Глаз идола [сборник]

СЛУЧАЙ С МЕХАНИЧЕСКОЙ МАРТЫШКОЙ[2]

На исходе прошлого столетия вокруг необычного происшествия, которое с легкой руки газетчиков обрело известность как «Жуть из Сент-Джеймсского парка» или «Случай с механической мартышкой», было изломано немало копий. Даже и теперь, добрых три десятка лет спустя, эту историю еще помнит кое-кто из старожилов, хотя большинство резко сменят тему, если завести о ней речь. При этом многие так и пребывают в неведении о характере связи — или, вернее сказать, о всяком отсутствии таковой — между коробкой, внутри которой обреталась самая обыкновенная заводная обезьяна, и той космической посудиной, что однажды поутру угодила в утиную заводь тихого парка.

Между тем мемуары профессора Лэнгдона Сент-Ива, оказавшиеся в моем распоряжении вскоре после загадочного исчезновения несчастного ученого, со всей определенностью свидетельствуют о том, что он находился в самой гуще упомянутых событий. Я готов поклясться, что принадлежавший Сент-Иву орангутан и так называемый «пришелец под покрывалом» суть одно и то же существо. Тем не менее логическая нить, которую можно бы и протянуть между этим созданием и «тварью в коробке» (эта последняя также попала мне в руки и представляет собой всего лишь заводную игрушку), остается пугающе тонкой. Фигурка под резной крышкой шкатулки, согласно результатам бегло проведенного расследования, являлась рукотворным подобием небезызвестной «ученой мартышки Моко» — дрессированной обезьяны, ездившей по стране с ярмаркой болгарских цыган и позднее ставшей героиней сонета Роберта Сервиса[3] под интригующим заглавием «Баловни судьбы в очереди за пособием». То, что деревянный примат из шкатулки оказался замешан в приключения бритого налысо орангутана Сент-Ива, стало итогом безумнейшего стечения обстоятельств и первым звеном цепи невероятных, если не нелепых, событий. Итак, перед вами вся история целиком, кое-где приукрашенная в моем стремлении к драматизму, однако в основе своей она неукоснительно следует фактам.

Профессор Лэнгдон Сент-Ив был блестящим ученым, масштаб влияния которого на исторический процесс обязательно отразят его научные труды, которым еще предстоит увидеть свет. Академия наук могла бы и сегодня оценить достижения профессора высочайшим образом, отнесись ее руководство более снисходительно к скандалу вокруг чингфордской башни и еще к паре пустячных недоразумений подобного рода, мешающих научному сообществу воспринимать эту историческую личность по достоинству, а не как пример помешательства, пусть и незаурядный.

Толчком для развития событий в парке Сент-Джеймс послужили первые опыты Сент-Ива в области космоплавания, каковые проходили — а вернее, достигли своей кульминации — в ночь на 2 июля 1892 года. Космический аппарат Сент-Ива имел форму шара, достаточно большого, чтобы с удобством разместить внутри одного пилота. Экспериментальное судно являлось первой ласточкой в дальнейшем ряду ему подобных, и выступить его пассажиром было поручено Ньютону — дрессированному орангутану, которому, буде он воспарит в космическое пространство, предстояло всего-то, нажав в сообразном порядке несколько кнопок, запустить магнетическое реверсивное устройство и тем самым вернуть корабль на место старта. Голову обезьяне выбрили для более плотного прилегания шапки из золотой фольги: та испускала слабый электрический заряд, навевая своему носителю легкую дремоту. Тому, чтобы орангутан не буянил во время полета, придавалось огромное значение, хотя, как нам предстоит убедиться, нужного успокоительного эффекта головной убор не возымел. Кроме того, животное снабдили парой серебряных башмаков на магнетических подошвах, которые прочно удерживали нижние конечности космолетчика на палубе судна; их задачей было стеснять движения орангутана на случай, ежели тот расшалится — или же (что весьма вероятно в условиях космоса) силы притяжения Земли ослабят свою хватку.

Готовясь к полету, Сент-Ив оснастил капсулу серебристой коробочкой с пружинным механизмом, который мог регулярно выпускать наружу струи насыщенного кислородом газа, возникавшего в результате взаимодействия концентрированного раствора хлорофилла со сжатым гелием. Данная мера позволяла поддерживать в герметично закупоренном аппарате необходимый состав атмосферы.

И вот, надежно устроив обезьяну в кресле пилота и взведя пружину шкатулки с хлорофиллом, великий ученый произвел запуск — отправил космолет в странствие с заднего двора лаборатории, которая размещалась в его харрогейтском поместье. Оттуда Сент-Ив радостно наблюдал, как сияющая штуковина уносится на юг по усыпанному звездами предрассветному небу. Но в тот момент, когда созданный им аппарат превратился, удаляясь, в далекую искру над горизонтом, профессора потрясло вдруг кошмарное осознание: он совсем позабыл своевременно пополнить кормушку орангутана! Малозначимый, казалось бы, факт, если бы не одно обстоятельство: награда в виде горсти зеленых слив, которыми смог бы полакомиться пилот, успешно нажав свои кнопки, обеспечивала успех своевременной настройки гироскопа и благополучное возвращение воздушного корабля в родную гавань. Предсказать поведение животного, оставленного, по сути, без честно заработанного угощения, не имелось никакой возможности. Исправить досадную ошибку — тоже. Мучимый тягостными раздумьями, обеспокоенный и обессилевший Сент-Ив забрался под одеяло, чтобы уснуть. В сложившейся ситуации ему оставалось лишь одно: уповать на лучшее.

За несколько недель до запуска космолета (уместность подобного отступления весьма скоро станет очевидна) в Челси раскинул свои шатры табор болгарских цыган, которые немедленно устроили распродажу чудодейственных бальзамов, целебных микстур и прочей дурно пахнущей дряни, заодно привлекая клиентов разного рода дешевыми развлечениями. В те дни, как, впрочем, и поныне, на Уайтхолл-роуд, как раз над известным в Лондоне пабом «Тени прошлого», квартировал некий Уильям Кибл — мастер-игрушечник, имевший репутацию человека крайне эксцентричного, если не сказать сумасшедшего. Он приходился недостойным уважения братом Уинифред Кибл, бывшей замужем за весьма состоятельным лордом Плейсером; эта кровная связь приносила всем одни только неприятности. Внося полную ясность, замечу, что Кибл вовсе не был обделен сестринским вниманием, зять невзлюбил его с первого взгляда. Важной персоне претило отвлекаться на причуды низкородного родственничка супруги и уж тем более — на всякие там карнавалы и бродячие цирки шапито. Однако дочь лорда Оливия[4], тайком покинув отчий дом, уломала дядюшку Уильяма сводить ее в цыганский табор. Раздраженный августейшим высокомерием лорда Плейсера Кибл уступил мольбам племянницы, и они вдвоем отправились на развеселую ярмарку в Челси, аттракционы которой показались им бледноватыми за исключением разве что проказ ученой обезьяны Моко. Откровенно говоря, сама Моко также не представляла собой ничего особенного: насколько мог судить Кибл, ее попросту обучили сидеть в кресле, пыхтеть сигарой и, как могло показаться, сосредоточенно изучать «Таймс»; в реальности же упомянутую газету обезьяна чаще держала перевернутой, а иногда даже жевала или с бессвязным мычанием рвала в клочья.

Сраженная обаянием мартышки, Оливия помчалась домой, чтобы упросить отца позволить ей завести ручную обезьянку, однако идея эта не только заставила всё существо лорда Плейсера вострепетать от ужаса и отвращения, но и вынудила сего достойного джентльмена громогласно проклясть шурина и всё с ним связанное. Лорду совершенно не пришелся по душе тот эффект, который возымело на его дочь посещение ярмарки. Оливия же, чьи надежды оказались столь бездушно растоптаны, поделилась своими горестями с дядюшкой Уильямом, который, сознавая, что подарок в виде живой обезьяны породит конфликты, о глубине коих он не смел и помыслить, не усмотрел особого вреда в том, чтобы смастерить обезьяну игрушечную.

Со всем рвением умелого ремесленника Кибл взялся за дело и считаные недели спустя изготовил заводную механическую забаву по примеру «чертика из табакерки». Она представляла собой серебряную шкатулку, украшенную рельефными сценками из цирковой жизни; при взведении пружины шкатулка эта являла взору забавную обезьянку в наряде китайского мандарина — та выскакивала из-под крышки, вращая глазами и истошно декламируя какой-либо стишок. Уильям Кибл был чрезвычайно доволен результатом своих трудов, но подозревал, что явиться к сестре с таким скандальным подношением было бы сущим безрассудством, учитывая стойкое отвращение ее супруга лорда Плейсера к подобным вещицам. Выход был найден в лице обитавшего ниже этажом паренька, некоего Джека Оулсби, который всегда был не прочь заработать шиллинг-другой. И ранним утром дня, ознаменованного запуском летательного аппарата профессора Сент-Ива, Кибл послал за Оулсби и, обернув шкатулку бумагой и приложив к ней нацарапанную впопыхах записку, выгнал обогатившегося на два шиллинга и шесть пенсов Джека на холод, наказав доставить подарок по назначению. Кибл, стремясь поскорее закончить поделку, усердно работал всю ночь и лишь теперь устало забрался в постель — надо полагать, примерно в тот момент, когда аналогично поступил и Лэнгдон Сент-Ив, осуществивший запуск своего космолета.

Рассвет того же дня в Сент-Джеймсском парке встречала престранная троица: два малоимущих джентльмена, чья неуклюжесть выдавала в них списанных на берег морских волков, а также сутулый старик в желтой рабочей кепке, имевший некое отношение к складным стульям, расставленным на парковых лужайках. Во всяком случае, показания только этих троих сохранились в официальных отчетах о происшествии. Как сообщала «Таймс», около семи часов утра все трое стали свидетелями того, как в небе над парком появилась, по выражению кого-то из них, «огроменная пылающая штукенция, прям как чертова огненная башка». Довольно меткое, к слову, описание космического аппарата Сент-Ива, который, сбившись с курса, с плеском рухнул в южную часть пруда, устроенного в парке на радость уткам.

Сам по себе визит серебряного шара из космических глубин вполне мог бы разогнать любую праздную толпу, отправив зевак с воплями метаться по городским улицам, но для троицы, встретившей в парке рассвет, это явление показалось сущим пустяком. Их невозмутимость была поколеблена только тогда, когда из распахнувшегося от удара о водную гладь люка наружу стремглав вылетела неземного вида тварь — заросшее мехом существо, чью лысую макушку кокетливо прикрывал золотистый дурацкий колпак прискорбно малого размера. Позднее один из свидетелей этого, джентльмен по фамилии Хорнби, лепетал какую-то чушь о горящих ходулях, но двое остальных сразу в один голос объявили, что на ногах у виденного ими существа были высокие серебристые ботинки, — и все втроем уверяли, будто бы, улепетывая к Вестминстеру, космический гость бережно качал в простертых перед грудью ладонях «адскую машинку» самого зловещего вида.

Тут же, разумеется, поднялись несусветные шум и гам, привлекшие в парк двоих констеблей и стайку сонных взъерошенных конных гвардейцев, которые принялись с сомнением на лицах разъезжать по лужайкам под жалобные причитания упомянутых джентльменов, в то время как бедолага Ньютон (сбитый с толку и проголодавшийся орангутан Сент-Ива) исчезал в городских закоулках. Не минуло и получаса, как на месте происшествия объявились по меньшей мере трое репортеров, вскорости бросившихся назад в редакции, дабы принести миру весть о сфере инопланетного происхождения, прибывшем со звезд чудище и о невиданном, наверняка смертоносном, устройстве, зажатом у того в лапах.

Как и предвидел профессор, где-то в небе над Йоркширом Ньютон не вытерпел и принялся буянить. Это лишь домыслы, оговорюсь, однако логика твердо указывает на проблему с электрической шапкой на выбритой голове обезьяны: устройство то ли вовсе перестало испускать токи, то ли частично, но Ньютон учинил свой дебош уже спустя десяток минут после отрыва космолета от земли. К тому же утру относятся, между прочим, и рассказы очевидцев, описавших хаотичные метания сверкающего шара в небесах над деревушкой Лонг-Беннингтон — разъяренный Ньютон, по-видимому, беспорядочно дергал рычаги управления капсулой. Нам остается предположить, что вышедший из сонливости орангутан, оставшись без присмотра и угощения, устроил форменный бунт и принялся нажимать все кнопки, до каких только мог дотянуться. Однако то, что Ньютон далеко не сразу впал в неистовство, указывает на высокую степень его веры в добрую волю Сент-Ива. В своих записях профессор упоминает, что в итоге вся панель управления капсулой обратилась в груду обломков, а поддерживавшая атмосферный баланс коробочка с хлорофиллом оказалась с мясом выдрана из внутренней обшивки. Подобные разрушения никак не могли возникнуть ранее, чем аппарат объявился у границ Лондона; скорее всего, орангутан перешел к финальному этапу бесчинств где-то над полями у Саут-Миммса, чьи жители могли наблюдать, как летящий в сторону столицы сияющий шар резко теряет высоту.

Хотя животное довольно быстро разорило всю систему управления судном, первые же «сливовые» кнопки активировали (на счастье бестолкового космолетчика) гироскоп устройства самонаведения, выводя сферу на обратный курс. Если, успокоившись на достигнутом, орангутан воздержался бы в тот момент от дальнейшего разгрома, его ждала бы, по всей вероятности, мягкая посадка в Харрогейте, прямо за лабораторией Сент-Ива. Вышло иначе: возвратной тяги аппарата хватило лишь на то, чтобы обеспечить не посадку в прямом смысле слова, но «мягкое» крушение в весьма подходящем месте, ибо лишь благодаря водяной подушке бедняга Ньютон не лишился жизни.

Джек Оулсби между тем бежал себе вдоль Уайт-холл-роуд, сжимая в руках шкатулку с механической мартышкой Кибла и сладко предвкушая встречу с племянницей мастера-игрушечника, на которую ему и прежде доводилось заглядываться. По природе своей Джек был обладателем качеств скорее положительных, в чем мы со всей очевидностью удостоверимся позже; некоторое время тому назад случай даже свел его с Лэнгдоном Сент-Ивом, заставив принять живое участие в очередной научной авантюре этого знаменитого ученого. Так или иначе, подгоняемый чувством долга и предвосхищением первого в своей жизни разговора с Оливией, паренек минут пять бодро топал по улице, пока не сообразил, что едва ли уместно ломиться в двери лорда Плейсера в столь неурочный утренний час. Куда разумнее, решил Джек, будет обойти площадь и по проспекту Мэлл добраться до парка, прогулка в котором поможет убить медленно тянущееся время. Некий переполох вдалеке и топот бегущих ног, естественно, смешали планы юного посыльного, и он, как и любой другой на его месте, поспешил перебежать на другую сторону проспекта, не подозревая о приближении солидных размеров экипажа, как раз набиравшего скорость по правую руку от него. Крякнул клаксон; Джек, нежно прижимавший к груди свой сверток, прибавил шагу и, обогнув экипаж, влетел прямо под колеса катившему еще правее брогаму. Тот налетел на паренька подобно локомотиву скоростного поезда; возница успел лишь громко выругаться и всплеснуть руками.

Короче говоря, подарок Кибла (предназначенный вовсе не Джеку) вылетел из рук парнишки, описал широкую дугу и, кувыркаясь, исчез в зарослях паркового кустарника, оставшись незамеченным случайными прохожими, которые без промедления поспешили, как и подобало, на выручку несчастному.

Юный Оулсби был сбит с ног и упал на мостовую, но быстро пришел в сознание: пусть без ушибов и не обошлось, он всё же не получил серьезных увечий. Постигшее Джека бедствие не было, впрочем, из ряда вон выходящим, чтобы долго удерживать на себе чье-то внимание, будь то поглощенные делами пешеходы или же сидевший в злополучном брогаме лорд-мэр столицы, которого спозаранку выдернули из теплых объятий постели срочным докладом об опасных космических пришельцах и о невероятных механических конструкциях. Лорду-мэру грезилось, как в скором времени он сядет поболтать с инопланетчиками, раскурит с ними по трубочке и, быть может, пропустит по пинте горького эля — чего ради он собрал, так сказать, официальную делегацию, во главе коей лично выехал поприветствовать необычайных гостей.

Лорда-мэра куда более заботил огорчительный доклад о бегстве пришельца, скрывшегося в путанице южных кварталов, чем серебряная сфера, которая свалилась в пруд. Космолет уже вытянули на берег, но до сих пор никто так и не отважился забраться внутрь, опасаясь неведомого, — прискорбное и значимое замешательство, ведь тщательное изучение капсулы изнутри наверняка позволило бы пытливому наблюдателю разобраться в ее происхождении.

Стоит отдать должное посланцу Кибла: придя в себя после столкновения, он лишь недолго мешкал у берега пруда в толпе других зрителей, а после же всерьез озаботился утратой коробки. Письмо от игрушечника к Оливии по-прежнему лежало во внутреннем кармане его сюртука, но сама шкатулка, казалось, растворилась в воздухе подобно монетке в ловких пальцах фокусника. Джек даже отважился с самым невозмутимым видом вновь перейти проспект и в точности воссоздать, как принято выражаться, сцену преступления — или, в данном случае, дорожного происшествия. Не раз и не два совершенно сбитый с толку исчезновением подарка для Оливии паренек подкидывал к небесам воображаемые коробки, чтобы затем прочесать все парковые кусты и лужайки поблизости от дороги. Знай Джек, что на самом деле произошло, то сразу оставил бы поиски и отправился своею дорогой (пройти оставалось всего ничего) или воротился бы восвояси. Но увы: когда к ногам старого попрошайки Хорнби, опрошенного и отпущенного констеблями, а теперь сидевшего в кустах в тягостном раздумье, выкатилась коробка в яркой обертке, юноша еще лежал на дороге без чувств. В кругу друзей Хорнби не было принято пересчитывать зубы дареным коням из известной пословицы; вот и наш бродяга не стал медлить. Ленточка мигом отлетела в сторону, и обертка была сорвана.

Меня или вас, надо полагать, ненадолго озадачила бы расписная шкатулка, украшенная золотом и серебром, да еще и с загадочной ручкой завода сбоку; Хорнби же поразил благоговейный ужас. Нынешним утром этот бродяга уже видал в точности такую коробочку в лапах у внеземного существа, что — по-прежнему настаивал Хорнби — умчалось прочь в колпаке сказочного волшебника, на пламенеющих ходулях. В свете этих событий он не решился тихо исследовать содержимое шкатулки, но и выскочить из кустов, размахивая ею, тоже никак не мог. Это была честная добыча и, вне всякого сомнения, крайне ценная. Загадкой оставалось лишь то, каким чудом такая вещица могла свалиться на него прямо с неба, но этот едва начавшийся день будто намеренно был создан для подобных происшествий. Не покидая дружелюбных зарослей и не подымаясь с четверенек, Хорнби стал пробираться подальше от столпившихся у пруда зевак. Лишь оставшись один, он встал, отряхнулся и зашагал к Вестминстеру, объятый смутным желанием отыскать какого-нибудь старьевщика, который успел бы прознать об угрозе из космоса и пожелал бы приобрести подобную сомнительную диковину.

Джек же тщетно продолжал свои поиски, не зная, что порученная его заботам шкатулка давно покинула пределы парка. Странное поведение юноши, впрочем, вскоре привлекло внимание констебля, который, подозревая в преступном умысле все и вся, включая и окрестные деревья, напрямик спросил у Джека, чем тот занят. Парнишка объяснил, что ему доверили металлический с виду ларец удивительной красоты и велели доставить его на другой конец города. Каково содержимое подарка, признался Джек, ему неведомо, ибо сам он видел шкатулку лишь мельком. Но подозревает, однако, что внутри какая-то игрушка неясного рода.

— Игрушки у нас тут, значит? Ну-ну! — крякнул инспектор Скотланд-Ярда по фамилии Марлебоун. — И кто же, дружок, дал тебе ее?

— Мистер Кибл, сэр. Тот самый, что живет на Уайтхолл, — простодушно отвечал Джек, не подозревая о существовании другой подобной коробки, вызвавшей немалый переполох и содержавшей, по слухам, ужасающую бомбу. Загадочные ларцы плодились в парке как потомство ветхозаветного Ноя, и спустя минуту или две в разные стороны покатили сразу два полицейских фургона: один с целью выкурить из норы подозрительного Кибла, по-видимому состоявшего в сговоре с пришельцами, а другой — справиться о здоровье лорда Плейсера, жившего близ галереи Тейт. Джек же, сопровождаемый дюжиной полисменов, продолжил свои напрасные поиски среди зеленых насаждений.

Неудачливый посыльный предавался этому утомительному занятию, пока это казалось разумным или даже чуть дольше, поскольку, как было сказано выше, его подначивали и сопровождали представители власти. К тому же и, едва прослышав о возможном наличии поблизости «неизвестного механизма», собравшиеся за зданием военного министерства зеваки дружно ринулись им помогать, прочесывая кусты вдоль мостовой и топча травы на Утином островке. Раздраженные констебли осыпали их проклятиями и нехотя свернули собственный розыск. Вскоре из музея появился облаченный в белый халат статный господин в пенсне. Он ловко набросил на космическое судно брезентовое полотнище, и толпа заметно поредела.

Джек места не находил, коря себя за ротозейство: утрата шкатулки расстроила юношу и вселила в него горечь безнадежности. Из создавшейся ситуации виделся лишь один выход — доставить Оливии дядюшкино письмо, чтобы затем возвратиться в «Тени прошлого» и вернуть два шиллинга и шесть пенсов мистеру Киблу. С тем Джек и зашагал дальше.

Неизвестно как, хитростью или везеньем, Ньютону удалось пересечь Виктория-стрит и незамеченным раствориться в суетливой толпе лавочников и зеленщиков вдоль Олд Пай. То ли в той части города люди давно привыкли к странного вида прохожим и потому не заметили подвоха, то ли сам орангутан, ведомый звериным чутьем, инстинктивно льнул к стенам домов и, так сказать, держался в тени… Скорее всего, эта вторая догадка верна, ведь Ньютон наверняка был так же смущен и устрашен лондонской сутолокой, как если бы и впрямь был космическим пришельцем; как известно, орангутаны — существа по натуре пугливые, склонные к вдумчивому созерцанию мира, и по возможности стремятся избегать человеческого общества. Причиной вновь возникшей свистопляски стала деревянная тележка с фруктами, груженная, как на грех, сливами любимого Ньютоном сорта — зелеными.

Встречу с орангутаном ехидная судьба устроила бедной домохозяйке — усталой, надо полагать, несмотря на ранний час (около восьми утра), матроне с тележкой свежих слив и двумя дурно воспитанными ребятишками. Торговлю женщина собиралась открыть тут же на обочине, рядом с пекарней, а будучи особой добросердечной, сразу по прибытии повела детей внутрь, дабы купить им пряников на два пенни, и на кратчайший миг оставила тележку без присмотра.

Возвратилась дамочка, жуя теплый хлебный мякиш, как раз вовремя, чтобы увидеть изголодавшегося Ньютона, получившего наконец свои сливы и уплетавшего желтоватые плоды целыми горстями. Как со слов пораженной женщины писала впоследствии «Таймс», шерсть обезьяны густо покрывали потеки липкого сока, а сам Ньютон (эти сведения недостоверны) непрерывно и весьма звучно хохотал, потрясая над головой шкатулкой, зажатой в лапе на манер кастета. Хозяйка тележки исторгла истошный крик, не забыв «воззвать к Всевышнему о поддержке в сей ужасный час».

Как мне представляется, реакция Ньютона была совершенно логична. Уже однажды лишенный людским обманом причитавшихся ему фруктов, орангутан не мог стоически терпеть подобное поругание. Он сунул свою «адскую машинку» в гору слив, схватил тележку за оглоблю и гигантскими прыжками устремился вместе с ней по Олд Пай к улице Сент-Эннс.

Инспектора Марлебоуна одолевало жгучее желание поскорее докопаться до сути утреннего происшествия, которое на данный момент выглядело откровенным безумием: пришелец-одиночка явился из космоса, чтобы тут же сбежать куда глаза глядят. Нелепые доклады о пламенеющих агрегатах и завывающих великанах самого угрожающего вида, начиная утомлять инспектора, испытывали прочность его терпения. В слухах и сплетнях, во все времена костью застревавших в горле властей, простое население души не чаяло, — здесь, как и всюду. Крикливые заголовки типа «Вторжение с Марса!» и «Жуть из Сент-Джеймсского парка!» повергли горожан в сильнейшее волнение, так что к девяти часам утра в Лондоне уместно было бы объявить внеочередной выходной. Стоило несчастному Марлебоуну переступить порог Скотланд-Ярда, как ему представили доклад о совсем свежем, но уже успевшем обрасти массой преувеличенных подробностей происшествии с тележкой торговки сливами, а ведь инспектор только-только начинал привыкать к мысли, что никакой космической посудины не прилетало вовсе, не было ни заросших шерстью пришельцев, ни страшных устройств неизвестной взрывной силы, а всё перечисленное — лишь кошмарное следствие устриц под испанское вино, коими он наслаждался накануне вечером! Всё рухнуло: в Скотланд-Ярд поступали всё новые панические донесения, горожане массово затачивали кухонные ножи, и, наконец, в кабинет Марлебоуна влетел всерьез озадаченный Уильям Кибл, за которым тенью следовали два констебля с одинаково угрюмым выражением на лицах.

Кибл, коему обыкновенно импонировала романтика приключений, всё же предпочитал держаться от них подальше и, в придачу оставшись без заслуженного сна после ночных трудов в мастерской, он не особенно твердо держался на ногах. Вопросы, которыми его забросал Марлебоун, вконец озадачили игрушечника, посчитавшего их сущей несуразицей. Загадочные металлические ящички поначалу не упоминались вовсе; инспектор в первую очередь интересовался подозрительными сношениями Кибла с космическими захватчиками, пребывая в полнейшей уверенности, что доставленный субъект практически в одиночку несет всю ответственность за толпы любопытных, которые с визгом носились теперь взад-вперед по улицам, спеша к парку в намерении увидеть накрытый брезентом шар космолета на берегу пруда и отыскать некие чудесные подарки, дождем просыпавшиеся с небес на Лондон.

Кибл всё отрицал, ссылаясь на невиновность и неведение: по версии мастера игрушечных дел, он впервые слышал об инопланетном вторжении и, будь его воля, предпочел бы не иметь никакого отношения к подобным выкрутасам. Крайне уставший Марлебоун слушал игрушечника весьма скептически, а шумное появление взбешенного лорда Плейсера (который к тому же был бледен и мутен взором после ночи, проведенной в клубе за картами и бренди) вконец испортило настроение инспектору.

Одно дело измываться над Киблом, и совсем другое — говорить с лордом Плейсером! Мигом натянув улыбку, Марлебоун пустился в объяснения: игрушечник, по всей видимости, замешан в зловещем сговоре с космическими пришельцами, а перехваченный по пути от него к достойному лорду металлический ящичек (впоследствии утраченный) содержал, надо полагать, мощное взрывное устройство неизвестной природы. Всё это звучало довольно дико, и Марлебоун кусал себе локти, жалея, что не прихватил с собой из парка Джека Оулсби, который мог бы ткнуть обвиняющим пальцем хоть в кого-нибудь. Выслушав инспектора, лорд Плейсер, которому на эту минуту было известно даже меньше, чем его шурину (только при упоминании серебряной коробки в сознании Кибла хоть что-то забрезжило), немедленно решил, что способен запросто объяснить весь этот вздор. Из его показаний следовало, что Уильям Кибл несомненно был сумасшедшим, буйнопомешанным, который вознамерился с помощью своих поделок и фантазий свести с ума целый город просто шутки ради. Насколько достойный лорд мог судить, такая версия всё объясняла (если на миг забыть об ужасе ситуации, ведь его вытащили из теплой постели и, доставив в Скотланд-Ярд, обвинили в пособничестве космическому вторжению), отличаясь простотой и изяществом. Лорд твердо придерживался того мнения, что почти всё вокруг можно списать на безумие, и уж тем более — причуды его шурина, реальные или надуманные.

Наконец Марлебоун поддался доводам логики и отпустил обоих восвояси, втайне недоумевая, за каким чертом ему изначально понадобились их показания. По большей части поверив рассказам Кибла об игрушке, изготовленной на манер «чертика из табакерки», инспектор всё же склонялся к высказанной лордом Плейсером теории безумия, пропитавшего весь дольний мир. Инспектор сопроводил лорда к ждавшему его экипажу, горячо извиняясь за причиненные неудобства. Лорд неразборчиво кряхтел в ответ, но, когда копыта лошадей зацокали по мостовой, всё же дал обещание связаться со Скотланд-Ярдом в случае, если по иронии окончательно спятившей судьбы загадочная машина появится однажды на его пороге.

Леди Плейсер, урожденная мисс Кибл, встретила мужа у этого самого порога — тот вылез из двуколки и ввалился домой, бормоча проклятья в адрес ее брата. Если у кого-то в их семействе и заходили, по выражению поэта, «шарики за ролики», так это у Уинифред: быстротою мышления добродетельная леди лишь ненамного превосходила обыкновенную винную пробку. К брату тем не менее она относилась благосклонно и не могла всецело разделить свойственную мужу неприязнь, хотя и чутко прислушивалась к мнению мужа по самым разным предметам, а потому нередко бывала смущена разнонаправленностью устремлений своих души и рассудка. С тем большим удивлением леди Плейснер выслушала сбивчивый рассказ своего супруга об инопланетном вторжении, замеченном в парке чудище и о том, что теперь благодаря треклятым чудачествам ее чертова братца Скотланд-Ярд подозревает ее супруга в причастности ко всей афере.

Оравшие под окнами мальчишки-газетчики уже оповестили Уинифред, что в городе творится нечто неладное, в чем — как она не без изумления обнаружила — якобы оказались замешаны сразу и ее муж, и брат. Когда лорд Плейсер нетвердой поступью удалился в спальню еще хоть немного вздремнуть, мысли Уинифред пребывали в сильном смятении, что мало ее огорчало, ведь это чувство было хорошо знакомо достойной женщине и даже навевало некий уют. Ее настолько неприятно поразило, что муж оказался вовлечен в подобную диковинную переделку, что она даже начала прикидывать, не следует ли отправить дочку от греха подальше, скажем, в дом тетушки близ Дувра, пока всё не придет в норму. Затем Уинифред пришло в голову, что степень угрозы по-прежнему не ясна, что пришельцы могут высадиться в Дувре с тою же легкостью, что и в Лондоне, и что, скорее всего, на самом деле ее супруг едва ли состоял в сговоре с чудовищами из космоса. Отчасти утешив себя этим рассуждением, леди Плейсер прошла на веранду, чтобы полистать модный журнал. По моим расчетам, примерно к этому времени измученный инспектор Марлебоун прослышал о новом повороте в истории со сливами и вновь устремился на улицу — на сей раз в сопровождении целой «делегации встречающих» во главе с лордом-мэром.

Не стоит полагать, что пока Скотланд-Ярд пристрастно допрашивал подозреваемых, Ньютон, Джек Оулсби и, разумеется, старина Хорнби, метавшийся по городу с одним из двух подозрительных предметов, впустую теряли время. Ньютон, собственно, всерьез вознамерился упрочить и без того уже весомую репутацию повесы. Сбежав с тележкой слив, орангутан вскоре обнаружил отсутствие преследования и, уже забравшийся глубоко в район Вестминстера, продолжал двигаться прежним курсом, чтобы вскоре выйти (о чем он подозревать не мог) прямиком к Хорсферри-роуд. Историку в подобных случаях строго воспрещается строить догадки, но мне сдается, что, отведав слив и оставшись голодным (как вы или я съели бы конфетку, мечтая о чем-то более существенном), Ньютон мог приметить вдали тележку со спелыми арбузами, катившую к рядам зеленщиков вдоль Олд Пай. Дальнейшие его действия были вполне предсказуемы. Ньютон бросил в переулке свою тележку, а заодно с нею и коробку на груде зеленых слив, чтобы со всех ног помчаться за проходившим мимо торговцем арбузами, коего внезапное явление обезьяны отнюдь не привело в восторг. Этот малый еще не слыхал новостей об угрозе из космоса, а посему принял Ньютона за редкостно уродливого и экстравагантно облаченного грабителя. Сорвав с крючка на боку телеги хлыст, торговец принялся отчаянно махать своим оружием направо и налево, силясь отогнать опешившего орангутана от своего товара и во всё горло призывая констебля себе на подмогу.

Ошалев от такого натиска, Ньютон выказал обретенную в джунглях прыть и попытался взобраться на чугунный столб — опору полосатого навеса. Вес взрослого орангутана, само собой, взывал скорее к крепкому стволу мощного древа, нежели к непрочно вкопанной железной палке; вся конструкция ожидаемо рухнула, опутав обезьяну складками сорванного полотнища. Торговец перешел в наступление, и инцидент быстро собрал приличную толпу зевак, многие из которых признали в орангутане космического захватчика, а кое-кто счел полосатую тряпку, пронзенную острым навершием конической шапки Ньютона, за одеяние в арабском стиле. В этом недоразумении, безусловно, и кроется шаткий фундамент просочившихся в газеты сразу нескольких теорий о сговоре пришельцев с магометанами. Между тем любые россказни, будто бы космический гость первым напал на торговца арбузами, выглядят бездоказательными и, сдается мне, полностью искажают истину.

Преследуемый толпой, Ньютон бежал с поля боя, чтобы найти тележку со сливами в точности там, где ее оставил, — за исключением коробки, которая бесследно исчезла.

Не оправдавший доверия Кибла и оттого мрачный, словно ноябрьский вечер, Джек Оулсби не прошагал еще и с полмили, когда, по чистой случайности бросив взгляд в проулок, отходивший от Сент-Эннс, заметил полную слив тележку, оставленную без присмотра. Как вы догадываетесь, Джека поразил вид странной металлической шкатулки, спрятанной меж плодов. Осторожно приблизившись, паренек определил (отбросив все прочие варианты как маловероятные), что коробка эта принадлежит ему — или, лучше сказать, Оливии. Джек мельком видел чудесную вещицу перед тем, как та была упакована; соответственно, его решение приделать шкатулке ноги выглядит вполне оправданным и даже похвальным. А поскольку желания пререкаться с мнимым похитителем у юного Оулсби не возникло, он немедленно пустился прочь, считая, что ему повезло успешно залатать возникшую этим утром прореху.

Старине Хорнби повезло куда меньше. Над убежденностью нищего в инопланетном происхождении коробки посмеялись уже несколько скупщиков, каждый из которых вроде и проявлял к находке смутный интерес, но пытался убедить владельца передать ее для изучения и оценки. Проницательный Хорнби быстро сообразил, что алчные торговцы загодя сговорились надуть его, и, продвигаясь всё южнее, в свою очередь наотрез отказывался выпускать шкатулку из рук. Вскоре присущее Хорнби любопытство затянуло его в галдящую толпу, гнавшуюся за кем-то.

Хорнби примерещилось, что он «чует пришельцев», — и, вообще говоря, не без причины. Далее, он предположил (уже ошибочно), что из космических страшилищ еще не поздно выжать дополнительную выгоду, а потому проявил чудеса быстроты и смекалки, чтобы выбраться из бегущей толпы и, петляя переулками, оказаться близ того места, где Хорсферри-роуд вьется вокруг устья Редженси-стрит. Там он и выскочил навстречу бегущему Ньютону (в хлопавшем на ветру полотнище, не говоря о прочем), который значительно опережал гнавшихся за ним горожан. Люди слышали, как Хорнби успел выкрикнуть: «Эй, ты!», или «Как там тебя?», или нечто в этом роде, прежде чем был свален наземь орангутаном, — однако на бегу тот выхватил из рук бродяги драгоценную добычу, несомненно посчитав коробку той самой, что сгинула в проулке.

Тем временем Джек Оулсби объявился у дома лорда Плейсера и был впущен через задний ход дворецким — любезным малым, который не замедлил удалиться, чтобы по настоянию Джека вызвать мисс Оливию. Услыхав от слуги, что в холле ждет юноша с коробкой, присланной для Оливии, лорд Плейсер со всею решительностью поспешил спуститься и поскорее встретить этого раннего визитера. Лорд вообразил, что слишком долго позволял себя дурачить, и теперь наконец решил докопаться до истины. Уже успев выбежать в холл, он запоздало осознал, что облачен лишь в ночную сорочку и ночной же колпак, забавный островерхий чепец, а обут в шелковые тапочки с загнутыми носами (тоже, как ему показалось, способные вызвать улыбку). Но вспышка гнева преодолела естественное смущение (ведь, в конце концов, перед ним стоял всего лишь мальчик на побегушках), а посему лорд Плейсер решительно шагнул вперед и выхватил коробку из рук остолбеневшего Джека Оулсби.

— Ну, наконец-то! — вскричал он, рассматривая вещицу. — Та самая коробка!

— Да, сэр, — чинно кивнул Джек. — Если позволите, сэр, она предназначена вашей дочери и прислана мистером Киблом.

— В каждой бочке затычка твой Кибл, — пробурчал лорд Плейсер, поворачивая шкатулку так, словно та была на редкость крупным бриллиантом, в гранях которого он тщился отыскать изъян. — Что тут за дурацкий рычаг, парень? Какой-то тошнотворный розыгрыш, уж наверное?

— Этого мне не сказали, сэр, — дипломатично ответствовал Джек, надеясь на скорое появление Оливии, которая сможет урезонить отца. Он почти не сомневался, что ведущий себя как опасный безумец лорд Плейсер, дай ему волю, непременно сломает хрупкое устройство.

Тот же отбросил всяческую осторожность и принялся крутить ручку, заодно вглядываясь в жерло торчавшей сбоку небольшой жестяной воронки. Стиснув зубы, он отважно крутил всё быстрее, сознавая даже, что перед ним могла оказаться, как его убеждали ранее, одна из «адских машинок», разбросанных пришельцами по всему городу. После череды шорохов и скрипов, жужжания и тихого позвякивания внезапно из воронки ударила струя ярко окрашенного хлорофиллом гелия, мигом покрывшая лицо и волосы лорда Плейсера тончайшей пленкой нежно-лаймового оттенка.

Из недоверчиво распахнутого рта лорда, в свою очередь, вылетел гневный вопль. Прозвучал он как жуткий, неестественно тонкий вой, подобный стону страдающего эльфа, ибо по некоей причине, ведомой лишь тем, кто привык вдаваться в секреты научных изысканий, газовая смесь возымела пагубное воздействие на голосовые связки. Лорд Плейсер счел себя отравленным и бросился к дверям черного хода. Отдыхавшая на веранде Уинифред, заслышав чей-то странный визг, подбежала к Оливии, только что возвратившейся с прогулки по саду, и обе с изумлением наблюдали, как безумец с вытаращенными глазами на зеленом лице пронесся мимо них, размахивая фонтанирующим зеленью устройством и отчаянно вопия тоненьким эльфийским голоском.

Сбылись худшие страхи Уинифред — мимо пронесся ее муж (или кто-то, почти неотличимый) в приступе явного безумия и в чрезвычайно странном камуфляже. Охваченная замешательством, леди Плейсер прижала ко рту ладонь и неловко осела на стриженую лужайку. Само собой разумеется, Оливия была поражена не меньше, но беспокойство о благополучии матери взяло верх над явленной ей загадкой, и она склонилась, спеша помочь упавшей. Леди Плейсер, однако, была женщиной со стоическим характером и довольно быстро сумела подняться.

— Это твой отец, — выдохнула Уинифред зловещим шепотом, словно бы несущим мистическое откровение. — Беги за ним, но остерегись!

От такого напутствия Оливия несколько оторопела, но, оставив матушку на попечение дворецкого, бросилась (заодно с Джеком Оулсби, который был поражен всем происшедшим не менее, чем все прочие) вдогонку за лордом, отбежавшим уже на пару кварталов, но так и не выпустившим из рук коробку.

Именно тогда произошло нечто из ряда вон выходящее. Благополучно оторвавшийся от преследователей Ньютон продолжал степенное шествие по Редженси, изумляя редких прохожих. Затем он свернул на Бессборо-стрит и пересек Джон-Ислип-роуд, где заметил приближение родственной души. Ему навстречу бодро трусил, подвывая, лорд Плейсер в похожей конической шапке и с такою же коробкой в руках! Как известно, обезьяны ничуть не уступают собакам сообразительностью, а потому не должно удивлять, что измученный беготнею Ньютон тотчас же распознал в лорде Плейсере сподвижника. Поддавшись природному любопытству, он где-то с полквартала пробежал с ним бок о бок в направлении Воксхолльского моста, откуда лорд Плейсер намеревался спрыгнуть в надежде смыть с себя отвратительную зелень, которой его окатили. Что подвигло лорда совершить омовение непременно в водах Темзы, и поныне остается тайной, но, как нас уверяют психологи, в состоянии ажитации человек нередко следует первому своему порыву, хоть и поступил бы иначе, найдись у него время всё хорошенько обдумать.

Инспектор Марлебоун, лорд-мэр и делегация его канцелярии тряслись в своем брогаме, следуя за толпой. Как нередко случается при подобной путанице, многие участники погони почти ничего не знали об объекте своего преследования. Слухи об инопланетном вторжении к тому времени обрели размер лавины, но часто подвергались осмеянию, уступая в популярности молве о приближении армии исламистов или даже о том, что стены психушки Колни-Хэтч могли каким-то чудом рухнуть, выпустив на волю целую орду буйнопомешанных. Марлебоун побледнел при виде мелькавших в толпе дубин и вил, а лорд-мэр, сраженный ужасом при мысли о том, что Лондон мог учинить подобный бунт на виду у посольства, прибывшего из глубин космоса, велел Марлебоуну немедленно пресечь это безобразие. Разумеется, сделать это было невозможно; оставив всякие попытки урезонить толпу, оба сосредоточились на том, чтобы попросту прорваться в первые ряды и укротить буйство страстей любыми доступными средствами. Эта задача диктовала выбор в качестве маршрута окольных путей, заведших брогам в несколько тупиков и едва не вызвавших столкновение с молочным фургоном, но в итоге заезд завершился благополучно: с заметным креном одолев поворот на перекрестке Бессборо с Гросвенор-стрит, они узрели двух чудаковатых бегунов, преследуемых огромным скоплением людей, растянувшимся от дворца до набережной. Здесь кучер и осадил лошадей.

Решимость лорда-мэра несколько пошатнулась при виде размера и настроения бегущей толпы; его также поразил устрашающий вид резво и неумолимо приближавшегося тандема хранителей инопланетных коробок. Однако всем, кто еще помнит Джереми Пайка (он же лорд Бестэйбл), который занимал должность лорда-мэра начиная с 1889 года и почти до начала войны, известно об отважном сердце и о крепости духа этого джентльмена; кроме того, он всегда имел наготове вдохновляющую речь — для любой, даже самой невообразимой аудитории.

И вот лорд-мэр, в сопровождении неотступно следовавшего за ним Марлебоуна, ступил на середину улицы и поднял обе руки ладонями вперед, каковой жест всегда и повсюду означает только одно: ни шагу дальше. Усматривать особый смысл в том, как повел себя верно уловивший значение этого сигнала Ньютон, я считаю абсурдом вопреки даже разошедшимся в печати измышлениям двух выдающихся астрономов, поскольку их теория о буквально вселенской универсальности жестов опирается на прибытие Ньютона из иных миров, а это, как нам известно, постулат ошибочный. В любом случае оба беглеца сбавили темп; и по той же самой причине, как мне кажется, в миг встречи лорда Плейсера с представителями властей его глазные яблоки прекратили беспорядочно вращаться в орбитах, а сам он, по-видимому, начал «приходить в чувство». Психологическое потрясение неявной природы, каковое пережил бы любой в подобных обстоятельствах, всё еще владело им, но лорд Плейсер был достаточно благоразумным человеком, чтобы осознать: поезд, как говорится, прибыл на конечную станцию. Когда же он прекратил бежать, его примеру последовал и Ньютон, вполне довольный, можно не сомневаться, окончанием бессмысленной погони.

За считаные минуты толпа поравнялась с официальной делегацией, и в скоплении лондонцев на набережной Темзы вздулась приливная волна желающих забраться повыше: люди карабкались на ближайшие деревья или на плечи соседей, тянули шеи, чтобы насладиться зрелищем. Марлебоун тем временем с подозрением рассматривал лорда Плейсера, пока не выкатил глаза, всё же признав под слоем зелени этого достойного джентльмена.

— Ха! — взревел инспектор, лихорадочно роясь в карманах мундира, где надеялся отыскать наручные кандалы.

Фыркая и отплевываясь, лорд Плейсер простер свою коробку на вытянутых руках, но струйка изумрудных испарений и щелчки регулирующего подачу механизма вызвали у Марлебоуна стон: «Вот же черт!», а из передних рядов толпы — вопль: «Бомба!», что заставило всех отступить на шаг в ожидании взрыва, будучи на грани полнейшей паники. Еще один выплеск зелени, впрочем, показал всем, что устройство со своей задачей не справилось, и из толпы донеслись свистки, смешки и улюлюканье.

К этому моменту лорд Плейсер вполне оправился от былого потрясения. Он лихо надвинул на лоб ночной колпак и несколько раз многозначительно подмигнул Оливии, стоило той пробиться через ряды зевак, чтобы встать рядом с отцом. Приняв это утешительное подмигивание за некий лицевой спазм, Оливия жалобно вскрикнула, но Джек Оулсби, молодец хоть куда, сам подмигнул лорду и, благочинно взяв Оливию под руку, что-то зашептал ей на ушко. Меж тем отец ее даже пальцем не шевельнул, чтобы стряхнуть с лица хлорофилловую маску.

Лорд-мэр отважился шагнуть вперед и, отвесив церемонный поклон, принял блистающий прибор-аэратор из протянутых рук лорда Плейсера. Он поднял коробку над головой, убежденный, что получил редкостный дар, явно непостижимый в своей ценности для земных умов. Покрутил ручку. Когда коробка выпустила новую струйку зелени, толпа разразилась овацией и, охваченная весельем, пустилась в пляс.

— Друзья-лондонцы! — возопил лорд-мэр, срывая с головы шляпу. — Грядет воистину исторический момент!

Ответом ему были радостные рукоплескания, каковые подвигли застывшего в сторонке Ньютона в свою очередь протянуть (а почему бы и нет?) лорду-мэру собственную затейливо декорированную коробочку.

Слегка опешив от подобной загвоздки, но готовый, с другой стороны, к переговорам с этой заросшей мехом тварью, также явившейся, что казалось очевидным, из космических глубин, старина Бестэйбл благосклонно принял предложенный дар. Эта коробка вовсе не походила на предыдущую, и украшавшие ее бока картины, довольно вычурные сами по себе, изображали разнообразных животных в весьма необычных видах и обстоятельствах: бегемотов в париках и с кожаными саквояжами, слонов, правивших уморительно маленькими двуколками, огромных жаб в турецких шароварах и рабочих кепках, равно как и прочих существ в том же роде. Не находя иного объяснения, лорд-мэр натурально предположил, что подобное искусство, судя по всему, имеет широкое хождение средь жителей далеких звезд, — и с витиеватым взмахом правой кисти, словно нанося дополнительный штрих на уже завершенное полотно, принялся крутить ручку и этой второй коробке.

Толпа обмерла, затаив дыхание. Даже те из присутствующих, кто стоял слишком далеко, чтобы видеть описываемые события, по напряженности самой атмосферы могли судить, что обещанный «исторический момент» наконец настал. Бедняга Хорнби, с гудевшими от никчемной утренней беготни ногами, в изумлении таращился на происходящее с кромки внутреннего круга зевак; лорд Плейсер же — пожалуй, единственный, кто в тот миг отважился шевельнуться, — бочком отодвинулся к парапету.

Бешено хрустнули шестеренки, взводимые туго завернутой пружиной, — и вот, с потрясшим толпу звонким щелчком, крышка ларчика распахнулась: вверх подскочила крошечная мартышка в нарядном вызолоченном халате и, подумать только, в ночном колпаке, наподобие головного убора лорда Плейсера, набекрень. Зависнув перед откинутой крышкой, фигурка громко пропищала строку из Геродота — столь же каверзную, сколь и нетленную: «Да не устрашись сего чуда, афинский незнакомец!» Едва успел отзвучать финальный слог зловещего предостережения, механическая обезьяна словно бы по волшебству бросилась назад в ларец и скрылась в нем, не забыв захлопнуть крышку.

Лорд-мэр с откровенным недоверием воззрился на Марлебоуна. Оба так и стояли, охваченные благоговейным страхом, когда лорд Плейсер все-таки не выдержал напряжения (а каждый новый инцидент усугублял его скорби), бросился к ступеням лестницы, ведшей к тротуару у ограждения набережной, и, вмиг преодолев их, поскорее устремился к дому. Примерно половина толпы, вновь проникшаяся духом погони, пустилась ему вслед. Когда же жертва скрылась на миг из виду, испытавший озарение свыше Джек Оулсби выкрикнул: «Там он, шельма!» и, возглавив бегущих, повел их вокруг медицинского колледжа и тем самым обеспечил лорду Плейсеру благополучное спасение. Марлебоун и лорд-мэр ухватили за шкирку Ньютона, с виду тоже готового дать стрекача, но столкнулись с двумя запыхавшимися констеблями, доложившими ни много ни мало о похищении космического судна неким бородачом в белом халате, который совал всем под нос официального рода бумаги и заявлял, что является музейным работником. Запихнув Ньютона в брогам, встречающая делегация устремилась к месту происшествия; погоняя лошадей, они пронеслись по набережной до самой Хорсферри-роуд, обогнули здание Вестминстерской больницы и покатили на север по Виктория-стрит, даже не сознавая, что гонятся за призраками: никто из них не имел ни малейшего представления о том, в какую сторону мог скрыться таинственный воришка.

Лорд-мэр выудил из кармана сюртука сложенный вчетверо лист с приветственной речью и, пару раз сощурившись на ее строки через стекла пенсне, быстро сообразил, что едва ли сможет ею воспользоваться. Марлебоун пребывал в прескверном расположении духа, по горло пресыщенный всем, что не способно булькать, будучи перевернутым вверх тормашками. Ньютон каким-то образом добрался до «чертика из табакерки» и, к великому недовольству попутчиков, через равные промежутки времени устраивал им чтения из классиков. Скорее всего, где-то в окрестностях Абингдона к их экипажу пристроился ничем не примечательный кэб с единственным седоком — высоким худощавым джентльменом в афганском берете и с огромным накладным носом. К изумлению членов официальной делегации, Ньютон могучим рывком сорвал дверцу экипажа с петель и в один прыжок оказался за спиной у Носатого, вслед за чем кэб резко отвернул к востоку и начал удаляться в направлении Ламбетского моста.

Всё это случилось мгновенно. Пришелец с «адской машинкой» исчезли в подражание украденному из парка летающему шару, и к тому времени, как кучер брогама смог разобрать суть какофонии криков, несшихся из его экипажа, развернуться и в свою очередь проложить курс к реке, кэба уже нигде не было видно.

Тщательные поиски вдоль набережной принесли плоды в виде брошенной повозки из тех, что берут напрокат, носа из папье-маше на сиденье возницы — но и только (если не брать в расчет разве что легкое чувство облегчения, каковое испытали все заинтересованные лица). Как нам теперь известно, газеты еще много дней пытались выдоить сенсацию из минувшего кризиса, но отсутствие сколько-нибудь вещественных улик в итоге выбило почву из-под ног журналистов, и «Случай с механической мартышкой» занял место среди прочих неразгаданных тайн, чтобы с течением времени раствориться в тумане забвенья.

Как именно Лэнгдон Сент-Ив (владелец фальшивого носа), его верный слуга Хасбро (автор плана по возврату космической капсулы в родные стены) и орангутан по кличке Ньютон возвратились домой — уже другая, хоть и не менее увлекательная история. Здесь же достаточно отметить, что всем троим (и сферическому космолету) в итоге благополучно удалось покинуть Ламбетский док на зафрахтованной угольной барже и по Лемзе спуститься к морю, чтобы не без приключений добраться вдоль берега до залива Хамбер, а уж затем — по суше — к Харрогейту.

Итак, напоследок хочу выразить надежду, что мой маленький отчет сумел пролить свет на кое-какие детали, которые еще долго тщились стереть из памяти основные персонажи той давней истории. С другой стороны, несчастный лорд Плейсер уж три года как упокоился с миром; Марлебоун давно ушел со службы, чтобы доживать свой век на дальнем взморье, а лорд Бестэйбл… что ж, все мы слыхали о его удивительном исчезновении в ходе так называемого «каталептического переноса», имевшего место в ходе послевоенного вояжа бывшего лорда-мэра на отдых в Лурд. К чему привело Джека Оулсби романтическое увлечение Оливией, мне не ведомо. Также не могу сказать со всею уверенностью, дерзнул ли Кибл смастерить для племянницы иную хитроумную игрушку взамен утраченной. Мне известно лишь, что на протяжении еще многих месяцев после описанной здесь суматохи всё семейство Оливии держалось за эту решительную девчушку, как если б та была неколебимой скалой Гибралтара.

По всему выходит, что мой рассказ никому не доставит неудобств или неловкости, но сумеет удовлетворить любопытство всех тех, кто еще не забыл о скандале с «Жутью из Сент-Джеймсского парка». Приношу свои извинения, если, обнажив причины и следствия, я тем самым перенес обстоятельства, выглядевшие чудесными и необъяснимыми, в разряд безынтересных и будничных явлений; увы, подобное «снятие покровов» вменяется в обязанности любому историографу, — и, смею уповать, я исполнил свой долг с надлежащими прямотою и объективностью.

КОСМИЧЕСКАЯ ДЫРА[5]

Вы наверняка слыхали о происшествии в Чингфорде-у-Башни и об излиянии огненных фонтанов оранжевого пламени, виденных над Чингфордским лугом скаутами из школ Уортфорда и Энфилда вечером 24 октября. Вам также известно, что вся история через пару недель была почти забыта, высмеянная как розыгрыш, учиненный скаутам разбитной компанией местных молодчиков — тех самых, что во время слета последователей Баден-Пауэлла[6] в Сент-Джеймсском парке загнали четверых начальников скаутских отрядов в утиный пруд.

И всё же тот странный случай со скаутами, в панике метавшимися по лугам в отсветах горящих палаток, мало связан с проделками чингфордских задир. Дело совсем в другом, говорю вам. И поверьте, утверждаю со всею уверенностью, ведь об истинных событиях той безумной ночи не ведает никто, кроме меня, Джека Оулсби (к вашим услугам), а также профессора Лэнгдона Сент-Ива и его слуги и компаньона Хасбро. Если бы прошлым воскресеньем чуда не случилось и я не вернулся бы — смертельно уставший, но на своих двоих, — тогда мальчишки из Уортфорда и Энфилда наверняка заслужили бы себе прозвище «чингфордских чудиков», а штаб скаутского движения на Джермин-стрит сконфуженно свернул бы свои знамена, и вожаки его, поджав хвост, разбежались бы.

Но я не для того преодолел миллионы миль космической бездны, чтобы затем растолковывать суть сумятицы в Чингфорде, давать показания в поддержку каких-то хулиганов со скверным чувством юмора или пытаться оттереть пятно, замаявшее движение скаутов подозрениями в сумасшествии… Хотя, вообще-то, эту последнюю задачу я выполню с радостью, ведь скаутский штаб с самого беззаботного детства служил мне в некоем роде надежной опорой и почти что домом.

Я и теперь еще, кстати говоря, живу в точности над помещением штаба, который расположен примерно на полпути от Чаринг-Кросс-роуд до табачной лавки Данхилла, — точнее, на углу Джермини Риджент-стрит. Если память мне не изменяет, миновало не более восьми недель, как на моем пороге возник нелепо одетый юнец, доставивший телеграмму, по-видимому самого срочного свойства. Я и сам с полчаса как вернулся в свою берлогу, отобедав в «Тенях прошлого» на Уайтхолл-роуд; вам наверняка известен этот паб с окнами на Трафальгарскую площадь — корнуэльский пирог с картофельным пюре и пинтой пенного всего за шиллинг. Лучше цены просто не бывает, поверьте… Так или иначе, моя дверь затряслась от ударов, и, открыв ее, я увидел невысокого пухлячка в смехотворном наряде: костюм а-ля юный Фонтлерой[7] вкупе с зеленой нашлепкой на макушке, вроде парика. Что-то неуловимо поросячье во всем облике — ни дать ни взять веселая хрюшка на каникулах. Короче, он протянул мне бумажку, бормотнул что-то под нос с таким иностранным акцентом, что я не понял ни словечка, и, получив двухпенсовик в награду за труды, с самым довольным видом бросился бежать вниз по лестнице. Телеграмма же гласила следующее:

Кого другого подобное послание могло и оглоушить, но я устоял. Не медля ни минуты, я застучал подметками по Чаринг-Кросс, чтобы, как и требовалось, заполучить у доктора Лестера бёрдлиповский томик. Должен признать, эта часть полученных инструкций несколько меня смутила. Остальное я разобрал играючи, но книжка про редкие растения уложила меня на лопатки. Впрочем, когда имеешь дело с Лэнгдоном Сент-Ивом, чесать в затылке некогда; нужно следовать указаниям и молча делать свое дело, как всем известный юный рикша[8]. В общем, я пустился со всех ног в музей и через час вернулся с искомой книгой в руке. К пяти часам я, собрав вещички, уже катил под перестук колес прочь от вокзала Кингс-Кросс в сторону Чингфорда в купе, уютно пропахшем ароматами трубочного табаку, кофе из термоса и крестовыми булочками[9], купленными еще горячими с перронного лотка, с открытой книгой на колене. Иллюстрации в книге были не от мира сего, латынь — не продерешься, и я мог лишь поражаться заскокам чуждого климата, способного произвести на свет причудливую флору, примерами которой пестрели страницы.

За окнами вагона бушевала гроза, и при каждой вспышке молнии сумерки наводнялись дождевыми каплями размером чуть ли не с гусиное яйцо; резкие порывы ветра несли с востока студеную свежесть Северного моря. Я предавался вольному размышлению о царивших в купе тепле и уюте, поздравляя себя с тем, как ловко мне удалось одержать верх над суровостью нашего климата, когда в мое купе вдруг ворвался здоровяк с раскрасневшимся, мокрым от пота лицом, отчасти выдававшим, по удивительному стечению обстоятельств, едва ли не фамильное родство с пареньком, который доставил мне профессорскую телеграмму: те же поросячьи черты, маленькие глазки и общая плотность сложения.

Я собрался было высказать вслух предположение, что он случайно забрел в вагон первого класса, тогда как поискать стоило третий в конце состава или, того вероятнее, углярку за паровозом, — но этот тип меня опередил, одним движением мощной руки сдернув вниз оконное стекло.

— Что за вечерок, право! — произнес я, исподволь подбираясь к основной теме. Тем временем ветер, несущий с собой яйцеподобные капли дождя, с такой силой взвыл и с натиском приливной волны обрушился в настежь открытое окно, что мои слова захлебнулись в этом потоке. Я ощутил себя королем Лиром из стародавней пьесы, посреди голой пустоши читающим высокопарные нотации сумасшедшему голодранцу, завернутому в треплемую ветром простыню.

— Дрянь вечерочек! — повторил я, сложив ладони рупором.

Свиномордый воззрился на меня так, словно услыхал несусветную чушь. Потом сощурил глазки, выдохнул свысока нечто сходное с «Ар-ррхью!» и ткнул пальцем за окно — на восток, в сторону огней Сток-Ньюингтона. В стремлении не обидеть попутчика и предполагая, что где-то там, на горизонте, можно будет разглядеть нечто удивительное, я высунулся по плечи навстречу грозовому буйству.

В тот же миг толстяк ухватил меня за седалище и за воротник пальто, и в следующее мгновение я обнаружил себя парящим подобно стремительному Гесперу[10] навстречу железнодорожной насыпи — проще говоря, в объятия камней и щебенки. Властительницы людских судеб, однако, всегда юрко присматривали за Джеком Оулсби; вот и на сей рая, наскоро бросив жребий, богини решили подстелить мне соломки. В итоге с воплем, произведя отчаянный кувырок, я приземлился в густые и упругие заросли можжевельника.

Я полежал там немного, взвешивая, так сказать, все обстоятельства и позволяя дождю, который думать забыл про капли и поливал уже полновесными струями, убрать дикое выражение из моих выпученных глаз и промыть возникший в голове кавардак. Увы, такой результат почти неизбежен, когда тебя вышвыривают из окна мчащегося поезда. Пока я лежал, ощупывая побеги можжевельника вокруг себя, две вещи предстали мне вполне очевидными. Первая, что кусты кишат какими-то зловредными насекомыми. И вторая — в мои дела грубо вмешалась грязная клешня чьего-то преступного замысла, тотчас же принявшаяся наводить свои порядки, безжалостно сокрушая стройность всех моих планов.

Так или иначе, как раз подобные вещи и подвигают нас, носящих фамилию Оулсби, на славные дела. Кажется, в древности роковые даты именовались dies infustus — днями неблагоприятного знамения[11]. Наступление подобного дня любого заставит цепенеть от испуга, но только не Джека Оулсби! Я храбро ныряю еще глубже в омут злосчастий. Букашки, которых я умудрился различить в вечерних потемках, сыграли свою роль, раззадорив меня пуще прежнего; и вот я, лишенный книги, курительной трубки, чая и булочек, побрел по Форест-роуд к Вудфорду. Добравшись туда, я сумел малость обсохнуть и опрокинул в себя кружечку-другую горячего пунша, а после договорился с хозяином телеги, который тем вечером возвращался в Бакхерст-Хилл. Он ссадил меня у паба в Эппинге, откуда я пешком тащился последние полмили до Чингфорда-у-Башни. Гроза к тому времени иссякла, но оставила бежать по небу достаточно туч, чтобы те наглухо скрыли собою лунный диск, насытив ночь внушающим ужас мраком. Заметно стихший тут, внизу, ветер продолжал метаться в вышине, яростно стегая облака и понуждая мерцающие звезды пускаться в безумный пляс по ночному небу.

Ночь была из тех самых, что подвигают людей на раздумья о вечном или догадки о том, что может таиться в немыслимой дали за знакомой нам россыпью звезд, которую мы самонадеянно считаем своей собственностью. Ребенком я думал, бывало, что всякий, кто заведет свой космический галеон достаточно далеко в недра пустоты, наверняка повстречает огромную каменную стену. Полагаю, эту самую «стену» я изобрел специально — попросту ради того, чтобы подвести всему сущему некую границу, ведь с мыслью о бесконечности чего-либо я попросту не готов был мириться. Мне даже снилось это, такой же ненастной ночью: как я уношусь в небеса, всё дальше за орбиты планет, сквозь скопления звезд, крутившихся подобно детским волчкам, чтобы в итоге упереться в каменную стену, покрытую диковинными росписями в виде чьих-то ухмыляющихся безумных ликов. Помню, привидевшийся мне на космическом судне старина Сидкап Кэтфорд, старший воспитатель Мужской академии Луишема, взъярился на меня так, будто это именно я разукрасил стены Града Небесного забавными рожицами. Появление ворчливого наставника испортило мне весь сон. И всё же удивительное ощущение — по прошествии всех этих лет обнаружить, что стены все-таки существуют в реальности, пускай и сложены они не из камня.

В общем, я брел все дальше впотьмах, чувствуя себя весьма подбодренным выпитым ромом — и пинтой горького, которая пошла вдогон, — и размышляя, как уже говорилось, о бесконечности, когда моему взору предстала далекая чингфордская башня в некоем странном освещении. Это видение согрело мне сердце, ведь уже совсем скоро слева, за рядами тисовых деревьев, следовало показаться и имению Сент-Ива. В свой черед показалось и оно, точно выпрыгнув из темноты: дымок из трубы и в окне — силуэт слуги Сент-Ива Хасбро, на фоне ярко освещенной комнаты кипятившего вечерний чай.

Я осушил чашку или две, сидя там у камина, и успел в значительной степени согреться, когда в дверях гостиной показался сам профессор Лэнгдон Сент-Ив, чеканивший шаг с достойной восхищения решимостью. Стоит отметить, той же целеустремленностью вообще отличались все его действия, — и неважно, набрасывался ли Сент-Ив на тарелку супа или готовился спасти мир от инопланетной угрозы. В удачный день подобная концентрация доступна и мне, но лишь на час или около того поутру, а после я начисто слабею и до самого вечера чувствую себя выжатой тряпкой. Эти решительные, настроенные броситься в самую гущу потасовки парни по неясной причине вечно, кажется, вышагивают размашисто и твердо, ведь просто ходить или задумчиво фланировать противно их естеству. Сдается мне, подобную же мысль высказывал Карлейль[12] в своем трактате о героях и великих личностях, хотя ее авторство можно приписать и Ньюмену[13]. Ну, кто-то из этих двоих, так или иначе.

Вообразите только: вот я, уютно укрытый от непогоды в Чингфорде-у-Башни, потягиваю из чашечки некий восточный сорт чайного настоя (малайский улун, судя по цвету), а напротив сидит величайший ученый-физик со времен как-там-его-звали и с самым деловым видом рассматривает меня из-под опущенных век. Буравит взглядом, как говорится.

— Привез, Джек? — огорошил он меня вопросом.

— Что именно?

— Книгу. Бёрдлиповы «Кактусы». Из телеграммы.

— О, э… — еле выдавил я. — Да, привез… Хотя, если подумать, то нет.

— Ха! — вскричал профессор, приподнимаясь с кресла. — Они ее стибрили?

— В некоем смысле, — смущенный такой реакцией, подтвердил я. — Еще как стибрили. Только не «они», а «он», кем бы тот тип ни был. У меня не нашлось времени спросить имя, а мой визави не был настроен на светскую беседу. Он забрал себе книжку и выкинул меня из окна поезда.

— Блестяще! — всплеснул руками профессор, коего такой необычный поворот сюжета никоим образом не расстроил. Сам я отнюдь не испытывал восторга; меня всё произошедшее вообще-то вогнало в хандру, пускай я честно исполнял свой долг. Но теперь, как бравый солдат, ждал новых распоряжений.

Хасбро убрал со столика чайный сервиз и в мгновение ока заменил его на поднос со всем необходимым, а именно с маленьким печеньем, стаканчиками и бутылкой испанского хереса, — а это вам не французский уксус, разбавленный грошовым бренди. Чай, не устану повторять, не имеет себе равных как тонизирующий напиток, способный вернуть человеку утраченные силы. Но его эффект не держится долго, если вы улавливаете мысль; действие чая прекращается сразу, как он покидает ваши десны. Для поддержания пламени потребно настоящее топливо! Именно оно тотчас проскользнуло в мое горло, подобно исцеляющему свежестью ветерку, чтобы наделить меня, как выразились бы мудрецы древности, волею к жизни.

Сент-Ив сидел, сжав губы в многозначительную фигуру, и, покачивая головой, отслеживал потоки резво бегущих в ней мыслей.

— Скажи-ка, Джек, — вдруг произнес он. — А не был ли твоим обидчиком тучный мужчина в китайском жакете и с цилиндром на голове? С бусинками глаз и лицом в складках, подобно черносливу? Чем-то схожий с пекари, американской дикой свиньей?

— Он, голубчик, — закивал я. — Только без китайских нарядов. И, раз уж вы упомянули, вовсе без головного убора. Но рожа у него была страшенная, а плоский нос — здоровенный как фонарь.

Сент-Ив покивал с явным удовлетворением.

— Видишь ли, Джеки, — негромко молвил он, — нас с тобою окружают люди, которые предпочли бы, чтобы мы не совершали этот маленький… вояж. Боюсь, ты повстречал одного из их главарей.

— Саботажники, что ли?

— Именно так. Но я уж месяц как занимаюсь ими вплотную. Начал подозревать их с самого первого полета, когда мы успешно обозначили дыру. Те же субчики, на кого в последних своих письмах намекал Бёрдлип.

Меня словно громом поразило.

— Те самые, что заложили бомбу под его лабораторию?

— Точно. И они не остановятся перед тем, чтобы разнести в клочья нас самих, Джек… — Профессор ссутулился в своем кресле, скребя подбородок с видом человека, наугад плетущегося по умственным тропинкам. Человека, по чьему виду сразу становится ясно: сем пейзаж не шибко его радует. — И вот они удрали, завладев книгой! Или точной ее копией, во всяком случае. Выложили на стол карты… И тем самым выдали себя.

— То есть это была ваша хитрость? Книжка про кактусы?

— Умно, не правда ли?

— Воистину, — с энтузиазмом согласился я, хотя особого веселья не испытывал. Напротив, мною вновь овладело уныние. — Отменная шутка. Я так смеялся, что угодил в канаву, густо заросшую можжевельником, потерял свою трубку, термическую бутыль и прочий ужин, а затем прогулялся пешком от самого Сток-Ньюингтона до Вудфорда.

— Говоришь, расстался с термосом?

— Совершенно верно.

— С устройством Кибла для поддержания заданной температуры в ограниченном пространстве?

— С ним самым. Незаменимый предмет, между прочим.

— А известно ли тебе, что именно изобретение бутылки-термоса стало поводом для изгнания Кибла из Королевской академии наук?

— Неизвестно, — признал я (а Уильямом Киблом, да будет вам известно, зовут моего покровителя и благодетеля, мастера-игрушечника и никем не превзойденного новатора). — Какого же рожна им захотелось выставить вон такого человека?

— Видишь ли, Кибл продемонстрировал свое новое изобретение членам академии. Объяснил им, что бутыль сохраняет горячие вещи горячими, а холодные — холодными.

— Вон оно что… — кивнул я.

— Но они отнеслись с недоверием. Для их слуха это звучало тарабарщиной: «горячее горячим» и «холодное холодным». Они подержали устройство на весу, заглянули внутрь, понюхали его, пустили по кругу. Тогда-то лорд Келвин самолично и задал свой определяющий, роковой вопрос. Тот, на который не имелось ответа.

— Вон оно что… — обмерев, повторил я.

— Келвин бросил на Кибла рассеянный взгляд поверх пенсне, как ему свойственно, и спросил просто и бесповоротно: «Как термос видит разницу?»

Таращась на Сент-Ива, я моргнул раз или два в ожидании, пока до моего сознания доберется смысл его слов. Денек у меня выдался долгий и утомительный.

— Вопрос озадачил беднягу Кибла. Такого он не ожидал. Но академики были как кремень: у них ведь как — научный метод или ничего, ясно? И слишком часто как раз ничего в остатке и выходит. Чересчур часто… Следишь за моей мыслью?

Кивнув, я плеснул в свой стаканчик еще немного хересу.

— А та книжка про кактусы да бегонии… Я правильно понимаю, что вас не слишком удручает ее утрата? Однако телеграмма явно намекала на ее жизненную важность.

— И, может статься, вовсе не напрасно. Скажи-ка, доводилось ли тебе читать рассказы мистера По?

— Мрачноваты они, на мой вкус…

— Он большой искусник описывать преступления. Ввел в криминологию понятие ложной улики, отвлекающего маневра — это некая выставленная напоказ странность, которая собьет следствие с пути.

— Или вышвырнет на железнодорожную насыпь, как в моем случае, — заметил я, отправляя в рот обсыпанное семенами хрупкое печенье с тонким привкусом аниса, и кивком поблагодарил Хасбро, который как раз вновь вошел в комнату с кипой исписанных страниц в руках.

— Совершенно верно. Но, видишь ли, мне стало известно, что эти… свинорылы — пожалуй, для удобства назовем их так, — постараются перехватить телеграмму, чтобы вручить ее самим. Так уж вышло, что они охотятся за рукописью. Я же пошел на ruse de guerre[14], вручив на хранение доктору Лестеру фальшивый том, а затем сочинив срочное послание, с которым Билл Кракен и отправился в Лондон.

— Билл Кракен? — ужаснулся я. Самый отъявленный из всех ненадежных пьяниц! — Вы о шальном брате Каракатицы?

— В самую точку!

Профессор едва слышно вздохнул и, осушив собственный стаканчик, протянул руку за печеньем. Потом принял из рук Хасбро рукопись.

— Налей и себе стаканчик, — с улыбкой предложил Сент-Ив верному слуге. — Мы все теперь заговорщики.

— Да, сэр, — подтвердил Хасбро, нацеживая крошечный глоточек хересу.

— К несчастью, нашего бедного Билла свалили ударом по голове в одной из таверн Лаймхауза. Он выжил и уже поправляется, хвала богу, но обошлись с ним отнюдь не ласково. Похищенную телеграмму они потрудились доставить тебе на дом самостоятельно, вручили ее, а затем в поезде подкатили, надеясь отобрать книгу, переданную Лестером.

Тут я совсем растерялся:

— И что же теперь? Книга похищена? Всё равно не могу уразуметь, как…

— Вот это и есть рукопись Каракатицы — Бёрдлипа, — подмигнул мне Сент-Ив, протягивая стопу исписанных страниц, полученную от Хасбро. Вообразите себе мое удивление, когда я понял, что вновь читаю бёрдлиповское сочинение о кактусах и бегониях! Я поднял на Сент-Ива вопрошающий взгляд и стал дожидаться объяснений. Имея возможность попрактиковаться, я не улыбался и не моргал — в отличие от самого профессора, судя по всему, чрезвычайно довольного собой.

— Еще один маневр? — переспросил я.

— Точно. Хитрость на хитрости. В своих руках ты держишь, разумеется, трактат о чуждых формах растительности, подготовленный Каракатицей и доктором Бёрдлипом после их первого путешествия сквозь дыру. После гибели Каракатицы при взрыве Бёрдлип завладел оригиналом и передал рукопись мне, прежде чем податься в бега. Ее содержание, конечно же, представляет собою улику, которой надлежало сгореть при пожарище в лаборатории Бёрдлипа. Но, как видишь сам, она уцелела. Как у свинорылов вышло добраться до истины, сложно судить, но им это, несомненно, удалось.

Помолчав, профессор бодро и заразительно рассмеялся:

— Я ведь чуть не сказал: «доковыряться до истины», словно та подобна вареной креветке.

— Значит, вы сварганили свою ruse de guerre, эту креветку de mer[15], только для того, чтобы сбить свиномордий с толку?

— Вот именно.

Сент-Ив торжествовал, абсолютно убежденный в том, что мое скромное участие в его замысле вполне стоило пары впившихся в мое тело шипов, но я и рта не успел открыть, чтобы намекнуть ему на кособокость такой оценки, когда прогремел оглушительный хлопок, выбросивший меня вон из кресла с брюками в потеках хереса из опрокинутого стакана. Вскочив, я увидел у открытой остекленной двери Хасбро: волосы слуги метались на ветру, а половицы были мокры от вторжения возобновившейся снаружи грозы. В руках он сжимал длинное ружье с толстенным, еще дымящимся стволом: убийственное оружие, по всему видать.

Сент-Ив спокойно поднялся, чтобы вслед за мною вглядеться в дождливую ночь:

— Что там, Хасбро?

— Подозрительные личности, сэр.

— Подстрелил кого-то?

— Да, сэр. «Завалил одного», как говорят на Диком Западе бледнолицые охотники. Лежит на газоне, не шевелится.

Профессор мигом запалил фонарь, и мы втроем оказались под дождем, с опаской приближаясь к недвижно лежащей фигуре неизвестного существа. Хасбро шел с ружьем наизготовку, готовый разнести незваного гостя в клочья. Упавший, если им действительно был человек, теперь явно пребывал на более святых землях, чем можно сыскать в окрестностях Чингфорда-у-Башни.

Готов признать, тем вечером я пропустил глоток-другой крепкого, но выпитое не замутило мой взор. К сказанному добавлю, что всегда был горд своею приверженностью истине. Спросите у любого из ребят в скаутском штабе, и они подтвердят вам, все как один, что Джек Оулсби не привык кривить душой. В этом отношении я тверд как скала и могу вас заверить, крепость этой скалы испытала в тот момент серьезную проверку: когда Сент-Ив приподнял фонарь над раной павшего, цвет его крови оказался… зеленым. Мутная, стремительно загустевшая кровь, вытекая, образовала нечто похожее на спутанные грязные комья мхов Ирландии. Сент-Ив взирал на нее угрюмо, но явно не был застигнут этим зрелищем врасплох. Нагнувшись, он скинул с ноги мертвеца ботинок и широким жестом, будто бы представляя почтеннейшей публике незаурядного пианиста, указал на раздвоенное копыто, которое у этой твари было вместо ступни, — наигнуснейший из всех курьезов анатомии, с какими я только имел удовольствие сталкиваться прежде. Лежавшее перед нами существо обладало свиными голенями, но при этом выглядело полнейшим джентльменом, если кому-то угодно считать таковым зверя, этим самым вечером выбросившего меня из поезда. Этот тип был так же мертв, как и отрез йоркширской ветчины, причем уже начал подванивать.

Еще одна черта Джека Оулсби — я вовсе не трус. Иными словами, даже если меня швырнут в окно на полном ходу железнодорожного состава (отмечу, что подобному приключению по силам вселить робость даже в самое отважное из сердец), я, подобно бравому вояке, поспешающему на поле боя, всё равно побреду сквозь ночь на встречу с ученым — не с безумцем в полном смысле этого слова, скорее с эксцентриком, подверженным полету буйной фантазии, в чьи намерения входит препроводить вашего покорного слугу в глубины космоса в совершенно неприглядном аппарате. «Мужество» — это еще слабо сказано, по-моему. Впрочем, бросив единственный взгляд на копыто, произрастающее из окончания излишне розоватой, но в остальном вполне человечьей с виду ноги, я взвизгнул: «Вот же черт!» (крик наверняка слыхали аж в Сток-Ньюингтоне) и, по выражению моей матушки, «грязной рубахою на ветру» полетел назад к зданию усадьбы Сент-Ива, где опрокинул в себя остатки хереса и, не дожидаясь приглашения, откупорил еще бутылку.

Позднее Сент-Ив и Хасбро тихонько пробрались обратно, избавившись от пресловутого corpus delecti[16] в приемной местного вивисектора. Я тем временем усердно заливал врата страха потоками испанского хереса, но оставался трезв как стеклышко, к вящему своему смятению. Может показаться, затея с выпивкой шла вразрез со всякими доводами благоразумия; в конце концов, сюда оказалось замешано мертвое тело или некое его подобие, — но профессор видел вещи в несколько ином свете. Лэнгдон Сент-Ив всегда обладал уникальным зрением вполне мирского толка, но всё же отличным в своем спектре от границ, различимых заурядными обывателями. — если вы понимаете, о чем я толкую. Несомненно, подобные длины световых волн доступны взглядам лишь крайне одаренных людей. Так вот, профессор лично заверил меня, что при условии бдительности новые вылазки свинорылых шалопаев нам будут не страшны и мы шутя протянем ночь, чтобы встретить утро в добром здравии. Представьте на миг, как же согрело мою душу это простое замечание!

Итак, мы устроили ночное бдение: Хасбро со своим слоновьим карабином взялся прочесать окрестные владения, пока Сент-Ив нес дозор в доме — сперва у одного окна, затем у другого. Я, в свою очередь, не спускал глаз с камина, охраняя дымовую трубу и бутыль хереса на тот случай, если копытные рискнут пробраться в дом сверху. Ревущее пламя, как меня уверяли, разгоняет даже самые устрашающие порожденья тьмы; клянусь Богом, я без устали подкидывал в огонь дровишки. И то, что мне довелось услышать за эту долгую ночь, лишь укрепило во мне желание не выпускать стакан из руки. В частности, мне стало известно, что свиноморды с копытами вместо пят — не люди вовсе (о чем я уже начал подозревать), а существа, поставившие себе целью не допустить осуществления нашей космической миссии. По всему выходило, что пришельцы, эти самые цитронцы (а Бёрдлип и старший из Кракенов нарекли их родную планету Цитроной, углядев на ее поверхности обширные насаждения мандариновых деревьев), просачиваются к нам на Землю сквозь то, что Бёрдлип и Сент-Ив прозвали «черными дырами», вернее, через одну такую дыру.

Вообще-то я понятия не имею, как все устроено, но могу вообразить жерло железнодорожного туннеля, видимое издалека и прорубленное в скальном массиве. На самом же деле дыры — туннели, если угодно, по-видимому, вырезаны в космической тверди… В отвердевшем космосе, стало быть. Человеку вроде Сент-Ива это скажет о многом, но лично я и мне подобные в таких материях не разбираемся. Дыры являют собою врата в сад, расположенный… скажем, где-то, и соединяют, как мне объяснили, один участок пространства с другим. Какой-нибудь беспечный космолетчик может играючи нестись сквозь пустоту, когда по соседству вдруг откроется треклятая гигантская дыра и, если тот зазевается, утянет в свое нутро — в точности, как шланг насоса всасывает воду. Самая головоломная задача (по крайней мере для меня) состоит в том, как дыра может обрестись в пустоте. Профессор справляется с нею шутя. Выходит, эта дыра на самом деле не имеет каких-то размеров, поддающихся определению при помощи обычных линеек и отвесов. Она, скорее, из тех штуковин, что вечно ставят человечество в тупик: судя по всему, дыра — одновременно альфа и омега; скважина, которая сразу и прореха, и препятствие. Достаточно упомянуть, что Кракен и Бёрдлип пронеслись проспектами и авеню этой скважины, чтобы свалиться прямиком в непроходимые джунгли Цитроны, где они с неделю забавлялись, изучая тамошнюю флору, прежде чем умчаться назад сквозь ту же дыру. Весь кавардак, впрочем, только начинался: уже после возвращения за ними принялись гоняться эти самые свинорылы (в неизвестном количестве), чтобы в итоге разнести в щепы лабораторию Бёрдлипа, прикончив при этом Каракатицу — старшего из братьев Кракенов. А их дурное обращение с младшим братом вогнало бедолагу в неуемное пьянство и безумие…

Пришел я в себя в кресле у камина, с телом, одеревеневшим что твой столб, и незамедлительно был встречен неутомимым Хасбро, внесшим в гостиную кофейник, полный яванского мокко. Свою чашку я подсластил дважды (ради вкуса и дабы возместить растраченные кровяные сахара), а после кофе и умывания был полностью готов встретить натиск хоть всех свинорылов Эссекса. Люди-свиньи, впрочем, так и не явились, — и то же можно сказать о Лэнгдоне Сент-Иве, который срочно отбыл, как выяснилось, по какому-то загадочному делу.

Когда я наконец выбрался на веранду, утреннее солнце преодолело с половину дистанции до небесного зенита, гонясь за единственным облачком, которое у меня на глазах поспешило убраться за горизонт, стремясь настичь своих давно бежавших соратников. Начинался один из тех ясных осенних деньков, когда тебя так и подмывает раскинуть руки в стороны и, вдохнув полной грудью, издать молодецкий клич… Признаюсь, именно таково было мое намерение, когда вышедший на свежий воздух Хасбро отвлек меня, учтиво заметив:

— Профессор выражал надежду увидеться в башне, сэр.

Вместе с Хасбро мы пересекли ухоженную лужайку и обнаружили Сент-Ива в пределах его каменной башни — накрытого сводом круглого помещения с полированными каменными плитами пола и с высокими окнами-бойницами, впускавшими вдосталь солнечного света. Башню до краев наполняли сосущие звуки, издаваемые огромной конической конструкцией, поднятой на железную платформу в центре помещения, и не составляло труда сообразить: этот готический с виду агрегат из стекла и металла представляет собою сооруженное профессором космическое судно. Я, признаться, ожидал увидеть некое подобие суповой тарелки с окошками-иллюминаторами по ободку и с тихо бормочущим скоплением непонятной техники под донышком. Этот корабль, однако, носил явное сходство с чертовски большим артиллерийским снарядом, разукрашенным под стать Шартрскому собору.

Сент-Ив рассеянно метался вокруг корабля, подтягивая то один винт, то другой, дергая за рычаги и щелкая переключателями. Вооруженный своим страшным оружием Хасбро занял оборону у двери в башню. Мне это было пока не ведомо, но час нашего отбытия быстро приближался, и профессор с Хасбро понимали, что свинорылы, вынужденные действовать решительно, дабы раз и навсегда пресечь попытки полетов сквозь дыру, готовятся перейти в наступление. Поэтому все мы держались начеку. Меня тут же приставили к работе, будьте уверены, и я целый день провел, точно банши[17], в поте лица полируя и проверяя все вообразимые приборы, один сложнее другого. Надобно было отрегулировать гироскопы и проследить, чтобы каждая из губок увлажнителей отжималась насухо ровно за тридцать восемь секунд — не больше и не меньше, — а не то нам грозило «ступить безвременно Элизия[18] тропою», как выразился бы старина Шекспир. И обрадовать тем самым свиномордов, будь они неладны. В межзвездном странствии любой промах мог стоить жизни экипажу судна, и, коли я собрался стать мичманом на его борту, обрести нужную сноровку было крайне важно.

Ближе к вечеру, когда я немного освоил назначение бесчисленных кнопок, циферблатов и рубильников, мои ноги в чулках задвигались по пробковой палубе корабля уже с каким-то подобием уверенности. Пробка, из которой было сделано огромное днище аппарата, составляла никак не менее половины годичной добычи всей Испании. Видимо, этот материал считался ключевым фактором веса и плавучести — двух важнейших нивелиров в путешествиях по воздуху, равно как и на воде. Каменные лодки, по меткому замечанию профессора, долго не плавают. Полдень между тем давно миновал, и я остался наедине с легким чувством голода: мне сперва предстояло задраить люки, а уж потом заглянуть в усадьбу за куском мясного пирога и пинтой темного. Минуло с полчаса после того, как профессор заодно с Хасбро первыми удалились перекусить. Забравшись на узкую железную площадку (думаю, будет уместно уподобить ее морским шканцам), я бросил случайный взгляд за окно башни и приметил на лужайке подозрительного незнакомца. Этот хорошо упитанный субъект медленно приближался к башне, скрытый от взглядов со стороны имения самими ее стенами.

У меня сразу возникло неприятное чувство, будто мы уже встречались с этим малым; еще бы, ведь он был точной копией твари, павшей от пули Хасбро прошлой ночью. Может, брат-близнец? Ведь вчерашнего типа уже наверняка успели, так скажем, разобрать на составные части. Этот же, подобно прочим своим сотоварищам, обладал зловеще вздернутым рыльцем и маленькими глазками и крался на цыпочках, будто по горячим пескам пустыни. Облачен он был в кожаные шорты, словно пародийно изображая немца, и опирался при этом на бамбуковую тросточку — так, будто эта нелепая палочка могла придать ему флер благопристойного джентльмена на прогулке. Голову венчала огромная шляпа из тех, что в просторечии именуют «пома», с округлой тульей и задранными полями. Из-под каковых тянулись струйки дыма, шедшего, казалось, из ушей незваного гостя.

Через окно башни я и выкрикнул, блеснув остроумием:

— Это что еще за маскарад?

Явившаяся неведомо откуда насмешка заставила свинорыла подскочить и нервно заозираться по сторонам с видом застигнутого с поличным воришки. Так и не определив шутника, он поспешил стянуть с себя шляпу, из дымящего нутра которой извлек шипящую черную бомбу размером с пушечное ядро в дюжину фунтов весом. Даже на ярком солнце можно было разглядеть тлеющий фитиль. И вот, запустив бомбой в башню, этот несуразный франт развернулся и, потешно семеня, кинулся бежать в сторону Эппингского леса. Стоит признать, глазомер у метателя был изрядным, ибо плюющий искрами черный шар вмиг пробил одно из нижних окон и покатился по полу.

— Черт подери, до чего же некстати… — бормотал я, гремя ступенями. Вынужден сознаться, что, даже спускаясь, я воображал сулившую спасение распахнутую дверь башни, но глубоко в человеческой натуре сидит нечто, на дух не переносящее бомбы и взрывы. Это нечто и подтолкнуло меня постараться затушить фитиль, поставив всё на одну карту. В два прыжка, уподобившись игривому козленку, я сгреб с пола эту штуку и едва не посрамил Эола[19]и всех его сородичей, раздувая щеки в тщетной попытке затушить огонек. Увы, фитиль продолжал тлеть, невзирая на мои старания. Могу только вообразить, каким круглым идиотом я выглядел со стороны, танцуя на носочках и перекидывая бомбу из руки в руку, точно горячую картофелину; где-то посреди танца я заслышал чей-то крик: «Бросайте, сэр! За порог ее!» И, не раздумывая больше, именно это и проделал — швырнул снаряд в открытую настежь дверь, подальше на лужайку, где тот покатился, как при игре в кегли, под заросший травою уклон в сторону леса, подскакивая и вращаясь всё быстрее. Точнехонько туда, где укрылся принесший его свинорыл.

Хасбро ступил под свод башни.

— Вы не пострадали, сэр? — осведомился он.

— Ничуть, — сказал я, хотя, по правде говоря, кончики моих пальцев слегка саднили после безуспешных стараний погасить упрямый фитиль.

— В таком случае поспешим на верхние ярусы, сэр, и воспользуемся преимуществом обзора.

Подъем не отнял много времени, и мы успели высунуться из бойницы балкона на втором этаже, когда со стороны леса мощно громыхнуло и ближайшие кусты заволок черный дым, в котором металось веселое рыжее пламя. На лужайку дождем посыпались ветки, листья и комья грязи, оставив в воздухе над лесной опушкой взметнувшуюся пыль, отдельные клочья дыма и шляпу свинорыла: та еще долго кувыркалась в вышине, прежде чем атмосферный вихрь не иссяк, отправив ее в последний путь к земле.

Мы подождали, приглядываясь, не шевельнется ли что вдалеке, но под медленно оседающей пылью не было вовсе никакого движения. На веранде возник и помахал нам рукой Сент-Ив; мы с Хасбро спустились, чтобы присоединиться к нему на лужайке.

— До чего же глупые они, пришельцы эти! — обронил я, когда мы втроем приближались к лесным зарослям.

— Сметливость их определенно невелика, — согласился профессор. — Будь их взрывные устройства в равной степени ущербны, эти существа предстали бы в почти забавном свете.

— Молодчик с бомбой — вылитый двойник вчерашнего мертвеца. Точь-в-точь. Отчего же все они так похожи на хрюшек?

— Было замечено, — подал голос Хасбро, — что на взгляд азиатского джентльмена черты всех европейцев с белой кожей кажутся почти неотличимыми. Здесь имеет место подобный эффект, я полагаю.

— Тем более, — кивнул я, — что эти типы вообще не земляне.

— Ничуть не выходит за рамки допустимого, сэр.

— Выходит, мы столкнулись с целой расой свиноподобных людей?

— Похоже на то, — согласился со мною профессор. — Свинорылы во всех отношениях.

Прямо на границе деревьев мы обнаружили в земле небольшую воронку, но никаких признаков пришельца не нашли. Ни оторванных копыт, ни острых ушей, ни маринованных пятачков. Опаленная шляпа лежала на самом дне кратера, как если бы бежавший свиноморд в спешке обронил ее.

— Что-то мне подсказывает, — задумчиво произнес Сент-Ив, — что у этих пришельцев устроено нечто вроде базы прямо здесь, в Эппингском лесу. Где-то в чащобе спрятано, вероятно, и их космическое судно.

— Давайте выкурим мерзавцев, — предложил я. — Выгоним-ка их из норы, словно семейку горностаев. Судя по всему, умом они не блещут.

— Скорее, рассудительностью, — помотал головой профессор. — Всё равно что иметь дело с дюжиной сбежавших постояльцев лечебницы Чигвелл-Хэтч. Они полностью непредсказуемы.

— Тут вы правы, — признал я. Недавно одержанная победа, однако, распалила меня, настроив на атакующие действия. — Но нельзя же попросту сидеть сложа руки, позволяя этим психам вторгаться в наш дом и метать бомбы, куда и когда им захочется. В конце концов, тут их могут прятаться десятки.

— Позвольте не согласиться, сэр, — прервал меня Хасбро. — Будь их тут десятки, они с легкостью взяли бы верх. Люди-свиньи осторожничают, сдается мне, именно потому, что их можно пересчитать по пальцам одной руки.

— Вот именно, — подтвердил Сент-Ив. — И выходит, нам нечего опасаться той горстки, что прячется в этом лесу, пока мы сохраняем бдительность. Кажется, Аддисон говорил когда-то о необходимости перепрыгивать через отдельных врагов ради атаки на целую вражескую армию, и в этих словах, вообще говоря, есть свой резон. Когда начинает протекать крыша, мало просто подставить ведро под протечкой. Нужно вылезти наружу и заткнуть чем-нибудь дыру, если вы улавливаете мою мысль.

Я подтвердил, что улавливаю, и мы оставили Хасбро на посту, снабдив его слоновьим карабином и медным колокольчиком, наказав звонить, если понадобится вызвать подкрепление. Мы же с профессором вернулись в его усадьбу. На закате нам предстояло отплыть, или, точнее выражаясь, взмыть в небо, и остаток вечера мы провели, загружая в космическое судно припасы и заканчивая остальные дела. Когда я поднял ящик с наполненными водой банками, на глаза мне попалась рукопись Бёрдлипа, и я осознал, что кактусы и бегонии по-прежнему хранят свою загадку. Я поднял стопку исписанных листов и покачал ею на виду у Сент-Ива.

— Насчет трактата… — начал было я, но профессор обезоружил меня, весело усмехнувшись.

— Ну как же! — сказал он. — Отвлекающий маневр.

— Точно, — кивнул я. — Но зачем? Ради чего было подсовывать свинорылам никчемную книжку?

— Рукопись Бёрдлипа, мой дорогой Оулсби, повествует об определенных растениях — бегониях, если угодно, — с гигантскими стволами, которые поспорят с земными деревьями своим обхватом. Если верить Бёрдлипу и Кракену, эти стволы слегка мерцали и были окружены особым свечением, настоящей темной аурой, которая напомнила двум ученым о непроглядной черноте той самой дыры, сквозь которую они и попали в эту чуждую нам вселенную. Сами же бегонии, как им показалось, были растениями-паразитами и липли к стволам грандиозных мандариновых деревьев, о которых мне уже приходилось упоминать.

— Грандиозных, говорите?

— Не то слово. Ничем не уступающих старейшим экземплярам норвежской ольхи, которую, нет смысла пояснять, считают самым крупным деревом на всем земном шаре, хоть ее древесина и пригодна разве что на растопку или как материал для изготовления носовых украшений кораблей. Но известно ли тебе, в чем подвох?

— Стыжусь признаться, что нет.

— Мандарины с такой скоростью проклевывались и росли на этих деревьях, как…

Профессор замер, нащупывая подходящее слово.

— Как банши? — услужливо подсказал я.

— Не понимаю… — опешил Сент-Ив. — Суть метафоры от меня ускользает. Какой здесь смысл?

— Этим словечком я часто пользуюсь при сравнениях. Подходит буквально везде.

— Ясно… — сказал профессор. — Ну так вот.

Кракен выдвинул гипотезу, что бегонии как-то связаны с черной дырою и что энергия или нечто, весьма ее напоминающее, свободно истекает через дыру, просачиваясь из нашей Вселенной в чужую.

— Кровоточит, можно сказать?

— Вот именно.

— И поэтому деревья там вымахивают здоровенные и разбрасывают свои плоды, как конфетти на празднике?

«Достаточно и снежинки, чтобы Джек Оулсби уловил, откуда ветер дует», — говаривала моя матушка, и я мигом сообразил, что задумали грязные инопланетные вторженцы и почему в награду за труды вручили мне готовую взорваться бомбу.

— Короче, ты понял, — сказал Сент-Ив, вытряхивая на краешек ногтя понюшку табаку.

— Инопланетчики вытягивают себе наши сущностные жидкости? — всё же уточнил я.

— Воруют наши эссенции, — согласился профессор. — Чтобы противостоять их планам, я подсунул в музей копию подправленного мной издания и попросил доктора Лестера не вручать ее никому, кроме тебя. И что же? Пришельцы пытались ее получить не менее восьми раз. Лестер считает, что это был один и тот же парень с творожистым лицом, каждый раз в разных безумных нарядах. В последний раз он явился в головном уборе индейского вождя с перьями, торчащими в разные стороны, и золотых арабских туфлях с загнутыми носками. Лестер пригрозил позвать констебля, и тот сбежал через черный ход и дальнейших попыток не предпринимал.

— Кто же навел их на Бёрдлипа?

— Младший брат Каракатицы, безумец Билл.

— Значит, теперь Билл на их стороне?

— Боюсь, что так. Только беднягу не стоит в этом винить, ведь злодеи хорошо потрудились над его рассудком — вернее, над остатками оного.

— Вот тебе и раз… — с грустью вздохнул я. — Это может объяснить костюмчик Фонтлероя и смехотворный парик. Билловы шуточки!

— Очевидно, хотя причина остается неясна. Записку написал я. Зная, что Лестер выдаст книгу, я был уверен, что пришельцы отберут ее у тебя и найдут там ложную подсказку: точную дату нашего вылета, назначенного на завтра, двадцать четвертое число.

— Ночь полнолуния!

— Верно. Но на самом деле, — с хищной усмешкой косатки прошептал Сент-Ив, — мы полетим уже сегодня… — он сверился с карманными часами. — Ровно через полтора часа.

Профессор сунул свернутую рукопись Бёрдлипа в карман сюртука и вернулся к прерванному занятию — проверке содержимого ящика с консервированной снедью и бочонка морских сухарей. По возвращении в башню мы застали Хасбро за поливом тисовых саженцев в теплице на втором уровне космолета. Мне хватило сообразительности, чтобы с первого взгляда, брошенного на эту мирную картину, смекнуть: все кусты, и папоротники, и прочая зелень будут снабжать нас в полете необходимым кислородом. Аппарат Сент-Ива был не простым кораблем — он был оснащен как настоящий линкор.

В нашей авантюре настал тот этап, когда минуты тащатся, как морская звезда по песку: эта штука, если вы следите за моей мыслью, обладает достаточным количеством лап, чтобы нестись галопом, но вместо этого едва способна ползти. Уже час как стемнело, и погода стояла исключительная — ничто, ни единого клочка тумана, не заслоняло нам россыпь звезд на небосводе.

Мы прыгнули внутрь корабля, захлопнули и задраили все люки, законопатили атмосферные шлюзы, настроили гироскопы в их эластичных кожухах, похожих на тюрбаны, — словом, завершили все нужные приготовления. Меня распирала жажда приключений; будь там трос, за который можно дернуть, или лебедка с рычагом, я отдал бы швартовы с искренним рвением, как подобает палубному матросу. К половине девятого мы застегивали ремни, забравшись в мягкие подушки расставленных в носовой части кушеток. Сняв последние ставни с иллюминаторов, Хасбро ощупью пробрался к собственной кушетке, и все мы молча уставились сквозь толстые стекла прямо вперед — верхушка чингфордской башни была уже убрана, чтобы явить стихиям кружок неба, различимый словно через линзу телескопа.

Профессор нажал несколько кнопок, выразительно кивнул Хасбро и мне, протянул руку и дернул здоровенный анти-чего-то-там рычаг в гуще подобных щупальцам нитей серебряных жгутов. Внутри жутко затрещало, защелкало: поднялась жуткая какофония стрекота, будто целая армия саранчи настраивалась дать гала-представление. В этот решающий миг послышался глухой взрыв, заставивший профессора обмереть. «Что за?..» — начал было он, но тут вся башня колыхнулась, подобно колонне из студня, и мы в водопаде искр вырвались на волю из ее лишенного крыши жерла.

Должен сознаться, смелость мою оправдывало неведение, и не только касательно передачи свинорылам ложных подсказок. Сам того не подозревая, я принял участие в спасении Земли от их происков; чего уж там, мы оказались не по зубам этой ватаге худо экипированных психов. Я мог вообразить, как они вскакивают на ноги там, где таились в сумеречном Эппингском лесу, толкают друг дружку локтями и, забыв о шляпах, в полнейшем изумлении выбегают на лужайку. Представьте себе, именно такую картину я своими глазами тотчас же и увидел в каких-то сорока футах под нами.

Диву даешься, до чего хитро устроены эти космолеты: в них полным-полно всяких штук вроде гироскопов и иных приспособлений, которые доставляют человека полагать, будто он сидит, как и следует, головою вверх, когда на самом деле — в точности наоборот. Думаю, это спасает путешественника от целой кучи неудобств, но осознать происходящее у меня, таким образом, вышло далеко не сразу. Очевидно, пришельцы запустили в нас очередной бомбой с фитилем, и в момент запуска та рванула в основании башни, вытолкнув нас вон и сбив с толку все системы управления треклятым судном. Стрелки циферблатов крутились бешеными волчками, и Сент-Ив, уподобившись в тот момент очень шустрому осьминогу, молотил руками во все стороны в попытке стабилизировать наш сумасбродный, хаотичный полет ввысь.

Вихляясь из стороны в сторону, наш корабль резво пронесся над лужайкой, и разодетые будто на маскарад свиноморды толпой пустились бежать вслед, размахивая горящими факелами. Наконец Сент-Ив и Хасбро вдохнули новую жизнь в необходимые тормозные установки и стабилизаторы, и напоследок мы заложили лихую петлю, чтобы, лежа на боку, устремиться на запад, к общинным пастбищам, и оставить бегущих пришельцев далеко позади. Их место под нами, впрочем, весьма скоро оказалось занято стройными рядами скаутов при полном параде: несколько сотен юных бездельников на вечернем марше. Когда, рассеивая огненные фонтаны и пестрые искры, мы промчались у них над головами, перепуганные мальчишки сбили строй и бросились врассыпную, что твои мыши. Достаточно быстро мы скрылись у них из виду, но всё же, сами не желая того, успели поджечь десятки расставленных на поле палаток; воспоследовавший грандиозный переполох уже сходил на нет, когда (и здесь я могу опираться исключительно на свидетельства газетчиков) на склоне холма неподалеку обнаружилась целая армия свинорылов, ведомая пришельцем гигантского роста, облаченным в алое трико опереточного дьявола. Продолжая махать факелами и выкрикивать сущую околесицу на неведомом языке, те накинулись на скаутов.

Дальнейшие события потасовки на чингфордских лугах принадлежат истории. Те их свидетели, кому не повезло стать участниками сего прискорбного кавардака, предложили с той поры с дюжину несуразных и в равной степени неправдоподобных версий; я же не скажу больше ничего, разве только намекну, что ни единая из них не годится истине даже в подметки. Как уверяют нас философы, зачастую именно так и случается. Что же до космического судна, то нам удалось вернуть его на нужную траекторию и, с поддержкой достижений науки и промысла Божия, проторить себе дорогу сквозь бездну к той черной воронке, что нечестивым туннелем зияла чуть левее Марса.

В сущности, больше рассказывать почти и нечего, — пока, во всяком случае. Мы на протяжении шести суток со свистом мчали всё дальше и дальше, когда мне пришло на ум поинтересоваться у профессора, как долго еще может продлиться наше путешествие скромных героев. Сент-Ив отвечал уклончиво. Вернее, намекнув, что миссия действительно может затянуться, он пояснил: чтобы закрыть дверь, порой бывает необходимо пройти сквозь нее и твердой рукою захлопнуть за собой. В слабости своей я посчитал это откровение прозвучавшим не слишком-то вовремя, если вы улавливаете мою мысль.

На тринадцатые сутки полета, поздним вечером долгого темного дня, когда Земля у нас за кормой уже успела превратиться в крошечный огонек в бескрайнем космическом просторе, пред нами явилась сферическая тень, каковую некий поэт-футурист, в своем лингвистическом угаре, мог бы окрестить чем-то большим, нежели просто черное отверстие посреди черноты: «эбеновой лакуной судьбы», возможно, или «зияющей пастью мрака» в окружении густых, бурлящих паров, пронизанных радужными огоньками. Словно бы тысяча крохотных призм кружили в танце над бездной.

— Вот и источник сквозняка, — любезно пробормотал Хасбро, смешивая новую порцию грога в химической мензурке.

— Дыра всё еще довольно далеко, — пораженный открывшимся зрелищем, ответил я и опрокинул в себя содержимое мензурки.

— Оптическая иллюзия, — подмигнул мне профессор. — С такого расстояния может показаться, будто в поперечнике у нее с тысячу миль, хотя на деле дыра крошечная… Она ненамного шире, стоит заметить, чем основание нашего корабля, хотя все разговоры о размерах здесь чисто умозрительны. Видишь ли, Джек, существуют еще и стены.

— Да я и не сомневался, что они где-то есть! — вскричал я, слегка пьянея от выпитого. Вслед за чем описал профессору свои давний сон, включая и Сидкапа Кэтфорда, и сложенную из камней стену. Надо отметить, Сент-Ив оценил мои метафорические сновидения даже выше, чем я мог ожидать. Космос, как выясняется, представляет собою именно космос: бескрайнюю пустоту, населенную изредка попадающимися звездами или стайкой-другой метеоритов, или кометами с замашками мизантропов. Мы совершаем ошибку, полагая, будто где-то среди звезд, рассыпанных по ночному небу, существует жизнь. Она там есть, даже не сомневайтесь, но прячется за стеной, за какой-то дверцей, — в общем, за тою самой, куда влетели на собственной межзвездной колымаге Бёрдлип и Каракатица, и которую оставили открытой настежь, подобно дверце амбара из крылатого выражения[20].

— Стаканчик грога вам не повредит, сэр, — заметил Хасбро, протягивая мне очередную (уже шестую, что ли) мензурку. Я наполнил свой стакан и быстренько осушил его; пока напиток огненным ручьем стекал в мое нутро, мне вдруг стало ясно, что я уже пьян, словно лорд, не будучи обременен сопутствующим титулу богатством.

— В случае провала нашей миссии, Джеки, ты едва ли увидишь кого-то из нас по эту сторону райских кущ… — произнес профессор Сент-Ив. — Мы станем странниками в чертовски странном мире.

— П-позвольте! — выдохнул я, тщась привстать. — Что еще за «мы» и «ты»? Тут у нас единая команда!

Очевидно, мои ноги окончательно обратились в студень, ибо я продолжал беспомощно ворочаться на кушетке. Хасбро и профессор скинули свинцовые ботинки и зашагали к люку, ведшему вниз, на палубу точно под нами. Я всё тщился вскочить: намерения этих двоих стали ясны мне как день, и я несомненно последовал бы за ними, если б не распроклятая физика свинцовых башмаков вкупе с ромом, черт бы его драл.

— Утешься, дружище Джеки, — обернулся ко мне Сент-Ив. — Позволь этому аппарату вернуть тебя домой. Ожидай нашего возвращения ранним вечером, в минуты восхода Марса над горизонтом.

С этими словами оба исчезли за люком, и с той поры я больше никогда не видел ни профессора Сент-Ива, ни его верного слуги Хасбро. Лишенный дара речи, я безвольным пудингом расплылся на своей кушетке, прислушиваясь к шагам и стукам, доносившимся снизу. Внезапно космолет вздрогнул, и нестерпимый шум огненного вихря сообщил мне о безотказном срабатывании сопел, знаменующем разделение аппарата надвое. Вместе со своей капсулой я по дуге отлетел в сторону, чтобы в должное время лечь на обратный курс и начать долгое свободное падение.

Когда мой кораблик развернулся, я смог увидеть за стеклом переднего иллюминатора кормовую секцию, спешащую к подветренной стороне Марса, унося с собою двух величайших героев Англии — да что там, всего мира! Мне же оставалось лишь в немом изумлении следить за тем, как они ныряют к бурлящему мраку космической дыры. Их судно, представлявшее собою вытянутый конус со срезанной теперь верхушкой, вновь разделилось на две части, — причем массивная задняя секция тянулась за передней на чем-то, что выглядело длинной цепочкой из отполированных металлических капель. Боковины этой задней секции разошлись вдруг в стороны и, медленно вращаясь, уплыли в пустоту, оголяя массивную пробку, о которой мне уже представлялся случай упомянуть.

И вот, в сопровождении хоровода небесных светил, нацелив свой конический бушприт в самое горло темнейшей из всех тайн, космолет Сент-Ива устремился в черную пропасть мнимого небытия, волоча по пятам за собою невероятную пробку с вытиснутой на круглом боку равно невероятной надписью: «ПОДХОДИТ ДЛЯ ВСЕХ РАЗМЕРОВ». Девиз, способный очертить и те обширные таланты, что были присущи двум великим искателям приключений, полным решимости и отваги.

ДВА ВЗГЛЯДА НА НАСКАЛЬНЫЙ РИСУНОК[21]

В принципе, я выступаю против того, чтобы раздавать людям советы и делать громкие заявления; все мы, бывает, ошибаемся в своих оценках и выглядим в итоге весьма глупо. Но одно я могу утверждать со всей смелостью: крах, полнейший крах вполне может оказаться даже ближе, чем «пригретая на груди» змея из поговорки, и — выручайте, милость Божья и смекалка друзей! — в любой момент мы можем увидеть, как простая забывчивость навлечет на всех нас погибель миров.

Я и понятия об этом не имел. Мне казалось, в жизни каждого из нас отыщется предостаточно места для случайностей: ну пожмем плечами, улыбнемся и пожалеем вскользь о неловком моменте, пока мир шатко-валко крутится себе дальше, к добру или к худу. Что ж, теперь уже так не кажется: недавние события со всею убедительностью доказали мою неправоту. Легчайшая нетвердость руки, вылетевшее из памяти тривиальное соглашение, произнесенная шепотом идиотская шутка — все они вмиг способны низвергнуть нас, пользуясь выражением мистера По, в пучину Мальстрёма[22]. Увы, столь резкой перемене в моих убеждениях имелась определенная причина. Судите сами:

Мы — то бишь профессор Лэнгдон Сент-Ив, его слуга Хасбро и я сам, Джек Оулсби, — ковыряли землю на равнине Солсбери, выискивая в земле реликвии давних эпох. Я не большой ценитель подобных диковин, но компания была приятной, а в городке Андовер имелась таверна под вывеской «Приют пигмея», где мне подали корнуэльский пирог[23], ради которого не жалко было трястись из Лондона.

Как-то жарким, безлюдным, звонким от стрекота цикад вечером Сент-Ив случайно наткнулся под склоном одного из ничем не примечательных холмов на пещеру, сокрытую густыми зарослями и на долгие тысячи лет совершенно забытую миром. Если вам довелось побывать в Солсбери и, сидя в запряженном четверкой лошадей экипаже, с ветерком прокатить по равнине в качестве туриста, вы ничуть не удивитесь подобной находке; в этих краях по большей части нет достопримечательностей, которые привлекли бы хоть кого-то, не считая археологов. Порой немногие любопытствующие прибывают сюда в поисках следов друидов, Сент-Ив же явился за окаменелостями.

И он не ушел с пустыми руками, ведь осколков каменных летописей в пещере было хоть отбавляй. Пол ее, сухой и пыльный, был просто усыпан ими: бедренные кости мегатериев, мамонтовые бивни, челюсти бог знает скольких пресмыкающихся. В общем-то, еще только спускаясь в пещеру, Сент-Ив рассчитывал их там увидеть. По собственному признанию профессора, он нашел подобным диковинам свое применение.

В далеком прошлом пещера была обитаема. Тут жили неандертальцы — приходили и уходили, во всяком случае. Этот вывод, по-моему, вполне очевиден, учитывая рисунок, выведенный когда-то на стене пещеры. Сам я ничегошеньки не смыслю в искусстве наскальной живописи, но могу подтвердить, что рисунок был очень даже неплох. Он изображал человека — бородатого мужчину с львиной гривой нечесаных волос в едва ли пристойном по причине скудности облачении из шкур. Его насупленное и хмурое лицо тяготили раздумья; пещерный житель выглядел мыслителем, если такое вообще возможно. Наскальный рисунок был, несомненно, автопортретом и, по мнению Сент-Ива, по мастерству исполнения ничуть не уступал знаменитым изображениям бизонов из пещеры в испанской Альтамире или оленьим силуэтам на стенах карстового разлома в Ориньяке. Маслом, подкрашенным ягодными соками, древний художник запечатлел на камнях собственную душу, равно как и свои низко нависшие брови заодно с неопрятной бородой.

Уверен, такая находка является довольно значительной, но ни в едином научном журнале вы не отыщете даже упоминания о ней. Как можно судить по тону самой первой страницы этого отчета, наши изыскания в окрестностях Солсбери имели довольно печальный итог, и лишь недавно я нашел в себе силы заправить ручку чернилами, чтобы поведать миру суровую правду о случившемся. За месяцы, пролетевшие после возвращения из той затерянной на бесприютной равнине пещеры, я измыслил несметное количество причин тому, чтобы скрыть результаты нашей поездки. Сент-Ив и Хасбро — те двое, что могли бы меня выдать, остаются джентльменами до кончиков ногтей, и всё это время надежно хранили тайну. Впрочем, где-то с неделю тому назад вы могли, вероятно, прочесть в «Таймс» новость о загадочном взрыве, — вернее, о «внезапном смещении земляных пластов», как его, кажется, окрестила газета в присущей журналистам недоуменно-иносказательной манере. Сильнейший взрыв заставил осесть целый участок сельского ландшафта к северо-западу от Андовера, так что и до «Приюта пигмея» наверняка донеслись его отголоски. Вообще-то, я доподлинно это знаю, ведь я там был и слышал их самолично.

«Божий промысел!» — развела руками Королевская академия наук, чем наконец-то воздала, пусть невольно, надлежащие (позволю себе здесь некоторую гиперболу) почести моему ментору и другу, Лэнгдону Сент-Иву. Разумеется, профессор имел к случившемуся непосредственное отношение; оговорю особо, что сам я ни при чем. Но с обвалом части равнины, впрочем, была навеки уничтожена единственная улика, способная рассказать о допущенной мною глупейшей небрежности, а с нею канули в Лету месяцы беспокойства и угрызений совести, несомненно тяготившие и огорчавшие Сент-Ива.

Уповаю на небеса, что тем всё и кончилось, хотя, конечно же, абсолютной уверенности быть не может. Здесь помогает вера. В том, что связано с удивительными особенностями путешествий во времени, а также и с хитросплетениями, сопутствующими вмешательству в самый каркас Вселенной, не повредит быть готовым к сюрпризам: к появлению неандертальца в парике, скажем, или к обнаружению ашельской[24] мумии с аккуратной бородкой под ван Дейка. Заранее не угадать, верно?

Дело, в общем, обстояло следующим образом. Когда история с вулканом благополучно завершилась, а великий противник Сент-Ива, доктор Игнасио Нарбондо, оказался поглощен замерзшим озером где-то в Скандинавии[25], у профессора впервые за десятилетия появился досуг, чтобы продолжить исследование, задуманное давным-давно. Путешествиями во времени сейчас никого не удивишь. Мистер Г. Дж. Уэллс превосходно описал их в книге, которая в руках случайного читателя выглядит простым развлекательным романом. Возможно, так и есть. Сам я чудесную машину, разумеется, в глаза не видел, хотя с небезызвестным «Путешественником во времени» (так этот субъект представился) встретиться мне всё же довелось — в летнем поместье леди Бич-Смайт в Тэдкастере. Он сидел там, роняя редкие слезы в кружку с элем: человек, повидавший куда больше, чем пошло бы ему на пользу.

В этом мы с ним схожи, чему свидетельство — эти самые записки. Хотя, выражаясь точнее, все эти месяцы перо, зажатое в моих пальцах, сдерживало не столько то, что я видел, сколько то, что я натворил. Стало быть, перед вами не мемуары, а исповедь; если за нею последует справедливое возмездие, я всецело готов его принять.

Одним словом, Сент-Ив натолкнулся на некий способ путешествовать во времени, причем совершенно отличный от того метода, каким пользовался знакомый мистера Уэллса. Профессор изучал тогда следы иридия в окаменевшей кости, надеясь подтвердить свою теорию о скрытых причинах плачевной судьбы, что постигла чудищ древности. Но вовсе не полученные научные данные послужили профессору источником озарения, открыв ему способ совершать прыжки через целые эпохи, — нет, это было нечто совершенно иное. Большего я не открою, поскольку в моих записках нет места для пространных рассуждений о предметах духовной или, узко говоря, мифологической природы.

Достаточно будет намекнуть на нечто такое, что присутствует в самих окаменелостях: в маленьком каменном трилобите, который пятьсот миллионов лет тому назад ползал по дну девонского моря, или, допустим, в плечевой кости кита, делившего эоценовые глубины с рыбоящерами и плезиозаврами. У Сент-Ива имелись, помнится, полные скелетные останки птеродактиля, замершие в бреющем полете в двенадцати футах над паркетом принадлежащей профессору обширной библиотеки в Харрогейте, — как если бы все книги, и бюсты, и расставленная внизу мебель были обитателями прогалины где-нибудь в джунглях мелового периода, а громыхание спешащих в Сток-Ньюингтон поездов — лишь шумом волн, бьющихся о нехоженые пески доисторических пляжей.

В этих окаменелостях есть свое чарующее обаяние, вот что я хочу сказать. Сент-Ив сразу это понял. Пускай от присущей им магической силы и отмахиваются ученые того рода, что заняты только графиками да циркулями; островитяне с Гаити, не слыхавшие о современной науке, способны заставить исчезнуть с лица человека нос, всего только побрызгав курячьей кровью на лицо куклы. Я сам видел, как они это проделывают. А дайте-ка плошку крови и куклу (тряпье на скрученных веточках да прутиках) президенту Королевской академии — пусть-ка попробует провернуть подобный фокус! Переживать не стоит, нос наверняка останется на надлежащем месте.

Видите ли, те самые силы, что действуют в подобных обстоятельствах, нами пока еще не установлены и не определены. Они, будто призраки, порхают в воздухе вокруг, только ни я, ни вы в слепоте своей их не видим. А вот кто-то вроде Сент-Ива — о, это совсем иное дело! Он всюду носит с собою пару линз, каковые в моменты внезапных озарений подносит к глазам, хмуря брови и щурясь. И вот по затянутому туманами и облаками небу перед его взором проносится… что? В данном случае — устройство, которое позволит ему путешествовать сквозь время. Но я отнюдь не хочу сказать, будто Сент-Ив буквально увидал в облаках хлопающий крыльями неведомый агрегат — это лишь фигура речи. Боюсь, мое обсуждение упомянутого устройства так и не выйдет за рамки зыбких предположений и смутных контуров, ведь я вовсе не ученый; вот и тем утром, забираясь в готовую к запуску машину и хватаясь за медные ручки, я не мог знать, куда меня забросит это приключение. Мне вполне было достаточно слова — да, единственного слова, оброненного Сент-Ивом.

В глубины минувших эпох нас зашвырнули не электричество (вопреки всем медным деталям) и не взрывчатка. Машину сильно тряхнуло, а нас обдало слабым ветерком, пахшим первыми каплями дождя на брусчатке мостовой. Небольшое собрание окаменелостей, сложенных на медной пластине между нами, задрожало и, как мне на миг почудилось, оторвалось от своей опоры и повисло в воздухе. Вслед за этим у меня возникло пугающее чувство падения с большой высоты — полета вверх тормашками в воронку черной бездны. В то же самое время мне казалось, что я наблюдаю за этим полетом со стороны, — так, будто я сумел выбраться из собственной шкуры, о чем то и дело толкуют спиритуалисты. Короче, я одновременно и падал, и как бы склонялся над своим летящим телом. Потом, после неизмеримо долгого прохождения сквозь тьму, к нам начал просачиваться тусклый оранжевый свет, и, не испустив и вздоха, мертвые окаменелости замерли на своей пластине, а чувство падения ослабло. Я вновь ощутил себя цельным, и мы дружно шагнули наружу, чтобы оказаться внутри той самой пещеры, что пряталась на равнине Солсбери.

Конечно, я и прежде бывал в этой пещере (сколько угодно раз в некоем отдаленном будущем), а потому пережил известное потрясение: портрет на стене отсутствовал! Там имелись, однако, наброски различной живности эпохи палеолита, сделанные совсем недавно: маслянистая основа красок еще не успела высохнуть до конца. Мне же эти наброски помнились как некий пестрый фон для гораздо тщательнее изображенного бородатого мужчины в самом центре… Видя мое замешательство, Сент-Ив немедленно указал на причину: художник только приступил к своей работе и в ближайшие дни непременно завершит задуманное.

Явись мы часом ранее или часом позже, вполне вероятно, застали бы его за росписью стены, — и Сент-Ив испытал облегчение, уяснив, что этого не произошло. Пещерный художник ни в коем случае не должен был нас увидеть, объяснил профессор. И был столь тверд в этом своем убеждении, что поразил меня признанием: окажись бедняга в пещере и обернись, бросив выводить на камне слоновий хвост, напуганный нашим появлением из дымки иных эпох, нам пришлось бы убить его на месте! Причем не застрелить из пистолета, хранившегося в саквояже Сент-Ива, а проломить ему голову камнем, чтобы затем — упаси Господь! — завершить рисунок самостоятельно. Сент-Ив даже развернул и показал мне эскиз, верный до последнего волоска в неопрятной бороде изображенного троглодита.

Путешествия во времени, как вскоре выяснилось, были куда более запутанным занятием, чем я мог себе вообразить. Странные разговоры о том, чтобы размозжить башку пещерному человеку, были всего-навсего прелюдией. Сент-Ив раскопал свои окаменелости в этой самой каверне, а за последующие годы пришел к двум весьма здравым выводам: во-первых, использование сил подобных предметов для перемещения во времени отправляет исследователя не наобум, а в тот отрезок времени далекого прошлого, когда появилась эта окаменелость; и во-вторых, путешественнику надлежит со всем тщанием подготовиться, ведь, исчезнув из одной эпохи и внезапно объявившись в другой, он запросто может возникнуть из небытия, скажем, внутри древесного ствола, в толще холма или, того не легче, в пространстве, уже занятом несчастным пещерным художником, склоненным над своим шедевром. Последнее обстоятельство не поддавалось точному расчету, вынуждая нас пойти на известный риск.

Сент-Ив установил, что, отправляясь в свое странствие из нутра пещеры и используя при этом окаменелости, найденные на этом самом месте, — изжеванные кости, оставшиеся, допустим, после какого-то доисторического пиршества, — мы обеспечим себе прибытие точно в ту же точку за тридцать пять тысяч лет до отправления и не окажемся где-нибудь в лесной чаще. Вполне обоснованное рассуждение. Куда удобнее, разумеется, было бы начать путешествие в Харрогейте, где профессор держал отлично оборудованную лабораторию, и тем самым избавить себя от тягостной задачи тайком переправлять аппарат и окаменелости на добрых три сотни километров по просторам центральной Англии. Однако такая стартовая площадка нам вовсе не подходила. Сент-Ив заверил меня, что результатом подобной попытки неизбежно стал бы грандиозный и чрезвычайно разрушительный взрыв, который разнес бы всех путешественников на атомы.

И вот теперь мы, трое пилигримов, прибывших со своими кожаными саквояжами прямиком из 1902 года от Рождества Христова, разглядывали наскальный рисунок, на который всего каких-то полчаса тому назад накладывал завершающие штрихи настоящий, живой неандерталец. Бедолага никак не мог подозревать, что из глубин времени к нему уже несется, кувыркаясь, мудреная машина, набитая мужчинами в пенсне, тронувшимися в путь из далекого будущего. Признаться, я не отказался бы увидеть лицо бородатого художника в тот миг, когда мы, при всем параде, возникли бы у него за спиной. Но оно всё же того не стоило, ведь в таком случае нам пришлось бы прикончить беднягу обломком камня.

День стремительно сходил на нет. В упомянутых уже саквояжах мы доставили сюда из будущего лампы Румкорфа[26] и изрядный запас пищи, чтобы обеспечить себе относительно комфортную ночевку на равнине, но Сент-Ив торопился закончить свои исследования и убраться восвояси. «Лампы только на самый крайний случай, — объявил он. — Если всё пройдет по плану, мы скоротаем здесь день и пообедаем на закате». Нас не должны заметить, вновь и вновь напоминал профессор. Благополучно прибыв сюда, мы выполнили одну третью часть своей миссии: частично законченная фреска на стене пещеры довольно ясно говорила о том, что мы скинули по меньшей мере несколько сотен веков. Вторую треть мы выполним, когда в итоге окажемся дома, ну или хотя бы в своем родном столетии, где при желании и сможем устроить ночлег на природе. Третья же часть миссии выглядела, по моему мнению, самой несложной: мы просто будем наблюдать — внимательно смотреть на всё, широко распахнув глаза. Проведем, по выражению Сент-Ива, «полевое исследование», каковое ему казалось наиболее деликатной задачей из всех. Будем шататься без дела, спрятанные от чужих глаз за нагромождением скал в сотне метров выше пещеры, и время от времени станем высовываться оттуда, фотографируя гуляющих бизонов или пещерных медведей; с добычей в виде этих феноменальных снимков мы вернемся затем в Лондон, чтобы одною левой усадить в грязную лужу всех членов Королевской академии до единого.

Я подхватил свой саквояж и, забросив на плечо треногу фотокамеры, уже собрался выйти наружу, но Сент-Ив едва не задохнулся, пытаясь мне помешать. «Следы!» — просипел он, указывая на пыль, которая щедро покрывала пол пещеры. Там, само собой, виднелись отпечатки пары добротных ботинок, купленных на лондонской Бонд-стрит то ли три недели, то ли тридцать пять веков тому назад (в тот момент я и сам не мог разобраться). Сент-Ив тут же выдернул из своего саквояжа перьевую метелку и принялся заметать следы, работая как одержимый. Не должно остаться ни малейших признаков нашего визита, настаивал он. У нас ушло не менее получаса на то, чтобы, крадучись, таясь и надрывая спины в спешке, перетащить машину (благодарение небесам, ее отличала поразительно легкая конструкция, и к тому же разборная) наверх, к нашему орлиному гнезду в скалах. Еще час мы провозились в густеющих сумерках, заметая следы, возвращая по местам второпях отброшенные ногами камушки, прививая назад случайно сломанную веточку незнакомого куста — иными словами, из кожи вон вылезали, лишь бы ни одно разумное существо не заметило нашего присутствия. Всё это время Хасбро нес неусыпный дозор наверху и свистом отправлял нас прятаться при приближении хотя бы грызуна.

«Мы не смеем, — объяснял Сент-Ив, — вмешиваться во что бы то ни было». Легчайшие перемены в естественном ходе вещей, вплоть до мелких изменений в ландшафте, могут иметь бесконтрольные последствия в грядущих эпохах. Вселенная, по всей видимости, суть хлипкое, деликатнейшее образование, чем-то схожее с многократно отраженной мешаниной цветных стекляшек в детском калейдоскопе. Если, заглядывая в окуляр, держать трубку неподвижно, осколки пребывают в полнейшем покое, будто их отраженный узор — вовсе не искусная игра света и иллюзия, а витражное окно, надежно вставленное в церковную стену из тесаного камня. Легкое сотрясение — стоит наблюдателю моргнуть или поежиться от утреннего холодка — перемешает стекляшки и разрушит их прихотливый узор. Калейдоскоп можно вертеть и трясти как угодно, но все старания и молитвы пропадут втуне, а стекла никогда больше не улягутся в прежнем порядке: он будет утерян навсегда. В точности так же устроена и вся наша Вселенная.

«Допустим, какой-нибудь жук, — рассуждал Сент-Ив, — окажется ненароком раздавлен чьей-то ногой, а посему не будет съеден, например, тою жабой, которая сожрала бы жука, как и было предписано ходом истории, если бы тот не заполз под чей-то каблук, каковому и вовсе нечего было там делать изначально. В таком случае жаба умрет — почему бы и нет? — от недостатка питания в виде жука или, наоборот, от яда другого жука, сожранного ею за неимением первого. И тогда дикий пес, который проглотил бы жабу, тоже останется голодным, понимаете? Голод вынудит его броситься на другую жабу, назначенную Вселенной для совершенно другой собаки, которая, в свою очередь…» Помните, я говорил, что в этом мире все предметы покоятся на длинной цепочке причин, точно битое стекло в калейдоскопе? Эта вторая псина, в свою очередь отощав, сожрет кролика! И кролик, который в противном случае благополучно дожил бы до преклонного возраста, породив еще шесть дюжин кроликов, весьма ему подобных, окажется тогда мертв — как же иначе? — и мы уже не сможем сосчитать всех доисторических тварей, которым будет отказано в удовольствии полакомиться крольчатиной.

В общем, основную идею вы уловили. Когда Сент-Ив развернул предо мною эту свою летопись, я прямо остолбенел. Мне стало ясно как день, что в глазах Вселенной все наши жалкие появления и исчезновения, пронзающие ткань самого времени, наши путешествия туда-обратно выглядят сущей ерундой в сравнении с несколькими часами, которые мы вознамерились провести среди камней на скалистой вершине холма. И жук, и жаба, и шесть дюжин кролей в компании со всей прочей живностью этих мест повисли вдруг на волоске. Вселенная, на чье постоянство в качестве опоры все они могли рассчитывать до сей поры, готова была разлететься вдребезги. Однажды утром какой-нибудь мегатерий проснется, чтобы накопать себе на завтрак корешков, а тех давно уж нет, поскольку голодная стая диких собак удалилась на побережье, где кроликов нынче в избытке, и обошла вниманием скудную местную популяцию; та же, ликуя, размножилась десятикратно, стремясь поскорее наверстать, так сказать, упущенное время. Их отпрыски давно слопали все корешки, на которые мог рассчитывать наш мегатерий, а посему он решил покуситься на чужие… И так далее, и тому подобное. Представьте, как за неисчислимые столетия может вырасти весь этот снежный ком!

Венцом всему может стать то, что лондонские жители вдруг окажутся вовсе не в Лондоне. Нашей столицы больше нет и никогда не было. Римляне так и не прибыли — по причинам, которые при наличии подходящих инструментов можно проследить до судьбы раздавленного некогда жука. Прежде них в Англию явились, скажем, греки; философствуя напропалую, они расселились себе по лесам и полям в уютных домиках и заключили мир с соседями-кельтами. Соответственно, Средние века так и тянулись мимо безо всяких упоминаний о феодальном праве. Когда Сент-Ив рассказал мне о возможности такого исхода, признаюсь, у меня волосы стали дыбом. Тот раздавленный жук, даже не сомневайтесь, способен колыхнуть весь калейдоскоп, а уж куда там полетят цветные стекла, никакой ученый не разберет, даже будь у него желание, упорство и блокнот с карандашом для точных расчетов.

В тот вечер мы основательно потрудились и в итоге оказались в пыли по самые уши. Мимо прошествовал мамонт — с таким видом, точно искал в траве оброненную вещицу, — и Сент-Ив успел отщелкать с десяток фотографий зверюги, прежде чем тот неторопливо удалился. Потом нам явилось некое подобие носорога, и камера защелкала снова. Я весь был покрыт грязью, жалящими насекомыми и, простите за неделикатность, потеками пота, но к своему восторгу нашел в скалах небольшую запруду с чистой ключевой водой. Следующие полчаса я провел приводя себя в порядок и остался весьма доволен тем, что захватил необходимые умывальные принадлежности.

Путешествуя по дикому краю, любой человек — я, во всяком случае, — испытывает сильное искушение отбросить щепетильность и забыть о милых мелочах цивилизованной жизни. Есть ли смысл в том, чтобы каждое утро подравнивать усы, спросите вы, если живешь в палатке на Гебридских островах? Примером для нас может послужить история Робинзона Крузо, который поддерживал определенную степень светскости, будучи даже, как он полагал, навсегда заточен на необитаемом острове. Хочется спросить, кто из нас не пустился бы бегать голышом в обнимку с дикарями еще до истечения первого месяца подобного заточения? Только не Крузо. Вслед за ним и я с презрением плюю на искушение побегать с дикарями: хотя, сказать по правде, я пренебрег ножницами для усов (предполагалось, что наше путешествие займет самое большее полдня), с собою у меня имелись расческа, щетка и бутылочка с розовым маслом. И, как уже говорилось, я с наслаждением воспользовался ими, в то время как Сент-Ив, всецело увлеченный фотографированием, предоставил меня самому себе.

При этом я проявил чудеса осторожности; вообще-то, в неглубокой запруде водилась мелкая рыбешка, которая вовсе не нуждалась в порции розового масла. Так, с безмятежной глади озерца (которая заменяла мне зеркало) я подобрал три срезанных волоска, чтобы затем убрать их в карман и отвезти домой.

Когда солнце с неизменно поражающей меня быстротой скрылось за первобытным горизонтом, я как раз успел покончить с туалетом и ощущал себя совершенно посвежевшим. Ночь опустилась свинцовым покрывалом, и почти сразу повсюду вокруг поднялись такой визг, такое мяуканье и рычанье, каких я от души надеюсь никогда более не услыхать. Не имея ни убежища, ни огня, мы оказались беззащитны перед сонмом неведомых ночных хищников. И занялись уже знакомым делом: потащили части машины назад в пещеру. Наш наскальный художник еще не возвратился. Прикрывая лампу тряпицей и с опаской оглядываясь на пары звериных глаз, сиявшие на нас из тьмы за порогом пещеры, мы вновь тщательно замели отпечатки своих ног. Спустя всего час после заката мы пустились в обратный путь, и я всем сердцем верил, вместе с Сент-Ивом и Хасбро, что нами не был оставлен ни единый след нашего присутствия — ничего, что могло хотя бы поколебать хрупкие временные и пространственные механизмы Вселенной.

По прибытии в родимый XX век мы нашли себя в знакомой пещере на равнине Солсбери. Проникшись увещеваниями профессора, никто из нас не представлял себе, что еще мы можем увидеть. Стоит ли на месте Стоунхендж? Быть может, история похитила его у нас, подменив тыквенными грядами, окруженными шатким частоколом? На головах у туристов, набившихся в следующий до Уилтшира дилижанс, могли оказаться надетые задом наперед шляпы. На носах у них могли подпрыгивать очки, схожие с морскими звездами формой и размером. Если хорошенько подумать, покажется едва ли не чудом, что никакая подобная несообразность не бросилась нам в глаза, когда мы выглянули из той пещеры. Перед нами растянулась равнина, пыльная и сухая; Марлборо лежал на севере, Андовер — на востоке, а Лондон, насколько мы могли судить, всё так же кипел жизнью по берегам Темзы в считаных милях от нас, за линией горизонта.

Не знаю, как остальные, но я не сдержал долгого вздоха облегчения. Последняя треть нашей миссии была благополучно вычеркнута из списка, и новая глава в толстом фолианте с описаниями приключений Лэнгдона Сент-Ива подошла к своему счастливому концу. Его камера была полна удивительных снимков, а машина работала с безукоризненной точностью. Вон там паслась лошадь, запряженная в нашу телегу, надежно покрытую брезентом. Оставалось только погрузить на нее аппарат, забросить туда же прочие вещички — и катить себе прочь. Трепещи, Королевская академия наук!

Поднимая свой саквояж, я довольно ухмылялся. Но усмешка быстро сползла — что-то неопределенное стащило ее с моего лица, потянув за кончики губ. Что же это? Я озадаченно повернулся к Сент-Иву, и тот мгновенно понял: что-то не так. Внезапно я ощутил себя пещерным человеком, получившим мощный удар исподтишка — каменюкой по затылку.

Мой набор умывальных принадлежностей — я оставил его у родника с запрудой! Там не было ничего особенного, всего лишь расческа, щетка, брусочек мыла и склянка розового масла для волос. Я закопался в саквояж, надеясь, вопреки даже четкому осознанию обратного, что ошибся. Но не тут-то было: набор исчез, растворившись на непроторенных путях пролетевших столетий.

Нашей первой мыслью было поскорее вернуть его. Но это не сработало бы. Сколь тщательны бы ни были расчеты Сент-Ива, мы вполне могли прибыть целой неделей ранее или позднее нужной даты. Наше появление, как уже говорилось, могло застать пещерного художника за работой, и тогда пришлось бы забить его насмерть, пресекая распространение новостей о прорехе, взрезавшей самую ткань времени. Вселенная не должна прознать о наших шалостях, хотя — как я заметил Сент-Иву — она уже шла по следу из-за моей несказанной глупости. Сент-Ив ненадолго задумался. Возвращение, скорее всего, только усугубит проблему. И телега ведь не исчезла, верно? Вселенная не пошла вразнос настолько, чтобы стереть нашу телегу с лица земли. Надо полагать, римские захватчики все-таки явились точно по расписанию. И уж точно тот мегатерий накопал из грязи достаточно корешков своим рылом, чтобы утешить и себя, и Вселенную. Жаба вовремя проглотила жука, и всё шло как подобает. Наша паника оказалась напрасной.

Мы обернулись, намереваясь разобрать машину и погрузить ее на телегу, готовясь вернуться в Харрогейт через Лондон. На стене прямо перед нами виднелся наскальный рисунок — автопортрет художника и рассыпанные вокруг изображения доисторических зверей. Обмерев, мы с недоверием уставились на него с открытыми ртами. Моргая, я шагнул вперед, чтобы провести кончиками пальцев по высушенной безжалостным временем краске. Может, это какой-то чудовищный розыгрыш? Неужели какой-то дурно воспитанный зубоскал мог исковеркать древний рисунок, пока мы прохлаждались в далеком прошлом?

Автопортрет троглодита был исполнен на удивление подробно: широкий нос, нависшие брови, глубоко посаженные глаза с прищуром. Но вместо прежней хмурой гримасы лицо его украшала полуулыбка, за которую сам да Винчи был бы готов заплатить любому натурщику. Его волосы, в иной жизни встрепанные и буйные, теперь были аккуратно разделены прямым пробором и зачесаны за уши. Художник проявил даже известное мастерство, показав на них отблеск розового масла, который минувшие века так и не сумели стереть. Борода его, всё еще монументальная по нынешним стандартам, также была намаслена и красиво уложена в цилиндр, подобно бородкам египетских фараонов. Примерно посредине в нее было воткнуто и украшение — моя расческа. В одной руке пещерный человек сжимал мою щетку; в другой же — горлышко с благоговейным тщанием выписанной бутылочки масла для волос, тронутой розовым и апельсиновым оттенками заката.

Боюсь, едва первый шок этого открытия лишил мое лицо остатков румянца, я рухнул как подкошенный и уже без чувств был погружен друзьями в телегу. Остальное вам уже известно. Пещеры на равнине Солсбери более не существует, а тонкая и хрупкая материя Вселенной, к счастью, выдержала проверку на прочность и оказалась не такою уж тонкой. Во всяком случае, я стараюсь себя в этом убедить. Заодно с пещерой погибли все собранные Сент-Ивом свидетельства нашего путешествия. Его фотографии объявлены подлогом: восковые куклы, прикрытые конским волосом. Впрочем, профессор уже планирует новую вылазку. В песчаном карьере посреди леса близ Хайдельберга он нашел переднюю ногу динозавра и собирается с ее помощью протащить нас в далекую мезозойскую эру.

Следует ли мне сопровождать его в путешествии или предпочесть остаться в Харрогейте, чтобы присматривать за тропическими рыбками, — вот вопрос, которым я задаюсь ежедневно. Вы и сами можете понять, до чего же это выбивает из колеи: очутиться в двух шагах от того, чтобы превратить Вселенную в бесформенную груду хаотичных обломков, но в последний миг быть спасенным своевременным вмешательством Провидения. Кроме того, я подумываю сочинить монографию насчет Крузо — небольшую безделицу о благом влиянии, каковое оказывает на человека добротно сработанная расческа из черепашьего панциря. Сколь бы отчаянной ни выглядела ситуация с забытым набором умывальных принадлежностей, она вызвала во мне живейший интерес к этому вопросу. Как ни крути, а цивилизация и здесь зарекомендовала себя с наилучшей стороны.

Следует ли мне сопровождать его в путешествии или предпочесть остаться в Харрогейте, чтобы присматривать за тропическими рыбками, — вот вопрос, которым я задаюсь ежедневно. Вы и сами можете понять, до чего же это выбивает из колеи: очутиться в двух шагах от того, чтобы превратить Вселенную в бесформенную груду хаотичных обломков, но в последний миг быть спасенным своевременным вмешательством Провидения. Кроме того, я подумываю сочинить монографию насчет Крузо — небольшую безделицу о благом влиянии, каковое оказывает на человека добротно сработанная расческа из черепашьего панциря. Сколь бы отчаянной ни выглядела ситуация с забытым набором умывальных принадлежностей, она вызвала во мне живейший интерес к этому вопросу. Как ни крути, а цивилизация и здесь зарекомендовала себя с наилучшей стороны.

ГЛАЗ ИДОЛА[27]

Не стану утверждать, будто описываемое приключение стало ярчайшим из всех похождений профессора Лэнгдона Сент-Ива и его верного слуги Хасбро (по возвращении с войны известного как «полковник Хасбро»), но оно определенно относится к самым поразительным и невероятным. Вдумайтесь: лично я знаю профессора как человека редкой и исключительной честности. Признайся мне Сент-Ив, что на основании сделанных им научных открытий сила гравитации исчезнет сегодня ровно в четыре часа и всем нам не останется ничего иного, кроме как, выражаясь слогом Стивенсона, «дружно к звездам воспарить», я бы тотчас упаковал саквояж, телефонировал бы душеприказчику и в 15 часов 59 минут встал прямо посреди Джермин-стрит, чтобы, отлетая, не треснуться затылком о перекрытия. Тем не менее даже я заколебался бы, взглянул бы косо и, возможно, дерзнул бы замерить уровень содержимого в бутылках профессорского буфета, отважься Сент-Ив посвятить меня в детали странного происшествия, имевшего место в Клубе исследователей минувшим апрелем — вернее, в третий четверг месяца. На первый взгляд, вся история невозможна, и я первый готов с этим согласиться.

Но я присутствовал при этом самолично. И, как уже сказано, случившееся на моих глазах куда невообразимее и причудливее, чем события, лет за двадцать до того приведшие механизмы судьбы и тайны в необратимое движение.

Итак, тот самый четверг, проведенный нами в клубе, как нарочно выдался неистовым и дождливым. Март не намеревался убраться прочь, подобно послушной овечке, нет, он рвал и метал, нагонял тучи и холодными ветрами пытался отсрочить приближение апрельского тепла. Мы, то бишь профессор Сент-Ив, полковник Хасбро, Табби Фробишер, Джон Пристли (не писатель, а путешественник, исследователь Африки и искатель приключений) и я сам, Джек Оулсби, мирно отдыхали после обильной трапезы в Клубе исследователей, что напротив лондонского Планетариума. За оконными рамами вовсю завывал ветер, и косые струи дождя наперегонки спешили к земле, то стихая вдруг, то набрасываясь на стекла с удвоенной силой, буквально шипя в широких серых простынях тумана. Что и говорить, погода явно неподходящая для прогулок, но в любом случае никто из нас, конечно же, не спешил по делам. Я уже тихо предвкушал, как мы сейчас раскурим трубки и сигары, пригубим стаканчик того или иного крепкого напитка и, быть может, подремлем немного в мягких креслах зала отдыха, чтобы перейти затем к поистине первоклассному ужину — телячьей отбивной, допустим, или стейку с грибным пирогом и бутылкой бургундского. Одним словом, наступающий вечер сулил одни удовольствия.

И вот мы смакуем портвейн и, плотно набив чашечки трубок, наблюдаем за прихотливо клубящимися струйками ароматного дыма, с тихим удовлетворением сетуя на непогоду. В подобных условиях, согласитесь, хороший ливень приходится как нельзя кстати. Припоминаю даже, как Табби Фробишер (стоит заметить, что годы, проведенные в австралийском буше, наделили его богатейшим опытом) подозвал нас к окну, чтобы вместе посмеяться над каким-то нищим, еле волочащим ноги безумцем, который съежился внизу, подняв над собою остатки зонта — весьма недурного, вероятно, всего каких-то два или три десятка лет тому назад, но с той поры повидавшего виды и в своем упадке уподобившегося перевернутой ребристой птице с полудюжиной торчащих в стороны тощих кривых лап. Насколько я мог судить, какая-либо ткань на этой вещице вовсе отсутствовала. Однако держался нищий совершенно безупречно, отдам ему должное: сам он, кажется, пребывал в убеждении, будто допотопный зонтик всё еще отлично справляется со своими обязанностями. Хохоча, Фробишер потряс кулачищем и объявил, что этому типу верная дорога на большую сцену. Потом он сказал, что склонен лично сойти вниз и вручить нищему монету в полкроны, но помеху создает дождь, который вмиг вымочит его насквозь.

— В чащобах дикого буша это вовсе не имело бы значения, — вздохнув, покачал головою Фробишер, — но только не в условиях города и цивилизации. Что ж, «когда ты в Риме…»[28]

С тем он позабыл о вымокшем до нитки страдальце на пороге клуба. Все мы про него запамятовали на какое-то время.

— Видал я дожди, рядом с которыми нынешний — лишь пустяк… — хвалился Фробишер, мотая головой. — Право, как по мне, это сущая безделица. Морось, ей-богу. Густой туман…

— Ливень живо напомнил мне о том, как мы схлестнулись с ватагой дикарей в Банджу-Ванги, — заметил Пристли, кивая Сент-Иву. — Уже после того, как вы с Хасбро обратили в бегство свиноликих пришельцев. Отменная была заварушка![29]

Вполне вероятно, что Пристли, всегда предпочитавший помалкивать, не имел намерений пересказывать историю наших приключений на Яве двадцатилетней давности, какими невероятными те бы ни были. Вообще говоря, вы и сами могли прочесть о них в моем отчете, опубликованном на страницах «Стрэнда», пожалуй, где-то с полгода спустя после истории с переполохом у чингфордской башни и угрозой инопланетного вторжения. Но, как я и сказал, Пристли не намеревался лишний раз, как выражаются янки, «поднимать ил со дна» — ему просто хотелось заткнуть Фробишера. Весь вечер мы только и слушали про дикие дебри. Фробишер явно обожал плутать в буше — Австралия, Бразилия, Индия, китайская провинция Гуандун… Во всем мире, куда ни глянь, буш присутствовал в избытке. Россказни о нем — что кость в горле, но, разумеется, никто не был готов признать это вслух. В конце концов, клуб есть клуб, и наш Табби, пусть и глотнувший лишку, был здесь своим парнем.

В общем, я поспешил на выручку к Пристли, едва завидев, как Фробишер наставляет чубук своей трубки на Сент-Ива. Видите ли, чубук этой трубки каким-то поразительным образом безотказно предрекал новые залпы рассказов о вездесущем буше.

— Банджу-Ванги! — вырвалось у меня. — Господи боже…

Готов признать, попытка вышла не особенно убедительной, но мне требовалось время, чтобы обдумать дальнейшие ходы. К тому же мой возглас прозвучал достаточно громко, чтобы сбить Фробишера со следа.

— Банджу-Ванги! — повернулся я к Пристли. — Вы помните ту орду каннибалов?

Пристли кивнул, но предложенной инициативой не воспользовался: ему хватило и воспоминаний о дожде. Ведь и верно, на всем протяжении наших яванских похождений дождь действительно шел, да какой! Его и дождем-то язык не повернется назвать. С тем же успехом можно обзывать водопад «тощей струйкой» или солнце — «газовым рожком». Муссон, одно слово.

Ни много ни мало два десятка лет тому назад обстоятельства вынудили меня, заодно с Пристли и беднягой Биллом Кракеном, положиться на рукопись доктора Бёрдлипа и отправиться морем на Яву, где нас ждала не то чтобы совсем нежданная встреча с профессором Сент-Ином и Хасбро: те как раз возвратились из крайне опасного и таинственного космического странствия. Угрозу, исходившую от алчных инопланетчиков, как уже сказано, удалось окончательно пресечь, и мы впятером нежданно оказались в глубине кишевших каннибалами джунглей, чтобы затем пробить себе дорогу к Балийскому проливу и добраться до Пенгинумана, где, как мы отчаянно надеялись, еще стоял на якоре голландский сухогруз, готовый отплыть домой в Европу. Всё это время лило как из ведра. Была середина января, самый пик северо-западных муссонов; преследуемые орангутанами и гадюками, мы плелись сквозь джунгли, из последних сил рубили лианы и медленно превращались в двуногие губки.

На берегах реки Ванги мы набрели на стоянку пиватинов — племени низкорослых аборигенов, — которым отдали немалую часть запаса спичек, получив взамен пару длинных узких каноэ. Билл Кракен пожертвовал карманными часами, выручив за них у местного шамана странный бамбуковый зонт с высушенной человеческой головой, болтавшейся на подвязанной к рукояти латунной цепочке. В те дни Кракен, безусловно, уже был не в своем уме, однако покупка своеобразного зонтика отнюдь не явилась проделкой сумасшедшего. В последующие дни водная стихия доставляла ему куда меньше неудобств, чем кому-либо из нас.

Наконец, мы отправились в плаванье вниз по реке Ванги — под серым покровом небес в вышине и под густым пологом зелени самых невероятных оттенков внизу. Река заметно поднялась из-за дождей, и ее усеивали заторы из поваленных деревьев и прочей растительности, валившейся в реку с обоих берегов. Сплавляться на утлых лодчонках в самый разгар ненастья лично мне казалось чуточку outré[30], как выражаются французы, но Сент-Ив и Пристли сошлись на том, что само плачевное состояние реки послужит усмирению огромных крокодилов, которые при безмятежной погоде имели привычку в поистине устрашающем количестве плескаться на мелководье. Что же до дождя, утюжившего землю с завидным постоянством, то он также был нам полезен, уже с месяц как загнав большинство племен каннибалов на окрестные возвышенности.

Стало быть, мы без остановки гребли и черпали, черпали и гребли… При помощи необычного и отчасти загадочного прибора собственной конструкции Сент-Иву как-то удавалось поддерживать свою трубку зажженной вопреки любым тропическим ливням; я же, несмотря на все муссоны, то и дело содрогался, ожидая, что мне в загривок вот-вот вонзится пущенный из боевой трубки отравленный шип, и с тревогой озирался по сторонам: мне всюду мерещились зубастые пасти голодных крокодилов, их полные злобы глазки навыкате.

К вечеру третьего дня плавания, уже вблизи от морского побережья, мы увидели нечто вроде небольшого размыва, песчаным языком слизнувшего часть речного русла. Берег над ним обратился в пещерку нескольких ярдов глубиной, скрытую от праздного взгляда под бахромою растительности и укутанную тенями нависших над нею акаций и пары невообразимо могучих тиков. К концу недели пещерке грозило неминуемое затопление, но прямо сейчас в ней было сухо, а мы нуждались в пристанище на ночь. Вытащив каноэ на песок, мы привязали их к стволам деревьев, а сами расселись в пещерке, чтобы согреться у радушного, весело трещавшего костра.

Ночь полнилась воплями дикого лесного зверья, рычанием пантер и истошным писком летучих мышей. Не раз и не два на песчаную банку выбирался щелкавший челюстями крокодил, чтобы смерить нас насмешливым взглядом и удалиться восвояси. К вящему изумлению профессора к пещере выбежала и стайка карликовых гиппопотамов; они тоже внимательно оглядели нас, моргая и позевывая, а затем вскарабкались выше и скрылись в подлеске. Свой восторг Сент-Ив объяснил тем, что подобных тварей обыкновенно можно повстречать только в Африке, чем подвиг Пристли поведать нам весьма странную и печальную повесть — историю жизни доктора медицины Игнасио Нарбондо. Этот самый Нарбондо, по-видимому, жил в позапрошлом столетии и имел в Лондоне собственную врачебную практику. В какой-то момент он объявил об открытии несметного количества чудотворных сывороток, одна из которых, говорят, разрешала межвидовое скрещивание самых несообразных животных: свиней с рыбами или птиц с ежами. Вскоре Нарбондо выставили из Англии, объявив вивисектором, хотя тот и клялся в своей безвинности и в действенности своих снадобий. Три года спустя, претерпев те же гонения и в Венеции, упрямый доктор отплыл из Момбасы со стадом карликовых гиппопотамов, вознамерившись переправить их через Индийский океан к Малайскому архипелагу и скрестить с огромными шерстистыми орангутанами, которыми изобилуют тропические леса Борнео.

По уверению Пристли, доктор был одержим идеей причалить однажды к доку в Марселе или в Лондоне, чтобы маршем сойти на берег во главе целой армии несусветных потомков двух наиболее нелепых существ, каких только можно вообразить, попутно вселяя в цивилизованный мир подобие того страха, какой, должно быть, вселял Ганнибал, некогда выскочивший из-за Альп с доброй сотней боевых слонов. Впрочем, с той поры Нарбондо никто не видел. Он бросил якорь в Сурабае и исчез в джунглях со своими питомцами, чтобы, подобно капитану Ингленду на Маврикии, «раствориться» среди туземцев. Сделался ли Нарбондо за пролетевшие с той поры годы легендарным «диким человеком с Борнео», оставалось только гадать. Кто-то уверял, что так и было, но другие рассказывали, будто бы он скончался от тифа в Бомбее. Напичканные его сывороткой гиппопотамы, однако, со временем размножились и неплохо себя чувствуют в пределах небольшой области на востоке Явы.

Такое объяснение присутствию гиппопотамов, кажется, распалило в Сент-Иве извинительное для ученого любопытство. Признаться, он еще битый час расспрашивал Пристли о загадочном докторе Нарбондо, но тот не знал о нем ровным счетом ничего сверх напечатанного в «Сообщении о лондонских безумцах» Эшблесса (в высшей степени несправедливый эпитет — в отношении доктора Нарбондо, во всяком случае) и не мог вспомнить подробностей.

И Сент-Ив, и мы вдвоем с Хасбро уже знали, разумеется, о существовании иного Нарбондо, будучи посвящены в тайну его личности: вопреки подозрениям Фросбиндера, настоящий Игнасио Нарбондо лежал теперь, обращенный в ледяную глыбу, на дне высокогорного озера где-то на севере Скандинавии. Второй же Нарбондо был (и по-прежнему остается) Айвеном — пропавшим без вести братом-близнецом Игнасио; он назвался именем брата, чтобы наживаться на его славе в те времена, когда ни имя, ни слава того еще не были безвозвратно опорочены. Бегство Айвена Нарбондо из Англии явилось следствием не столько упреков в вивисекции, сколько клятвы страшно ему отомстить со стороны взбешенного Игнасио. Впрочем, вражда между братьями с той поры порядком поостыла, если позволите употребить столь легкомысленное выражение.

Той ночью я с полдюжины раз просыпался от треска в лесных зарослях над нашими головами, а еще дважды видел спросонок широкие, поросшие длинной шерстью то ли морды, то ли лица, но они исчезали прежде, чем я успевал проморгаться. Перевернутые, с горящими глазами, они плыли поверху: страшные порождения джунглей спускались по лианам с козырька пещеры, чтобы рассмотреть спящих. Мои сновидения были полны неожиданных встреч с якобы выведенными Нарбондо гиппообезьянами, и, проснувшись наутро, когда солнечный свет прогнал тени, я полностью уверился в том, что в ночи нас посещали не какие-то зыбкие фантомы, а самые настоящие, так сказать, «отпрыски» зловещего мизантропа — доктора Нарбондо.

Утро ознаменовалось кратким перерывом в дожде, и, стремясь выжать из этого обстоятельства как можно больше, мы побросали вещички в каноэ и приготовились забраться в них сами. Как раз в это время солнце выглянуло из-за туч и, пронизав верхушки дерев косыми лучами, заштриховало джунгли золотом, что вызвало целую оперу птичьих возгласов и обезьяньего визга. Стоя на берегу, мы оглядели исходящий парами, блистающий красками лес, а затем отвернулись к своим каноэ, но раздавшийся в этот миг озадаченный крик Хасбро заставил нас, впрочем, повременить с посадкой. Как видно, слуга Сент-Ива приметил нечто в глубине джунглей, далеко за зевом оставленной нами пещерки.

— Что там, дружище? — спросил Сент-Ив, чье желание поскорее двинуться дальше уступило давлению чисто научного любопытства.

— Какое-то святилище, сэр! — отвечал Хасбро, указывая в заросли. — Кажется, я сумел разглядеть каменный монолит или алтарь. Похоже, там устроено нечто вроде капища в честь какого-нибудь языческого божка.

И в самом деле, за деревьями проглядывала небольшая залитая солнцем полянка. На ней, выставленные по кругу, возвышались с полдюжины изъеденных непогодой каменных столпов (причем один — размером едва ли не с автомобиль), наглухо затянутых мхом и ползучими растениями.

Билл Кракен, чью голову всё еще дурманило былое помрачение, издал вдруг тихий стон и, промчавшись мимо опешившего Хасбро вверх по берегу, скрылся в лесу. Остальные кинулись за ним, испугавшись, как бы Билл не поранился. Знай мы, что ждало впереди, припустили бы даже скорее.

На поляне мы нашли кружок каменных монолитов, готовых рассыпаться от неловкого прикосновения. На вершинах камней нежились на солнышке, встречая нас ленивыми взглядами, около дюжины ярко-зеленых змеек. Четыре дикие свиньи, ковырявшие почву в поисках насекомых, при нашем появлении бросились прочь, своею спешкой обратив в бегство множество обезьян, прежде сокрытых в густой листве над нашими головами. В центре же очерченного стоячими камнями круга мы нашли удивительное и невероятно жуткое белое изваяние: изображавшую припавшего к земле человека статую, вырезанную, могло почудиться, из цельного куска слоновой кости. Изваяние выглядело очень старым — хоть и не настолько, как окружавшие его камни, — но тонкость работы и мастерство резчика воистину поражали воображение; приоткрытый рот запечатленного в камне древнего воителя, казалось, был готов заговорить, а угловатая нижняя челюсть явственно выказывала решимость и самую чуточку скорби. Лишь присмотревшись, можно было понять: изготовлено изваяние вовсе не из кости, поскольку всю поверхность камня, каким бы тот ни был, покрывала сеточка едва различимых голубых прожилок.

Жутковатое, в сущности, зрелище. Сперва профессор Сент-Ив высказал предположение, что статуя вырезана из какого-то редкого малазийского мрамора. И при этом весьма ценного: сам Микеланджело только ахнул бы. Еще удивительнее, впрочем, были глаза идола — огромные рубины, столь искусно ограненные, что раскалывали падавшее на них тропическое солнце на тысячу искр, щедро разбрасывая повсюду солнечные зайчики. Именно эти рубины доконали беднягу Билла Кракена, который считался полноправным ученым, пока не угодил после трагической кончины Бёрдлипа в лапы космических пришельцев, и заставили нас прервать изучение капища с его таинственным идолом.

Отраженные рубинами лучи как раз и подвигли Кракена вскарабкаться по отвесному склону на берег и со всех ног бежать к поляне. Пока мы топтались, строя шаткие предположения о природе странного камня, застывший Билл стоял отвесив челюсть, со своим зонтиком наперевес, совершенно зачарованный рубиновыми огоньками, которые по власти гонимой ветерком листвы в вышине (которая то погружала джунгли в непроглядную тень, то окатывала нас ослепительным светом полуденного солнца) затеяли на его лице игру в догонялки, подобно пятнышкам света, отброшенным одним из тех зеркальных шаров, что нередко кружат под потолками в танцевальных залах.

Безо всякого предупреждения, будто выстреленный из катапульты, Билл метнулся вперед мимо Сент-Ива, отпихнул в сторонку Пристли и вонзил кончик зонта точно под один из рубиновых глаз, — вернее сказать, под левый; весьма отчетливо это помню. И, орудуя словно рычагом, принялся выламывать эту штуку из каменной глазницы, тогда как Сент-Ив заодно с Хасбро пытались оттащить Кракена от идола. Все попытки оказались напрасны: будто окончательно спятив, тот с бешеной энергией работал своим зонтиком. Глаз не долго сопротивлялся и вскоре покатился по траве. В отчаянном приступе рубиновой лихорадки Полоумный Билл стряхнул с себя обоих товарищей. Зонтик был отброшен, а сам Кракен совершил отчаянный прыжок вслед за драгоценностью, абсолютно убежденный в том, что все четверо — и Сент-Ив, и Хасбро, и, вне сомнений, мы с Пристли — захотим силой оспорить у него право обладания рубином. Остановил его, обратив каждого из нас даже под обжигающим солнцем джунглей в ледышку, протяжный, исполненный тоски и усталости вой. Этот ужасный звук, полный ужасающей боли и несказанного горя, поднявшийся в джунглях и пропитавший самый воздух, стал затихать лишь с новым дуновением ветра.

После долгой паузы, проведенной без всякого движения, мы не без труда вернули себе способность соображать — и первая мысль наша была, разумеется, о каннибалах. Билл мигом подхватил свою добычу и опрометью бросился к реке, спеша забраться в каноэ; мы же вновь пустились ему вдогонку.

Еще до наступления ночи мы догребли до Балийского пролива, так и не приметив ни туземцев, ни отдаленного блеска их копий. Там перед нами предстал голландский сухогруз «Петер ван Тислинк». Неделю спустя, у берегов Сингапура, Билл Кракен умер от лихорадки, бормоча в бреду о таящихся в джунглях свирепых хищниках, и о неведомых тварях, подстерегающих его в океанских глубинах, и о скалящем зубы солнце, которое якобы замыслило ослепить его и полностью лишить рассудка.

Скорбным был тот день в Сингапуре, когда мы похоронили его… Сент-Ив собирался закопать рубин вместе с Биллом — не разлучать несчастного с тою добычей, каковая, сомнений нет, послужила причиной его гибели. Пристли, однако, и слышать об этом не желал. Один только этот рубин, по его словам, с лихвою мог оплатить всё путешествие в оба конца. Похоронить камень заодно с Кракеном значило бы, так сказать, поддаться прихоти безумца. А ведь всего каких-то полгода назад Кракен был вполне разумен, как и любой из нас! «Оставим рубин себе, — настаивал Пристли. — На худой конец, камень обеспечит средствами к существованию сына Кракена, ведь парень и сам недалек от помешательства». Хасбро был готов согласиться, и Сент-Ив, хорошенько всё взвесив, пришел к тому же выводу. Как мне кажется, профессор мог поддаться нетипичной и, памятуя о научном подходе, беспричинной фобии: рубин попросту пугал его. Впрочем, это лишь мои догадки. За все сорок пять лет, что мы знакомы, Сент-Ив ни единожды не выказал и малейшего страха, ведь ум его оставался чересчур пытливым для подобных эмоций. А рубин, в свою очередь, был любопытнейшим предметом. Даже уникальным.

Этими обстоятельствами нашего путешествия вниз по реке Ванги я и поделился с друзьями в тот ненастный день в Клубе первопроходцев. Все, кто сидел за нашим столом (не считая Табби Фробишера), конечно же, сами приняли участие в том маленьком приключении, и я, признаться, подозревал, что Табби тоже слушает вполуха, переполняемый историями собственных похождений в буше и не водивший знакомства ни с джунглями восточной Явы, ни с Биллом Кракеном. Внимание его удерживала, как видно, одна лишь деталь: глаз идола.

Уже какое-то время Фробишер сидел подавшись вперед на своем кресле и не сводя с меня сощуренных глаз. От частых и энергичных затяжек его сигара разгорелась что твой факел. Но стоило мне завершить повествование, как Табби откинулся на спинку, а затем резким жестом выдернул сигару из губ. После небольшой паузы он поднялся и медленно прошествовал к окну, чтобы снова взглянуть на мокшего на улице незнакомца, — только тот, по-видимому, успел убраться восвояси.

Примерно в то же время снизу послышался нестройный шум: хлопанье дверей, раздраженные голоса, звон летящего на пол столового серебра.

— Прекратить! — рявкнул Фробишер, повернувшись к лестнице. А в ответ на донесшиеся снизу нестройные возгласы громко распорядился заткнуть глотку и стряхнул на ковер пепел с сигары.

Кто-то из членов клуба — Айзекс из гималайской экспедиции, кажется, — посоветовал Фробишеру захлопнуть собственную пасть. Уверен, в иных условиях Табби кинулся бы на обидчика с кулаками, но сейчас его мыслями всецело владел яванский рубин, и он не обратил внимания на эту грубую выходку. Внизу между тем воцарилась тишина.

— Богом клянусь, — обронил Фробишер, — я отдал бы свой месячный пенсион, лишь бы разочек взглянуть на тот проклятый рубин!

— Невозможно, — сообщил я, раскуривая трубочку, которая успела остыть за время моего рассказа. — Камня никто не видел уже лет пять. С того самого дня, как Джайлс Конновер утащил его из музея. Рубин-то и навлек на вора погибель, на мой взгляд: в точности, как и с Биллом Кракеном.

Я ждал, что сейчас Сент-Ив поспешит возразить, отметив, что мне не к лицу пустые суеверия и что законы логики бессильны их оправдать. Но он хранил молчание, некогда поддавшись, полагаю, тем же беспричинным страхам — страхам, рожденным от исступленного стона, отзвучавшего в далеких джунглях лет двадцать тому назад.

— У камня определенно необычная история, — произнес наконец Сент-Ив, едва заметно улыбаясь. — Весьма необычная.

— Вот как? — переспросил Фробишер, гася в пепельнице окурок сигары. — Значит, вы так его и не продали?

— Отчего же, продали, — повернулся к нему Сент-Ив. — Почти сразу. После нашего возвращения и недели не прошло, если не ошибаюсь.

— На четвертый день, если быть точным, — вставил Хасбро, имевший раздражающую склонность к излишней пунктуальности, доведенную до зеркального блеска за прожитые им восемьдесят с чем-то лет. — Мы причалили во вторник, сэр, и продали рубин некоему ювелиру из Найтсбриджа вечером в субботу на той же неделе.

— Именно, — кивнул в его сторону Сент-Ив.

Дальнейшее обсуждение пресекло появление официанта с перекинутым через руку чайным полотенцем. Одновременно снизу опять донесся шум неподобающей возни: там будто бы опрокинулось кресло. Суматоха была встречена гневными окриками.

— Какого дьявола у вас там творится? — набросился на официанта Фробишер. — Тут солидный клуб, приятель, а не лужайка для дурацких игрищ!

— Совершенно верно, сэр, — отвечал ему официант. — Нам задал жару один непрошеный гость. Настаивает на том, чтобы войти и осмотреться, и при этом упорствует.

— Суньте наглеца в мусорный бак — и дело с концом, — отрезал Фробишер. — И принесите нам графин виски, если не в тягость. «Лафройг». Да захватите свежие стаканы.

— Лед подать? — переспросил официант.

Не прекращая жевать сигарный окурок, Фробишер испепелил его взглядом:

— Только чертов виски… И передайте своему буяну, что в три часа ровно Табби Фробишер надерет ему зад прямо на крыльце клуба своею плетью, если этот прохвост так и будет шляться поблизости. Это дает ему… — сверился Фробишер с часами, — около шести с половиной минут форы.

— Передам, сэр, и в точности. Но этот субъект глух как камень, насколько я смог понять, и носит очки с закопченными стеклами, так что, вполне вероятно, еще и слеп в придачу. Угрозы не помогли нам его урезонить.

— Да что вы такое говорите? — вскричал Фробишер. — «Урезонить», кто бы подумал! Так урезоньте же его — или, ей-богу, я сам этим займусь и буду резонить всю дорогу отсюда до Челси! Но сначала тащите сюда виски. Я ведь упомянул о чистых стаканах?

— Да, сэр, — чинно кивнул официант и зашагал прямиком к бару.

— Так насчет того рубина… — процедил Фробишер, откидываясь в кресле и выдергивая новую сигару из внутреннего кармана. — Сколько за него дали?

— Чуть более двадцати пяти тысяч, — ответил Сент-Ив и покосился на Хасбро, ожидая услышать подтверждение своим словам.

— Двадцать пять тысяч шестьсот пятьдесят фунтов, сэр, — уточнил полковник.

Фробишер тихо присвистнул.

— А всего пару недель спустя на торгах в аукционном доме «Сотби» эта сумма выросла едва ли не вдвое, — добавил я. — После чего, по моим подсчетам, камень еще с дюжину раз менял владельцев. Приходится признать, никто не жаждал оставить его у себя надолго. В свое время рубин принадлежал Исидору Персано, а ведь всем хорошо известно, чем кончилось то темное дело[31]. Позже его приобрела леди Бретуэйт-Лонг, чей муж, если помните, совершил целую серию кровавых убийств близ вокзала Ватерлоо.

— И не забудьте о Престоне Уотерсе, ювелире, — встрял Пристли и явственно передернул плечами; не иначе, вспомнил о кошмарной судьбе, что постигла того самого ювелира из Найтсбриджа, который отсчитал нам за камень двадцать пять тысяч фунтов.

— Если вас интересует мое мнение, эта вещица проклята, — подытожил я, сгребая со стола ненужную утварь, чтобы расчистить место под только что принесенный графин шотландского виски.

Тяжко вздыхая, Фробишер плеснул по доброй порции в четыре стакана.

— Благодарю, но я всё же воздержусь, — поднял ладонь Пристли, стоило Табби поднести горлышко наклоненного графина к пятому стаканчику. — Уж лучше глотну еще немного этого портвейна. Виски разъедает мне горло, рвет в клочья. Единственный глоток заставит меня целую неделю питаться хлебным мякишем, размоченным в молоке.

Фробишер кивнул; без сомнения, его только обрадовал отказ Пристли присоединиться. Подняв стакан, он втянул в себя немного виски и с выражением полнейшего блаженства на лице покатал напиток во рту.

— Вот то, что нужно! — расслабившись, выдохнул он. — Если что-то и способно выманить меня из буша, то уж точно не золото и не женщины, верно вам говорю. Нет, сэр! Не золото и не женщины…

Я предположил, и не без оснований, что роль приманки для Табби Фробишера подошла бы разве что виски, но сам он не получил шанса подтвердить или опровергнуть эту мою догадку. Моими же стараниями.

— Как вы думаете, профессор, где рубин пребывает теперь? — поспешил я спросить, едва пригубив свою порцию скотча. — Вернулся ли он в музейную экспозицию?

— Вообще говоря, музей от рубина отмахнулся, — покачал головою Сент-Ив. — Его предлагали в дар, но музейщики ответили отказом.

— Дурачье! — фыркнул Фробишер. — Не может такого быть, чтобы они купились на нелепые россказни про мумбо-юмбо с проклятием. Только не чертов музей!

Сент-Ив развел руками:

— Нельзя отрицать, что камень всё же стоил им массы неприятностей: вооруженный грабеж, убийство и прочее… Вполне вероятно, они приняли человека, предложившего им рубин, за любителя глупых розыгрышей. Готов поверить, что они не рассматривали предложение всерьез.

— А я готов спорить, что их охватил страх, — вмешался Пристли, который сам проникся суеверным трепетом перед драгоценным камнем за годы, минувшие с нашего возвращения. — Давно уже жалею, что мы не похоронили этот чертов рубин вместе с Кракеном. Помните тот жуткий стон в джунглях? Это кричали не какие-то там каннибалы.

Хасбро приподнял бровь.

— И кто же, по-вашему, кричал, сэр? — спросил он тоном вышколенного дворецкого, словно предупреждая: любой ответ покажется сейчас и глупым, и никчемным.

Уставившись в свой стакан, Пристли пожал плечами.

— Я предпочитаю верить, — ответил вместо него Сент-Ив, философ до мозга костей, — что это стонали сами джунгли. Ведь мы выкрали частичку их сердца, откололи себе на память кусок их души. В тот самый момент меня охватило то ощущение ужасного проступка, какое завладевает мною всякий раз, когда при мне сносят прекрасное здание или пилят величественное дерево… которые, возможно, повидали смену десятков королей и за долгие века впитали их историю и славу… Улавливаете мысль?

Хасбро кивнул. Мне было ясно, что он тщательно взвешивает такую возможность, рассматривая ее с разных сторон. Пристли погрузился в собственные размышления, вроде бы почерпнутые из бутыли портвейна, но мне показалось, что он склоняется к той же точке зрения; вот только Пристли при всем желании не смог бы высказать ее столь ясно и даже поэтично. Хотите добраться до сути — положитесь на профессора.

— Чепуха! — отрезал Фробишер. — На вашем месте я выковырял бы оба камня, вот что я сделал бы. Представьте, что этих рубинов два. Идеальная пара! — Он сокрушенно помотал головой и тихо добавил: — Да, сэр… Я отдал бы свой пенсион за возможность хотя бы раз глянуть на этот рубин. Одним глазком.

Едва заметная и, быть может, чуть печальная улыбка вновь возникла на лице Сент-Ива. Он сунул руку во внутренний карман пиджака, вынул оттуда табачный кисет и, развернув, вытряхнул на ладонь шарик из папиросной бумаги размером с пару грецких орехов. Внутри обнаружился драгоценный глаз идола — тот самый.

Фробишер с криком вскочил на ноги; кресло отлетело в сторону и с глухим стуком завалилось на ковер. Дремавший у камина Айзекс вздрогнул, поднял голову и посоветовал Фробишеру проваливать куда подальше. Но тот, потрясенный хладнокровием Сент-Ива и размерами лежавшего на краю стола великолепно ограненного рубина, алого, как жидкая кровь, и сверкавшего пламенеющими искрами отсветов, не слышал ничего. Приоткрыв рот, Фробишер навис над камнем, мысленно прощаясь с пенсионом.

— Но как же… — начал было я, пораженный ничуть не меньше Табби. Пристли отшатнулся, словно перед ним вдруг возникла готовая к броску змея, и закусил чубук трубки так, что лязгнули зубы.

Где-то внизу дико закричали. По ступеням, приближаясь, затопали бегущие ноги. Что-то треснуло, с силой врезалось в стену. Затем, как ни странно, с лестницы до нас докатился (и полетел дальше) настоящий воздушный поток, — так, словно внизу кто-то распахнул двери, впуская внутрь мощный порыв ветра.

Но самым поразительным — тем, что заставило всех нас забыть о драгоценности и обернуться в замешательстве, глядя, как по стене у лестницы медленно поднимается чья-то тень, был не столько сам ветер, сколько его незримая внутренняя природа и несомые им запахи.

Нет, то вовсе не был хорошо знакомый всем нам холодный сырой бриз, поддувавший с Бейкер-стрит. Лондоном сейчас даже не пахло. То был муссон, долетевший сюда с затерянной где-то в джунглях реки — теплое, волглое дуновение, насыщенное ароматами цветущих орхидей и гнилостными испарениями почвы. Оно живо напомнило и о неспешном плеске крокодилов, сползающих в воду с болотистых берегов, и о пестрящем, беззвучном скольжении тигра в далеких зарослях. До жути неторопливо над ступенями восстала чья-то тень; она неумолимо и целеустремленно приближалась, с трудом переставляя тяжелые, будто каменные ноги: шарк, шарк, шарк… И в этом скрежете, в глубинах его и в отзвуках явственно слышались отдаленные крики нездешних птиц, беззаботный щебет обезьян, качающихся на вершинах тропических деревьев, раскатистый рык пантер… Всё это и еще многое другое, вызванное единственным порывом ветра и неспешным скольжением растущей тени, промелькнуло в нашем воображении за этот продолжительный, тягостный миг ожидания.

Над верхней ступенью сперва показался кривой наконечник зонта — раскрытого зонта, воздетого над головой осмеянным Фробишером бродягой. Каким бы загубленным ни выглядел этот зонт, мне всё же удалось признать в его измочаленном стержне кусок бамбука, почерневший от времени и непогоды. А внизу, у ручки, которую сжимала широкая бледная ладонь, болталось на позеленевшей латунной цепочке то, что прежде было крошечной высушенной головой; теперь амулет представлял собою лишь голый череп, пожелтевший и исцарапанный, с единственным ошметком темной плоти, еще липнущим к костяному выступу скулы.

Никто из нас не смог сдержать крика. Пристли повалился на спинку кресла, а Сент-Ив, напротив, привстал в нетерпеливом ожидании. Все мы знали, как бы бредово и невообразимо это ни звучало, чем было это «нечто», поднявшееся по лестнице нашего клуба в тот дождливый апрельский день. Как и описывал официант, глаза посетителя прятались за очками с закопченными стеклами, а облачением он походил на огородное пугало, наряженное в странный набор выброшенных за ветхостью вещей, которые, совершенно очевидно, некогда носились людьми в самых отдаленных уголках света: арабские штаны с напуском, рубаха-мандалай[32], деревянные голландские башмаки, мятая фетровая шляпа. Белый с голубыми прожилками подбородок выражал яростную решимость, а рот ритмично открывался, как у морского угря, с шипением втягивая и выталкивая воздух. Посетитель поднял свободную руку и, сорвав с носа очки с закопченными стеклами, тем же широким жестом швырнул их о стену, где те разлетелись вдребезги, осыпав оторопевшего Айзекса мелкими осколками.

В правой глазнице незваного гостя сиял огромный ограненный рубин: зеркальная копия того камня, что лежал сейчас перед Сент-Ивом. При этом рубин излучал свечение, словно живой, тогда как левая глазница оставалась пуста — совершенно гладкая, она была черна как ночь. Одолев последнюю ступень, посетитель застыл неподвижно — только грудь вздымалась, хрустя от натуги. Медленно и спокойно, он по очереди обвел всех нас взглядом (если это слово здесь уместно), а потом остановил его на игравшем бликами рубине на столе. Рука его дрогнула. Пальцы разжались, и зонт Билла Кракена полетел на пол; нижняя челюсть подвязанного черепа тут же отскочила, усеяв паркет полудюжиной мелких желтых зубов. Вся осанка посетителя сразу выправилась, словно зрелище драгоценного камня явилось для него целительным эликсиром; подняв тяжелую руку, он вытянул дрожащий палец, указывая на свою цель, и сделал еще два шаркающих шага. Не осталось ни малейших сомнений в том, что именно ему нужно. Никаких сомнений.

Что до меня, я не задумываясь отдал бы ему рубин: пусть забирает то, за чем явился. В подобных обстоятельствах едва ли стоило преграждать ему путь. Сент-Ив придерживался того же мнения. Он даже кивнул на камень, будто призывая идола (хватит ненужных экивоков, именно идол нас и посетил) сгрести со стола свое добро. Фробишер, однако, предпочел воспротивиться. По правде говоря, не могу его в том винить. Табби ведь не было с нами на Яве двадцать лет назад, он не видел жуткого идола в кругу камней и не мог подозревать, что лежащий на полу сломанный зонт ранее принадлежал Биллу Кракену и был брошен среди змей и диких орхидей на затерянной в джунглях прогалине, словно в обмен на бесценный и гибельный драгоценный камень.

В тот миг Табби безрассудно шагнул вперед и выкрикнул что-то в равной степени несуразное — насчет порки плетью на крыльце клуба и опыта своих странствий в буше. Бледная ручища в голубых прожилках одним стремительным взмахом — р-раз! — вышибла дух из старины Фробишера, закрутив его, точно вылепленного из папье-маше, над журнальным столиком. Там-то бедолага и остался лежать, лишившись чувств.

В ответ на это Сент-Ив разыграл свой козырь. «Доктор Нарбондо!» — воззвал он и выпрямился, разглядывая идола, который замер в задумчивости, сраженный приливной волной давних, полустертых воспоминаний. Пристли корчился в кресле, дергая себя за густую седую бороду. До меня донесся его изумленный шепот: «Нарбондо!», словно немощное эхо изобличения.

Идол таращил на профессора свой единственный глаз; мраморные губы его дрожали, тщась заговорить, тщась крикнуть.

— Н-н-н-н… — наконец простонал он. — Н-н-нар… Н-нарбондо!

Лик идола ужасно исказился, отражая невероятное напряжение.

Доктор Нарбондо! Это казалось невозможным, даже нелепым, однако дело обстояло именно так. Он потянулся вперед, скребя воздух руками, еще на шаг приблизился к рубину, к этому «глазу идола». Бледная ладонь легла на край стола, заставив стаканы танцевать, и бутыль Пристли опрокинулась, заливая полированное дерево кроваво-красным портвейном. Дождь и ветер взвыли за окнами, пламя большого камина полыхнуло в дымоходе. В глубине рубина вспыхнул отблеск живого огня, разбросавший алые искры отражений по лицу Нарбондо и озаривший хрустальный графин, на три четверти еще полный янтарного напитка, манящим розовым свечением.

Рука Нарбондо поползла к драгоценности, но его единственный глаз всё же был скошен на стоявший рядом графин. Неловко двигая непослушными пальцами, он попытался подцепить ими рубин и, уронив, издал тоскливый, мяукающий, горловой стон. Тогда, с видом человека, который одолел крутой и сложный подъем на неприступный утес, одержал верх над неоглядной бездной и был вознагражден открывшимся ему видом на Эльдорадо, на Шангри-Ла[33], на райские кущи, Нарбондо ухватил дрожащей рукой графин «Лафройга» и с возникшим на лице подобием широкой улыбки поднял его, а затем ловким щелчком ногтя большого пальца лишил пробки.

Очевидное намерение Нарбондо привело Хасбро в полнейший ужас. Он сгреб со стола неиспользованный стакан Пристли, пробормотал: «Позвольте помочь вам, сэр!» и, завладев графином, плеснул на добрый дюйм и протянул стакан застывшему с разинутым ртом Нарбондо. Я почти ожидал увидеть, как Хасбро отлетит в сторону и рухнет на пол рядом с бесчувственным телом Фробишера, но не тут-то было. Нарбондо медлил, собираясь с мыслями; лоскутки и ошметки европейской культуры и цивилизованного обращения поднимались к нему из невообразимых глубин. Наконец он степенно кивнул Хасбро, принял предложенный стакан, быстрым вращательным движением колыхнул в нем виски и, единожды пронеся под ноздрями, опрокинул в себя.

Долгий, прочувствованный вздох покинул его гортань. Нарбондо продолжал стоять без движения, с откинутой назад головою, и медленно шевелил губами, смакуя торфянистый, приятно отдающий дымком привкус. И Хасбро, само воплощение безупречного слуги, плеснул ему в стакан еще солидную порцию, а после заткнул графин пробкой и водрузил в центр стола. Вслед за этим он поднял упавшее кресло Фробишера и жестом пригласил присаживаться. Нарбондо отвесил ему еще один царственный кивок и, переводя взгляд с одного лица на другое, опустился в это кресло с видом пилигрима, возвратившегося домой после невыносимо долгой дороги.

Так заканчивается эта история, в самом начале которой я обещал поведать о самом, вероятно, немыслимом приключении из всех, что выпали на долю Лэнгдона Сент-Ива, его слуги Хасбро и мою собственную. На ужин, как я и надеялся, нам подали те чудесные отбивные, а графин виски оказался осушен еще до наступления темноты. С пылом подлинного ученого Сент-Ив описал нам, как годами по крупицам собирал сведения о таинственном докторе Нарбондо и как мало-помалу пришел к осознанию: причудливо окрашенный мраморный идол в джунглях вовсе не был камнем. Мы видели на поляне окаменевшее тело самого Нарбондо, сохраненное туземными шаманами и знахарями при помощи его собственных снадобий и сывороток. Глаза доктора, обращенные в желе, были ими удалены и заменены на драгоценности, благодаря оптическим свойствам огранки которых доктору повезло сохранить некое подобие зрения. Так Нарбондо и провел без малого две сотни лет, стоя в окружении священных монолитов и принимая подношения от жреца племени пиватин, пока не наступил тот судьбоносный день, когда Билл Кракен выломал ему глаз наконечником своего зонта. Мистическое возвращение доктора к жизни и его томительно долгое, отнявшее многие годы путешествие на запад сами по себе могли бы лечь в основу длинной и запутанной повести, как и история поисков утраченного рубина Сент-Ивом, которые в итоге привели профессора в лавку древностей близ галереи Тейт, где он и выкупил камень за два фунта шесть шиллингов. Хозяин лавки был уверен, что расстается всего лишь с куском цветного стекла, пусть и затейливой формы.

Сперва я посчитал за небывалое совпадение то, что Нарбондо возник под окнами Клуба первопроходцев именно в тот день, когда там появился Сент-Ив с рубином в кармане. Теперь же я вполне уверен, что случай здесь ни при чем. Нарбондо суждено было отыскать свой глаз: если бы Сент-Ив не забрал камень из лавки старьевщика, фортуна привела бы доктора прямиком туда.

Могу вас заверить, что сейчас Нарбондо здрав и невредим, причем оказал всем нам ценную услугу, возродив в Лэнгдоне Сент-Иве былой интерес к занятиям медициной. Поверьте на слово, эти двое трудятся рука об руку, доводя до совершенства всяческие удивительные сыворотки. Увы, не в моей воле открыть точное местонахождение их лаборатории, причина чему вполне очевидна: туда непременно стеклись бы охотники за курьезами и современные фомы неверующие с понсе де леонами[34], намеренные осложнять ученым жизнь, заглядывая в окна и требуя чудес.

Таковы подлинные обстоятельства возвращения доктора Нарбондо. Нет, он не привел с собою ни толпу дикарей-сподвижников, ни армию зверей-мутантов родом из джунглей Борнео, которые посеяли бы ужас в сердцах неблагодарных европейцев. Посмеяться последним ему не удалось: холодная реальность, боюсь, не способна равняться с причудливыми фантомами безумных грез. Впрочем, если, отплывая к берегам далеких джунглей двести лет тому назад, Нарбондо надеялся обставить свое новое появление в Лондоне по возможности эффектно и драматично, определенного успеха он всё же достиг. Кто станет отрицать?