Гнев Бога

Едва всадники оказались на улице, как толстяк Зосима и Матафей, отчаянно колотя ослов пятками ног, пробились вперёд и заняли место рядом с тетрархом, по другую сторону от которого, тоже на осле, ехал Анна, муж в годах.

Зосима округлым движением поправил сумки, что висели у него по обе стороны головы, приклеенные к вискам. В этих хранилищах лежала «шема». И счастливый тем, что его сейчас будет слушать сын Ирода Великого, фарисей сильно чмокнул толстыми губами и после длинной паузы, необходимой для того, чтобы раззадорить любопытство Антипатра и его свиты, громко сказал:

– Главное в Законе Моисея Закон о кистях. Мой отец, спускаясь по лестнице, зацепился за что-то кистью, оторвал её и не двигался с места в течение суток, пока в дом не зашли его друзья и не пришили кисть на место.

Зосима указал на угол своего таллифа, где висели кисти.

Книжник Матафей так и взвился на осле и, протягивая руки к Антипатру, возопил:

– Государь, это наглая ложь! Не верь этому человеку! Он лжив, как тысяча язычников!

– Я лгу?

– Да, потому что тебе хорошо известно, что главная заповедь Святого Писания, это та, в которой говорится об омовении рук. И нарушение сего закона так же преступно, как и человекоубийство!

И он, торжествующе показал чисто иудейский жест, словно умывал руки, а потом сильно потряс длинным пальцем в воздухе.

– Высокочтимый и мудрейший равви Акба, будучи в заточении и получая воду в количестве только для удовлетворения жажды желудка, предпочитал умереть от неё, чем нарушить закон и кушать, не умывши рук!

И едва сказав это, Матафей, зная, что Зосима немедленно бросится в атаку, выхватил из пояса сочный финик и, держа его перед своими губами, пронзительным воплем начал читать все двадцать шесть молитв, которые всякий истинный иудей должен был произносить перед вкушением пищи.

Все замолчали, соблюдая закон.

Зосима прикрыл глаза. Его толстое тело волновалось от ярости, а в его мыслях звучал чужой голос, не Зосимы! « До каких же пор этот проклятый Богом тонкий хрен будет раздражать меня?»

В полной тишине, в душе посмеиваясь над фарисеем, книжник Матафей дочитал до конца молитвы, брызнул воду из фляжки на руки и закусил финик. И только тогда Зосима, еле сдерживая раздражение, спокойно сказал:

– Ты нарушил субботу, брат мой.

– Я нарушил субботу?

– Да и дважды.

Матафей иронично улыбнулся тонким лицом.

– Ну, брат Зосима, объясни мне моё преступление. И остерегись, если твои слова, по – обыкновению, будут ложью.

– Сегодня утром ты плюнул, чем нарушил основы Мишны и Гемара.

– Когда же я мог это сделать?

– Тогда, когда ты читал молитву перед вкушением плода. Из твоего рта вылетели брызги слюны.

Матафей так и подпрыгнул на своём осле.

– А второе моё преступление?!

– Ты занят работой, потому что несёшь на себе, запрещённую Мишной и Гемаром тяжесть в день субботний.

Матафей бросил на Зосиму бешеный взгляд и, дрыгая, весьма опасно, длинной ногой, громко крикнул:

– Назови мою работу!

– Ты несёшь на левом сапоге два бронзовых гвоздя. А сказано в «Писании», в книге «Исход» 31.15: «Всякий, кто делает дело в день субботний, да будет предан смерти».

Книжник, глубоко страдая, закусил губу и несколько секунд оторопело смотрел прямо перед собой. Зосима был прав! Матафей забыл, что его сапоги подбиты металлическими гвоздями, однако понимая, что всё сказанное Зосимой есть лишь желание уязвить его, Матфея, он, уже не скрывая злости, буркнул в ответ:

– А про твоего отца, Зосима, люди говорят, что он, желая прослыть благочестивым, сам оторвал себе кисть, когда заметил в окно идущих к нему друзей и встал на лестницу, изобразив на лице суточные страдания.

Фарисей охнул и в ярости, блестя от слёз глазами, завопил:

– А про твоего учителя Акбу, знай же, книжник Матафей, люди говорят следующее: когда он вышел из темницы, то руки его были грязными, а живот раздут от воды. И первое, что сделал твой учитель, это помчался в отхожее место и долго изливал из себя срамную жидкость!

Матафей покачнулся в седле, закачался, слыша столь дикую ложь в отношении его равви и, ослеплённый ненавистью, но соблюдая субботу, он со всей силы обрушил удар кулаком на голову осла, который нёс толстяка Зосиму. Осёл всхрапнул и прыгнул в сторону, прямо на сломанное деревце, что нависало над дорогой. Острый конец его скользнул по спине фарисея и с треском оторвал кисть на квадратном синем таллифе.

Зосима натянул повод, остановил осла и, в ужасе глядя назад, на конец деревца, где висела его кисть, пронзительно завопил.

Кавалькада остановилась. Первосвященник Анна, досадуя на Зосиму, подъехал к нему и попросил его двигаться дальше. Но фарисей, обливаясь слезами и в отчаянии заламывая над головой руки, воскликнул:

– Нет и нет, Анна! Разве тебе неизвестно, что всякий благочестивый человек не имеет права сходить с места, потеряв кисть?

Раздражённый Антипатр ударил своего коня плетью и помчался на ту дорогу, что вела к Генисаретскому озеру, и по которой в это время скакал эскадрон Панферы.

Там на берегу благословенного озера находилась Ливиада, главный город тетрарха. Стража и свита в клубах пыли умчалась за своим государем. На улице остались Анна, фарисей и книжник. Анна и Матафей сошли с ослов и, не зная, что делать дальше, прошлись по дороге…туда – сюда. Попробовали было уговорить Зосиму продолжить путь, но тот, гордый своей решимостью, отрицательно затряс головой.

– Нет и нет. Я лучше умру, но не двинусь с места без пришитой кисти.

Матафей указал в огород.

– Смотри, Анна, там человек. Давай возьмём у него иголку и нитку.

Они перелезли через низкую ограду и готовы были ступить на короткую шелковистую траву, как Матфей остановил первосвященника испуганным жестом.

– Нельзя нам ходить по траве в день субботний. Это работа!

Первосвященник согласно кивнул головой, не выказывая ни согласия, ни одобрения на ретивое благочестие Матафея, указал на куски досок, чурочки и щепки, что были разбросаны детьми. И два мужа стали прыгать с доски на доску, с щепки на щепку, двигаясь зигзагом из стороны в сторону по огороду, медленно приближаясь к дому Иосифа. Тот заметил двух человек, которые прыгали с места на место, порой удаляясь от него и вновь возвращаясь. И он, удивлённый этой странной забавой незнакомцев, открыв рот, уставился на них. Анна и Матафей, тяжело дыша, остановились в двадцати локтях от Иосифа, огляделись, но вокруг была только читая трава без единой щепки. Матафей крикнул плотнику:

– Эй, добрый человек, брось нам доску, чтобы мы смогли пройти до тебя!

– Так ведь здесь ничего не мешает. Трава без порока.

Матафей нахмурился: плотник был некрепок в вере. Сурово сказал:

– А день какой? Разве тебе неизвестно, брат, что в день субботний ходить по траве всё равно, что молотить хлеба?

Только теперь Иосиф догадался, что перед ним люди важные и скорей всего фарисеи. Он метнулся по двору и вскоре прибежал назад с длинной доской, бросил её под ноги незнакомцам. Те прошли, представились.

Иосиф возликовал, узнав, что дом посетили первосвященник и знаменитый книжник Матафей. Крикнул жене, чтобы она быстрее накрывала стол на веранде в тени деревьев. Матафей прошёл с плотником в дом за иглой, но когда он увидел её в пальцах Иосифа, то в смущении опустил было руку. Взять иглу в день субботний было нарушением «шабаша». Но, однако, здраво рассудив, что если кисть не будет пришита, то фарисей никогда не сдвинется с места, а ласковое солнце Галилеи в полдень станет жестоким и убьёт Зосиму, который будет сидеть под прямыми лучами солнца весь день. И так, убеждая себя, что он совершает богоугодное дело, спасая от смерти человека, к которому всегда относился с неприязнью, Матафей взял иглу. Хотя в глубине души он боялся, что сей подвиг фарисея Зосимы, мог ещё более поднять его в глазах народа. Молва о его мученическом поступке быстро достигла бы Иерусалима. И глупый народ вышел бы навстречу страдальцу.

Мысленно увидев ликующие толпы людей, книжник скрипнул зубами и быстрым шагом вернулся на дорогу, к Зосиме.

Между тем, многие назаретяне, узнав о том, что фарисей Зосима потерял кисть и дал клятву, что не сдвинется с места, пока она не будет пришита к таллифу, сбежались со всех сторон. Люди пытались облегчить его страдания, начали обмахивать Зосиму ветвями деревьев, прикрывать плащами голову фарисея от палящих лучей солнца, брызгать на него холодной ключевой водой. А многие горожане со слезами на глазах коленопреклонённо умоляли Зосиму не подвергать себя смертельной опасности. Однако Зосима, с мучительным стоном и воплем, ломая свои руки, просил народ не подходить к нему. Говорил, что Богу в этот день было угодно проверить его стойкость духа и что назаретяне, облегчая его страдания, тем самым совершали грех.

И люди отошли, и встали вокруг фарисея, и восхищались его мужеством, и называли его заступником народа и святым человеком. Женщины подносили к нему маленьких детей, чтобы он прикоснулся к ним своей святой рукой. А дети постарше и взрослые люди сами подходили к фарисею и трогали его пальцами, замирая душой от того, что взгляд Бога в эти секунды падал и на них. И с просветлёнными лицами отступали назад.

Осёл под Зосимой, широко расставив ноги и опустив уши, дремал, обильно потел. А Зосима, тяжело вдыхая горячий воздух и с каждой минутой теряя силы, вяло поглядывал вокруг себя и, едва-едва поднимая руку, благословлял народ. Фарисей был уверен, что его тело не выдержит физических мук, и он умрёт, но эта смерть на глазах Бога и во имя Бога радовала его душу. Он ликовал, потому что многие годы хотел умереть такой смертью. И теперь желал скорейшего наступления её, уверенный в том, что ещё сегодня он попадёт в Царствие Божие…И( он счастливо улыбнулся и выпрямился в седле) будет говорить с Богом!

Матафей, увидев улыбку на лице Зосимы, в ярости бросил иголку под ноги и ушёл во двор плотника.

Пока происходили эти события, первосвященник Анна, в ожидании праздничного завтрака, решил прогуляться под кронами деревьев в глубине двора, где были сложены стопками обработанные кедровые брёвна и доски, которые источали пряный запах смолы. Когда первосвященник услышал голос Иешуа и, выйдя из-за дерева, увидел хрупкого мальчика с глазами полными слёз, с лицом грустным, на котором уже лежала печать детских страданий, что остаются на всю жизнь в чертах лица, Анна поразился не тому, что подросток плакал ( мало ли детей плакало от обид родителей?), а тому возвышенному чувству, что коснулось души первосвященника, едва он приблизился к Иешуа. Анна подошёл к мальчику и опустил руку на его худое плечо.

– Бог тебя услышал и своим перстом направил меня в этот двор, чтобы я утешил тебя.

Потрясённый Иешуа, дрожа всем телом, торопливо смахнул с глаз слёзы, чтобы лучше видеть того, кто стоял перед ним, быстро глянул в лицо первосвященника. И в тот же миг обострённая нервным напряжением чувственная душа Иешуа ощутила нечто враждебное, что должно изойти от этого человека на него, Иешуа, в будущем. Мальчик шагнул назад, не спуская глаз с Анны, но весь облик первосвященника являл собой доброту и большое расположение к подростку. Иешуа, как и подобало юности, верящей тому, что видели глаза, быстро забыл странное видение, растерянно пробормотал:

– О, Анна, разве можно утешать в день субботний?

Первосвященник быстро шагнул к Иешуа и, чувствуя прилив нежности и любви к этому необычному подростку, возложил ему на голову руки.

– Закон можно нарушить во имя спасения души человека. Бог милосерден. Он всегда простит.

Зерно упало на благодатную почву! Потрясённый Иешуа замер: слова Анны были кощунственны, но они были сказаны первосвященником, который говорил с Богом и, значит, эти слова истинны и исходили от Бога.

Анна погладил мальчика по голове, глянул на книгу, которую держал Иешуа в руках.

– Ты уже знаком с Писанием?

– Я его знаю наизусть.

Тут появился Матафей, сурово осмотрел смущенного мальчика, спросил:

– А известно ли тебе, чадо, сколько букв в Писании?

Иешуа потупился.

– Нет.

– А известно ли тебе различие, которое существует между Законом Моисея и Талмудом?

– Нет.

– Тогда слушай и внимай:…чтение Мишны, первой части Талмуда, является делом настоящим. А Гемары – второй части – высокопочтенным, главным. Это правильное толкование Писания. Вот поэтому различие между Законом Моисея и Талмудом такое же, как между водой и вином.

Анна привлёк к себе растерянного мальчика, для которого всё, что он услышал за эти минуты, было удивительным и потрясающим всё его сознание.

Матафей же, обернувшись в ту сторону, где находился Иерусалим и, простерев к сему городу и Храму длинную руку, с чувством удовлетворения заговорил

– Если ты знаешь, чадо, Закон Моисея, то ты должен знать и то, что в нём существует двести сорок восемь утвердительных правил по количеству членов в человеческом теле и триста шестьдесят пять отрицательных правил по числу артерий и вен человека. Общая сумма сиих святых чисел будет равна шестистам тринадцати, что есть количество слов в десятисловии…

Мальчик в полном изумлении смотрел на вдохновлённое лицо книжника и на Анну, который, напряжённо хмурясь и прижав кулак к своим губам, надсадно покашливал и умственно кивал головой.

Иосиф позвал всех к столу.

Когда дети и взрослые расселись на лавках, а Мария укрылась в доме, Матафей скороговоркой проговорил молитву, закончив её обычными словами:

– Благодарим тебя, Боже, что ты не создал нас язычниками, женщинами и ам-гаарцами…

Первосвященник разломил хлеба и подал каждому. Все молча и с большим аппетитом стали вкушать простую, но сытную пищу плотника… все, кроме Иешуи. Он благоговейно смотрел на Анну и на Матафея.

После хорошего завтрака Матафей заговорил с Иешуа о Писании. Его слова были похожи на допрос, однако ответы мальчика были точными и ясными. И это смягчало суровую душу книжника. А Иосиф, видя, что подросток говорил с важными людьми так, как можно говорить с равными себе, открыв рот, глядел на него и не узнавал. Мария тоже, выглядывая из дома и прикрывая лицо платком, испуганно смотрела на старшего сына и не понимала, почему важные люди: Анна и Матафей с вниманием слушали её Иешуа и одобрительно кивали головами.

Поздно вечером Иосиф, ложась на деревянное ложе рядом с женой и поглядывая в угол, где спал Иешуа, тихо сказал Марии:

– Женщина, а ты заметила, как он говорил с ними?

– Да, заметила, супруг мой возлюбленный.

– А чего же он так говорил с ними? О чём?

В голосе мужа Мария услышала дрожь и, воспринимая её, как недовольство старшим сыном и, боясь, что Иосиф вновь мог вспомнить страшную обиду, которую нанёс ему Панфера, она торопливо сказала, прижимаясь к супругу:

– Ой, да разве ты не знаешь, что он с придурью?

– Да, оно и видно. А то разве он стал бы говорить так, – Иосиф положил руку на талию Марии и перед тем, как обнять её, громко воскликнул: – Боже, позволь нам сделать это греховное соитие токмо во имя рождения иных детей, а не ради блуда!

Глава одиннадцатая

Антипатр проскакал половину пути по горным дорогам, держа направление в сторону Генисаретского озера, на западном берегу которого стоял его город Ливиада, названный так в честь жены Августа. Перед городом Фавор тетрарх придержал коня и перевёл его стремительный бег на шаг и вдруг услышал далёкий голос, приглушённый расстоянием. Тетрарх быстро обернулся и посмотрел вбок. Там внизу на выжженной солнцем бесплодной земле толпились фаворяне перед огромным камнем, на котором размахивал деревянным крестом молодой иудей и трубным голосом что-то кричал. Антипатр немедленно свернул вниз и по тропке, сопровождаемый свитой, спустился на нижнюю каменную террасу, остановил коня над оратором. Прислушался.

Оратор, мальчишка лет пятнадцати яростно потрясал крестом и рукой, бегал по каменной площадке, призывал народ пойти за ним к Иордану. Там он готов окрестить святой водой всех, кто хотел освободиться от грехов и греховной жизни, остановить своим глаголом воды святой реки, перевести посуху безгрешный народ на другую сторону Иордана. После чего должно было исчезнуть римское владычество.

Народ внимательно слушал, смущался, боясь римлян. И, кажется, готов был последовать за юным пророком, как внезапно на горизонте заклубилась пыль, не видимая пока тем, кто стоял внизу перед оратором. Это мчался эскадрон Панферы.

Антипатр улыбнулся при виде всадников и, чуть повернув голову лицом назад, тихо сказал:

– Это будет любопытное зрелище.

Римляне развёрнутым строем, охватывая людей с трёх сторон, стремительно приближались. Фаворяне наконец заметили эскадрон, толкая друг друга, начали разбегаться.

Звук дробного топота конских копыт нарастал. Юный пророк с яростью на всадников, спрыгнул с камня вниз, неторопливо сел на осла и с гордо поднятой головой поехал прочь.

Римляне, как смерч проскакали через бегущую толпу иудеев, обрушив на них удары мечей и копий.

Панфера остановил коня у огромного камня, с которого только что говорил юный пророк. Снял с седла сумку и сел в тень. Глянул исподлобья наверх, где находился Антипатр, хмыкнул и повернулся к нему спиной, а лицом – к месту резни. Там его солдаты деловито снимали с убитых и раненых иудеев одежду, делили её между собой.

Центурион вынул из сумки кожаную фляжку с вином, ломоть белого пшеничного хлеба, связку чеснока и начал закусывать.

При виде пренебрежения, проявленной к нему, государю Галилеи, на территории которой сейчас находился Панфера, Антипатр побледнел от приступа гнева, и его рука потянулась к поясу, на котором висел меч. Тетрарх уже мысленно видел, как он отрубал язык Панфере, как тот плевал кровью, распятый на кресте и мотал головой, распугивая птиц…

Антипатр посмотрел на широкую спину центуриона, на его крепких солдат, подавляя гнев, напустил на своё лицо равнодушный вид. Царь не хотел уезжать первым и тем самым дать повод римлянам думать, что он боялся их. Он страшился услышать брошенный ему в след глумливый смех солдат.

А между тем, римляне поймали, жестоко избили и подвели к Панфере юношу –пророка, бросили его к ногам центуриона. У пророка обильно текла из носа кровь. Он размазывал её по лицу и с ненавистью смотрел на Панферу. Тот продолжал неторопливо кушать, внимательно поглядывая на солдат, которые делили тряпки и деньги иудеев, многие из которых ещё были живы и умоляли о смерти римлян. На них никто не обращал внимания.

Солдаты спешили. Всем хотелось укрыться в этот полуденный зной где-нибудь в городе. Поэтому, когда Панфера зычным голосом приказал: «А, ну-ка, поищите для Мессии пару брёвен!» то римляне протестующее загудели. Кто-то крикнул:

– Панфера, кончай его так! Ты что убить нас хочешь на этой жаре?!

Панфера нахмурился, метнул грозный взгляд на крикуна и рывком поднялся на ноги – сильный, крепкий, молодой римлянин. Солдаты притихли, начали деловито прикрывать плащами свои панцири от жгучих лучей солнца, осматривать уставших коней.

Панфера посмотрел в сторону близкого города, который колебался в душном мареве и, казалось, висел в воздухе, безлюдный и тихий, смахнул с лица обильный пот и задумался. Он не был тупым солдафоном, который в пустую гонял солдат, но и не был добряком, и хотя понимал, что возня с крестом и ожиданием смерти мальчишки могло занять много времени, тем не менее, не спешил отменить свой приказ. Панфера подошёл к пророку и вынул из ножен меч. Солдаты облегчённо вздохнули и повеселели.

Панфера пнул мальчишку ногой.

– Встань. Отвечай.

Иудей поднялся на ноги и вперил ненавидящий взгляд в центуриона, который, продолжая обдумывать, как покончить с пророком, равнодушно спросил:

– Кто ты такой?

– Я Иоанн Креститель.

– А знаешь ли ты, глупец, что я сам тебя окрещу на деревянном кресте?

Иоанн улыбнулся и поднял голову.

– Делай своё дело, язычник.

Ответ понравился Панфере. Он с удовольствием осмотрел гордое лицо Иоанна, отметил его истовое желание стоять прямо перед ним, центурионом, хотя сильные побои истомили юное тело до такой степени, что ноги пророка подгибались, а спина и плечи то и дело клонились вперёд, словно в поклоне. Это злило пророка и приводило в ярость. Он откидывался назад, и чтобы не упасть, торопливо отставлял ногу, подпирая ослабевшее тело, взмахивал руками, словно танцевал странный, языческий танец. Но взгляд пророка твёрдый и грозный, говорил о том , что его дух по-прежнему властвовал над его слабой плотью.

Панфера опустил широкую ладонь на голову Иоанна, замотал на пальцы длинные пряди курчавых волос пророка и примерился было ударить мечом по худенькой шее, но в последний момент остановил свой замах. Кровь пророка обязательно запачкала бы его одежду. Его лучшую одежду. Ведь Панфера после выполнения приказа прокуратора должен был явиться в Иерусалим к военному коменданту города, чтобы возглавить когорту солдат, гарнизон, что находился в крепости Антония.

При воспоминании о своём блестящем назначении Панфера обмяк телом. Он не хотел убивать мальчику в такой день, но и не видел причины, чтобы оставить его в живых.

Центурион ловким ударом ноги бросил пророка на колени.

–Люди говорят, что ты можешь остановить Иордан.

– Да, язычник, могу.

– Как же ты это сделаешь?

– Словом Божьим.

Из свиты тетрарха язвительный хохот и крик:

– Панфера, чего же ты тянешь? Мы устали ждать!

Центурион отодвинулся от Иоанна и вновь поднял меч, а Иоанн, напрягая последние силы, заговорил:

– Земля поглотит тебя, язычник! Жди знамение!

В этот момент дрогнула почва под ногами у людей. С горы сорвались и с шумом покатились вниз камни.

Панферу сотрясение земли ничуть не напугало, но царь, с трудом скрыв испуг, быстро выкинул руку в сторону центуриона.

– Панфера, пощади мальчишку, и я дам тебе награду!

Римлянин отшвырнул пророка и, сунув меч в ножны, стал ждать. Солдаты сгрудились позади него, ожидая подарков. Царь и его свита спустились вниз.

Ошалевший Иоанн некоторое время лежал на горячей земле, потом вскочил и, завывая от бессильной ярости, начал метать камни в сторону Антипатра.

– Проклятый грешник, зачем ты меня спас! Зачем ты меня спас, воплощение диавола!

Сотник стражи обратился к Антипатру:

– Государь, позволь мне наделать в нём дырки.

Камни со свистом пролетели мимо царя и упали за его спиной, кто-то вскрикнул, он же, приподняв тонкие брови, с досадой наблюдал беснующегося перед ним пророка. Затем, сдерживая злость, спросил сотника:

– Кондратий, как называют неблагодарную тварь?

– Собакой, мой государь.

– А разве на собак выходят с мечом. Дай мне палку, и покрепче.

– Бей меня, диавол. Не сойду с места, но предупреждаю: ты попадёшь в ад. И взыщется с тебя за каждый удар!

Иоанн разорвал на своей груди тунику и шагнул вперёд.

Однако эти грозные слова пророка не остановили царя, который не верил в Бога и с презрением относился к иудеям сам, будучи сыном идумея и самарянки. Он, мягко улыбнулся и, поигрывая увесистой палкой, неторопливо подъехал к Иоанну. Лицо государя Галлилеи дышало миролюбием и добротой, но вдруг его глаза хищно блеснули. Он стремительно подался вперёд и с рычанием дикого зверя обрушил град ударов на пророка. Тот более, напугавшись вида Антипатра, чем палки, бросился бежать прочь, а в след ему звучал хохот свиты и солдат Остановился в отдалении и, потрясая кулаками, крикнул:

– Антипа, покайся пока не поздно! Диавол, судный день близок!

Когда поздно ночью люди, посланные Анной, пришли и пришили к таллифу Зосимы священную кисть и с величайшей осторожностью сняли толстяка с седла, он очнулся. В изумлении глянул вокруг себя и, вскрикнув: «Я видел Бога!» потерял сознание.

Глава двенадцатая

В жизни Иешуа мало что изменилось после того, как в доме Иосифа побывал первосвященник, правда, теперь Иосиф побаивался поднимать руку на пасынка, видя в нём блаженного, который почему-то понравился Анне и Матафею.

Вспоминая о Панфере, Иосиф постоянно имел перед собой его копию, и в душе плотника закипал гнев на мальчика, и он опять думал о том, что нужно бы увести его на рынок. Однако вскоре одёргивал себя: «Он же с придурью. Кто его купит? А если через два года священник спросит меня: «Где твой сын? Почему не вижу в Храме?» Плотник крякал и, смахивая с лица слёзы обиды, в отчаянии разводил руками: не по душе ему был Иешуа! Но терпел и учил его плотницкому делу, супясь, косился на мальчика, поправлял его работу топором, пилой.

– Не дави на пилу. Она сама пойдёт, и тебе будет легче.

Иешуа поднимал на отчима такой взгляд, исполненный кротости и мягкости, что плотнику становилось не по себе. Он опять крякал и, прекратив работу, развязывал узелок с едой, а после молитвы выбирал кусок рыбы или мяса крупнее, подавал мальчику и невнятно говорил:

– На-ка, вот этот полезнее будет. Чтобы рос быстрей.

Они часто ходили вдвоём по окрестным городам. Работы было много. Возвращались домой через месяц, два, гоня перед собой стадо овец или иной скот, везли мешки с зерном. Это была обычная плата за хороший труд отца и сына. Иешуа скучал без матери. Он видел её во сне, когда находился вдали от неё. И думал только о той минуте, когда мог вбежать во двор и броситься матери на шею.

Уже идя по улицам Назарета, Иешуа мучился от нетерпения, то и дело, желая помчаться вперёд, зачарованно глядел вдаль. Взволнованный и растерянный Иешуа едва не вскрикивал, когда из-за поворота выходила какая-либо женщина, похожая на Марию. Когда он понимал, что ошибся, его грудь исторгала слабый стон. Но в следующее мгновенье взгляд расширенных глаз мальчика впивался в далёкий противоположный конец улицы и пытался заглянуть дальше. И он не замечал, как вдруг его ноги словно сами собой срывались с шага и быстро, на пределе сил, несли Иешуа вперёд. И вот уже виден был родной дом, забор и ворота, за которыми звучали весёлые голоса детей и его матери.

У мальчика не было терпения, чтобы постучать в ворота, так сильно он хотел увидеть маму! Он, не снижая скорости, бросился в дыру и, с треском разрывая свою ветхую одежду, влетел во двор. Его взгляд быстро скользил вокруг, а душа замирала от счастья: вот его Мария! Она бегала с детьми, словно была их ровесницей и не чувствовала пылкий взгляд старшего сына. Кто-то из детей указал на Иешуа. Мать, ещё полная озорного смеха, посмотрела в его сторону и радостно охнула. Но мальчик понимал, что и смех и улыбки предназначены не ему, а его братьям. Его счастье и радость в мгновенье превратились в ужас. Душа подростка заледенела, а в груди появился холод. Мать не скучала без него!

Мария и младшие дети побежали к воротам, взволнованные выскочили на улицу, а Иешуа, весь дрожа, как подрубленный, рухнул на землю. И с лицом, искажённым не детским страданием, широко открытыми глазами смотрел прямо перед собой, но не плакал. Прижимал худенькие руки к груди.

– Боже, как я не хочу жить…

Когда оживлённая, счастливая семья неторопливо, чтобы соседи видели, загнала стадо овец во двор, то Иешуа уже спокойный и тихий, вышел навстречу, помог отцу расседлать ослов, насыпал в кормушки овёс.

Мать, проходя мимо старшего сына, опустила на его голову руку.

– Ты что-то похудел.

Мальчик в долю секунды оживился, расцвёл улыбкой и истово, мысленно попросил Бога: «Господи, Господи, задержи её руку на мне!»

Мария улыбнулась ребёнку, погладила его по щеке.

– Вижу: устал. Но теперь ты дома. Иди к столу.

А ему хотелось обнять её, повиснуть на шее и рассказать, как он скучал без неё все эти дни. Голос матери был нежным, и мальчик заплакал, и потянулся было к ней, но она, скользнув по его умоляющему лицу равнодушным взглядом, полная внимания и заботы к своим младшим сыновьям, трепетно обернулась на визг малышей. Её рука тяжело прошла по щеке Иешуа.

Подросток вздохнул и опустил голову. Его мать в эту минуту показалась ему чужой женщиной, которую он никогда не любил. Его душа замерла от страха, что он никому не нужен в этой семье, что он один, что если вдруг он умер бы или ушёл куда-нибудь, то никто из домочадцев и не вспомнил бы о нём.

С грустным лицом, которое сейчас было ангельски чистым и прекрасным, Иешуа прошёл в дом омыть руки. Мать поднесла ему кувшин с водой и чмокнула сына в висок. И тотчас весь мир для мальчика изменился, стал ярким и добрым, а комната вспыхнула волшебным светом, который исходил от матери.

Этот грустный и задумчивый мальчик вызывал своим видом смех у его ровесников – товарищей по улице. А так как он никогда не искал дружбы с ними, не пытался играть в шумные игры, то его считали гордым и мстили ему за гордость, измышляя для него самые обидные, гнусные прозвания. И едва он выходил из ворот дома, как тотчас попадал в круг мальчишек, каждый из которых потешался над ним в своё удовольствие. И тем сильнее и безжалостнее все смеялись над ним все, чем больше понимали, что он не способен ударить в ответ. Жизнь для Иешуа была невыносимой в родном городе. Терпя оскорбления на улице и равнодушие дома, он часто уединялся в глубине двора и, раскрыв на коленах любимые страницы Святого Писания, зачарованно смотрел в них, ничего не видя перед собой.

Глава тринадцатая

Иерусалим

«В первый месяц, в четырнадцатый день месяца вечером Пасха Господня». Левит 23:5

Прошло три года. Ранним утром, когда солнце ещё только поднималось над горизонтом, разгоняя в тенистых садах предместья Иерусалима ночной полумрак, освещая десятки тысяч богомольцев, которые с громкими пениями псалмов шли по дорогам, восторженно, с глазами полными слёз, глядевшими на Храм, в этот ранний час Панфера, командующий гарнизоном города, сидел в плетёном кресле на смотровой площадке восточной, угловой башни крепости Антония. Закусывал, поглядывая влево – во двор Храма, откуда непрерывно тянулся вверх чёрный столб дыма, что поднимался от жертвенника. Потом Панфера переводил взгляд вправо, на дороги, по которым в Иерусалим спешили богомольцы, гоня перед собой стада животных. Над дорогами густой пеленой висела пыль. Если бы Панфера обернулся, то увидел бы за спиной в нескольких стадиях великолепный Гефсиманский сад, что находился против Храма и крепости Антония на горе Елеонской – любимое место отдыха для горожан.

Между горой Елеонской и Храмом в глубокой низине пробегала узкая быстрая речка Кедрон. Со смотровой площадки так же можно было увидеть Иордан, Мёртвое море и жёлтую полосу Аравийской пустыни, а на западе – синюю гладь Внутреннего моря. Однако Панфера чаще смотрел вниз, в долину Тирапионь, что простиралась между нижним городом, где собственно и находились Храм и крепость Антония, и верхним городом на горе Сион. В этой долине перед огромными воротами храмового двора любили по утрам и вечерам – в часы прохлады – говорить со своими учениками фарисеи и книжники. Вот и сейчас в это ранее утро в долине, окружённые сотнями учеников стояли Зосима и Матафей, размахивая руками. Раввины с жаром что-то кричали, возбуждая криком толпы людей.

В предместье Иерусалима раздались крики:

– Осанна! Осанна!

Панфера глянул за древнюю стену Иерусалима в сады и увидел на дороге старого знакомого – Иоанна Крестителя, который ехал на осле, держа над головой деревянный крест, держал так, словно грозил всем тем, на кого он обращал свой страстный взгляд. Иоанна окружала вопящая толпа. Люди вставали перед ним на колени, расстилали ковры и плащи, бросали ему под ноги пальмовые ветки и бежали за ним следом и кричали:

– Осанна! Осанна! Сбылось речение пророка! Царь иудейский, Мессия, семя Давида!

В те годы «Мессии» появлялись довольно часто в Палестине. И порой в дни Пасхи они числом в два – три и более проклинали друг друга, приходили в Иерусалим, всякий раз соблазняя своими речами народ, который в ослеплённой преданности «мессиям» готов был в любую секунду броситься на крепость Антония, где находился римский гарнизон.

Панфера, как всегда, при стечении огромной толпы народа в праздничный день, во избежание возможных беспорядков, послал центурию на галерею, с которой открывался вид на дворы Храма, полные народа. А сам взошёл на смотровую площадку, сел за стол и начал неторопливо кушать и пить. Он, являясь уже три года комендантом крепости, мечтал о новом повышении в звании. В звании военного трибуна. Но в гарнизоне города было 600 человек, а чтобы стать трибуном, то есть получить первое офицерское звание, нужно было увеличить гарнизон в два-три раза. Это можно было сделать только в том случае, если ему – Панфере – удалось бы убедить прокуратора Палестины в необходимости ввести в Иерусалим дополнительные военные силы.

Центурия, выходя из крепости на галерею, нарочито громко топала ногами, гремела оружием. Иудеи, при виде грозных римлян, затихали. Кто-то из солдат выбросил вперёд ногу и сделал неприличный звук. В ответ раздался оглушительный хохот центурии. Звук был настолько громкий, а так как при появлении римлян, устрашённые блеском их панцирей и щитов – иудеи на короткое время в страхе и смущении замолчали, и наступила тишина во всех трёх дворах храмовой территории, то оскорбительный звук был услышан всеми людьми. Иудеи в ужасе замерли, обратив взгляды в сторону Храма, словно вопрошая: «Боже, и ты терпишь это святотатство?»

Панфера улыбнулся. Он уже придумал, как стать военным трибуном.

Огромная толпа людей, которая плотно окружала Иоанна Крестителя, двигаясь в сторону города, вбирала в себя всё больше и больше тех богомольцев, которых она настигала. Она увлекла за собой и юного Иешуа, разъединила его с родителями. Он впервые шёл в Иерусалим на Пасху и с наивным любопытством оглядывал всё, что встречал на дороге. А при виде Иоанна, он сразу поверил, что перед ним Мессия, и, трепещущий от счастья, вместе со всеми кричал: «Осанна! Царь иудейский!».

Но едва народ, задыхаясь в клубах пыли, вступил в долину Тирапионь, спеша за Мессией в Храм Его Отца, как навстречу вопящей толпе вышел фарисей Зосима. Он протянул руки, остановил богомольцев и с лицом гневным и страстным воскликнул:

– Кого вы называете царём иудейским?!

Вперёд проехал на осле Иоанн, сошёл на землю и, не останавливаясь, направился к распахнутым воротам. Толпа двинулась за ним следом, восхищённо повторяя: «Вот Мессия!»

Зосима вновь заступил дорогу Крестителю.

– Если ты из семени Давида, Мессия, то дай знамения, и я поверю тебе. И первый буду приветствовать тебя. А если ты очередной лжепророк, то не соблазняй народ, не соблазняй его на безрассудства. Это говорю тебе я, фарисей Зосима, член синедриона!

Из толпы крикнули:

– Мессия, царь иудейский, дай знамение!

Иоанн остановился и бросил на богомольцев яростный взгляд.

– Маловеры! Да неужели вы думаете, что я, Сын Человеческий, идя в Дом Отца своего, буду доказывать вам, что я Сын Его!

Люди начали опускаться на колени.

Зосима дрогнул толстым животом и на мгновенье уверовал в Мессию: столько было в голосе Иоанна страстного чувства, а в лице Иоанна, в глазах его – правды.

Иоанн, видя смущение знаменитого фарисея, гордый своей победой, быстрым шагом направился в Храм.

Кто-то взял под руку Зосиму. Он обернулся. Рядом стоял, иронично кривя губами, книжник Матафей.

– Ну, что, брат? Я вижу, что ты поверил ему.

– Нет, но я не знаю, как разоблачить лжемессию перед народом.

– Это не сложно, брат. Но мне только жаль…

– Кого тебе жалко?

– Этого лжемессию, которого народ побьёт камнями. Ведь он ещё так молод, – ответил с нарочитым равнодушным видом костлявый книжник, однако едва он отошёл к своим ученикам, как тотчас преобразился, в его голосе зазвучало раздражение, а лицо исказилось злой гримасой:

– Ну, подожди, лжемессия, вот уж я тебя!

В эти годы в иудейском народе начала усиливаться вера в скорое пришествие Мессии, который должен был установить на земле израильской Царствие Божия. Народ, задавленный тяжёлыми поборами во время гражданских войн, что вели римляне в течение десятилетий, ограбленный собственным царём Иродом Великим, тем сильнее верил в Мессию, чем тяжелее была его жизнь. Во всех трёх дворах Храма и у ворот сидели ежедневно древние старики и увядшими, слезящимися от напряжения глазами внимательно осматривали всех входивших иудеев, в надежде узреть Мессию. Они умоляли Бога: не забирать их к Нему до тех пор, пока не увидят Сына Человеческого. Каким он будет на вид: седобородым старцем или отроком двенадцати лет, впервые надевшим на себя таллиф, или зрелым мужем?

Едва разнёсся по городу и Храму слух, что в Дом Отца своего шёл Сын Его, как тотчас народ иудейский уверовал, затрепетал от сладостного ожидания. Из уст многих десятков тысяч богомольцев, наполнявших собой дворы святилища, исторгся единый вздох облегчения, похожий на вопль. Лица людей увлажнились слезами радости. Книжники и фарисеи негодовали!

Когда маленький, хрупкий Иешуа, едва дыша от безумного счастья, вступил через огромные ворота в первый двор, он смутился, услышав оглушительное мычание и блеяние животных, что рвались из рук иудеев, предчувствуя свою скорую смерть. Юноша в своих экзальтированных мечтах о Храме не предвидел, что скот будет упрямиться перед забоем, что эта жертвенная скотина тут и там будет извергать из себя постыдные выделения на прекрасный мозаичный пол.

Юному иудею стало стыдно перед Богом за эту бессловесную, глупую тварь. Он покраснел, растерялся и в полном смущении опустил голову, и увлекаемый толпой пересёк огромный двор и подступил к центру его, где за низкой в три локтя квадратной стеной уходили вверх четырнадцать ступеней. Они опоясывали святилище с севера, востока и запада. А вверху на площадке за этими ступенями вздымалась над ними стена в сорок локтей, имевшая девять ворот. За воротами во втором дворе по сторонам его стояли жилища для паломников, а в центре его – очередные ступени, числом двенадцать тянулись к верхнему двору, на котором находился Храм. И эти храмовые дворы – один над другим, в три этажа – были заключены четырёхугольной стеной и имели вид пирамиды. Однако четвёртая сторона этой пирамиды, обращённая к западным воротам, была вертикальной и не имела ступеней.

Это грандиозное сооружение, блистающее золотом, было неприступной крепостью, но над нею возвышался замок Антония, с галереи которого солдаты наблюдали все три двора Храма и могли в любое время спуститься вниз по лестницам. Но под страхом смерти солдатам был запрещён вход на них.

Прямо перед входом в Храм стоял огромный жертвенник. Тысячи левитов – служители Храма– ежеминутно мыли, чистили святилище, закалывали, разрубали на части жертвенный скот, сдирали с него шкуру, носили воду для омовения руки и ног. Красные, упревшие, задыхаясь в густом дыму, левиты поддерживали огонь, горевший день и ночь, сжигавший постоянную жертву: тук…Жир.

Люди бросались навстречу Иоанну медленно подвигавшемуся вперёд. Калеки, убогий люд стремились дотронуться до Мессии руками. Он же, не обращая на них внимания, разгорячённый бурлящим вокруг морем людей, потрясал крестом и требовал от них покаяние.

Иешуа прибитый, придавленный к нему толпой, оглушённый криками, всё-таки успел заметить, что Мессия не замечал слабых стариков. Иешуа не перестал верить в Мессию, обожать его, но какой-то странный дух противоречия заставил юношу раскрыть уста и кощунственно сказать:

– Покаяние хорошо, но разве только это может приблизить Царствие Божие?

Иоанн услышал странные слова юноши и вперил в него быстрый, удивлённый взгляд.

– Что ты хочешь сказать?

– Ну, вот кто-то покаялся. И перестал грешить. Но вот на дороге увидел, что люди избивали человека, и прошёл мимо. Неужели такой человек может приблизить Царствие Божие?

Изумлённый Иоанн наклонился к Иешуа, внешне ничем не примечательному юноше, но говорившему смело и разумно. Его восторженный вид говорил, что он верил в то, что Иоанн Мессия. Только слова Иешуа доказывали обратное.

Креститель ниже наклонился к юноше, раздражённый тем, что тот беседовал с ним, как с равным. Зло крикнул:

– А что же ещё нужно для тех, кто покаялся?!

– Я думаю, что нужно жалеть обиженных и слабых людей , – кротко ответил Иешуа и указал на калек.

Иоанн ещё более придя в ярость от этих глупых слов, воскликнул:

– Да разве ты не знаешь, что они прокляты Богом за свои грехи! И кто ты такой, чтобы судить так?

– Я из Назарета. Иешуа сын Иосифа.

– Ну и иди, Иешуа из Назарета, пожалей грешников. Они тебе руки – ноги поломают! Сразу видно по тебе: блаженный и расслабленный!

Иоанн с презрением отвернулся от юноши. А кто-то из калек, обиженный равнодушием Иоанна, обратив свой взгляд на маленького Иешуа, возопил, показывая на него пальцем:

– Вот Мессия! Вижу над ним руку Бога!

Растерянный Иешуа метнулся в гущу толпы и долго не мог отдышаться. Он знал, что всегда был последним из последних и равным по духу этим убогим людям, потому и понимал их.

В это время наверху, перед жертвенником происходила обязательная предпраздничная церемония: проклятие и изгнание из земли израильской козла отпущения.

Два тщательно вымытых белых козла были подведены к первосвященнику Анне. Тот с помощью простого жребия выбрал одного из них в жертву за весь иудейский народ и, возложив на его голову руки, обратил взгляд в сторону блистающих золотом ворот Храма.

Левиты быстро зарезали и ободрали козла, разрубили его на части и положили куски мяса на жертвенный огонь для всесожжения. Только после этого Анна с лицом торжественным повернулся ко второму животному и сильным жестом простёр к нему свои руки, грозно крикнул:

– Вот тварь, которую я проклинаю от имени всего народа Израиля!

Козёл мелко жуя жвачку, обратил маленькие фиолетового цвета глазки на первосвященника и чуть качнул рогатой головой. В этом жесте козла в сочетании с его неторопливым жеванием жвачки было столько разумной иронии и даже насмешливости, что Анна в изумлении замолчал и, подавшись вперёд, настороженно всмотрелся в рогатую морду. А потом, в явном замешательстве, сделал вокруг себя загребающий жест руками, а потом сильно толкнул их в сторону козла.

– Все грехи народа я бросаю тебе на рога твои, тварь проклятая! Неси их в пустыню и издохни там вместе с грехами народа.

Он начал перечислять виды грехов, тяжесть каковых ничуть не пугала козла, который по-прежнему в упор глядел на первосвященника и тем смущал Анну. И, кажется, козёл был доволен своей участью, потому что он видел, что произошло с его товарищем, всё слышал и многое понимал. Его насмешливый, умный взгляд путал мысли Анны. «Почему он так смотрит на меня? Или он отказывается принять грехи народа?»

Внизу закричали: «Мессия! Мессия!» И вскоре на верхней площади перед жертвенником появился Иоанн, держа в руках маленького овна. Люди заполнили собой всё пространство вокруг жертвенника, и левиты, не в силах пройти с козлом вниз, остановились.

Все смотрели на Иоанна, ждали…

Когда Креститель принёс в жертву овна и уже готов был направиться в Храм, то к нему подступили книжники и фарисеи, с трудом удерживая расслабленного. Тот порывался из стороны в сторону, дрыгал ногами, хрипел и яростно поводил налитыми кровью глазами.

Фарисей Зосима с явной насмешкой в голосе сказал Иоанну, указывая на расслабленного:

– Царь иудейский от семени царя Давида, яви чудо народу: изгони из него бесов, чтобы он тоже, как и ты принёс жертву Отцу Твоему и вечером отпраздновал бы Пасху.

Зосима ожидал увидеть тень растерянности на лице Крестителя, услышать отказ, но Креститель верил в себя, искренне верил в то, что он Сын Человеческий. И, досадуя в душе, что люди сомневались в нём, уверенно шагнул к расслабленному, поднял над ним свой крест и громовым голосом закричал:

– Приказываю вам, порождение Вельзевула, именем Отца Моего, пойдите вон!

Люди затихли, приставляя к ушам ладони, чтобы услышать спор бесов, которые сейчас столпились внутри расслабленного и посматривали в страхе изнутри на грозного Мессию, и упрямились, не хотели выйти вон.

Иные люди, боясь, что бесы, покинув расслабленного, могли кинуться к ним, зажимали ладонями свои рты и делали перед собой святые знамения. И полные любопытства, не спускали взглядов с разъятого рта расслабленного: уж так хотелось посмотреть на бесов…какие они на вид?

Больной перестал вырываться, остановил свой безумный взор на Крестителе и закрыл слюнявый рот. Люди восхищённо заохали и начали опускаться на колени. Креститель подступил к больному человеку ближе и вновь закричал, потрясая крестом. А расслабленный вдруг плюнул ему в лицо и дико рассмеялся.

Иоанн вздрогнул.

В те давние времена необычайно высоко ценилась красота лица. Ударить по такому лицу или плюнуть в него означало: совершить великую подлость и даже богохульство. Даже раба нельзя было бить по красивому лицу. А Иоанн был замечательно красивым юношей.

Он поник головой, задыхаясь от унижения. Слёзы наполнили его глаза. И все люди, которые плотно стояли вокруг Иоанна, вдруг увидели, что перед ними обыкновенный человек и озлобились на него. Сотни рук потянулись к Крестителю. Он вскинул голову и с презрением оглядел озлобленные лица.

– Вы сами назвали меня Мессией и уверили меня в этом!

Но те, кто только что преклонялся перед Иоанном, кто считал себя его рабом, увидев его равным себе, люто возненавидели Крестителя, потому что неосознанно ощущали стыд за то, что поклонялись равному себе.

С глазами полными гнева Иоанн отступил к жертвеннику и припал к его длинному рогу, который давал всякому человеку, совершившему любое преступление право убежища.

В этот момент один из тех солдат, которые стояли цепочкой на галерее и смотрели на то, что происходило перед Храмом у жертвенника, поднялся на барьер и поддерживаемый своими товарищами, повернулся спиной к иудеям, присел и, подняв на заду плащ, сделал громкий неприличный звук.

Потрясённые этим глумлением, люди замерли. Потом с плачем простёрли свои руки в сторону Панферы…он стоял над ними на смотровой площадке. Люди с дрожью в голосе начали просить:

– Панфера, пощади нас: накажи солдата!

Но тот неподвижно взирал на десятки тысяч иудеев, которые заполнили собой дворы храмового комплекса, и молчал.

Люди всё более и более плакали и умоляли Панферу их перед Богом.

Иоанн Креститель быстро покинул своё убежище и вскоре вернулся с десятью такими же, как он, юношами. В их руках были корзины с камнями.

Молодые люди обрушили град камней на солдат. Те прикрылись щитами.

Грозное лицо Панферы тронула улыбка, он глубоко вдохнул в себя воздух и, сделав знак трубачу, крикнул:

– Все наверх! На галерею, к лестницам!

Протяжно заревела труба. Иудеи в ужасе отхлынули назад во всех трёх дворах комплекса. Крепость Антония наполнилась громким шумом, бежавших из казармы солдат. Они выскочили на галерею и помчались в сторону лестниц. И остановились там.

Мирные богомольцы в страхе попятились, а потом, давя друг друга, бросились вниз, к воротам. Десятки тысяч людей, обезумев, растаптывали тех, кто запинался, падал.

Панфера подавшись вперёд, жадно смотрел на бегство иудеев и, потрясая кулаком, с хохотом кричал:

– Я вас заставлю приносить свиней в жертву! Ха-ха-ха!

Насладившись видом бегущих толпы людей, он приказал солдатам поднять на боевые площадки орудия: катапульты, баллисты, скорпионы. И направил гонцов в Кесарию Приморскую, к прокуратору с требованием прислать подкрепление.

В то время, когда громада людей ринулась к воротам, маленький Иешуа находился наверху перед жертвенником. Юноша, движимый чувством самосохранения, отпрянул к высокой стене жертвенника и сжал руками священный рог. Люди с воплями, сбивая друг друга с ног, проносились мимо юного иудея, падали сотнями, тысячами с крутых ступеней лестниц вниз.

Забытый всеми козёл отпущения грехов прижимался к Иешуа и равнодушно из-под полу – прикрытых век смотрел на бегущих людей, неторопливо жуя жвачку.

Вот проскочила толпа. И от неё отстал, словно выпал из толпы подросток лет восьми. Он торопливо упёрся руками в золотые узоры мозаичного пола и встал, было, на колено, но когда увидел набегавшую на него вторую толпу, покорно опустил голову и молитвенно сложил на груди руки.

Иешуа метнулся к ребёнку и рывком поднял его на ноги.

Козёл раскрыл глаза и стал быстро жевать свою жвачку, внимательно следя за юными иудеями. Иешуа потянул ослабевшего мальчика в сторону жертвенника, прочь от бегущих людей, но они были уже рядом, в каких-то десяти локтях и должны были неминуемо растоптать Иешуа и ребёнка.

Козёл перестал жевать жвачку, опустил голову, выставил вперёд свои острые рога и с громким рёвом помчался навстречу обезумевшей толпе. Ударил одного, другого, остановил на две-три секунды людей и упал сбитый ими с ног и был раздавлен толпою насмерть. Но этих секунд хватило Иешуа, чтобы оттащить потерявшего сознание мальчика к спасительной стене и забросить его наверх жертвенника.

Десять тысяч иудеев погибло в этот день в храмовом комплексе. Все дворы, ступени были залиты кровью.

Пронзительные вопли стенаний огласили город. Люди разрывали на себе одежды, посыпали головы землёй, а иные, не в силах перенести горе от смерти единоверцев, бросались вниз на дорогу с высоких крыш или с крепостных стен в пропасть.

Народ со всех сторон прихлынул к Храмовому комплексу, разыскивая родных, близких людей, перевязывая раненых, унося мёртвых.

По лестнице среди трупов, оглядывая их, поднимался пожилой иудей. Он разрывал на себе одежду, плакал и кричал:

– Лазарь! Лазарь!

– Я здесь! – откликнулся с жертвенника мальчик и спрыгнул на пол, помчался к отцу.

Иудей охнул и, плача ещё сильнее, протянув руки вперёд, бросился наверх и в исступлении сжал своё чадо.

– Боже мой, не сон ли это? Не во сне вижу тебя! – возопил он, то отодвигая от себя мальчика, то прижимая и целуя ребёнка.

Обезумевший от счастья, он смеялся и приплясывал, и вдруг затянул громовым голосом хвалебный псалом Богу.

Заласканный отцом Лазарь указал на Иешуа:

– Отец, вот добрый человек, который спас меня от смерти..

Отец подошёл к юноше, и как сына обнял и расцеловал его. Эта ласка смутила Иешуа, потому что он никогда не знал подобного проявления чувств к нему. Между тем, мужчина, уже придя в себя и счастливыми глазами глядя в лицо юноши, сказал:

– Позволь, добрый человек, назвать тебя моим сыном, позволь пригласить тебя в мой дом. Он теперь и твой дом.

По приказу первосвященника Анны Иоанн Креститель был найден, закован в кандалы и приведён во дворец Анны и брошен в подвал.

Дворец Анны находился по другую сторону долины Тирапионь, на горе Сион. Из окон дворца хорошо был виден Храм, откуда доносился протяжный, горестный вопль народа. Только левиты не прекращали приносить жертвы Богу.

Члены синедриона, основную массу которых составляли саддукеи – партия аристократов и священников – быстро собрались в круглом зале второго этажа дворца Анны.

Когда высокая дверь от сильного толчка распахнулась, и в зал вошёл с гордо поднятой головой Иоанн Креститель с цепями на руках и ногах, сжимая в правой руке крест, члены синедреона пришли в ярость от вида Крестителя. Они вскочили с лавок.

– Предатель! Погубитель народа! Выдать его римлянам на крест!

Пророк я презрением оглядел вопящих людей и крикнул в ответ:

– Я вижу перед собой сброд трусов и негодяев!

Садукеи на мгновенье опешили от этих слов. Ведь они – саддукеи – всегда восхваляли присутствие римских войск на территории Палестины, видя в них залог не только мирной жизни иудеев, но и великое благо.

Аристократы с поднятыми кулаками бросились на Иоанна, но их придержали и опередили фарисеи.

Первосвященник вырвал из руки пророка крест, с яростью переломил его о колено и метнул обломки под ноги Крестителя.

– Ты лжемессия, и знамя твоё языческое от вавилонской блудницы!

Он замахнулся, чтобы ударить по лицу, но оно в это время было так прекрасно, что первосвященник не осмелился нанести ему позорящий удар и отступил. Но Зосима, дрожа от ярости толстыми щеками, пребольно ткнул Иоанна в грудь кулаком.

– Проклятый! И ты возомнил себя Мессией!?

На это Иоанн, с трудом удерживая хладнокровный вид, хотя колени его заметно дрожали, сильно сказал, протянув руки в сторону фарисея:

– Я несу свет народу. Вы же блуждаете во тьме и тянете народ в грех.

Зосима в изумлении всплеснул руками.

– Каков наглец!

– Я пророк, и если вам угодно будет слушать меня, то я стану пророчествовать.

Зосима, торопливыми жестами сдерживал натиск саддукеев, которые поедали Крестителя глазами, оскорблённые до глубины души тем, что какой-то пастух, свинопас, ничтожество посмел их – соль земли – назвать трусами.

Зосима вновь подступил к Иоанну и. глубоко вздыхая, чтобы успокоить себя, насмешливо обратился к юноше:

– Сказано в Писании – разве ты не знаешь? – что лжемессия тот, кто не может изгонять бесов И разве ты не доказал сегодня…– Зосима обратил увлажненные глаза в сторону Храма – …что ты обычный мужик.

– Так было угодно Богу.

– А разве ты не знаешь, что Бог уже сотни лет перестал говорить через пророков. Он изрекает свою волю через нас, фарисеев!

Матафей метнул угрюмый взгляд на фарисея и с досадой в голосе пробормотал:

– Опять он ищет место прославить себя…

Зосима, потрясая над своей головой пальцем, продолжал:

– Да как ты смеешь объявлять себя пророком, если Бог не говорит через тебя. Ты богохульник! Пророков нет, и не может быть!

На это Иоанн хладнокровно ответил:

– Так считаешь ты, фарисей Зосима.

– Значит, ты по-прежнему говоришь: пророк?

– Да!

Садукеи затопали ногами.

– На Голгофу! На римский крест!

Первосвященник поднял руки и жестами попросил всех вернуться на свои места и в состоянии озлобления на Иоанна подошёл к нему и крикнул:

– Богохульник!

В те годы это было страшное обвинение, за которым следовало побитие камнями…смерть.

Анна обернулся к Зосиме, который задумчиво смотрел в пол и сказал:

– Зосима, говори, что с ним делать?

– Надо отпустить его.

Первосвященник в полной растерянности охнул. В зале наступила тишина. Анна кашлянул в кулак и тихо заговорил:

– Римляне потребуют зачинщика. А если мы отпустим его, то этим навлечём на себя гнев Рима.

Зосима продолжал смотреть в пол, не решаясь сказать, что Анна боится за свой священнический сан, а не ради иудеев. Он обратился к книжнику Матафею:

– Говори.

– Надо отпустить его. Он брат наш. И нельзя отдавать его на распятие Риму.

– Так ты признаёшь его за пророка?

– Нет. Но он брат наш.

– А что скажут саддукеи?

– Отдать! Отдать на распятие!

В зал осторожно вошёл начальник храмовой стражи и, испросив разрешения у Анны, сказал синедреону:

– Манасия, сын Александра хочет обратиться к вам.

При имени главы секариев людей охватил страх, а едва Манасия появился в зале со смиренным видом, как все опустили взоры вниз, стараясь быть малозаметными. Секарий исподлобья оглядел членов синедриона и негромко буркнул:

– Нет на нём греха…– и вышел вон.

Спустя час, Иоанн глубоко погружённый в свои мысли, выехал на осле из ворот Иерусалима, держа направление в сторону Иордана. Там, за святой рекою в земле Колена Гадова он должен был по решению синедриона жить, не покидая места.

А спустя два дня, горожане увидели с крепостных стен римский легион, что быстро двигался в клубах пыли к городу. Люди разбежались по домам и затихли.

Легион вошёл в крепость Антония, куда вскоре был приглашён первосвященник Анна с мешками золота.

В дни Пасхи и опресноков иудеи ели свои горькие лепёшки пополам со слезами.

Иешуа все эти дни провёл в доме отца Лазаря Илии. Илия был купцом и очаровал юношу своими рассказами о дальних странах на Востоке, куда он вновь после праздника Пасхи и опресноков должен был направиться в караване с другими купцами. Пылкое воображение юноши разгорелось картинами сказочного мира. И Иешуа попросил Илию взять его с собой, и немедленно получил согласие.

Итак, обретя новую семью, в которой его любили, Иешуа редко вспоминал Марию и Иосифа. Он на долгие годы покинул Палестину.

Дети всегда неблагодарны к тем, кто относится к ним равнодушно, а если они благодарны, то это лицемерная благодарность.

Глава пятнадцатая

РИМ

На следующий день после избрания Цезаря Правительство в полном составе собралось ранним утром в Храме Юпитера и затихло в ожидании Тиберия, его многолюдной охраны, которая сопровождала в прошлый день полководца с обнажёнными мечами, готовая в любой момент наброситься на сенаторов и изрубить их в куски. Все сидели в трепетном, напряжённом ожидании, не глядя друг на друга, готовые немедленно вскочить при звуке грохота шагов преторианцев.

Но вот осторожно, стараясь не шуметь, в зал вошёл Цезарь. Он сел за боковой столик. И так как Цезаря никто не замечал, он вынул из-под мышки свитки документов и углубился в их чтение. Он словно бы в рассеянности откинул на груди тогу, под которой была кожа, не прикрытая панцирем. Наконец сенаторы увидели Цезаря – без охраны, одного – который сидел в скромной, рабочей позе просматривая свитки и делая них ногтём отметки.

При виде грозного Тиберия, сидевшего в позе смиренного мелкого чиновника, в углу – сенаторы опешили. А когда полководец поднял голову и тихо сказал мягким голосом: «Отцы-сенаторы, позвольте мне присутствовать на вашем заседании».– Люди в умилении вскочили с мест и разразились рукоплесканиями и криками приветствия. Некий консуляр бросился в ноги Цезарю, ловя край его тоги для поцелуя, но тот с гневной гримасой на лице закрылся рукой и так отпрянул назад, что упал на спину. Вскочил на ноги и слыша вокруг слова «Государь! Государь!» он жестами попросил замолчать всех и, с укором обведя сенаторов взглядом, воскликнул:

– Вы меня оскорбляете таким поведением! Я ваш ученик. Пришёл слушать, а не приказывать и не управлять вами!

Это необычное самоуничижение грозного полководца вызвало ещё больший прилив умиления в душах перепуганных людей, любовь и обожание.

А когда Цезарь в конце рабочего дня начал покашливать и кутаться в тогу, говоря, что он от переутомления чувствовал приближение смерти, умоляя не вставать с ложа до полного выздоровления. Он же, с трудом ворочая языком, обращался к Геманику, который должен был отправиться на север и возглавить легионы, стоявшие в Галлии и Германии: