Глубинные течения [Океан инволюции]

5. Ложь

— Расскажи мне о Земле, — попросила Далуза.

Сколько pаз я повторял эту ложь, и cкольким женщинам? Я cбилcя cо cчета… Лет двадцать назад незатейливая сказка расцвeла в моем воображении пышной розой, проросшей из грез юности и вспитанной отчаянием. Несчетное число раз я делал вид, что мне не хочется ворошить прошлое; несчетное число раз фальшивая боль фальшивых воспоминаний отражалась на моем лице. Но Далуза заслуживает гораздо большего, ради нее я решил постараться на славу.

— Ладно, — начал я, осторожно подбирая слова. — Но не обо всей Земле, лишь о нескольких акрах, тут и там, о том, что случай позволил мне увидеть самому. Тридцать четыре года назад я родился в Венеции, древнем городе, столице обширного края. Город выстроили на острове и нарекли Невестой Моря. Со всех сторон к нему подступали соленые воды той части Мирового Океана, что называют Серединой Мира. В детстве я любил смотреть, как пенные волны разбиваются о камни, следить за игрой света на спинах могучих валов… Мне казалось тогда, что океан бесконечен, что он, как воздух, объял всю планету. Воды всех океанов Земли хватит, чтобы заполнить Море Пыли не один десяток раз. Я расскажу тебе о Венеции. Представь себе великолепный золотой город, столь древний, что даже камни крошатся под ним. Город, некогда гордый и славный, блистающий, прекрасный, вобравший в себя сокровища семи морей. Ни один флот не мог сравниться с венецианским, искусство оставалось непревзойденным и нельзя было найти правителей мудрее. Меж прочих городов Италии и Богемии Венеция возвышалась, словно алмаз среди сапфиров. Из всех жителей Земли именно венецианцы первыми обратили взгляды к звездам. Да, это было задолго до того, как человек научился летать, но именно здешний гений воплотил извечную мечту в реальность. Деревянные птицы, детища бессмертного Леонардо Венецианского, подымали в небеса червонно-серебряные знамена города. Но пришел день, когда земля дрогнула. Поначалу это никого не тревожило — предложения сыпались одно за другим, благо в средствах недостатка не ощущалось. Отгородить море дамбой? Не получится — Венеция окружена топями. Сделать остров-на-плаву? Но природа отвечала на каждую новую попытку огнем и землетрясениями. Скала под городом оказалась нестабильной, насквозь пронизанной пещерами и потоками лавы.

Упадок наступил не сразу. Иной раз казалось, что все устроилось, и горожане гнали уныние прочь. Но стоило вернуться былой уверенности, как новый удар повергал надежду в прах, и погружение неуклонно продолжалось. А потом жених окончательно предал Невесту Моря.

В мое время венецианцы искали прибежища на верхних этажах полузатопленных домов. Из жителей осталась едва десятая часть, в том числе и мои родные, осколок древнего и благородного семейства. Я хорошо помню детство. На веслах или с шестом в руках направлял я свою мертвенно-черную пагоду вдоль затопленных улиц, по спокойной, незамутненной воде. Помню разбитые пилоны в холодной глубине, статуи, увенчанные морскими звездами, морских ежей, резвящихся на присыпанных песком мозаичных ликах венецианских мадонн. Иной раз, привлеченный блеском сокровищ, я погружался в стылую воду и возвращался домой продрогший, с водорослями в волосах, встречая молчаливые упреки матери… — на мгновение мой голос прервался.

Мама умерла, когда я был совсем маленьким, но боль потери так и не оставила меня. Ведь все это — моя жизнь, моя ложь, моя тень, неотделимая от меня самого. Сегодня я парил как никогда высоко, хоть для этого и пришлось придать повествованию сложный, вычурный стиль, столь любимый терранцами. Мое творение, моя ложь, моя душа. Мое собственное произведение искусства. Слезы готовы были навернуться на глаза.

— Это было ограниченное общество, стилизованное в ущерб жизнеспособности, но вместе с тем привлекательное, как безупречно сохранившийся труп молодой невесты. И все же мне было неизъяснимо одиноко. Множество раз я покидал вечеринки и поэтические состязания лишь для того, чтобы скитаться на своей черной пагоде по сонным улицам. Большинство зданий было давно заброшено; театры, особняки, пенсионы разрушались среди сырости. Запустение не смущало меня, напротив, мне нравилось, протиснувшись сквозь узкое окно, бродить по заплесневевшим залам с фонарем. Иногда я подбирал необыкновенные раковины…

— Что? — перебила Далуза.

— Раковины. Внешний скелет морских организмов. Иной раз мне попадались поросшие моллюсками напоминания о минувших днях — осколок греческой амфоры, консервная банка из индустриальной эры, еще какой-нибудь свидетель утерянного прошлого…

— А почему ты уехал?

— Я стал старше. Пошли разговоры о женитьбе, о необходимости породниться с древним родом, еще более упадочным, чем наш. Неожиданно я осознал, что больше не вынесу и недели в Венеции, ни дня среди ее утонченной печали, ни часа среди ее изысканного отчаяния. Можно было бежать в другой город: Париж, Портленд, Ангкор Ват… Но в тот миг вся планета была мала для меня. Я покинул ее и с тех пор больше не видел Венецию. Да и вряд ли доведется когда-нибудь…

Я не мог продолжать. Боль стала нестерпимой, слишком близко к сердцу принимал я свою вымышленную биографию, гораздо ближе, чем настоящее детство, эти мрачные годы отчужденности и пренебрежения, слегка скрашенные сомнительными родительскими деньгами. Я стремился забыть придурковатых дружков и подкрепленные здоровенными кулаками попытки отца слепить меня по собственному образу и подобию. И нервные срывы. Те самые, благодаря которым я открыл для себя чудодейственные свойства транквилизаторов. Стимуляторы, сперва законные, а затем — целое созвездие разноцветных таблеток, наполненных счастьем. Мгновенная сила, вдыхаемая, глотаемая, вкалываемая. Все, чтобы приглушить обиду. Cейчас-то я понимаю, что должен быть благодарен обстоятельствам, сделавшим меня уважаемым представителем необычной, но прибыльной разновидности фармакологии. Во всяком случае, мне ни разу не пришлось об этом пожалеть. А потом я отправился спать.

За завтраком матросы были болтливы сверх меры — самый крупный из них, Перкум, перестал на мгновение жевать и сообщил:

— Знаете что? Наш кэп совсем рехнулся.

Все согласно кивнули и вернулись к еде.

Поднявшись ни свет ни заря, капитан развил бурную деятельность: брал образцы пыли, препарировал летучую рыбу, делал заметки о поведении акул. Подобрав оброненный мною вчера металлический прут, он согнул его в дугу, после чего команда перестала пялиться на него и занялась своими обычными делами. Через час мы достигли крилевых отмелей. Десперандум спустил с кормы огромное сито и вскоре вся палуба вокруг него была усыпана планктоном. Целая груда самоцветов размером с орех, всех мыслимых форм: пирамиды, кубы, призмы, многогранники. Они поблескивали своей кремниевой скорлупой и с треском лопались под каблуками капитана.

Незадолго до полудня мы заметили еще одного кита. Он лениво ворочался среди пыли, наполняя окрестности хрустом поглощаемого планктона. Трое матросов совершили обряд кровопускания. Блакберн зарядил пушку и, ко всеобщему удивлению, промахнулся. Впрочем, два следующих гарпуна попали в цель, а четвертый, выпущенный практически в упор, пробил зверю легкое. Кит засипел, выпустил фонтан лиловой пены и забился в конвульсиях.

Далуза как раз вернулась со своего обычного спирального облета. С юга на полной скорости приближались акулы, но до них оставалось мили две, так что мы могли разделать тушу без лишней спешки. Им достанутся лишь отбросы. Интересно, как они вообще узнали о смерти кита. Может, летучие рыбы засекли бойню с воздуха? Или существует более тонкий способ?

На юге вздымались массивные, лунно-бледные стены — скалы полуострова Чаек. На некотором расстоянии от подножия утес прочерчивала широкая светлая полоса. По рассказам я знал, что на самом деле это добрых две мили, битком набитые белыми чайками, которые там гнездятся, вопят и дерутся в невообразимых количествах, отстаивая свое место под солнцем. И это не пустой звук — снизу их сносит лавиной помета, а сверху они рискуют умереть от голода, не долетев до гнезда. Нижний край полосы оторочен грязно-зеленым — там к многовековому слою гуано цепляются лишайники.

Где-то среди этого птичьего базара, под потеками навоза затерялся небольшой бугорок, бывший некогда флагманом островзводного флота. На четверть мили выше уровня моря его занесло триста лет назад, во время цунами, вызванного катастрофой в Мерцающей бухте. Многие десятилетия его блистающие обломки служили воплощением memento mori, символом вины нескольких поколений. Долгие годы, вооружившись биноклем, можно было различить полураздавленные, но неплохо сохранившиеся мумии — команду «Прогресса». Их разинутые рты с почерневшими языками постепенно заполнялись серым сухим пометом. Птичье дерьмо саваном укрывало тела, сосульками свисало со спутанного такелажа, бесформенными комками нарастало на рангоуте. В мое время все уже было засыпано и покрыто мохом, похоронено временем, как несбывшиеся мечты, как неудавшаяся любовь, погребенная под множеством повседневных мелочей. Так окончилась сушняцкая Гражданская Война, а неотвратимая расплата за грехи обернулась сокрушительной моральной победой Упорных, фанатиков-фундаменталистов наигнуснейшего пошиба. За год до катастрофы их всех до единого перебили, но даже спустя три века мертвые руки по-прежнему сжимали горло Сушняка.

Я знал все это, но видел лишь утес с белой и зеленой полосами.

Вдалеке сверкнули зеленые крылья — показались акулы. Почувствовав чье-то присутствие за спиной, я оглянулся и поймал взгляд пары таких же темных, как мои, глаз, смотревших на меня сквозь пластик маски с белой и зеленой мишенями. Мерфиг был примерно одного роста со мной. Контакт длился не более секунды, а затем мы неловко повернулись в сторону стремительно приближающихся акул. Я вздрогнул. Не знаю, от чего, но точно не из-за акул. Как ни странно, хищники и их крылатые приятели не стали нас тревожить, а сосредоточились на облепленных пылью внутренностях, что мы вышвырнули за борт. Видно, звериное чутье подсказало им, что кит для них потерян и нет смысла в пустой агрессии. Смирившись с неизбежным, они держались за пределами досягаемости наших лопат.

Я вернулся на камбуз и занялся перегонкой своего варева сквозь неказистый, но сносно действовавший дефлегматор, сработанный мною из обрезков медных трубок. За обедом я растолковал Далузе, что такое самогонный аппарат, и она потеряла к моему сооружению всякий интерес — спиртное ее не привлекало. К ужину я стал обладателем почти унции грязноватой жидкости. То Пламя, что я выгонял из чистого жира, и которое столь высоко ценилось на черном рынке, было почти прозрачным. Я прикидывал, не стоит ли проделать все с самого начала. Ужин прошел без приключений. Смахнув небьющуюся посуду в грубый мешок, я потащил его на камбуз, где чуть не столкнулся с Далузой. Перед ней на столе, распластав крылья, лежала мертвая сушняцкая чайка; бледно-розовая кровь сочилась из трех глубоких ран. Далуза оцепенело смотрела на птицу, сложив собственные крылья за спиной и руки на груди.

Я нарочно загрохотал посудой, но было непохоже, чтоб она меня заметила. Заинтересовавшись птицей, я подошел поближе: размах крыльев около четырех футов, желтые глаза, остекленевшие и мертвые, с полупрозрачным нижним веком, клюв с мелкими острыми зубами.

Самое странное — лапы: длинные паутинно-тонкие сети с костяными грузилами. Ясно, что во время охоты чайка просто скользит над непрозрачной пылью и вслепую выуживает все, что может попасться у поверхности. Я стоял у Далузы за спиной, но она не отрывала взгляда от стола. Вот еще одна капля крови медленно скатилась по перьям. На лице женщины-птицы не было жалости, только полная отчужденность пополам с чувством, для которого у меня просто не было названия. Да и ни у кого из людей не могло быть.

— Далуза, — мягко позвал я.

Она подпрыгнула, раскинув крылья: врожденная привычка летающих существ. Когда она опустилась, пол отозвался гулким звоном. Я глянул вниз: на ногах у нее были сандалии из китовой кожи. Ремешки перехлестывали ступню и сходились над пяткой. Между пальцев выступали стальные иззубренные крюки — искусственные когти.

— Ты, я смотрю, охотилась, — обронил я.

— Охотилась…

— И кое-кого поймала.

— Да…

— Хочешь ее съесть?

— Съесть?… — отозвалась она безо всякого выражения и растерянно посмотрела на меня. Она была прелестна. У меня даже возникло садистское желание поцеловать ее. Я еле сдержался.

— Ты надела когти, — заметил я.

— Да! — взвилась она. — Прежде у каждого из нас были такие. — Молчание. — Знаешь… Я говорила тебе, что была там, где наши расы впервые встретились?

— Какая-то экспедиция? — я не был уверен.

— Да, именно так они себя и называли.

— Вряд ли обошлось без Академии, — подумал я вслух.

— Что?

— Так. А что там случилось?

— Они говорили с нами, — она медленно водила кончиком пальца по кромке крыла мертвой чайки. — Как прекрасны были их голоса. Сколь мудры были они. Я пряталась в стороне, в тени, но мое сердце рвалось к ним. Их походка, их постоянный контакт с землей поражали воображение. Они были так тверды и устойчивы. Но старейшины выслушали их и разгневались. Они налетели на пришельцев и растерзали их, разорвали на куски. Я, всего лишь дитя тогда, ничего не могла поделать. Я могла только любить их и плакать по ночам в одиночестве. О, даже кровь их была красива, густая и алая, как лепестки цветов. Не то, что у этой…

В люк стукнули три раза. Калотрик.

— Открыто! — крикнул я, и Калотрик ввалился, на ходу стягивая маску. Заметив Далузу, он остановился как вкопанный.

— Вам надо поговорить, — решила она. Взяв с буфета ухват, она вытащила из духовки закрытое блюдо. — Я поем с матросами.

— Что ты, останься, — попытался возразить я. Задержавшись на мгновение, она одарила меня таким чувственным взглядом, что мне стало не по себе.

— Мы еще поговорим, — шепнула она, подхватив свою маску в китайском стиле: совершенно белая с единственной кроваво-красной слезой в уголке правого глаза. Калотрик, мявшийся у входа, прижался к стенке, пропуская ее. Хлопнула дверца люка.

— Вот страшилище, — затряс головой Калотрик. Несколько светлых прядей упало ему на глаза, он смахнул их рукой. Под ногтями у него скопилась грязь. — Слушай… у тебя с этой… — он тщетно пытался подобрать слово, — с ней ничего ведь нет?

— И да, и нет, — ответил я. — Могло бы быть, если б было возможно. Но этого — точно нет.

— Да что с ней вообще может быть? — негодующе воскликнул он. Похоже, сегодня он был не в себе. Я пригляделся — и точно, глаза подернулись желтым. Он явно страдал от недостатка Пламени. — А как же Миллисент?

— О чем речь! — соврал я, не моргнув глазом. После того, как она меня подставила, я к ней и близко не подойду. — Но, впрочем, любовь — не больше, чем временное помешательство…

— Ага, вызванное сексуальной недостаточностью, — перебил Калотрик. — Но от этой твари мне дурно делается. На вид-то она ничего, но ведь это вcе хиpуpгия, ты же знаешь. Еcли б не чей-то cкальпель, у нее бы до сих пор были огpомные уши, когти и клыки. У нее тут cвой отдельный тент — так говоpят, она cпит там вниз головой, уцепившиcь ногами за pаcпоpку.

— Бог с ней, — подобный разговор начал меня раздражать, и я решил сменить тему, — а что ты скажешь об акулах?

— Акулы? Знаешь, этот Мерфиг недавно мне плел что-то о них. Он уйму времени убивает, просто глядя на них — ничего не делает, только смотрит. Говорит, будто они чуют смерть но расстоянии, даже до того, как она случится. Парень такой же двинутый, как Десперандум. Да, раз уж речь о Мерфиге… как там наши дела движутся?

Я открыл шкаф и вытащил флягу, на дне которой плескался синкопин.

— То, что надо! — нюхнув, одобрил Калотрик. Он извлек свой пакет и под завязку наполнил его. — Ух ты, черный какой… Завтра первым блюдом он его и получит.

— Только не перелей, — заволновался я, — может оказаться слишким крепким.

— Да-да, конечно, — отмахнулся Калотрик, — я осторожненько… А ты заметил сегодня, что за чудо этот планктон? — Он натянул маску, спрятал Пламя за пазуху и вышел.

Я же уселся за стол и принялся очищать дистиллятор — рано или поздно придется выгнать с его помощью немного спирта, хотя бы для того, чтоб отвести глаза Далузе. Заодно я решил разобраться со своими чувствами к этой женщине; похоже, тут замешано несколько мотивов, и не последним из них был тот особый трепет, в который меня погружало ее присутствие. Тебе это может показаться странным, читатель, но поставь себя на мое место — наверняка тебе приходилось ощущать у себя на шее дыхание знакомой, подружки, любовницы? Вспомни, как возбуждающе это действовало, как все в тебе подымалось навстречу… А теперь представь, что с тобой — Далуза, с таким горячим телом… Так, теперь вспомни, что с тобой делалось, когда у нее начинало быстрее биться сердце. У Далузы пульс в два раза чаще в любое время. Думаю, тебя увлечет идея женщины-загадки? Пожалуйста — инопланетное происхождение Далузы навсегда окутало ее завесой тайны. И, наконец, она была само совершенство. Что с того, что красота эта — дар хирурга? Никто не будет возражать, что главное для нас — то, что внутри человека, а отнюдь не то, что видят все. Любой согласится с этим вне зависимости от того, верит ли он в это на самом деле.

Вот основные составляющие моего влечения. Но было еще кое-что, в чем, вполне вероятно, Далуза сознательно провоцировала меня. В каждом из нас упрятаны садомазохистские наклонности. Мои, похоже, очень сильны, хоть мне и удается сдерживать их. Давным-давно я осознал, что пристрастием к наркотикам убиваю себя. Это просто стало еще одним кусочком меня. Но ведь жестокость к себе — первый и главный шаг в сторону жестокости к другим. Я думал об этом, пока мне не надоело. И тогда я решил взглянуть на планктон, о котором мне напомнил Калотрик.

Когда я выбрался наружу, последние лучи убегали с самой верхушки восточной стены кратера. Пришла ночь.

Выглянули звезды, море отозвалось слабым зеленоватым сиянием. Приблизившись к поручням, я увидел, что все пространство вокруг «Выпада» заполнено светящимся крилем.

Нет слов, чтобы описать это. Я стоял и улыбался под маской; я был счастлив, что судьба привела меня сюда. Я радовался жизни — жизнь нужна мне, чтобы видеть все это.

Когда я свесился за перила, передо мной промелькнула смутная крылатая тень, оставив в плотном ковре сверкающих кристаллов темный след. Сияющий сгусток плавно поднялся над поверхностью и поплыл к кораблю. Зеленые угли обрушились на мои плечи потоками необжигающей лавы, разбежались по палубе. Налетел ветер, и рядом опустилась Далуза. К ноге ее была подвязана черная паутинно-тонкая сеть.

Драгоценности были собраны отрезанной лапой чайки.