляди так чтоб ребята подумали, что ты всего лишь переболел легкой простудой.

Он так это сказал, что Маан вдруг неожиданно для самого себя расслабился. В тоне Геалаха не было сомнений, он просто констатировал очевидное — увидимся на службе! И эти последние слова, брошенные с порога, оказались полезнее всех прочих, слышанных им за все время, прошедшее после госпиталя. Когда ты выйдешь на службу — сказал Гэйн Геалах, старый приятель, человек, который не сомневался в нем ни секунды.

— Постараюсь. Увидимся, Гэйн.

— Бывай, Джат!

Дверь закрылась. Некоторое время Маан пытался представить, что чувствует сейчас Геалах, окунувшийся в стылый ночной воздух, как он меряет своими длинными шагами дорожку их маленького сада, потом садится в свою терпеливо ждущую «Кайру», включает двигатель и начинает удаляться от дома со скоростью сорока миль в час. Просто удаляющаяся светящаяся точка, делающаяся все менее и менее заметной до тех пор, пока просто не исчезает.

Кло неслышно подошла сзади и мягко обняла его. От нее пахло не духами, а сладковатым гигиеническим кремом. Маан ощутил поцелуй в затылок, такой же бесшумный и мягкий.

— Хорошо посидели?

— Да, отлично. Трепались, вспоминали былые дни. Ты же знаешь, нам, старикам, иногда тоже надо почесать языком и вспомнить те времена, когда мы были молоды, красивы и умны.

— Для меня ты и сейчас достаточно молод и красив, — сказала Кло, — Что же до ума, он меня вполне устраивал, когда я собралась выйти за тебя замуж.

— Это ведь ты его пригласила? — спросил он почти утвердительным тоном.

— Нет. Почему ты так думаешь? Он сам позвонил мне и спросил, можно ли нанести визит.

— Извини, — Маан махнул рукой, — Глупости. Не обращай внимания. Мне постоянно мерещатся какие-то странности, должно быть паранойя.

— Ну, пожалуй Геалах сегодня и верно был немного странный, — заметила Кло, помогая ему подняться с дивана.

— Почему странный?

— Не знаю. Просто мне показалось, что он как-то странно на тебя смотрел за ужином.

Маан замер на середине комнаты. Опять вспомнился тот леденящий взгляд Геалаха, острый, выверенный, царапающий.

— О чем ты, Кло? Как он смотрел?

Она засмеялась.

— Ты и в самом деле скоро станешь параноиком. Я ничего такого не имела в виду. Просто… не знаю, внимательно что ли. Как будто постоянно наблюдал за тобой. Наверно, пытался понять, действительно ли ты настолько плох, как выглядишь.

— Спасибо, дорогая. Мне стало куда лучше.

Она осторожно, чтобы не причинить боли, взяла его под руку.

— Пошли спать, Джат. Пока ты еще чего-то не придумал.

Он позволил ей довести себя до кровати. И уснул в ту ночь неожиданно легко.

С утра он почувствовал себя лучше. Возможно, боли требовалась передышка чтобы продолжить свое дело. Возможно, она просто устала мучить несопротивляющуюся безвольную плоть. Маан проснулся с неожиданно свежей головой и долго лежал в неподвижности, глядя в потолок и боясь неосторожно пошевелиться чтобы не вернуть ее. Обычно боль приходила к нему еще во сне, сквозь его толстое покрывало он ощущал ее присутствие, поначалу смутное, неясное, но делающееся все более отчетливым. Когда он открывал глаза, она уже ждала его. Сладострастно стискивала гнилыми зубами ставшие хрупкими кости, прижималась своим шершавым раскаленным змеиным телом к позвоночнику, наполняла желудок едкой слизью.

Маан лежал не меньше часа, позволив своему телу обмякнуть. Мысли, обычно тянущиеся с утра болезненно и монотонно, как заскорузлая от крови нитка в зашиваемой ране, обрели даже некоторую легкость.

«Уж не бренди ли помогло? — подумал Маан, осторожно потягиваясь, — Нет, вздор. Это все Геалах. Нервы у меня шалили, вот что. Завязались в узел. Психосоматика, вот как это называется».

Стоило ему пошевелиться, как боль вернулась, но сейчас ее присутствие было куда менее заметно, она словно чувствовала себя в его теле не полновластным хозяином, как прежде, а робким гостем. Ныла сломанная рука, голова налилась тяжелым свинцом, но по сравнению с тем, что ему приходилось чувствовать раньше, поднимаясь с постели, на это можно было и не обращать внимания.

Маан с аппетитом съел оставленный Кло завтрак — соевое молоко, грибная запеканка, маленький бифштекс из эрзац-мяса — и почувствовал, что сил в его теле стало больше. Пусть даже передвижение по комнате давалось ему с трудом, он чувствовал себя так, как будто стал легче, скинув добрых пять килограмм.

«Не выздоровление, — подумал он с сожалением, — Мне уже никогда не стать прежним. Просто ремиссия, временное улучшение. А жаль, я наконец почувствовал себя живым человеком, а не комком мяса, распластанным на диване».

Думать о выздоровлении было опасно. Выздоровления не будет, об этом ему сказали еще в госпитале. Не после таких травм, приятель. Не в таком возрасте. Пятьдесят лет ты можешь ломать себе что угодно и подвергать тело любым ударам, не беспокоясь о нем и зная, что все заживет, как на собаке, но если шагнул за предел, не надейся на то, что уже не случится. Этому телу порядком перепало за его долгую жизнь, и надеяться на то, что оно станет прежним — то же самое, что верить в заново отросшую конечность. Это тело уже бесполезно лечить, и единственное, что он может дать ему — отдых. Заслуженный отдых, который будет длиться до тех пор, пока его внутренний таймер не отсчитает последнюю секунду и не переведет тело в следующее, уже необратимое, состояние.

Но несмотря на это Маан чувствовал неизвестно откуда накатившую бодрость.

Черт возьми, может его старость будет не столь ужасной, как он сам себе представлял, стиснутый черными шипастыми обручами боли и терзаемый воспоминаниями о службе. Пусть его порядком потрепало и он похож лишь на тень самого себя, для своих пятидесяти двух он не так уж и плох. По крайней мере, многие не доживают и до этого возраста. Двадцать шестой социальный уровень — хорошее подспорье, если хочешь дожить до шестидесяти, а то и больше. Полноценное питание, отдых, пристойные условия существования, очищенные воздух и вода — человеческий организм достаточно живуч, если обеспечить ему подходящую среду. У него впереди не меньше десяти лет жизни, если, разумеется, он будет достойно ухаживать за своим телом. Десять лет — целая жизнь, и вся она в его распоряжении. Не посвященная больше службе, свободная, не стесненная куцым продовольственным пайком, не подверженная опасности… Сколько на этой планете найдется людей, согласных не раздумывая принять его будущее вместо собственного? Принять и заплатить за это половиной отпущенного им жизнью времени?

Маан вздохнул и впервые ощутил в груди шевеление чего-то нового.

Быть может, его жизнь вовсе не окончена, как он сам пытался себя убедить в минуты черной апатии? Служба в Контроле, конечно, была весомой, даже основной, ее частью, но и помимо нее есть что-то, ради чего стоит жить и получать от этого удовольствие. Кло, Бесс… Бесс еще совсем ребенок, пусть и пугает иногда своими неожиданно взрослыми выходками, она будет взрослеть на его глазах, преображаясь день ото дня, пока не превратится в хорошенькую девушку, ждущую повода выпорхнуть из родительского гнезда. Она получит образование, куда лучшее, чем то, на которое в свое время могли рассчитывать они с Кло, и станет блестящим специалистом. Скорее всего, он проживет достаточно долго чтобы стать дедушкой!

Старость, до того представляющаяся беспомощной и жалкой, вдруг открылась ему в новом свете. Он впервые подумал о ней, не как о простое, полке для бракованных деталей, а как о заслуженном отдыхе, наполненном не суетой, а умиротворением и удовлетворением от хорошо и честно прожитой жизни. Что ж, возможно из него получится не самый плохой пенсионер, уж не хуже, чем ранее — инспектор! Он будет просыпаться поздно, не спеша на службу, есть неторопливо, с сознанием того, что его время отныне принадлежит только ему самому, и никто, даже сам всемогущий Мунн, не сможет его оторвать. Дни будут такими же неспешными, долгими, наполненными разговорами с Кло, теле-спектаклями, чтением книг, на которые раньше не оставалось времени. Конечно, Кло еще далека от пенсионного возраста, ей недавно исполнилось тридцать пять, но Маан не без оснований предполагал, что если он предложит, она сможет бросить службу. Его социальное пособие позволит им жить не зная нужды.

Иногда будет забегать Геалах. С возрастом изменится и он, утратит свою обычную энергичную подвижность и худобу, должность начальника отдела сделает из него подобие самого Маана в его прежние годы. Он будет забегать, хвалить ужин Кло, и, как вчера, долго сидеть за бренди, вспоминая и рассказывая случаи из службы. А он, сам Маан, будет благодушно подтрунивать над его сложностями и давать советы, что позволительно седым мудрым старикам, не понаслышке знающим все о службе в Контроле.

Погруженный в зыбкое марево иллюзий, Маан не услышал, как открылась входная дверь. Это вернулась из школы Бесс. Увидев Маана на ногах, она удивилась — к ее приходу он обычно сидел, скорчившись, на диване, в своей обычной позе, или пытался забыться сном — безуспешное занятие для человека, которого боль отпускает лишь на несколько часов в сутки.

— Привет, пап, — сказала она, заглядывая в комнату, — А ты не спишь?

— Привет, бесенок, — он улыбнулся. У собственной улыбки был необычный вкус — ему давно не доводилось искренне улыбаться, — Нет, как видишь. Сегодня я на ногах.

— Идешь на поправку?

— Вроде того, — сказал Маан.

Не говорить же ей — «Нет, знаешь, вообще-то я рассыпаюсь, как гнилое дерево, просто сегодня боли вдруг дали мне передышку. Но не обращай на это внимания, скоро я опять стану прежним».

— Ты и выглядишь более здоровым.

— Я всегда умел ловко притворяться, разве нет?

Маан подумал о том, что судьба иной раз устраивает странные вещи. За то время, что он отходил от полученных ран, его отношения с Бесс явно улучшились. Они все еще избегали разговоров наедине и вели себя подчеркнуто нейтрально, но за этой нейтральностью уже начало появляться что-то иное, больше похожее на обычные отношения отца и дочери.

«Я просто никогда раньше не уделял ей внимания, — подумал Маан, глядя как Бесс сосредоточенно разбирает сумку с учебниками, — Ее воспитывала Кло, а я играл роль отца, которую сам толком не знал. Она выросла без меня. Мне всегда казалось, что она маленькая, совсем крошка, и у меня всегда были важные дела, много серьезных важных дел, которыми надо было заняться вместо того чтобы посидеть с ней. И я еще удивлялся, почему мы друг друга не понимаем… Все это время я был для нее посторонним человеком, который по какой-то странной причине спит у нее дома вместе с ее матерью».

Даже сейчас Бесс казалась ему незнакомым человеком и он зачарованно наблюдал за тем, как она двигается и делает нехитрые домашние дела. Ее лицо было ему знакомо в мельчайших деталях, от кончика немного вздернутого носа до двух родинок возле правого глаза. Но в то же время все это лицо, казалось, принадлежит человеку, которого он впервые увидел. Так, словно прежде он встречал ее изображение лишь в постановках теле и газетных страницах.

«Похожа на Кло, — решил он, — Нос не ее, но глаза ничем не скроешь. К счастью, от меня ей мало что перепало. Через несколько лет превратится в красивую девушку, и если в ней будет хотя бы половина от очарования Кло в ее годы…»

Он был уверен в этом, Бесс хоть и оставалась пока угловатой и неловкой девчонкой, не успевшей привыкнуть к своему быстро растущему и меняющемуся телу, обещала вырасти не меньшей красавицей, чем ее мать в молодости. Было что-то в ее движениях, ее манере смотреть из-под ресниц и закладывать локон за ухо что-то, говорившее о том, что ей суждено разбить не одно мужское сердце. Это вселяло беспокойство, но в то же время и радовало — у людей с такой внешностью редко бывают проблемы в будущем.

— Как дела в школе? — спросил он машинально и сам пожалел об этом.

Он задавал этот вопрос так часто, что тот давно превратился в набор бессмысленных слов, связанный без всякого интереса или участия. Как адресованный информационному терминалу запрос, содержащий ключевые слова, но не несущий никакой эмоциональной окраски, которому нужен лишь определенный системой отзыв, свидетельствующий о том, что аппаратура работает корректно. Маан задавал этот вопрос, сидя на диване с газетой. Или проходя в спальню. Просто встретив Бесс, вернувшись со службы. И Бесс, как и всякий ребенок, не понимающий еще тех законов, которые действуют в непонятном и сложном мире взрослых, интуитивно разбирала их суть, прекрасно понимая, что этот ставший привычным вопрос не содержит ничего кроме вежливого равнодушия. Она отвечала «Нормально» или «Хорошо», и только, чего Маану всегда было достаточно.

— Хорошо, — сказала Бесс, не поднимая головы. В ее голосе опять появилась настороженность, и Маан понимал, отчего.

— Действительно хорошо? — спросил он.

— Да.

— Знаешь, ведь есть много разных видов этого самого «хорошо».

— Как это?

— Помню один случай из службы… Ты, кажется, тогда была совсем еще крошкой, наверно и не помнишь. В общем, ничего сложного, брал я одного Гнильца. «Тройку». Брал один, что, конечно, запрещено, но случай был сложный, и на подмогу я рассчитывать не мог. Опоздай на минуту, и Гнилец смоется, ищи потом его «гнездо» где-нибудь под землей… Кулаков я вызвал, конечно, но действовать решил сам. Тогда я был молодой, и рука была потверже, чем сейчас.

Бесс напряглась. Она не любила слушать истории Маана, касающиеся его службы. В детстве, стоило ему только вспомнить какой-нибудь случай, казавшийся ему курьезным, как она кривилась и торопилась уйти, не дослушав. Он понимал это и в конце концов привык. Лишь иногда думал — если бы у них с Кло родился сын, он бы, конечно, обрел настоящее сокровище — кто еще из мальчишек может похвастаться сотнями жутких историй про Гнильцов, которых ловит его отец?.. Когда рассказывал Геалах, Бесс слушала его с удовольствием, и в такие минуты Маан ощущал тупой укол ревности — Гэйн всегда был лучшим рассказчиком, нежели он сам.

— Значит, выламываю я дверь и вваливаюсь внутрь. Как обычно, теснота, мусор… Даже «двойки» перестают следить за собой, слишком уж много у них появляется иных проблем, а там, где прячется «тройка» и подавно жуткая разруха. Даже по запаху обычному найти можно…

Маан думал, что детали того дня стерлись из его памяти, как и многое остальное, но, рассказывая, вспоминал отдельные фрагменты, бывшие когда-то цельной картиной. Гулкий удар плечом в деревянную дверь, в лицо сыпется что-то трухлявое, мелкое. Разбитая чашка на полу. Старый полуистлевший ботинок в луже чего-то густого и маслянистого. Сломанный зонт, прислоненный к стене. Кусочки чьей-то чужой жизни, ставшие частью его собственной лишь на несколько минут, принадлежавшие тому, у кого уже не было права называться человеком.

— В прихожей сталкиваюсь с каким-то мужчиной. Чуть не застрелил его от неожиданности. Запах я-то чувствую, тот самый особый запах, которым только Гнильцы смердят, но в тесной квартирке источник-то сразу и не поймешь. В любой комнате может быть. Но «тройку» с человеком спутать весьма сложно, знаешь ли. На второй стадии изменения могут быть внутренними, скрытыми, такими, что сразу и не определишь, даже если с Гнильцом нос к носу столкнешься. Просто перестройка внутренних органов или еще что… Ну да ты знаешь. А вот «тройка» уже из человеческого организма все ей необходимое выжимает, оставляя только остов, и тот изувеченный. Вижу, значит, на Гнильца не похож, лицо вполне обычное, хоть и бледное, да еще и в плаще глухом отчего-то стоит. Но думать особо некогда, мало ли где Гнилец и к чему готовится, кричу «Контроль! В сторону!» — и вламываюсь во вторую комнату. Там их всего две и было, обе крохотные, и как там люди живут…

Бесс слушала, хоть и с отсутствующим взглядом, закручивая пальцем непослушный локон, норовящий залезть в глаза. Она слышала достаточно его историй чтобы ожидать чего-то нехорошего и, должно быть, сейчас внутренне к этому готовилась. Маан успел порадоваться тому, что ей никогда не придется услышать что-то вроде того, чем делятся между собой ребята в «Атриуме» после очередного рабочего дня. Пожалуй, он согласился бы отрубить всю правую руку по плечо — лишь бы ей не пришлось услышать что-то по-настоящему страшное. И жизненное.

— Смотрю, а во второй комнате пусто, — он намеренно сделал длинную паузу, ожидая ее реакции. Бесс поежилась, вскинула глаза, уже понимая, — Тут и до меня дошло. Вот ведь осел, а! Выскакиваю обратно, да только уже поздно… Вижу, плащ у него уже распахнут, да только под плащом не тело человеческое, а… Что-то бесформенное, пульсирующее, багровое. Как опухоль, только опухоль, весящая килограмм двести. И из нее шипы торчат, серые, зазубренные… И прежде, чем я успел пистолет навести — фьюить! — Маан щелкнул пальцами — меня уже к стене отбросило, да так, что перед глазами кувырком все покатилось. Смотрю, а у меня из груди шип длиннющий торчит, метра пол будет… Как жука на булавку насадил. Как сознание сразу не потерял, до сих пор не знаю. Боль жуткая. Но второго шанса я ему уже не дал, конечно. Прицелился навскидку — и весь магазин и выпустил. Где попал, где нет, но хватило ублюдку — грохнулся тоже на пол и затих. Только и мне не до смеха, перед глазами темнеет, дыхание перехватывает… Кровь чуть не ручьем течет, и не остановить ее никак. Думал, все, отбегал ты, старший инспектор Маан. Будет семье твоей социальное пособие как родственникам погибшего на задании. И в самом деле, отрубился я. Пришел в себя, а в комнате уже полно народу — Кулаки, жандармы, ребята из отдела, все кричат, ищут что-то, бегают… А картина и в самом деле не та, чтоб в журнале печатать. И так разруха, плесень везде, смрад отчаянный, а тут еще и мы с Гнильцом антураж дополняем — из меня кровью половины комнаты залило, валяюсь как труп, да и он тоже распотрошен прилично, как на препарационном столе. Калибр-то основательный, а выпустил я весь магазин. Опять же, дыры от пуль везде, стекло битое… Не комната, а экспонат Дома Ужаса. Где мертвец, где живой — и не отличишь сразу. Но вижу, Геалах надо мной склонился, сам бледный как стена, и пытается повязку наложить. «Ну как ты, Джат?» — спрашивает. «Хорошо» — я, значит, говорю. Так он мне это «хорошо» потом еще пару лет вспоминал! Лежит, говорит, Маан, насквозь пробитый, в луже крови с полкомнаты размером, пульс еле прощупывается, как живой мертвец, словом, и говорит мне «Хорошо» таким тоном, как будто я у него газету спрашиваю!

Бесс засмеялась. Не громко, но искренне. Маан подумал, что смех этот, скорее всего, был вызван облегчением. Возможно, она опасалась чего-то более страшного.

— Ну так что, — он подмигнул ей, — Это твое «хорошо» такое же, как мое? Или лучше?

— Лучше, — сказала она, улыбаясь, — Да, наверно лучше.

— И отметки в порядке?

— В порядке, па.

— Ну и отлично, — он и в самом деле почувствовал себя отчего-то лучше, — Тогда отчего у тебя такой вид, точно ты казни ждешь?

«Не ответит, — подумал он, наблюдая за тем, как пропадает, растворяясь без следа, ее улыбка, — Сейчас что-то буркнет и уйдет в свою комнату».

Он был так в этом уверен, что едва не вздрогнул, когда она сказала:

— Месиац. Это все из-за него.

— Месиац? Кто это? — имя было незнакомым. А может, это его память лишь похоронила в своей недоступной ему глубине еще кусочек того, что относилось к его жизни.

— Мой одноклассник.

— Он тебя обижает? — спросил Маан, — Ты только скажи мне. Знаешь, я…

— Нет, не обижает. Он хороший. Мы часто сидим вместе. То есть, сидели.

— А, ну тогда все в порядке. Но сразу ему скажи, если он попросит твоей руки, сперва ему придется выстоять девять раундов против одного сердитого отца, — Маан шутливо изобразил левой рукой несколько хуков.

Но в этот раз Бесс даже не улыбнулась его шутке. И Маан забеспокоился по-настоящему. Это не было на нее похоже.

— Его отправили в карантин месяц назад, па. Говорят, у него нашли вирусный гепатит. Только в классе говорят, что на самом деле у него Гниль.

Маан вспомнил разговор с Кло. Что-то про мальчика из класса Бесс, у которого нашли Гниль. Как его звали? Кажется, Кло не называла имени. Или же он его забыл, как и многое другое.

В желудке неприятно потяжелело, словно грибная запеканка и бифштекс из эрзац-мяса оказались отлиты из металла.

«Зря спросил ее», — подумал Маан, отчаянно жалея, что начал этот разговор. Вслух же сказал, стараясь сохранить видимость полного спокойствия:

— Вот уж ерунда, Бесс. Тысячи людей болеют на Луне, и вовсе не обязательно Гнилью. Ты же знаешь, наш иммунитет ослаблен, а многие возбудители болезней чувствуют себя здесь даже более уютно, чем дома, на старушке Земле. Отсутствие ультра-фиолета и…

— Я знаю, — она не собиралась слушать то, о чем он говорил, — Нам это рассказывали. Но в классе думают, что Месиац стал Гнильцом, и его отправили в Контроль, а про карантин нам рассказывают чтобы никто не испугался. Прошел уже целый месяц, а его до сих пор нет. Учительница сказала, что Месиац мог много пропустить из-за болезни и его переведут в другой класс.

Так оно обычно и происходит, думал Маан. У ребят из информационного департамента есть много стандартных заготовок на такой случай. Они подшиваются в папки — обычные серые папки для деловой корреспонденции — и рассылаются по всем организациям. Когда-то много лет назад Мунн в своей статье, давно ставшей каноном как внутри Контроля, так и за его незыблемыми пределами, разошедшейся на сотни цитат, писал, что Гниль — тяжелейшая болезнь из всех, с которыми встретился человек, и для того чтобы победить ее и загнать обратно в ту дыру, из которой она вылезла, мало разбить ее лишь на медицинском поле, надо сломить ее силу и в социальной среде, где она сеет страх, панику и парализующий ужас. Людям недопустимо бояться Гнили, а для этого надо предпринимать все силы для информационного контроля над ней. Задавить ее информацией, сломить пути, по которым она просачивается, порождая ужасные слухи и недостоверные новости. Маан не помнил всю статью дословно, хотя не раз читал ее, однако хорошо был знаком с наиболее известными наработками информационного департамента.

Ученик не пришел на занятия? Наверно, чем-то заболел. Разумеется, не Гниль, скорее — двусторонняя пневмония или вирусный менингит. Детская память милосердна, она не стремится долго сохранять неприятные детали, через месяц или два этого ученика скорее всего даже не вспомнят. А для тех, кто все-таки вспомнит, всегда найдется хорошее, не вызывающее подозрений, объяснение. Быть может, его родителей перевели на службу в другой жилой блок, и ему пришлось сменить школу. Или он истощен после болезни и вряд ли успеет вернуться в класс в этом учебном году. Обычное дело.

Есть стандартные наработки и для организаций. Информационный департамент постоянно редактирует их, создает новые, выводит из употребления отжившие свое. Ты вышел на работу, а стол сослуживца, который работал рядом с тобой двадцать лет, пустует? Ничего страшного — он просто переведен в другой отдел, в новом жилом блоке. Или был арестован жандармами за убийство жены и ждет приговора суда. А может, просто скончался, одна из тех нелепых быстротечных смертей, которые поджидают тебя на улице или в очереди.

Гниль существует, и она безмерно опасна, но она далеко, с ней борются инспекторы Контроля где-то на дальних рубежах, тесня ее чумные легионы по всему фронту.

Полного списка Маан не знал, и не стремился узнать. Это было то знание, которое не сказывалось в лучшую сторону на аппетите и сне. Лишь иногда, когда Кло рассказывала о том, что кто-то из ее сослуживиц ушел в декретный отпуск или погиб на какой-нибудь мелкой аварии в машинном цеху, задумывался, а было ли это действительно тем самым или… Такие мысли он старался до конца не додумывать.

И тут — Бесс.

— Так иногда бывает, малыш. Только представь, сколько бедному Месиацу придется выучить, прежде чем он сможет вас нагнать!

— Я тоже думаю, что у него Гниль, — упрямо сказала Бесс, — Что он превращался в страшное чудовище с щупальцами или паучьими лапами.

— Бог мой, да почему ты так решила? — не выдержал Маан.

— Потому что это я написала на него заявку.

Маан даже удивился тому, что ничего не почувствовал в этот момент. Лишь с опозданием он понял, что уже секунд десять сидит в молчании, глупо глядя на Бесс. Как будто он выпал из реальной жизни в пространство, где пустота настолько полная, что нет даже вакуума. И внутри него, там где еще недавно ощущались наполненные болью и горячей кровью внутренности, теперь тоже ощущалась пустота, как будто там появилось свободное место.

— Ты… что?

— Я написала заявку, — повторила Бесс, глядя в сторону, — Это было совсем просто. Я взяла бланк, возле нашей школы есть автомат с бланками, и все написала. Там много места, даже осталось лишнее. Я думала, там сложно, а оказалось, что все просто, надо написать только имя, адрес и симптомы. У меня даже осталось свободное место. А потом я опустила бланк в специальный ящик. Это было в среду. А в пятницу Месиац исчез и учительница сказала, что у него нашли вирусный гепатит.

Маан видел это так ясно, словно сам при этом присутствовал. Вот Бесс останавливается возле автомата и нажимает кнопку, гудящая машина с готовностью выплевывает в ее руку среднего размера картонный прямоугольник с ровными типографскими линиями. В Контроле такие зовут «похоронками» или «письмами счастья», но иногда их почему-то называют просто «марками». Стандартный бланк. Ничего сложного. Вот Бесс заполняет его, устроившись за своим письменным столом, подаренным ей, когда она перешла в третий класс. Она аккуратно заполняет линии своим красивым ровным почерком. Учительница говорит, что у нее лучший почерк в классе и часто хвалит. Писать приходится много, Бесс закладывает за ухо непослушный локон, закусывает губу и сосредоточенно глядит на листок, покрывая его похожими на танцующие водоросли значками. Потом она бежит к автомату-приемнику и с замирающим сердцем засовывает карточку, на которой только-только успели просохнуть чернила, в щель. И автомат отрывисто пищит, принимая пищу и благодаря за нее.

— Но зачем? — Маану показалось, что мысли в его голове вот-вот начнут скрежетать, как стершиеся шестерни в старом аппарате. Только поймав удивленный взгляд Бесс, он сообразил, что его долг как отца и инспектора Контроля повелевал ему сказать совсем другое, — То есть ты молодец, Бесс. Я горжусь тобой. Вполне может быть, что ты спасла город от чудовища, которое могло унести много человеческих жизней. Я просто хочу узнать, почему?

— Мы сидели рядом на некоторых уроках. Месиац хромал на одну ногу, в детстве у него был перелом, когда он упал с качели. А потом он почему-то перестал хромать, и я это заметила. А еще у него появился какой-то запах изо рта. Это ведь странно?

— Да, — выдавил из себя Маан, — Это и в самом деле подозрительно. Ты очень наблюдательна, Бесс.

Но похвала не обрадовала ее.

— Его нет уже месяц. Мне скучно без него, па. Неужели от Гнили лечат так долго?

Она смотрела на него и ждала ответа. Маан видел ее лицо, лицо быстро взрослеющего ребенка с двумя смешными родинками возле правого глаза, и пытался найти подходящие слова. Слов было много, но они внезапно стали непослушными, как грубо обработанные детали, которые не сложить вместе.

— Да, — сказал он наконец, — Это же Гниль. От нее не вылечишь за два дня.

— Но его вылечат? И он вернется к нам в класс? Ты можешь узнать это?

— Конечно, вылечат. У нас в Контроле лучшие на планете врачи, — в ее глазах он увидел облегчение, простую детскую радость, — Наверняка не пройдет и недели, как он будет снова здоров.

— Правда?

— Ну конечно. Когда я выйду на службу, я сам узнаю про твоего Месиаца, — пообещал он, — Сейчас, сама понимаешь…

— Спасибо, па! — она чмокнула его в щеку и, довольная, взяла учебники и ушла в свою комнату, готовить домашнее задание.

Маан еще несколько минут сидел неподвижно, продолжая ощущать отпечаток этого поцелуя, на какое-то мгновение показавшийся ему ледяным.

ГЛАВА 9

— Кажется, ты идешь на поправку?

— Что ты сказала?

— Я говорю, тебе уже стало лучше, разве нет?

Маан озадаченно взглянул на Кло, раскладывавшую по тарелкам завтрак. Она выглядела свежей после утреннего душа, и даже бледно-фиолетовые мазки гигиенической пасты на веках ее не портили. Как выглядит он сам Маан давно не задумывался, прошло слишком много времени с тех пор, как он в последний раз смотрел в зеркало. Когда из блестящего прямоугольника в ванной на тебя смотрит подобие мумифицированного трупа с бледной обвисшей кожей, мутными глазами и марлевой повязкой на голове, быстро привыкаешь не смотреть в его сторону.

— По мне заметно?

Она пожала плечами.

— Тебе виднее, дорогой. Я вижу, у тебя появился аппетит, да и двигаешься ты более активно.

Он взглянул на свою тарелку — там была рубленная спаржа в кислом соусе и тефтели из порфиры — так, словно впервые ее увидел. Учитывая, что он расправился с половиной своей порции прежде, чем Кло успела сесть за стол, ее замечание на счет аппетита было вполне верным.

— Да, — сказал он осторожно, — Кажется, я и в самом деле заметил какое-то улучшение.

Кло засмеялась.

— Ты ешь не меньше, чем до… — она запнулась, — не меньше, чем раньше. А может, даже и больше. И если твой аппетит связан с самочувствием, я за тебя уже не боюсь.

— Видимо, мой организм решил, что раз в кои-то веки выдалась возможность от души поесть, надо этим пользоваться.

Ему было приятно, что Кло улыбается, в последнее время у нее было не много поводов для этого.

— Ты уверен, что тебе можно есть так много? — уточнила она, садясь за стол, — Я думала, для таких случаев есть какая-нибудь диета. Ты ведь малоподвижен сейчас, а лишний вес может быть опасен. Я так думаю…

— Я не заметил, что поправился, — сказал он, и это было правдой, он ощущал свое тело все еще предельно неуклюжим и неловким, но прежнего ощущения неуправляемой мертвой тяжести уже не возникало, — Кажется, я даже скинул пару кило.

— И выглядишь ты… более свежим. Боли сильные?

Про боли, которые он испытывает, Кло должна была знать не хуже него самого. Она не могла не чувствовать, как он ворочается всю ночь напролет, как с трудом поднимается по утрам, как медленно одевается, с трудом контролируя свое бывшее когда-то таким послушным тело, ставшее теперь обузой.

Боль не оставила его, но сделалась более глухой, отстраненной, точно между ними возникло какое-то препятствие, слишком прочное для ее отравленных острых зубов. Она не собиралась так просто оставлять своего старого знакомого, но и былой силы уже не имела. Она приходила к нему мучительными мигренями по утрам, сдавливая голову стальными обручами, но он научился с этим справляться, а может это тоже стало одной из его привычек. Изувеченная рука тоже напоминала о себе при каждом неудачном движении, но раздробленные кости уже не так досаждали, как прежде.

Маан, никогда не считавший себя суеверным, старался об этом даже не думать. Само слово «улучшение» казалось ему опасным, запретным. Об улучшении нельзя было думать, и он изгонял эту трепетную мысль всякий раз, когда она возникала. Не улучшение, просто ремиссия, временный подъем. Точно боль была живым существом, коварно затаившимся в своей норе чтобы напасть на него в момент облегчения, и разрушить все возводимые разумом иллюзии.

Но даже несмотря на это, он не мог не признать, что чувствует себя лучше, и этого не могла не заметить Кло, которой он также не торопился давать надежду.

Может, прогноз врача из госпиталя при всей своей безжалостности скрывал ошибку. Сомнительно, что люди, много лет работающие на Мунна, способны ошибаться, но вдруг этот тот единственный случай, который происходит раз в сто лет? Может, резервы его потрепанного временем тела были оценены не так уж корректно? Что, если у него еще остались силы чтобы сопротивляться полученным ранам, пусть и не так успешно, как двадцать лет назад?

Бесс уже поела и ушла в школу, они с Кло были на кухне вдвоем. Он мог ответить на вопрос Кло откровенно. Но эту откровенность он пока не мог разрешить даже самому себе.

— Пока ничего особенного, — сказал он, не отрываясь от завтрака, — Боли все еще частые.

Кло смотрела на него, не притронувшись к еде, и взгляд у нее был внимательный и заботливый.

— Тебе надо настроиться на выздоровление, — сказала она серьезно, — Если ставишь перед собой цель выздороветь, организм начинает излечивать себя сам. Так рассказывали в одной передаче по теле. Там было про одного мужчину, который потерял руку в аварии и…

Ему сложно было сосредоточиться на том, что она говорит. Он чувствовал внезапный подъем настроения, вызванный, вероятно, отсутствием знакомой боли и обильным завтраком. Он вновь чувствовал себя человеком и черная лужа депрессии, густая как деготь, схлынула, оставив его, Маана, знакомый мир, наполненный знакомыми и приятными вещами.

«Я выздоровею, — вдруг решил он, глядя на Кло, — Наперекор врачам, хоть всей Луне. Я соберу силы в кулак и встану, как вставал после всех ударов. Рука… Рука пусть. Ее уже не восстановить, но и без нее я не останусь калекой. Я снова буду жить».

Эта мысль запрыгала в душе, как солнечный зайчик, пущенный чьей-то невидимой рукой, от нее потеплело в груди и даже звон уставшего старого сердца словно бы стал быстрее и легче.

— Чему ты улыбаешься? — спросила Кло.

Он увидел ее, точно впервые. Годы, прожитые вместе, затронули не только его, они отложились легкой сеточкой морщин под ее глазами, губы стали не такими яркими, как он их помнил, а волосы цвета ноябрьской листвы приобрели легкий серый оттенок и распрямились, уже не свиваясь теми тугими локонами, которые он когда-то любил целовать. Но это была Кло — его Кло, и каждая клеточка ее тела была ему знакома, скрывала в себе ту особенную искру, которая заставляла его трепетать даже когда он просто касался ее руки своей.

И что-то еще шевельнулось в его душе, что-то новое и неожиданное. Или, напротив, давно знакомое.

Не понимая, что делает, инстинктивно, он поддался вперед и прижал Кло к своей груди здоровой рукой. Ему показалось, что он ощущает запах ее старых духов — тот самый запах, который когда-то сводил его с ума. И волна нежности вдруг укрыла его с головой, затопив все остальные мысли и чувства.

Кло. Его Кло.

— Ого! — воскликнула она, сжатая в его объятьях, — А ты…

А потом он нашел ее рот и ей пришлось замолчать. И на какое-то время, отмеренное не равнодушными секундами часов, а частыми ударами двух бьющихся в такт сердец, ей не нужны были никакие слова.

Когда он оторвался от нее, лицо Кло порозовело, а дыхание стало прерывистым.

— Джат! Что это с тобой?

— Ты думаешь, со мной что-то не так?

— Так внезапно… Не очень-то похоже на больного.

— Кто знает, может именно ты мое лекарство?

Пальцы его левой руки почувствовали что-то твердое, пластиковое. Это были пуговицы на кофточке Кло, послушно расстегивающиеся одна за другой. Кажется, пальцы делали это самостоятельно, по крайней мере он не помнил чтоб приказывал им что-то подобное. Почувствовав его прикосновение, Кло попыталась вывернуться, больше удивленная, чем напуганная.

— Джат! Постой! Мы ведь не знаем… Погоди… Мы не знаем, можно ли тебе… То есть…

Он почувствовал уверенность и спокойствие. И ощутил себя тем самым Мааном, который никогда не колебался. Который всегда знал нужное направление.

— Можно, — сказал он одними губами, срывая с нее грубую тяжелую ткань, — Честное слово, мне уже все можно…

С этого дня его выздоровление, которое он уже не боялся называть выздоровлением, выработало постоянный темп. Каждый день, просыпаясь, Маан не знал, что приготовило ему его тело, но знал, что все перемены, происходящие в нем, к лучшему. Пользуясь советом Кло, он внушал самому себе, что идет на поправку и, зависело ли это от подсознания или нет, ему и в самом деле казалось, что он медленно выкарабкивается из той пропасти, куда чуть было не рухнул.

Он чувствовал себя слабым, безмерно уставшим, но эта слабость не рождала той смертельной апатии, что прежде, наоборот, он ощущал свое тело разряженной почти до предела батареей, которая постепенно поглощает энергию чтобы выйти на привычный режим работы.

Подтверждением этому стал его отменный аппетит. Сперва Кло радовалась всякий раз, когда ему удавалось без гримасы боли выпить стакан протеинового коктейля или съесть крекер с соевой пастой. Но вскоре, глядя как он расправляется со своей порцией за завтраком, даже забеспокоилась. Ей казалось, что для тяжелобольных, к категории которых она явно относила Маана, обильное питание может быть вредным и даже собиралась проконсультироваться у знакомого диетолога. Но Маан со смехом заявил, что его аппетит уж точно не является опасным симптомом, совсем напротив, тело просто пытается усвоить все элементы, необходимые ему для капитального ремонта. Его поддержала Бесс, и Кло пришлось признать справедливость этой версии. Она даже иногда откладывала ему часть своей порции, которую Маан проглатывал также легко. Он стал питаться четырежды в день, пользуясь тем, что Контроль продолжал снабжать его счет социальными очками, которые он прежде вовсе не тратил. Более того, за время его беспомощности их накопилось достаточно много чтобы он мог не ограничивать себя в еде. Поэтому, расправившись с завтраком, он мог заказать себе через войс-терминал что-то еще, например сладкий кекс из фасоли или пудинг с черничным джемом.

Одно время он даже поддался панике, ему стало казаться, что голод пришел на смену боли и теперь он обречен набивать себя едой на протяжении целого дня. Но смехотворность этой версии не дала ему серьезно в ней увериться. «Просто я потребляю все то, чего долгое время был лишен, в госпитале и позже, — решил он, — Это растянувшийся пир после долгой поры воздержания, и уж точно не патология». Действительно, хороший аппетит всегда казался ему символом того, что больной идет на поправку. Тем не менее, Кло, замечавшая, с какой скоростью пропадают концентраты в кухонной крио-камере, смотрела на него все более озадаченно.

— По-моему, ты столько не ел даже когда был абсолютно здоров, — сказала она как-то, — Может, это и добрый знак, только меня он все-таки смущает. Ты не думал показаться доктору Чандрама?

Этого Маан делать не собирался, по крайней мере в ближайшее время. Он предпочитал не выходить за пределы дома, сырость города сейчас была ему особенно неприятна и одна мысль о том, что надо надеть тяжелый плащ и выйти наружу, доставляла скверные ощущения.

Стыдясь этого, он ел втайне от Кло, и не мог не оправдывать собственных действий — даже после обильного сытного ужина его желудок жалобно ворочался, когда приходило время ложиться спать, приходилось пробираться на кухню и съедать еще что-то из того, что попадется под руку. Однажды он съел шесть дрожжевых лепешек за один раз, хотя прежде с трудом мог осилить и две штуки. Пришлось сказать Кло, что они испортились и он выбросил их в утилизатор. Но, судя по ее взгляду, она не вполне поверила ему.

Он ел с одержимостью умирающего от голода, но любая еда словно проваливалась в черную дыру, оказавшись у него в желудке. «Кажется, она распадается на атомы еще прежде, чем успевает оказаться в пищеводе, — пошутил он однажды, когда Кло с задумчивым видом провожала взглядом вторую порцию ужина, с которой он справился за несколько минут, — Или я нарушаю закон сохранения веществ во Вселенной».

Тем не менее Кло не могла не признать, что это идет ему во благо, все перемены в его состоянии она замечала и, кажется, иногда даже раньше него самого. Однажды, меняя, как обычно, повязку на его голове, она обнаружила, что глубокий неровно заросший рубец у него на виске стал гораздо лучше выглядеть — точно сгладился и побледнел. С того дня Маан перестал носить повязку и сразу почувствовал себя лучше, марлевый кокон на голове досаждал ему с самого первого дня. Взглянув на себя в зеркало после того, как Кло сняла последний виток бинта, он недоверчиво поднял руку и коснулся лица, потом волос. В последний раз, когда он случайно заглядывал в зеркало, увиденное там нравилось ему куда как меньше. Лицо порозовело, оно уже не казалось безжизненной фарфоровой маской, глаза, еще недавно бывшие узкими щелками, смотрели уверенно и прямо, хотя и в их глубине и таилось что-то, напоминающие о перенесенном, какая-то застывшая, замороженная в янтаре, горечь. Собственный взгляд показался Маану неприятным, едким, но в остальном он был даже удивлен столь быстрой переменой. Не доверяя зеркалу, он провел рукой по волосам, там, где наметившаяся много лет назад залысина постепенно отвоевывала себе место, и с трудом нашел ее. Волосы его, отросшие за несколько недель под повязкой, стали гуще, сильнее, и даже привычная седина казалась уже не столь заметной, как прежде.

— По тебе даже не скажешь, что недавно лежал в госпитале, — сказала Кло неуверенно, комкая в руке бесполезные бинты, — Как по мне, ты даже посвежел, точно сбросил лет пять.

— Надеюсь, мне удастся запатентовать эту методику, — сказал он, рассматривая в отражении шрам на правом виске, извилистый и неровный, — Хотя сомневаюсь, что она будет популярна.

— Ты не думаешь, что стоит съездить в госпиталь? — спросила она не очень настойчиво.

Взгляд у нее тоже был неуверенный, смущенный. Это удивило его.

— Господи, неужели ты переживаешь только оттого, что я уже не похож на живого мертвеца, как прежде?

— Я вовсе не переживаю. Но мне кажется… Нет, не обращай внимания, Джат. Кажется, я просто боюсь поверить, что тебе и в самом деле лучше. Это так…

Он понял ее и мягко обнял за плечи.

— Если честно, мне пока и самому трудно привыкнуть. Я-то был уверен, что остаток жизни проведу в качестве неподвижного овоща в каталке. Но, видимо, мое тело не из той породы, что позволяет уложить себя так просто, — он шутя напряг левый бицепс и мышцы руки с готовностью отозвались, приятно загудев, — Черт возьми, я бы дорого дал за то чтобы сейчас увидеть рожи тех самозваных врачей из госпиталя, что прочили мне больничную койку!

Больше всего хлопот ему приносила правая рука, висевшая на груди мертвым грузом. Как он ни пытался, к этому он привыкнуть не мог. Из-под бинта виднелись только кончики пальцев, неестественно серого цвета, истончившиеся, как проглядывающие из-под снега хрупкие ветки дерева. Маан прикасался к ним, и ничего не ощущал. Просто мягкая плоть, не более одушевленная, чем холодная котлета из крио-камеры. Привыкнуть к тому, что отныне она не является частью его организма, лишь обособленным, лишенным контроля бесполезным придатком, казалось ему невозможным. Иногда он пытался заставить ее двигаться — просто смотрел на пальцы и приказывал им шевельнуться. Хотя бы на миллиметр. Просто дрогнуть. Но тщетно, и всякий раз после этих бесплодных попыток он ощущал глухое отчаяние.

В этом не было вины его тела. Не все то, что оказалось сломано, можно починить.

«Для комфортной жизни мне будет достаточно и одной руки, — говорил он сам себе, пытаясь перебить это похожее на детское ощущение несбывшейся надежды, — В конце концов вряд ли мне еще придется держать в руках оружие или что-либо тяжелее зонта».

Он выздоравливал, и это стало очевидной вещью, такой же реальной и ощущаемой, как окружающая его мебель. Маан уже не боялся себе в этом признаться, напротив, с нетерпением ожидал, что принесет ему каждый следующий день.

Но на фоне всего прочего это была лишь мелочь. Маан радовался своим новым ощущениям и чувствовал себя превосходно — по крайней мере, для человека в его состоянии. Глядя на него, радовались Кло и Бесс. Даже воздух, казалось, переменился в доме, если раньше он казался разреженным, отдающим неприятным запахом, навевающим мысли о болезнях, то теперь его словно пропустили через невидимый, но мощный фильтр, полностью избавив от лишних молекул.

— Ты выглядишь, как здоровый, — сказала ему Бесс однажды вечером.

— И чувствую я себя почти также, — отозвался он, чмокнув ее в лоб, — Видишь, даже старый пес подчас способен выкарабкаться из могилы.

— И ты веселый. Это хорошо.

— Привыкай, надеюсь, это надолго. Потерпи еще недельку, малыш, и мы, пожалуй, все вместе наконец выберемся из этого каменного угла. Что думаешь? Съездим в рекреационный парк — ты, я и мама. И съедим по самому большому мороженому с сахарозой из всех, что найдем. Хороший план?

— Да, пап. Через неделю?

— Кто знает, может и раньше. У меня такое ощущение, что через три дня я смогу на голове стоять, как заправский акробат. Веришь?

— Верю, — засмеялась Бесс.

С Кло было сложнее. Она тоже радовалась его стремительному выздоровлению, но к этой радости примешивалось, как ему иногда казалось, что-то еще. Иногда он ловил ее случайный, устремленный на него взгляд, почему-то обеспокоенный, но не придавал этому большого значения. Сколько он ее помнил, Кло всегда доверяла врачам, возможно даже более, чем они того стоили. Иногда он шутил, что она может съесть живую лягушку, если врач уверит ее, что это поможет от изжоги.

Однажды после ужина, когда Маан съел две порции рисовой запеканки, тарелку бобового пюре и уже собирался взяться за десерт, Кло, за все время не проронившая ни слова, вдруг спросила у него:

— Сколько ты весишь, Джат?

Этот вопрос показался ему неожиданным. Она никогда не спрашивала его об этом. Раньше, когда он был на службе, его двенадцать лишних килограмм, дотошно измеренные доктором Чандрама, были достаточным аргументом для того чтобы вопрос веса в их доме казался по меньшей мере нетактичным.

— С каких пор тебя это интересует? — удивился Маан.

— С недавних.

— А что с моим весом?

— Мне кажется, ты немного похудел, — сказала она задумчиво.

Под ее взглядом собственный живот и в самом деле показался ему меньше. Как будто привычная округлость, немного оттопыривавшая складки халата, от неожиданности опала, сбавив в объеме.

— Вряд ли. По крайней мере, я такого не ощущаю.

— А я ощущаю, — сказала Кло.

Маан не мог не признать, что у Кло был повод для подобного мнения. Он покосился на Бесс, к счастью, полностью занятую какой-то постановкой по теле.

— Если бы я похудел, то наверняка бы заметил, разве нет?

— И все-таки, — сказала Кло неожиданно твердо, — Давай проверим.

Она встала и поманила его в ванную комнату, где стояли весы — просто небольшая плоская коробка с маленьким экраном. Когда он последний раз вставал на них? Он был уверен, что недели три назад.

— Это глупо. Я же знаю, что все осталось прежним.

— Давай проверим, — просто сказала она.

Маан, занося ногу, отчего-то поежился. Так, словно этот примитивный механизм, не оборудованный не одной кнопкой, ждал его прикосновения чтобы в специальном окошке рассказать его судьбу.

«Глупо, — сказал он про себя, ставя на прохладную поверхность вторую ногу, — Впрочем, какая разница».

Внутри коробки что-то негромко пискнуло, и на экране показались цифры. Они были достаточно велики чтобы Маан смог их разглядеть, но он сделал вид, что не видит.

— Ну, как там? — спросил он с преувеличенным энтузиазмом у Кло, близоруко щурившейся на весы, — Порядок?

В конце концов Кло могла и не помнить его последнего веса.

— Семь килограмм, — сказала она медленно, переводя взгляд с него на весы, — Ты сбросил семь килограмм, Джат.

Он хотел пошутить на этот счет, но у него это не получилось — взгляд Кло говорил о том, что шутка в любом случае не вызовет смеха.

— Надо же. А я как будто ничего и не почувствовал. Но это же отлично, да? Ты всегда хотела чтобы я выглядел стройнее. Да и Чандрама не уставал пугать меня проблемами с сердцем от излишнего веса.

— Но ты никогда не мог похудеть больше, чем на два. Даже когда был на диете. Ты помнишь это?

— Еще бы мне не помнить, я сжевал травы больше, чем среднестатистическая корова на альпийском лугу за всю свою жизнь. Что ж, теперь ты сама видишь, что диета — не самый лучший способ. Спасибо больничной койке, а? Только не проси меня похудеть еще больше, с меня, пожалуй, уже хватит.

— Я слышала, что люди худеют из-за болезни, — сказала Кло, покачав головой, — Но я не слышала о людях, которые при этом способны есть за троих.

Желудок Маана, точно этого и ждавший, беспокойно заворчал, как жалующееся домашнее животное. Маан положил на него руку, успокаивая, как некогда — нывшую печень.

— И я не слышал. Но знаешь, за последнее время со мной случалось не так много хороших вещей чтоб я переживал из-за этой.

— Просто меня беспокоит твое здоровье.

— Точнее, тебя беспокоит улучшение моего здоровья?

Наверно, он сказал это слишком резко. Кло растерянно заморгала.

— Я не меньше тебя хочу чтоб ты поскорее оправился, Джат.

Раздражение сменилось чувством стыда.

— Прости, дорогая. Да, я знаю, я знаю. Это просто… Будем считать это неожиданным, но приятным сюрпризом.

— Резкое снижение веса не всегда приятный сюрприз. Особенно учитывая, сколько ты ешь в последнее время. Ты не думал, что у тебя могут быть… Я не знаю, какие-нибудь паразиты?

— Вот еще. Когда я лежал в госпитале, меня разве что не разбирали на части. Я абсолютно здоров… — он осекся, — Ну, я имею в виду — для полутрупа.

— И ты все еще не хочешь сходить к врачу?

Маан поморщился.

— К врачу? Кло! Да мне будет стыдно в госпитале показаться. Подумать только, меня выкинули оттуда едва способным ходить инвалидом, пообещав койку до конца жизни. А теперь я заявлюсь к ним, здоровый и на своих двоих, жалуясь на то, что похудел на семь кило? Господи, да надо мной смеяться будут даже на Земле!

Но смутить Кло было непросто.

— Ты можешь сходить к своему приятелю Чандрама, — сказала она решительно, — Если так боишься.

— Визит к нему стоит социальных очков, если ты не забыла.

— Пусть. Но я буду знать, что с тобой все в порядке и твое выздоровление… под контролем.

Наверно, ему стоило согласиться. Он-то знал, если Кло что-то решила, переубедить ее в этом — пустая трата времени. Как тогда, когда она запретила ему курить. Лучше согласиться, нанести короткий и необременительный визит к Чандрама, выпить с ним по пятьдесят миллиграмм отличного «Sean nathair» и заручиться его поддержкой и объяснением.

«Какой вздор! — в то же время сказал в его голове чей-то голос, — Идти на поводу чужих домыслов только ради того чтобы погасить раздутые кем-то из искры страхи. Между прочим, она сама уже год как собирается похудеть на три килограмма, но попробуй ей только об этом напомнить!».

Но Маан уже взял себя в руки.

— Я схожу к Чандрама, — сказал он миролюбиво, — На следующей неделе, хорошо?

Кло сомневалась. С одной стороны, она заставила его принять ее решение и могла считать эту битву выигранной, с другой — его обещание выглядело слишком необязательным.

— В понедельник, — сказала она, — И не позже.

— Так точно! — Маан козырнул левой рукой, — Будет исполнено!

Возвращаясь в гостиную, где Бесс все так же смотрела теле, Маан подумал о том, что когда у тебя действительно хорошее настроение, испортить его не так-то и легко.

Но случилось так, что доктора Чандрама ему пришлось увидеть раньше понедельника.

Это случилось неожиданно, в субботу, когда Кло, затеяв большую уборку, снимала со шкафа разноцветные керамические вазочки чтобы почистить их от пыли. Маан стоял рядом, разбирая здоровой рукой книги и водворяя их на места. Книг было не очень много, но Маану нравился звук, с которым перелистывались тонкие пластиковые страницы, и он не спешил.

А потом он услышал возглас Кло и скорее почувствовал, чем увидел скользящую вниз крошечную тень. Все произошло быстрее, чем он успел сообразить. Тело среагировало само, рефлекторно, не задумываясь, и Маан не сразу понял, что случилось.

Сперва он ожидал резкого треска, с которым керамическая вазочка разобьется о плитки пола, треска — и горестного восклицания Кло. Она любила все эти глупые милые безделушки, которые из года в год множились, заполоняя все полки, этажерки и ящики дома. Но треска он не услышал и озадаченно бросил взгляд вниз, пытаясь понять, где закончился полет уроненной вазочки. На полу не было осколков, но и зацепиться в полете было попросту не за что — все полки были забиты книгами так, что свободного места попросту не оставалось.

С опозданием в несколько секунд Маан понял, что сжимает в руке что-то твердое и округлое. Но в его руке была лишь книга, которую он незадолго перед этим снял со своего места. И лишь услышав громкий вздох Кло, он догадался перевести взгляд. Вазочка и в самом деле была в его руке — в его правой руке. Хотя рука практически вся была скрыта тяжелым гипсовым коконом, оставляя свободными лишь немощные бледные пальцы, которые он не мог заставить пошевелиться, теперь эти пальцы сжимали, сцепившись, будто когти, маленький керамический цилиндр.

Маан недоверчиво коснулся их левой рукой — без сомнения, это не было случайностью. Хватка была хоть и слабой, но явно ощутимой. И пусть сама правая рука все еще была бесчувственна, как кусок вареного мяса, ему показалось, что пальцы отзываются, между ними и мозгом протянулась тончайшая теплая нить, реагирующая на его мысленные приказы.

Он приказал пальцам разжаться и они, помедлив, выпустили вазочку. Она упала на пол с тихим хрустом, разломившись на три или четыре ярких черепка. Но на нее уже никто не смотрел.

— Джат…

Он смущенно улыбнулся, как будто его организм произвольно выкинул какой-то неприличный номер.

— Самому не верится. Посмотри, они шевелятся!

Пальцы и в самом деле шевелились, медленно, подрагивая, но в том, что это было отчетливое движение сомневаться не приходилось. Кло глядела на них так, словно прежде ничего подобного не видела.

— Но как так может быть? — спросила она.

— Еще шаг на пути к выздоровлению. Не думал, что он произойдет так скоро.

— Твоя рука!

— Что?

— Но ведь… — Кло прикрыла ладонью рот, точно испугавшись слов, которые хотели вылететь из него, — Я… Мне сказали, что ты никогда больше не сможешь ее использовать.

«Она знала, — подумал он, глядя в ее изумленно распахнутые глаза, — С самого начала. С первого дня. Я врал о скором выздоровлении, и она улыбалась мне, уже зная, что этого никогда не случится. Что ее муж превратится в неподвижный сверток, обреченный провести всю оставшуюся жизнь в постели. Но она делала вид, что верит мне».

Вместо благодарности к Кло эта мысль почему-то родила в его душе злость. Изнутри обожгло, кровь бросилась в голову.

— Кто это сказал? Мунн? Ты говорила с Мунном? Отвечай!

— Это сказал Геалах, — ответила она, испуганная вспышкой его гнева, — Он говорил с врачом. Повреждения слишком серьезны — так он сказал. Сустав слишком поврежден чтобы… чтобы…

— Так смотри! — он пошевелил пальцами перед ее лицом, — Или мне одному это кажется? Ну что? Видишь? Они сказали, что я останусь одноруким, да? Ну так Джат Маан не одного дерьмового врача заставлял удивляться! Гляди!

Несмотря на злость, он чувствовал себя сбитым с толку. К радости примешивалось удивление и даже какой-то затаенный страх сродни суеверному. Он видел рентгеновские снимки своей руки, когда лежал в госпитале — ломанные призрачно-угольные линии, соединенные под нелепыми углами. Это могло быть похоже на какую-нибудь странную головоломку, но не на человеческие кости. И он видел, как смотрели на них другие врачи — презрительно скривив губы, словно их оскорблял сам факт возможности подобного, неподвластного медицине, случая.

Есть раны, которые не могут зажить.

Но есть люди, которые за всю свою жизнь совершили больше, чем это позволено человеку.

— Я позвоню доктору Чандрама, — твердо сказала Кло, выходя из комнаты, — Попрошу чтоб он принял тебя сегодня, если свободен.

— Хорошо, — ответил Маан, не отрывая взгляда от руки, — Если ты настаиваешь, дорогая.

Доктор Чандрама встретил его радушно, как любимого пациента. Белоснежный халат на нем все также казался идеально чистым, минуту назад вынутым из стерилизатора.

— У тебя осталась прежняя секретарша, — сказал ему Маан вместо приветствия, — Я даже удивлен.

— Ты заявился раньше, чем я рассчитывал. Будь уверен, к твоему следующему визиту я что-то придумаю.

— Я скоро выхожу на пенсию, Чандрама. Так что надеюсь, что следующий визит нанесу тебе лет через десять.

— Учитывая, что ты пришел на своих двоих… После того, что я слышал… — пробормотал Чандрама, — Я ничуть этому не удивлюсь.

— Меня хорошо подштопали в госпитале. Там умеют делать такие вещи.

— Да, мои коллеги из Контроля не зря получают свои социальные очки. Итак… Лучше расскажи мне все сам.

— Это все Кло. Я сбросил пару килограмм и она встревожилась. Ты же знаешь ее. Она предпочтет чтоб все было плохо, но по предписанному, а любое улучшение вне графика пугает ее до полусмерти.

— Улучшение?

— Да, и стабильное. Еще неделю назад я лежал дома как выжатая тряпка. Чтобы пройти десять шагов приходилось мучиться, словно пересекая полосу препятствий. Не скажу, что это была приятная пора. Но сейчас, как видишь, я уже на что-то годен. Старики вроде меня, армейские косточки, не рассыпаются от одного удара.

— Если верить тому, что я слышал, это было больше похоже на удар грузовика… Ну-ка, раздевайся. Сразу становись на весы.

Весы в кабинете Чандрама Маан не любил еще больше домашних. Если с домашними он мог общаться наедине, рассчитывая, что они не поделятся цифрами с кем-либо еще, эти безапелляционно высвечивали приговор на большом мерцающем экране. Обычно Чандрама неодобрительно смотрел на цифры, задумчиво кивал, и заводил знакомый разговор — о возрасте, о специальной диете, о сердечных болезнях… Цифра редко менялась, и у Маана была возможность хорошо изучить его реакцию. В этот раз, увидев цифры, Чандрама не стал делать ничего такого. Он только прищурился, несколько раз постучал подушечкой указательного пальца по лбу и сказал:

— Это неожиданно. На сколько, говоришь, ты похудел?

— Семь кило, — неуверенно сказал Маан, глядя на весы, — Это было в среду.

— Тогда, надеюсь, ты расскажешь старому приятелю свой секрет, ведь он должен принести миллионы… Ты весишь на тринадцать с половиной килограмм меньше своей обычной… формы.

— Я и чувствую себя легче, чем обычно.

Чандрама не обрадовался, как и Кло, он казался против обыкновения сосредоточенным, углубленным в собственные мысли.

— Истощение часто становится следствием тяжелой болезни, — наконец сказал он, — И это понятно. Но такая стремительная потеря веса… Кло говорила, ты не очень-то ограничивал себя в еде?

«Конечно, она не забыла это сказать, — подумал он, — Наверно, боялась, что я не признаюсь в этом сам».

— Верно. Я бы сказал, что ел больше обычного.

— Возможно, какое-то расстройство метаболизма, вызванное пережитой травмой и стрессом… — Чандрама добавил несколько слов на латыни, всегда вызывавшей у Маана неприятное ощущение, — В любом случае, если это и процесс выздоровления, то не очень-то обычный.

— Но ведь я всего лишь скинул лишний вес, разве не так? Ты сам говорил мне, что…

— Да, я сам частенько пенял тебе за лишние килограммы, но одно дело — взвешенное и разумное снижение веса, и другое — столь резкий скачок непонятного генеза. Что еще?

— Рука, — сказал Маан, спускаясь с весов и шевеля пальцами правой руки, — Видишь? Мне обещали, что я не смогу взять ей и чайную ложку. Последний Гнилец, признаться, крепко меня приложил. Раздробленный всмятку сустав и все такое.

— Кажется, твой случай пора патентовать. Как думаешь, Синдром Внезапного Излечения Маана — достаточно благозвучно звучит?..

— Более чем. Ну как, будешь загонять меня в сканер?

— А как же. Можешь уже ложиться. Хочу разобрать тебя по косточкам и как следует просветить. Ты ведь знаешь, пациент, выздоравливающий без предписания врача, нас, профессионалов, всегда очень огорчает…

Маан лег на поверхность сканера и прикрыл глаза. В этот раз ему не пришлось выкладывать оружия — впервые за много лет его не отягощала никакая дополнительная ноша. Повинуясь порыву, он даже складной нож оставил дома, на полочке в прихожей.

Чандрама возился долго, дольше обычного. Время от времени он приказывал Маану лечь на бок или запрокинуть голову. По его тону нельзя было сделать вывод о том, каковы дела — как и все врачи, Чандрама во время работы становился сам схож с медицинским инструментом, равнодушным и стерильным.

«А ведь он такой же, как Кло, — подумал Маан, наблюдая за тем, как Чандрама легкими неслышными движениями вращает какие-то верньеры на панели, — Пытается шутить, а взгляд беспокойный, порой даже испуганный. Улучшение, не учтенное графиком, для него табу».

— Можешь вставать.

Маан открыл глаза. Оказывается, он успел задремать, сам того не заметив. Но Чандрама не стал шутить на этот счет.

— Про что ты хочешь услышать прежде всего?

— Про руку.

— Ну да, разумеется. Твоя рука в порядке, Маан.

— В каком смысле?

— В обычном, — Чандрама взглянул на него поверх очков, — У меня нет ее снимков, когда ты поступил в госпиталь. Сам знаешь, ваша Контора не позволит мне на них взглянуть. Хотя я бы положительно от этого бы сейчас не отказался… В общем, я не могу судить, как обстояло дело после твоей госпитализации, но, судя по твоему сегодняшнему состоянию, ситуация вполне удовлетворительна. Видишь эти штуки? Это твои кости. Снимок и в самом деле странный, но ничего сверхъестественного. Вот это, это и это — следы бывших переломов.

— Бывших? — уточнил Маан, пытаясь разобраться в непонятном снимке.

— Если бы мне предложили описать это, не зная истории болезни, я бы предположил, что рука была сломана в нескольких местах, но достаточно удачно срослась. И переломам как минимум два месяца. Когда тебя выписали из госпиталя?

— Три недели назад.

— Тогда я могу лишь позавидовать. Регенерационный потенциал твоего организма и в самом деле впечатляет.

— Я старый вояка. У меня ранений больше, чем можно получить на войне за десять лет. Значит, моя рука осталась при мне?

— Да, можно сказать и так. Я сниму гипс, не думаю что он тебе еще понадобится. Если верить снимкам, срослось качественно, без видимых нарушений. Конечно, рука будет серьезно ослаблена, но несколько месяцев лечебной гимнастики помогут тебе вернуть форму. Ну и пару недель придется поносить повязку.

— В госпитале мне сказали, что силами врачей Контроля ее нельзя восстановить, — серьезно сказал Маан, поглаживая гипс, — А ты говоришь, что…

— Честно говоря, это и меня сбивает с толку, — признался Чандрама, — У меня нет оснований сомневаться в профессиональной пригодности ваших специалистов. Но в то же время я вижу то, что вижу. Вот снимки. Твоя рука подверглась серьезной травме, но без необратимых последствий. Если бы сустав и в самом деле был раздроблен, уверяю, без врачебной помощи шанса срастись правильно не было бы ни одного. Клянусь голеностопной костью Гиппократа! А значит, одно из двух — либо тот, кто ставил тебе диагноз, был сущим олухом, либо ты самый везучий человек из всех, что я знаю. А теперь давай снимем с тебя эту скорлупу!

Чандрама снял гипс ловко и быстро, открывшаяся под ним рука казалась сероватой и очень худой, но Маан все равно был рад ее видеть. И несмотря на уверения Чандрама, он с облегчением вздохнул, когда убедился, что она не имеет каких-либо отклонений, не выкручена, и производит впечатление вполне обычной человеческой конечности. Контролировать ее он пока не мог — рука висела плетью, лишь кисть и пальцы кое-как отзывались, но и они были слабы, как новорожденные котята. Чандрама помог ему приспособить повязку, поддерживающую руку на уровне груди. И Маан ощутил себя легче еще на пару килограмм.

— Что ты еще нашел, пока копался во мне?

— Ничего из того, что представляло бы ценность для науки, — усмехнулся Чандрама, — Или того, что могло бы испугать Кло. Твой организм функционирует нормально, без отклонений. Я бы даже сказал, что он недурно себя чувствует. Кардиограмма сердца стала чище и нравится мне куда больше, уровень холестерина снизился на четыре с половиной процента. Печень… Положительно, она отлично справляется. Никаких следов нарушения обмена веществ или плохого усвоения пищи… Паразитов я тоже не обнаружил.

— Но выглядишь ты куда спокойнее, чем полчаса назад. Значит?..

— Значит, мои подозрения не оправдались, только и всего. И на твоем месте я бы этому порадовался.

— Но почему я похудел?

— Хочешь мнения науки? Понятия не имею, — Чандрама поправил очки, — Но когда медицина сможет объяснить все, что происходит в человеческом теле, я объявлю себя богом. Я проверил и гормональный фон, никаких отклонений. Для твоего возраста — даже удивительно неплохо. Прости, если спрошу тебя о Кло…

— А? Ты имеешь в виду — в этом смысле?..

— Ну да. Сколько раз у вас это случалось за последнюю неделю?

— Пять раз.

— Ничего себе! Вот так болезнь. Когда изловите того Гнильца, сообщи мне, если он меня треснет и со мной произойдут подобные перемены, я буду более чем доволен… Я бы сказал, что ты удивительно легко отделался. И да, твое здоровье вызывает серьезное уважение. Ты ведь это хотел услышать?

— Скорее, это хотела услышать Кло… А что у меня в голове?

Чандрама хмыкнул.

— Не убавилось и не прибавилось. Вижу следы травмы на правом виске, но кости срослись достаточно хорошо чтобы я мог об этом не волноваться. Повреждения мозга не заметил вовсе. Скорее всего, было лишь незначительное сотрясение. Из тех сотрясений, которые лучше всего излечиваются, если не обращать на них внимания.

— То есть мне не грозит ничего такого?.. Потеря памяти, старческий склероз, еще что-то в том же духе?

— Нет, не думаю. Анализ ликвира, как понимаешь, я не брал, неохота сверлить тебе череп, но оснований беспокоиться и здесь не вижу. Так что можешь обрадовать Кло и Бесс от моего имени — их муж и отец возвращается домой почти здоровым человеком.

У Маана отлегло от сердца. Как бы не успокаивал он себя тем, что в его незапланированном выздоровлении нет ничего пугающего или странного, слова Чандрама произвели на него впечатление.

«И произведут на Кло, — подумал он, одеваясь, — Должны произвести. И она наконец перестанет волноваться из-за ерунды и сможет порадоваться вместе со мной».

— Значит, ребята из госпиталя раздули из мухи слона?

— Ну, судя по тем следам, что остались, эта муха была величиной с ротвейлера… Но да, вообще я думаю, что они зря нагнали на тебя страху, Маан. Ты здоров, настолько, насколько это возможно в твоих обстоятельствах, и даже более того. Я наблюдаю тебя не один год и всегда знал, что ты здоров как бык, но видишь, ты сохранил способность удивлять даже меня. Рекомендациями тебя мучить не буду. Ешь сколько нужно, но все-таки не перебарщивай. В режиме стресса твой организм способен сжигать лишние калории, но он не станет делать этого вечно. Работай над рукой. Спи, пока позволяют. И зайди ко мне недельки через две. Ничего такого, просто любопытно будет взглянуть на… дальнейшую динамику.

— Я загляну.

Он уже почти дошел до двери, когда Чандрама спросил вслед:

— Да, забыл… Как вообще самочувствие? Смотрю, шутишь, выглядишь бодрым, значит, жить будешь. Но в медицинскую карту мне тоже записать что-то надо.

— Самочувствие? — Маан остановился. Он попытался прислушаться к собственным ощущениям, и это удалось ему легко. Тело сообщало ему, что оно в порядке, полно сил и готово служить ему, и даже правая рука, висящая на перевязи, казалось, за прошедшие несколько минут набралась жизненных соков, окрепла. Маан глубоко вздохнул и почувствовал то, чего не ощущал уже долго, несколько лет — тихую и ровную, как гул хорошо работающего двигателя, уверенность. Ему вдруг захотелось улыбнуться — широко, искренне, не так, как он улыбался зеркалу все последние годы. И он действительно улыбнулся, — Запиши — превосходно. Лучше в жизни себя не чувствовал.

Он не ошибся, Кло и в самом деле успокоилась, услышав мнение Чандрама. Увидев Маана без гипса, она даже вскрикнула от удивления, но когда он все рассказал, едва не заплакала от радости, даже глаза покраснели.

«Женщины, — подумал Маан, обнимая ее дрожащее, как в ознобе, тело, — Они всегда боятся не страшного, а непонятного».

Но мысли его сейчас были заняты не столько Кло, сколько другими вещами.

Он достаточно много времени провел в госпиталях Контроля и не понаслышке знал профессионализм врачей, работавших на Мунна, быть может лучших врачей на Луне. Это они собирали из кусочков тех, кто пострадал в операциях, сшивали, сращивали, составляли в единое целое. В личном деле Маана было восемь отметок, каждая из которых свидетельствовала о ранении при исполнении служебных обязанностей. Он знал людей, у которых подобных отметок было за два десятка. И они передвигались на своих двоих, производя впечатление вполне обычных людей, несмотря на все то, что им пришлось пережить. Маан привык верить врачам Контроля и у него никогда не появлялось ни малейшего шанса уличить их в ошибке.

Но в этот раз они почему-то ошиблись.

Он вспомнил, как смотрел на него врач в госпитале, с сожалением и вместе с тем легким презрением, как позволительно смотреть на вышедшую из употребления деталь, никогда больше не способную стать частью единого механизма.

Они оставили ему только боль, старость и беспомощность. Выбросили на обочину с почетной пенсией в кармане, как какого-нибудь ветерана ненужной и забытой войны. Пообещали, что он превратится в парализованного старика.

Зачем?

Маан не мог разобраться в этом. Если его повреждения были вовсе не так сильны, к чему этот обман? В ошибку он не верил. Эти люди не умеют ошибаться — так ошибаться. Чандрама по своему характеру мягок, он не сказал того, чего думал, что Маан прочел в его взгляде.

Его просто обманули. Заставили думать, что жизнь кончена и пошатнувшееся здоровье не позволит ему быть полноценным служащим Контроля. А потом к нему приходил Мунн, обещал не забыть и все устроить. И Геалах. Потерпи, старик, мы же тебя помним. Ты вернешься обратно на службу — конечно, как только научишься вновь ходить. Будешь сидеть за своим столом, важный, чувствующий себя полезным, но на самом деле никому уже больше не нужный, украшение кабинета.

Заговор?

От этой нелепой мысли Маан лишь поморщился. Кому выгодно выставлять его из Контроля за несколько месяцев до выхода в отставку? И что это за паршивый спектакль, в котором он, хочет того или нет, уже принял участие? Какие-то подковерные игры? Карьерная война? Вздор. Он сам никогда не был карьеристом, и пост свой, начальника отдела, ни у кого не отбирал. Да и по меркам Контроля — не такой уж и высокий пост, если начистоту. Главы комитетов, определяющие основную политику и выжимающие соки из всех организаций Луны, это реальная сила и власть. Десятый социальный уровень и выше. Почти ровня министров. На таком уровне, пожалуй, вцепиться кому-то в горло уже не зазорно. Но начальник отдела… Не та должность, ради которой стоило бы затевать игру.

Может, Мунн и не знает, что Маана выпихнули со службы под предлогом пошатнувшегося здоровья, которое уже никогда не восстановится? Но кто тогда? Например, Геалах? — подсказал ему услужливый голос. Он мог подговорить врача чтобы тот хорошенько напугал Маана, заставил его бросить службу раньше времени. Только к чему? Чтобы получить его должность на пару месяцев раньше? Вот уж вздор! Геалах и подавно никогда не рвался к должности начальника отдела, в этом Маан, знавший Геалаха не хуже себя, не сомневался.

Но тогда выходило вообще черт знает что. Маан заскрипел зубами. Вот уж верно, неизвестность подчас может быть куда неприятнее той проблемы, чью природу и объем можно понять и проанализировать.

Но хорошее настроение вернулось к нему почти сразу. Заговор, Мунн — ерунда все это. Он просто стал слишком подозрителен. Если темпы выздоровления не снизятся, уже через несколько дней он сможет вновь выйти на службу, а там уже будет видно, что это было — врачебная ошибка или чей-то замысел. И пусть Мунн только попробует не пустить его!

Маан ухмыльнулся. Он вновь ощущал себя сильным, способным справиться с чем угодно, прочным как скала. Жизнь крепко по нему ударила, но не в первый раз, и он устоял, как и все разы до этого. Просто еще один раунд, в котором его опять не смогли сломить. Он вернется в контору и займет свое место. И уж конечно, он разберется с тем, что произошло. Геалах вновь станет его заместителем. Парень он, конечно, толковый, но куда ему брать отдел в такие годы… Придется ему потерпеть. И еще он найдет того Гнильца, что чуть не снес ему голову. Найдет — и выпустит в него весь магазин, будет стрелять до тех пор, пока затворная рама, выбросив последнюю гильзу, не отойдет в заднее положение, открыв дымящийся стальной зев. Потому что он — Джат Маан, старший инспектор Контроля, и он лучший в своем деле.

Увидев, что он улыбается, Кло улыбнулась в ответ и прижалась к нему, обхватив руками за шею. Уткнувшись лицом в ее густые, сладко пахнущие волосы, он все еще чувствовал вкус улыбки на губах.

«Все только начинается, — подумал Маан, — Только начинается…»

К его облегчению и облегчению Кло резкая потеря веса прекратилась на следующий же день и Маан, слезая с весов, показывавших двузначную цифру, которую ему давно уже не приходилось видеть, подумал о том, что болезнь сделала для него больше, чем все те диеты и упражнения, которыми мучил его Чандрама несколько лет. Кажется, в последний раз он столько весил после армии, когда был крепким, жилистым и подтянутым. Добавочный пищевой паек Санитарного Контроля вкупе с поднявшимся социальным классом быстро завязал на его костях жир, с годами аккумулировав его запасы в животе. Расставшись с ними, Маан ощущал свое тело необыкновенно легким, но это была не болезненная легкость больного или недоедающего, все его мышцы дышали силой и были готовы работать, выполнять свои задачи, они буквально стонали, требуя нагрузки, действия. Не удержавшись, Маан напряг руки перед зеркалом, встав в позу виденного когда-то по теле атлета. Плотные узлы мышц набухли на груди и плечах, и Маан даже ощутил секундное чувство удивления — они так долго были спрятаны под рыхлыми пластами тяжелого жира, что собственное тело показалось ему незнакомым.

— Отлично выглядишь, — сказала Кло, наблюдавшая за ним с порога, — Ты как будто помолодел лет на двадцать.

— Серьезно? — не в характере Кло было говорить комплименты его телу, поэтому он удивился.

Он подумал о том, что не слышал подобного от нее с самой свадьбы, если не раньше. Физическая форма его тела всегда была своеобразным табу, темой не запретной, но подчеркнуто несуществующей. О ней просто не говорили, как стараются не упоминать в разговоре разваливающийся шкаф или текущую сантехнику в гигиеническом блоке.

— Да. Ты выглядишь… — она несколько секунд пыталась подобрать нужное слово, — Очень живым. Полным жизни.

— Я и чувствую себя живым, — сказал он.

И это было правдой. Сейчас он как никогда прежде ощущал себя живым, не просто организмом, занимающим объем в пространстве, ходячим примером разнообразных химических процессов, сочетанием пищеварительной, нервной, мышечной и прочих систем, в нем появилось что-то новое, какая-то новая конструкция, подчинившая все остальное, центральная опора, увеличившая прочность всего тела.

Просто психосоматика. Когда его тело было разбито и сломлено, а дух повержен, ему удалось восстановить контроль над собственным разумом, подчинить его цели, развить в себе очищающую злость, от которой по крови разошлись крохотные искорки исцеляющей энергии. Тело приняло безмолвный приказ «Привести себя в форму» и выполнило его, как беспрекословно выполняло и прочие приказы много лет. Оно срастило размозженные кости, затянуло раны, восстановило контроль над собой. Так гибнущий корабль, получив несколько прямых попаданий главным калибром, задраивает переборки, откачивает воду, восстанавливает подачу энергии — лишь бы просуществовать еще минуту и посвятить эту минуту ответному удару, уйти под воду не мертвым островом дымящегося металла, а сражающимся до последней секунды смертоносным механизмом. Именно в такой ситуации возможно чудо. Машины забывают про поломки и идут полным ходом, развивая крейсерскую скорость, помпы выбрасывают за борт тысячи литров морской воды, экипаж, уже принявший понимание скорой смерти, молниеносно выполняет приказы, и все раскалившиеся стволы корабля посылают с губительной точностью в цель снаряд за снарядом…

Ему показалось, что он заметил во взгляде Кло что-то похожее на ревность. Она видела его обновленное тело, полное силы, и чувствовала бурлящую в его недрах энергию. Наверно, сейчас она казалась сама себе едва ли не старухой.

«Она бы не смогла выкарабкаться после такого удара, — подумал Маан и мимолетней жалостью, — Она женщина, а значит лишена способности держать удар, даже тот удар, который по всем признакам должен был стать смертельным. А я выдержал. И стал сильнее».

— Я все еще не могу к этому привыкнуть. Две недели назад ты едва мог подняться с кровати, а сейчас выглядишь как чемпион Луны по боксу, — она тихо засмеялась, как бы приглашая его разделить с ней ее глупую женскую мнительность, — Забавно, да?

— Я всегда был крепкой косточкой, Кло.

— Конечно, дорогой. До сих пор не могу к этому привыкнуть.

— А ты ожидала, что всю оставшуюся жизнь я проведу в инвалидном кресле?

Ее светло-карие глаза моргнули — и ушли в сторону, не принимая его взгляд. Ожидала — понял Маан.

Она уже приняла его будущее таким, каким обрисовали его врачи из госпиталя, Мунн и Геалах. Комок беспомощной плоти, мучающийся от постоянной, сводящей с ума, боли. Огрызок, бывший когда-то человеком, скорчившийся в кровати. Инвалид. Испорченная деталь. Приняла — и смирилась с этим. Делала вид, что все в порядке. Что ж, со стороны Кло, быть может, это и не было столь большой жертвой.

«Она все знала с самого начала, — подумал он опять, — И уже видела меня таким, смирилась с этим. Улыбалась мне, подбадривала, зная, что я обречен и бесполезен».

Она не выглядела убитой горем в те минуты, когда он сожалел об отданном Мунну пистолете и призывал смерть закончить все одним ударом. Ведь это его жизнь подходила к концу, а не ее. У нее оставалось все то, к чему она привыкла — дом, полученный благодаря его служебному положению и статусу, дочь, обеспеченная образованием, привычная жизнь, не отягощенная ни нуждой, ни тяжелой работой. Наверняка при выходе на пенсию Контроль предоставил бы ему двадцать пятый класс, только вот вряд ли он смог бы пользоваться его благами. А Кло смогла бы.

Он сам испугался своей отвратительной подозрительности, но поделать ничего с собой не мог.

«Она знала, — твердил мозг, — Она поставила на тебе крест. Списала тебя, как списал Контроль. Вывела из основного состава. Поэтому она сейчас так удивлена и напугана. Ее пугает твое выздоровление, что бы ни говорил врач».

— Вот увидишь, я буду самым бодрым и здоровым пенсионером в этом жилом блоке, — сказал он нарочито весело, — Обещаю.

Прогнозы Чандрама сбывались, его правая рука, которой он еще не научился управлять, обрела чувствительность, не прежнюю, но уже достаточную для того чтобы ощущать ее частью тела. Она все еще висела на перевязи, но Маан чувствовал, что восстановительные силы, поднявшие его, работают день и ночь, и вскоре рука опять будет повиноваться ему. Пока лишь он с трудом мог шевелить пальцами и кистью, хватка была слабая, как у младенца, но это его не беспокоило — он знал, что всякая рана требует времени, и чем серьезней она, тем большим количеством терпения предстоит запастись.

Но теперь у него было ради чего жить, и он знал, что выдержит все, что необходимо.

Иногда ему казалось, что после того дня, когда Гнилец едва не уложил его в руинах разрушенного стадиона, он родился заново. Что ж, момент, когда ты разминулся со смертью на один волос, часто называют вторым рождением. Если так, второй Маан, родившийся из прежнего, нравился ему куда больше. Он не знал той апатии и равнодушия, которыми были проникнуты его часы, не занятые службой. Он был энергичен и уверен в себе. Близость смерти и последующее выздоровление упрочнили его дух, освежили кровь, заставили сбросить наросшую за последние года скорлупу быта и привычек. Старый Маан был всего лишь служакой, не мыслящим себя вне Контроля, служба была его призванием, его навязчивой идеей, его хобби и любовью. Вечный охотник, не замечающий, как увядает его некогда сильное тело, как старятся его мысли — он гнался бы за очередным Гнильцом до того момента, пока не рухнул бы замертво. Новый Маан, родившийся из его мук, был умнее, разборчивее, осторожнее. Он научился понимать, что такое жизнь и узнавать ее вкус. И, черт возьми, он собирался прожить под этим небом еще не один год, если, конечно, можно считать небом нависающий над головой внешний купол, усеянный осветительными сферами.

Проводя целый день напролет дома, Маан стал испытывать скуку. Как зверь, запертый в слишком тесную клетку, он ходил из угла в угол, но не мог придумать себе занятия, способного поглотить столько времени, сколько у него было теперь. Он начал заниматься гимнастикой и с удивлением обнаружил, что силы возвращаются к нему даже быстрее, чем он предполагал. Конечно, отжиматься он еще не мог, правая рука не выдерживала даже слабой нагрузки, но многие упражнения были ему уже под силу. И он получал удовольствие от того, как слаженно и мощно работает его тело, обретшее новую жизнь.

Других занятий у него не было — чтение нагоняло на него дремоту, а теле вызывало лишь раздражение. Люди, существующие лишь за стеклянной панелью, с их проблемами и радостями казались ему пришельцами из другого мира, схематичными и никчемными. Несколько раз он выходил в ресторан, но и это быстро ему надоело — чужое общество сейчас было ему неприятно. Маану казалось, что окружающие его люди, сидящие за соседними столиками или стоящие в очереди, глядят ему в спину.

Смотри, это и есть тот Маан, который когда-то был инспектором Контроля и которого выкинули как использованную салфетку, когда какая-то жалкая «тройка» чуть не проломила ему голову?..

Понимая, что это глупая мнительность, Маан тем не менее прекратил такие визиты — есть дома было проще, да и выгоднее для семейного бюджета, который хоть и был полон социальных очков, накопившихся за время его болезни, не мог быть бездонным. Конечно, он всегда мог отправиться в штаб-квартиру Контроля и удивить весь отдел, включая Геалаха, но он не торопился этого делать. Сперва — полностью оправиться. Заставить слушаться руку, затянуть старые раны, а лишь потом появиться в собственном кабинете и удивить всех до обморока. Вы думали, Маан — трясущийся контуженный старикашка с дрожащими руками и взглядом слабоумного? Ну так посмотрите на него теперь! Он представлял, как распахнет дверь отдела и какое впечатление произведет на присутствующих. Его появление должно быть решительным, как штурм. Он насладится их беспомощностью, их удивленно застывшими глазами, их бубнящими извинениями. Вы думали, что спровадили меня на пенсию, доживать свой стариковский век перед теле? Как бы ни так. Маан вернулся — новый, сильный, знающий себе цену Маан. И вы еще удивитесь, когда узнаете его получше!

Маан потягивал джин из стакана, сидя в гостиной, и улыбался своим мыслям. Мысли были приятные, они текли стремительной горной рекой, то тихой, как стрекотание насекомых, то ревущей, как водопад.

Он разберется в том, кто пытался его выставить, он докопается до самой причины, до истоков. Геалах… Маан прикрыл глаза, пытаясь держать себя в полном спокойствии. Что ж, если это и в самом деле происки Геалаха, он не собирается этого прощать. Он не собака, которую можно вышвырнуть на улицу, забыв про долгие годы беспорочной службы. Если Геалах… Нет, он не забудет о том, что связывало их все это время. Он, Маан, ценит дружбу, даже ту, которая оказалась оплачена предательством. Он просто прикажет Геалаху убираться из своего отдела. Ни слова Мунну. Пусть это останется между ними. У Геалаха хороший послужной список и высокий класс, он без труда найдет себе место в другом отделе.

Есть вещи, которые нельзя оставлять безнаказанными. И он больше не тот тряпка Маан, который терпеливо сносил подначки своих подчиненных, пытаясь выглядеть среди них своим парнем. Нет, он покажет им, что способен навести порядок и сделать из отдела слаженное профессиональное подразделение, такое, каким и должно быть по замыслу Мунна.

Маан задумался.

Геалах всегда был душой отдела. Не он, Маан, а Геалах умел сплотить ребят, его шутки, подчас едкие, передавались от одного к другому, он умел найти нужное слово чтоб подбодрить или успокоить. Геалах, этот тощий, сутулый, задиристый, несносный, самоуверенный, бесстрашный инспектор всегда был стабилизирующим центром отдела, которым управлял Маан. Как в армейском взводе, где лейтенант — хоть и близкое, но начальство, а унтер — настоящий рычаг управления взводом, знающий о своих солдатах абсолютно все и способный не просто отдать приказ, а сделать выполнение задачи смыслом их жизни.

Если всю эту авантюру затеял Геалах, нельзя не поручиться за то, что он не привлек кого-то из ребят. Его воздействие на отдел всегда было слишком сильно. Никто не удивился, когда в один прекрасный день Геалах воцарился в отдельном кабинете вместо Маана. Черт, они, наверно, даже обрадовались. Старина Геалах теперь старший инспектор! Давно пора!

Маан сжал стакан с такой силой, что негромко хрустнуло оргстекло. Да, наверняка они обрадовались, когда Геалах стал руководителей отдела. Пусть, формально, лишь исполняющим обязанности, но это ненадолго, ведь старый Маан скоро уходит на пенсию. Даже не через пять месяцев, а раньше. По состоянию здоровья он не смог выполнять свои обязанности и Мунн счел возможным выхлопотать для него пенсию раньше срока.

Нет, когда он вернется, придется заняться отделом по-настоящему. Прекратить игры и вернуть настоящую дисциплину. Инспектор — инструмент для искоренения Гнили, и именно этому должно быть подчинено все остальное. Жаль, сложно будет определить, кого привлек Геалах, кто стал источником скверны. Что ж, тем лучше, у него будет повод перетряхнуть весь отдел.

Месчината. Хладнокровный ублюдок, не человек, а ледяной демон. Такой убьет не задумываясь. Его взгляд нельзя понять, даже если он смотрит тебе в глаза, и взгляд этот тоже нечеловеческий, какой-то змеиный. Нет сомнения в том, что ему нравится убивать — Гнильцов, людей, кого угодно, и именно эта возможность заставила его вступить в Контроль.

Мвези. Рохля, годный лишь для работы секретаря. Боящийся проявить любую инициативу, зажатый своими комплексами и своей тучностью, вечно опасающийся всего вокруг, капризный, всегда недовольный.

Лалин, этот мальчишка, еще не успевший дорасти до сколько бы то ни было серьезного социального класса, а уже ведущий себя как глава отдела. Сколько напускной строгости, послушания, но за всем этим — безалаберное неприкрытое мальчишество, игра в ковбоев. Такому ли можно доверить людские жизни?

Тай-йин. Шут, паяц, фигляр, вечно скалящий зубы, юркий как ящерица и загадочный как какое-нибудь древнее китайское божество его родины. Человек со смеющимися глазами, не позволяющий никому прочесть свои настоящий мысли, всегда покладистый, уступчивый, дружелюбный. Всего лишь маскировка, покров, фальш. Настоящее его лицо Маан никогда не видел за все годы службы.

Хольд. Безмозглый здоровяк, этот большой ребенок, падкий на лесть и тяжело соображающий. Всегда самодоволен, всегда рисуется, точно не инспектор, а атлет на показных состязаниях. Ему нужен блеск славы, всеобщее уважение и почет, но со своим маленьким мозгом он не способен даже толком управляться. Самовлюбленный болван, для которого Контроль — не служение миру, а лишь площадка для демонстрации своих амбиций.

Маан тяжело задышал, стиснув голову, потому что в ней заворочалась мысль, тяжелая и страшная, как припорошенная землей змея.

Он верил им. Прощал мелкие недостатки, терпел промахи, сделал их своей семьей, ведь у старшего инспектора Контроля его отдел — не просто подчиненные, их связывает нечто более крепкое, чем кровные узы и дружба. И ему казалось, что в отделе у него отличные парни, всегда готовые придти на помощь, верные, помнящие. Но когда он оступился — Маан заворчал — когда его заставили оступиться чтобы освободить слишком узкую для двоих тропу! — никто не пришел к нему с помощью. И, вспоминая их сейчас, их лица, голоса, манеру говорить, он переполнялся густой, как змеиный яд, злостью.

Что ж, возможно случай, едва его не убивший, помог ему не только восстановить поврежденное тело. Он заставил его задуматься. Вспомнить тех людей, которых он знал много лет, и взглянуть на них еще раз, через призму нового зрения. Ему казалось, что он окружен друзьями, но это было такой же иллюзией, как и близкая старость. Эти люди, собравшиеся вокруг него, пришли в отдел каждый своей дорогой, спасать чужие жизни, а он всегда был слишком слаб и слишком зависел от чужого мнения чтобы взглянуть им в лицо по-настоящему.

Злость быстро прошла, Маан, сжимая и разжимая кулаки, почувствовал тонкий трепет возбуждения вроде того, что обычно бывает перед схваткой. Он чувствовал себя сейчас сильным, как никогда прежде, и ощущал объем своей силы. Он был затаившимся хищником, не зависящим более от лживой липкой паутины слов и чувств, и он знал, что как только он начнет действовать, он будет действовать до конца.

Нет сомнений, что отдел придется переформировать. Конечно, Мунн будет возражать, Мунн всегда возражает, но что этот старик, запершийся в своем крохотном, как клетка канарейки, кабинете, может знать о тех, кто сутками напролет работает на улицах, выслеживая и истребляя нечисть по его приказу? Хочет он или нет, Маан сумеет настоять на своем. И сделать так чтобы Мунн его послушал. Возможно, если порок внедрился слишком глубоко и доверия не заслуживает ни один из его бывших сослуживцев, придется собирать отдел заново. Хлопотно, сложно, долго — это даже тяжелее, чем переезжать в новый дом — но сейчас у него хватит на это сил. В Контроле сотни молодых талантливых инспекторов, еще не успевших прокоптиться во внутреннем дыму конторы, свежих, азартных, готовых действовать. Глупо расформировывать отдел, существовавший двадцать лет, да и из завтрашнего пенсионера — тот еще руководитель, но Маан знал, что это ему под силам. Он соберет свежую кровь, добавит в нее свой огромный опыт, и будет лепить заново, как мечталось когда-то. И перед тем, как уйти на пенсию с опозданием в пять-шесть лет, он успеет сделать свой отдел одним из самых лучших. Но почему «одним из»? Самым лучшим!

Маан легко, одним невесомым глотком, допил джин.

— Ничего, — прошептал он, даже не ощущая, что говорит вслух, — Дайте мне только вернуться… Подождите еще немного…

Заснул он незаметно и быстро, как и всегда в последнее время.

В первое же воскресенье он выполнил данное Бесс обещание — сводил ее вместе с Кло в рекреационный парк. Бесс, хоть и пыталась с детской наивностью казаться старше своего возраста, была в восторге, ведь они не ходили вместе в парк уже лет пять. Да и какой тут парк, с такой службой, рад бываешь, если поужинать успел… Маан, глядя на ее счастливое лицо, даже позавидовал — когда ему было четырнадцать, никакого рекреационного парка на Луне еще не существовало, а были лишь мертвые квадраты жилых блоков, одинаковые, точно сложные лабораторные колбы, закрытые, каменные.

Здесь была трава — так много травы, что казалось, стоишь по щиколотку в инопланетном, мягко волнующемся, зеленом море, в котором почему-то нельзя утонуть. Маан знал, что трава раскачивается не сама собой, специальные машины, скрытые под землей, имитируют движения ветра, но Бесс об этом говорить не стал. У нее впереди еще много лет, за время которых она поймет — в этом мире все устроено не так, как кажется поначалу. Они втроем шли по узкой тропинке, сходить с которой было запрещено, и любовались деревьями, настоящими деревьями с Земли, растущими в настоящей же почве. Деревья были редкие, невысокие, и из-за неровных крон с выпирающими сухими и колючими ветвями походили на уродливых болезненных детей, но Бесс все равно подолгу простаивала у каждого, читая пояснения на информационном щитке.

— Здесь написано, что орех может вырасти до сорока метров! — восклицала она, пытаясь представить себе, насколько это много и машинально закидывая голову — прикинуть, влез бы такой орех под купол жилого блока, если бы вдруг оказался здесь? — Это правда?

— Наверно, они чуть-чуть преувеличивают, — Маан покачивал головой, — Правда, Кло? Сорок метров — это слишком даже для Земли.

И они спорили про высоту деревьев, про Землю, про тысячи разных вещей, о существовании которых Маан давно забыл. Но, как оказалось, эти вещи вовсе не пропали с того момента, когда он перестал обращать на них свое внимание, лишь терпеливо ждали, когда он вспомнит про них. И он вспоминал.

Память возвращалась к нему и теперь уже не походила на бессмысленную мозаику с перепутавшимися кусочками. Маан вспомнил, как этими же тропинками когда-то ходили они с Кло, молодые, влюбленные друг в друга, и запах свежей травы имел для них свой особый смысл, как и колючие деревья, как бетонная целостность искусственного неба. Маан с грустью подумал, что пока он спасал чьи-то жизни, его собственная просочилась сквозь пальцы, уплыла, но грусть эта была легкой, теплой и приятной, как дуновение искусственного ветерка, сейчас он вовсе не ощущал себя старым, напротив, он казался себе неловким двадцатилетним юнцом с сединой в редеющих волосах.

Потом они долго сидели на скамейках и ели мороженое, соевое мороженое с клубничным сиропом, и вкус у него тоже был особенный, вкус детства, беззаботности, счастья. Маан обнимал Кло за плечи и она тоже смеялась, помолодев вместе с ним. Он смотрел в ее глаза, два светло-карих проема, ведущих в другой мир, и думал только об одном — как хорошо, что он успел схватить за хвост ускользавшую столько лет жизнь. И еще о том, что теперь никогда ее не отпустит.

Он знал — теперь так будет всегда.

Они вернулись поздно и Бесс, набегавшаяся за день, сразу же уснула в своей комнате. Маан подхватил Кло на руки и отнес в спальню. Остаток вечера принадлежал лишь им двоим, он был их маленьким мирком, который они заполнили собой. В нем была только темнота, дыхание двух человек, подчиненное единому ритму, и ничего кроме. Они тонули в этой темноте, наслаждаясь друг другом, и каждая минута была вечностью, а может и мгновеньем — в их мире, ограниченном лишь пространством, не было времени.

Потом Кло заснула. Маан лежал неподвижно, ощущая на груди ее мягкую тяжесть, вдыхая запах ее волос, и чувствовал себя огромной пульсирующей живой клеткой.

Сейчас, в темноте, отступило все, не было видно даже знакомых предметов обстановки, и оттого ничто не мешало ему сосредоточиться на собственных ощущениях. Эти ощущения были так необычны, что Маан застыл, пытаясь полностью слить сознание с собственным телом.

Это было новое состояние, незнакомое ему прежде, состояние почти полной прострации, соединенное с чувством неожиданного, овладевшего им спокойствия и радости. Ровный гул счастья, такой мощный, что зудели веки. С темнотой исчезло все, что когда-либо тревожило его. Ушло беспокойство, ушел страх, ушла растерянность. Он чувствовал себя обновленным и каким-то необычайно свежим, сильным, способным смять целую Галактику и разорвать ее вспышкой Сверхновых. Он был новым Джатом Мааном, родившимся на смену старому, и ощущавшим себя настолько хорошо, что становилось даже немного боязно этого ощущения.

Счастье. Маан иногда произносил это слово, но редко задумывался о его настоящем смысле. Чистая вода, чистый воздух — это счастье. Служба, которая стала частью жизни — тоже счастье. Любящая жена и дочь… Все это было у него уже не один год, заслуженное, заработанное ценой упорного труда, свое. За все эти годы он много раз испытывал удовольствие и радость, но все эти ощущения сейчас казались мимолетными, скомканными, фальшивыми. Что-то новое произошло с ним сейчас, после чего он стал смотреть на жизнь другими глазами. Какой-то новый дар, который преподнесла ему жизнь, обнаружив, что не сломает его одним движением.

Маану захотелось зажмуриться и лежать так бесконечно. В эту минуту он был бесконечно счастлив, и счастье переполняло его, текло в его теле извилистыми золотыми реками, погружавшими плоть в приятную жаркую негу. Эйфория своим призрачным мятным дыханием коснулась его мозга и по ее полупрозрачным волнам понеслись мысли, ровные и гладкие.

Словно все нервы его тела обратились одной огромной платиновой струной, по которой скользнул палец самого Господа Бога.

И лежа на влажных прохладных простынях, Джат Маан, пятидесятидвухлетний старший инспектор двадцать шестого социального класса, признался себе, что впервые за всю свою жизнь счастлив по-настоящему.

И поняв это, он отчего-то почувствовал страх.

Страх тонкой паучьей лапкой коснулся его щек, отчего те покрылись инеем. Абсурдный, но очень настойчивый, он заскребся в груди. Маан, все еще охваченный эйфорией и пытающийся не замечать этого нового ощущения, был вынужден сдаться.

Страх счастья? Как глупо.

«Глупо, — повторил он себе, — Действительно глупо. Какой-то рефлекс. Наверно, я приучил себя к тому, что жизнь инспектора Контроля — это бездна отчаянья и лишений, а теперь, стоило судьбе подкинуть мне золотую монету, я уже начинаю бояться этого. Как будто счастье может быть грузом, который доставили по ошибке и немедленно отберут, как только удостоверятся в имени получателя».

У него не было никаких причин опасаться чего бы то ни было. Он заслужил жизнь, вернул ее себе и теперь наслаждался ею, как законным трофеем. Он, новый Маан, знал, чего хочет от жизни, и брал это. Только и всего.

Но страх, каким бы глупым он ни был, успел поселить внутри неуверенность. Маан слушал ровное дыхание Кло в темноте и пытался вернуть былое расположение духа, умиротворенное созерцание человека, которому не надо ничего и который вдруг понял, что безапелляционно и полностью счастлив. Но это было трудно. Как камешек в обуви, не ранящий, но досаждающий, эта неуверенность свербела в нем, вызывая на поверхности безмятежности жгучие пузыри.

Он не привык к этому. Вот и все. Слишком много ему пришлось пронести сквозь годы, сперва во время голодного детства, потом в армии и в СК чтобы он мог назвать себя счастливчиком. И вот теперь, на пороге пенсии… Незваное неожиданное счастье начало тревожить его, гнести, как что-то чуждое, незаслуженное. Глупее этого и придумать нельзя. Когда, как не сейчас, наслаждаться жизнью, точнее, теми ее годами, которые остались у него?

А может, все это — нарушение психики? С чего ему быть счастливым, особенно сейчас? Одной ногой на пенсии, уже забытый всеми сослуживцами, едва не лишившийся жизни. Может, то, что он сейчас ощущает, пугает именно оттого, что оно нерационально? Нерациональное счастье, не имеющее объективного права на существование — Маан вздохнул — с кем еще о таком можно поговорить? Уж точно не с доктором Чандрама, он лечит тело, но не бесплотные внутренности черепа.

Ему просто надо отдохнуть. Слишком много событий в последнее время. Переменить обстановку. Жаль, что на Луне это практически невозможно. Все жилые блоки похожи друг на друга как братья-близнецы, переедешь из одного в другой и не ощутишь никакой разницы. Но как и всякий лунит, он настолько к этому привык, что не считал серьезным неудобством. Конечно, живи они на Земле, это было бы куда проще устроить. Взять отпуск на службе и махнуть куда-нибудь… Туда, где люди почти не встречаются, в какую-нибудь непролазную глушь. Например, в джунгли Бразилии. Или на Юкон. Но кого он пытается обмануть, разве выжить ему там, где некому принять соцкарту, указать столик и принести кофе…

И опять он ощутил нечто. Мысль, скользнувшую слишком быстро чтоб он успел ее заметить или определить форму. Просто мимолетнее ощущение, как угол мягким детским ноготком. Что-то, имеющее отношение к нему, Маану. Даже не мысль, а крошечную часть, занозу мысли. Она была важной, и то, что он ее упустил, в сочетании с этим беспокойным, тревожащим счастьем, тоже начало тяготить.

«К дьяволу. Завтра пойду к Чандрама. Пусть выпишет таблеток или еще какой-нибудь дряни. Кончится тем, что я разбережу сам себя до такой степени, что стану настоящим параноиком. Завтра, завтра…»

Он начал засыпать, чувствуя щекой соленое дыхание Кло. Рассудок его еще бодрствовал, но постепенно утрачивал контроль над телом, которым овладевало оцепенение глубокой дремы, тяжелое, как толстое шерстяное одеяло. Мысли стали дробиться, налезать друг на друга, готовясь стать крошечными звездами на черном небосводе сна.

Чандрама… Кло… Сорокаметровый орех… Завтра… Юкон…

Наверно, так ощущаешь себя, когда сидя за рулем быстрого спортивного автомобиля вроде «Кайры» Геалаха, несущейся ночью по засыпающему городу, врезаешься в выросшую из темноты преграду. Ослепляющие пятна света перед глазами, несущиеся мимо лица куда-то в сторону, скрежет, пронизывающий удар тока сквозь все тело…

Юкон.

Маан проснулся резко, как в последний раз просыпался в казарме, разбуженный гнусавым ревом дежурной сирены. Пробуждение было настолько неожиданным, что он не сразу понял его причину, лишь ощущение жестоко столкновения еще гудело в костях.

Юкон.

«Я хочу вновь оказаться на Юконе. Вспомнить, что такое настоящая трава и настоящий ветер» — сказал как-то один человек. Старый неуклюжий человек в смешном старомодном костюме из тяжелого твида. Который лежал на полу, уткнувшись лицом в пол. Вероятно, пуля, отшвырнувшая его, заставила тело повернуться вокруг своей оси…

Маан сел в кровати, простыни вдруг показались ему тяжелыми и раскаленными добела. Наверно, он сделал это слишком резко — Кло во сне что-то неразборчиво пробормотала.

«Юкон, — стучало в мозгу ровными семафорными вспышками, — Юкон. Юкон. Юкон. Конечно же, это так просто. Объяснение. Юкон».

Маан поднес руку ко лбу чтобы вытереть внезапно выступивший обжигающий пот, и, несмотря на почти полную темноту, обступившую кровать, увидел, как мелко и гадко дрожат пальцы. На какую-то секунду этот приступ ужаса вдруг показался ему смешным и он затрясся в беззвучном приступе нервного смеха, похожего на судорогу.

Вздор. Чистый вздор.

«Мне просто стало легче. Совсем немного. Как будто старость забыла про меня на один месяц». Так сказал старик, которого звали Бэнт Менесс, перед тем как вытащить пистолет и принять последний в его жизни бой. И умереть с пулей в позвоночнике, лежа на грязном полу скверного ресторана.

Маан встал с постели и, как был, нагишом, вышел в гигиенический блок. Несмотря на то, что Кло спала, он зачем-то запер за собой дверь и проверил замок. Затем он включил все освещение — и стенные панели тотчас залили крохотную комнатушку неживым венерианским голубоватым светом. Эти действия были так глупы и незнакомы ему, что возникла иллюзия, точно его телом управляет кто-то другой. Маан даже удивленно уставился на себя в зеркало, точно пытаясь узнать у человека, чье лицо отразилось в прозрачной поверхности, что же он, черт возьми, вытворяет.

«Ты рехнулся, — сказало ему отражение человека с короткой сероватой щетиной на впалых щеках, — Вот теперь ты точно рехнулся, парень. Иди-ка обратно и залазь под одеяло, пока жена не обнаружила тебя тут. Иначе она упрячет тебя в подходящие для таких парней место, и хрен ты вылезешь оттуда до конца своей жизни».

У этого человека были уверенные черты лица и жесткая линия подбородка, но глаза его не понравились Маану — они блестели, как у пьяного, и казались в отражении маслянисто-черными. Глаза испуганного человека.

Маан положил руку на замок двери, но почему-то не смог открыть его, мышцы отказались повиноваться. Он почувствовал себя глупо — голый, освещенный ровным светом панелей, замерший в одной позе…

— Проклятый идиот, — сказал он вслух.

Как будто старость забыла про меня на один месяц.

Так просто. Странно, что это не пришло ему в голову раньше. Основы, то, что любой инспектор, даже стажер, знает с первого дня. Строки, которые вбиваются в память на уровне рефлексов, неосознанных движений. Сколько раз он сам цитировал их? Тысячу? Пять тысяч?

Просто нервы. Он улыбнулся Маану в отражении и тот ответил оскалом. Спокойнее, дружище. Ты нагнал сам на себя страху, но его не сложно побороть. Особенно когда ты знаешь, что этот страх нереален. На сто процентов. Даже на сто десять. Тебе просто надо придти в себя и загнать твое разбушевавшееся воображение в рамки, пока оно не спалило тебе мозг очередной такой вспышкой паники. Вот и все. Это же просто? Давай. Осмотри себя. Это позволит твоим рукам заняться чем-нибудь, и заодно проветрит голову. Валяй, приятель, учини себе настоящий досмотр! Покажи, как работает профессионал!

Сперва он чувствовал себя очень неудобно — это выглядело так нелепо и жалко, что он старался не смотреть в зеркало. Он действовал почти вслепую, как зомби. Касался своего тела, так напряженно, словно оно было чужим и прикосновение к нему могло причинить боль.

«Или что-то в тысячу раз хуже боли», — подумал он, разглядывая свой живот.

Кожа в искусственном свете казалась синеватой, Маан мял ее до боли, оставляя под пальцами красные пятна, собирал в складки, тянул, точно пытаясь сорвать с костей. Как неопытный врач, он ощупывал свое тело, каждый его сантиметр, стыдясь в этот момент себя, как школьник, совершающий что-то недозволенное в гигиеническом блоке.

Грудь, покрытая коротким плотным волосом. Плечи с их немного обвисшими, но все еще крепкими мышцами. Живот, плоский, в складках, с аккуратным отверстием пупка. Пах, мошонка. Маан старался делать все механически, нарочито равнодушно, как диагностический автомат проверяет исправность механизма. Это позволяло не думать, сосредоточиться на работе.

«Ты закончишь и успокоишься, — сказал он себе, — И пойдешь наконец спать. Впрочем, я разрешу тебе выпить бокал джина, кажется ты заслужил, проклятый параноик».

Он рассмотрел с помощью зеркала спину, шею, ягодицы, тыльные стороны рук и ног. Это было похоже на унизительную процедуру у врача. Ему приходилось осматривать те уголки своего тела, которых он не видел многие годы, и не сожалел об этом.

Просто осмотр. Успокоить мнительность. Ничего опасного. С таким же успехом ребенок может искать под кроватью кровожадного дракона. Процесс поиска упрощается, если тебе доподлинно известно, что ты ничего не найдешь, не так ли?

С каждой минутой сердце билось все ровнее и спокойнее. Он осмотрел почти все и не нашел ни малейших признаков. Одеревеневшие от напряжения губы позволили ему по-настоящему улыбнуться. Вот так и сходят с ума, парень. Эти старые, выжившие из ума бывшие работники Контроля, они же все психи до мозга костей, разве ты не знал? Сегодня тронется умом один, завтра другой… Обычное дело.

На все у него ушло минут десять. И когда он закончил осмотр, оказалось, что спина покрыта крошечными льдинками пота. Маан набрал воды и несколько раз плеснул себе в лицо, с наслаждением смывая с кожи липкую адреналиновую слизь, выступившую через поры. Он чувствовал себя выжатым, точно несколько часов к ряду толкал многотонную вагонетку где-нибудь в технических тоннелях под землей. Правду говорят, страх съедает силы. Особенно такой, невозможный, неконтролируемый.

Маан с облегчением вытерся полотенцем, отпер дверь и вышел из гигиенического блока. После пережитого тело казалось невероятно легким, в голове слегка шумело. Как легкая степень опьянения. Сейчас пропустить стаканчик чтобы вымыть адреналин из тела, и под одеяло…

Вспоминая приступ пережитого ужаса, тягучего, словно ночной кошмар, Маан с неудовольствием подумал, что мог поседеть куда серьезнее. Воистину, никто не может напугать так, как собственное воображение. Он ухмыльнулся, представляя, как расскажет эту историю кому-то из ребят в отделе. То-то будет смеху. Старый опытный Маан, и тут…

На пороге гигиенического блока он заметил, что забыл потушить осветительные панели. Чтобы не возвращаться, он потянулся рукой к выключателю через дверной проем, оглянувшись на свое зеркальное отражение. Теперь зеркало отражало залитую светом комнату и голого мужчину, стоящего к нему спиной. Маан машинально скользнул по нему взглядом. Стройные крепкие ноги, острые выступы лопаток, ровные пласты дельтовидных мышц. Хорошо сложенное тело, принадлежащее отнюдь не пенсионеру.

Ему показалось, что в отражении есть какая-то ошибка, но неявная, смутная. Как будто к поверхности зеркала что-то приклеилось. Пока его рука тянулась к выключателю, он немного подался назад, пытаясь рассмотреть этот дефект под другим углом. Но тот тоже сместился, оставшись где-то во внутренней впадине его правого колена.

Страха не было. Маан хорошо помнил все то, что он сделал после этого. Он вернулся в гигиенический блок, пошарил рукой в ящике туалетного стола, нащупывая зеркальце Кло, которое она использовала по утрам, накладывая макияж. Небольшой овал, холодный и блестящий как хирургический инструмент. Маан сел на борт ванны и. распрямив правую ногу, завел под нее зеркало.

Он был совершенно спокоен и даже медлителен. В маленьком овальном осколке мелькнула покрытая густым рыжеватым волосом кожа, морщинистые складки колена, рисунок из трех знакомых родинок… Маан повел руку еще дальше, наблюдая за отражением.

И почти сразу нашел то, что искал.

То, что не могло существовать. Но он видел его — в сверкающем овале, изображение в котором почему-то начало дрожать.

Большое, с монету размером, идеально круглое пятно, похожее на аккуратную чернильную кляксу.