Гибель Лодэтского Дьявола. Второй том

Глава XV

Первый выход в свет

Культурой называли свод правил поведения, приличествующих положению человека. Племяннице скромного лавочника простили бы незнание застольных манер, если бы видели, что она старается вести себя негрубо. «Ведь эта бедолага не имеет должного воспитания, да и ненужно оно ей вовсе в ее лавке», – так милостиво думали люди, знакомые с Культурой. Но снисхождения к быстро разбогатевшим дельцам из «новых домов», патриции из облагородившихся «старых домов» уже не имели: высмеивали их подражательства аристократам, броские выходы в свет и стремление пустить пыль в глаза, например, роскошным пиршеством, «хотя сами еще вытирают руки о скатерть». Супруге градоначальника, как раз представительнице «нового дома Элладанна», конечно, тоже не извинили бы огрехи в поведении – и лет через двадцать ей бы припоминали все нелепости, допущенные в юности.

Кроме утонченных манер от дамы света требовалось умение поддержать беседу, прибегая к аллегориям при обсуждении неловкостей, но при этом ясно донося свои мысли, дабы ненароком не быть понятой превратно. Маргарита с удивлением узнала, что если мужчина «носит зеленую шляпу», то супруга ему изменяет, а если «почил в цветах», то не умер, а отлично развлекся, добившись всего, чего хотел. Выражение «надеть зеленые башмаки» говорило о распутстве, «купание в текучей воде» означало мимолетную связь, «прогулки по лугам» – плотские отношения, «увязнуть в болоте» – пасть в преступный разврат, «подарить кувшинку» – соблазнять даму, «принять кувшинку» – поддаться соблазнению, «убить единорога» – потерять девственность, «зажечь в спальне свечи» – пригласить супруга на близость. Саму близость как только не именовали: и «греметь цепями», когда она происходила между супругами, и «поесть вишни», и «сложить вместе две половины яблока». Женские половые органы сравнивали с цветами или фруктами (персиком, мушмулой), мужские – с оружием или инструментами труда, семя – с молоком. Слово «любленик» всего лишь подразумевало дорогого друга, а «любовник» было неприличным, и его подменяли выражением «близкий человек»; или, чтобы не оставлять двусмысленности, в кругу друзей можно было тихо сказать «интимус». Беременность вуалировали фразами: «поднять пояс на платье», «носить свободные одежды» или «пребывать в надежде». Если дама хотела омыть тело в одиночестве, то сообщала супругу, что ей сперва нужно «полить сад» или «отдохнуть среди роз и лилий». Хозяйка дома приглашала дам в уборную, предлагая взглянуть на что-либо в своих покоях, например, полюбоваться видом парка из окон. Если дама сама с той же целью удалялась из общества мужчин, то сообщала им, что проведает слуг, детей, подруг или сделает что-то еще, лишь бы те не догадались об истинной потребности ее отлучки. Чаще всего благоречивые особы говорили, что пойдут молиться. Все эти тонкости Маргарите разъясняла «наставница Культуры» весьма почтенного возраста: с самым серьезным выражением на строгом лице она просвещала неопытную супругу градоначальника, а та едва сдерживала смех и подозревала, что многие выражения уже давным-давно устарели – по крайней мере, Ортлиб Совиннак аллегорий избегал и предпочитал всё называть, хоть и в рамках приличий, но своими именами.

Одними из самых важных разделов Культуры были: знакомство, приветствие и прощание. Женщина ждала, пока ее покровитель (отец, брат или супруг), представит ее незнакомцам, до того безмолвствовала. Если ее вообще не представляли, то следовало молча кивнуть на прощание. К знакомым мужчинам из своего, второго, сословия или из третьего Маргарита должна была обращаться первой, а также окликать их на улице. Если перед дамой, до ее оклика или знака внимания, не снимали на улице шляпу, то ей обижаться не стоило – так она избегала назойливости прохожих или неудобных ситуаций. Зато мужчину обязательно приветствовали первыми люди из низшего, чем он, сословия. Никогда не снимать шляпу дозволялось аристократам, рыцарям, мужчинам из второго сословия (но именно им – не в случае приветствия короля) и, конечно, всем женщинам без исключения. Высота головных уборов у дам являлась статусной и даже среди аристократок распределялась от титула к титулу. С уже знакомыми женщинами первыми заговаривали те особы, что были выше по положению, но кивок головы или поклон должна была сделать особа, что была ниже по положению. То же касалось и общения с аристократами: их требовалось молча приветствовать поклоном, но ни в коем случае не заговаривать с ними первой.

Маргарита с интересом изучала эти тонкости, правда, применить их ей едва выпадал случай. Ее жизнь в темно-красном доме была тихой, полной достатка и спокойствия. Юная жена градоначальника совсем не выходила в свет и не устраивала званых обедов. В празднество Перерождения Огня она появилась с мужем в храме, а в Возрождение, когда первый год, сорокового цикла лет, сменялся вторым, Маргарита, как все верующие меридианцы, отстояла на коленях двухчасовую ночную службу и со слезами на глазах возрадовалась. Больше молодую красавицу не видели ни в городе, ни на торжествах. В Сатурналий она сама отказалась идти в ратушу, ведь это веселое празднество было для нее связано с умиравшей мамой. После Возрождения, когда всю первую триаду Веры горожане предавались увеселениям, уже Ортлиб Совиннак оказался чем-то занят – не ходил по гостям и никого к себе не звал.

Из-за непоявлений в свете молодую красавицу жалели как узницу, но, вопреки всем предсказаниям и опасениям самой Маргариты, суровый градоначальник Элладанна стал ей нежным супругом, подарив счастье взаимной любви, и она распускалась цветом среди зимы, будто редкий бутон розы. Госпожа Совиннак только радовалась тому, что не общается со сказочно богатыми патрициями из «новых домов», чванливыми господами из «старых домов», насмешливыми поэтами или менестрелями, любимчиками торжеств. Размеренное, беззаботное, лишенное труда существование, хоть и губило ее душу, очень ей полюбилось. Особенно ей нравилось не просыпаться более с рассветом.

«Эту битву я еще не проиграла, – оправдывала себя Маргарита. – Первое из добрых дел – это молитва, значит, Лености у меня пока нет, – и поспать можно подольше. Да и один Порок можно себе позволить. С одним Пороком душу даже берут в Элизий. Я лучше с Унынием и Любодеянием буду бороться сильнее прежнего! А вот раньше шестого часа из постели точно более не вылезу».

Договорившись со своей совестью, Маргарита лишь к полудню спускалась вниз, в часовню, где домочадцы и вся прислуга собирались в час Веры. Люди из первого и второго сословий очень гордились тем, что жили благочестиво и являлись примером для прочих мирян: в доме градоначальника никогда не трапезничали в часы Воздержания и Веры, а молитвы так вообще читали каждый час. Для этого у Маргариты кроме молитвослова появился красочный часослов, с которым она не расставалась в течение дня. Уроки Боговедения с епископом Камм-Зюрро пока отложили, поскольку всё время у госпожи Совиннак занимали иные науки и умения. Она изучала Культуру, Географию и Историю, деликатности меридианского языка, изящество движений в танцах и мастерство верховой езды в женском седле при быстром шаге лошади, а потом и при рыси. Ортлиб купил для жены небольшой орган, потому что образованная дама должна была играть хоть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Еще ей надлежало вышивать, как делали другие женщины света. К примеру, Енриити и Диана Монаро трудились над алтарным покрывалом, даром храму Пресвятой Меридианской Праматери. Маргарита никогда не любила рукоделие, но покорилась и терпеливо осваивала хитрости ажурного шитья, ненавидя коварную тоненькую иглу и вертлявую шелковую нить почти так же, как когда-то стирку простыней.

К окончанию первой триады Веры снег еще не выпал. Горожане зябли, проклиная дождливую зимнюю сырость, пробиравшую до костей, и ждали короткой белой сказки. Вести из Нонанданна приходили неизменные: противостояние успешно продолжалось, дорога на Элладанн надежно охранялась, вражеское войско осадили в Тронте – и там «варвары уж сглодали с голодухи всех лошадёв». Поговаривали о новом наборе пехотинцев, дабы в решающей битве прогнать прочь ладикэйцев и мрачного герцога в черных доспехах из родной Орензы. Нинно и Синоли вместе с другими кузнецами работали над колоссальной пушкой, что, метнув каменные ядра к самому горизонту, посрамит громовые бочонки Лодэтского Дьявола.

Беати, Ульви и Залия, согласно расчетам астролога, ожидали родов примерно в одно и то же время: после празднества Перерождения Воздуха. И всем троим астролог пообещал сыновей. Маргарита к концу первой триады Веры еще не понесла, из-за чего расстраивалась. Ее супруг, если не оставался ночевать в ратуше, всегда приходил к ней, но часто они засыпали, не дождавшись окончания часа Целомудрия. Муж говорил Маргарите, что устал, и просить понять его, старика. Она понимала и забывалась безмятежным сном в его объятиях. Утром Ортлиб Совиннак всегда вставал на рассвете и покидал постель, пока девушка дремала.

«Некуда спешить с детьми, – успокаивала себя Маргарита. – Мне через восьмиду и две триады только пятнадцать исполнится».

Енриити едва общалась с Маргаритой. Юные падчерица и мачеха, имея год с небольшим разницу в возрасте, мирно терпели друг друга, осознавая, что их общее проживание в темно-красном доме скоро закончится. Идер с началом зимы появлялся всё реже и реже, исполняя таинственные поручения своего отца. Диана Монаро холодно вела себя с Маргаритой, однако никак не пыталась ей вредить. Ортлиб Совиннак уверил жену, что эта гордая санделианка более ему не любовница, но с Дианой он многое пережил, доверяет ей и желает, чтобы она оставалась рядом, чтобы занималась хозяйством в доме и воспитывала его дочь. Постепенно Маргарита привыкла и к ее обществу, вот только девушка догадывалась, что Диана терпеливо ждет, когда она оступится – и Ортлиб Совиннак охладеет к новой жене, а затем вернется в объятия своей верной сероглазой подруги.

________________

Все «драгие каменья» красного цвета в Меридее звали лалами, синие – сапфирами, голубые – аквамаринами, желтые – хризолитами, коричневатые – топазами, черные – морионами, зеленые – изумрудами, радужные – опалами. Речной жемчуг именовали «перл». Купцы делили каменья на четыре цены, как на четыре сорта. Более всего ценились рубины – «прочные лалы»; красный рубин стоил вдвое дороже розового, розовый – вдвое дороже мясного, мясной – вдвое дороже жидкого (бледного или мутного). Очевидно, что за рубины в этом случае принимали и шпинель, и гранаты, и турмалин, и даже аметист. Отдельно стоял мистический карбункул – он не только завораживал глаз ярко-красным сиянием, но и менял цвет на солнце – точно вспыхивал уголек, что явно доказывало: этот камень живое существо. Далее, по шкале ценности шли сапфиры: чем синее – тем лучше, чем серее – тем хуже. Сапфиром нередко величали лазурит или аметист. В изумрудах ценили равномерность окраса, прозрачность и размер. Чистый, большой и красивый изумруд, мог стоить дороже, чем карбункул. Хризолит – это «золотой камень, золотисто-желтый; топаз – «теплый камень», «аквамарин» – «морской камень», морион – «камень тьмы», опал – «благородный камень», горный хрусталь – «ледяной камень», янтарь – «солнечный камень». Сочные цвета были в моде, оттого за яркие камни и просили высокую цену. Из бледных и непрозрачных самоцветов делали талисманы. Среди алмазов наиболее ценилась форма острого октаэдра, диаманта. Аметисты считались окаменевшими фиалками – значит, они годились для девичьих украшений. Еще, по поверьям, аметисты отгоняли бесов – из аметиста делали кубки, дабы не опьянеть сверх меры, печати, пуговицы, обложки для Святой Книги; синими бриллиантами из аметистов расшивали мантии священников («бриллиант» – это «сверкающий камень», то есть не кабошон, а ограненный самоцвет). Янтарь, привозимый с севера, еще лишь входил в моду. Особенно модникам и модницам нравились бусины из янтаря.

Астрология учила, что на Гео существовало восемь миров – мир плоти, мир огня, мир воздуха, мир вод, мир металлов, мир трав, мир камней и мир Бога. Камни могли излечивать, привлекать удачу, однако, и насылать беды тоже. Юные дамы, уже вышедшие замуж, стремились приобрести амулет из опала – многоцветный камень помогал сохранить красоту и девичью свежесть. А Маргарита неожиданно купила кулон из мориона, хотя опалы, как никакие другие самоцветы, благоприятствовали ей. Морионов же опасались – камень тьмы считался лучшим любовным амулетом, но, кто знает, какое еще заклинание могли в него засунуть колдуны. Морион, что принес Маргарите дядя, более чем двадцать лет назад нашел в Безымянном проезде, прямо на дороге, их сосед-корзинщик. Некоторое время корзинщик хранил морион, ожидая, что красивый, гладко полированный черно-черный кабошон будут искать, а затем продал его пуговичнику за двести регнов. Пуговичник сделал из камня кулон, заключив его в тонкую золотую оправу, добавил золоченый шнурок, и подарил дочери на свадьбу. Теперь же, в непростые времена, семья решила продать семейное сокровище – и просили они всего-то два золотых альдриана, даже соглашались на торг. Что ж, украшение Маргарите приглянулось, два альдриана у нее имелись для мелких расходов, а бедствий камень не принес своим хозяевам, впрочем как и удачи.

________________

Пятого дня Любви, за сорок один день до Возрождения и начала нового года, дядюшке Жолю исполнилось сорок три. Уже на втором году сорокового цикла лет, двадцать четвертого дня Веры, во второй день Юпитералия, Нинно отметил бы свой двадцать пятый день рождения, но чествовать живых в празднество мертвых запрещалось, и кузнецу приходилось жить без подарков или поздравлений. В его день рождения он и Беати поехали на кладбище за город, к могилам родителей. Тетка Клементина с дядюшкой Жолем и Филиппом отправились туда же. Ортлиб Совиннак и Енриити, посетив погост у храма Пресвятой Меридианской Праматери, оставили угощение на могиле первой супруги градоначальника. Маргарита вынесла горшочки с едой к Западной дороге, как поступали те, кто не имел возможности прийти к захоронениям родных. Всё, что оставалось после пиршества накануне, в первый день Юпитералия, надлежало раздать – такие угощения вдоль дорог, хоть они и ставились для утешения грешных душ, мог взять, кто хотел. Маргарита всегда любила из-за подобных гостинцев именно это мрачное празднество, а не веселый Сатурналий. Раньше она и ее братья с удовольствием искали «сокровище», добыв таковое, наконец наедались и потом еще год ждали чудесные два дня в середине восьмиды Веры.

Сразу после Юпитералия, двадцать пятого дня Веры, Альдриану Лиисемскому исполнялось тридцать шесть лет – он достигал возраста Возрождения, заканчивал свой первый цикл жизни, и по такому важному поводу в белокаменном замке намечалось грандиозное торжество. Герцог Лиисемский желал видеть градоначальника с его новой супругой, о красоте которой много слышал, поэтому еще в самом начале второго года в Малиновой гостиной появился знаменитый сундук Гиора Себесро вместе с самим черноволосым суконщиком. А случилось это в пятый день Веры, что совпал с Патроналием – негласным празднеством отцов и покровителей. Гиор привез лучшие наряды из своей суконной палаты, но градоначальнику не угодил.

– Дурость одна! – злился Ортлиб Совиннак, отбрасывая женские платья, одно за другим, на широкую, с высокой резной спинкой, скамью. – Я же говорил: «Чтобы было как при Альбальде Бесстрашном, но модно!» Ну чего сложного-то?!

Гиор Себесро остался непроницаем. Портниха, прибывшая с ним, испуганно сделала шаг назад и спряталась за спину суконщика. Градоначальник, видя, что его не понимают, сдвинул току на макушку и стал громко объяснять, переходя на крик, чем только усиливал страх и робость портнихи:

– Сделай ее другой! Проклятье, как бы это объяснить… Глянь на нее!

Гиор Себесро окинул Маргариту внимательным взглядом. Она же хлопала глазами, ничего не понимая, и тоже попыталась себя осмотреть: красное платье из шелка и шерсти соблазнительно очерчивало ее фигуру, двурогий белый колпак на голове выглядел достойно супруги градоначальника, да еще и во лбу поблескивал изящный кулон с морионом, – до того, как спуститься вниз, Маргарита казалась себе привлекательной, а теперь слова мужа ее обескуражили.

– Ну, посмотрел? – спрашивал тем временем градоначальник Гиора. – Понял? Ааа, – махнул он рукой. – Тебе это объяснять тщетно… Так, одурни ее! – вновь поразил всех присутствующих Ортлиб Совиннак. – Еще сделай так, чтобы всем было ясно, что она благочестива и даже скучна, – выдохнул он. – Не так, как сейчас. Точно без шелка! Что-то потяжелее и побесформеннее! Любимая, – поцеловал он руку ошеломленной жены. – Я пошел работать. Ты заканчивай с нарядами одна.

Когда градоначальник вышел, Гиор, потирая подбородок, с задумчивым видом обошел Маргариту – и при этом он так пристально вглядывался в ее тело под платьем, что она отпрыгнула от него.

– Господин Себесро! – возмутилась девушка. – Нельзя так непристойно смотреть!

Гиор улыбнулся одной стороной рта.

– Ваш супруг, госпожа Совиннак, хочет, чтобы на вас не смотрели другие: те, кто сильнее и могущественнее его. Мне, безвластному, можно… Можно смотреть и завидовать, – равнодушно добавил Гиор. – Позвольте уж мне угодить желанию вашего супруга, желанию оградить вас и уберечь. Это даже… занятно.

Он достал из сундука толстый материал в крупном и выпуклом ромбовидном рисунке.

– Подойдите, госпожа Совиннак, и повернитесь, пожалуйста, ко мне спиною. Не беспокойтесь, сужэнна, я едва до вас дотронусь.

Маргарита, напоминая себе, что у Гиора грех мужеложства, вернулась к суконщику. Он подозвал портниху, и они вдвоем обмотали Маргариту тяжелой тканью. После Гиор заколол несколько складок и отошел в сторону.

– Да! – лаконично изрек он.

Затем он и портниха стали собираться, а Маргарита осталась, чтобы их проводить.

– Это сукно мы обычно используем для рукавов, – говорил Гиор, бережно перекладывая наряды со скамьи в свой сундук. – В тех местах, где жесткость не повредит. Это сукно подойдет…

Наблюдая за ним, поглядывая на его бесстрастное лошадиное лицо, Маргарита снова ощущала неясную тревогу.

«Он мне не нравится, – думала она, трогая свои пытающие щеки. – И не потому, что он заставил дядюшку избавиться от меня. В конце концов, не сделай он так, я с Ортлибом никогда не встретилась бы… Не понимаю, отчего я так взволновалась, пока он находился близко от меня и почти что трогал? Я даже могла бы допустить, что чувствую к нему что-то, но… ничего хорошего я не ощущаю. Разве что страх…»

Она вспомнила его дыхание на своем затылке, вздрогнула как от холода – и мурашки скатились вниз по позвоночнику. Но тут в гостиную, где стены были задрапированы малинового цвета шпалерами и шелками, заглянула Енриити и отвлекла Маргариту.

– Приветствую вас, господин Себесро, – сладким голоском пропела юная девушка. – И я бы желала подобрать платье для первого бала…

– Я рад угождать вам, – ответил Гиор, склоняя голову. – У меня с собой, как всегда, есть карточки с новшествами. Будьте любезны, молодая госпожа Совиннак. Возможно, вам что-то приглянется.

Портниха продолжила складывать одежду в сундук, а Гиор и Енриити, присев у игрового столика, стали рассматривать картинки с девушками в ярких нарядах. Лицо Гиора застыло в маске учтивости. Енриити, напротив, стреляла оленьими глазами, томно опускала длинные ресницы и даже дотрагивалась до руки Гиора, что, если бы это увидел ее отец, грозило ей незабываемым скандалом и, возможно, монастырским воспитанием до венчания. О грехе мужеложства Гиора Енриити не слышала и не подозревала.

Уже совсем скоро, девятнадцатого дня Смирения, Енриити исполнялось четырнадцать, и она готовилась к своему первому выходу в свет, к посещениям торжеств и балов. Она знала, что не пройдет года, как отец выдаст ее за какого-нибудь сына судьи, например, из Бренноданна, и девушка едва могла дождаться своего замужества, после которого она бы стала хозяйкой большого дома, заведовала деньгами для хозяйства, получила прислугу, а также лошадей с роскошной повозкой или даже носилки для выходов. Вот только ей хотелось чего-то необычного. Со своими подружками Енриити читала романы о рыцарях, турнирах и неравных, но счастливых супружествах, когда холостой аристократ, такой как красавец-барон Арлот Иберннак, женится на незнатной дочке градоначальника. С владельцем суконной палаты, к счастью для ее отца, венчания Енриити не мыслила, но не отказалась бы выслушать заверения в вечной любви да разбить сильному мужчине с грубым лицом сердце, о чем она потом похвасталась бы подругам.

Маргарита решила, что ее падчерица проводит суконщика, и со громоздким часословом в руках покинула Малиновую гостиную, оставив там Енриити с Гиором и портнихой. Кабинет Ортлиба Совиннака находился неподалеку, и она постучалась туда.

– Кто там еще?! – донесся раздраженный рык градоначальника.

– Я… – робко приоткрыла дверь Маргарита. – Я соскучилась…

Ее супруг откинулся на высокую спинку своего стула и заулыбался.

– Что с нарядом, моя красавица?

Маргарита, пожимая плечами, подошла к нему.

– Гиор Себесро сказал, что ты не хочешь, чтобы на меня смотрели те, кто могущественнее тебя, – сказала она, думая, что муж позабавится.

– Да, он всё понял верно, – устало ответил грузный градоначальник.

– Я могу вовсе не посещать замок. Скажешь, что я нездорова.

Она положила большой часослов на письменный стол и сама присела туда же, около мужа, а Ортлиб Совиннак провел ручищей по бедру девушки и оставил на ее коленке ладонь.

– Прятать тебя всю жизнь у меня не получится, – вздыхая, сказал он. – А жаль… Пусть увидят и потеряют интерес… Ты лучше поднимись к себе, – помолчав, добавил он. – Тебе не стоит тут бывать. Сюда являются разные люди, которых лучше не знать и не видеть. И дел у меня много. Я не приду сегодня ночью, так что выспись.

– Ооортлиб, – обиженно простонала Маргарита. – Сегодня же Патроналий! Ты даже такое важное семейное празднество пропустишь? Я думала: мы проведем вечер вместе, понежимся в купели, а потом… Так у нас никогда не будет детей! Даже Залия сразу понесла, а я еще нет! Хочу малыша!

– Ты сама еще малышка…

Он подтянул ее к себе на колени, стал целовать ее губы и шею, отчего она в наслаждении закрыла глаза. Большие руки Ортлиба Совиннака смахнули белый убор с головы жены и ее головную повязку, освободив водопад золотистых волос, умело расстегнули платье на спине девушки и спустили его с ее плеч. Обнажив Маргарите грудь, он припал к ней поцелуями, сминая эти мягкие округлости и тяжело дыша. Его черная тока тоже упала на пол к белому колпаку, сам он положил красавицу на письменный стол, встал между ее раздвинутых, оголенных ног и сильнее задрал подол ее платья.

– Детей хочешь? – жарко прошептал он, начиная расстегивать свой гульфик. – Может, сейчас выйдет…

В удовольствии от ласк Маргарита закрыла глаза и не увидела, как тканая шпалера в углу зашевелилась – через потайную дверь в кабинет ввалился мокрый и уставший Идер Монаро. Ортлиб Совиннак быстро прижал к себе жену, опуская ее юбку и пытаясь собой закрыть ее простоволосую голову.

– Что за… Идер! – рявкнул он сыну. – Чё встал?! Пошел вон!

Идер молча отогнул шпалеру и скрылся за ней, а Ортлиб Совиннак начал натягивать на плечи жены платье.

– Говорил же тебе, что не стоит здесь бывать! – раздраженно говорил он Маргарите.

– Прости, – виновато прошептала Маргарита, поправляя одежду. – Я не хотела, чтобы так вышло…

– Да, не хотела… – проворчал он.

– Прости, – еще раз повторила она.

Девушка подняла оба головных убора и положила их у часослова на стол, после начала крутить волосы в жгут и натягивать на них повязку.

– Давай помогу, – подошел Ортлиб Совиннак к жене.

Ничего не говоря и краснея, Маргарита надела двурогий колпак, пока он держал ее волосы. Потом Ортлиб Совиннак с нежностью поцеловал девушку в пушок волос на затылке и, поглощая ее своими плечами, обнял со спины.

– Не надо было и мне сходить с ума, – уже спокойно сказал он. – Не зря для этих дел есть спальня. Поднимайся сейчас наверх и займись рукоделием. Я буду очень занят – не отвлекай меня. Идер спешил – значит, есть срочные вести из Нонанданна.

Маргарита в волнении повернула голову к мужу.

– Не бойся, – размыкая объятия, произнес Ортлиб Совиннак. – Каких бы новостей ты не услышала – не тревожься. Если я сказал, что смогу защитить Элладанн, то смогу. А тебя я буду защищать в первую очередь, – легко поцеловал он жену в губы и поправил черный морион у нее во лбу. – Уходи теперь, прошу, любимая…

Маргарита взяла свой часослов со стола. Тоскливо думая о ненавистном вышивальном столе, смущенно вспоминая такое несвоевременное появление Идера и расстраиваясь тому, что проведет ночь Патроналия в одиночестве (будто и не замужем вовсе!), она поспешила удалиться из кабинета. Ей оставалось утешаться тем, что во втором году сорокового цикла лет Патроналий, отмечаемый в первый день месяца Юпитера, выпадал дважды: следующее празднество отцов и покровителей обещало быть где-то в конце восьмиды Любви – и уж тогда-то супруг наверняка не покинет ее.

У лестницы, в передней зале, она увидела Гиора Себесро, выволакивавшего свой громадный сундук.

«В таком ларе можно с легкостью спрятать человека, – почему-то подумала Маргарита. – Даже Ортлиб туда поместится и еще место останется. Надо проверить, не украл ли он Енриити… Что за чепуха!» – тут же отругала она себя.

Прощаясь, Гиор поклонился и пообещал, что новое платье удовлетворит изысканный вкус градоначальника и его супруги.

________________

Новое платье выглядело вполне изысканным до тех пор, пока его не примерила Маргарита. Тяжелая, бело-багряная юбка в ромбах и жестких складках похоронила ее внутри своего футляра. Талии у наряда не имелось – оно расширялось сразу от подмышек, и Маргарита казалась в нем то ли затяжелевшей, то ли просто толстой. Объемные рукава, глухой воротник и нижнее платье из стоящего колом сукна доделали работу юбки: теперь оставалось лишь гадать об истинных размерах жены градоначальника, госпожи Маргариты Совиннак. И одновременно это одеяние выглядело очень богато из-за шитья серебряными нитями и больших кусков парчи.

Двадцать пятого дня Веры Маргариту облачили в это тяжелое, неудобное платье и убрали ее золотистые волосы под частую сетку из серебряных нитей и речных жемчужин.

– Всё равно ты слишком красива, – вздохнул Ортлиб Совиннак, увидав жену готовой к своему первому выходу в свет. – Тебя испортить невозможно, как ни старайся.

Он не пытался льстить. За две восьмиды беззаботной жизни в темно-красном доме, где ее баловали и нежили, Маргарита превратилась в холеную красавицу: волосы еще ярче разгорелись златом, кожа благородно побелела, а губы будто впитали цвет роз. И, конечно, ее глаза цвета Русалочьей бухты искрились от счастья – каждому хотелось взять себе немного звезд из этих зеленых зеркал.

– Чего ты так опасаешься? – спросила Маргарита мужа. – Это ревность или что-то большее?

Ортлиб Совиннак задумался, помолчал, но вскоре улыбнулся и пожал плечами.

– Я страшный ревнивец, – ответил он. – Я не обманываю. Такая уж у меня сердцевина, и мне меняться поздно. Что бы в моем прошлом не случилось, это не отменяет моей ревности.

– Ортлиб! – начала переживать Маргарита. – Я никуда не пойду, и всё! Я нисколечко не огорчусь. Ну и что, что замок… Я в кухне работала, а кухня – в замке. Значит, я в замке уже была! Павлина даже видела…

Ортлиб Совиннак мотнул головой, опустил ладонь на кисть ее руки и повел жену к передней.

– Там все дамы будут в столь открытых нарядах… – говорил он по пути. – Сама увидишь… Кажется, что если эти дамы подпрыгнут, то одежды останутся у их ног. Всё на виду: и плечи, и остальное едва прикрыто… На чем держится, один бог знает. Ну, или Гиор Себесро, – улыбнулся градоначальник. – Он, пожалуй, знает, что там за ухищрения. В голову вплетают чужие волосы, и не думают их прикрывать, замужем или нет… Краской мажут лица. Мнят, что вечером да при свечах, никто не видит. Кто на что горазд будет. Ты там затеряешься… Не самое приятное для юной красавицы, но… Так будет правильнее.

– Конечно, – поспешила согласиться Маргарита. – Я тоже так думаю.

– Ты, главное, веди себя так, как я учил, – напутствовал ее муж. – Не танцуй ни с кем и поменьше говори. На вопросы отвечай «да» или «нет». Своего мнения не высказывай. Держись подле меня. А когда меня не будет рядом – тихо сиди за столом. В тени, словом сказать, побудь один вечер. О большем я не прошу.

К двадцать пятому дню Веры снег так и не выпал, хотя календарный срок зимы близился к завершению. Ветер бросался в лицо, гнал по мостовым сухую листву и завывал, попадая в переулки. Маргарита сильнее закуталась в плащ с лисьим подбоем и глубже спрятала голову в капюшон. Вместе с тремя другими услужниками Идер Монаро сопровождал отца и его молодую жену. С того досадного происшествия, когда Идер неожиданно появился в кабинете, прошло уже двадцать дней, но Маргарита еще чувствовала неловкость, если встречалась взглядом с этим благообразным, молодым мужчиной и немного краснела, представляя, какой он тогда ее увидел. Идер, в свою очередь, равнодушно скользил по жене отца холодными карими глазами, будто напрочь всё позабыл и никогда не вспоминал.

________________

Привычной дорогой всадники доехали по улице Благочестия до холма и поднялись до Первых ворот. После Маргарита впервые последовала по дороге из розового песчаника вверх – к парадным Северным воротам замка. Вдоль этого пути торчали туевые пирамидки, а между ними, словно сонные черепахи, улеглись самшитовые полушария. Лиственные деревья сплели ветки, зловеще шуршавшие пожухлой листвой; встали в строй шеренгами по обе стороны дороги, будто приготовились набросить древесную сеть и изловить тех, кого им прикажут.

«Если бы еще чуть-чуть похолодало, – думала Маргарита, забавляясь тем, что она выдыхает белесый пар в морозный воздух. – Деревья покрылись бы инеем и стали бы белоснежными, как кружево в сером небе: перестали бы пугать, а пирамидки и шары одели бы нарядные, пушистые шапочки из снежного горностая, и… порадовали бы герцога Альдриана Лиисемского и его гостей, то есть нас…»

После парадных Северных ворот начиналась мощенная белым и розовым песчаником площадь. Слева возвышался храм Пресвятой Меридианской Праматери, похожий массивностью стен на храм Благодарения, а шпилями у синих пирамид на храм Возрождения. За ним, дальше по дороге, спрятался за парком домик управителя замка. Огю Шотно каждый день юпитера бывал в темно-красном доме градоначальника: он передавал от супруги приветствия, но в гости Маргариту не звал, объясняя это тем, что Марлена не сняла траур, никого не навещает и еще не пришла в себя до конца. Маргарита очень надеялась встретиться хоть на этот раз с бывшей сестрой, так как ожидалось, что Марлена и Огю будут сидеть рядом с ними за столом.

Направо от Северных ворот, огибая парк, дорога устремлялась к царству избранных. Парк с этой стороны открывал взору тисовые лабиринты, ровные рощицы на плоском газоне, вечнозеленые шпалеры, арки, башенки. С площади перед самим замком, за деревьями, виднелась крыша белого павильона. Там, по словам тех, кого удостоили чести прогулок в парке, находился Лимонарий – огороженный уголок «райского сада», где росли лимонные, апельсиновые и гранатовые деревья, где среди роз и лилий прохаживались павлины, где придворные музицировали, сидя на травке, или полулежали в устланных коврами нишах-раковинах, любуясь кувшинками на глади пруда или слушая умиротворяющий шепот водопада над гротом.

«Интересно, как там лебеди? – размышляла девушка. – Им ведь холодно сейчас плавать. Что они делают? Сидят в своем домике у пруда или всё же ныряют шеями в промозглую глубину».

Лебедей она видела лишь в детстве, в Бренноданне. Это были дикие вольные птицы, которые зимой перемещались в места потеплее, чем север Орензы, но весной возвращались на Лани.

В Лиисеме жаловали соколов. Две такие мраморных птицы, приподняв крылья, зорко следили с отполированных шаров у ступеней лестницы за теми, кто пришел к их белокаменному замку с голубыми крышами. За вестибюлем обнаружилась шумная, заполненная прислугой, полукруглая передняя с тремя проемами. Там Ортлиб Совиннак и Маргарита сняли плащи и отдали их Идеру. Другие услужники еще раньше их покинули, когда повели лошадей в конюшню. Маргарита думала, что Идер тоже приглашен на торжество, но он сел у стены на выступ и подушку на нем: Ортлиб Совиннак взял в замок сына только затем, чтобы тот хранил их дорогие меховые плащи. Маргарите стало жалко Идера – сидеть несколько часов без занятия, тогда как его отец будет пиршествовать среди аристократов! Но Идер Монаро не выглядел обиженным. Он вел себя так, словно это было в порядке вещей.

Супруг повел Маргариту в центральный проем, и они попали в полутемную галерею с колоннами. Там со стен таращились две фаланги оленьих голов, угрожающе поблескивало всевозможное оружие, пестрели боевые щиты вождей Лиисема и их желто-красные знамена. Неожиданно из-за колонн появился мужчина лет пятидесяти в слишком длинном, волочившемся по полу кафтане и в замысловатом красном тюрбане. Обилие драгоценностей сразу давало понять, что он чрезвычайно знатен и богат: его пальцы усыпали перстни, на тюрбане горели три броши, широкая цепь сияла золотом на поясе, а еще одна цепь, с круглой бляхой и большим глазом рубина, вальяжно тянулась по впалой груди этого аристократа. Невысокий мужчина слегка сутулился, но двигался плавно – он словно плыл на подоле своего одеяния.

– Градоначальник! Ты-то мне и нужен! – воскликнул аристократ на меридианском. Он приближался к Ортлибу Совиннаку один. Его ухоженный как девушка спутник, кудрявый молодой брюнет с крупной родинкой на щеке, выпячивая бедро и скрещивая голени, прислонился боком к колонне.

– Мое глубочайшее почтение, Ваше Сиятельство, – поклонился градоначальник, – позвольте представить мою супругу, госпожу Маргариту Совиннак.

Маргарита отвела левую ногу назад, низко присела, согнув другую ногу, и склонила голову, как ее учили преподаватели Культуры. Граф выбросил перед собой руку в перстнях и через очки на палочке внимательно осмотрел девушку.

«Прилично ли так смотреть? – думала в это время Маргарита. – Словно я какая-то мелочь… И это супруг графини Онары Помононт, первой красавицы Элладанна, которая едва не разорила мою семью».

Ортлиб Совиннак много рассказывал ей о канцлере Лиисема, графе Шаноро́не Помо́нонте. Он описывал его как человека незаурядного ума и хитрости, но напрочь лишенного нравственности. Когда-то граф занимал должность гардеробника юного Альдриана и отвечал за платье наследника. Два щеголя сблизились, сдружились, а после смерти Альбальда Бесстрашного Альдриан Красивый сразу сделал графа Помононта канцлером Лиисема – предаваясь более веселым занятиям, доверил ему управление герцогством. Вообще-то, должность канцлера мог занимать только мирянин, неважно аристократ или нет, поэтому в иерархии придворных чинов она стояла ниже высших воинских должностей. Зато на деле канцлер, занимаясь бумажной работой и издавая указы от имени правителя, становился столь же влиятельной фигурой, как сам владыка. Обычно в королевстве канцлер был один – при дворе короля, хранитель Большой печати. После победы Альбальда Бесстрашного, Лиисем получил право на независимость во многих вопросах – стал практически княжеством, – значит, для переговоров с послами, понадобился канцлер.

Поведал супруг Маргарите и про секрет канцлера, о котором знали все приближенные ко двору герцога Альдриана: если Гиора Себесро лишь подозревали в грехе мужеложства, то в подобных пристрастиях графа Шанорона Помононта сомневаться не приходилось – он окружил себя свитой из молодых, женственных юношей, вихлявших бедрами и подкрашивавших лица. Свой крест склонностей граф скрывал, но Ортлиб Совиннак был уверен, что там имелось и Тщеславие, и Любодеяние (так он тонко шутил о том, что у графа не четыре возможных Порока, а все восемь).

– Премиленькая… Дорогуша, ты премиленькая… – изрек канцлер, убрал очки и улыбнулся Маргарите – она решила, что это добрый знак. – Мой номенклатор, господин Диоро́н Гокнна́к.

Должность номенклатора означала секретаря, подсказывающего своему патрону имена встреченных людей, их положение и деятельность. Юноша с родинкой на щеке подошел, покачивая бедрами, и поклонился. Короткий камзол и штаны плотно облегали молодое тело Диорона, очерчивая его тонкие ноги; контрастный гульфик вызывающе выпирал, что заставляло Маргариту в неловкости отводить глаза. После приветствий граф махнул своему секретарю отойти, и тот вернулся к колоннам.

– Начинай новый набор пехотинцев, Совиннак, – нецеремонно заговорил граф Помононт на меридианском. – За ночь размножьте ордер, а к рассвету подготовь посыльных в другие земли. Я сам заеду в ратушу и заверю грамоты.

– Наш город останется без защитников, Ваше Сиятельство, – пытался возражать градоначальник (по тому, как напряглась рука мужа на ее собственной руке, Маргарита поняла, что он кипит от затаенного гнева). – Я напоминаю, что зима не ослабляет ни лодэтчан, ни ладикэйцев: для них наша зима, что пару раз чихнуть. А наши воины, напротив, недомогают. Большинство из них помрет не от пуль, стрел или мечей врага, а от хворей! Не знаю, не разбежится ли войско в пору снега…

– Ты рыцарь? – раздраженно перебил его канцлер. – Войско – твоя забота? Забудь о своем безумном плане – ты не разбираешься военной науке!

– Да, я не разбираюсь в военной науке, Ваше Сиятельство, – старался спокойно отвечать градоначальник. – Но я хорошо разбираюсь в нуждах людей, собранных в одном месте. Еще я вижу, что враг бережет силы, а нас нарочно изматывает. Если мы поспешим, то можем проиграть. А для чего Лодэтский Дьявол бережет свое громовое оружие? Не нашего ли подкрепления он ждет? Разбить нас на местности, которую он отлично изучил за полгода? Больные и сломленные самовольщики в Элладанне – это последнее, что нам нужно! Слухи будут страшнее, чем правда. Нонанданн обречен! Удивительно, что он еще не взят. Но если допустить, что…

– Совиннак! – резко прервал градоначальника граф Помононт. – Умолкни, наконец! И исполняй приказ герцога! Лодэтский Дьявол не крушит Нонанданн своим громовым оружием, потому что у него его нет и не было в помине! Уже ясно, что всё это небылицы! Громовые бочонки – шутиха, обман: много свисту, и ничего более! Не смей лезть за моей спиной к герцогу или к Тернтивонту, – я всё знаю! Не бывать твоему плану!

Совиннак и граф Помононт общались на меридианском. Желто-красные прислужники у дальних дверей не разумели ни слова. Маргарита, хотя понимала речи, неясно разбирала их суть, и всё же она хорошо осознала, что Нонанданн обречен. Она разглядывала канцлера, и так как ей очень хотелось, чтобы ее супруг на этот раз ошибался, а доводы несимпатичного графа Помононта оказались верными, то пыталась сложить располагающий образ, однако ей не удавалось: чем больше мелочей подмечала Маргарита, тем меньше ей нравился этот аристократ.

Канцлеру Лиисема исполнилось сорок девять лет. Тяжелые двойные мешки набежали под его глазами, щеки обвисли; вдоль и поперек лба намечались морщины. Вместе с тем он трепетно ухаживал за своей внешностью – на смоляных висках не серебрилась проседь, нежные щеки будто бы никогда не знали бритвы, острые ногти поблескивали слюдой. Крупные, выпуклые веки прикрывали его нервные темные глаза; закрученные вверх ресницы, длинные как у девушки, давали пушистую тень; аккуратные брови изгибались идеальными дугами. Из-за персикового пушка на щеках, короткого носа и круглого подбородка, его лицо хотелось назвать детским. Он имел родство с множеством знатных семейств Меридеи – и это изумляло сильнее всего. Графу Шанорону Помононту будто досталось всё самое немужественное от благородных предков-воителей.

– Я вас понял, Ваше Сиятельство, – ответил канцлеру Ортлиб Совиннак. – Будет новый набор пехотинцев, как желает Его Светлость.

– Немедля займись, – потребовал граф. – Отправляйся в ратушу, не дожидаясь конца празднования. И надо опять поднять сборы, наполнить казну – вот твоя главная задача. И только скажи еще раз, что горожане взбунтуются! Плевать! Раз будет бунт – то ты плохой градоначальник! Доступненько?

– Да, Ваше Сиятельство, – поклонился Совиннак, а за ним и Маргарита, запутавшись ногой в своем платье, неловко присела. Граф повеселел, заметив ее неуклюжесть, и снова посмотрел на девушку через очки:

– Упивайся празднеством, дорогуша, – небрежно бросил он. – Как бы не в последний раз… Такого дурновкусия, что на тебе, я еще не видывал!

– От всей души благодарю за любезность, Ваше Сиятельство, – неосознанно повторила взволнованная Маргарита то, чему ее учили преподаватели Культуры.

Махнув своему помощнику идти следом за ним, граф пошел вдоль колонн направо, а градоначальник и Маргарита направились налево, к двери, за какой играла музыка. Ортлиб Совиннак хмурился и молчал. Девушка тоже молчала, хотя очень хотела расспросить его о Нонанданне, но не решалась – муж стискивал ее пальцы, и она без слов понимала, что сейчас с ним лучше вовсе не говорить.

Прислужники раскрыли перед ними двери в парадную залу. В глаза сразу бросилось желто-красное, крытое коврами и шелками сооружение, растянувшееся на подиуме вдоль дальней стены и похожее на шатер о пяти куполах. Внутри, под сенью драпировок, находился стол для почетных гостей герцога Альдриана; впереди стола были ступени и дорожка для столовых прислужников. К высоким спинкам стульев крепились полотна с малыми гербами знатных господ, расшитые бисером и самоцветами. У герцога Альдриана такой герб повторял герб Лиисема, только без каймы из букв, места диагональных полос заняли гербы родителей – вверху сокол Альбальда Бесстрашного, внизу – рисунок от матери из рода Баро – на белом фоне желтые львы, вставшие с копьем на задние лапы, в центре герба – сокол с эмблемой самого герцога Альдриана. У Терезы Лодварской, как у женщины, малый герб был ромбовидным; левую для зрителя половину занимал родовой рисунок мужа – красные соколы на желтом, правую – рисунок ее рода – грозди черного винограда на белом фоне.

Два других длинных стола стояли у окон, и только у одного, предназначенного для незнатных гостей, стулья заменили табуреты, и находились они по обе стороны стола. Со стены, противоположной окнам, замерев между двумя каминами, сурово смотрела на подданных из полукруглой ниши черная статуя Альбальда Бесстрашного: покойный герцог-отец, закованный в рыцарские доспехи, опирался двумя руками на меч, подражая основателю Лиисема, Олфобору Железному. Также залу украшали мраморные панели, кружева золоченых подвесных подсвечников и яркая роспись по штукатурке. На потолке парили четыре прелестные девы, аллегории стихий; собравшиеся у круглой, многоярусной люстры, какую называли «поликанделон» – триста толстых свечей горели на этом солнце, отражаясь бликами в горном хрустале. До этого Маргарита видела подобную роскошь лишь в самых богатых храмах. Центр великой залы предназначался для танцев – в ожидании начала застолья, именно здесь толпился народ.

Градоначальник повел жену среди разряженных аристократов. На празднество к герцогу съехалось множество знатных гостей: кто-то желал устроить выгодные супружества наследникам, кто-то ввести их в окружение герцога, третьи сами желали бы должность при дворе, а четвертые прибыли просто так – развлечься, истратив годовой доход на подарки и заложив земли ради достойного убранства.

Маргарита убедилась, что ее супруг описал здешних дам верно: и юные девушки, и почтенные матроны без стеснения открывали спины и плечи. Узорные по краям рукава, как обломанные крылья ангелов, волочились за мужчинами и женщинами по полу. Верхние платья у дам приподнимались сзади, увеличивая складками объем ниже спины, а спереди смелые вырезы показывали глубокую ложбинку промеж двух соблазнительных округлостей. Молодые мужчины носили чересчур широкоплечие камзолы, но гордились тонкими ногами, что переходили в острые и длинные концы башмаков. Все щеголи покрыли голову высокими шляпами или тюрбанами, а женщины выпустили на свободу волны локонов неописуемой красоты. Если бы муж не сказал Маргарите, что волосы у этих красавиц накладные, она всю жизнь после этого бала считала бы себя дурнушкой. И все вокруг были в мехах, в драгоценностях несметного достоинства, в порхающих перьях… Маргарита узнала синеглазую чаровницу, графиню Онару Помононт. Молодой женщине уже исполнилось двадцать, и она стала еще краше. Ее пышные каштановые кудри спускались каскадом по оголенной спине, а у кукольного лица графини густо сплелись жемчужные нити и сапфиры под цвет глаз. Барон Арлот Иберннак, холостой красавец, опять развлекал эту особу. Он быстро глянул на платье жены градоначальника, расплылся в улыбке и что-то сказал своим друзьям, после чего вся компания рассмеялась. Одной из смеявшихся была миловидная Озе́лла Тернти́вонт, семнадцатилетняя супруга полководца Лиисема. Когда она заливалась смехом, то напоминала Маргарите наглую столовую прислужницу Марили.

Огю Шотно одиноко стоял у камина, делая вид, что согревает руки. Обычно важный и манерный, среди знати он так терялся, что выглядел немного смешным и даже жалким. Увидав Ортлиба Совиннака, управитель замка искренне ему обрадовался.

– Нет, Марлены сегодня не будет, – ответил Огю на вопрос о жене. – Просила передать свои самые теплые приветствия. Она же до празднования Перерождения Воздуха желает предаваться скорби, оплакивая сгинувший род отца. Его Светлость с пониманием отнесся к ее дочернему долгу. И я пришел ненадолго – когда начнутся танцы, думаю улизнуть.

Маргарита поникла: без подруги и ее поддержки это празднование показалось тоскливым. Еще год назад она мечтала хоть глазком взглянуть на пышные торжества в замке герцога – злополучная доля ей не изменяла: желание исполнилось и превзошло чаяния, да всё обернулось так, что она оказалась самой дурно одетой и, значит, самой некрасивой дамой на балу. Отовсюду Маргарита замечала надменно-презрительные лица аристократов. Ее уродливое платье, пошловато расцвеченное ромбами, настойчиво притягивало их насмешливые взгляды.

– Мы тоже ненадолго, – обрадовал жену Ортлиб Совиннак. – Много дел, много важных дел!

Вскоре, предвосхищая появление герцога Альдриана, заиграла торжественная музыка. Люди, расступившись, образовали проход. Градоначальник Совиннак и его жена встали в середине левой «колонны»; аристократы приветствовали герцога у пятикупольного шатра.

Затрубили флейты – точно так же как на торжествах в честь герцогини Юноны. В широко распахнутые двери с галереи зашел правитель Лиисема с супругой, Терезой Лодва́рской. Граф Помононт в сопровождении своего женственного номенклатора, следуя за ними, нес трость с большой герцогской печатью на набалдашнике – ей заверялись грамоты и приказы правителя Лиисема. Диорон Гокннак хранил очки своего патрона.

Приветствуя Альдриана Красивого, мужчины из третьего сословия сняли шляпы, другие гости чуть склонились; при его приближении все припадали на одно колено: чем ниже был их статус, тем сильнее люди приседали. Герцог Альдриан не спешил к своему столу – он останавливался около хорошеньких женщин в открытых платьях и обменивался с ними парой фраз. Его супруга скучала рядом. Герцог Альдриан облачился по моде, которую он сам ввел: широченные плечи, короткий, распираемый толстым подбоем камзол, талия немного на бедрах и длинные, до самого пола, рукава. На голове герцога устроился высокий и широкий тюрбан, причудливо утыканный перьями. Из-под этого головного убора, будто обнимая его утонченное лицо, ниспадали до плеч блестящие, черные волосы, подкрученные внутрь у кончиков. Цвета сине-красного наряда Альдриана Лиисемского, их насыщенность, контраст и обилие золота, больно резали глаза.