А теперь, mein Sohn, ты достаточно силен, чтобы действовать, и в придачу мудр, я надеюсь, как верный служитель Природы. Ты серьезно учился, и ты закалил тело. Ты обладаешь силой — и час пробил. Тритон трубит в рог. Восстань, mein lieber Georg,[27] и следуй за мной. Время пришло! Строй на возведенном мною основании — но строй с большим размахом! Тебе принадлежит царство более обширное, более великое! Открой сознание — да пребудет оно ясным! С помощью прекрасной женщины или без нее, но — распахни врата снов!

Твой любящий отец».

В любое другое время этот документ взволновал и потряс бы меня до глубины души. По правде сказать, он и теперь не оставил меня равнодушным, но я был уже настолько потрясен и взволнован ключевыми событиями дня, что первым делом подумал: а как именно соотносится с ними отцовское письмо?

— «Распахни врата снов!» — эхом повторил я и тут же добавил, замалчивая вторую из возможных интерпретаций: — Значит, сегодня мне до́лжно принять Морганово снадобье! Альберт, давайте же так и сделаем — как сами вы предлагали нынче утром.

— Последняя воля вашего отца, — тяжело проговорил Уилмарт — этот аспект письма явно произвел на него наиболее сильное впечатление. И тут же воодушевился: — Георг, что за фантастическое, судьбоносное послание! Этот его знак свыше… очень похоже на мигрень. А упоминание про редкоземельные элементы… это же архиважно! И — цвета под землей, распознаваемые, по всей видимости, с помощью экстрасенсорного восприятия! В рамках Мискатоникского проекта давным-давно следовало заняться изучением такого явления, как лозоискательство! О, как мы были слепы… — Он замолчал на полуслове. — Вы правы, Георг, а искушение слишком велико. Но — опасность! Что выбрать? С одной стороны, всевластный отцовский наказ и наше разыгравшееся любопытство — мое так уже через край перехлестывает! С другой стороны — Великий Ктулху и его приспешники. Ох, кто бы подсказал нам правильное решение?

В дверь резко постучали. Мы оба вздрогнули. Поколебавшись мгновение, я метнулся к двери, Альберт — за мной. Я взялся за задвижку, снова замешкался. В конце концов, я же не слышал, чтобы к крыльцу подъехала машина. Сквозь прочную дубовую древесину донесся громкий голос:

— Телеграмма!

Я открыл дверь. На пороге маячил тощий, малость развязный парнишка: его бледное лицо испещрили крупные веснушки, а из-под фуражки во все стороны выбивались морковно-рыжие пряди. Брючины туго крепились к ногам велосипедиста специальными манжетками.

— Кто из вас Альберт Н. Уилмарт? — бодро осведомился он.

— Это я, — выступил вперед Альберт.

— Тогда будьте добры, распишитесь.

Альберт послушно расписался и дал парнишке на чай, в последний момент заменив монетку в пять центов десятицентовиком.

Юнец широко усмехнулся, пожелал нам доброй ночи и неспешно удалился прочь. Я закрыл дверь — и стремительно обернулся.

Альберт уже вскрыл тонкий конверт, извлек послание и разложил его на столе. Он и без того был бледен, но, скользнув глазами по строчкам, побелел еще больше. Казалось, он был на две трети призраком, а прочтя телеграмму, развоплотился полностью. Он молча протянул мне желтый листок: «ЛАВКРАФТ УМЕР ТЧК КОЗОДОИ НЕ ПЕЛИ ТЧК МУЖАЙСЯ ТЧК ДАНФОРТ».[28]

Я поднял глаза. В лице Альберта по-прежнему не было ни кровинки, но теперь в нем отражались не неуверенность и ужас, а решимость и дерзкий вызов.

— Это решает дело, — промолвил Уилмарт. — Что мне еще терять? Клянусь святым Георгием, Георг, мы заглянем-таки в пропасть, на краю которой балансируем! Вы готовы?

— Я первый это предложил, — откликнулся я. — Принести из машины ваш саквояж?

— Нет нужды, — отмахнулся он, извлекая из внутреннего нагрудного кармана бумажный пакетик от доктора Моргана, продемонстрированный мне не далее как нынче утром. — У меня было предчувствие, что мы им непременно воспользуемся, пока этот фантом на могиле вашего отца не напугал меня до полусмерти.

Я принес небольшие бокалы. Уилмарт разделил поровну небольшое количество белого порошка; под его руководством я долил в бокалы воды, и порошок тут же растворился. Уилмарт поднял бокал, словно готовясь произнести тост, и вопросительно глянул на меня.

— За кого мы пьем, надеюсь, понятно, — промолвил я, указывая на телеграмму, что гость мой по-прежнему сжимал в другой руке. Уилмарт чуть поморщился.

— Нет, не называйте его по имени. Давайте лучше выпьем за всех наших храбрых товарищей, что погибли или серьезно пострадали в ходе работы над Мискатоникским проектом.

От слова «наших» у меня потеплело на сердце. Мы чокнулись и осушили бокалы одним глотком. Напиток чуть горчил.

— Морган пишет, что снадобье действует очень быстро, — сообщил Уилмарт. — Сперва накатывает дремота, потом засыпаешь и, хотелось бы верить, видишь сны. Он дважды опробовал препарат на себе вместе с Райсом и с бесстрашным стариной Армитейджем, который на пару с доктором одолел Ужас Данвича. В первый раз они побывали во сне в Вальпургиевом гиперпространстве Гилмана; во второй раз — во внутреннем городе между двумя магнитными полюсами: в месте с топологической точки зрения уникальном.

Между тем я торопливо плеснул себе еще вина, а Уилмарту — тепловатого кофе, и мы уютно устроились в креслах перед очагом. Пляшущие языки пламени слегка расплывались и одновременно слепили взгляд: это начинало действовать снадобье.

— Честное слово, это послание от вашего отца — нечто совершенно потрясающее, — возбужденно тараторил Уилмарт. — Под Тихим океаном ткется радужная сеть, а нити — эти странно подсвеченные туннели… какой яркий, осязаемый образ! А паук — это Ктулху? Нет уж, клянусь Богом, я всяко предпочту богиню Природу вашего отца. Она как-то дружелюбнее.

— Альберт, — проговорил я сонно, размышляя об обмене разумами, — а возможно ли, чтобы эти существа оказались благими или хотя бы не такими зловредными, как мы полагаем? Ведь вроде бы именно так и явствует из отцовских видений подземного царства! Что, если и мои крылатые черви ничуть не опасны?

— Большинство наших товарищей убеждались в обратном, — рассудительно отозвался Уилмарт, — хотя, конечно же, про нашего инсмутского героя мы ничего не знаем. Что он на самом деле обнаружил в Й’ха-нтлеи? Чудеса и пышное великолепие? Кто знает? Кто дерзнет утверждать, что ему ведомо доподлинно? Или взять вот старину Эйкли там, среди звезд, — обречен ли его мозг в блестящем металлическом цилиндре на вечные муки? Или он пребывает в экзальтации, наблюдая непрерывную смену истинных видений бесконечности? А удиравший от шоггота Данфорт — что на самом деле привиделось ему промеж двух чудовищных горных хребтов, прежде чем он потерял память? И считать ли его амнезию благословением или проклятием? Бог ты мой, мы с ним здорово подходим друг другу… безумец да невротик — отменная парочка, самые подходящие санитары для кошек…

— Печальные вести он вам прислал, что правда, то правда, — отметил я, сдерживая зевок, и указал на телеграмму про Лавкрафта — Уилмарт по-прежнему крепко сжимал ее двумя пальцами. — А знаете, до того как она пришла, была у меня бредовая идея: дескать, вы и он — это один и тот же человек. Я не про Данфорта, я про…

— Не говорите так! — резко оборвал меня Уилмарт. И сонным голосом продолжал: — Но список погибших куда длиннее… несчастный Лейк, и бедный, бедный Гедни, и все прочие, те, кто остался лежать под покровом Южного Креста и Магеллановых Облаков… гениальный математик Уолтер Гилман, про которого справедливо высказывание: «У бедняги сердце не на месте», трагический случай, да-с… девяностолетний Эйнджелл убит прямо на улице, а Блейка в Провиденсе поразила молния… потом еще Эдуард Пикмен Дерби, этот пухлый аркхемский Шелли, растворяющийся в трупе своей ведьмы жены… Бог ты мой, тема и впрямь не из веселых… Представляешь, Георг, в Сан-Диего молодой Эйкли (Дж. Г.) показал мне потаенный морской грот, синее, чем на Капри, и на черном магнетитовом песке — след перепончатой ступни… водяной, не иначе… один из гнорри?..[29] а еще… ах да, конечно… еще — Уилбур Уэйтли, футов девяти ростом… хотя мискатоникским ученым его не назовешь… но козодои его не заполучили… равно как и его великана брата…

Я все смотрел в огонь, и вот танцующие в пламени искорки превратились в звезды, в великие сонмы звезд, точно Плеяды и Гиады, сквозь которые старый Эйкли обречен путешествовать вечно, — в свой черед и я провалился в беспамятство, непроглядно-черное, точно пронизанная ветрами, бездонная пропасть тьмы, что явилась взору Роберта Блейка в Сияющем Трапецоэдре, черное, точно Н’каи.

Я проснулся — закоченевший, продрогший до костей. От огня, в который я глядел, остался только белый пепел. Накатило острое разочарование: мне ничего так и не приснилось! И тут я заслышал низкое, прерывистое, перемежающееся гудение или жужжание.

Я с трудом поднялся на ноги. Мой гость все еще спал, его бледное как смерть лицо с крепко зажмуренными глазами было искажено невыразимым страданием, время от времени он слабо извивался и корчился в агонии — словно во власти чудовищного кошмара. Желтый листок телеграммы выпал из его пальцев и лежал на полу. Подойдя поближе, я осознал, что звук, не умолкающий у меня в ушах, исходит из его губ: губы эти непрестанно подергивались, и, наклонившись совсем близко, я разобрал в пугающе членораздельном зудении узнаваемые слова и фразы.

— Мясистая голова с щупальцами… — в ужасе расслышал я. — Ктулху фхтагн, искаженная геометрия, поляризующие миазмы, призматическое искажение, Ктулху Р’льех, абсолютная тьма, живое ничто…

Я не находил в себе сил долее наблюдать эту мучительную агонию и слушать эти тлетворные, звенящие голоса, так что я схватил Уилмарта за плечи и яростно его встряхнул — с запозданием вспомнив строгий наказ моего отца никогда так не делать.

Уилмарт широко открыл глаза, неправдоподобно-огромные на пепельно-бледном лице, сомкнул губы, вскочил на ноги, с силой оттолкнувшись руками от подлокотников кресла, в которые еще недавно вцеплялся мертвой хваткой. Все происходило точно в замедленном темпе и вместе с тем, как ни парадоксально, стремительно-быстро. Уилмарт в последний раз одарил меня немым взглядом, исполненным невыразимого ужаса, развернулся и кинулся бежать — едва ли не семимильными шагами. Вытянув руку далеко перед собою, он выскочил за дверь — и исчез в ночи.

Я захромал ему вслед так быстро, как только мог. Услышал, как ожил двигатель при повторном нажатии на стартер. И закричал в голос:

— Подожди, Альберт, подожди!

Но не успел я добежать до «Жестяной лани», как фары вспыхнули, взревел мотор — меня окутало облако едких выхлопных газов, и машина, разбрызгивая гравий, с визгом вылетела из подъездной аллеи и исчезла за первым изгибом дороги.

Я подождал на холоде, пока не угасли последние отсветы и отзвуки. «Жестяная лань» сгинула, словно ее и не было. Небеса уже чуть посветлели в преддверии зари.

И тут я осознал, что все еще слышу эти хищные, злорадные, недобро вибрирующие голоса.

Ктулху фхтагн, — повторяли они (так говорили они всегда, так говорят сейчас и будут говорить вечно), — паучьи туннели, черные бесконечности, цвета в непроглядной тьме, многоярусные башни Юггота, мерцающие многоножки, крылатые змеи…

Где-то рядом раздалось низкое, почти членораздельное жужжание.

Я вернулся в дом и записал эти воспоминания.

А теперь я уберу в медно-мельхиоровый ларец рукопись вместе с вложениями, а также и оба стихотворных сборника, что привели меня к такому финалу, и отнесу ларец в подвал, и возьму отцовскую кувалду (любопытно, в каком теле я воплощусь, если, конечно, вообще выживу), и буквально исполню последний наказ из последнего письма.


Рано утром во вторник 16 марта 1937 года домовладельцев Райского Хребта (на тот момент — Стервятниковый Насест) разбудили шум и грохот и резкий подземный толчок, что сами они списали на землетрясение — действительно, легкие колебания почвы были зарегистрированы сейсмографами в обсерватории Гриффита, в УКЛА и УЮК (Университет Южной Калифорнии), и нигде более. Днем выяснилось, что кирпичный особняк, известный среди местных жителей под названием Фишерова Блажь, обрушился, да так капитально, что ни одного кирпича в целости не сохранилось. Более того, кирпичей обнаружилось куда меньше, нежели разумно было бы ожидать от строения такого размера, как если бы добрая половина их была вывезена под покровом ночи или провалилась в зияющую пропасть под фундаментом. Действительно, руины больше всего напоминали ловчую воронку муравьиного льва, по краям обложенную кирпичами вместо песчинок. Место происшествия было объявлено (и справедливо!) опасной зоной; яму засыпали и частично зацементировали, и, по всей видимости, вскорости здесь началось новое строительство.

На краю завала было обнаружено тело владельца — тихого, скромного юноши-калеки именем Георг Рейтер Фишер: он лежал лицом вниз, раскинув руки (и тут же — металлический ларец), как если бы пытался выбежать за двери, когда дом обрушился. Однако ж смерть его объясняется чуть более ранним несчастным случаем или, возможно, актом самоубийства на почве психического расстройства, с применением кислоты (известно, что у эксцентричного отца покойного некогда хранился большой ее запас). По счастью, жертву легко удалось опознать по характерному увечью правой ступни, потому что, когда тело перевернули, обнаружилось, что лицо его целиком выедено, равно как и фрагменты черепа, челюсть и весь передний мозг.

Загрузка...